Частично совпадающие множества. 1

   Из окна автобуса наскальный рисунок фонарей, видимый в профиль сквозь осенний веер блестящих от дождя, голых ветвей, видится вечным, неподвижным, навечно вросшим в воздух. По ночам сквозь кроны, словно смущаясь своей близости к людям,
просвечивают искры белого электрического света, сохраняя стройные ряды вдоль дорожек и сбиваются в кучу ближе к центру парка, складываясь в созвездия, отличные от небесных. Как прячут листья в лесу, так фонари прячут среди густых крон деревьев в городком парке. Как открывается Земной ландшафт при удалении от Земли, как открывается ландшафт Небесный при углублении в Небеса, так открывается лабиринт дорожек, обозначенный вешками фонарей, замерших вдоль бордюров, открывается, словно будущее сквозь замутнённый вещами рассудок. Как легки причины, поворачивающие жизнь, словно царапины трав на пролетающем ветре, так тяжелы и потливы годы жизни, скручивающейся для броска.
   Контролёрша быстрой, тонкой лапкой схватила деньги, отточенными, уверенными движениями вырвала из сумки пачку билетов, оторвала один картонный кусок, словно пропуск в моё же личное, маленькое открытие, надорвала, сунула в мою раскрытую ладонь и устало замерла, прислонившись спиной к стойке поручня. Стояла, опустив голову, сложила руки с раскинутыми пальцами на чёрной сумке с деньгами и пропусками в неведомые миры. Невесомая прядь, почти невидимая в тусклом автобусном освещении, выбившаяся из-под волос, стянутых на затылке, касалась моего плеча, холодной, обветренной ткани куртки, не желающей превращаться в чувствительную, нервную тёплую кожу. Вздрагивающей, голой веточкой прядь контролёрших волос притрагивалась к жёлтому блику на куртке. Внутренность наших отражений на стекле автобусного окна, словно во сне, не стеснялись переплетаться мокрыми ветвями, обнимали белыми складками спрятанные фонари.
   Между отражениями на стекле и парком, сопротивляясь внешнему ландшафту, проявлялась композиция фотографии, которая выиграет конкурс, больше похожий междусобойчик, устроенный одним московским банком для малотиражных, специализированных журналов. Нет. Понятна стала не композиция фотографии, а родилась фраза, уснёсшая с собой муть, открывшая понимание композиции. Курица не птица. Баба не человек. Дочь. Моя дочь, то же женщина. Лошадь то же Будда. Будда не лошадь. Моя дочь от моей любовницы обращается ко мне на "вы" и называет меня вторым именем, её мать, моя бывшая фотомодель, беременна третьим ребёнком от директора фирмы, в которой работает.
   Мы шли с дочкой из школы, разговаривали не о чём. Смотрел на неё сверху вниз. Она поднимала ко мне лицо, когда рассказывала о подругах, мальчишках, у которых на уме только интернет, девчонки и сигареты. Будда знает-не знает, что он Будда. Ты не лошадь.
   Гудели автомобили, воздух то остывал, то улетал, люди отбросили терпение и пробегали мимо, задевали нас полами пальто, куртками, руками, сумками. Звёзды то прыгали вверх, то прятали свои отражения на дне наших глаз, то за прозрачными облаками. Весь мир бросился к ногам дочери. завертелся вокруг неё преданным псом, выталкивая меня на край, где безраздельно царствует центробежная сила.
   Остановились, я присел на корточки, взял её ладошку в свои ладони.
   - Ксана, дочка, идём завтра на выставку. "Современная мода в фотографии".
   Ксана смотрела на меня сверху вниз, медленно подняла брови.
   - Ден, почему Вы всегда называете меня дочкой?
   Она нагнулась, упёрлась лбом в мой лоб, её глаза съехали к переносице.
   - Вы, что, спали с моей мамой?
   И выпрямилась.
   - Я недавно видела фотографии  моей мамы, которые Вы с ней делали. На Ваших фотографиях мама самая красивая.
   Смотрел в её глаза сверху вниз.
   За её спиной, навалившись избитым ветром и дождём, закалённым телом на тонкое стекло витрины двух магазинов: одежды и книжного, вытянулась серая стена дома. Громыхая по мостовой, сквозь гул не остывшей пешеходной лавы, поток вулканических бомб. Прорывы ветра выбивали из скал мелкие камни, камни хрустели под ногами прохожих. Звёзды и фонари выталкивали своими лучами из глубины сознания на поверхность наших глаз тайны.
   Обхватив дочь левой рукой за ноги, встал. От резкой подсечки Ксана отклонилась назад, схватила руками молнию на куртке, ойкнула, обняла руками за шею. Холодная щека прижалась к моему уху, её дыхание проваливалось за воротник, внутрь моего существа. Ксанина голова уткнулась в звёзды, из её глаз брызнули звёздные лучи, жёлтые отсветы лавы, прорвавшиеся сквозь оконные проёмы, застыли на ресницах.
   - Я то же люблю свою маму, - шептала Ксана мне в ухо. - Я не скажу папе, что Вы её любите.
   Я осторожно обнял Ксану за талию правой рукой. Дочь отпрянула назад, упёрлась левым коленом в мой живот, правым коленом в бок. Смотрела внимательно, прямо в глаза. Её руки схватили, сжали молнию моей куртки на груди.
   - Отпусти, - сказала дочь глухим голосом. - Я уже взрослая.
   Мы подошли к первому подъезду древней, многоподъездной девятиэтажки, остановились. Ксана стала передо мной. Её пальцы нежно сжали мою руку, розовые кончики пальцем смешно шевелились, щекотали. Ксана потянула мою руку к себе, я наклонился. Дочь поцеловала меня в щёку, смотрела строго, пока вытаскивала мою ладошку из моих пальцев.
   - До свидания, Ден.
   Я протянул дочери ранец. Ксана закинула ранец на одно плечо, не оглядываясь, шла по тротуару вдоль палисадника, задевала ранцем ветки разросшегося шиповника, отражалась в окнах иномарок, построенных вдоль тротуара. Я достал мобильник, набрал номер.
   - Здравствуй, Рита, мы во дворе. Ксана подходит к подъезду.
   - Я видела, как вы целовались.
   - Глаха...
   - Не называй меня Глахой!...
   - ... наша дочь видела наши фотографии... Ты что, не можешь закодировать свой сайт? А, если она увидит то, что мы делали для испанцев!
   - Не увидит. СД с ними лежит у меня в офисе.
   - Теперь понятно, почему твой шеф не выдержал.
   - Не хами.
   - Сколько мы с тобой не виделись?
   - Два года.
   - Шефский зародыш большой?
   - Тыковка.
   - У меня есть идея. Надо встретится. Приходи, поболтаем.
   Ритка молчала.
   - Я тебе простила твою морковку.
   Дыхание её сорвалось, повисло у мобильника прозрачным мотыльком, забилось, зашуршало, зашептало в трубку...
   Ритка лежала на спине, закрыв глаза, сложила руки на животе. Пёрышком из подушки щекотал Риткино ухо и шептал о том, что чувствую, когда он елозит в её мокрой, потерявшей рассудок... Риткино лицо натягивалось, заострялось. Я замолчал. Несколько мгновений смотрел на её профиль, ожидая, когда в мою пустую после траха голову ударятся новые мысли, заполнят безцветную ёмкость чем-то новым.
   Ритка меня опередила. Отстранилась, отодвинулась на кровати, повернулась на бок, легла в позу спящего Будды. Её сиськи с тёмными, схватившимися сосками свесились в мою сторону. Она смотрела мне в глаза твёрдо, оценивающе, без интереса.
   - Ты что, дурак?
   Стало холодно. Что-то упругое исчезло из моего нутра вместе с Риткой. Понятно. Либо её кто-то трахает, либо она работает с кем-то и ей предложили больше. Я встал, пошёл на кухню. Яйца возмущённо бились в ляжки, рассвирепевший х.., словно улитка, съёживался и прятался внутрь себя.
   На кухне открыл холодильник, выбрал морковку потоньше, самую скрюченную, с прилипшими кусочками сухой земли, вернулся в комнату.
    Ритка лежала на спине, сложив руки на животе.
   моя-не моя голая красавица, моя-не моя фотомодель, мой-не мой напарник, мой кровный друг, мать моей дочери. Не открывая глаз, не поворачивая головы в мою сторону:
   - Извини. Я не хотела тебя обидеть.
   Тусклым голосом.
   Я подошёл к кровати, стоял перед Риткой со сморщенным от холода ху..и смотрел на Риткино замкнувшееся лицо, тёмно-каштановые волосы перепутались на подушке, на Риткины сиськи, на маленькие квадратные кисти Риткиных рук, на коротковатые, сильные Риткины пальцы, на бритый Риткин лобок, на точёные, самую малость располневшие Риткины ноги, на Риткины пальцы ног, живущие своей, независимой жизнью.
   Морковка ударилась во вздрогнувший Риткин живот, комки земли разлетелись по простыни. Веки с её глаз исчезли и на меня смотрели огромные, испуганные, карие оленьи глаза.
   - На, Глах. Извини, не хотел тебя обидеть.
   Больше мы с Риткой не трахались. Даже не прикасались друг к другу, пока заканчивали последнюю серию работ.
   Мы договорились встретиться послезавтра.
   На следующий день я приготовил реквизит и ушёл гулять в парк с пугливыми фонарями, смирившимися со своей неподвижностью. Фонари, чувствуя свою доступность, притаились между голых ветвей, но только ещё откровеннее проявляли своё присутствие в вечернем воздухе. Фонари, члены сомножества с навсегда заданными координатами, жались друг к другу, разлетались, осторожно поглядывая на ограду, вытянувшись у дрожек парка. Над облаками жили, не обращая внимания не на кого внимания, созревшие фонари. Они светят свои нутряным, личным светом и потому никого не замечают. Каждая звезда, - отдельная Вселенная, каждая звезда, - Бог Фонарей.
   Ритка открыла дверь своим ключом. В распахнутой, белой песцовой шубе, семимесячный живот натягивал белую, шерстяную кофту, концы развязанного белого, вязанного шерстяного платка лежали на животе. Чёрная юбка, белые колготы, светло-серые сапоги,розовые щёки, натуральный блеск на губах, тёплые тени на веках, Риткины глаза. Она хлопнула входной дверью моей квартиры, оттолкнула внутрь стен тёплый воздух, освобождая для себя, заполняя собой комнаты.
   Я включил освещение.
   Ритка бросила на вешалку шубу, кофту, платок, белую кожаную сумочку. Ритка вдавливала воздух в комнате, замерла на мгновение в дверях. Чёрный, тонкий свитер на голое тело, на белый бюстгальтер, на взлетающий живот, что-то вихрастое на голове из длинных, до плеч тёмно-каштановых волос.
   - Здравствуй, Ден.
   Ритка проверила стойкость натурального блеска на моей щеке.
   - Здравствуй, Рита.
   Я ткнул носом в Риткино ухо.
   Фотоаппарата хрипло вздохнул.
   Ритка сидела неподвижно, ноздри вразлёт, глаза горят.
   - Раздевайся, - я ждал за фотоаппаратом и был готов к любому выпаду.
   Ритка сидела неподвижно, смотрела мне в глаза и чего-то ждала. Я промолчал. Она медленно слезла со стула... и начала раздеваться. медленно, наощупь. Раздевалась, подыгрывала фотоаппарату всем телом, старательно изгибалась в нужные моментах. Но живот мешал, и получалась изумительная комедия.
   Фотоаппарат вздыхал и охал, наблюдая Риткин спектакль.
   Через несколько минут Ритка осталась в одних сапогах. Ритка стояла, терялась знакомства, не знала, куда деть руки.
   Я снимал тройными сериями.
   Ритка стояла, терялась и чего-то ждала от меня. Ведь это был зародыш шефа. Её шефа. Но и её то же. Но не мой. Ритка не лошадь, зародыш не шеф. Я люблю её. И зародыш её люблю. Пока только Риткину половину. А её шефа не люблю. Молчал.
   Ритка спрятала руки за спину и начала злиться.
   Я сделал последние кадры.
   - Сядь. Я подготавливал реквизит.
   Ритка прошла за спину, к моему письменному столу и села в моё рабочее кресло.
   Я собрал с пола её одежду. От Риткной одежды пахло духами. Я стоял к Ритке спиной и мял в руках Риткины шмотки.
   - Ден, ты меня любишь, сволочь. - Её шёпот сорвался с губ в начале слова "сволочь", предлагая губы для поцелуя. Дрогнувшие губы, искривившиеся от ожидания, словно у ребёнка, яростно горящие глаза не предлагали ничего. Следили за каждым мои движением. Её шефа я не люблю.
   Я подошёл к Ритке. Она старалась сохранить спокойствие, но ноги чуть-чуть, только колени, разошлись в стороны. Или она играла. Я высыпал на неё, сидящую в моём кремле, её одежду.
   - Сиди так.
   Развернул стойку освещения и с рук фотографировал Ритку, - горящие глаза над напряжёнными плечами, над круглым животом, над ворохом её шмоток, над расслабленными, раскисшими ногами, над коленями, разъехавшимися в стороны. У Ритки вкусная, ароматная, сводящая с ума своим запахом. Подглядывала розовым, сырым глазом сквозь рукава, из-под выпирающего живота. Ритка сбросила шмотки на пол.
   - Я хочу в туалет.
   Пока она сидела в туалете, подмывалась, я подготовил реквизит. Мы работали ещё минут сорок.
   Ритка голая, уставшая, с глазами, потерявшими ярость и разъехавшимися к ушам, сидела на табурете, сплела руки за спиной, подняла подбородок, выставила голую шею, сиськи разъехались по сторонам живота, таращились сосками из-под лобья. Мокрые, разбухшие, выползшие наружу губы открывали наполненную беловатым соком...
   Фотоаппарат хрипнул.
   - Ден, ну же... Ритка шевелила заплетающимся языком. - Ден... Ты всегда был сволочью... Ден... Ритка сползла с табурета, подошла, схватила меня за майку на боках, тянула к себе, уткнулась торчащим пупком мне в живот.
   Что-то тёплое полилось мне в живот. Снизу вверх мне в лицо смотрели Риткины глаза, мокрые, теряющие себя от не исполненного желания. В меня упирался Риткин семимесячный живот, начинающийся от самых сисек с расплывшимися сосками, в розовых растяжках и просвечивающими сквозь белую кожу синими венами. Живот, приобретающий свою неповторимость, упругую боевитость, становящийся огромным, мудрым, бездонным.
   - Я могу не думать о твоём муже, но никогда не стану делить тебя с твоим шефом.  Я ушёл за фотоаппарат и сказал самым безстрастным тоном, на который оказался способен.
   - Одевайся. Я приготовлю ужин. Твой любимый салат.
   За весь день Ритка не проронила и двадцати слов, а за ужином её прорвало. Она лопала свой салат, заедала салат толстым ломтём белого хлеба с маслом и сыром, и трепалась. Говорила, откусывая бутерброд, говорила, засовывая ложку с салатом в рот, говорила, прожёвывая, говорила глотая, говорила, булькая в кружке с чаем и с молоком.
   Я сидел и слушал тёплый комок, который остался у меня в животе, который я не пускал глубже кожи, в котором оставался след от генов её шефа. Наконец комок сдался и выскочил наружу. Я вздохнул.
   Ритка замерла с ложкой в руке, посмотрела на меня. И рассказала о люстре в кабинете своего шефа. Её рассказ я пропустил мимо ушей, решил, что очередная подмазка.
   Я проводил Ритку до остановки. Она прижималась ко мне плечом, держалась за руку, сжав в кулак рукав моей куртки. Ритка смотрела на свой живот.
   Фонари не знают секса. Из их фригидных тел, через металлические дверцы, сквозь которые, словно сквозь живот, видны жилы, вываливается всё, что залетает на ночь внутрь столба. Окурки, бумажки, иногда мёртвые воробьи или мыши. Фонари стоят, равнодушные к зиме, к городу, к людям, к электричеству, к мотылькам и бабочкам, которые вьются летними ночами вокруг их ламп. Фонари стараются заманить в своё холодное, пустое тело проезжающие машины, царапают по полированным крышам блёклым, бело-бело-бело-зелёным электрическим светом. Облака прячут звёздное небо от посягательства не созревших городских фонарей.
   - Что ты говоришь?
   - Фонари напоминают пальцы с ногтями, накрашенными фосфорицирующим лаком, притягивающие небо к себе. В отличие от звёзд, у фонарей никогда не бывает детей, но все фонари, после созревания, становятся звёздами. Они об этом не знают, но всё равно стараются найти способ любить. Хотя бы пауков, заползающих в столбы.
   Мы стояли на остановке, пропустил вторую маршрутку и второй автобус. Ритка держала меня за куртку на боках. Она что-то говорила о своей фигуре, о своих сиськах, о своей коже на животе. А я думал о нашей дочери и о парке с фонарями, испуганными прозрачностью парка и разбегающимися вдоль дорожек. Я чувствовал, что вдоль ограды парка кто-то гуляет, кто понимает фонари, замершие внутри и между крон деревьев. И он откликается на мои чувства, давая понять, что понимает меня.
   - Что ты сказал?
   - Я не могу тебя трахать, пока между нами зародыш твоего шефа.
   Ритка растерянно моргала, раскрыв глаза и рот.
   - Ты что-то сказал о нашей дочери.
   - У неё уже сиськи выросли, и она знает откуда берутся дети.
   Ритка раскрыла рот и ещё сильнее прижалась ко мне своим животом.
   От остановки отъехала маршрутка. Фонари равнодушно наблюдали за нами, ждали, когда хоть немного человеческого тепла поднимется вверх по проводам и сорвётся с нити накаливания, чтобы привлечь к фонарям автомобили.
   - Ксана знает, от кого у тебя ребёнок?
   - Ты, что, дурак?
   - Значит знает. Твой шеф отличается от твоего мужа, как фонарь об беременной женщины.
   Ритка стояла, смотрела на меня, сжигала яростным взглядом огнём карих глаз овечек и барашков, всплывающих из глубины её беременного существа.
   - Ты знаешь, шеф говорит, что у него от люстры едет крыша. - Ритка погрустнела. Вероятно, сожгла всех овечек и барашков. - Он говорит, что люстра наблюдает за ним. поворачивает в его стороны лампы, а его собака дружит с люстрой. Встаёт под неё, радостно лает, часами стоит, задрав голову к люстре, спит под ней и приносит ей кости.
   Я не мог понять, что Ритка хотела. Помощи, сочувствия, прикалывалась? Я знал, что Ритка никогда не полюбит своего шефа по-настоящему, как далёкого школьного друга, о котором всё время рассказывала, что это всего лишь сочувствие бабы, в животе которой шефский зародыш.
   - Рита, я люблю твоего зародыша. Люблю твою половину. Надеюсь, что половина, доставшаяся ему от твоего шефа, будет здоровой. Ритка, ты расскажешь нашей дочери историю её рождения? Она  на твоего мужа не похожа. Ты можешь упустить инициативу... У тебя течёт из носа.