Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спир

      Мы с Толиком Сущеней жили вдвоем на Садово-Спасской,10, в пятиэтажном, многоквартирном доме дореволюционной постройки, где свирепствовала в свое время свита Воланда.
      
     Толик был исключен из нашего факультета со второго курса, и он устроился работать милиционером. В Доме Булгакова, в ведомственной квартире, мой друг и получил комнату от МВД.

     Скоро Толика выгнали и из милиции, но комната осталась за ним.
Это была запущенная старая и очень просторная комната. Массивные полированные двери, скрипучий паркетный пол, широкие подоконники окон, высокие, с лепниной, потолки...

     Книг в комнате не было, кроме сборника стихов Александра Галича и 17-го тома собрания сочинений Антона Чехова. В этом томе были собраны записные книжки и дневники писателя. Одну из его записей я прочитал Сущене вслух:
– Окрестности Патриарших прудов на вид тихи и мирны, но на самом деле жизнь в них – ад.

      Да, библиотеки в доме не было, если не считать комплекта глянцевых порнографических французских журналов, которые бог весть как Толику достались. Он часто рассматривал фотографии из этих журналов, они разжигали его воображение. Разглядывание журналов Толик всегда заканчивал мечтательным и томным восклицанием: «Эх, бабу бы сейчас!».

      Но бабы у него не было. Со своей женой, победительницей конкурса красоты, Толик развелся и давно уже жил холостяком…

      Помню, как Толик вместе с женой приезжал в военные лагеря, под город Ковров Владимирской области. В лагере жили одни парни и за 100 верст – ни одного женского лица. И вдруг – такая красавица! Фурор был полный!

      Мы оба работали вышибалами в кафе «Аист» на Малой Бронной. Свое птичье название кафе получило благодаря скульптуре – двум бронзовым аистам на площадке у входа в кафе.

       В этом стеклянном кафе в центре Москвы с утра и до глубокой ночи кучковалась банда «вора в законе» Калины.

      Да, мы работали под одной крышей с матерыми убийцами и ворами. Элита преступного мира, те бандиты, о которых чуть ли не в каждом номере писали газеты, сообщали в теленовостях, вела здесь бурную, шумную жизнь.

     Все бандиты, все до одного, были бывшие спортсмены и «качки». Когда они проходили мимо, меня тут же метра на два сдувало ветром.
Захаживали в кафе и взломщики, и карманники, и сутенеры, и жиголо – преступники всех мастей и национальностей.

      У Калины – внебрачного сына Япончика – была репутация самого отъявленного бандита и налетчика. Но на меня он производил очень хорошее впечатление. Это был доброжелательный и приветливый человек, всегда здоровался и улыбался мне. И не скажешь, что в ранней молодости он сидел за нанесение тяжких увечий какому-то отставному генералу….

     Калина всегда ходил в черном кожаном пальто и шляпе, в черных и коричневых кожаных куртках ходили и члены его многочисленной банды.

     Что у них там творилось, в этой бандитской шайке, меня совершенно не интересовало, я не хотел влезать в их преступные дела и кровавые разборки. Да меня, признаться, никто и не пустил бы в их круг. Я всегда стоял рядом с бандитами с отсутствующим взглядом, показывая, что равнодушен к их криминальным делам. С самого начала я решил, что мне надо научиться держать язык за зубами, и ничему не удивляться. Главное – держаться от них подальше, ни о чем не спрашивать, не пытаться влезть в их душу.

      Толик, наоборот, был в восторге от бандитов, он был заворожен прелестью криминального мира, их беззаботной, на первый взгляд, жизнью.

     – Какие же они крутые! Настоящие гангстеры! – с восхищением говаривал он.

       – Моли бога, чтобы они не узнали, что ты работал в ментовке! – говорил я ему. – Сразу яйца отрежут!

        А я знал, о чем говорю! Когда один из бандюков по прозвищу «Мамонт», уколовшись наркотой, подошел ко мне и схватил за яйца, угрожая отрезать их, я такой жуткий холод почувствовал внизу живота, будто входил в воду.

       С той поры я всегда держал под брючиной нож. Так, на всякий случай. Да, когда «Мамонт» чуть было не зарезал меня, вот тогда я и взял в руки нож. Пошел и купил его в охотничьем магазине. Представляете, выпускник университета (!), в самом центре столицы (!) ходит с ножом в руке, словно дикарь в диких дебрях. Я ходил по улицам, сжимая в кармане брюк рукоятку ножа. Береженого бог бережет, думал я.

        Кафе жило своей потаенной жизнью, заставляя местных жителей всей округи трепетать и бояться.

      А бояться было чего! Однажды в здании кафе прогремел взрыв гранаты, нередко в его окрестностях звучала и стрельба.

       Чаще всего я сидел в вестибюле кафе, на уютном кожаном диване, с чашкой кофе, читал книгу. Но бывало, что с утра я был выпивши. Думаю, вам не надо объяснять, почему я уже с утра выпивал?

      У меня было университетское образование, а мне приходится обслуживать бандитов, разнимать и успокаивать клиентов. От этого я испытывал сильное душевное смятение. Мне грезилось, что после универа я буду работать где-нибудь в Лондоне или в Париже, а тут – бандитское кафе. Бывший университетский выпускник работает вышибалой – виданное ли дело! Поневоле затоскуешь и запьешь!

        Вечерами в кафе играла живая музыка. Молодой, кудрявый еврейчик с бешеной страстью бил смычком по струнам, закрыв глаза, словно не желая видеть весь этот бандитский сброд; другой такой же молодой еврейчик остервенело бил по клавишам фортепьяно, и глаза его также были закрыты.

      Однажды вечером в кафе заглянул Лев Лещенко. Он был не один, а с двумя молодыми, очень красивыми девицами. Троицу усадили в отдельную кабинку, за малиновой шторой.

        Голос Калины был тих и очень мягок. Я никогда не слышал, чтобы этот коронованный властитель бандитов хотя бы раз повысил голос, перешел на крик, все его слушали беспрекословно. Все были подвластны его воле и разуму.

       Чего не скажешь об одном из близких его подручных, считавшимся его правой рукой. К сожалению, я запамятовал его прозвище, а называть абы какое – не хочу. Это был грубый мордоворот, под два метра ростом, которому было западло разговаривать с такими, как Лев Лещенко. Бандит считал всех артистов гомиками.
Он сразу же поднял шум, когда узнал, что в одной из кабин сидит Лещенко.

      – Да пошел он на х..й! – крикнул он во всю глотку, словно вся накопившаяся в нем злость против всех артистов и муз рванула из него разом. Лицо его и без того уродливое, все в каких-то оспинах, было искажено даже не злобой, а ненавистью.

        Когда этот бандюган просто разговаривал, тяжелые малиновые шторы на окнах шевелились, стекло звенело, а когда он кричал в ярости, что случалось довольно часто, казалось, еще секунда и все хрупкое здание кафе сейчас же развалится.
Истерично и яростно он выкрикивал свои оскорбления и ругательства. Остановить его я не мог, по одной простой причине – я боялся сделать ему замечание. Бандиты вмиг разорвали бы меня на куски. Пытаясь остановить его громкую, безудержную ругань, я лишь сказал тихо и растерянно:

        – Потише, Лев Валерьянович услышит...

         – Да пусть слышит! На х..уй бы он пошел!

         Взволнованный, я все ждал, что сейчас шторка раздвинется, Лещенко выйдет из кабинки и начнется если не драка, то скандал. Но Лев не вышел из своей кабинки. Он проглотил нанесенную ему обиду.

        Правильно ли он сделал или неправильно – не мне судить. Молви он хоть слово – кто знает, как развернулись бы события. А так пошумел бандюган, побушевал да и утих.

       И вот надо же! Именно в эту минуту в кафе зашла моя бывшая однокурсница Света Большакова со своим мужем – с Панайотисом, который учился на два курса младше.

        «Вот так ай-яй! Вот так встреча!» – подумал я. Судьбе надо все подстроить именно так, чтобы я встретил свою однокурсницу в тот момент, когда пытался успокоить бандита! В зачуханном кафе в центре столицы. Разве это не закон подлости?!

       – Гена, что ты здесь делаешь?! – с удивлением спросила меня Света.

       С возрастом я внешне почти не меняюсь, и она сразу же узнала меня.

       – Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт! – ответил я чуть измененными стихами Есенина. Я был в эту минуту чуть подшофе, а потому лезть в карман за словом не пришлось.

      Помню, Света очень удивилась моему присутствию в кафе «Аист», да, очень...
Это было в 1990 году.

                ***

       Снова со Светой мы встретились только через лет 20, кажется, в 2011 году. На встрече выпускников журфака.

       …Как всегда – улыбки, объятья, поцелуи в сквере университета, у памятника М.В. Ломоносову. Все немного смущены. В первую секунду таких встреч испытываешь боль и растерянность (бог ты мой, как же мы все постарели!), и необходимо какое-то время, чтобы эта боль и растерянность переросла в радость встречи. Кто-то вспоминает реплики студенческих лет: «Будь чище и лучше и люди тебя полюбят!» (автор – покойный Игорь Морозов), кто-то заливается веселым, задорным смехом, рассказывая историю времен студенчества, кто-то скромненько стоит чуть в сторонке…

       – А помнишь нашу встречу в кафе «Аист»? – спросил я Свету Большакову.

      – Какую встречу? В каком кафе? Нет, не помню, – мотнула она головой.
«Слава богу!» – подумал я. Мне всю жизнь было стыдно, что моя однокурсница видела, когда я работал вышибалой в кафе, а, оказалось, она совершенно забыла нашу встречу.

       А я-то, болезный, переживал!

       Я еще раз убедился, что если я помню тот или иной случай, это не значит, что о нем помнит другой человек.

      …После торжественного заседания в Коммунистической аудитории все вышли на улицу и пешком направились в «Журфак-кафе». Я был «кодирован» и решил не идти на вечеринку, дабы не сорваться. Как говорят, от греха подальше...

      Я смотрел вслед уходящим по асфальтированной дорожке к чугунным воротам ограды. Весело и приятно было идти всем ребятам, и только Света, – а она шла в толпе одна из последних, – была грустна и печальна. Она шла и курила сигарету, а, выйдя из ворот, обернулась, чтобы прикрыть за собой створ ворот с чугунным венком.

      Кто же знал, что это последнее движение ее руки, этот жест, который я видел, станет символическим?!

      Скоро Светы не станет, она умрет от рака легких, а на ее могилу лягут мертвые венки…