Усы

Жил-был один преподаватель замшелого провинциального технического университета. Такое заведение представляет из себя профессионально отлаженный педагогический организм, и нашему наставнику нравилось составлять часть системы. Коллеги по кафедре ценили его знания и уважали его, не сознавая, что его познания куда глубже, чем они предполагали, глубже, чем они сами смогли получить. Профессор всю свою жизнь посвятил изучению информатики и кибернетики, и поверьте, знал в них толк. Студенты, когда готовились к зачетам или экзаменам по этим дисциплинам, так же подсознательно ощущали в своем лекторе эти громадные, подобно континентальным плитам, пласты познаний. И их собственная осведомленность казалась просто младенческим лепетом по сравнению с возвышающимися над их плоскими конспектами хребтами его исключительной компетенции. Вздыхательно-снисходительный добрый препод благосклонно прощал им зияющие молочной белизной пространства terra incognita в изученных материалах.

Вот так он спокойно существовал, носил огромные выпуклые очки с толстенными линзами, приезжал в институт утром, а после обеда уезжал домой. Покупал в магазине сосиски и варил их себе на ужин с макаронами. Жил он в совершенном одиночестве в комнатушке общежития, ни жены ни детей у него никогда не было, всю свою внутреннюю энергию он направлял в собственный ум, а потому с годами похудел, испортил зрение, сделался каким-то жалким, а за последний год в добавок отрастил на физиономии до невозможности пышные усы, как у Ницше или Максима Горького. Никто от него такого не ожидал. Эти серые усы так не шли к его наружности, их бравая гуща, увеличивавшаяся с каждой неделей, так не вязалась с его прежним обликом, что все окружающие как один старались сдержать смущение и, будучи людьми тактичными, не обращать на усы излишнего внимания. Пару раз коллеги женского пола с его кафедры деликатно намекали нашему герою, что эти усы-де затмевает приятность черт его лица (это с его-то рыбьими глазами, впалыми щеками, тонким подбородком и горбатым носом), но лектор считал, что лучше прочих разбирается в проблемах теории информации, и оставил усы при себе.

Так как в течение долгого времени усы с его лица так и не исчезали, студенты прозвали его Усатиком. Разумеется, за глаза, ибо при всей доброте своей души он наверняка бы обиделся за такую кличку и придумал бы суровое наказание за плохое знание предмета.

В общем, он приезжал на дребезжащем велосипеде на работу к 8 утра, цепью прикреплял его к столбу у сторожки, а после занятий на том же транспортном средстве колесил обратно, и так продолжалось много лет, пока одной сырой зимой учитель не заболел. Он ещё никогда раньше даже не простужался, а теперь неведомая лихорадка набросилась на него, словно крупный дикий зверь, и неистовым ударом швырнула беднягу в постель. Ему выписали больничный отпуск и велели оставаться дома до полного выздоровления. Несколько дней он лежал с температурой, кое-как сам за собой ухаживая и иногда размышляя о собственной однообразной судьбе. И от этих дум ему приходилось несладко. От хвори он совсем ослаб, и бедному преподавателю стало казаться, что он умирает, что час неизбежной кончины как никогда близок.

– Где люди? – спрашивал он себя. – Где мои друзья и подруги, что непременно поддержат в нелёгкий час? Нет их. Не обрел я друзей. Где женщина, что я любил, где дети, что я воспитал? Придут ли они позаботиться обо мне сейчас? Принесут ли лекарства или на худой конец кто-нибудь сделает мне чашку горячего чая?

– Нет. Нет ни жены, ни детей.

– Что это за жизнь у меня? Что привнёс я в этот мир? Свет или беспросветную тему разрушение? Чего я вправе требовать от жизни как воздаяния за свои дела? Кто ответит мне на эти вопросы? Кибернетика? Алгебра? Химия? Не смешон ли я со своими притязаниями…

Той ночью ему привиделся странный сон. Раздетый до пояса, он стоял будто привинченный в темной ванной и разглядывал себя в освещенном единственной лампочкой зеркале. На его груди почему-то выросли великанские усы, от одного соска до другого, длинные и густые, лихо закрученные в разные стороны, как у бравого гусара. Лицо же сияло чистой как у младенца кожей, без единого намека на прорастающие волосы. В руке он держал блестящую опасную бритву и нерешительно подносил к груди, как бы примеряя к усам. Во сне он долго колебался, удалить ли прочь все эти волоски, но в конце концов решил оставить их при себе.