Дар Огневушки. Глава 33. Лихо

  Усевшись в коляску, он сходу, от всей души хлестнул лошадь и, чуть было не опрокинув экипаж, вылетел за ворота. Покружив по городу, чтобы хоть как-то унять смятение в мыслях, направился на Ильинскую улицу, в лавку. Там, зайдя с чёрного хода, он вызвал к себе одного из сидельцев и тут же отправил того в питейную лавку с поручением. Удивлённый парень, не помнивший за хозяином подобной склонности, тем не менее живо обернулся вместе с пузатыми бутылками да всяческой нехитрой снедью. Вот с этим всем и заперся Худобашев в своей конторе, на служебной половине магазина. Именно там он в этот день и отобедал, а после закрытия лавки и отужинал. Перед уходом, к Ивану Захаровичу зашёл, как было промеж них заведено, приказчик, да встретив мрачный и порядком мутный взгляд хозяина, счёл за лучшее убраться без доклада.
  Когда Худобашев прикончил остатки последней бутылки, на улице сгустилась темень, и масляная лампа на его столе выгорела больше, чем наполовину. Он с трудом поднялся на неверных ногах и направился к выходу, неловко свернув со стола прямо на пол остатки невесёлого пиршества, а с ними и догорающую лампу. Приученная к дому лошадь сама доставила коляску на хозяйский двор, где крепко задремавшего хозяина встретил и проводил до горницы немногословный дворник…
Пожар в худобашевской лавке заметили не сразу. Народец из ближайших домов мирно спал, а когда запершило в глотках от едкого дыма, а улица осветилась как днём от ярких всполохов пламени, люди высыпали из домов на улицу, поднялся шум, и вскорости уже звонил вовсю пожарный колокол. Жаром выбивало стёкла из высоких окон, и чёрные клубы пёрли наружу, пока огонь заглатывал остатки мебели, прилавков и прочего богатого убранства любимого худобашевского детища. Тут же послали людей за хозяином, но сам Иван Захарович, забывшийся в тяжёлом пьяном сне, подняться был решительно не в состоянии, а потому вместо него, живо собравшись, пошла супруга, взявши с собой разбуженных садовника, да дворника… Толку от обоих было мало, кроме разве охраны хозяйки, а ей только и оставалось, что растерянно смотреть вместе с другими зеваками на бесчинство пожарища.
Огонь удалось затушить, так что соседние здания почти не пострадали. Но лавка выгорела напрочь - вместе с дорогим убранством и товаром, спасти который оказалось невозможным. От украшения тонкой работы остались только жалкие оплавки, а прекрасные дорогие самоцветы, вставленные в них, погибли вовсе безвозвратно.
   На следующий день, с трудом придя в себя, Иван Худобашев осмотрел пожарище, а вернувшись домой совершенно подавленным, попытался подсчитать убытки. Но уже после первых, самых грубых подсчётов едва не впал в отчаяние… Отчаяние его усиливалось жгучим, нестерпимым стыдом за все события дня вчерашнего. Не знал Иван Захарович, что говорить своим верным работникам, не знал, как смотреть в глаза юной супруге. Так и сидел до позднего вечера запершись в кабинете.
Супруга заявила о себе сама, решительно постучавшись кулачком в его дверь. Он отворил ей, когда настойчивый стук троекратно повторился. Жена вошла к нему с подносом, уставленным нехитрым ужином – оладьями и горячим взваром в кувшине. Без слов поставила еду на стол, да и присела поодаль. Он нехотя налил себе питья и отхлебнул, отведя от супруги виноватые глаза. Паша, выждав время, подошла к нему и обняла сзади за опущенную шею. Погладила по голове, поцеловала в щёку, да спросила осторожным полушёпотом:
- Что, Ванечка, лихо ли?
- Ой, лихо, - отвечал Иван, ещё ниже понурив голову. Потом притянул Пашу к себе, усадил на колени, спрятав на груди жены лицо.
- Ну ничего, уж как нибудь да выкручусь, - заговорил Иван, обращаясь не столько к Паше, сколько к самому себе. – Возьму ссуду, да сам как прежде стану работать в артели без роздыху. Так дело глядишь и поднимется.
Паша подумала и ещё осторожней спросила:
- А каковой ущерб?
Худобашев отвечал со всей честностью, скрепя сердце…               
   Она заставила его поесть, а после сама сопроводила в спальню и уложила. Притулившись рядом, гладила плечи и шептала ласковые добрые слова, пока тот наконец не уснул с негромким похрапыванием. Тогда Прасковья поднялась и, бесшумно ступая, отправилась в горницу, где теперь коротала свои невесёлые дни. Там она зажгла свечу и отворила сундук, в котором хранила старые, но дорогие сердцу вещи. Пошарив на дне, Прасковья извлекла наружу кожаный чемез, который когда-то передала ей матушка незадолго до смерти. Паша распустила шнурок и достала оттуда плотную, туго свернутую стопку. Вздохнув, она аккуратно пересчитала ассигнации. На поверку в стопке обнаружились без малого четыре тысячи рублей… Для матери, прожившей жизнь в глухой сибирской деревушке, это были бесспорно громадные деньги, и ох как не просто было ей собрать, скопить богатство для любимой дочери. Но теперь, при нынешней Пашиной жизни в большом торговом городе, сумма эта оказалась слишком скромной, чтоб послужить её мужу серьёзным подспорьем. И ещё отчего-то, будто совсем некстати, вспомнила Прасковья сказанное давеча добрейшей тёткой Аграфеной: «Всё, что не приданое, то Богом данное» и ещё: «Для мужнего разбою всю мошну не раскрою»… Пожав плечами, да разок-другой горько вздохнув, убрала она наследство материнское обратно в чемез, а тот положила на прежнее место…
http://proza.ru/2020/07/23/1233