друг

Посвящено моей бабуле Нине Яковлевне.


Чёртовых два с половиною года,
как небо забрало у меня тебя...


Духота с болью давит на виски...
Слёзы невольно подступают к уголкам глаз, «ссыпаясь» холодом по щекам...
Дыхание перехватывает от бессилия...
Сердце стучит рвано, без совершенно какого-либо ритма...
Выпущенная дымка слепит глаза: картины передо мной окончательно плывут в бесконечном потоке непонимания...

Я стою на сцене, освещённой одиноко-голубыми лучами софитов – в одиночестве... и чувствую, как внутри жжёт пустота: тебя нет...

Позади меня раздаются тихо, будто вступая в моё разбитое состояние, дрожащие гитарные звуки... С каждой нотой в молчащем смиренно зале зажигается ядовито-белоснежный огонёк – и вот их уже...
тысяча... тысяча щемящих под сердцем фонарей...
пять... пять тысяч тоскующих маячков...
одиннадцать... одиннадцать тысяч светлячков, слёзно шепчущих о тебе...

Все они – в память о тебе, мой друг...

/ Два с половиной года назад /

Как сейчас помню: глубокий вечер, уже почти ночь, – а ты, грубо кинувший мне напоследок ещё на рассвете «наберу тебя после разговора с Ри», до сих пор не объявился...

Время медленно перевалило за восемь часов вечера. В окно заглядывал интересующийся обстановкой уличный фонарь, обхватывая пространство противным желтоватым светом, безразлично перебиваемый лишь белоснежными лучами одинокой луны... Настенные часы равномерно отстукивали ритм, с каждым ударом задорнее играясь с моим терпением: тик, так, тик, так, тик, так... Я, утомлённый бессмысленным ожиданием, неожиданно сорвался и набрал твой номер... Одинокие гудки – и могильная тишина на том конце... Перенабираю, впиваясь в темноту неспокойным взглядом: ты всегда снимал трубку с первых трёх гудков – но сейчас... опять неизменно: «Абонент не отвечает...»

Чёрт...

И зачем только я влез в ваши отношения, заведомо решив, что от этого всем троим станет легче? Зачем я рассказал тебе чужой секрет, решив стать вершителем вашей судьбы? Зачем я сделал это вместо неё, решив, что в этой ситуации необходимо собственноручно нарисовать нимб верного друга ядовито-зелёного цвета с необычным отливом в жёлтый над своей головой?

Лишь потому, что думал, будто поступаю правильно, как настоящий друг, будто спасаю тебя от ещё не совершённой ошибки, которую, конечно же, с лёгкостью можно предотвратить всего лишь парочкой лёгких фраз, будто делаю это только ради и для тебя...

«Прости меня...», – огненным пламенем горят эти сочетания букв: сердце бешено колотит, совершая бесконечные кульбиты нерешительности и боязни. И...

Отправлено.
Доставлено.
Не прочитано...

«Ещё злится...», – мелькает в голове единственной строчкой эта мысль, и я несмело отбрасываю смартфон в сторону: в душе противно копошится какая-то смута, с лёгкостью воздействуя на моё податливое волнение, причину которому я совершенно не знал...

* * *

Вновь обновляю: был в сети за три часа до отправленного мною сообщения... Очевидно, прочитав моё сообщение в строке уведомлений, он сейчас намеренно игнорирует его, ещё тая глупую, бессмысленную обиду на меня. Но в душе по-прежнему что-то скрежещет, не давая мне необходимого покоя. Набираю Ри – надоедливый голос вторит: «Абонент не доступен...» В голове, пыхтя чрезмерной иронией, взрывается последняя мысль: «Ну зачем придумали телефоны, если ни до кого никогда не дозвониться?»

На ходу застёгивая лёгкую куртку, я сбежал по лестнице, совершенно даже перил не касаясь, и вдруг остановился, сурово взглянув на небо. Погода резко изменилась: ещё полчаса назад безоблачное небо сейчас затянуло грозовыми облаками; холодный ветер буквально сбивал с ног единичных прохожих; сильный косой дождь хлестал по их телам… Я бежал по мокрому тротуару, всё сильнее жмурясь от сильных потоков леденящего ветра, бьющего в лицо, но совершенно перестал обращать на это внимание, потому что то, что противно било в груди даже не молоточком, а, скорее, тяжелой кувалдой, притягивало настырно на себя всё моё внимание. Я незаметно для себя всё чаще всматривался в циферблат наручных часов, легонько протирая его от капель воды большим пальцем... А потом вновь ускорялся: и бежал быстрее... бежал настырнее... бежал, будто участвовал в гонке со своим главным и единственным сейчас соперником...


И этим соперником было время...


Сбитое дыхание и учащённое сердцебиение. И нет силы спокойно выдохнуть, будто это совершенно более мне не подвластно, собрать всю свою волю в кулак и, наконец, нажать на этот чёртов звонок – впервые в моей душе сидит эта заядлая нерешимость... Я, свирепо дыша, злюсь, метаюсь по лестничной площадке и вдруг громко кричу, выпуская наружу, в этот бренный мир, свои эмоции, засевшие глубоко внутри...

За Его дверью вдруг раздаются непонятные шорохи и тяжёлое, сбитое так же, как и моё, дыхание. Ключ в замочной скважине проворачивается два раза, потом раздаётся мгновенный щелчок – и дверь немного приоткрывается. Передо мной, еле удерживаясь на ногах и в сознании, стоит Ри: из её глаз градом льются слёзы, перемешиваясь с тушью, засыхающей на её щеках; нижняя губа, старательно прикрываемая трепещущей от неистового волнения рукой, неконтролируемо дрожит; лицо её, если его можно теперь так назвать, потихоньку наливается пунцом...


Кажется, в этой схватке я всё-таки пришёл вторым...


– Он... Он погиб...

– Как? – губы приоткрылись в безмолвном онемении, издав на выдохе краткий вопрос. Мгновенное бессилие ударило в голову: ноги подкосились, и обездвиженное шоком тело упало к стене. В моей голове – первая стадия – абсолютная неосознанность, но против неё – внутреннее, глубинное неверие: вперемешку с приутихшими на мгновение мыслями, превратившимися в сквозной ветер, водоворотом крутились эти слова:

«погиб... погиб... Он погиб...»

В ту же секунду меж извилин закрутился единственный вопрос: как? – и моё дрожащее от этой мысли сознание пришло к пониманию повисшей между нами недосказанности – вторая стадия... Сердце сжалось, словно на лестничной клетке закончился весь кислород, а потом в одно единственное мгновение с переизбытком чувств и душного воздуха сердечный ритм ускорился, казалось, в три сотни раз – и в теле теперь только слышны сменяющие друг друга отголоски этих сумасшедших ударов.

И...?

Я Его больше никогда не вижу... Я Его больше никогда не обниму при встрече... Я, свирепый от злости и звериной агрессии, больше никогда не позвоню Ему в три часа ночи. Я больше никогда не взгляну Ему в глаза...

Мы с Ним больше никогда не встретимся...

Чёрт! Да вы... вы не понимаете! Нет, вы только вдумайтесь: больше никогда...


Его больше никогда не будет рядом...


Сейчас я больше всего на свете хочу, чтобы это была ложь... злая... глупая, дурацкая ложь. Но это лишь ложь самому себе... Это беспощадная, суровая, жестокая правда: Его больше нет...

И что теперь?... Как жить без Него здесь, в этом алчном мире лицемеров и этих...

Третья стадия – моральный тупик; полнейшее неосознание, как жизнь будет складываться дальше, как вообще жизнь после этого будет прежней... Она буквально делится ощущаемой чертой разочарования и боли на «до» и «после»: до – подлинное и живое; после – фальшивое и... мрачное...

Это... Будто из тебя вырывают твоё собственное сердце, – но ты по-прежнему продолжаешь видеть, дышать, сознавать – словом, функционировать, – и трясут перед затуманенными глазами этим окровавленным куском мяса, ставшего совершенно бессмысленным без тебя, как и ты – без него. Ты рвёшься из этой принуждённой связки; метаешься, словно в агонии; кричишь, раздирая горло; просто желаешь стать прежним – вот с этим куском мяса... не понимая, хотя, скорее, просто не желая понимать, что никогда, как прежде, не будет...

Для меня мир закончился... здесь...

Просто никто никогда не говорил, как это трудно, когда друзей небо зовёт и в самый неожиданный момент... забирает...

Неосознанно моё бренное тело плетётся по улицам города, всё ещё растворённое в забытьи и в своих далёких воспоминаниях: наши светлые памятные моменты, но с необъятной болью в груди, сменялись усердно вторящим голосом: «Он погиб... погиб... погиб... погиб Он...» Мои бледные губы на вытянутом от оставшегося внутри неверия лице беспричинно двигались в ритм этим словам, потому прохожие странно косились на меня, обходя по противоположной стороне тёмного тротуара, освещённого насыщенно-оранжевым светом, походящим больше на бордово-кровавый, очевидно, принимая меня за одержимого... Да, именно: так и было...
Интуитивно ноги привели моё тело (как странно и... нелепо) к нашей родной школе, возносящейся сейчас, в полуночный час, мрачным зданием с ухмыляющимися зашторенными глазами-окнами и, – помнишь? – с чудовищно скрипящими по утрам дверями.

Помнишь, мы, будучи уже учениками старшей школы, ходили с гордо приподнятыми головами, считая, что подаём правильный и весьма достойный пример младшему поколению: спокойно уходим из школы в разгар учебного процесса, не внимая выговорам классной и, конечно же, директора, и зависаем на гаражной студийке. Порой уставшие от осточертелой за эти годы школьной рутины и уже не находящие успокоения в музыке мы просто тусили с ребятами на съёмной квартире до самого раннего утра. Отчётливо помню наше последнее школьное утро: я с наполненной противно-свистящим звуком головой тащился в школу, пытаясь понять, кто я и где нахожусь – естественно, тщетно. С бутылкой ледяной воды я, развалившись на старой скамейке, ждал твоего появления – и вот, вижу: ты всё медленнее и медленнее (потому что чем ближе, тем противнее и противнее этот мерзкий скрип тяжёлой двери) волочишься по школьной площади, лёгкими движениями массируя пульсирующие виски холодными пальцами, и заходишь в здание, ненавистно оглядываясь по сторонам. На первом уроке в трещащую болью голову поступала какая-то мутная информация, а потом, на протяжении следующих трёх уроков – нравоучения директора о надлежащем поведении выпускника и о вреде алкоголя…

А ведь мы только следовали преамбуле всего человеческого существования – живи в кайф…

Считая, что на этом невыносимом дне закончится наша школьная история, мы уверенно пообещали директору, что такого больше не будет, просто потому что надоело слушать нудные нравоучения, произносимые сурово-грозным тоном, который, кажется, должен был вселять в нас страх… Но спустя месяц, в наш долгожданный выпускной, мы напоследок решили оторваться на шатких нервах директора и тайком, мимо всей охраны, пронесли три бутылки вискаря… С ними прощание стало намного краше, музыкальные биты – сильнее, настроение – круче, девчонки – раскованнее, а пацаны – смелее… И в целом весь этот день – искреннее: тёплые признания в любви, расставание, разбитая аппаратура и окно, чьи-то «прятки» в школьном тире, наряд полиции, а мы…

А мы в эту ночь дали клятву, что нас ничто и никогда не разведёт: ни девчонки, ни работа и даже ни годы…

Ты помнишь?
Я помню...
помню каждый прожитый с тобою день...
помню тебя...
помню...

/ Наше время /

А все эти огни – в память о тебе, мой дорогой друг...

Помнишь, тот день? Мы с тобой сидели на крыше давно оставленного хозяином гаража и чувствовали себя абсолютно так же – опустошённо и заброшенно: ты, решивший в порыве первой влюблённости защитить подружку, которая тебе просто сорвала башню своей искренней, детской улыбкой, встал против своры наглых и высокомерных парнишек, а я, как настоящий друг, просто не мог оставить тебя в беде одного… помнишь? ввиду своей вспыльчивости и юношеского альтруизма мы попали в лютую передрягу и потерпели поражение: ушли с места нашей «битвы» с ссадинами на лице, с пока что слабо проявляющимися гематомами и в рванной и измазанной пылью одежде, а спустя час узнали, что девчонка эта, проиграв в споре, должна была любым способом вытянуть нас на запланированную драку… интересно: если бы мы могли вернуться в тот день, поступили бы так же или не поддались бы на эту подлую уловку?.. Солнце тогда лениво, но весьма очаровательно катилось по нежному, пушистому небосклону. Мы, устремив свои взгляды далеко вперёд, лишь пытались приоткрыть дверь в наше будущее и через маленькую щёлку причуды разглядеть хотя бы его частичку, каждая из которых была всё смешнее и смешнее предыдущей. Но вдруг ты резко замолчал, через призму серьёзности выдавив свою последнюю усмешку.

– Однажды мы с тобой покорим всю страну!... – в удивительной решимости проговорил ты, не открывая взгляд от солнца, наверное, уже представляя себя такой же ослепляющей, всеми любимой «звездой», а я, вдруг поражённый твоей уверенностью, взглянул на тебя и неосознанно закивал головой, также щурясь от ослепляющей улыбки...

Я всё-таки всю эту «игру» не воспринял всерьёз, как и твои слова, произнесённые тобой так воодушевлённо (до сих пор помню, как ярко горели твои глаза – и причина кроется не только в красочности фиолетово-розового заката). Но уже спустя почти три недели мы совершенно спонтанно встретились в гараже у моего бати и просто, от души написали первые строки под твои аккорды... Спустя годы гараж слегка сменил направление: он из мрачно-серого кладбища старых, совершенно ненужных вещей превратился в атмосферную музыкальную студию, в которой мы проводили всё своё свободное время – со старушкой-гитарой, вытерпевшей тысячи бессонных ночей в поисках рифм, а после провальных миссий с ними – в поисках музы, и с басовой молодёжью – барабанами и тарелками, которые вытерпели немало боли.

Помнишь, нашу музыкальную «запойную» неделю? Родители понимающе прощали нам почти любой косяк, но, когда мы, ушедшие ещё в позапрошлое воскресенье (а ведь тогда ещё март был!) со словами «я скоро!», вернулись, наконец, под раннее утро одного апрельского понедельника домой, они наотрез отказались понять нас и выгнали жить на студии...

А мы ведь просто искренне жили этой мечтой, которую оба изначально считали абсолютной глупостью и баловством, и глубокими вечерами и ночами просто творили, почему-то веря (это чувство шло непреодолимо и бесконечно, но при этом совсем понемногу, будто, правда, из души), что совсем скоро вместе покорим...

Почти удалось нам это с тобой... Так тошно от того, что в этот день тебя рядом нет...

– Дорогие... всегда цените тех, кто у вас есть: свою семью и своих друзей... Люди живут стаями, как волки: родные поддерживают нас, и мы поддерживаем родных; и никогда мы друг друга не бросаем, не оставляем в одиночестве... Знаете почему? Потеряв хоть единственного члена своего общества, мы ближе становимся к смерти... – Голос надорвался в низкой ноте, отдавшись разрядом неприятной боли по всему телу: даже врагу такого не пожелаешь. Смело вобрав в лёгкие воздух, я вновь быстрым движением поднял микрофон и обратился ко всем разом, но к каждому в отдельности, как к своему вполне сознающему, мудрому собеседнику... – Эй, друг! – Ты, я уверен, абсолютно такой же, поэтому запомни это: – Никогда, – ты слышишь? – никогда не оставайся один, иначе – умрёшь...


Я помню абсолютно всё...
И никогда не прощу себе этого...