Цветной бульвар

 
     Шаткая колченогая подставка для цирковых номеров с хищниками. На ней, ловко балансируя, стоит босая женщина в мужском свитере до колен и парадной флотской фуражке. Она вертит что-то над головой. Лассо?.. Не разобрать. Вокруг неё как заведённые прыгают собачки в разноцветных бантах. Лают – но лая не слышно…
     Этот сон приходит который раз. Можно разглядеть подробности – вязку свитера, цвет глаз у собачек. Взглянуть в лицо женщине не удаётся, но он знает, что это – она…

     Сырое октябрьское утро. Вороша носом влажную листву, мимо пробежала овчарка. На секунду, словно пропустив что-то, возвратилась к его ногам, подняла строгие глаза.
     – Пират! Ко мне! – тут же раздался негромкий окрик.
     За спиной на газоне показалась невысокая молодая женщина в чёрной шинели до пят. Подошла ближе, прислонилась к спинке скамьи и, запахнув полами оголившиеся ноги, спросила:
     – Позвольте прикурить, молодой человек?
     Бледное лицо, будто неумытое со сна. По-мужски прищуренные, серые глаза. Смелые, смеющиеся. Долго всматривалась, склонив голову набок. То ли желала убедиться, что они незнакомы, то ли изучала – какое впечатление производит. Что-то её не устроило…
     Выпятив пухлую капризную губу, она пустила вверх дым и властным движением ухватила собачью холку. Пират извернулся, лизнул её узкую ладонь и лёг у ног.
     – Знобит что-то, – произнесла она, отворачиваясь, и снова запахнулась в шинель. – Хотите кофе? Во-он мой балкон, – махнула рукавом в сторону дома пока он собирался с ответом.
     Подходящий балкон нашёл сразу: «весёлый Роджер» на банном полотенце… Поймал её насмешливый взгляд.
     Пират нехотя поднялся. Женщина с собакой пересекли газон и удалились.
     «Какая же, однако, уверенность, – подумалось вслед, – разве что за холку не взяла…»

      Походив по Центральному рынку, он купил горячих чебуреков, бутылку чачи, гранатов...
      ...Невиданных размеров комнаты, гулкие из-за относительной пустоты. Пыльные шпалеры в гостиной, устоявшийся запах трубочного табака. Громоздкий, как дредноут, кожаный диван. В комнате с балконом – тахта под туркменским ковром, подушки-валики. Рядом с тахтой – распластанная на полу белая медведица с ободранной (вероятно, Пиратом) мордой и одним глазом. На стене – крест накрест – обнажённая абордажная сабля и именной адмиральский кортик. В кабинете – письменный стол неизвестной эпохи, кресло тёмного дерева. На столе лампа, как в читальном зале, стопка пожелтевших листов бумаги, придавленная колоколом громкого боя с эсминца «Упорный». На зелёном сукне – чернильное пятно с контурами Южной Америки...
     В сопровождении Пирата он обошёл все комнаты, не заметив ни единого предмета, который мог бы принадлежать молодой женщине. «Наверное, в ванной. – И неожиданно устыдился направления мыслей. – А тебе-то, что, собственно?»
Разглядывая тёмное золото книг за стёклами шкафов, он обнаружил и арабскую вязь, и готику, и иероглифы. Возникло странное ощущение, что он будет  здесь жить…
     Из кухни послышалось:
     – Кофе готов! – в интонации – Пират, ко мне!
Минуя прихожую – в углу шинель на вешалке, морской бинокль на потёртом    ремешке – он прошёл на кухню. На полу, на подоконнике, под мойкой – пустые бутылки, в раковине – гора грязной посуды, на столе – коряво взрезанная банка недоеденных консервов... Холостяцкий натюрморт. Он брезгливо огляделся – куда сесть.
     «Не комильфо. Дама пригласила на кофе, а он нос воротит...» Она поставила перед ним кофе, протянула руку:
     – Варвара Парамонова.
     – Владимир Шерстобитов, – он задержал её руку. – Вы были уверены, что я приду. Отчего?
     – Я изучала вас в бинокль. Каждый волосок щетины. За десять минут три сигареты. Сменили пять раз гримасу – у вас открытое лицо, вы беззащитны… Оставалось спуститься на бульвар и… взять. – Варвара откровенно наслаждалась произведенным эффектом.
     Кофе оказался отвратительным: его аромат смешался с запахом рыбных консервов. Настроение неожиданного лёгкого праздника испарилось.
     Поглядывая на бутылку с чачей, она продолжала:
     – Могу добавить… Вы – студент-заочник или аспирант. Физик-химик… Из бедной семьи – пальто, как шинель у Акакия… Психологически неустойчив. Ранимый – словцо «взять» вас зацепило… Итак, процент попадания?
     – Девяносто шесть и пять! – Владимир не скрывал восхищения.
     – Это всё на виду. О более глубоком – позже, – она красноречиво глянула на бутылку.
     Выпили. Он надавил соку из гранатов.
     – Хорошо-о, – запьяневшим голосом протянула она, – с ранья чача, гранаты… Как вы догадались? – Жёсткий прищур исчез, глаза подёрнулись тёплой влагой, движения сделались медлительными. Не дожидаясь, она подлила себе ещё, выпила и откинулась на спинку стула. – Тут на днях был один. Гиви, нет – Гоги. Хрен лысый… После второй под юбку полез… Я – Пирата. Ха-ха! Тот стремглав, шерсть дыбом. А этот… чмо, по стеночке, мимо него и – на выход. Ха-ха-ха! От него так густо несло цирковой конюшней… Джигит. Звал в наездницы.
     – Занимательно, – холодно усмехнулся он. – Не претендую на высокий процент попадания,  вы – прирождённый дрессировщик. Кроме того, пишите тайком флибустьерские стихи с посвящением самой себе. В детстве любили подглядывать за взрослыми в замочную скважину.  Признайтесь!
     Варвара подлила ещё. Он продолжал:
     – Как догадался? По лицу, но без бинокля… В самом деле, Варвара, вы чем занимаетесь?
     – Довольно! – хлопнула ладонью по столу. – Что за глупая пикировка. Я думаю… – Она затянулась и, спрятав лицо в клубах дыма, стряхнула перед ним пепел. – Да! Я думаю, что более неприлично – лезть порядочной девушке под юбку или лезть к ней с подобными вопросами? Может, ты из милиции?
     – Извините, мне лучше уйти.
     ...Он не выдержал, оглянулся на балкон – пиратский флаг был приспущен.

     Владимир прогуливался по Цветному и со смешанным чувством вспоминал о Варваре. Капризная, выпивающая… Странное, неженское выражение в глазах. Но... притягательна необыкновенно…
     – Пират!
     Вот и она... Глаза в разные стороны, как у пьяного зайца, ухмылка до ушей. Из кармана – початая бутылка вермута.
     – Привет! На обиженных воду возят... Ха-ха-ха! А мы воду не пьём! Ха-ха!
     В знак примирения, за радость слов, сказанных в простоте и беззлобно, пили вермут. Потом портвейн… Целовались исступлённо под ревнивые подвывания Пирата и завистливые взгляды прохожих.
     И говорили…

     …Родилась она в семье питерских актёров.
     Детство Вареньки казалось вполне счастливым, если не считать, что родители почти не занимались ею. У них была своя жизнь – театральные интриги, гастроли, связи на стороне...
     Когда Варе было двенадцать, мать, Вероника Антоновна, ушла от отца к блестящему морскому офицеру, капитану первого ранга Вадиму Николаевичу Груздеву, покорённая его настойчивым ухаживанием. Она была дамой влюбчивой и регулярно заводила романы.
     Варя росла у бабушки. Дерзкой, своевольной. Из взрослых признавала только отчима, когда он появился. Водилась преимущественно с мальчиками, прогуливала, курила, выпивала. Но школу закончила с серебряной медалью. 
     Вскоре Груздева перевели в Москву – на повышение. Присвоили звание контр-адмирала. Вероника Антоновна не дала согласия на переезд – она не имела никаких шансов даже на самые жалкие роли в московских театрах. Стать же просто женой, пусть и адмирала, не желала… Продолжая играть в своём театре, бывала наездами в Москве. И в один прекрасный день объявила мужу, что оставляет его. Говорила о возрасте, о положении в труппе… Но все знали – завелся молодой любовник.
     Вадим Николаевич ушёл в дальний арктический поход. Варвара к тому времени уже училась в МГУ, на факультете журналистики. Несколько месяцев она наслаждалась свободой. Но к празднику Октябрьской революции отчим возвратился. Поседевший, посвежевший, с новым орденом на груди. В доме стал бывать его адъютант Миша. Педант и службист до мозга. Она, ясное дело, раза два затащила его в койку. Миша оказался непоправимо скучен и невыносимо пуглив для любовника. И быстро надоел.
     Хозяйство в адмиральском доме вела прислуга, Александра Ильинична, «старая гарнизонная ****ь», как выразилась Варвара, что на самом деле не соответствовало действительности. Во-первых, она была отнюдь не стара, – по Варвариным рассуждениям ей сорока не было – во-вторых, очень даже преданная адмиралу женщина. Насчёт же её гарнизонной жизни история умалчивает.
     Однажды Варвара застукала их... на медвежьей шкуре. Виду не подала, но с этого дня люто возненавидела крутобёдрую, пригожую лицом и телом, прислужницу. И, неожиданно для себя – ужаснувшись до холодка под сердцем крамольности возникшей мысли – взглянула на отчима по-новому: поджарый, холёный, седоватые усики, стальные глаза, сильные руки...
     В предвкушении запретного она затаилась, чтобы не выдать себя раньше  времени – любую победу надо готовить…
     …Приручала по-бабьи. Откуда что взялось!
     Провожая на службу, обнимет откровенно, поцелует в губы. Не поднимая глаз с трепещущими ресницами... А то постучит вкрадчиво в ванную – спинку потереть? – и войдет, не дожидаясь ответа, подаст свежевыглаженное шёлковое бельё, лаская взглядом мускулистое тело и едва сдерживая себя… Или заведёт подробные обсуждения кобелиных проблем Пирата, не сводя зовущих насмешливых глаз.
     Вожделение нарастало. Скорей! Скорей кончать затянувшуюся игру. Залезть внаглую в постель, заставить его выкинуть из головы возрастные предрассудки…
     Варвара потеряла сон и стыд. Голая расхаживала по ночам и, затаив дыхание у его двери, слушала, не решаясь войти. Возвращалась в раскалённую собственным жаром постель, через минуту снова вскакивала и шлёпала на кухню – попить – под недоумёнными взглядами сонного Пирата…
     Адмирал был сбит с толку. Поведение Варвары бесило дерзостью напора – голозадая наяда шастает по квартире... Он же не мальчишка... Отчим, как никак… Окутывая дымом пространство и, не видя строчек, слушал звуки за дверью, вздохи… Выходил на балкон подышать ночным бульваром... Столкнулся в коридоре с Варварой:
     – Простудишься…
 
     – Ну, я ему и дала-а-а, – плотоядно гримасничая, вспоминала Варвара. – Он у меня до утра блеял ягнёночком… И волком рычал так, что Пират кидался в свалку. Мамочке и не снилось…
     Они допили портвейн и пошли по бульвару к Самотёке. Нечаянно наступив на полу шинели, он извинился с нетрезвым смешком. Варвара истолковала по-своему:
     – Плаща нет, а пальто сгорело, ха-ха!
     – ?
     – В скупку снесла. На Минаевский. И часы – настольные, настенные... А  шинель – никогда! Хоть с голоду…
     – Работать надо.
     – А я работаю! – огрызнулась она. – Ты как думал? Платки пишу. Но платят хило...

     …Незаметно оказались у Селезнёвских бань. В рюмочной, которая у местных звалась «Голубой Дунай». Шалман, каких много по Марьиной роще.
     – Конец маршрута, – оживилась Варвара. – Ты спрашивал насчёт стихов? Сейчас будут поэты. А я не пишу, как он умер… Может, потом… когда-нибудь.

     В дальнем углу заведения, за высоким круглым столом с потрескавшейся мраморной столешницей маялись трое. Ладонь под скулой, скучные глаза искательно взирают на входящих. На столе – набитая окурками пепельница.
     – Барбара! Это кто? Не знаем...
     – Свои! Садись, Володь.
     Она отошла, пошушукалась с буфетчицей. Появилась бутылка водки. Уборщица вытряхнула пепельницу, протёрла стол, извлекла откуда-то стакан: наливай, Варюха.
     – Если свой – сначала ему, – распорядился седовласый поэт.
     Выпили.
     – Давай Тютчева, Серёжа, – попросила его Варвара, – потом свои...

     …Возвращались на Цветной поздно.
     – Маленькая была, болела… корью, – вспоминала Варвара, – а он сидел у постели, полотенце мокрое держал на лбу… И читал мне… своё любимое… лермонтовское...

                По синим волнам океана,
                Лишь звёзды блеснут в небесах,
                Корабль одинокий несётся,
                Несётся на всех парусах…

     Она горестно, по-детски, всхлипнула:

                Из гроба тогда император,
                Очнувшись, является вдруг;
                На нём треугольная шляпа
                И серый походный сюртук.

     Варвара отёрла рукавом шинели слёзы, трубно высморкалась Пирату под ноги – тот от неожиданности дёрнулся в сторону.
     – Тебе стыдно со мной... – сердито обернулась. – Как никак – водка с портвейном…
     Нет, ему не было стыдно. Он поразился другому: это стихотворение было одним из любимых и памятных ему самому.
     Путаясь в полах шинели и держась за его руку, Варвара продолжала:
     – Боготворила, обожала за одно только это… Это потом уж захапала – из гордыни: что хочу – всё имею! Вот и имею...

                ***

     …Жилось беззаботно и празднично. Бывали в театрах и ресторанах, на выставках и офицерских банкетах. Ездили на курорты, даже в Болгарию.
     Варвара быстро вошла в роль молодой светской львицы своего круга. Верховенство закрепляла эпатажем, хулиганскими выходками. За свою «собственность» готова была глаза выцарапать. Могла подойти и ляпнуть во всеуслышанье, как в пивной:
     – Слышь, ты! Корова сисястая! Вальсируй со своим пеньком. Ещё раз   подойдёшь – нос откушу.
     Не гнушалась и мелких пакостей – плеснуть на платье из бокала… Жёны и боевые подруги сослуживцев побаивались её. Вадим Николаевич смеялся: молодая, ревнивая, гарнизонной выучки не получила… За причинённое, впрочем, приносил извинения.
     А ей всё было нипочём – как выпьет, совсем голову теряет.
     …Учёбу забросила: интерес к предполагаемой профессии пропал. В группе не было ни друзей, ни подруг – её своей-то не считали, не любили за спесь и за глаза звали «шлюшкой адмиральской». Ведь сама хвасталась развесёлой жизнью и своими подвигами.
     Вадим Николаевич предлагал заочную учёбу и трудоустройство в газету «Красная звезда». Она отказывалась. Работа – это постоянные командировки, разлуки. Ещё и ответственность. Нет и нет. Ей нравилась её жизнь.
     Адмирал не настаивал. Он хорошо знал Варвару – стоит где-то пережать, надавить авторитетом – всё… И сносил её выходки, ублажал… Льстило её молодое, безграничное обожание.
     Казалось, так будет всегда. Но…
     Однажды в театре, прохаживаясь в антракте, он внезапно почувствовал себя плохо. Закружилась голова, потемнело в глазах. Прислонившись к стене, беспомощно высматривал в толпе Варвару – она была в дамской комнате. Он увидел на миг её тревожное лицо и, через силу улыбаясь, грузно сполз по стене. Подоспевшая Варвара, опустившись на колени, судорожно расстёгивала пуговицы на кителе, что-то кричала…
     Смерть пришла с третьим звонком театрального антракта.
     Ему не было и пятидесяти.

     …На поминках Варвара, обезумевшая от горя и водки, скандалила. Выгнала мать за порог. Влепила пощёчину адъютанту Мише, который пытался утихомирить её. Скорбное поминание превратилось в пьяную свару. Сослуживцы Вадима Николаевича один за другим поднялись из-за стола, и ушли молча, не выказав желания делить скорбь с молодой вдовицей-падчерицей. Вероника Антоновна вздымала полные, оплывшие дряблым содержимым руки, изображая безмерность личного горя и призывая кары на голову своей распутной дочери.
     …Жизнь кончилась. Вокруг – мрак, внутри – яд материнских проклятий и оцепенелое ожидание насылаемой кары. Забывалась водкой – её много оставалось с поминок. Подливала в блюдечко и Пирату. Он аккуратно лакал у её ног, нет-нет, поднимая в благодарности человечьи глаза. Потом засыпал, вздрагивая во сне.
     Выли напару. Дни и ночи…

     ... Нетвёрдо держась на ногах, они вышли на бульвар.
     Соседская сука Янда рыскала по газону, вынюхивая следы вчерашнего над ней надругательства. Варвара подошла к её хозяину – покурить вместе.
     – Всё пройдёт, дочка… – вздохнул старик, не сводя глаз с резвящихся собак. – Что поделаешь – жизнь. Вот и Пиратушка твой… разговелся. Глянь, как с цепи, волчара.
     Она хмуро оглянулась – Пират самозабвенно драл Янду на клумбе.
     Прав, наверное, дед – жизнь…

     ...Варвара распродала ненужные вещи – румынский гарнитур, цивильную одежду Вадима Николаевича, запах которой сводил её с ума… Потом ушли дуром – ведь надо же уметь! – дарёные им драгоценности, роскошные шмотки: на кой ей теперь всё это. Не касалась только книг и его личного, офицерского – китель с наградами, кортик.
     Комиссионки, ломбарды, скупки. В квартире замелькали ушлые бабёнки с вороватыми ухватками, с разговорами о размене жилплощади, о выгодных женишках.
     Повадилась дворовая пьянь, охочая до любого добра. В голове путалось…
     Из прежних знакомых поддерживал только Миша, адъютант. Теперь уже бывший… Время от времени – но неизменно в тяжёлые дни – он появлялся, обвешанный продуктовыми сумками: привозил картошку из-под Клина, где его мать имела домик с огородом, кусок мяса или курицу, зелень, молоко, шёл на кухню, повязывал – оставшийся ещё от Александры Ильиничны – фартук с петухами и становился к плите.
     – Холостякуешь? – покуривая в отдалении, язвила Варвара. В ответ Миша, не оборачиваясь, пожимал плечами.
     По квартире распространялся дух обитаемого жилища, и вскорости на столе появлялся настоящий обед – борщ, гуляш…
     В свои приезды он изгонял осевшую в квартире пьянь, мёл углы, мыл пол на кухне, стирал… Делал это не для неё – отдавал воинский долг памяти адмиралу. О личной жизни не спрашивал, держал обиду за незаслуженную отставку…
     Один-единственный раз, допив чай и собираясь уходить, спросил:
     – Как с учёбой-то?
     – Никак, – был скорый ответ. – Мне в угол встать, товарищ капитан-лейтенант? Или штаны снять?

     …Шло время. Продавать стало нечего. Миша не появлялся. Может, перевели куда или кто оженил...
     Неожиданно объявился отец. В затрапезной спортивной куртке, в кроссовках – словно, вышел на пробежку, как раньше когда-то. Проездом в Краснодар, сказал, на гастроли. Выпив, отец расплакался, а потом уснул и проспал больше суток – она даже испугалась… Пробыл три дня. Пытались говорить… С застарелой болью смотрел он на взрослую дочь – чужие люди. Снова плакал, горько, обречённо – ничего нельзя исправить… В ней впервые что-то отозвалось – жалкий, старый, похоже, никому не нужный, как и она сама, человек – её отец… Какие гастроли? Похоже, ему жить негде. Оставить... Выспросить обо всём... Но мешало злое, мстительное, непрощённое…
     Так и ушёл в никуда. Может, проститься приезжал – перед третьим звонком...

     Когда стало совсем туго, Варвара устроилась няней в детский сад. С месячным испытательным сроком. Мыла полы, горшки, окна. До первой получки...
     Садик запомнился регулярной, хорошо забытой кормёжкой и постоянным недосыпанием – к половине восьмого на работу. И ещё – как там к ней обращались – Варвара Александровна, а детки – тётя Валя... Славно было в садике...
     Знакомый официант из «Нарвы», уходя на покой, рекомендовал на своё место и наставлял, поглаживая по спине:
     – Ресторан, девонька, это еда и деньги. Перманентно щедрые люди… Надо стараться…
     Она старалась. Работа через день. Если в выходной выпить – назавтра поднос не поднять, после работы чуточку – никакого кайфа, и так еле стоишь, спать... Ещё эти кобели… Сначала – метрдотель, потом – шеф-повар… Замучилась. Бросила ресторан.
     – Что, дура, маешься, – зашла как-то лифтёрша Капитолина, – сдавай комнату. Вон хоромы какие. Я сосватаю задаром, по-соседски. Мужики – золото, без нашей сестры ухитряются. Ну-у? Век будешь в ножки кланяться.
     Варвара долго не думала.
     Вечером пришли. Заплатили вперёд за два месяца. Угощали. На водку не налегали – больше чай. Держались смирно, называли хозяйку – мадам. Видно, Капитолина их застращала. А, может, и впрямь, были из этих… «без нашей сестры».
     Потом, действительно, в гости приходили только мужики. Земляки-азербайджанцы.

                ***
     Прошло два года, как не стало Вадима Николаевича.
Варвара не задумывалась о жизни. Лишь иногда плакала по ночам. Утром же появлялась горькая, упрямая и успокаивающая мысль:
     – Как живу, так и живу. Никого не касается.

     С этого начинался день.
     Она бродила по злачным местам на пространстве от Трубной до Сущёвского вала и от Каретного до переулков на Каланчёвке.
     – Привет, Барбара! К нам! – кричали ей в очередном шалмане. Находились какие-то деньги – жалкая мелочь на пиво или бормоту. Появлялся кураж. Возлияние, восторг общения, хохот. В сопровождении Пирата, очумелого от табачного дыма и винных паров, к ночи она возвращалась домой. Часто засыпала прямо в шинели.
     Следующий день повторял вчерашний.
     Чтобы сохранять защитное состояние безвременности, в которое она погрузилась после смерти Вадима Николаевича, требовалось немногое: не смотреть в зеркало, не вылезать из шинели, не замечать, что под ногами – палая листва, чавкающий снег или вонючий асфальт…
     По утрам заглядывала Капитолина. Одышливо принюхивалась – больно крут был воздух в квартире – и заводила волынь:
     – Помираешь? Ну и помирай, чем так мучиться! Собаку бы пожалела… Ты баба или кто? Тебе рожать, мужика обихаживать, дом в порядке держать… А ты – что ты есть? Тунеядец и пьянь. Смотри-и, участковый соседей опрашивает, я-то молчу… Давай устраивайся хоть чем, а то оформят за сто первый и тю-тю, милая.
     Было время, Капка сама зашибала, будь здоров! Знает… Но чтобы так… Годами. Без ума… Лучше уж голову под трамвай. Она не могла спокойно видеть, как пропадает молодая, умная… Сама, вошь детдомовская, лимитчица, из чернорабочих на железной дороге в лифтёрши выбилась... Да в какой дом – генеральский! Жильцы – здрасте, Капитолина Сергеевна, здрасте, голубушка, как поживаете? Начальство тоже   уважает – прописку сделали, жильё в полуподвале, пополам с дворником…

     …Выгуливая Пирата, Варвара стала заглядывать в места, где граждане клеят объявления.
     «Продаётся детская коляска (ГДР)» Повременю… «Пропал попугай ара, красно-зелёный, кличка Дрейк». У меня один пират уже есть… «Требуется машинистка. Срочно. Оплата высокая». Очумеешь от треска!..
     Вычитывая печатные строчки из газет, рукописные – на клочках школьной тетради, Варвара удивлялась: оказывается, жизнь-то идёт… Копошатся какие-то жалкие людишки, не подозревая, что есть на свете она. Что ей плохо… Попугай Дрейк… Он нужен кому-то, как ей – Пират. Детская коляска… Ни за что бы не продала коляску своего ребёнка!..
     Работы, которую она могла бы делать, нет, хотя объявлений много. От этих объявлений становилось сумрачно на душе, бумажки мелькали перед глазами, хотелось поскорей выпить. Вдруг рядом она услышала незнакомое слово – «надомница». Её осенило: «Вот это что надо: сиди дома и работай!»
     – Что делать? – отозвалась тётка, клея на водосточную трубу объявление. – Платки писать, – и бегло оглядев Варвару, добавила, – приходи на Солянку, где церковь, там увидишь. Паспорт не забудь. И – трезвая чтоб.

     …В цехе ручной росписи её научили основам ремесла. Выдали станок – разборную раму, на что закрепляют заготовку, расходные материалы и образцы готовых изделий.
     – Ну, с богом. Оплата сдельная, брак – за свой счет. Платок – вещь художественная, любит, чтоб с душой к нему… Видишь, в нём всё живое, природное, – бригадирша любовно поглаживала покрытый цветами платок и, посерьёзнев, закончила: – Настроения нет – не садись. Зато когда есть – душу лечит…
     Закрывшись на все замки, Варвара села писать – самостоятельно! – свой первый платок. Художественную вещь, где всё живое… Не дыша, высунув по-ребячьи кончик языка, она вырисовывала богатый осенний букет охристых тонов, забывая временами про образец, стараясь не спугнуть новое ощущение. Только через несколько дней работы она почувствовала усталость – болели плечи, спина, шея… Но прерываться не хотелось.
     Однажды утром – было начало октября, с деревьев валился напитанный влагой тяжёлый лист – Варвара проснулась со странным чувством. Будто она снова жива и нужна кому-то. Он близко, совсем рядом… Он давно ищет её. И обязательно найдёт. Будет любить, жалеть…
     Страх, что нечаянный сон истает и ничего не останется, сдернул её с постели. Она, играя, пнула голой пяткой в нос Пирату и в нетерпении выскочила на балкон.

                ***
     – Парень самостоятельный – брови вместе держит, и, видать, путный,  вежливый, –  как бы невзначай, заметила Капитолина. – Где нашла-то? Вроде неподходящ тебе…
     – Учились… ещё в Питере, – неловко соврала Варвара.
     – Рассказывай кому… – щурилась та набитым глазом, а про себя добавила: только ведь с тобой, лиходейка, кто угодно запьёт…

     Истомившись в долгом ожидании друг друга, они не знали удержу.
     – Какая... раскрепощённость.
     – Ждёшь восторгов, троечник… Допускаешь, что это – игра?
     – Я бы чувствовал…
     – Неужели?.. Добавь плюсик к своей тройке…
     …Спустя некоторое время Владимир появился на пороге с печатной машинкой в футляре и портфелем. Извлёк домашние тапки, свитер, пару сорочек и туалетные принадлежности. Варвара, ещё не проснувшаяся толком, хмуро следила с подушки, как он по-хозяйски раскладывает свой скарб. Впервые в воздухе пахнуло посягательством на свободу: он нарушал негласное табу.
     – Ты меня спросил?
     Возмущение поднималось в её мятежной душе. Вспомнилась Капитолина – «рожать», «обихаживать»…
     – Затягиваешь в быт… Не выношу обязательств!
     – Ну, что ты, радость моя! Какие обязательства?.. – он присел рядом. – Завтрак я готовлю сам. Ужин у нас традиционный – сосиски, пельмени. Принёс и сварил. Не забыть горчички... Станет невмоготу моё присутствие – уйду.
     – Тест на совместимость?
     – На предмет дружбы и любви, – он привлёк её к себе. – Всё будет нормально, дурочка.

     По вечерам Владимир печатал кандидатскую, часто засиживаясь заполночь. Вставал из-за стола размяться и проведать – что она там у себя тихонько поделывает… Спит? Читает? Или платок пишет?
     – Что ты меня пасёшь? Я тебе не жена. И не трудновоспитуемый подросток, – возмущалась она, обнаруживая слежку. – Спишь со мной, и на том спасибо скажи.
     – Спасибо. Я считал, что мы спим друг с другом…
     – Не умничай, ради бога. Тебе это не идёт.
     Однако всерьёз Варвара не злилась и всё чаще употребляла в общении непривычные слова и интонации:
     – Володя, выведи, пожалуйста, Пирата. Что-то знобит, – и, кутаясь в платок, просила, –  дай сигарету…
     Казалось, утихли шалые ветры, гнавшие Варвару из дому в духоту летнего Садового кольца, в смрад толпы трёх вокзалов. Ей всё больше нравилось писать платки. Принимая работу, бригадирша похвалила её. Она шагала домой с раскрасневшимся лицом, как школьница, получившая нежданную пятёрку. Хотелось обнять всех сразу – Володю, бригадиршу, Капитолину…
     Вдруг стало неловко ходить в шинели.
     Владимир тотчас потащил её в ЦУМ за новым пальто. Купили импортное светло-серое, букле с цигейкой. Попутно приглядели высокие чёрные сапоги. Итальянские. Дорогущие... Пока Варвара вертелась с примеркой, он на такси сгонял к приятелю за недостающими деньгами. Вышли из магазина в обновках. Она ступала непривычно притихшая, выглядела смущённой – со времён адмирала у неё не было новых вещей… Не находя, как выразить благодарность, заговорила звонко:
     – У тебя перчатки худые, давай купим?
     – Ерунда. Заштопаешь…
     – Не умею.   
     – Научишься. Платки-то писать научилась!
     – Что ещё?
     – Ещё? Петь по утрам…
     – Закабалил напрочь! Я что тебе – канарейка? – Серые милые глаза улыбались.
     За столом, когда отмечали событие, загрустила:
     – Закончишь свою диссертацию и сбежишь… Зачем я тебе, надомница, недоучка, стервоза. Вот и пальто подарил… на прощанье.
     Сама же – помогала, печатала его черновики. Чтобы легче ориентироваться в материале диссертации, дотошно выспрашивала о непонятном. Всё, что он оставлял ей утром, к его приходу было готово. Он перечитывал и не узнавал свой текст – корявые обороты исчезли, аргументация отредактирована, промежуточные выводы стали  лаконичны и убедительны.
     Боясь сглазить, Владимир не хвалил её, буркнет обычно «годится» и всё. Вот в ласке скупиться – не имел права. Недодашь, не отзовёшься – забьётся куда-нибудь в угол, как зверёк, насупится и молчит.
     – Ну, что ты? Иди ко мне…
     – Не любишь… Отойди, – и зажмёт лицо в ладонях.
     Часто её преследовали ночные страхи. Начинает всхлипывать, причитать, размахивать руками... Это с детства, говорила, а отчего, умалчивала.
     – Ты расскажи – тогда оно пройдёт. Мне ещё бабушка говорила.
     – Какие-то... не люди... Хватают, душат. Обними крепче, укрой...
     Успокоившись, она засыпала. А утром просила:
     – Не уходи, хрен с ней, с твоей работой... Тоскливо...
     Другой раз, проснувшись, как ни в чём не бывало:
     – Снится чёрте-что... Прости.

                ***
     Пуск установки синтеза на уральском заводе планировался на март. Его результаты – судьба целого направления в отрасли и, в частности, его диссертации. Необходимо было вести процесс на месте.
     – Отдохну от тебя, – посмеивалась Варвара, – а ты там смотри… на уральских девок-то не очень…
     – Не до девок. Процесс непрерывный…
     – Ну, давай… Возвращайся нобелевским лауреатом.
     – Будет сделано. Возьми деньги – фрак закажешь для церемонии.
     Пошутили, присели «на дорожку»...

     ...В трубке послышался всполошенный лай Пирата – когда долго не брали трубку, он её сбрасывал с аппарата – и, наконец:
     – Ты... Какого хрена! Что праздную? Ха-ха-ха… Свободу и независимость…
     Ещё долго слушал лай, потом гудки…
     Вспомнил – когда прощались, Пират носился по прихожей, не давая пройти к двери, прыгал на грудь, норовил лизнуть в лицо. Не хотел отпускать…
     На следующий день в цехе произошло ЧП – лопнул трубопровод высокого давления, вышел из строя варочный котёл. Слава богу – люди не пострадали. На восстановление и доработку – ни времени, ни финансирования.
     Вот тебе и Нобель – накаркала… Девочка-беда.

     Под стук колёс в голову лезли чёрные мысли, рисовались картины Варвариного праздника свободы…
     Поезд пришёл около шести утра.
     – Позвонить? – колебался он. – Или к себе? Хоть выспаться…
     А ноги сами несли – по Садовому, на Цветной…
     Окна тёмные, «весёлого Роджера» нет… «До восьми не появится с Пиратом – уйду». Подождав  немного, он вошёл во двор, остановился у подъезда в нерешительности. Из своего полуподвала грузно поднималась Капитолина.
     – Не ходил бы, Володь… –  отдышавшись, заговорила она. – Содом, вторую неделю. Я уж – участковому, чучмеков разогнать. Пришли с ним вчера. Открывает один, в халате, всё наружу – срамота! Заходи, говорит, и дверь – хлоп перед моим носом… Стою у лифта… И что ж? Выходит служивый мой минут через пять, рожу утирает, довольный… Порядок, говорит, больше не звони. Денег, небось, сунули.  Эх! Пропадай, Варька… – Она шмыгнула носом. – Не ходил бы ты, ещё изобьют, черти.

     ...В квартире – глухая тишина. Даже Пират не подал голоса. Жуткий дух – как в зоопарке в жаркий день. Заглянул в её комнату – Варвара спала. Рот открыт, руки разбросаны. Рядом, мордой к стене, мужик. На полу – Пират. Бока ходят – живой. Что ж не вскочил, не залаял радостно? Поили, что ли…
     В остальных комнатах – ещё по паре…
     Подошёл к письменному столу. В машинке заправлен обрывок листа, на нём – заглавными буквами, не оставляя адресату ни малейшей надежды: «ХРЕН ТЕБЕ, ВОВА!»
     – Такую страсть впору на мавзолей. Золотыми буквами…
     В мёртвой тишине квартиры раздался оглушительный звонок. И – тяжёлый стук в дверь:
     – Милиция! Открывайте!
     Только теперь он услышал сонное ворчание Пирата.
     Вошли трое, за ними топталась Капитолина.
     – Подъём! Документы! Быстро! Кто хозяин? – выступил вперёд капитан, старший наряда.
     – Я... Вернулся, вот... из командировки…
– Я хозяйка! – гневно раздалось из коридора.
Варвара, – о боже! – замотанная в одеяло, с оплывшим трясущимся лицом, босая, патлатая...
     – Я хозяйка! А он, … моржовый, вообще – никто… Пошёл на …
     – Фамилия?
     – Пошёл ты… Сейчас в Генштаб позвоню!
     Капитан отвернулся. Капитолина, держась его правого уха, давала уточняющую информацию. В коридоре теснились полуодетые люди, кто-то рвался  в туалет.
     Женский пропитой голос ныл:
     – Дядечка, похмелиться… Пошарь там, под столом, оставалось…
     Варвара уже влезла в шинель и отдавала команды:
     – Пират! Ко мне! Гулять…
     – Отставить! Мантулин, в машину их. Все на выход! Вы, гражданка, шинель снимите, не положено.
     Варвара замерла, беспомощно озираясь вокруг, но, увидав Владимира, завопила:
     – Что стоишь, как пень! Достань куртку с антресоли! – она громко икнула и вдруг, взвизгнув, захохотала ему в лицо: – Пальтишко-то – спиндили, курвы!
     Капитан вежливо подтолкнул её к выходу, и, обернувшись на пороге, с сочувствием в голосе сказал:
     – Вы, гражданин, можете остаться… Передачи – вторник, четверг. После 16.00.
     Владимир хотел что-то сказать, но бдительная Капитолина дёрнула за рукав – молчи, от греха… Так и остался стоять у дверей.
     Вниз по ступенькам потянулись задержанные. Один из них поднял лицо и ослепительно улыбнулся:
     – Исфени, дарагой, да?
     За дверью запоздало лаял Пират. Надевая на прогулку ошейник, Владимир обнял его, прижал к себе:
     – Нажраться что ли…   
               
                ***
     «Заточение в острог» – так потом называла Варвара свои пятнадцать суток – она восприняла как произвол властей, и продолжала грозить Генштабом равнодушным милиционерам. В группе таких же, как она «декабристок», её статус поначалу был высок, что позволяло сачковать. Однако длилось это недолго: бабы крепко отлупили её и отняли тёплые вещи. Она звонила, требовала забрать её отсюда, плакалась, что устаёт от каторжной работы, замерзает по ночам...
     Владимир давно растерял злость. Хотелось лишь, как нагадившего котёнка, потыкать мордой в дерьмо и начать всё заново. Он носил ей передачи – чай, печенье, сигареты, мотался на Солянку – за справкой с места работы и поручительством.
     – Подготовьте к суду, чтобы не выселили за сто первый. За тунеядство и антиобщественное поведение путём бардака, – объяснил ему всё тот же милицейский капитан.
     Он же и письмо ему продиктовал.

     "...Коллектив коммунистического труда выражает сожаление по факту…Считает, что тов. Парамонова В.А. оступилась нечаянно... Заверяет, что передовая производственница и активная общественница впредь не допустит… И берёт её на поруки."
     Бригадирша, подписывая от коллектива бумагу, с сожалением посмотрела на Владимира:
     – Не будет с неё толку, а жаль – девка способная…
     В конце недели привёз ей свой лыжный костюм – ещё со школьных лет – и свитер. Дежурный сержант за бутылку портвейна дал свиданье. Десять минут.
     Варвара подошла развинченной походкой. Посвежевшая от работы на улице, одетая в чужое драньё. Кивнула с независимым видом, закурила.
     – Ну, как, справляешься? Баб не водишь?
     – Привет тебе от Капитолины, – пропустив насмешку, сказал он. – Пират тоже кланяется, ждёт не дождётся хозяюшку. Остальные, гости твои, не заходят что-то... Кстати, что там за манифест в машинке? Стиль знакомый...
     Варвара прищурила глаза и зло отчеканила:
     – Я сама собрала этот бордель… На второй день, понял? Чтобы вытравить тебя – твоё благородство, терпение, чистоту и доверие, великодушие, бесконечное до блёва! Всё это жалкое, высоконравственное, интеллигентское говно! – Она зашлась в кашле, закурила новую сигарету и дрожащим полушёпотом продолжала: – Вадим, моё истинное божество, которому я омывала ноги и всё остальное, он покупал мне норковое манто и бриллианты. Я принимала это как должное… Азиз, тёмный деляга с рынка, дарит канадскую дублёнку из ламы, коттедж на Каспии. Хоть завтра… А ты… жалкий инженеришка из НИИ, пыжишься стать кандидатом – подумать только! – химических сраных наук, покупаешь мне буклёвое пальто за двести рублей… И весь светишься от гордости… Несёшь как побирушке байковый костюм, который я вынуждена напялить от холода… Ты меня делаешь равной…
     Подошёл сержант.
     – Пшёл прочь, смерд, – топнула на него и вдруг, по-старушечьи сморщив лицо, не сдержав всхлипа, горестно вышептала: – А я не хочу этого…
     Откровенная ненависть оглушила. Но он понимал – истинная причина срыва глубже. Возможно, и вовсе непостижима…

     Истекли пятнадцать арестантских суток. Он внёс её домой на руках.
               
                ***
     Просить министерство о переносе сроков начальство не собиралось. Дело не двигалось, тучи над его головой становились гуще. И непосредственный шеф сказал напрямую:
     – Поезжай, Шерстобитов. Чтоб завтра я тебя здесь не видал. Помочь могу только так: выпишу тебе премию за год, плати там, сколько запросят. Но чтобы заварили и испытали! Наличными! За красивые глаза и зажигательные речи никто и пальцем...
     – Спасибо, Георгий Иванович, но у меня... на личном фронте... беда...
     – Считай, что я этого не слышал! Целое направление под угрозой, а у него личное... Не ожидал! Это ведь и твоя диссертация под ударом! Личная!

     Он тянул, медлил с выездом. Терзался. Не хотел, не мог, не имел права её оставить...
     – Решено: еду с тобой. Тебе будет покойно, и ты всё сделаешь как надо. Вот увидишь…  Снимем угол, чтоб на гостинице сэкономить, буду готовить обед, будем ходить на речку – ты говорил, там речка… – Варвара мечтательно вздохнула. – А Пирата на время – Капитолине.
     Уже всё решила! Знала, что он пойдёт на всё, вплоть до увольнения, лишь бы не оставлять её одну. Такую жертву она принять не могла.
     Он благодарно обнял её:
     – И откуда ты знаешь такое – «снять угол»? Из какой такой жизни? В эвакуации не была, кроме отдельных квартир – нигде не жила, об экономии слышала только на лекциях по ИМЛ…

     По наказу Капитолины она «обихаживала мужика»: варила щи из молодой крапивы, свекольник, жарила котлеты и пекла оладьи, заводила хлебный квас... Перед ужином подносила стопочку. А утром, пока завтрак готовила, напевала: «Джамайка, джамайка…»
     Оказывается, умела.
     Он ел смачные котлеты, а она как заправская хозяйка – жена? – садилась напротив и, подперев щёку, ласково глядела на него. Потом принималась неспешно расспрашивать – как котёл, что сказал главный технолог на совещании, поступило ли сырьё для варки…
     Варвара – и только она, он верил в это – принесла удачу.
    
     ...Приехала бригада смежников, помогли со сваркой и монтажом.
     Старший по испытаниям пошлёпал ладонью свежевыкрашенный бок котла, подмигнул Владимиру и, включая насос, авторитетно заверил:
     – Не ссы в трусы, Москва. Прорвёмся.
     Прочностные испытания прошли отлично. Ночь перед варкой он не спал, перебирая в мозгах – всё ли проверили и предусмотрели…
     – Не ссы, начальничек, прорвёмся, – улыбалась Варвара, гладя его по голове.
     Образцы опытной партии полимера подтвердили результаты теоретических   данных – расхождение всего на 3-5%. Это – победа.

     … Всё это время Варвара не пила. Даже на прощальной вечеринке.
     И в постели была тихая, ласковая. Никакого буйства…
     – У тебя ничего не болит?
     – Болит. Но не то, что ты думаешь, – она положила ладонь на сердце.
     – Отчего?
     – Забеременела... А рожать нельзя – я же алкоголичка. Вот душа и болит. Он мне снится… серьёзный такой мальчик по имени Урал. Пальчиком грозит…
     – Никакая ты не алкоголичка. А сколько надо… ну, чтоб перерыв был?
     – Не меньше года. Но и это – не гарантия… Наследственность.
     – Не горюй! В Москве разберёмся.
 
                ***
     Синий рабочий халат в следах клея и краски, рукава подвёрнуты. Волосы собраны в хвост резинкой. Тонкая загорелая шея с выступающими как у мальчишки позвонками. Сигарета в углу рта. Сосредоточенный взгляд…
     Когда пишешь платок, надо держаться образца и воспроизводить его. Но своеволие художественно-развитой натуры и упрямое неприятие шаблона берут верх. И она делает каждый раз своё, отличное, сохраняя лишь общую композицию росписи и цветовую гамму. Тонкой кисточкой с резиновым клеем наносит границы расписываемого элемента и даёт клею подсохнуть. Это – чтобы краски не поплыли. Потом другой кисточкой начинает заполнять очерченный контур. Но не монохромно, как на образце, а по-своему. Если пурпурный, к примеру, то с переходом в алый, далее – в нежно-розовый… Если зелёный, цвета майской листвы – в салатовый, и - до бирюзового. Когда делаешь облака, они не должны быть бело-кучерявой ватой, а – пронизанные солнцем, золотисто-розовые, зовущие…
     Её всё сильнее захватывало это действо, в процессе которого оживает кусок ткани – сказочные цветы, диковинные листья, силуэты птиц… уносящихся в облака, высокие, чуть размытые.
     Варвара работает с палитрой в руках – смешивает, подбирает, пробует… Конечно, труда больше. А кто гонит план, они – без затей – окунают в баночку с названием цвета и попросту закрашивают.
     ...Потом она напишет об этом в стихах «Павлово-посадский платок».

     Варвара откладывает кисточку, устало расправляет плечи, растирает шею и поворачивается к нему. Лицо серое, под глазами круги, сухие губы сжаты. Она изменилась после аборта – исчезла агрессивность, стали мягче движения, в глазах застряла и не уходит боль, собачья виноватость…
     – Что там на дворе? Опять моросит? – она буднично подставляет щёку для поцелуя.
     – Опять. И снова, – грустно подтверждает он.
     От неё пахнет… Спирт Варвара получает на работе. В качестве растворителя. Но использует его по прямому назначению. Когда спирта нет, покупает утром четвертинку – на день хватает. Держит её в сливном бачке – всё как у людей!.. Сейчас сходит в туалет, выйдет и, шмыгая носом, продохнувшись, пойдёт на балкон курить.
     Раз в неделю она отвозит на Солянку готовую работу, остальное время – пишет. Молчит. О чём думает?
     Владимир встряхнулся от невесёлых мыслей – пора готовить ужин: кухонные хлопоты Варвара оставила на Урале…
     Впрочем, не всё так мрачно. На днях он застал её за машинкой – она быстро вынула лист и убрала в стол. Потом он подсмотрел – грустные напевные стихи о любви – уходившей, но возвращённой по воле обоих. Правда, все четыре четверостишья заканчивались  знаком вопроса...
     Ниже помещалась перепечатанная танка неизвестного поэта:
               
                В глубине сердец
                Подземные воды бегут
                Кипящим ключом.
                Молчанье любви без слов
                Сильней, чем слова любви.

     Он резал лук и плакал. Он верил, что тёмная полоса в их жизни пройдёт. Как сезонное поветрие. Варвара снова станет язвительно-колкой, дерзкой и уверенной в себе. Возвратится её презрительный прищур… пусть. А пока…
     Заглянув перед сном ещё раз в бачок, она приходит в постель, упирает в его бок озябшие худые колени:
     – Давай спать, а то вставать чуть свет…
     Вот уж совсем ни к селу – он её не будит по утрам.
     Дыша её тихим винным дыханием, он лежал в темноте и вновь убеждал себя… Сейчас у неё депрессия. Нужно время для накопления душевных сил. Будут перемены. Обязательно. Она закончит университет. Захочет, можно устроиться в журнал, в «Литгазету». Есть друзья, помогут…
     – Спи уже. Всё наладится… 

                ***
     Прошло ещё два года.
     В квартире на Цветном всё также пылится чёрная адмиральская шинель. Остарел и стал бояться лифта Пират. Он с трудом спускается и поднимается, царапая когтями стёртые ступени,  приволакивает задние лапы, оставляя на каждой площадке жалкую лужицу бессилья.
     Варвара сдала экстерном университетский курс, стала дипломированным филологом. Доказала окружающим и, возможно, себе свою интеллектуальную состоятельность. Внешне в её жизни ничего не изменилось. Она по-прежнему писала платки и стихи. В каком-то крупном издательстве вела переговоры о трудоустройстве... Но жила, как бы, в ожидании перемен, в ожидании чего-то, что должно определить их дальнейшую жизнь.
     Это настораживало, вызывало глухую тревогу. Пассивное «ожидание» не в характере Варвары, она любыми средствами будет ускорять, приближать события. Или создавать.

     ...Уральский период их общей жизни, приоткрывший ему иную, неизвестную, Варвару, не оставил и следа. Она не любила вспоминать о нём. Будто стыдилась чего-то непристойного и старалась забыть. Но …
     Однажды при обсуждении его нынешних научных планов она спросила, как бы невзначай:
     – Ты не забыл, кто тебе диссертацию сделал? – и бровь кверху…
     Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что он сначала  по-детски обрадовался – помнит, лапа, как «мужика обихаживала», создавала надёжный тыл… Но бровь оставалась задранной. Она всерьёз… Уверена, что ситуация тогда находилась полностью в её руках: без неё не поехал бы, слабодушный добряк, боялся за неё, джентльмен хренов. Следовательно, из института – вон, диссертация – у кота... где? Вот именно... А соискатель? Правильно – в соседней пивной, их, таких, много там... Подоплёка никому не важна. Ей в первую очередь…
     Он застыл, поражённый: права. «А ты как думал?» – скользнула взглядом.
     Всё чаще он замечал – общение становилось ей в тягость. Действительно, скучный, зацикленный на работе, равнодушный к развлечениям – сидеть бы в обнимку на диване. Предложения сходить в кино или почитать вслух не вызывали у неё особого энтузиазма – почти всегда отказывалась. Оживлялась, когда собирались на дачу.
     В этот день она радовалась как ребёнок, которого ведут в зоопарк, болтала без умолку, поторапливала его. Он видел в её глазах настоящую благодарность, что бывало редко.
     Варваре и вправду было здесь хорошо. Старый уютный дом. Сосны до неба. Под их ровный покойный шум так крепко спится. В их спальне, на втором этаже, огромная деревянная кровать. Мама, по-молодому смущаясь, призналась как-то, что на ней родился их сын...
     Его старики добрые, улыбчивые, внимательные, деликатные. С досужими разговорами не лезут.
     – Приезжайте почаще, – улыбался в усы отец, провожая их до калитки. Мать передавала сыну сумку с яблоками, и они, оглядываясь, возвращались по тропинке в дом.
     В электричке Варвара молчала и, глядя в окно, загадочно улыбалась. Дома спешила за машинку – приходило что-то новое... Стихов своих не показывала – похоже, не всё получалось, как хотела.
     Поэтому, по другим ли причинам, настроение Варвары оставалось неровным.
     Ей не давали покоя какие-то ирреальные картины, приходящие к ней въявь. Может быть, видения из её прошлых жизней… Иногда ему казалось, что она их выдумывает, играя. Так дети в ночной тьме рассказывают придуманные страсти…
     – Помнишь? – горячо шептала она: напрягайся, будоражь воображение. – Помнишь, мы с тобой овец пасли в горах? Сидели, укрывшись пастушьей буркой?.. Солнце, красное-красное, показало краешек и – за горы… Ты в папахе, с ружьём – вспомнил? Собаки-волкодавы спят у костра. Вино в бурдюке, сулугуни, лепёшки… – Интонации всё требовательней. – Ну, вспомнил?
     – А-а! В Кахетии! Какие там груши были…
     Молчание... И твёрдо, отчётливо:
     – Ты очень добрый… Но очень скучный и... тупой.

     В конце сентября позвонил друг Вероники Антоновны: мать в больнице, чрезвычайно плоха…
     На вокзале Варвара была очень возбуждена, беспрерывно наставляла, будто уезжала на год:
     – Не забывай Пирату чистить уши. Мазь в холодильнике. Пятнадцатого – к ветеринару.
     А на лице тень отчуждения – «с глаз долой»… Тревоги за мать нет и в помине.
     – Ну, пока. Позвоню завтра вечером. 
     «Жизнь не обманешь, – ловил он себя на мысли, возвращаясь домой, – подстелишь в одном месте, она тебя – хвать! – в другом… И мордой об асфальт…»
     Прошло три дня без звонка. Четыре… Ночью залаял Пират. Он подошёл к двери – никого… Вдруг обожгло:
     – Надо было с ней…

     ...На кровати в углу палаты – жёлтая лысая старушонка в платочке, из-под которого с ненавистью смотрят бесцветные глаза. В ногах – полноватый, с потными прядями, блондин. Рядом с ним, спиной к двери, Варвара.
     – Опаздываем, Валерик.
     Обернувшись, увидела вошедшего в палату Владимира.
     – Ну, какого … прискакал? У-до-сто-ве-рить-ся? Дуй на ... отсюда! – и     по-свойски прихватив блондина под руку, потянула к выходу:
     – Опаздываем, Валерик… – На ней – вечернее платье, халат внакидку.
     Старушка прикрыла веки.

     В Москву Варвара вернулась к ноябрьским. Под неумолчный скулёж Пирата она прошла в кабинет и обессилено опустилась в кресло:
     – Сходи за водкой. Мамочку помянем – сорок дней сегодня… А вы, господа, располагайтесь. Шинели – на вешалку… – она уронила голову и зарыдала.
     Сослуживцы в нерешительности топтались в прихожей.

                ***
     Варвара не писала теперь ни платков, ни стихов...
     Смерть матери, приговор питерских врачей в отношении себя – «детей не будет». Да ещё беда – сдох верный Пират...
     С утешениями зачастила Капитолина. Начинали с утра. К его возвращению добирались до «светлой памяти» уже не важно кого... Всех!
     А он всё болезненнее прислушивался к себе: грызла обида за блондина. Раньше прощал легко. Теперь же силы любви и доброты истощились, а без них – какой смысл... И так всё превратилось в банальную бытовую привычку с привкусом водки. И эта горькая новость: детей не будет...
     Он лежал, измученный бессонницей. Вдруг услышал шаги её босых ног. Она юркнула к нему под одеяло. Покурили от одной...
     – Ну, что? Мучаешься? «Мы в ответе за тех, кого приручили?..» – заговорила она, свободная от терзаний слабодушия. – Не ты меня приручил, а я тебя. Вот, милый, в чём суть. Я тебе просто не по зубам. Так что успокойся, заведи себе… козочку серенькую и живи. Выплыву без тебя. Свободен! Спасибо за всё.
     «Свобода… – думал он в смятении. – Сделала прививку и отпустила в божий свет: свободен…»

     ...По бульвару в снежной каше перемещались люди, собаки. Среди деревьев чернели скамейки. В перевёрнутый бинокль всё казалось крохотным, жалким. А сам бульвар – узенькой, бесконечной тропинкой. В одном направлении...


     В последующей жизни ему уже не случалось проявлять в отношениях столько великодушия и мужского благородства, будто не были они больше его сутью. И такого поклонения, безмерного, безоглядного, когда за счастье почитаешь собственную вторичность, ладный подыгрыш…
     – Мог ли я иначе распорядиться подаренной мне свободой, которой цена предательство… – задавал он себе вопрос, теряя с годами интерес к жизни, когда стали настигать болезни – и одна из них, главная – никчемность существования.

     … – Данный синдром –  вещь стопроцентная у вашего психотипа, – безапелляционно заявил сосед по палате, жизневед и балагур. – Такой дивный шлейф, знаете ли – брошенные женщины, нерождённые дети, нарушенные клятвы… Ну их, ей богу! Давайте лучше по стопочке перед обедом.
     В дверь постучали:
     – Владимир Сергеевич, на Ваше имя пакет.

     В плотном, чёрном с жёлтой полосой, конверте без почтовых штемпелей – пригласительный билет. Золотом по синему глянцу:

                ДОРОГОЙ ДРУГ!

     Конгресс писателей русского Зарубежья приглашает Вас в Большой зал Центрального дома литераторов на торжественное открытие и праздничный концерт.
               
                Секретарь Конгресса               
                Парамонова В.А.

     Кроме билета, в конверте находился прекрасно оформленный томик стихов                В.А. Парамоновой. Только что изданный. Двадцать лет спустя…
     Открывался он стихотворением:

                Давно не заходил ты в этот дом…
                Тут стены сыпятся, кругом поруха.
                Из пыльного окна, упёршись лбом,
                С седыми космами, уставилась старуха.