ЗОВ

(Из цикла «Библейские рассказы»)               

     Верховный жрец был стар. Прикрыв глаза, он неспешно и горько размышлял, сидя привычно прямо, как статуя, и прислонившись головой к спинке носилок, которые мерно покачивались в руках четырех крепких эфиопов.
Вера ушла из Египта. Озирис умер, но Воскресения его в стране благодатного Нила уже не было. Изида, ушедшая искать возлюбленного супруга, не вернулась более. Покорившие мир римляне обратили веру в действо, храмы — в театры, а жрецов – в вульгарных актеров на подмостках старых храмов.
    Жрец не верил тем из своих собратьев, что говорили о возрождении веры в Озириса и Изиду в Риме. Некоторые из них побывали там и восторженно  рассказывали про обращение к древней вере Египта многих патрициев и даже правителей, о строительстве храма Изиды в центре города. Но их рассказы не возрождали надежды в иссохшей душе старого жреца. Ведь он слышал и другое: египетские храмы разрушались, жрецов казнили, верующих преследовали.
    Но главное, что смущало его, нарушая покой и подтачивая неколебимые прежде устои, это истаивание веры в нем самом. Прежде, каждое утро, поднимаясь на кровлю храма и встречая рассвет, он чувствовал в лучах солнца божественную живительную силу. Каждое утро он ждал восхода как ежедневного возрождения Озириса в себе, переживал свое слияние с ним не в грядущей загробной жизни, но уже здесь, на земле.
    Теперь же лучи восходящего солнца слепили и обжигали, словно подталкивая или побуждая его к чему-то. Однако жрец никак не мог постичь тайный смысл небесного послания, и это томило и мучило его. Прежде, разгадки приходили легко и просто, ночной порой и даже днем, как дуновения, срывающие завесу сокрытого. Теперь не светлые и возвышающие откровения, но тягостные и гнетущие сомнения давили душу, не давая ей оторваться от недостойной земли. Жрец гнал их от себя, но они не уходили, прятались, а в ночи, когда он оставался один, одолевали, сверля и разъедая сознание.
    В древних папирусах, которые жрец прятал в тайных хранилищах библиотеки от любопытных и высокомерных римлян, он читал, что все это должно случиться на земле:
“И настанут дни, когда вера отойдет как последнее дыхание от уст умирающего, и пришелец будет хозяином в храме бога твоего. И увезут святыни за море. И тело Озириса, разделенное на части, не возродится на просторах земли, орошаемой великим Нилом. И возвестит звезда, пришедшая с Востока о рождении Его в новых пределах. И пойдете и поклонитесь Ему и принесете дары. И слово Его ветром и водами, солнечным светом и ночной тенью разнесется по всей земле. И Царствию Его не будет конца”.
    Ночь душила, не принося сна и отдохновения. Мысли, не дававшие покоя днем, заставлявшие разбирать пожелтевшие и ломкие от старости папирусы, не отпускали из своей цепкой горсти и ночью. Растекаясь по закоулкам мозга, они жгли уксусом и заставляли искать ответ.
    Жрец вышел из дома в густую тьму и прислушался к мерному и ласкающему журчанию воды в фонтане. Подняв голову, он взглянул на опрокинутую над землею полусферу небосвода, усеянного иероглифами звезд. Обычно жрецу было легко и отрадно разгадывать неведомый обычным смертным смысл высшей тайнописи. Но сегодня небо было черно и полно сокрытых от него секретов. Непривычное бессилие рождало безотрадное, немотное  отчаяние.
    Он прикрыл глаза, раскинул руки, поднял их навстречу склонившемуся над ним небосводу и... стал растворяться в нем, забывая о земле и как бы воспаряя над нею. Сжимающая сердце длань раскрылась, освобожденное сердце забилось успокоено и радостно. Кровь вольным, несдерживаемым потоком толкнулась и побежала по жилам. Жрец почувствовал, что воспаряет над землей, которая более не удерживала его. Голова просветлела и, уподобляясь небосводу, слилась с ним. Внутренним оком он пытливо и внимательно обследовал храм своего сознания в поисках мысли, что мучила его как нагнивающая заноза. Словно некий факел сжигал мглу непонимания и, наконец, появилось знакомое предчувствие приближающейся разгадки. В предельном напряжении он перестал дышать, и пылающий в голове факел озарил все. Пламя устремилось вверх, под купол черепа, и там он увидел сияющую маленькую точечку, острую, как луч одинокой дальней звезды.
    Где-то вдали, в зарослях на берегу Нила резко вскликнула всполошная птица. Жрец вздрогнул и открыл невидящие глаза. С досадой и сожалением он уронил обескровленные, легкие как перья руки и опустил голову. В навалившейся тьме ночи осталась лишь звенящая игла света, пронзающая свод и настойчиво зовущая куда-то.
Жрец вздохнул и стал медленно подниматься по каменным ступеням на крышу дома. Обеспокоенный слуга тенью возник в галерее и бесшумно кинулся к нему. Жрец остановил его скупым жестом. Он старался удержать незабытое видение и хотел еще хоть ненадолго оторваться от земных пут, чтобы вернуть мелькнувшую надежду, которая разрешила бы его от бремени мучительной тайны. Он прошелся по плоской крыше, закрыл глаза и, затаив дыхание, вновь обратил лицо вверх. Но небо не откликалось и не принимало его. Прежнее упоительное слияние с горним провидением не возникало. Напряжение оказалось тщетным. Восторг не повторялся. Это оказалось так же невозможно, как вернуть прерванный, забытый сон.
    Жрец высился в своем белом одеянии на просторной кровле, как устремленный к небу безгласный, лишенный иероглифов обелиск. И не осталось в нем обращенного ввысь вопроса, и небеса не посылали ему благодатного ответа. В том, ушедшем мгновении он угадал невнятную еще, но необычайно важную весть, которая едва коснулась его и исчезла. Потеря эта была так велика, что жрец чуть не застонал. Сжав кулаки, он огорченно выдохнул застоявшийся от напряженного ожидания воздух, и открыл подернутые мукой глаза.
    Прямо перед ним висела звезда. Он узнал ее! Там, в глуби сознания, она виделась крохотной, едва различимой точкой. Теперь же она державно высилась одна на светлеющем куполе небес. Жрец неотрывно смотрел на звезду и чувствовал, как силы наполняют его, словно сосуд. Лицо его разгладилось и просветлело, едва заметная улыбка тронула обескровленные губы. Слуга бесшумно ходил по галерее, подготавливая сосуды для утреннего омовения, и по-собачьи чутко ждал.
    Приближалось время храмовой службы. Осторожно ступая босыми ногами по остывшим за ночь камням, слуга поднялся на несколько ступенек и выглянул, осматривая плоскую кровлю. Жрец стоял недвижно второй час, глядя в одну точку. Слуга дернул головой, пытаясь угадать, что в небесах заворожило его господина. Но небосвод был пуст и бледен. Слуга неслышно сошел вниз и стал терпеливо ждать.
Солнце поднималось из-за горизонта. Оно оглаживало первыми, еще не жаркими лучами сонную землю и пробуждало ее к жизни. Птицы защебетали в зарослях Нила. Буйволы, глухо бухая тяжелыми, жесткими копытами, пошли на водопой.
Наконец жрец повернулся и стал сходить по ступеням. Слуга кинулся к нему и согнулся в низком поклоне.
— Приготовь омовение.
    На другую ночь сон снова обошел жреца стороной, и он снова поднялся на кровлю. Над затихшей и невидной во тьме землей немо и лучисто сияли мириады звезд. Жрец настойчиво искал в сонме звезд одну, единственную. И внезапно узнал ее на блеклой кромке, где небеса сливались с уходящей в даль и мрак землей. Как бы уловив его взгляд, звезда медленно двинулась навстречу, и странный, осиянный хвост потянулся за нею. Жрец сосредоточенно следил за плавным ходом звезды. Пройдя четверть небосклона, она остановилась, будто призывая его. Потом снова медленно поплыла в сторону востока, навстречу восходящему солнцу, и постепенно истаивая в его лучах.
    Много лет жрец как удивительный ежедневный дар жизни встречал нарождающееся солнце. Теперь он смешался. В его утренних молитвах солнцу появилась монотонная обыденность. С тщетным усилием вызывал он в душе прежний восторг и как неверный возлюбленный, пытался скрыть измену. Ибо не утра и солнца ждал он теперь, но ночи и вещей звезды.
    И каждую ночь, восходя на кровлю, он успокоено вздыхал, ловя в небесах ее благосклонное сияние. А звезда терпеливо и настойчиво следовала над ним до озаряемого восходом востока и призывно застывала, сливая свои алмазные лучи с поднимающимся заревом солнечного света. После ухода звезды на душу жреца снова ложился удручающий гнет неразгаданной вести, и над дневными привычными заботами его неотступно и властно довлела иссасывающая душу тайна.
    В ту ночь небо было сокрыто странными, плотными и низкими облаками. Они густым покровом надвигались на город и душной пеленой укутывали тело. Поднявшийся ветер не разгонял их, но сбивал в тяжелую, грозную массу. В черном чреве ее вызревало нечто рокочущее и опасное. Неожиданно мрак взорвался, из него вырвался сноп яростных молний. Одна из них просвистела над головой стоящего на кровле жреца и вонзилась указующим перстом в восточный край неба. С высоты грянул гневный гром, и, будто из прорезанного меха, на землю обрушился дождь. Жрец стоял, внимая и постигая. Знакомое предчувствие откровения нисходило на душу его. Тучи рваными лохмотьями спали с небосвода, и он открылся освеженным и чистым. Прямо над головой жреца сияла единственная звезда с торжественным шлейфом. Она привычно начала свой путь к Востоку, и жрец счастливо и благодарно улыбнулся ей. Он разгадал ниспосланную свыше весть.
Сходя вниз, он бросил невидимому в сумраке слуге:
— Готовься в дорогу!
               
                * * *
В третий вечер, когда измученного жарой, иссохшего тела земли коснулась невесомая пелена отрадной прохлады, и на смену ушедшему солнцу на потемневшем небе явилась заветная звезда, небольшой караван медленно тронулся в путь на Восток. Туда, где в крохотном Вифлееме его ждала встреча с Младенцем, ниспосланным возродить мир к новой жизни.