Песня

ПЕСНЯ

(И кот песни поёт, когда хорошо живёт)

Из старых, я остался один, время и судьба прибрали прямых родственников, теперь вот, среди самим заведённых, небо копчу, доживаю.

В ту пору было мне четырнадцать лет. В мае исполнилось. Никаких мероприятий. Справляли в стране день рождения товарища Сталина, день его Конституции, майские и ноябрьские, да изредка вспоминали день Парижской коммуны. А про меня и разговора нет. Календаря нет, газету «Ленский колхозник» не получаем, но зато радио есть, «Комсомолец», детекторный приёмник. Все новости из него, а там не сказали, что я народился.
 
Был я худ, наверно, от бескормицы. И большая вода тоже виновата: не было времени толком свою долю картошки поесть, под окном резвились рыбки, утки, со свистом сильных крыльев, носились над крышей. Скворец научился сорочьему говору и теперь, к его дому, сороки собирались послушать, подивиться. Но, самое главное, надо было караулить моменты, когда освободится лодка от забот родителей.

Вода весеннего разлива, накрыла деревню Яковлево-Запольскую, закрыла пешие переходы, передвижение только на лодках. Романтично и весело! Правда у родителей забот прибавилось: смотреть как бы, что-либо не поплыло в Котлас. А мама для коровушек колхозных тащит с воды ошмётки сена и соломы, не понимает скотина временных трудностей с пропитанием, день и ночь ревёт, зато воды – залейся. Мы вот привыкли к ним, к временным, они уже постоянные стали, и что, они, эти трудности, определённо в образ жизни колхозника вошли.

Вот и не достаётся мне лодка, но я, несмотря на малолетие,  предусмотрел это, и заранее сколотил плотик с вёслами. Вокруг дома вполне можно плавать в тихую погоду. Жаль только, нельзя флаг на моей посудине водрузить: места мало, да и флага нет. Вон, по Вычегде, любой затрёпанный катерок флаг имеет и несётся навстречу волнам. Любо дорого поглядеть.

Было и ушло моё беззаботное неприкаянное детство, как приходит и уходит большая вода. И остаётся на полях и пожнях деревянный разнообразный хлам, прижатый быстрым течением к кустам и огородам. Любил я ковыряться в этом хламе, неожиданные находки сопровождали эту работу. Кроме дров находились вполне необходимые вещи: гладкие доски, рейки, вёсла, деревянные лопаты и прочие, столь необходимые в хозяйстве вещи.

А хозяйство наше существовало на натуральной основе. Дети природы. Что можно было достать протянутой рукой, доставали, этим и жили. Удивляли необычностью даже простые сосновые доски свежего распила, привезённые неизвестно откуда для ремонта скотного двора.

 Удивляла загадочная труба, сантиметров пяти в диаметре. На полметра торчала она на берегу Вычегды, и что, самое главное, не ржавела. В деревне кусочка железа не найдёшь, а тут – целая труба. Но самое загадочное: для чего и кто оставил эту трубу?

Вообще-то, железо в деревне было, но оно всё при деле: конные плуги, бороны деревянные, а зубья – стальные. Верх всей этой механизации – конные грабли с сидением, как на тракторе колёснике, с вогнутым рельефом под зад и с дырками. Не знаю, уж для каких целей и дырявилось сиденье.

И теперь, в весьма зрелые годы, я с удовольствием листаю моменты детства, и на каждом листочке открываю и нахожу всё новое и волнительное. И вновь весёлые, беззаботные ветры той послевоенной поры, уносят в неповторимое время.

Жива была наша семья: мать, отец, я с братом, только сестра моя, старшая, работала на, далёком и страшном нефтепромысле в Ухте. Далёком потому, что плыть надо на пароходе, на поезде ехать, на машине или на автобусе 110 километров катиться, как уж повезёт. А страшный нефтепромысел: заключённые, полно их там, неизвестно, что у них на уме.

А тогда увезла сестра в загадочную Ухту. В Ухту, в край лагерей и российской нефти. И, мнилось мне, что тот край ещё более суровый, чем мой вычегодский Север.

Невообразимый кавардак бушевал в наших душах. Большой мир врывался на территорию лагерей: первые ширпотребовские сетевые приёмники заполнили свободное пространство, трофейные фильмы, Тарзана четыре серии. Каждую по неделе в клубе крутили.

А клуб на Войвоже, вовсе и не клуб, а ДК, дом културы, дворец культуры, можно сказать, в два этажа, с лоджиями в зрительном зале. Лоджии отделаны тёмно-зелёным плюшем и занавес на сцене тоже. Главная люстра и многочисленные бра позолоченные.

Столько чудес свалилось на мою бедную неокрепшую голову.
Есть и неплохие. Дали сестре комнату в бараке на Южном. Южный - это посёлок из нескольких бараков и десятка, слепленых на скорую руку частных домиков, в пяти километрах от Войвожа. При зоне посёлок, или зона при посёлке. Рядом совершенно. Мимо «парадного входа» на зону не пройдёшь, ни проедешь, если имеешь желание на «большую землю» попасть.

Но жить можно. Вполне. Буханка ржаного хлеба в наличии, чистого, без примесей, а с хлебом брюхо не заскучает, наоборот, разговорчивым становится. А ещё, есть треска сухого посола – еда деликатесная, чем дольше сидит, тем вкуснее становится. И чай, с сахаром. Сахар – голубые глыбы, чтобы поколоть их, ножом надо крепко ударить. Искры летят, а глыба не поддаётся.

Самое главное в хозяйстве, это газовая плита. День и ночь горит она, греет щитовой дом, чайник пары пускает, всегда готовый залить треску. Хорошо дома, на улице осенняя слякоть, неистовые порывы ветра бросают охапками дождь на окна. Поздняя осень, без стеснения, заглядывает в комнатку. И что там видит она?

В кухонька, за столом сидит мальчишка и крутит ручку радиоприёмника АРЗ. Счастье улыбнётся, если поймает маяк, музыкальный сигнал для самолётов. Песни крутят и морзянкой сигналят лётчикам, чтобы с курса не сбились.

Приёмник дал на время сосед по бараку, купил себе новый, с короткими волнами РЕКОРД, он лучше ловит запрещённые голоса. А меня устраивает вполне и АРЗ. Главное песни, а с морзянкой я разобрался. Два маяка ловит приёмник: АХ и ПЗ, тут уж любой поймёт – Архангельск и Петрозаводск.

Вырос я на частушках, молодёжь забавлялась и мы орали, не особо вникая в содержание. А по приёмнику такое песенное изобилие в эфире! И вдобавок, песенное творчество бывших ЗК. Их песни не пело московское радио, стеснялись наверно. А были такие душевные песни, как про Кольку Снегирёва, который шоферил на Алтае, на горных дорогах, и любил Раю, тоже шофера. И надо сказать, пока безуспешно.

Знали, из  песни, несколько начальных куплетов, но нам вполне хватало… Мы орали во всю глотку: «Есть по Чуйскому тракту дорога…», были горды и чувствовали себя взрослыми и независимыми. Очень импонировала нам эта лихая песня.

И ещё, наш «лагерный» репертуар разнообразился песнями: про Мурку, Гоп со смыком, Кирпичики…  Песни эти «дарили» освободившиеся заключённые, работяги. Удивительно спокойно приживались они на посёлках при зонах.

Прижился в нашем бараке, закончивший зонную эпопею, поляк Антон. И был у него друг, сосед по жизни довоенной, Василенко. Не отсидел срок свой Василенко, выдали ему наган, велели следить за заключёнными, которых на день отпускали из зоны на работу.

Были они, Антон и Василенко, земляками, из Западной Украины. И были они партизанами, воевали за свою родину, только каждый за свою. Один из леса, другой – специалист по деревням. За неудавшуюся войну отправили их на Север… И, вот теперь, Антон работал на нефтепромысле, а Василенко нигде не работал, он – заключённый, других заключённых караулил. Вечерами Антон шил, по заказу, тапки из голенищ кирзовых сапог, горы которых высились на свалке, с отрубленными носами. Я тоже занимался: из кирзы шил покрышку для футбольного мяча.

- Пся крев, - кричал Василенко, увидевши Антона.
- О, курва, - в полголоса соглашался Антон.

Встреча, обычно и обязательно, оформлялась попойкой. Звучали песни – наш песенный багаж пополнялся. Мне же выпадало счастье подержать в руках настоящий наган, с царским орлом на рукоятке и цифирью – 1908, годом рождения.

Мирно пили друзья. Но, однажды, случился какой-то заскок в их отношениях. Налимонились они, где-то на стороне, и вспомнил Василенко партизанщину, а Антон не сумел поддакнуть ему в масть.

Я был дома и услышал через открытую форточку, и увидел через окно, какое-то сборище на дороге. 

Картина, при поселковой дороге, была живописна: Василенко, с наганом в руке, гордо возвышался над, лежащим в кювете, Антоном:

- Бери, пся крев, землю, что в канаве – вся твоя…, и ползи, ползи, гад… до Ухты ползи, насквозь…

Дождя давно не было, канава сухая, гремели ржавые консервные банки. Устал Антон. Устал и Василенко от длинных речей.

Подоспевшие вохровцы, отобрали наган у Василенко, увели его на зону. А Антон полежал, отдохнул, отряхнул с колен кусочки глины, и, как ничего и не было, с песней: «Есть по Чуйскому тракту дорога…», зашагал к бараку, где ютился магазин. В магазине пустые полки, за прилавком, на одной из них, тёмной грудой собрались ржаные буханки, на соседней полке, в гордом одиночестве, стояла «Ночная ваза». В дальнем углу зеленело стадо «Московской особой». Кончались, видно, силы Антона, взбодриться не мешало…


Время неудержимо. Примерил и напялил на себя гимнастёрку армейскую, с кислым складским запахом. На долгие три года облачился. Ждали девятнадцать лет пограничные войска пока подрасту и возмужаю.

В осень 56 года призвали. Ухта призвала, Ухта приняла. Сменил Коми на Карелию. Любознательность и червь романтики помогли на первых, нелёгких порах, вжиться  в тугую солдатскую действительность.

Круто «выбивали» гражданскую пыль старательные сержанты, но в пределах правил (уставов). Вместе с пылью вылетали отголоски гражданских времён. Большинство призванных – москвичи, естественно, у них свои песни. Привезли они Мишку, шлягер того времени: «Ты весь день сегодня ходишь дутый…» Мишка ходил, а нам нельзя было быть дутыми, мы должны иметь бравый и счастливый вид молодого пограничника.

Три года, срок велик… Привыкли, притерпелись, возмужали… Становление пограничника заканчивается на втором году службы.  А на третьем году – самостоятельная боевая единица. Конечно, всё это условно, плюс-минус. Третий год службы не требует разжевывания приказа, задания. Смысл и суть службы у пограничника третьего года уже внутри.

Отслужили и разъехались… С чувством утраты, но и с радостью   начала новой жизни.

Кажется, всё это было вчера. Это жизнь так устроена, каким-то образом удалось совершить невероятный прыжок от двадцатилетнего паренька, полного физических сил и романтических взглядов на предстоящее, до дряхлого восьмидесятилетнего старика. И память услужливо подсовывает и подсовывает прожитое.

А тут ещё подвернулся, это к моим 75 годам, интернет, кладезь литературы, словарей, познания, новостей. С возможностью излагать «отсебятину» и тут же делиться ею с читателями.

 Великолепная возможность! Как нельзя кстати. Начал я заниматься «писательством», вспоминать пограничную юность. Написал рассказ «Из Ухты в Ухту», опубликовал в Форуме Погранец.ру. 120 855 пользователей, в основном пограничники России и бывшего Союза. Приняли хорошо.

«Это просто потрясающе! Витя (позволь мне уже так тебя называть, по-дружески), здравствуй дорогой! Вчера прочитал твой эпос, можно сказать, на одном дыхании. Читал до 1 часа ночи. Ты ж и писатель, и художник, и историк, и юморист в одном лице. Это ж надо вынести на свет столько информации из полувековой давности, да еще с таким скрупулезным отчетом по именам, фамилиям, наименованием пунктов карельской глуши!

А как здорово описана природа! Я лично вспоминал этот дивный край только по песне:   В разных краях оставляем мы сердца частицу… Ну, теперь буду иногда перечитывать твои воспоминания. Это как глоток свежего воздуха. А еще, читая, кое-где нахохотался от души. Хотя ты и нес службу по другой специфики, но край-то был один и тот же, разделяло нас всего где-то 20-30 км. Тем более, что ты и на заставах бывал, знал  обстановку там. К стати, ты был, оказывается и на моей заставе (17-й). но при мне эта уже была новая застава. Жили мы комфортно.

А вот у меня в памяти, не знаю почему, многое стерлось. Может быть я не такой наблюдательный или может быть меня тогда это не очень интересовало или воспринимал все, что так оно должно было быть. Сейчас же есть огромное желание восстановить в памяти все максимально, но увы… Поэтому я и читал твою повесть с большим интересом. Большое тебе спасибо!»

Это написал однополчанин Калевальского погранотряда Анатолий Маевский, который служил на заставе нашей комендатуры Вокнаволок, а застава - на хуторе Вуокинсалми. И стали мы друзьями в интернете. Больше и не обнаружилось, в нашей комендатуре, таких древних пограничников: или ушли в вечный дозор, или скромно молчат, живут без интернета, без интереса к своему пограничному прошлому.

А застава эта, одна из шести застав комендатуры, которая имела визуальный контакт с финнами: небольшое озеро разделяло Карелию с Финляндией. На сопредельной стороне – населённый пункт, в летнее время – оживленный. Мне было интересно разглядывать и знакомиться с жизнью в стране иного общественного устройства.

В отличие от других застав комендатуры, на этой были коровы, дойные, перепадало военным молочко, да ещё и с таким теплым, запашистым хлебушком. А хлеб тут умели печь!

Прошло полвека… Изрядно постарели пограничники. Я в Ленобласти, Маевский – в Омске. Неугомонность нашего поколения, до сих, до весьма солидных годов, не даёт покоя, нет «застоя» в нашей жизни. Вот и Анатолий делится со мной хотением проехать по Чуйскому тракту.

Из послевоенного времени выскочил «чёртик» Кольки Снегирёва. Долго же он сидел в бездействии, отодвинутым хлопотами жизни, забытым героем подросткового увлечения.

И попросил я Анатолия исполнить пожелание мое: поклониться Снегирёву, лихому шоферу Чуйского тракта. Попросил и забыл… А Анатолий не забыл, передал привет от меня, описал свои впечатления в стихах, передал красоты Алтая чудными фотографиями. Кусочек из его повествования:

«Но об одном из них, наверно,
уместно здесь упомянуть.
Им я доволен был безмерно
и объясню в чём дела суть.

О легендарном Снегирёве
хочу я снова здесь сказать,
Что место гибели шофёра
давно мечтал я увидать.

И вот когда я о поездке
Проскурякову рассказал,
То сразу он в ответной вестке
наказ свой мне в дорогу дал.

Когда увижу я в этом крае
известный памятник меж скал,
Чтоб Кольке там с красивой Раей
привет его я передал.

Так, Виктор, знай, что просьбу эту,
что наказал тогда мне ты,
Я передал. Там и сейчас возможно где-то
лежат засохшие цветы.

Только Райка привет не услышит
её след вечной тайной омыт
До сих пор никого не колышит
то, что плакала Райка навзрыд.

Чтоб, Виктор, ты не сомневался
и мог представить тот момент,
Я на секунду задержался
и сделал фотодокумент.

Проскуряков Виктор - мой сослуживец по границе, на 4 года меня старше, живёт в Ленинградской области. Сейчас я с ним общаюсь на форуме».

Так и дружим по переписи, живём, творим, каждый – своё, два старых пограничника Калевальского погранотряда, которые ходили по одним дозорным тропам, дышали пьянящим ароматом цветущего багульника, правда, не одновременно; я дышал раньше, оставил и Маевскому.

А песня? Песня, текст и мелодия М.Михеева, тоже жива, вот она:

Есть по Чуйскому тракту дорога,
Ездит много по ней шоферов.
Был там самый отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв.

Он трёхтонку, зелёную АМО,
Как родную сестрёнку, любил.
Чуйский тракт до монгольской границы
Он на АМО своей изучил.

А на "форде" работала Рая,
И так часто над Чуей-рекой
Раин "форд" и трёхтонная АМО
Друг за дружкой неслися стрелой.

Как-то раз Колька Рае признался,
Ну а Рая суровой была:
Посмотрела на Кольку с улыбкой
И по "форду" рукой провела.

А потом Рая Кольке сказала:
"Знаешь, Коля, что думаю я:
Если АМО мой "форд" перегонит,
Значит, Раечка будет твоя".

Как-то раз из далёкого Бийска
Возвращался наш Колька домой.
Мимо "форд" со смеющейся Раей
Рядом с АМО промчался стрелой.

Вздрогнул Колька, и сердце заныло -
Вспомнил Колька её разговор.
И рванулась тут следом машина,
И запел свою песню мотор.

Ни ухабов, ни пыльной дороги
Колька больше уже не видал.
Шаг за шагом всё ближе и ближе
Грузный АМО "форда" догонял.

На изгибе сравнялись машины.
Колька Раю в лицо увидал.
Увидал он, и крикнул ей: "Рая!"-
И забыл на секунду штурвал.

Тут машина, трёхтонная АМО,
Вбок рванулась, с обрыва сошла
И в волнах серебрящейся Чуи
Вместе с Колей конец свой нашла.

На могилу лихому шофёру,
Что боязни и страха не знал,
Положили разбитые фары
И  любимой машины штурвал.

И теперь уже больше не мчится
"Форд" знакомый над Чуей-рекой.
Он здесь едет как будто усталый,
Направляемый слабой рукой.

Есть по Чуйскому тракту дорога,
Ездит много по ней шоферов.
Был там самый отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв.

Бесхитростна история с песней про призрачного Кольку Снегирёва, но, наверняка, был его прототип, тысячи трудяг шоферов крутили баранку на этой, полной опасностей, но и полной романтики, трассе.