Эстер

Сидя за столом, я писал: «Эстер была тихоней. Она могла часами смотреть на один предмет, не исчерпав при этом свое любопытство. В голову ей приходили совершенно абсурдные мысли, которых стеснялась даже она сама. Глядя на стену, Эстер рассуждала: «Стена может быть несущей и не несущей, в равной степени как и курица. Мальчик также может быть несущим – нести можно все что угодно. Курица и мальчик – оба могут нести яйца, но каждый из них, при этом, по–своему: мальчик – в руках, курица… сами знаете откуда. Со стеной все сложнее. Она ничего не несет, но может называться несущей, если отсекает пустоту от здания. Если слово «Несущей» разделить, то получится «Не сущей», – то есть не существующей. Мы всего лишь добавили между двумя буквами пустоту, и стена, попросту исчезла из мира. Курица может быть сначала несущей яйца из себя, затем несущей в своем клювике зернышко, а, умерев, становится не сущей.» Эстер была недовольна своим выводом, она отчетливо чувствовала, что от нее что–то ускользает, какая–то истина так и остается в тени, ожидая пока ее найдут. «Не сегодня» – подумала Эстер.»

Поставив точку, я закрыл тетрадь и отложил ее в сторону. Глубоко выдохнул и вдохнул, чтобы не умереть от недостатка кислорода. Я был недоволен собой: выходят только монологи. На них романа не простроишь – нужен сюжет. Да, сюжет. Но я родился слишком поздно! Все уже давно написали за меня. Остается лишь заимствовать чью–то идею и пытаться изменить ее так, чтобы никто не заметил.

Я запил две неоновые таблетки водой и начал одеваться. Если роман не идет, значит, пора прогуляться, наслаждаясь природой. Главное правило – одиночество. Я не беру с собой любые виды связи, чтобы внешний мир не отвлекал меня, не беру даже часы, чтобы полностью освободиться от мерил этого мира.

Странно, но я не люблю описывать природу в своих рассказах, считая это чем–то давно приевшимся, но очень люблю ею наслаждаться. Взглянув на меня со стороны, вы увидите медленно идущего молодого человека, чей взгляд покажется вам слегка чудаковатым, но приятным, как у доброй бабушки, которая страдает слабоумием. Моя лавочка, на которой я обычно сижу, занята. С одной стороны от нее есть пятидесятиметровая полоса леса, с другой маленькая речка. Адекватный человек не стал бы тревожить своего сородича по телу, что сидит на лавочке, но не я, черта с два. Мне роман нужно писать, извините.

Я уже предельно близок к своей точке назначения – обхожу ее с боку. Этот сородич – девушка, моя ровесница. Плохо. Своей красотой она будет отвлекать меня. Она сидела крайне слева на скамейке, я же подошел справа и уже был готов сесть, но наши глаза наконец встретились. Я старался смотреть отрешенно, как бы беспристрастно, но, готов поспорить, у меня не вышло. Ее же взгляд я разгадать не смог – такого я еще не встречал. Он был средневеково–игривым и в то же время нежно– аристократичным. Ее глаза будто бы твердили мне: «Мы знаем ту истину, которой лишена Эстер»

– Неправда! – сказал я и только спустя мгновение понял, что произнес это вслух. Я так и стоял, мучительно готовый сесть.

–С чего вы взяли? – ответила она. Голос ее отдавал нотками пианино, которое со временем в своем звучании приобретает особый тембр.

– Вы не можете знать! – продолжал настаивать я.

– Вы хоть понимаете, что я для вас – таинственная незнакомка. Я обладаю эффектом неожиданности.

Я молчал, не зная, что сказать.

– Садитесь уже, я решила считать вас сумасшедшим, а значит, вы мне как собеседник подходите.

Я сел.

– Да вы сами ненормальная.

– Спасибо за комплемент. Он очень изыскан.

– Я не хотел доставлять вам удовольствие. Это случайно получилось.

– Тем не менее, это так, – заключила она.

Все четыре глаза, сидящие на лавочке, попарно отвели свой фокус друг от друга, устремившись в туннельную даль природы. Не знаю, насколько долго мы молчали, но я задумался, а если это так, то могло пройти неприлично много времени для двух сидящих на одной лавочке незнакомцев, в то время как в радиусе пятидесяти метров не было ни одной человеческой волосинки, не считая наших с ней.

– О чем ваш рассказ? – спросила она.

– Роман. Трудно вот так сразу ответить. Пожалуй, о…– И тут я понял: только что она спросила это не у меня в голове, а вслух. Я спросил: Таинственная незнакомка?

– Да?

– Как мне вас звать?

– Ты сам знаешь.

– Да. Скажите это вы, чтобы я окончательно повесил на вас ярлык самого загадочного человека на этой лавочке.

– Ты хочешь звать меня одновременно всеми именами.

– Да, поэтому я начну использовать их по очереди. Как вы поняли, что я – писатель?

– По глазам. Я уже долгое время связанна отношениями с одним писателем. – Сказала Джоан.

– У меня есть шансы?

– Я думаю, 50 на 50, потому что вы с ним равны.

– Писатели не бывают равными

– В это трудно поверить, но вы точно равны, но, если тебе так угодно, то могу сказать, что он на один абзац лучше. – сказала Сара

– Хорошо.

– По–вашему, это хорошо?

– Извини. Плохо, конечно.

– Давайте представим, что мы – муж и жена. – вымолвила Рэйчел.

– К чему торопиться? Начнем прямо с этой скамейки.

– Да, ты прав. Начнем с этой скамейки.

– Тогда я буду говорить, а ты, если что, поправляй.

– Блеск!

Я был сбит этим словом.

– Для губ?

–Нет. Так говорят, когда чему–то очень рады.

– Понял. Когда сильно рады, или не очень?

– Если за 1 % радости взять сорванный с дерева листок, а за 100% …

– 100 листков? – перебил я Саманту.

– Нет, радость не складывается количественно, точнее, не пропорционально. Если торт – это 50%, то два торта будут всего лишь где–то 65%, три – 67%. Чувствуешь обесценивание? 100 тортов будут весить чуть больше 71% счастья. Но потом – самое интересное. В одночасье эти 100 тортов с каждым последующим днем будут только терять свои проценты, но их индекс не остановится на нуле, а пойдет еще левее по числовой прямой – в отрицательную сторону.

– Невозможно.

– А вот и нет. Знаешь, что случается с человеком, который выигрывает в лотерею? В первый день он ощущает 100% счастье, но, потеряв через какое–то время все деньги, он возвращается в то состояние, в котором был до выигрыша лотереи, но только с индексом счастья, ушедшим далеко влево, процента на 83. Так и с тортами. Ты больше не будешь их ценить и захочешь большего. В итоге, имея 100 тортов, твой индекс будет равняться примерно 20%, как без одного торта, только разница в том, что в начале ты мог поднять процент, купив всего лишь один торт, а теперь ты не имеешь такой возможности, потому что у тебя их теперь целая куча.

– Я куплю что–то другое.

– С другим та же история – печально вздохнула Шарлотта – это колесо сансары.

– Ну и ну…

– Да, поэтому лучше не задумываться глубоко, потому что тогда ты автоматически уменьшаешь свой индекс.

– Я хотел начать повествование о нашей с тобой судьбе.

– Да, конечно – согласилась Кэтрин

– Фух. Нас ждет дальняя дорожка. Начнем. На этой лавочке скоро мы друг в друга влюбимся.

– Так.

– Может быть, мы начнем даже целоваться, но это, по сути, не так важно. Затем мы полностью растворимся в друг друге на короткое время – то, ради чего люди хотят влюбиться, ради этого ощущения сумасшествия, этого естественного наркотика, который вырабатывает твой организм.

– Да, наркотика, так.

– Мы будем казаться друг другу совершенными некоторое время, но в один день… как это сказать… коэффициент, что ли?

– Индекс – помогла Амели

– Да, в один день наш индекс любви сменит свое движение по числовой прямой справа налево – начнет пропадать эйфория. Мы начнем замечать недостатки своего партнера, поймем, что он – далеко не тот идеал, которым был в начале.

–А дальше?

– Тут очень вариативно. Все зависит от зрелости нашей с тобой любви.

– Неправильно. То, что ты описал, изначально не было зрелой любовью. На основе чего мы влюбились? Внешнего вида и пары поверхностных характеристик наших личностей? Мы были одиноки, понимаешь? Вот, что лежало в основе. Мы стремились постигнуть единение – это естественно. Порой степень влюбленности характеризуется степенью одиночества, которое ей предшествовало, но не всегда. Мы были очень одиноки, если были потом так счастливы. Вот, что говорит незрелая любовь.

– Может, эта была все–таки зрелой.

– Нет, поверь! – воскликнула Жасмин – ладно, доскажи свою версию.

– Спасибо. Так вот, индекс сменил направление. Начинаются испытания. Если раньше это была самая легкая любовь, потому что требовалось только существовать, то теперь настал черед любви, которая требует усилий, иначе мы расстанемся.

– И мы расстанемся, да.

– Если не повзрослеем. Мы не будем готовы прилагать те усилия, чтобы сохранить любовь, потому что даже не будем знать об их существовании. Мы будем думать, что любовь – это всегда что–то такое легкое, а если все–таки тяжелое, то это уже и не любовь. Но это не так. Мы расстанемся – это вопрос времени.

– А потом начнем искать новых. То же колесо сансары.

Настала пауза. Сидящие на скамейке задумались каждый о своем, не испытывая при этом неудобств – явный признак сближения.

– Может, другой сюжет разыграем? – спросила Иветта

– А почему нет.

– Хорошо. Как думаешь, стоит говорить про зрелую любовь?

– Боюсь, что если мы начнем о ней говорить, то обнаружим, что у нас почти идентичные мнения, проникнемся взаимной симпатией, а там и до любви не далеко.

– Чем не сюжет?

– Мне этого не нужно. Я должен страдать. Когда ты счастлив, то не пишешь, а если все–таки пишешь, то ерунду всякую. Чтобы хорошо писать, по–настоящему хорошо, нужно страдать, ну, и писать на темы, которые находят отклик в самом себе. Хорошее произведение получается, когда автор в него свои эмоции вкладывает. Думаешь, философы от большого счастья создали свои труды, искали удовлетворения в мыслях?

– Они были несчастны.

– Вот именно! Влюбившись в тебя, я, упаси боже, стану счастлив.

– А мне что делать? Ты подумал обо мне?

– О тебе?.. Собственно, меня тут не должно быть.

– Есть альтернатива. Ты можешь получить еще больший эффект страдания.

– Это какой? – мне стало очень интересно.

– Мы можем использовать банальный голливудский сюжет с дикой любовью. Тонкость в том, что мы расстанемся тогда, когда еще не прошел «Эффект». Ты будешь страдать от не до конца разделенной любви.

– Интересная мысль. Меня пугает, насколько коммерчески мы относимся к этому чувству. Это слишком по–современному. Понимаешь, Тиффани?

– Да, конечно. Что будем делать? Нет, не так. Что нам остается?

– Я сейчас встану и пойду дальше, забыв о нашей встрече.

– Ты напишешь обо мне? Сделаешь героиней романа?

– Этими словами ты делаешь мой роман банальным.

– То есть да? Я поняла. Спасибо. Как меня зовут сейчас?

– Эллис.

– Мне нравится.

Наступило молчание, которое обычно появляется перед трудным расставанием.

– Когда ты будешь готов? – спросила Рита

– Когда я больше не смогу написать ни строчки. Ты почувствуешь.

– Хорошо. Я буду ждать, но мне придется довольствоваться страстной любовью, чтобы как–то сглаживать свое чувство одиночества.

– Это естественно. Я понимаю, не волнуйся.

– Мы должны проститься как–то необычно, чтобы твой роман стал чуточку особенней.

– Я могу тебя убить.

– Тогда кардинально поменяется жанр, мы больше не встретимся, а ты будешь дописывать роман в тюрьме. – ответила Скарлетт

– Нам действительно пора прощаться – у меня заканчиваются красивые женские имена.

– Все эти имена действительно прекрасны, но всю нашу беседу я ждала лишь одно имя. Ждала, пока ты меня им назовешь.

– Хм… Я правда истощил свой запас.

Она повернула голову в мою сторону – ее глаза были увлажнены.

– Эстер. – сказала она. – Ты ни разу не назвал меня Эстер. – ее голос дрожал, готовый вспыхнуть. – Почему?! Это бесчеловечно! Тот писатель, про которого я говорила… Ты так и не понял. Это был ты… Поэтому я называла вас равными. Живя на страницах книги, я была полностью в твоей власти – ты собственноручно своими чернилами выводил мою судьбу, которая зависела от миллиарда комбинаций, которые можно создать из тридцати трех букв. Пока ты создавал меня изо дня в день, я познавала твой внутренний мир. Ты вкладывал свои мысли в мою голову, свои желания воплощал посредством моих действий. Я – это ты, а ты – это я. И вот ты настолько увлекся своим романом, что видишь свою героиню сидящей рядом с тобой на лавочке, живую, теплую, влюбленную… Коснись меня, и ты увидишь, что я не осязаема. Нет, не смей этого делать!

– Эстер… – мой голос звучал умоляюще

Эстер молчала, боясь взглянуть на меня еще раз. Я же не мог найти слова, чтобы сказа то, что хочу.

– Приходи сюда завтра. В это же время. Я буду очень ждать. – сказала она

Эстер медленно начала приближать ко мне свою руку. Я не мог пошевелить своим телом, а расстояние все сокращалось. Наконец ее ладонь прошла сквозь мою, и в этот же момент Эстер стала растворяться в воздухе…

Сидя за столом в моем романе, Эстер писала: « Наше счастье невозможно. Сейчас я люблю его, а он меня нет. Если он влюбится в меня, узнает о моих чувствах к нему, то познает счастье и перестанет писать роман, в котором я существую. Тогда исчезну я...»

Эстер оставалось лишь наслаждаться тем, что она живет на страницах книги, — ее никогда не коснется война, эпидемия, она не столкнется с нищетой, абсолютной болью, а творец мира, в котором живет девушка, всегда будет оберегать ее своим пером.

Я писал: «Эстер достала из шкафа проигрыватель, поставила на него любимую виниловую пластинку и опустила картридж. Музыка заиграла…»