Голый

ГОЛЫЙ

Крымов проснулся оттого, что на улице происходило нечто шумное, какое-то движение, крики, ругань, свистки. Что это? Война, пожар, землетрясение? Что бы это ни было, надо бежать, спасаться, иначе конец. Но как бежать, если он абсолютно голый? В комнате не было ни шкафа, ни тумбочки, где можно было найти хоть носки, хоть какую-нибудь тряпку, которую можно обернуть вокруг бедер. В комнате вообще не было никакой мебели, даже кровати, а он лежал на голом полу, даже не на паркетном, а на дощатом, как в детстве.
Он встал и подошел к окну, чтобы посмотреть, что же там, на улице, все-таки происходит, но окно выходило во двор, и ничего, кроме сугробов и припорошенного снегом дерева с вороной на ветке, он не увидел. А между тем шум снаружи все нарастал, и нужно было что-то предпринимать, чтобы избежать худшего, зайти к соседям, попросить что-нибудь из одежды. Он вышел на лестничную клетку и нажал кнопку звонка в квартиру напротив. Там жил сантехник Макаров со своей семьей. Звонок прозвучал неожиданно резко и громко, как будто у самого уха, и он проснулся, теперь уже на самом деле.
Часы на тумбочке возле кровати показывали семь. В квартире было тихо, не слышно даже, как тикают часы. Казалось, звонок вобрал в себя все звуки, которые тут жили до него, и унес их собой в прошедшее время.
 Крымов встал и подошел к окну — улица просыпалась, редкие пешеходы спешили по своим делам, у светофора нетерпеливо попыхивали выхлопами две машины, красная и желтая. Крымов открыл форточку, острая смесь запахов липового цвета и бензина ворвалась в комнату.
«Опять это гадский сон, — думал Крымов, стоя под душем. — Давно не было — казалось, он ушел навсегда, и вот на тебе — вернулся. Нет, надо завязывать с пьянками да гулянками и наконец завершить повесть». В прошлом году журнал «Новый мир» опубликовал его рассказ. Критики тепло о нем отозвались, и теперь нужно было закрепить успех. Несколько раз Крымов брался за дело и даже написал первую главу, но дальше дело не шло, все время что-то мешало.

1

Крымов подсчитывал, сколько осталось до получки. Получалось, если в днях, то две недели, а если в рублях, то десятка с копейками. На такую сумму даже на хлебе и воде не протянешь, разве что на одной воде. «И дернул же меня черт подарить Марте из отдела писем колечко с изумрудом. Она бы и так дала, — думал Крымов, сидя за своим рабочим столом в редакции журнала «Сельские будни». — Ну ладно, колечко, а зачем поперся с компанией малознакомых людей в «Арагви»? Лобио-мобио, шашлык-машлык, коньяк пять звезд, полполучки как корова языком слизнула. Это Кунгурову можно кидаться деньгами налево и направо, у него отец директор рыбного магазина, а тут каждый рубль на счету, и вся зарплата, как детское одеяло: на голову натянешь — ноги голые, ноги станешь прикрывать — голова мерзнет. Валяев — тот тоже хорош, пригласил на юбилей, оказал, видите ли, честь. В гробу я видал его юбилей, а не прийти нельзя, все-таки начальство, ответственный секретарь, и без подарка явиться в дом неприлично — все-таки юбилей. Хорошо, еще галстуком удалось отделаться».
Во рту у Крымова было погано после вчерашней попойки, голова трещала, в животе было неуютно, рука с сигаретой дрожала — ближайшее будущее рисовалось в мрачных тонах. И тут позвонил Ароян, знакомый по факультету журналистики, не друг и даже не приятель, а просто сокурсник.
— Ну как, надумал?
Крымов силился вспомнить, что он должен был надумать, но мысли сегодня плохо цеплялись одна за другую, и он после некоторого молчания сдался.
— Напомни, Ашот, в чем дело.
— Ну я же на прошлой неделе заказал тебе статью в свой журнал про какого-нибудь героя труда, и ты обещал написать. Вспомнил?
Память неохотно раскрывала свои закрома, но Крымов все-таки припомнил, что разговор о статье был, и он действительно что-то обещал Ашоту. Он вообще щедро сеял вокруг себя обещания и не следил за всходами.
— Да, — сказал он в трубку. — Я уже заканчиваю очерк, когда надо сдать?
— Последний срок завтра, дорогой. Аванс сразу, а после публикации двойной гонорар, — Ароян родился в Москве и всю жизнь прожил в столице, но как настоящий армянин говорил медленно, и оттого каждое его слово казалось весомым, словно сработанное каменотесом.
— Почему двойной?
— Я же тебе объяснял — один за статью в основном журнале, а второй за публикацию в приложении для осужденных.
Слова о двойном гонораре вернули Крымову память. Он вспомнил, что Ароян служил в редакции журнала «Закон и порядок» для сотрудников пенитенциарной системы, а приложение, кажется, называлось «За новую жизнь». Он устроился в редакцию сразу после института, и многие сокурсники завидовали ему: зарплата, как в центральной прессе, гонорары высокие и всякие бонусы типа бесплатного проезда на транспорте, пайков, путевок на курорты Крыма и Кавказа, а еще милицейские корочки. Были и минусы — на работе нужно было надевать милицейскую форму. Но по сравнению хотя бы с бесплатным проездом это казалось досадным пустяком.
Крымову не повезло, ни в «Правду», ни в «Известия» он даже не пытался сунуться: чтобы туда устроиться, нужны были связи, которых у него не было. Вот и пришлось ему довольствоваться журналом «Сельские будни». Он быстро набил руку на статьях о передовой агротехнике, урожаях и надоях, но по-настоящему интересными у него получались очерки о людях труда. Неспроста ведь он считал себя не столько журналистом, сколько писателем. Простоватых механизаторов и животноводов он наделял такими выдающимися свойствами характера, что некоторые его герои спивались от восторга.
За ним в редакции утвердилась слава «легкого пера». Но задача, которую поставил перед ним Ашот, казалась невыполнимой. Во-первых, герой очерка должен быть реальным героем труда, лучше дважды, а еще лучше — трижды. Во вторых, у него должен быть подопечный с уголовным прошлым, который, благодаря благотворному влиянию коллектива и в первую очередь наставника, приобщился к честному труду на благо родины. Вот этого хотел Ароян, но этого как раз и не было у Крымова в загашнике. Были красавицы доярки, мужественные пастухи и народные умельцы из сельской глубинки, а героев не было. Ну не обзавелся он пока тяжелой артиллерией.
Но обещанный аванс и двойной гонорар не давали Крымову покоя, заставляли больную голову усиленно перебирать разные варианты. И тут он вспомнил, что недавно видел в журнале «Агитатор» интервью с трижды героем труда из Средней Азии. Найти статью в подшивке не составляло труда. Да, в статье рассказывалось о знатном хлопкоробе из Узбекистана. Никаких воспитанников с уголовным прошлым у него не было, но его можно придумать, для журналиста это непозволительно, за это можно схлопотать выговор с занесением в личное дело, а писателю можно. Биографы будут вспоминать об этом как о шутке гения.
Журнал «Закон и порядок» не рассчитан на массового читателя, но что, если все-таки очерк попадет на глаза этому рыцарю хлопковых полей? Это неминуемый скандал, потеря репутации и в конце концов увольнение с треском.
Нет, тут надо придумать что-то другое. Кажется, на прошлой неделе Марта была на съезде передовиков сельского хозяйства и что-то записывала.
Действительно, Марта была на съезде и записала фамилии героев, всего оказалось три фамилии, но это были трижды герои, и все с адресами. Больше всего Крымову понравился рисовод Темирбек Батырбаев, потому что его имя и фамилию все-таки можно было довольно легко выговорить и даже запомнить. К тому же он был рисовод, это все-таки ближе к хлопкоробу из «Агитатора», чем человек, который пас яков в Киргизии.
Теперь предстояла деликатная, можно сказать, ювелирная работа — заменить хлопкороба рисоводом в тексте так, чтобы комар носа не подточил. Это уже было дело техники, которой Крымов владел в совершенстве. На страницах «Агитатора» хлопкороб рассказывал: «Прошлая весна была засушливая, и нам пришлось пересевать дважды». Черт его знает, пересевают ли рис, если весна засушливая. Никто в редакции ответить на этот вопрос не мог, даже Гончаренко, который окончил Тимирязевку. На всякий случай все-таки пришлось убрать «дважды». Далее хлопкороб рассказывал журналисту, что, когда сев закончен, он любит выходить в поле и петь свои родные узбекские песни. Ну тут все очень просто, почему бы рисоводу не спеть в поле каракалпакские песни, если душа поет.
У хлопкороба оказалась большая семья: пять мальчиков и три девочки, и все они с раннего детства приучались к труду. Даже трехлетний Саид, и тот ковырялся в земле. Ну тут и менять нечего. Всем известно, что у азиатов многодетные семьи и трудолюбивые дети. Просто нужно убрать имя младшего сына.
Вот, собственно, и все, оставалось только придумать историю с исправлением юного шалопая, и тут уж Крымов дал волю своей писательской фантазии. Рассказ героя соцтруда получился вполне правдоподобным. «Был у нас в кишлаке один мутный парнишка. Его сверстники — кто в поле, кто на ферме, а он с утра в чайхане. Связался с дурной компанией, попался на краже кормов. Отбыл в колонии три года, вернулся домой, но в бригаду не пошел, перебивался случайными заработками, кому крышу покроет, кому дувал поправит. Я ему говорю: «Тимур, посмотри, твои сверстники в поле рекорды бьют, а ты в стороне. Хочешь стать механизатором?» А он мне: «Темирбек-ака, я бы с радостью, но вы ведь мне дадите не новый трактор, а развалину, которую мне придется латать день и ночь». В его словах была доля правды — были у нас еще такие машины, но я подумал и решил дать ему новый трактор, мы как раз получили три машины К-700. Наверно, правильнее было бы дать их передовикам, но я подумал и решил, что судьба человека важнее рекордов. И что вы думаете, парня теперь не узнать, сам стал передовиком, работает так, что любо-дорого смотреть».
Интервью было готово. Крымов отнес его Ашоту. Тот прочитал, похвалил, но вместо того, чтобы отправить материал в набор, положил его в конверт и спросил адрес героя.
— Это еще зачем? — растерялся Крымов.
— Пусть он прочтет и завизирует. А я еще вложу в конверт записку с просьбой прислать его фотографию с автографом и коротким пожеланием ребятам, которые отбывают срок.
— Я не знаю его адреса, — попытался выкрутиться Крымов.
— Не беда, страна должна знать своих героев, напишем так: Каракалпакская АССР, трижды Герою Социалистического Труда Темирбеку Батырбаеву. Ну вот и все, теперь можно и в бухгалтерию за авансом.
Крымов был в смятении, даже щедрый аванс его не радовал. Теперь Ароян раззвонит всем, что Крымов жулик, и с карьерой журналиста покончено. Но уже на следующий день душевная рана затянулась, на смену отчаянию пришло спасительное «ну и что». В конце концов, он же писатель, а не журналист, уйдет из журнала, вплотную займется прозой, как Толя Князев.
С Толей Князевым он познакомился в литстудии Союза писателей. Толя был родом с Урала, писал рассказы из жизни профессиональных охотников. Брал двух мужиков с разными характерами и сталкивал их лбами в разных ситуациях. По сути, это были все те же горьковские Гаврила и Челкаш или тургеневские Пунин и Бабурин. Женщины в его рассказах отсутствовали, да и в жизни тоже, на них у него не оставалось ни времени, ни денег. Но Крымову рассказы нравились за то, что были написаны простым и очень точным языком, и сам Князев ему нравился своей цельностью и целеустремленностью, то есть теми качествами, которых не хватало самому Крымову.
Жил Князев очень бедно, главным образом за счет рецензий на опусы графоманов, которые ему подкидывал приятель из издательства. Обычно после студии ребята не спешили расходиться по домам, а спускались в подвал Дома литераторов, где был бильярд, устраивались в углу возле аквариума с золотыми рыбками, заказывали в баре пиво. Как правило, тот, кого обсуждали на студии, приносил бутылку водки, а остальные — кто что мог на закуску. Вклад Князева в общий котел был всегда один и тот же — две картофелины в мундире.
Единственным его развлечением был телевизор. По ночам он выходил к газетным стендам и вырезал бритвой программу на завтра. Подписка на газету с программой была ему не по карману.
Как-то Крымов сказал Князеву, что может посодействовать насчет места корреспондента в своем журнала, но тот наотрез отказался. Сказал: «Я лучше буду питаться только хлебом и кефиром, но писательский труд ни на что не променяю, а уж когда получу Госпремию, оторвусь по полной».
Крымов уважал его решение, но не понимал, сам-то он не готов был переходить на хлеб с кефиром, но если обстоятельства так сложатся, то, видно, придется. Черт с ним, с Арояном, не общался я с ним сто лет, и еще сто лет он не нужен, просто вычеркнуть его из телефонной книжки. Так Крымов решил и постарался стереть из памяти неприятную историю со злосчастным очерком.
Но вскоре эта история дала о себе знать самым неожиданным образом. Ашот позвонил и сказал, что можно приезжать за гонораром.
— И что, рисовод завизировал интервью?
— Конечно, и фотографию свою прислал, и пожелания. Так что приезжай, у меня для тебя есть сюрприз.
Сюрприз в такой ситуации казался плохой приманкой, но Крымов поехал и был приятно удивлен радушной встречей, которую ему устроил однокурсник. Он достал бутылку армянского коньяка, нарезал тонкими ломтиками лимон, предложил выпить за дружбу.
— Поздравляю, ты сдал экзамен на «отлично». Можешь оформляться на работу к нам в редакцию.
— Да я уже вроде как работаю.
— Ты застрял в своем колхозе. Это не дело, чтобы талантливый журналист всю жизнь писал про надои и урожаи. У нас освободилось место редактора в молодежном отделе. Работа интересная, с людьми, столько драматических судеб, столько характеров… Тебе, как литератору, это будет интересно. Я говорил с главным насчет тебя, он сказал, что не возражает, только хочет узнать, на что ты способен. Вот я и позвонил тебе тогда насчет статьи. Ты отлично справился с заданием и можешь оформляться. Для начала заполнишь анкету, потом пройдешь медкомиссию и проверку на полиграфе. Думаю, никаких проблем у тебя не будет, если, конечно, ты понравишься генералу Курдюкову из управления. Он наш куратор, завтра вечером он уезжает с инспекцией в Сибирь, но перед отъездом хочет с тобой встретиться. Смотри не опаздывай, он любит точность.
Крымов взял листок с адресом и телефоном, свернул его вчетверо и сунул в карман пиджака.
— Опоздание смерти подобно, — поставил точку Ароян.
«Нет, надо научиться говорить медленно, и тогда каждое слово будет как приговор», — подумал Крымов и запил мысль глотком коньяка.

2

Когда Крымов рассказал Марте о предложении Арояна, та не скрывала своего восторга.
— Так тебе выдадут милицейскую форму? И пистолет, и наручники?
— Это вряд ли.
— А шинель дадут?
— Конечно.
— Это замечательно, только представь: ты приезжаешь ко мне в шинели, а под ней ничего, абсолютно ничего. Ты везешь свою наготу через весь город, прикрываясь одной только шинелью, а я это знаю и жду тебя у себя дома, обливаясь любовными соками. Ты входишь и берешь меня сразу на пороге, не снимая шинели, потому что мы оба уже не в силах себя сдерживать.
— Как же я поеду через весь город босиком?
— Можешь надеть сапоги, они нам не помешают, в сапогах даже лучше.
— С тобой не соскучишься, Мартышка, — сказал Крымов и привлек подругу к себе. Ее тело с годами потеряло упругость, но приобрело пластичность, и это его возбуждало.
Марта рано овдовела, ее муж, то ли скульптор, то ли архитектор, в общем, человек состоятельный, но немолодой, умер только тогда, когда обеспечил ей безбедное существование на много лет вперед. Работа для нее была развлечением, а любовь — призванием. О фантазиях Марты в редакции ходили легенды. Она считала секс без игры скотоложством и проявляла чудеса изобретательности, чтобы очеловечить физиологию. Олег Гончаренко божился, что она заставляла его заниматься с ней любовью среди бела дня на балконе. Постель, кухня, ванная, даже лестничная площадка — все это были для нее пройденные этапы. Боря Мильштейн рассказывал, что как-то вечером он с Мартой сидел у нее дома за бутылкой вина, и вдруг она говорит: «Раздевайся». Ну он разделся, стоит в одних носках и ждет, чем она его удивит. Она тоже разделась, взяла его за руку и повела, но не в спальню, а в прихожую. «Одевайся», — говорит и подает ему его дубленку, а сама прямо на голое тело надевает шубу. Он не рыпается, ему интересно, что она задумала. А она привела его к ограде Ботанического сада. Там сбоку была дырка, через которую можно было пролезть, а сразу за оградой такое раскидистое дерево, у которого толстые извилистые ветви начинались совсем близко от земли, ну просто дракон. Летом на нем всегда висели грозди ребятни. И тут она говорит: «Давай попробуем на дереве, как обезьяны», и он как дурак полез на дерево. А в это время, откуда ни возьмись, появляются две здоровенные овчарки с ошейниками. Марта шмыгнула назад в дырку и ждет, что будет, а Боря сидит на дереве с голой жопой и не может спуститься, потому что собаки никуда не собираются уходить, поскольку они здесь работают. Марта из-за ограды пытается их отвлечь, чтобы дать ему возможность слезть и выбраться через дырку на волю, но они на нее ноль внимания. Им нужно было его тело. Проходит десять минут, двадцать… Он уже стал коченеть, потому что январь, морозец хоть и слабенький, да ветер промозглый, а на нем кроме дубленки только носки и ботинки. Через полчаса наконец появился сторож. Ох и ржал он, когда Боря рассказал ему, почему оказался на дереве. Марта потом хотела его согреть в постели, но он смылся.
Марте было за тридцать, точнее, под сорок. Крымову льстило, что такая опытная женщина проявляет к нему интерес как к мужчине, но его раздражало, что она не воспринимает его как писателя. Любая его попытка завязать с ней разговор на тему литературного творчества пресекалась ею в корне. Стоило ему только заикнуться о своей повести, как она обрушивала на него поток иронии и сарказма.
Несколько раз он дарил ей экземпляр журнала со своим рассказом, в надежде, что она его все-таки прочтет, но не тут-то было, Крымов был ей не интересен как рассказчик, он был интересен как молодой неутомимый самец. Это его обижало, но, в конце концов, качественный секс тоже кое-что значит, а на обиженных, как известно, воду возят. Вот она и возила, но не воду, а груз прожитых ею лет.
В редакции тоже никто не читал его рассказа, хотя все считали, что раз он опубликован в «Новом мире», то, должно быть, хороший. И мать его не читала, хотя номер журнала с рассказом стоял у нее на полке на самом видном месте. Она зачитывалась детективами, а прочая литература ее мало интересовала. Из всех друзей только Мильштейн читал рассказ, потому что он пописывал стихи и Крымов был его первым читателем и критиком.
Но самым верным почитателем литературного таланта Крымова была его подруга по студии Динара Бицоева. Вот уж с кем можно было поговорить о литературе всласть. Из всех студийцев она одна была почти профессиональным писателем, потому что училась в литинституте и регулярно печаталась в журнале «Дружба народов». Приняли ее туда, конечно, по разнарядке, как представителя национального меньшинства. На творческий конкурс она представила стихи на родном языке. Хороши они были или плохи — кто его знает, но перевод членам приемной комиссии понравился.
У нее было одухотворенное лицо, даже, можно сказать, ожесточенное. Как морда собаки, которая преследует дичь. Она не хотела славы классика национальной литературы, игнорировала чабанов и вдохновенно описывала жизнь инструкторов по альпинизму, для убедительности насыщая рассказ массой профессиональных терминов. Получалась каша с гвоздями из жизни благородных горцев, которые с риском для жизни спасали глупых, но симпатичных туристок, получая в награду их любовь в палатке на высоте три тысячи метров.
Она снимала квартиру в Даевом переулке и раз в неделю, по субботам, устраивала у себя читки вслух с вином и пирогами. Чаще всего она сама и читала. Крымову нравилось у нее бывать не столько из-за угощения, сколько потому, что ее творческий азарт заставлял его задуматься о своей литературной судьбе.
Ближе к ночи она выпроваживала гостей, а Крымова просила остаться, чтобы по-дружески помочь ей помыть посуду, а оставшись с ним наедине, она тут же гасила свет и подталкивала его к постели. Стыдливость горянки не позволяла ей заниматься любовью при свете. Зато в темноте и под одеялом она была ненасытна. Утром, вместо того чтобы засесть за повесть, Крымов отсыпался до вечера.
Когда Крымов рассказал ей о предложении Арояна, она только пожала плечами, у нее вот-вот должен был выйти сборник рассказов в издательстве «Современник», но художник что-то тянул с обложкой. А еще ее волновало, что двоюродная сестра — блистательная цирковая наездница, гордость рода Бицоевых расходится с мужем.

3

Крымов вышел из метро «Кропоткинская» и развернул бумажку с адресом. Дом, в котором его ждал генерал, находился в переулке возле Остоженки. Этот район был не знаком Крымову, Москву он изучал по месту жительства женщин, с которыми встречался. Однокурсница Вера жила в Лосинке, и он досконально знал географию этого района, Женя снимала квартиру в Медведково, к Зое он ездил в Бибирево. Все это были романтические пригороды, где среди городской застройки можно было встретить старые дачи с яблоневыми садами и зарослями сирени, где по ночам пели соловьи, а по утрам — петухи. Кто-то из его подруг жил в Царицыне, кто-то у Чистых прудов, но Остоженка оставалась для него белым пятном на карте Москвы, и потому он приехал сюда за час до свидания с генералом, чтобы уж наверняка.
Теперь у него был выбор: купить мороженое и не спеша съесть его на бульваре, а потом идти по адресу на бумажке, или сначала найти нужный дом, а потом, если еще останется время, посидеть где-нибудь во дворе на лавочке и почитать газету.
 Вечер выдался душный, белая рубашка, которую он надел по случаю важного визита, липла к телу, горячий ветерок лениво перебирал листья лип на бульваре, еще недавно чистое небо заволокло грузными тучами, но безжалостное солнце еще скалилось из щели над Арбатом. Оказалось, что все лавочки на бульваре заняты, и есть мороженое пришлось стоя. Оно таяло и роняло белые сладкие капли на землю и на ботинки Крымова. Он и руки перепачкал мороженым, а помыть их негде было. Пришлось вытереть их бумажкой с адресом. Бумажку он выбросил, но адрес запомнил — Второй Нагорный переулок, дом семь, квартира десять. До встречи оставалось еще сорок пять минут.
Переулок он нашел быстро, но дома под номером семь там не оказалось. Шестой — был, восьмой — тоже, а седьмой отсутствовал. Слева, где ему положено быть, вместо домов начиналась облезлая кирпичная стена какого-то монастыря. Сквозь ее кладку пробивалась трава и молодая березовая поросль. Так, может, седьмой находится на территории монастыря?
Крымов пошел вдоль стены и нашел пролом. Вряд ли то, что он увидел, могло считаться домом — полуразрушенная церковь среди пустыря, поросшего полынью и чертополохом, какие-то казармы или кельи без крыш, с пустыми глазницами окон. Тут и там из высокого бурьяна торчали ржавые железяки.
Крымов направился по переулку вниз, к реке, и обнаружил, что находится уже не во Втором Нагорном переулке, а в Первом. Похоже, что Ароян перепутал номера переулков. Здесь дом под номером семь был, но это оказалась ткацкая фабрика, длинное кирпичное здание явно дореволюционной постройки. Унылый вахтер на проходной не желал вступать в переговоры с заблудившимся гражданином, но все же сказал, что никаких квартир тут нет и быть не может, а есть только производственные помещения, куда посторонним хода нет.
Хорошо бы найти какого-нибудь аборигена и спросить, что имел в виду Ашот, когда записывал адрес, может, есть какой-то нюанс, недоступный пониманию чужака, но начался дождь, и переулки сразу обезлюдели. Справа, слева, спереди и сзади была сплошная стена дождя, и нечего было думать, что откуда-то вдруг вынырнет доброхот, который укажет дорогу к счастью. Крымов поднялся по переулку к станции метро, нашел телефон-автомат и набрал номер, который, как ему казалось, он хорошо запомнил. Короткие гудки разорвали шум дождя. Он набирал еще и еще, но в трубке слышались только короткие гудки. Наконец он услышал вожделенный долгий сигнал, но к телефону никто не подходил. До назначенного часа оставалось пять минут.
В отчаянии Крымов бросился опять вниз по переулку. На набережной он заметил рыбака в плащ-палатке. Вот уж кто может знать, где искать этот чертов седьмой дом.
— Товарищ, — крикнул Крымов, стараясь прорваться сквозь дробь капель о брезент, — где тут Второй Нагорный, семь.
— А вам зачем? — спросил любопытный рыбак, не отрывая взгляда от поплавка, и Крымов вспомнил, что бывалые рыбаки говорят, будто рыба в дождь клюет как сумасшедшая.
— Там у меня встреча с генералом, — сказал он, нажимая на «генерала». Это должно было придать значимости его вопросу.
— А-а-а… — протянул рыбак, как будто ответ Крымова его разочаровал. — Не знаю. Может, Второй Подгорный? Там живут какие-то курсанты.
— Где это?
Рыбак молча махнул рукой влево. Крымов уже не был уверен, что не перепутал названия переулков, он был готов верить всему, что могло бы спасти его положение, и побежал было туда, куда показал рыбак, но вовремя одумался и вернулся к метро. На встречу он опаздывал уже на четверть часа, но надежда, что генерал его дождется, еще оставалось. Свое опоздание Крымов мог объяснить несчастным случаем в метро, наводнением, землетрясением, да мало ли чего можно было придумать в оправдание. Он же писатель, ему фантазии не занимать, а врать так, чтобы получалось правдоподобно, он умел с детства; даже мать, которая знала его как облупленного, верила ему, что он прогулял школу, потому что спасал кота, которого хватил солнечный удар.
В телефонной будке пряталась от дождя девушка. Крымов втиснулся в будку, даже не спросив у нее разрешения, даже не извинившись перед ней, просто влез по-хамски и стал лихорадочно набирать номер. Результат был прежний — гудки, то длинные, то короткие.
— Может, что-то на линии случилось, провода намокли или молния ударила, — посочувствовала ему девушка. Она была хорошенькая, не блондинка, но к ее глазам цвета темного меда очень подошло бы колечко с изумрудом, то самое, которое Крымов по сути, выбросил на помойку.
— Возможно, аппарат испорчен, наберите, пожалуйста, свой номер, — попросил он девушку.
Она набрала номер, и трубка отозвалась усталым женским голосом: «Алло, я вас слушаю».
— Мама, я тут пережидаю дождь в телефонной будке. Он вроде бы уже заканчивается, так что скоро буду.
Крымов запомнил номер. Часы показывали половину восьмого. Дальнейшие поиски дома уже не имели смысла, он попрощался со случайной знакомой, вышел из будки и побрел куда глаза глядят. Дождь и вправду заканчивался, на какой-то миг выглянуло солнце и заиграло, запрыгало в лужах, раскололось на множество осколков и смешалось с водяной пылью, которая еще не успела осесть на землю.
Сразу за сквером он свернул направо и уткнулся глазами в табличку «2-й Нагорный переулок, д.7». Он вспомнил, что проходил мимо этого здания несколько раз, но никакой таблички не замечал, ее просто не было. Может, она и была, но настолько скрытая под слоем грязи, что ее невозможно было прочитать, а теперь, когда дождь смыл грязь, она объявилась, а может, ее кто-то снимал на время, а сейчас вернул на место. Впрочем, это уже не имело никакого значения, но Крымов решил все-таки проверить свою память и позвонил в квартиру номер десять. Дверь открыл Ароян. На лице у него крупными буквами была написана обида пополам с презрением.
— А, это ты, — сказал он, как будто сплюнул. — Почти вовремя, всего-то на час опоздал.
— Так в метро… — начал было Крымов, но, поймав взгляд бывшего однокурсника, понял, что оправдываться бесполезно.
— Дурак ты, Крымов, упустил свой шанс в жизни и меня подвел. Век теперь тебе гнить в своем колхозе, — поставил диагноз Ароян.
— Ладно, я пошел гнить, — сказал Крымов и, не прощаясь, вышел на улицу.
Игра была проиграна, но, странное дело, он не чувствовал себя проигравшим. Еще каких-нибудь полчаса назад, когда Крымов метался в поисках дома с генералом, он больше всего на свете хотел его найти, а сейчас чувствовал себя так, как будто с его плеч свалился тяжелый груз. Конечно, дурак, но дуракам везет, так, может, ему повезло, может, большой парень там, на небе, уберег его от чего-то, что ему противопоказано. Высокая зарплата, двойные гонорары, бесплатный проезд и пайки — это ведь морок, а реальность — это рукопись, которая лежит дома на письменном столе.
А девушка из телефонной будки была хороша, надо бы ее разыскать. Вечер не прошел зря. Жизнь открывает новые возможности. Сегодня, конечно, засесть за повесть не получится — надо выпить за счастливое избавление от милицейской формы. Когда Пущин после окончания лицея по идейным соображениям поступил на службу в полицию, друзья его презирали. Сегодня надо оттянуться, а завтра уж браться за повесть.

4

Но ни завтра, ни послезавтра засесть за повесть не получилось. Утром позвонила Динара, у ее двоюродной сестры случился нервный срыв и срочно потребовался отвлекающий фактор. По задумке писательницы на роль такого фактора лучше всех подходил Крымов.
— Знаешь, Крымов, ей не нужно бабское слезливое сочувствие, ей нужен клин, которым клин вышибают. Ты уж постарайся, ты у нас красавчик, у тебя получится.
— Она хоть ничего, с ней не стыдно будет появиться на людях?
— Цирковые хорошо одеваются; если они сами не ездят по заграницам, то их товарищи привозят фирменные шмотки. Ты видал мои итальянские сапоги? Так это она мне привезла из поездки.
— Ладно, постараюсь ради тебя.
— Постарайся, милый. Жду тебя у себя в восемь вечера, и не забудь веник.
— Мы, что, будем париться?
— Дурачок, я имею в виду цветы.
Ровно в восемь Крымов с букетом белой сирени был у Динары в Даевом переулке. Мадина, так звали ее сестру, из которой нужно было клином выбивать несчастную любовь к изменщику мужу, была уже там. Она оказалась худосочной брюнеткой с глазами в пол-лица и большим орлиным носом, который безусловно доминировал во всем ее облике.
Крымов поначалу даже растерялся и, вместо того чтобы вручить цветы Мадине, сунул букет Динаре. Он ожидал, что циркачка пойдет сразу в наступление, но она скромно помалкивала, когда писатели обсуждали книгу своего товарища.
Так они и сидели, попивая чай с кизиловым вареньем, вроде бы вместе, но каждый при своем, пока Динара наконец не встала из-за стола и не сказала:
— Вот что, ребята, у меня тут образовались два билета на джаз в Дом архитектора. Вы уж сходите, а мне надо верстку вычитать.
Концерт был очень даже приличный. Сначала Пищиков играл рапсодию Гершвина в блюзовых тонах. Его саксофон то рыдал, то смеялся, и это понравилось Мадине, которая, как она призналась, слушала джаз первый раз в жизни. Потом пришел Коновальцев и сыграл две темы Чарли Паркера, а на десерт был джем-сейшн обоих саксофонистов и дуэта гитаристов Громин-Кузнецов. Мадина была в восторге от музыки, хотя у нее в голове не укладывалось, как это можно играть, не зная заранее, что из этого получится. В цирке ведь каждый номер повторялся сотни раз и оставался неизменным годами.
После концерта они еще посидели в баре гостиницы «Москва», выпили по коктейлю. Потом гуляли в Александровском саду. Вечер был такой свежий, такой ласковый, насквозь пропитанный ароматом сирени и жасмина, а Мадина оказалась интересной собеседницей, и можно было бы так и бродить по саду до утра, если бы не жажда, которая время от времени давала о себе знать после вчерашних возлияний в честь избавления от милицейского наваждения.
— Может, зайдем куда-нибудь выпить кофе? — предложил Крымов.
— Все уже закрыто, мы же не в Париже, — сказала Мадина.
— Да, — сказал Крымов и огляделся вокруг, как будто хотел убедиться, что за спиной нет Эйфелевой башни, — не в Париже, но можно выпить кофе на вокзале.
— Там наливают бурду из бачка, — сказала Мадина. — Поедем лучше ко мне, я сварю настоящий кофе по-турецки на песке, как варят у нас на Кавказе.
— Хорошо, поедем, — согласился Крымов без всякого энтузиазма. Он бы сейчас предпочел бурду из бачка.
Мадина жила на третьем этаже двенадцатиэтажной башни, в Измайлово, у самого лесопарка. Кофе она варила действительно классный, а в холодильнике у нее нашлась бутылка «Боржоми». Крымов утолил жажду, и теперь его неумолимо потянуло в сон. Мысленно он уже ловил такси, чтобы уехать домой. Но Мадина не дала ему времени на оправдание своего отступления или даже бегства. Заметив его нерешительность, она подошла к нему вплотную, так что он почувствовал жар ее тела, заглянула прямо в душу своими огромными печальными глазами и сказала:
— Останься.
— Ты хочешь так отомстить мужу за измену?
— Черт с ним.
Вот теперь она потушит свет, разденется в темноте, будет меня подталкивать к кровати, и никаких слов, никаких объяснений. Эти горянки скупы на слова, все их эмоции упрятаны глубоко в теле, в сердце, в печени, в матке — в органах, которые неспособны думать.
Но Мадина повела себя совсем не так, как Динара. Она врубила музыку, кажется, это был оркестр Поля Мориa, и стала раздеваться. С сожалением Крымов наблюдал, как она бросала на пол кардиган от Versace, блузку со стразами, джинсы Levi Strauss и французское белье. Это было лучшее, чем она обладала. Без красивого оперения она оказалась ощипанным голенастым цыпленком, с манерами бойцовского петушка. Никогда еще Крымов не спал с птицей, и желания исправить это упущение у него не было, ну абсолютно не было. Но птица сказала:
— Ну, что же ты? Нежели стесняешься?
Ну как ей объяснить, чего он стеснялся, и Крымов снял носки. Она уже была в постели, и глаза ее горели хищным огнем, а ее тень на обоях в цветочек была тенью орла, готового к охоте на мелкого грызуна.
Ее тело было сухим и жестким и пахло резко и зазывно. Куда только девался легкий запах Diorissimo, который сопровождал ее на концерте и в баре.
Больше всего Крымов боялся, что она начнет возбуждать его какими-нибудь действиями, но она, заполучив его в гнездо, как будто успокоилась, как будто уступила ему наконец инициативу. Боевой петушок превращался в женщину, но его тело оказывалось это понимать.
Крымов попытался возместить отсутствие естественной реакции разговорами о сексе, но Мадина на это не клюнула. Она лежала и молча ждала, когда среди камней прошмыгнет какой-нибудь грызун. И тут раздался звонок в дверь, сначала один, потом еще три подряд. Это был не вопрос, а требование. Крымов хотел спросить, кто это может быть, но Мадина приложила палец к губам, похоже, она знала, кто это.
— Погаси свет, — сказала она едва слышно, да не сказала вовсе, а только пошевелила губами, но Крымов ее понял и, протянув руку к прикроватной тумбочке, выключил ночник.
— Боюсь, что поздно, — сказала Мадина, — если они увидели свет в окне, нам каюк.
— Кто это?
— Муж и его брат. Они не хотят отпускать меня из своего номера. Это опасные люди, им ничего не стоит пырнуть человека ножом.
От этих слов Крымова бросило в холодный пот. На ум сразу пришло окно, которое смотрело в темноту леса, Но третий этаж — это все-таки довольно высоко, и потом не факт, что они не настигнут его внизу.
— А если… — начал было Крымов, но тут опять раздались звонки — сначала вежливый контрольный, потом наглые, требовательные. И снова горе-любовники окаменели на своем преступном ложе.
Звонки повторялись каждые пятнадцать минут, похоже, те там, за дверью, точно знали, что в квартире кто-то есть, и знали даже, кто тут скрывается. Знали и решили во чтобы то ни стало удостовериться в своей догадке.
Они не унимались, и каждая новая серия звонков заставляла любовников теснее прижиматься друг к другу. В один из таких моментов Крымов вдруг ощутил, как в нем пробуждается желание. Мадина это почувствовала, и ее тело не замедлило ответить на любовный призыв. Крымов где-то читал, что в моменты опасности такое часто бывает — жизнь не должна пропадать даром, и если уж ее нельзя сохранить, то природа дает последний шанс посеять новую жизнь.
В момент любовного экстаза Мадина пыталась закричать, но Крымов зажал ей рот. Потом она уже просто утыкалась лицом в подушку, чтобы не выдать своего присутствия в квартире. За дверью временами слышалась речь на незнакомом Крымову языке, часто пересыпаемая матерными словами.
— О чем они говорят? — спросил Крымов.
— Спорят, взламывать дверь или нет.
— Какие-то они нерешительные. Я бы на их месте давно взломал.
— Они боятся, что будет шум, и соседи вызовут милицию.
Они, видимо, решили усилить натиск и в промежутках между звонками стали колотить в дверь ногами, пока не послышался женский голос:
— Хватит хулиганничать, я сейчас милицию вызову.
— Спокойно, мамаша, — ответил ей мужской голос с легким кавказским акцентом. — Жена заснула, а утюг не выключила. Чувствуете, пахнет горелым, хотите пожар в доме?
О чем-то пошептавшись, они ушли. За окном светало, уже можно было видеть отдельные деревья в лесопарке. Крымов посмотрел в дверной глазок, на лестничной площадке никого не было.
— Я пойду, — сказал Крымов.
— Они где-то в подъезде, я слышу их смех, — сказала Мадина.
— Прорвемся, — Крымов надел трусы, собрал в охапку свою одежду, выскользнул на лестничную клетку и вызывал лифт. В лифте он поднялся на двенадцатый этаж, оделся и спустился вниз. Они стояли у подъезда и курили, оба среднего роста, оба небритые, в джинсах и кожаных куртках, ни дать ни взять мафиози из итальянского кино.
— Вы с какого этажа? — спросил тот, что повыше ростом.
— С двенадцатого, — сказал Крымов. — А вам кто нужен? Случайно не генерал Курдюков?
— Полковник, — ухмыльнулся тот, что пониже.
Они проводили Крымова подозрительными взглядами, бросили окурки на асфальт и вошли в подъезд.
«Дикари, — подумал Крымов. — Могли ведь зарезать ни за что ни про что, хотя теперь уже основания у них были. Нет уж, на фиг такие приключения. Надо браться за ум».

5

Рассказ Крымова о заколдованном доме с генералом развеселил Марту.
— Так, значит, тебе не дадут шинель. Какая жалость. А я-то уже представляла, как ты едешь ко мне в шинели на голое тело, через весь город. Ну что ж, видно, не судьба. Ты очень расстроился?
— Совсем не расстроился. Думаю, большой парень там, на небе, уберег меня от этого шага.
— И правильно думаешь. Для того чтобы работать в этой системе, нужно быть хоть чуточку садистом, а ты по натуре скорее мазохист. У меня для тебя есть более заманчивое предложение: как ты смотришь на то, чтобы стать автором журнала «Таймс» или какого-нибудь другого уважаемого западного издания?
— Почему бы и нет, английский у меня приличный, в школе занимался с репетитором, потом еще были курсы, в общем, могу по-английски заполнить анкету.
Крымов сильно преувеличивал свои возможности. Из английского он знал только несколько фраз из битловских песен. Репетитора ему мать наняла, чтобы он исправил двойку на тройку, а на курсы он ходил всего неделю. Так что вряд ли он смог бы заполнить анкету.
— Тогда завтра, в восемь, буду ждать тебя в сквере у Рижского вокзала, — сказала Марта. — Оденься поприличней, фрак не нужен, но чтобы рубашка была свежая, джинсы стираные и никаких сандалий. Мы пригашены в гости к одному очень влиятельному человеку.
— Знаю я твоих влиятельных людей, Мартышка, небось, директор автобазы или товаровед.
— Это очень влиятельный иностранец.
— Неужели сам Воланд?
Марта хоть и была скромной сотрудницей отдела писем, но ее интересы простирались далеко за пределы редакции. За годы своего славного замужества она обросла полезными связями, как каравелла ракушками после кругосветного путешествия. Редакционные крысы ей завидовали и заискивали перед ней, потому что она щедрой рукой раздавала посулы, и хотя они редко материализовывались, никому и в голову не приходило сомневаться в ее могуществе. И даже ее любовные похождения, о которых в редакции все хорошо знали, не умаляли ее авторитета. Она умудрялась ходить по грязи, не запачкав своих итальянских туфелек сорокового размера. А все потому, что в нее верили, как брюнетки верят в то, что блондинкам легче живется на свете. И Крымов верил, но не слишком, потому что ему ничего от нее не надо было, кроме ее пышного, слегка уже перезревшего, но еще очень аппетитного тела.
Влиятельным иностранцем оказался корреспондент молодежного журнала одной из соцстран, парень примерно одних лет с Крымовым. Звали его Штефан, Штепан или Стефан, но он просил называть себя на русский лад Стёпой.
Иностранец Стёпа жил в доме дипкорпуса, в трехкомнатной квартире улучшенной планировки с женой и двумя дочерями. Как-то не верилось в его влиятельность, уж больно он был обыкновенный, лохматый, в потертых джинсах и в звездно-полосатой майке-алкоголичке, ни дать ни взять лабух из шашлычной.
— Читал твою повесть, старик, в «Современнике». Мощная вещь, — сказал он Крымову вместо приветствия, и, хотя речь, должно быть, шла о рассказе, напечатанном в «Новом мире», было приятно это слышать. И вообще он сразу понравился Крымову, было в нем что-то свойское и говорил он без всякого акцента.
Оказалось, что сборище было по поводу новоселья хозяев. Среди гостей был атташе по культуре, солидный седой мужчина в строгом костюме и при галстуке; директор английской школы, где училась старшая дочь хозяина; несколько коллег-журналистов обоего пола. В общем, никто из них, кроме, пожалуй, седовласого атташе, не годился на роль того самого влиятельного иностранца, ради которого Марта заманила Крымова в эту компанию.
Последним явился Тюльпанов, плешивый молодой человек с тремя гвоздиками, который стал снимать в прихожей ботинки сорок шестого размера. Это было странно, потому что остальные гости оставались в обуви.
— Не снимай, — сказал Стёпа, — тапками мы еще не успели обзавестись.
— Ничего, я в носках, — сказал гость, из чего Крымов сделал вывод, что он здесь свой человек.
— Это сотрудник госбезопасности, — шепнул хозяин на ухо Крымову. — Я его приглашаю всегда, когда у нас гости, чтобы не напрягался с отчетом.
Тюльпанов по-приятельски поздоровался со всеми участниками торжества, кивнул Крымову, которого Стёпа представил ему как писателя, и занял скромное место в конце стола, рядом с шоколадной латиноамериканкой. Крымова хозяин усадил рядом с собой, видимо, из уважения к его таланту.
Стол был уставлен разного рода соленьями и маринадами, все с Центрального рынка или, на худой конец, из «Березки»; водки и настойки самого лучшего качества со всех концов Европы. Была тут и итальянская граппа, и чешская золотая сливовица, и венгерская черешневая палинка, датский аквавит и польская зубровка с травкой в бутылке.
Что удивило Крымова, так это отсутствие на столе привычных мясных и сырных нарезок. Он был голоден, и это его разочаровало. Но после трех тостов соленья и маринады исчезли со стола и на их месте появились самые разные салаты, даже такие, о которых Крымов понятия не имел, например, салат с печенью и миндалем в розетках из сырых шампиньонов или же салат с креветками и ананасом. Вот тут-то он и подумал, что Стёпа не так прост, как ему показалось с первого взгляда, и, может быть, Марта не так уж и далека от истины, когда называет его влиятельным иностранцем. Простому журналисту, пусть даже иностранцу, не по карману закатить такой банкет на пятнадцать персон. Значит, за ним кто-то стоит. Кто? ЦРУ, МИ6 или «Моссад»? Неспроста ведь он пригласил Тюльпанова. Надо держать с ним ухо востро.
Водку пили из крошечных рюмочек, таких маленьких Крымов даже не видел в продаже, так что опьянеть было практически невозможно, но на всякий случай он следовал тостам через раз. А Стёпа все гнал и гнал коней, пили за дам, за гостей, за мир во всем мире, за журналистское братство, за дружбу между народами, за пятилетку качества и даже за мелиорацию Нечерноземья.
Пока гости курили на балконе, салаты со стола как ветром сдуло и на их месте появилось блюдо с зажаренным целиком поросенком килограммов на пять и мясные закуски. «Вот они, родные, — подумал Крымов, — и зачем я съел столько салата». Но салат был съеден, голод утолен, и он только слегка ковырнул поросенка.
А тосты все сыпались и сыпались, и теперь уже не только хозяин, но и гости предлагали свои варианты здравиц. Шоколадная соседка Тюльпанова предложила выпить за кубинскую революцию, скандинав решительно осудил истребление китов в Северной Атлантике, а Тюльпанов попросил поддержать борьбу палестинского народа против израильского агрессора. И все дружно пили за Кубу, за китов, за борьбу… Первым сломался атташе. Его отвели в соседнюю комнату и усадили на диван. Вскоре к нему присоединился скандинав и его жена.
А между тем стол опять преобразился, на нем появился коньяк, сыры и фрукты. Крымову с трудом верилось, что все эти метаморфозы происходят не где-нибудь в Париже или Лондоне, а в московской квартире, пусть даже улучшенной планировки. Но Марта толкнула его локтем в бок и подмигнула, дескать, а что я тебе говорила.
Не все выдержали этот гастрономический марафон. Кто-то отдыхал в соседней комнате в компании с атташе, кто-то распрощался и покинул гостеприимный дом. И тут Стёпа, воспользовавшись тем, что его жена увела Тюльпанова в детскую, чтобы показать поделки младшей дочери, вывел Крымова на балкон и спросил, любит ли он собирать грибы. И, когда тот ответил, что его в лесу привлекает не столько тихая охота, сколько возможность просто причаститься природой, как будто даже обрадовался и сказал:
— Вот и отлично, приглашаю тебя в это воскресенье в лес. Нам разрешено собирать грибы возле станции Завидово. Кроме нас, в дипкорпусе этим правом пользуются только чехи и поляки, остальные предпочитают проводить выходные в городе или на даче, так что нам вряд ли кто-то составит конкуренцию. Скажи мне свой адрес, и я заеду за тобой в семь утра.
Весь вечер накануне Крымов думал, что бы такое сказать Стёпе, чтобы не ехать в лес. День обещал быть погожим, хорошо было бы позвонить той девушке из телефонной будки, пригласить ее прогуляться на теплоходе за город, в кафе поесть мороженого, наконец, просто погулять с ней в парке. Он видел ее всего один раз, но с тех пор ее образ то и дело всплывал в его памяти, и на душе у него становилось как-то теплее. Он уже решил остановиться на версии с недомоганием, но тут приехал Стёпа с женой, старшей дочерью и корзинкой со всякой снедью для пикника. По всему было видно, что поездка за город может оказаться приятной, и Крымов решил ехать. Девушка из автомата может и подождать денек-другой. В конце концов, если им суждено встретиться, то встреча обязательно состоится.
— А где Тюльпанов? — спросил Крымов.
— Наш друг Вася боится комаров, но мысленно он с нами.
Утренний лес встретил грибников птичьим гомоном и запахом хвои. Собственно, грибниками могли считаться только женщины. Мужчины в упор не видели грибов, они бродили по лесу и говорили о литературе — главным образом, о поэзии, потому что о чем и говорить, как не о поэзии, ласковым летним утром, в лесу, двум культурным мужчинам под пение птиц и шорох травы под ногами. Оказалось, что Стёпа лично знаком со всеми наездниками московского Пегаса — пил чай у Окуджавы в Переделкино, завтракал у Вознесенского в доме на Котельнической набережной, пил пиво с Высоцким в парке Горького, играл в теннис с Евтушенко.
— Конечно, Маканин талантливый человек, — сказал Стёпа, — но старик, хотя еще и молодой человек. Никогда ему не стать кумиром молодежи. Помнишь ранние вещи Аксенова — сразу было видно, что парень далеко пойдет.
— А Князев? Его называют советским Фолкнером.
— Неплохой стилист, но шансов стать большим писателем у него нет.
— Почему?
— Говна мало.
— Это, по-твоему, мера мастерства.
— Это мера социальной значимости, а без нее писатель обречен на забвение. Скажи, кто сейчас читает Потапенко, а ведь он был известен, куда известнее своего современника Чехова. Твой Князев — гомеопат, а нужен хирург. Вот у тебя, мне кажется, есть все задатки стать таким хирургом.
— Ты судишь по одному рассказу…
— Так дай мне еще почитать что-нибудь свое.
— Пытаюсь писать повесть, но все время что-то отвлекает, то халтура, то бабы, то соседи. Коммуналка мало похожа на творческую мастерскую. Целый день несешь в себе самые нужные слова, вот думаешь, приду домой, сяду за пишущую машинку, запишу. А тут соседу вдруг вздумалось сверлить дыры в стене или соседка решила варить щи. За стенкой зудит дрель, из кухни воняет капустой. Плюнешь и пойдешь на улицу.
— Хемингуэй писал в баре.
— У меня нет денег, чтобы целыми днями просиживать в баре, да и баров у нас таких нет, где можно писать.
— Тебе нужно купить квартиру.
— О чем ты говоришь, при моей-то зарплате…
— У меня есть свободные деньги, могу тебе одолжить.
— Что я для этого должен сделать? Выкрасть из Генштаба схему обороны Москвы? Добыть чертежи новой межконтинентальной ракеты?
— Если бы мне это нужно было, я бы нашел более подходящую кандидатуру.
— Значит, нужно подписать какой-то документ, и непременно кровью.
— Ничего не нужно подписывать, просто один мой знакомый в Америке хочет снять фильм о советских диссидентах. Это должен быть художественный фильм с сильной драматургией. Вот я и подумал, что ты мог бы написать сценарий.
— Я ни с кем из них не знаком.
— А это и не нужно, нет ничего правдивее того, что создает воображение.
— Я подумаю.
— Вот и хорошо, а теперь надо перекусить. Вон на той полянке под деревом, хорошее местечко.

6

Какие замечательные планы были у Крымова на вечер — писать повесть, позвонить девушке из телефонной будки и вместе с ней ехать к Динаре, обмывать ее книгу, в крайнем случае посмотреть по телевизору матч «Спартак» — «Торпедо». Вот такие прекрасные планы были у него на вечер, и они бы, конечно, исполнились, если бы не нагрянул Иван Шептухин — знатный механизатор из Рязанской области. А знатным он стал, потому что его знала страна, а страна его знала благодаря статье Крымова.
Они познакомились год назад, когда Крымов ездил в командировку в его колхоз «Заречье». Колхоз этот был не хуже и не лучше других колхозов, но у него был ушлый председатель, который знал цену печатного слова. У него сложились хорошие отношения с главным редактором журнала, и тот послал к нему Крымова, чтобы тот что-нибудь написал. Он так и сказал: «Напиши что-нибудь, ему надо кому-то пыль в глаза пустить».
Вот там, в «Заречье», Крымов и познакомился с механизатором Шептухиным. Ваня был не хуже и не лучше других механизаторов, но слыл компанейским парнем, и председатель решил приставить его к гостю. Этот Ваня был и охотник, и рыбак, мог спеть под Утесова «Раскинулось море широко», любил попариться в баньке и знал все рыбные места на Оке. А еще он любил, когда выпьет, поговорить у костра о чем-нибудь высоком: о коммунизме, о научном прогрессе, о космосе. В общем, лучшей компании, для заезжего журналиста и не сыскать, хоть весь район обшарь. Была у него, конечно, одна слабость: как переберет, так начинает чудить. Но это осталось, как говорят киношники, за кадром — председатель Ване строго-настрого приказал, чтобы при госте больше бутылки на грудь не принимал.
Они, конечно, пили, но в меру, и много говорили. Ваня жил в дальней деревне, где осталось всего пять дворов, а на работу в центральную усадьбу ездил на мотоцикле. Его не устраивала такая жизнь. В Заречье хоть есть водопровод и газ, а в его Ракитовке только убожество и дикость. Поэтому Ваня мечтал перебраться в город и стать пожарным. «Ну ты прямо как ребенок, честное слово, блестящую каску захотел, чтобы перед девками красоваться», — смеялся Крымов. «Зря смеешься, — обижался Шептухин, — профессия эта героическая, вон Валька Калакутин служит в пожарной части, так он уже три медали имеет». «Да я могу сделать так, что и у тебя медаль будет». «Мой кабанчик против твоих часов, что не смогешь».
Крымов и сам не верил, что выиграет спор, но поспорил, и в очерке о председателе всплыл и другой герой — передовик-механизатор, опора и надежда руководителя, комсомолец, которому совесть не позволяет покрывать лодырей и хапуг, который, как пожарный на огонь, бросается туда, где всего трудней.
Председателю такой ход понравился, и он стал привечать Ваню, таскать его с собой на всякие совещания и слеты и в конце концов представил его к ордену Трудового Красного Знамени.
Вот Ваня и явился к Крымову в редакцию, чтобы обмыть награду, благодарный, веселый, в синем костюме с орденом в петличке, с трехлитровой бутылью самогона и уже разделанным кабанчиком в багажнике своей новенькой «Волги».
— Здорово, писака, закрывай свою лавочку, и поедем гулять, — Ваня был настроен решительно, возражать ему — зря время тратить. Он был цельной натурой, а цельная натура занимает «цельное» место вокруг себя, так что другим остается только краешек, и все же Крымов попытался протестовать:
— Может, в другой раз, сейчас работы по горло. А потом еще к одной писательнице надо заехать, у нее книга вышла, надо поздравить.
— Так это ж просто расчудесно, поедем вместе, выпивка у нас есть, купим букет и заявимся женихами. Она с лица-то как?
— Да вроде ничего.
Делать нечего, пришлось брать нежданного гостя с собой. Он и вправду смотрелся женихом — высокий загорелый блондин в новом синем костюме с орденом в петлице, и, понятное дело, Динара встретила его тепло, усадила за стол рядом с собой, положила на тарелку рыбный салат, налила бокал вина. А Ваня, первый парень на деревне, говорун и весельчак, вдруг заробел, стал деревяннее стула, на котором сидел, и только зыркал глазами от гостя к гостю, словно щегол в клетке.
Народ тут был в основном все тот же, что и обычно бывал на посиделках у Динары — мастер по ремонту лифтов Стрепетов, который писал рассказы про боксеров, «гомеопат» Князев, производственник Беляш — автор книги «Дневник прораба», которому критики пророчили большое будущее, несколько занюханных девиц разной степени упитанности, мечтающих о богемной жизни. Но были тут и новые лица, в конце стола Крымов заметил Мадину, она изредка бросала в его сторону многозначительные взгляды, дескать, ты знаешь и я знаю, но это пусть останется между нами. Но самым большим сюрпризом было присутствие за столом Тюльпанова, который оживленно беседовал с одной из девиц, дирижируя в такт своим мыслям вилкой с соленым рыжиком.
Крымов сделал вид, что уронил нож, и заглянул под стол — так и есть, Тюльпанов был в носках. «А ведь он, наверно, капитан или даже майор, зачем же такое самоуничижение, или он боится, что ему дадут отравленные тапки?»
После трех бокалов сухого вина Ваня оттаял, попытался рассказать анекдот про евреев, но, не встретив поддержки у общества, выложил свой главный козырь: притащил из машины бутыль самогона.
— Ну, кому деревенского коньячку?
Самогон по цвету ничем не отличался от коньяка, он, видимо, подкрасил его чаем, и мужчины охотно протянули ему свои бокалы. Выпили, крякнули и захотели еще.
Когда сдвинули столы, освободив место для танцев, Иван уже порядком надрался, он еще держался на ногах, но говорить членораздельно уже не мог, а только мычал, стоял посреди танцующих, переминался с ноги на ногу, как будто хотел в туалет, мычал и старался ущипнуть за задницу трясущихся в шейке девиц. Было весело, пока ему это не удалось. Девица возмутилась, мужчины попытались Ваню утихомирить, и вроде бы у них это получилось. Они усадили его на диван, он закрыл глаза и сделал вид, что уснул, но стоило им оставить его в покое, как он снова ущипнул за ягодицу все ту же девицу. Тогда мужчины по инициативе Тюльпанова связали ему ремнями руки, но он все равно исхитрился нанести даме оскорбление действием. На сей раз его жертвой стала хозяйка дома.
— Ой! — взвизгнула Динара. — Нахал, скотина орденоносная.
Пришлось мужчинам механизатора уложить и связать ему ноги. В ответ на насилие Иван стал орать частушки, но из всех слов можно было разобрать только матерные. При этом он пытался ухватить женщин за подол зубами.
— Валим отсюда, — шепнула Мадина на ухо Крымову.
— Я не могу оставить на съедение этим писакам своего приятеля.
— Валим. Динара о нем позаботится, он ей понравился.
Потихоньку, ни с кем не прощаясь, они выскользнули из прокуренной квартиры на улицу, и душный московский вечер, пропитанный запахами пыли и выхлопов, тревожными вскриками милицейской сирены, показался им тихим и ласковым.
— Давай пойдем куда-нибудь, где можно выпить холодного пива, — предложил Крымов. — В парк Горького, в «Пльзеньский».
— Мы туда не попадем. Я знаю место получше, куда можно пойти выпить пива.
— Куда?
— Ко мне, у меня в холодильнике найдется пара бутылок, только не подумай, что я навязываюсь, нет — так нет.
— Ну почему же нет, разве нам было плохо в прошлый раз.
— Вот и я думаю, что неплохо, хотя эти подонки за дверью чуть не испортили нам ночь любви.
— Кстати, я так и не понял, что им было нужно.
— Муж решил, что раз не он, то никто.
— И что, он до сих пор так думает?
— Не знаю, я же ушла из его номера, а он уехал в Астрахань.
Эта новость окрылила Крымова. Несмотря на то, что он был достаточно пьян, чтобы пренебрегать опасностью, где-то в подсознании, может быть, даже в пятках, куда уходит душа в моменты страха, все же таилась опасение, что ситуация может повториться. Теперь же он почувствовал себя совсем уверенно и даже приобнял Мадину за плечи.
Это-то его, в конечном счете, и погубило. Если бы он не расслабился, то, может быть, заметил бы издалека двоих в черном возле куста сирени у подъезда Мадины и сумел бы вовремя сделать ноги. Ладно, пусть бы даже не заметил и нарвался на неприятный разговор, но какой-то шанс выйти сухим из воды все же оставался — ну встретил соседку у метро, решил проводить, все равно же по пути. Но проводы в обнимку никак не укладывались в эту схему.
Он, конечно, сделал попытку убежать, но было слишком поздно, преследователи его легко догнали, порвали рубашку, двумя ударами в лицо уложили на асфальт и били ногами до тех пор, пока он трепыхался, а потом преспокойно удалились.
Очнулся он оттого, что кто-то пытался перевернуть его на спину. Это был шофер фургона, который привез свежий хлеб в булочную.
— Жив, мужик? — спросил он, когда Крымов открыл глаза.
— Если ты не ангел, то тогда жив, — сказал Крымов и попытался улыбнуться, но получилась только жалкая гримаса.
7

Крымов довольно легко отделался — разбитые губы, сломанное ребро, синяки, ушибы, разорванная рубаха. Вот, пожалуй, и все, чем пришлось заплатить за вторжение в чужое гнездо.
— Легко отделался, могли ведь и убить, — говорил знакомый врач, перетягивая ему грудь эластичным бинтом. — Вон на прошлой неделе привезли к нам в больницу парня с улицы — пять ножевых ранений, к утру богу душу отдал. Небось, по пьяному делу чью-нибудь жену закадрил?
— С лестницы упал.
— Ладно, я тебе не судья, только больничный я тебе дать не могу, у нас с этим делом строго.
Досадно, Крымов как раз собирался воспользоваться больничным, чтобы побыть дома, обдумать, что делать с героем своей повести. По идее, он должен был в конце умереть, но оказался на редкость живучим, ни одна из версий его гибели не казалась Крымову убедительной. В конце концов он нашел бы верный ход, но для этого нужно было направить мысли в нужном направлении, а они, как назло, разбегались в разные стороны, как тараканы из-под корки хлеба. Все, буквально все мешало ему сосредоточиться на творчестве: и ворчание матери, и лай собак на улице, и звуки ремонта у соседей, а больше всего — телефонные звонки.
Сначала позвонила Марта, чтобы спросить, почему он не вышел на работу. Он сказал ей, что приболел.
— Какая температура? — спросила она.
— Нормальная.
— Жаль, если бы была хотя бы тридцать восемь, я бы к тебе приехала. Обожаю мужчин с пылу с жару, это меня заводит.
Динара звонила по поручению Мадины, та просила ее справиться, как он себя чувствует после ночной трепки.
— Передай сестренке, что я умер.
— Дурак, она так переживает, прямо места себе не находит.
— Я тоже.
— Ты повел себя как последняя сволочь: бросил ее и хотел убежать. Ты скотина, и твой деревенский дружок тоже — нахамил, облевал всю квартиру и пытался всучить мне свиную тушу, чтобы загладить вину. Какая наглость — подложить свинью мусульманке.
— А надо было подложить себя?
— Хам, ты не далеко ушел от своего Ивана.
Позвонил ответсек Валяев и спросил, почему его нет в редакции и когда будет готов материал о преимуществе травопольной системы земледелия перед пропашной на примерах хозяйств Нечерноземья. Крымов попросил два дня отгула по семейным обстоятельствам и пообещал сдать материал, как только выйдет на работу.
Горькую чашу переполнил Мильштейн, который интересовался, когда Крымов отдаст четвертной, взятый у него взаймы «до получки» три месяца назад.
Крымов уже собрался отключить телефон и засесть за пишущую машинку, как раздался еще один звонок и он услышал в трубке незнакомый голос.
— Здравствуйте! Как вы себя чувствуете? Может, нужны какие-нибудь лекарства?
— Кто вы? — спросил Крымов с раздражением. Не хватало еще тратить время на пустые разговоры с незнакомыми или малознакомыми людьми.
— Это Василий Васильевич.
— Какой такой Василий? Я вас не знаю.
— Тюльпанов Василий Васильевич, мы с вами встречались у Стёпы, а потом у Динары. Так как вы себя чувствуете, кости целы?
— Откуда вы знаете, что со мной произошло? Это ваша работа?
— Боже сохрани, мы не занимаемся моральным обликом артисток цирка.
— И что вам надо?
— Мне бы хотелось с вами встретиться, поговорить по душам о ваших планах на будущее. Вы ведь талантливый человек, я читал ваш рассказ. Надеюсь, сломанное ребро, не мешает вам передвигаться. Давайте встретимся завтра, в три часа, в гостинице «Украина». Я буду ждать вас в триста шестом номере, — сказал Тюльпанов и повесил трубку, не дав Крымову шансов на отказ.
Предстоящая встреча с Тюльпановым окончательно выбила Крымова из колеи. У него было ощущение, что нечто темное, зловещее навалилось на его искалеченную грудь и давит, давит, причиняя тупую боль. Зачем он понадобился вездесущему ведомству, ведь он не диссидент, не валютчик, не хранитель государственной тайны; за границей он не бывал, если не считать турпоездку в Венгрию в седьмом классе; связей с иностранцами не имеет. Вот разве что Стёпа… Черт бы побрал этого влиятельного иностранца.
Ампир холла гостиницы «Украина» поразил Крымова. От всех этих мраморных лестниц, бронзовых скульптур, хрустальных люстр веяло средними веками, если не древним Египтом. По работе ему часто приходилось бывать в гостиницах, брать интервью у селян, но это были скромные гостиницы, больше напоминавшие общаги, — «Алтай», «Заря», «Восток». Он живо представил себе, как Тюльпанов, оставив ботинки в холле, поднимается по помпезной лестнице наверх. Крымов очень волновался перед встречей с Василием Васильевичем, и это его несколько успокоило.
Дорогу ему преградил величественный швейцар с бакенбардами, как на портрете дедушки Крылова в хрестоматии. «Не иначе как полковник в отставке», — предположил Крымов. Швейцар вопросительно поднял брови, в ответ на что гость пролепетал: «Мне в триста шестой». Швейцар нагло ухмыльнулся и отошел в сторону. «Сука, еще издевается», — подумал Крымов и, вместо того чтобы дождаться лифта, стал подниматься наверх по лестнице.
Тюльпанов был на месте, сидел за столом в ботинках и читал газету. Обстановка в номере была довольно скромная — стол, стулья, шкаф, кровать — тоже ампир, но какой-то скромный, провинциальный. Над кроватью картина — две девушки в венках с лентами смотрят вдаль с высокой кручи над рекой, должно быть, над Днепром.
Судя по тонкому слою пыли, который покрывал стол, здесь давно никто не жил и не было необходимости убираться. «Вот он какой, конспиративный номер», — подумал Крымов.
— Привет восходящей звезде советской литературы! — Тюльпанов аккуратно сложил газету и протянул руку для рукопожатия. — Как жизнь, как повесть? Если нужно помочь с публикацией, мы поможем.
— Спасибо, но у меня уже есть договоренность с редактором «Нового мира».
— Ах, даже так, тогда снимаю шляпу. Надеюсь, ничто не помешает ее нарушить.
— И я надеюсь.
— Как там поживает наш общий друг Стёпа?
— Думаю, вам лучше знать.
— Мне кажется, он вам симпатизирует.
— Ну это слишком громко сказано. Просто он интересуется нашей литературой, дружит с поэтами, с писателями. Ему понравился мой рассказ, вот он и решил со мной познакомиться.
— Конечно, он замечательный человек, интеллектуал, многое делает для укрепления дружбы между нашими странами, но среди его друзей есть люди, которые хотят направить его энергию в нежелательное русло.
— Вы имеете в виду диссидентов?
— Можно и так их назвать, но, по сути, это предатели. Вы человек молодой и, может быть, до конца еще не понимаете их разрушительную роль. На словах они борцы за свободу, за права человека, а на деле агенты западных спецслужб. Конечно, мы не хотим ограничить круг общения Стёпы, он журналист, ему нужно встречаться с людьми, расширять свой кругозор, но нам бы хотелось больше знать о его контактах, чтобы помочь ему лучше разобраться в нашей жизни, и тут мы рассчитываем на вашу помощь.
— Я встречался с ним всего два раза, первый раз при вас, а второй вовремя прогулки в лесу, и у меня нет никакого желания продолжать это знакомство, — Крымов потянулся к графину, который стоял на столе, плеснул в стакан воды и сделал несколько глотков. Вода была мертвая, видимо, ее не меняли в графине давно.
— Я вижу, вы нервничаете. Да вы не бойтесь, наше сотрудничество никак не скажется на вашей репутации. Вы где-нибудь читали, что Маяковский сотрудничал с ЧК? А он сотрудничал, и с царской охранкой тоже, но для народа он прежде всего великий пролетарский поэт. Я могу назвать десятки фамилий известных литераторов, которые помогают нам в нашей работе, но не назову. А мы стараемся, по мере возможностей, создать им подходящие условия для творчества. Кому-то надо помочь с квартирой, кто-то хочет поездить по свету — людей посмотреть и себя показать, кто-то, как вы, например, засиделся на корреспондентской должности в занюханном журнале, и даже готов надеть милицейскую форму, чтобы вылезти из этого болота. Но, поверьте мне, это тупиковый путь.
«Он все знает, — подумал Крымов, — ему известен каждый мой шаг. Он как удав, который гипнотизирует кролика, чтобы сожрать. Хрен тебе, я не кролик, я писатель».
— А если я скажу «нет»?
— На нет и суда нет, забудем об этом разговоре, и все дела, но не жалуйтесь тогда, что вам в жизни не везет.
— Я должен подписать какой-то документ, и желательно кровью?
— Зачем же кровью, можно и чернилами.
— Мне надо подумать, ведь это очень важный шаг. Оставьте мне свой номер телефона.
— Я сам вам позвоню, завтра на работу, в три часа. Думаю, вы понимаете, что все, о чем мы здесь говорили, должно остаться между нами.
С тяжелым сердцем Крымов плелся к метро, ему предложили рабство, выгодное, но от этого не менее позорное. Посмел бы кто-нибудь предложить такое Толстому или Достоевскому? Вряд ли, потому что они были совестью нации, а ему предложили, потому что его ни в грош не ставят, потому что для них он человек второго сорта, без авторитета, без принципов, да и не человек вовсе, а товар, который можно покупать и продавать.
Вот такие невеселые мысли крутились в его больной голове, а тут еще цыганка подскочила возле Киевского вокзала:
— Молодой, красивый, плохие твои дела, грызет тебя смертная тоска. Дай руку, скажу, что делать надо.
— Отстань.
— Застрелись, жмот.
Ситуация прямо-таки патовая. Отказаться — значит поставить крест на своей писательской карьере, быть гордым, нищим и безвестным. А согласиться — значит лишиться свободы и самоуважения. Все эти громкие слова: «государственные интересы», «гражданский долг» — маски, за которыми прячется уродливая морда стукача. Видел, как на тебя посмотрел швейцар в гостинице, когда ты назвал номер, — как на кучу говна, хотя он-то наверняка из их системы. А Тюльпанов… Сегодня он такой вежливый и доброжелательный, а завтра, если я соглашусь, начнет командовать, станет натравливать меня, как собаку, на людей.
Итак, есть два никудышных варианта, две дороги — одна ведет в дворницкую, другая — в сумасшедший дом. Не ахти какой выбор, но выбирать придется.
Мать сварила его любимый борщ, но он ел его без всякого аппетита.
— Болит? — спросила мать.
— Терпимо, если не дышать глубоко. А помнишь, ты рассказывала, как отца вербовали в органы?
— Да, он тогда дурака свалял, раззвонил всем, что всех жуликов выведет теперь на чистую воду. Ну и все, больше никто ничего не предлагал, так и просидел до самой смерти в заводской бухгалтерии. А что это ты вспомнил?
— Да вот одному моему другу предложили сотрудничество.
— Знаешь, сынок, держись от этого друга подальше.
«А ведь это идея, — подумал Крымов, — с дурака-то взятки гладки. Еще будут рады, что вовремя раскусили идиота».
Для начала он позвонил Мильштейну.
— Старик, я тут получил одно очень заманчивое предложение. Хочу с тобой посоветоваться как с лучшим другом.
— Ну?
— Возможно, меня даже пошлют за границу с ответственным заданием.
— Ну!
— Я тебе не могу все сказать, потому что это закрытая информация, но мне важно знать твое мнение.
— Пойди проспись.
Марта была в своем репертуаре:
— А пистолет тебе дадут?
— Возможно.
— Класс, ты приставишь холодный ствол к моей груди и заставишь меня лаять, а потом возьмешь меня сзади.
Динара посчитала, что это провокация, и не стала разговаривать на запретную тему. Примерно так же отреагировали коллеги по работе и школьные друзья, а Князев — так тот просто бросил трубку.
На следующий день Тюльпанов не позвонил, не позвонил он и через день, и через неделю.
Крымову оставалось только гадать: кому он обязан своим спасением: Мильштейну, Марте, Динаре, Князеву или кому-то еще?

8

Деньги кончились, погода испортилась, очередной номер журнала был сдан, и ничто уже не мешало Крымову заняться повестью, но как-то не писалось. На чистый лист бумаги он смотрел, как на врага, а тот ему отвечал холодным презрением. Нужные слова были где-то рядом, но, как только он хотел их поймать, чтобы пришпилить к чистому листу, они прятались в самые недоступные уголки сознания. Это причиняло ему почти физическую боль, которую можно было заглушить алкоголем или прогулкой, но деньги кончились, а погода испортилась, и он был обречен на борьбу с чистым листом.
— Старик, это всего лишь творческий кризис, — успокаивал его Мильштейн. — Ты смотрел фильм «Восемь с половиной» Феллини? Тебе нужно на время отступить, посмотреть на ситуацию как бы со стороны и сделать выводы. Попроси в месткоме путевку в пансионат.
Это был мудрый совет, и Крымов понимал, что было бы неплохо уехать куда-нибудь из города, набраться сил, чтобы одолеть перевал и вновь увидеть перед собой светлую даль, но деньги кончились, погода испортилась, и хотелось зарыться в одеяло, чтобы проснуться в другое время другим человеком.
Марта была в своем репертуаре.
— Попробуй сменить парфюм и побрить ноги, иногда это помогает.
Динара не хотела с ним разговаривать, пока он не возместит ей ущерб, нанесенный Иваном, а Князев вообще не брал трубку вторую неделю.
Творческие силы вернулись к Крымову сами собой. Просто в один прекрасный день он сел за машинку и в течение часа написал целую главу, он бы написал и больше, но тут позвонил вахтер снизу и сказал, что его спрашивает некий Ломов.
Ломов оказался живчиком лет пятидесяти, в модном клетчатом пиджаке и желтых туфлях на микропоре. Он улыбался, но в его улыбке угадывалась скрытая угроза, и Крымов насторожился. В редакцию иногда заглядывали странные личности — попрошайки, графоманы и просто психи: тетка, которую обсчитали в магазине; поэт, который мог сочинить стихи с «изюминкой», их можно было читать как сверху вниз, так и снизу вверх, и получалось все равно складно; мичуринец, вырастивший на своих шести сотках богатый урожай ямса. Их нужно было выслушать, приободрить и выпроводить. Главное — выслушать, иначе они могли устроить безобразную сцену — угрожать, биться в истерике и даже падать в обморок.
Мужчина в клетчатом пиджаке не относился ни в одной из этих категорий незваных гостей, но Крымов его не прерывал, когда тот начал издалека. На всякий случай, мало ли что это за фрукт.
— У меня есть племянник Володя, — начал свой рассказ Ломов. — В общем, неплохой парень, но, знаете, как бывает, связался со шпаной, подрался, покалечил человека и оказался в колонии. Малый раскаялся, но закон есть закон. В общем, отсидел он год и был освобожден условно-досрочно за примерное поведение.
— Поздравляю.
— Спасибо, но я не об этом.
— А о чем?
— Вот смотрите, что он привез из колонии, — Ломов вынул из портфеля журнал «За новую жизнь» и выложил на стол, — это им там выдают, чтобы перевоспитывались на положительных примерах.
Крымов взял в руки журнал, полистал, наткнулся на свою статью и улыбнулся. Вот, оказывается, в чем дело, человек прочитал очерк о рисоводе и пришел поблагодарить автора.
— А теперь посмотрите сюда, — и Ломов выложил на стол журнал «Агитатор» с очерком о знатном хлопкоробе. — Вы не находите, что ваш очерк и этот, в общем, близнецы.
— Мы часто пользуемся одинаковыми штампами, — попытался выскользнуть из ловушки Крымов. — Порой берем все, что близко лежит.
— Вы хотите сказать, что плохо лежит. То есть воруете.
— Ну уж прямо и воруем…
— А я утверждаю, что ваш очерк — это плагиат.
— А вы не допускаете, что автор статьи в «Агитаторе» просто поделился со мной своими наработками или мы вместе с ним брали интервью у нашего героя.
— Нет, потому что автор статьи — это я.
— Но?..
— Красухин — это мой псевдоним.
Выкручиваться больше не было смысла. Крымову оставалось только признать свое поражение и постараться уладить конфликт по-дружески, дескать, мы, журналисты, народ подневольный, что начальство требует, то и поем, мы мухи, которые перелетают с одной кучи на другую и переносят на лапках информацию, так что давай без обид: гонорар — твой, плюс коньяк, и будем считать случившееся недоразумением. Но Ломов не сдавался, он всерьез был настроен на публичную порку плагиатора, а это было чревато оргвыводами, то есть в лучшем случае — увольнением по собственному желанию, а в худшем — по статье, после чего можно было поставить крест не только на карьере журналиста, но и на карьере вообще.
В конце концов Ломов все же согласился не гнать волну за три тысячи. Это были большие деньги — половина «Жигулей». У Крымова таких денег не было, впрочем, теперь у него никаких денег не было, но оставалась надежда, что они свалятся с неба.
Таким небом могла стать Марта. Крымов подумал о ней в первую очередь, потому что она из всех его знакомых была самой состоятельной. Покойный муж неплохо ее устроил, живет она в престижном районе, в двухкомнатной кооперативной квартире, обставленной хоть и безвкусно (антикварный резной буфет красного дерева соседствует с тонконогим журнальным столиком), но богато. Свое пышное тело она носит в фирменных упаковках из «Березки». Ее бар ломится от дорогих вин, виски и коньяков, и на книжке у нее, должно быть, хранится немалая сумма.
Можно было, конечно, позвонить Марте и попросить денег взаймы, но Крымов решил, что если явиться к ней лично, то шансов не нарваться на отказ будет больше, ведь женщины бальзаковского возраста, если только они не на охотничьей тропе, осмотрительны и прижимисты. Лучше всего просить у них денег внезапно и глядя в глаза. Застигнутые врасплох, они могут растеряться и не найти предлога, чтобы отказать.
Пока Крымов ехал на метро к Марте, он думал, как лучше обосновать свою просьбу. Варианта было, в общем, только два — давить на жалость и как-то заинтересовать. В первом случае можно было рассказать слезную историю о больной матери, которой требуется очень дорогая операция. Но при этом можно и впрямь накликать беду. Крымов, конечно, не верил в этот вздор, но на всякий случай лучше не дразнить провидение. К тому же Марта может проявить участие и, вместо того чтобы раскошелиться, станет названивать знакомым светилам, каковые у нее, конечно, имелись. Заинтересовать ее было нелегко, разве что сказать, что подошла очередь на «Жигули», но не хватает трех тысяч. Всего три тысячи, и она будет иметь фактически личную машину с шофером.
Крымов решил остановиться на этом варианте. Когда он позвонил в квартиру Марты, он уже знал не только, что ей скажет, но и как скажет — так, между делом, то есть между телом и бокалом вина. Но вышло все совсем по-другому, сначала она долго не открывала, так что пришлось звонить несколько раз, а когда наконец открыла, то не впустила его даже в прихожую.
— Извини, малыш, я не одна. Ты предупреждай в следующий раз, когда ко мне соберешься.
Крымов хотел было объяснить цель своего визита, но заметил в прихожей знакомые ботинки сорок шестого размера и отступил. Он даже не особенно расстроился, быть заложником прихотей стареющей дамы тоже не подарок. Тем более что, как оказалось, она связана со спецслужбами. Так что, может, это не облом, а везение.
Крымов вспомнил, что с утра ничего не ел, зашел в ближайшее кафе, заказал сосиски с зеленым горшком, омлет с сыром и бутылку пива. К нему постепенно возвращалась радость жизни. Сосиски, омлет, пиво — это настоящее, а три тысячи — это химера. Она как легко появляется, так же легко и исчезает. Разве на Марте свет клином сошелся? На свете столько отзывчивых людей, готовых прийти на помощь. Вот хотя бы Динара, она должна была получить гонорар за свою книгу, и вообще она девушка не бедная — снимает квартиру в центре, каждую субботу накрывает «поляну» для друзей.
В кафе вошли девушки в легких платьях, две бабочки, которых занесло летним ветром, два лепестка из райского сада. Девушки были ничего себе, но та, из телефонной будки, была красивее. Надо бы позвонить ей, но сначала как-то решить проблему денег.
Выйдя из кафе, он нашел автомат и набрал номер Динары. Голос у нее был веселый, и это давало надежду на успех.
— Позвони Мадине, девушка на тебя запала.
— Обязательно позвоню, вот только найду три тысячи взаймы и позвоню.
— Ты что, платишь за любовь?
— Тут такое дело. У меня очередь на машину подошла, а денег не хватает. У тебя не найдется взаймы, хотя бы на месяц?
— Откуда? Весь гонорар ушел на оплату долга за квартиру. Ты у Мадины спроси, у нее отец директор конезавода. Кстати, как там твой орденоносный клоун? Не собирается прислать мне хотя бы мешок картошки за свое свинство?
«Ваня Шептухин… Вот кто может мне помочь, — думал Крымов, протискиваясь через толпу у выхода из метро. — Это ведь благодаря мне его дела пошли в гору: слава, почет, из президиумов не вылезает. Опять же новый костюм, «Волга», стало быть, мужик крепко стоит на ногах, а ведь он не из тех, кто не помнит добра».
Теперь нужно было подумать, как на него выйти. Первое, что пришло в голову, — заказать междугородный разговор. Но эту идею Крымов тут же отбросил — сельские жители не умеют и не любят разговаривать по телефону, особенно на такую интимную тему, как деньги. Послать телеграмму — значит проявить неуважение, сельские жители очень щепетильны на этот счет. Стало быть, надо ехать, а это три часа на электричке до Рязани да еще полтора на автобусе до Заречья, куда он переехал из своего медвежьего угла. В принципе, не так уж далеко. К ночи буду на месте, переночую у Вани, а завтра вернусь с первой электричкой».
В ожидании электрички люди на перроне развязывали узлы, открывали сумки, доставали и ели колбасу, сыр, бублики с маком, пили пиво, сладкую газировку, чай из термосов. Пахло чесноком, потом и чем-то кислым. Так, должно быть, пахнет обреченность. «Это мой запах, это я так пахну», — мысленно усмехнулся Крымов.
Он был, пожалуй, единственный, кто путешествовал из Москвы в Рязань без багажа, ему удалось пробиться в вагон одним из первых и занять место у окна, но ему тут же посадили на колени сопливого бутуза, а над головой повесили чувал, который вонял рыбой.
Поезд долго тащился через промышленные окраины, прежде чем за окном замелькали дачные домики, огороды, березовые рощицы, поляны в веселых веснушках цветущих одуванчиков. Пчела, залетевшая в вагон на остановке, билась о стекло. Вот дура — окно рядом открыто, а она ломится в закрытое. Безмозглая тварь. Крымов поймал насекомое и выбросил в открытое окно.
Автобус, в который Крымов пересел в Рязани, был старый, пердучий, шофер попался нервный — при переключении скоростей дергал, точно рыбу подсекал, всю душу вытряс, пока довез до Заречья. Село было большое, даже и не село, а скорее поселок с магазином, почтой и сберкассой. Конечно, надо бы взять бутылку, идти в гости с пустыми руками как-то неудобно, но Крымов подумал, что если потратиться на водку, то денег на обратную дорогу не хватит, а просить у Ивана денег на дорогу ему, московскому журналисту, не пристало. Три тысячи на машину — это — пожалуйста, а десятку на дорогу — стыдно.
Продавщица в магазине объяснила ему, как найти дом Шептухина: все время прямо до бензоколонки и налево, дом новый, с резным крыльцом. Крымов очень боялся, что не застанет Ивана, ехать наобум за двести километров было безумием, но, как говорится, бешеной собаке семь верст не крюк, а он сейчас и был той бешеной собакой, которой хвост прижали. Но, к счастью, все обошлось. Иван сидел на крыльце в синих сатиновых трусах и смолил «Приму».
— Кого я вижу, наш писака собственной персоной. Каким ветром к нам?
— Да вот решил проведать, как поживает мой крестник.
Иван был в доме не один, тут еще вертелось кудрявое востроглазое создание по имени Лера.
— Моя невеста, — сказал Иван, обнимая девушку за плечи.
— А у вас есть невеста? — спросила Лера, ластясь к жениху.
— Да, — соврал Крымов после некоторого колебания.
— А как зовут?
— Надежда, — сказал Крымов, которому пришли вдруг на ум слова песни «Надежда — мой компас земной».
— Надя? — переспросила Лера.
— Надежда.
Иван спустился в погреб за своим хваленым самогоном, а Лера накрыла на стол. Все, что было съедобного в доме, оказалось на столе — печеная картошка, вареная курица, соленые огурцы, пшенная каша, зеленый лучок, шпроты и вьетнамский компот из ананасов.
Выпили за встречу, за сельское хозяйство, за прессу… Крымов все время думал, когда лучше перейти к своей просьбе, чтобы не в лоб, по-городскому, а деликатно, как принято в деревне, и наконец спросил:
— Как твоя «Волжанка», бегает?
— А то, вот мы с Лерой собираемся на ней на юг ехать.
— Кстати, у меня очередь подошла на «Жигули», но трех тысяч не хватает. Не одолжишь?
— Да нет проблем, завтра зайдем в сберкассу, и получишь свои тысячи.
— Ваня, — встряла в разговор Лера, — ты что, забыл про свадьбу?
— Ах, черт, — схватился за голову Иван, — у нас же свадьба на следующей неделе, так что ждем тебя.
— У нас на свадьбе полсела гулять будет, мы уже и Дом культуры сняли, одного шампанского три ящика закупили, а икра, всякие там деликатесы… Нам в грязь лицом ударить нельзя, мы на виду. А свадебное путешествие… Так что извините…
— Понимаю, — сказал Крымов. — Да мне не к спеху, может, еще «Волгу» предложат, а пока я деньжонок подкоплю.
Еще один вариант накрылся медным тазом, но Крымов не огорчился и даже не расстроился — выбрался за город, навестил друга — не в деньгах счастье.
Наутро Иван отвез Крымова в Рязань на своей машине. На вокзале свежий плюшевый десант готовился к очередному броску, пили чай из термосов, курили, шутили. Пьяненькая компания провожала дружка в армию. Рыжий парнишка с гармошкой подбирал «Утомленное солнце».
— Ты приезжай на свадьбу, — сказал Иван, прощаясь с Крымовым, — обязательно приезжай. Мы будем ждать.
— Да, — сказал Крымов, хотя знал, что точно не приедет.

9

Вариантов больше не было. Обращаться к коллегам не имело смысла, они, как и он, жили от зарплаты до зарплаты. Знакомые по литстудии были не настолько знакомы, чтобы просить у них взаймы. Да и откуда у мастера по лифтам или у прораба лишние деньги, не говоря уже о Князеве, который пил чай с сахаром только по праздникам.
Продать пишущую машинку? Сколько дадут за этот допотопный «Ундервуд»? В лучшем случае рублей сто как за антиквариат. Может, у матери на сберкнижке что-то есть, но как ей сказать, зачем ему понадобились такие деньги?
Мать поставила перед ним тарелку борща, села напротив, подперла голову руками.
— Ты всю неделю ходишь как в воду опущенный после того случая, когда тебя сбила машина. Грудь болит?
— Не очень, только когда глубоко вдыхаю. Дело не в этом. Меня обокрали.
— Украли зарплату?
— Хуже. Я на работе заведую черной кассой. Деньги я хранил в сейфе, у секретарши, а тут она собралась в отпуск, ну я и решил взять их пока домой. Положил в портфель, а после работы мы с Борей Мильштейном решили выпить пива, зашли в пивбар, взяли по кружке, а портфель я поставил под стол, — Крымов сам удивлялся, как все ловко у него получалось: черная касса, пивбар, портфель под столом. Для пущей убедительности он вздохнул, так что боль пронизала все тело, и взял паузу.
— Ну?
— Когда мы уходили, портфеля уже не было. Какой-то алкаш вертелся возле стола, он, наверно, и спер.
— Ты в милицию заявил?
— Заявил, да что толку, никто искать не будет.
— И что теперь?
— Буду потихоньку выплачивать, но с работы, наверно, придется уйти.
— У нас на книжке есть восемьсот рублей.
— Да ладно, как-нибудь выкручусь. Есть у меня одна идея.
Идея и вправду была, но воплощать ее в жизнь ох как не хотелось. Появилась она сразу, как только речь зашла об откупных, но Крымов тотчас же ее отбросил. Стёпа был человек опасный, и связываться с ним не хотелось, а уж после разговора с Тюльпановым — и подавно. Нет, пусть уж они сами между собой разбираются. Но теперь, когда остальные карты были биты, иностранец представлялся козырем, ведь он сам предлагал деньги, и без всяких расписок, и столько, сколько понадобится, чтобы купить кооперативную квартиру, а это не какие-нибудь жалкие три тысячи. А что, если затея со сценарием о диссидентах удастся? Вот тебе и деньги, известность, публикации. И все-таки что-то мешало Крымову вот так запросто взять и набрать номер Стёпы. Воспитание, наверно, или все-таки совесть? Нет, скорее воспитание в духе советского патриотизма — у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока. Хотя какой Стёпа буржуй, он же представитель братской социалистической страны, и Крымов набрал его номер.
Ему ответил женский голос с легким иностранным акцентом. Голос сказал, что сейчас его нет дома и будет он только поздно вечером, но если он срочно нужен по делу, то сейчас его можно найти в Доме журналиста.
В пивбаре Домжура было полно народу, несмотря на ранний час, и страшно накурено. Видимо, закончилось какое-то мероприятие, и народ решил взять реванш в подвале. Крымов с трудом нашел свободное место в углу, у стены, на которой французский карикатурист Жан Эффель нарисовал Бога и черта, которые тянули земной шар каждый в свою сторону. Может, сам художник, а может, кто-то из его русских друзей придумал к нему подпись «Борьба за мир».
Стёпа сидел неподалеку в компании двух молодых людей богемного вида. Музыканты? Художники? Они что-то горячо доказывали ему. «Работает, — решил Крымов, — не буду мешать, вот только пройду рядом так, чтобы он меня заметил». И Стёпа вроде бы заметил, скользнул взглядом по лицу Крымова, но как ни в чем не бывало продолжал общаться с собеседниками, слушал их внимательно, время от времени что-то записывал в блокнот. Ладно, можно и подождать, раз такое дело. Денег у Крымова хватило только на одну кружку, и он больше курил, чем пил. Сосед по столику, гость из Пскова, который приехал в столицу на семинар селькоров, хотел его угостить, но он отказался, разговор предстоял серьезный, и нужно было сохранить трезвую голову. Псковитянин обиделся и замкнулся, что было очень кстати.
Наконец художники распрощались со Стёпой и ушли, он расплатился с официантом и тоже поднялся с места. Крымов нагнал его в фойе.
— Привет! У меня к тебе разговор.
— Здравствуйте! Мне сейчас некогда, меня ждет космонавт.
— Я тут много думал о твоем предложении…
— Извините, я не понимаю, о чем вы говорите.
«Боится, — подумал Крымов, — и правильно делает, тут, наверно, кругом уши». Он сделал вид, что отстал, подождал, пока Стёпа выйдет на улицу, и догнал его возле киоска с мороженым.
— В общем, я согласен.
— Не понимаю, с чем вы согласны, — поморщился иностранец и поднял руку перед проходящим такси, давая понять, что разговор окончен.
«О черт, да это он меня боится, — догадался Крымов. — Он все знает о моем разговоре с Тюльпановым, я же сам и растрепал. Наверно, Мартышка его предупредила. Ну и ладно, это даже к лучшему».
Вечером Крымов поехал к Мильштейну, Боб жил один в квартире, и у него всегда можно было застать веселую компанию или, на худой конец, просто выпить. На сей раз компания была не слишком веселая, какие-то бородатые технари и пара лупоглазых блондинок. «Лесбиянки, — сказал Боб тоном гурмана, который собрался угостить гостя фаршированной щукой. — Обещали показать сеанс лесбийской любви». Блондинки, забыв свою роль, напропалую кадрили бородачей. Крымов, не дождавшись обещанного десерта, выхлестал три стакана портвейна и уехал домой.
Ночью он проснулся от шума толпы. Шум начался где-то в дальних переулках и мощной волной катился по улицам. Крымов встал, подошел к окну, раздвинул шторы. По улице бежали люди, кто в чем, мужчины в костюмах и при галстуках и мужчины в одних трусах, женщины в трусах и бюстгальтерах и женщины в домашних халатах, дети с игрушками в руках. Из соседних подъездов выбегали люди и присоединялись к бегущей толпе. Из его подъезда выскочил сантехник Макаров в майке и рваных трениках, за ним следовали его дети Ксюша, Даша и Маняша, жена на ходу натягивала блузку. Что это? Пожар? Землетрясение? Цунами? Но огня нигде не видно, и дымом не пахнет, землетрясений в Москве не бывает, а уж цунами — и подавно. Оснований для тревоги вроде бы не было, но необъяснимый животный страх передался и ему. Он бросился искать одежду, но она куда-то подевалась, не было даже носков, не говоря уже о рубашке и брюках. Он стоял посреди комнаты абсолютно голый и плакал. И такая жалость к себе, к этой комнате, к этим людям за окном его взяла за горло, что он проснулся во второй раз, уже на самом деле, весь в слезах, и уже не уснул до самого утра.
Утром Крымов встал рано, как на работу, поставил чайник, пожарил гренки с сыром и с удовольствием принялся завтракать. На кухню вошла мать. В руках у нее была жестяная коробка из-под конфет.
— Вот, — сказала она, поставив коробку на стол. — Здесь даже больше.
В коробке были деньги — восемьсот рублей, которые она сняла с книжки, пачка облигаций, золотые кольца, цепочки, массивные карманные часы. Крымов взял в руки часы и прочитал гравировку на крышке: «Многоуважаемому Игорю Семеновичу Крымову за выдающиеся успехи в труде на благо социалистического Отечества».
— Это отцу подарили на заводе, когда отмечали его юбилей, — сказала мать.
— Не надо, — сказал Крымов. — Все в порядке, портфель нашелся.
Обычно он опаздывал на работу, когда на десять минут, а когда и на двадцать, но никто ему не делал замечаний, потому что редакция ежемесячного журнала — это все-таки не фабрика, где нужно вовремя занять место у конвейера. На сей раз он пришел даже раньше, сел за свой рабочий стол, написал заявление: «Прошу уволить меня по собственному желанию…» и снес его в приемную главного редактора. Самого редактора еще не было на месте. Секретарша Рита посмотрела на Крымова испуганными глазами и хотела что-то сказать, но он уже ушел, спустился по лестнице вниз, здороваясь на ходу с сослуживцами, вышел на улицу и пошел к реке.
На набережной было много пенсионеров с удочками. Крымов постоял около каждого — клева не было. Возле метро он зашел в телефонную будку, набрал три цифры, подумал и набрал еще две, повесил трубку и вышел из будки — он забыл номер телефона той девушки из автомата.

15.04. 2019