Город, Домбровский и мы, или Сакральная связь

            
 Кажется, их было семеро, а может, больше, теперь это не имеет значения. Они скинулись и выпустили сборник своих стихов. А потом решили отметить событие в небольшом зале, куда пригласили всех, до кого дозвонились. Для остальных повесили объявление, но пришли только свои - кто не боялся ходить вечерами. Слово “киллер” уже вошло в оборот, а где заказное убийство, там и случайные жертвы.
   
  Итак, половина зала собралась и внимала. Публика самая разношерстная, от восемнадцати до восьмидесяти-плюс. Стихи давно слышали, знали... Но это не имело значения: все были настроены на “бис”, на легкую театральность каждого выступления. Только незрячая Анастасия сбила всех с толку как всякая недоступность в стихах без лишнего шума, уловок и декораций. Тот случай, когда слепая и зрячих заставляет прозреть., то есть на миг опрокинуть  взглядом в себя, похолодеть и... забыть.
   
  Анастасию сменила нижняя белая юбка, на четверть вылезавшая из-под темного платья. Похожим на эту юбку было и чтение. Однако домашняя атмосфера вечера настраивала снисходительно - и мастерицу первых попавшихся слов проводили аплодисментами. Потом следующую - в длинных висячих одеждах, с неземной любовью в строках и очах.
 
  Выступила еще Александра. Казалось, она состояла из большой головы, короткого туловища и длинных полированных ноготков. Безжизненные ножки ей не служили. Отец вынес её на руках и усадил на стул как ребенка. Будь у неё крылья, она сильнее напоминала бы женщину-птицу. Оставалось верить, что чувство полета ей давали стихи. Она читала грудным специальным голосом, чересчур поэтическим для правды, которую являла сама.
Наконец, председательница вечера обнародовала свое приятное рукоделие и закрыла официальную часть.
Появились  бутылки - шампанское, водка, назревала пирушка. Слабое чувство абсурда было усилено запахом чеснока от выложенной колбасы и табачным дымом.
 
  Евстолия, которая пригласила меня сюда, опекала слепую Анастасию.
   
  Евстолия всё делала тихо и незаметно и как бы отдельно от своего редкого имени. Она воссоединялась с ним, когда читала свои стихи, но затем житейское и попутное уводило её куда-то и такое редкое имя становилось ей ни к чему.
Поблизости сидела еще одна женщина. Она всё время щурилась и, щелкая пальцами, говорила: “Вечер, ха!  удался!”. Не переставая, курила и подливала-подливала себе в стаканчик то водки, то шампанского и как будто не подозревала, чем грозит подобная смесь.
   
  Скоро отведенное время закончилось,  компанию  попросили из зала.  И незримые - души ли, духи ли, тени? чьи глаза смотрели с портретов на стенах,  казалось, вздохнули свободно.
   
  Александру сразу же взял на руки отец и понес через холл к гардеробу. Она возвышалась со спокойствием статуи, ухоженная, аккуратная, с яркими губами, с темными зачесанными вверх волосами, безучастная к жалости, которую читала в чужих глазах и цену которой, наверно, знала.
 
  “Когда видишь эту картину, сердце обливается кровью”, - сказала председательница вечера; её в сторонке ожидал правнук, нетерпеливо потряхивая автомобильными ключами.
 
  Евстолия подошла ко мне попрощаться. Её уже уносило попутным ветром, который шумел у неё внутри. Рядом  опять обнаружилась любительница водки с шампанским. Евстолия назвала её Милой и с тревогой спросила, доберется ли она до дома сама. Мила отмахнулась, как человек, которому море по колено. В самый раз было вмешаться и отпустить Евстолию со слепой поэтессой:
   
  - Я доведу твою милочку до метро. Не волнуйся, не пропадет.   
Сокращенное “Мила” мне не нравилось, и я сказала, что буду называть её полным именем.
   
  На Людмиле было свободное мужское пальто, грубые ботинки и непонятная шапка - всё с бору по сосенке, лишь бы не замерзнуть. Пальто бросалось в глаза не только тем, что мужское: оно вообще принадлежало другой жизни, какой-то устойчивой и надежной, в которой вещи не имели сноса, а люди были попроще и поспокойнее. Суконное, двубортное, с накладными карманами, большим воротником; сшитое на совесть, с пожеланием: “Носи с удовольствием”. Оно и носилось, а не донашивалось. Носилось притом с ветерком. Был еще странный плоский портфельчик, который придавал ей сходство с провинциальным бухгалтером. Людмила прижимала его к себе и не отпускала ни на секунду. Через пять шагов спутницу развезло и начало мотать из стороны в сторону. Держать её при себе было непросто. Но у каждого провожатого свой секрет. В общем, в лужу она не шлепнулась.
 
  Так мы дошли до подземного перехода, спустились по страшным разбитым ступенькам, чтобы по сырым серым плитам гулко пройти на другую сторону улицы.   

  Это сейчас в подземных тоннелях блеск и сверканье, а тогда пахло, как в тамбуре запасной электрички, вода сочилась по щербатым кафельным стенам, капала с потолка, лампы едва горели. Казалось, само место забыло свое назначение, предпочтя вид ловушки для темных дел.  На каждом шагу стояли ящики попрошаек, от которых днем рябило в глазах. Из-за ящиков наше движение тормозилось, а тут новый фортель: Людмила не желала на другую сторону без сигареты. Она рванулась к одному прохожему,  другому, оба шарахнулись с ужасом, но второй  сигарету ей дал. Оказалось, без огня табачок ни к чему. Прохожий с досадой вытащил зажигалку, чиркнул и постарался смыться да поскорей. Людмила, закурив,  долго кричала ему вслед, не понимая, что тут плохого и почему я сержусь. Хоть убей, подобные сцены настроения не поднимают. Отпускать человека в таком виде было смешно. И я потащила её к себе, благо, дом - в считанных метрах.
   
  В свое время так же поступил со мною Домбровский Юрий Осипович. Автор “Хранителя древностей” сказал: “Мне легче проводить тебя, чем не проводить”. И мы вдвоем пошли к подмосковной платформе “Голицыно”, здесь я села на электричку.  Правда, я не была пьяной, разве  стрелки вокзальных часов дернулись за полночь. Во фразе Юрия Осиповича просвечивал герой его “Записок мелкого хулигана”, недавно прочитанных мной, и я сказала:
 
  - Ваши добрые дела кончаются отсидками. Вы сами написали, как спасли женщину и попали за это в кутузку.
 
  - Не оканчиваются отсидками, а венчаются ими, - ответил Домбровский.
 
  - А знаете украинскую поговорку: “Не вмер Данило, так болячка задавила”?
 
  На это Домбровский ответил:
 
  - Все думают, что я - поляк, украинец или еврей, а я - чистокровный цыган, а жена у меня - чистокровная казашка.
 
  - А счастье у вас какое? - спросила я.
 
   Он ответил:
 
  - Русское.
 
  Что именно Писатель имел в виду: каторгу, Колыму, откуда мало кто возвращался, а он вернулся, или свою человечность, этот по нынешним временам ненужный довесок к “факультету ненужных вещей”,  не знаю.
 
  Для Людмилы заглавную фразу Юрия Осиповича я переиначила на свой лад: мне спокойнее, чтобы она переночевала у меня, чем болталась неведомо где.
   
  Кстати, один литературный гранд потянул в памяти другого, вернее, другую. И я сказала:
   
  - Вот, Ахматова, имей в виду, прикурила как-то от паровозной искры. На поручне в тамбуре. От людей не ждала: себе дороже.
   
 - Ну, а я - от снежинки!
 
  - Красноармеец  рядом сказал: “Эта не пропадет!” Сечешь сермяжную правду?
 
 -  Ну, и я не пропаду, пока стихи. Ведь стихи - это форма молитвы.
 – Слушай, Людмила, а можно без высоких материй?
–  Что, не бомонно?  - спросила она с подначкой. 
-  На всякий случай предупреждаю, матом тоже не удивишь. Сама могу...
 - Да ты что? А на вид о-ля-ля.
 – Ну, это скажи моему саду, когда обрезаю деревья ножовкой.
 – У тебя и сад есть?
 – Скорее - я у него. 
Мои домочадцы встретили её с интересом: еще бы! новый запах.  Они обнюхали всё, что сочли нужным, и дали понять, что на свете много других более важных вещей, чем эти новые запахи разных казенных мест, какие-то больничные, неприятные,  например - сытный домашний ужин.
   
  - Сколько их у тебя? - спросила Людмила.
 
   - Если бы от тебя пахло валерьянкой, их было бы меньше. А так у тебя двоится или даже троится в глазах.
   
  - А ты юмористка, - сказала Людмила с каким-то покладистым умилением и вдруг всполошилась: - Слушай, а сигареты?  Хоть здесь не придется клянчить?!
 
   - Ну вот, начинается... Приглашаешь гостью, а получаешь кучу проблем.
 
   - Доставай где хочешь! Я не могу.
   
  - Может, тебе и кофточку постирать?
   
  - Ну, ты же умная... Должна знать, если человеку вовремя не дать выпить или закурить, он может умереть.
   
  - Это как в анекдоте про зануду, что ли? - И я рассказала, кто такой зануда из анекдота: человек, которому легче отдаться, чем объяснить, почему ты его не желаешь.
   
  Она засмеялась и снова сказала:
 
   - Ну, юмористка... Ну, давай, не хомячь.
   
  Через несколько минут сигареты явились. Пока я за ними бегала, Людмила устроилась на кухне и разложила перед собой исписанные страницы. Тайна затрапезного портфельчика была раскрыта: в нём содержались стихи. Оказывается, и она сочиняла.
   
  - Так... Для себя, - заметила она небрежно. Но резко выпущенная струя дыма поведала о другом. И я поняла, что сигареты - не последнее мое испытание в этот вечер. Правда, стихи не виноваты, что были извлечены на свет божий, когда моя башка уже ничего не соображала. Да и важен ли смысл, если главное - ритм!
   
  Она чеканила что-то умное, с посвящениями, именами и...  образом букета, стоящего в водке. Я не столько понимала, сколько чувствовала, что она сделана из того самого материала, из которого делают поэтов, но что-то в ней перепутано. Интересно и даже симпатично перепутано, так что задерживало внимание, заставляло вслушиваться, иногда тянуло схватить за руку и сказать: “Повтори!”, но она уже мчалась дальше - и так до следующего проблеска.
   
  - Ладно, - вздохнула я, когда она закончила. -  Сакральная связь нарушена кое-где…между словами…А впрочем…Главное, чтобы твои ботинки просохли... А стихи отлежатся и посветлеют. А те, что в водяре, просохнут.
   
  - Посветлеют, думаешь?
   
  - Бай-бай...
  Уже лежа в кровати, я слышала, как она вышла из своей комнаты, осмотрела коридор, ванную, выглянула на лестничную площадку, убедилась, что ловушки нет, и спокойно вернулась.
   
  Как всегда в таких случаях, когда чужая тайна приникает к тебе, у меня было чувство, что я лишняя в своей квартире. Но мои домочадцы опять дали понять, что сон в хорошей теплой постельке, рядом с хозяйкой, да еще на сытый желудок, важнее чужих странных тревог, и даже ухом не повели в ответ на хожденье, а кое-кто так просто зевнул от скуки. В переводе на язык человеческий зеванье означало: закидонами нас не удивишь, у нас закидоны похлеще.
   
  Утром я скинула горстку сигаретного пепла в раковину и отпустила гостью на все четыре стороны.
Перед уходом Людмила спросила:
- Лера, а что такое «сакральная связь слов»?
 Я подумала: многого захотела, так  тебе и скажу, к ней как к свободе надо прийти самой. И ответила:
 - Знаю, но не скажу.
Она ушла, широко ступая, стремительным шагом. Затем я позвонила Евстолии и сказала:
   
  - Она, наверно, очень бедная. У неё обувь течет.
 
   Евстолия не стала спорить и ответила: “Надо что-то придумать”.
   
  - Да и в вашем сборнике она не участвовала... А могла бы, если бы деньги...
 
   Евстолия согласилась и по своему обыкновению заговорила о том, что не имело прямого отношения к теме. Так я узнала сказочную историю про Людмилу, деньги и Музу. История начиналась с утверждения: “Деньги давал ей сын...”
   
  Людмила складывала их бумажка к бумажке, так что к её дню рождения набиралась приличная сумма. В день рождения она звонила Евстолии и приглашала в кафе “Муза”. Здесь у входа встречала. Обе проходили мимо портрета Пушкина и оставались за бархатными портьерами одни в небольшом кабинете. Им подавали меню, и Людмила предлагала заказывать всё, что душе угодно. И они пировали. А на столике теплилась свечечка.
 
  Она горела внутри стеклянного полушара, и огню ничто не грозило, да и он, заточенный, вел себя тихо. И никто друг от друга не загорался, разве тени тянулись к своим пределам. Да зыбились тени теней. Под занавес Людмила читала что-то из Пушкина.
   
  Эта история была сказочна тем, что не вязалась ни с обликом Людмилы, ни с худыми ботинками, ни со многим другим. Но она совпадала с плоским портфельчиком и образом букета, стоящего в водке. Еще она совпадала с двумя книжечками её стихов, которые Людмила издала позднее и подарила мне. Стихи утверждали: есть вещи сильнее слов. Утверждали не строчками, а присутствием тайны и той тени, которая лежала на всём. Той самой сакральной связи.  Строка о букете в печать тоже попала, и, прочтя, я почему-то подумала: из каких цветов состоял букет? Может быть, из оранжевых, как одна из её обложек, ван-гоговских, беспокойных, с черными птицами перед солнцем?.. Я тогда не узнала. А теперь спросить уже некого.