Закат субстанциализма

То, что есть, являет окончание субстанциализма как порядка включенности границы между Небом и Землей внутрь самой Земли.
Учреждение субстанциализма состоялось в Древней Греции примерно на рубеже V-IV вв. до РХ в полемике между интуициями Платона и выводами Аристотеля. Порожденный их спором плод предстал в ядерной твердыне непроницаемой связи законов вымышленной Аристотелем логики. Логический централизм трояко окаменел в «исключении» «третьего» единства земного «тождества» и небесного «противоречия» в пользу Земли, в тяготении к себе исключающей себя из Неба. Позже Аристотель выпестовал государственный талант Александра Македонского, который, превратив аристотелизм в политическую доктрину, создал первую в мире империю глобалистского типа. Имперский проект Александра Македонского – это политическая проекция аристотелевского земного субстанциализма в  географически максимальный размах с финалом в универсальном государстве – космополисе. Политизация географии была в данном случае неотделима от культурного оформления земного пространства, состоявшегося в феномене эллинизации. Её самым значимым эффектом для судеб мира стал конфликт эллинского язычества и иудейского монотеизма. Через пару веков эллинский глобализм будет реплицирован Римской империей, в которой вертикаль государственной власти под эгидой римского права достигнет вершины юридической формализации.
В начале этой эры вся средиземноморская ойкумена была воодушевлена Христовым событием. И в той её части, где была расслышана симфония гнозиса Платона и призывов обновившего прежние заветы Христа, возникла государственность, альтернативная аристотелевскому универсализму. В обстоятельствах восточно-римской Византийской империи благодатно исполнился христианский образ мира в его теоретической и практической ипостасях. Его сердцевина – догмат Святой Троицы, существо которой – диалог равносущных Отца и Сына во всемерном круге Святого Духа. К этому же времени (IV в.) сложился карфагено-римский мезальянс, взревновавший к закату Рима, чье накопленное в языческом прошлом величие быстро растрачивалось на фоне успехов ортодоксального Константинополя.
Теоретическим способом отклонения превосходства одной имперской  столицы над другой становится реабилитация логики язычника Аристотеля. Карфагенский теоретик бл. Августин воспроизвел алгоритм родовидового деления и представил разницу Отца и Сына как «противоречие» видовых крайностей по отношению к родовой субстанциальности «тождественного» Духа. И по всем правилам формальной логики Августин сделал вывод, что Дух исходит не только от Отца, но «и от Сына». Добавление к Никео-Царьградскому Символу Веры Филиокве утвердило логическую оригинальность католической версии христианства. И уже отличившись от православия, в V в. при римском епископе Льве Великом католицизм обосновал  притязания Римского понтификата на свою административную исключительность в отношении, как минимум, западноевропейского ареала христианской ойкумены.
Принеся в жертву Христово учение во имя политической интеграции Священной Римской империи, католицизм предстал как рецидив политизации логического субстанциализма Аристотеля. На этом этапе   логически закономерная дихотомия мира на «свое» западного Центра и «чужое» восточной Периферии зарядила экспансионизм множества Крестовых походов под идеологическим патронажем Римских Пап. Пользуя идею «освобождения Гроба Господня» и целясь в иноверский Ближний Восток, эти походы однажды выявили подлинный мотив, промахнувшись во «внутренний восток» Европы – в православную Византию. И через двести лет её просто добили турки-османы.
В этот же период объектом атак католических крестоносцев оказалась  едва ставшая православной Киевско-Новгородская Русь – Восток в его уже русской версии. Нарушив давнюю традицию повсеместного притеснения Востока Западом, разгром отрядов тевтонских рыцарей дружинами святого благоверного Александра Невского, показав Божье преимущество небесной правды перед земной силой, одновременно зафиксировал прецедентный факт  непобедимости русского оружия. Агрессивность католического Запада предопределила византийскую ориентацию русского Востока. Приятие  промысла православной империи от павшей в 1453 году Византии достигло геополитической категоричности в Московской Руси.
(А с учетом того, что православная Москва оказалась противопоставлена католическому Риму, то (увы к бессмертным словам Филофея Псковского) Москва ввиду всемирной-исторической контроверзы языческого Рима и монотеистического Иерусалима образца 66-71 гг. I в. от РХ справедливо положить: «Москва – третий Иерусалим», при том, что, конечно, вторым Иерусалимом был павший от Рима Константинополь, а четвертым по провозглашению Откровения Иоанна Богослова будет Небесный град Иерусалим).
Драмой поляризации единой ойкумены христианской Европы на две непримиримые половины был подведен итог раскола логикой Аристотеля условного Рима на константинопольское православие и римский католицизм.
В отличие от православного вероучения, пропитанного духовной и потому незыблемой гармоничностью цареградской Троицы, начиненная аристотелевской силлогистикой католическая догматика продолжила распад.   И в начале второго тысячелетия она впала в очередной – на это раз теоретический – раскол между реализмом и номинализмом. Господство логико-формального универсализма в этом споре сказалось в самой логической вымышленности проблемы бытия высших логических абстрактов – «универсалий» – или как априорных и требующих веры «реалий», или как апостериорных и составляющих предмет знания «номиналий». Несмотря на номинальную победу реалистов, ситуация заката христианского средневековья показала реальную победу номиналистов.
В своем замещении догматической субстанциальности Бога критической субъективностью человеческого Я Декарт предъявил себя как ультра-номиналист. Алгоритм cogito ergo sum – это ситуация совпадения логической формы как «есть» и этического содержания «моего» Я на сцене обнаружения полного смысла теонима «Я есть». Геополитическим обобщением состоявшихся в XV-XVII вв. феноменов антропоцентризма, гуманизма, рационализма и т.д., обусловивших переход от платоновской автаркичности средневековой Священной Римской империи к аристотелевскому  глобализму Новой Европы, стал европоцентризм.
Освободивши себя от христианских ограничений в безмерную алчность капиталистического обогащения, западный Центр приступил к колонизации восточной Периферии в очередной проекции спекулятивного порядка доминирования земного субъекта над небесным предикатом на  геополитический план. Петр Первый в посильном сохранении православно-имперской самобытности Руси спроектировал Российскую империю, в ипостаси которой Россия могла показаться Западу максимально «своей».               
Превращение субстанции в субъект финиширует в «просветительском» учении Канта. Он наполнил универсальную форму логической субстанции этическим содержанием «ценной самой по себе» воли единичной самости как исключительного условия «синтетических суждений априори». Кантовская субстанциализация субъекта вручила высший онтологический мандат идеологии либерализма, в котором свойственность тождественного субъекта намертво противопоставлена принадлежности противоречивого предиката как другого. И теперь уже под эгидой идей просвещения европейский субъект продолжил глобалистскую интеграцию неевропейского предиката.         
В XIX-м веке либеральная субстанциальность морального индивида была оспорена двумя её коллективистскими изводами. Сначала Гегель  продемонстрировал субстанциализм нации как субъекта истории, а потом Маркс, диаметрально рокируя верх и низ той же схемы, показал  исторический субстанциализм пролетариата. Будучи строго-настрого противопоставлены друг другу, учения Канта, Гегеля, Маркса в политических измерениях предстали главными идеологиями эпохи модерна. Идеологический  треугольник составили вершина «своего» автономного индивида в либерализме и два нижних угла  как «своего» народа в национализме и «своего» экономического класса в социализме.
Первая мировая война обнаружила существо этой идеологической триады в вымогании военно-технического преимущества одного  политического  субъекта над другим. Причем в отношении к практике стихийного наращивания технической мощи каждая идеология декларировала свою исключительную теоретическую эффективность. В очередной раз отклоняя риски экспансии субстанциального Запада, русский Восток в скудном выборе между тремя идеологиями неизбежной индустриализации  предпочел наименее кровожадную – социализм, который хоть так резонировал с традиционными запросами народов России на коллективизм и социальную справедливость.
Советский абсолютизм И.В. Сталина реализовал достойный компромисс между вековечной традицией православной империи и немилосердными требованиями индустриального модерна. Новообразованный СССР ярко обозначил геополитический разрыв между небесным Востоком и земным Западом. С этого момента геополитика приобрела параметр категоричной поляризации на капиталистический  Запад и социалистический Восток. К последнему отнеслись – каждый по-своему – Индия и Китай, едва  освободившись от колониального ига Запада. Ни в силах мириться с такими онтологическими координатами либеральный Запад предпринял в ХХ в. еще одну атаку, в полном соответствии с моральными тезисами своего идейного наставника Канта превратив германский шовинизм в средство борьбы с советским социализмом.
Победа СССР во Второй мировой войне, легитимизировав его бытие в глазах Запада, задала процесс полной геополитической дихотомии мира, в восточную половину которого по итогам национально-освободительных войн стали включаться страны Азии, Африки и Америки. Последовавшая эпоха Холодной войны обусловила внутреннюю биполярность одного из её субъектов – СССР – и выразилась в кризисе его распада.
И после 1991-го года Запад, прежде всего, в качестве США, формально достиг момента своей однополярной исключительности. Но полноценный триумф не состоялся: праздновать этот «праздник жизни» субъекту Запада оказалось решительно не с кем. Это было похоже на адресованный Гегелю в «Экономическо-философских рукописях 1848-го года»  вопрос, почему «дух возвращается в природу», на который Маркс насмешливо отвечает - по причине невыносимой скуки.
Но не только скука западного субъекта определяет бурно текущий кризис Запада. Прежде всего, его характеризует широкое возмущение едва выносимым перекосом весов мира, где западное меньшинство перевешивает восточное большинство. И deep people Востока не желает более мириться с доминированием deep state Запада.
По силе этого протеста можно заключить, что нынешний POTUS – последний король Запада, - последний, потому что, по характеристике замечательного сказочника Европы, «голый».Хотя следует понимать, что по мере приближения к Царствию Небесному, «классовая борьба» будет только возрастать.
На закате смертоносной оси субстанционализма Запада (аристотелизм -  католицизм – европоцентризм – панамериканизм)  восходит животворный круг единства  небесного Востока и земного Запада. И указанием на лучшее для судеб мира является нерушимый образец Троицы, внушающей человеческой границе веру в диалог отцовского Неба и сыновней Земли во всемерном круге Святого Духа.