Лео в поисках любви и счастья

 
Я — ботаник. Не в том смысле, о котором вы сразу подумали. Просто я окончил факультет биологии МГУ и защитил кандидатскую диссертацию по теме «Онтогенез голосеменных растений в условиях глобального изменения климата». А в Стэнфордский университет США, штат Калифорния, я приехал на стажировку по приглашению нобелевского лауреата Питера Кроули, чтобы собрать материал для докторской.
Хотя и в том смысле, о котором вы сразу подумали, я, конечно, тоже немного ботаник, хотя и выгляжу вполне себе импозантно, то есть никакой впалой груди, никаких убогих бородок и залысин, никаких мятых брюк и нечищеных ботинок. Тут у меня все в порядке. Тетя Роза, которая заменила мне рано умершую мать и мифического отца, хорошо меня кормила, вовремя отправляла в парикмахерскую и приучила следить за своей одеждой. Но при этом я не волочусь за девчонками, не шляюсь по тусовкам, не пью и не курю, не болею за «Спартак» и вообще стараюсь не болеть, чтобы не отвлекаться от любимого занятия. Я с упорством дятла долблю свою науку о голосеменных и лишь изредка переключаюсь на покрытосеменные, чтобы как-то развлечься.
Я — еврей, хотя по виду и не скажешь, потому что у меня напрочь отсутствуют семитские черты лица, как у многих ашкенази, то есть никакого длинного носа, оттопыренных ушей и вывороченных губ. Меня даже за кавказца никто не принимает, и по виду я скорей прибалт, нежели, например, украинец. И фамилия у меня нейтральная — Ровенский, если ставить ударение на предпоследнем слоге, получается как будто польская, и никому, кроме, может, какого-нибудь махрового антисемита, не придет в голову, что она происходит от украинского города Ровно, откуда вышли мои предки. И зовут меня нейтрально — Михаил, и даже в паспорте записано Михаил, хотя в свидетельстве о рождении я еще значился как Моисей.
Тетя Роза с детства не уставала мне повторять: «Не забывай, что ты еврей и тебе нужно больше знать и уметь, чем другим, для того чтобы чего-то добиться в жизни, но при этом никогда не выпячивай своего еврейства, чтобы люди не завидовали. Опасно быть знайкой, умником, первым учеником. Двоечники, дураки, неудачники могут тебя забить и затоптать. Спрячь свое еврейство в карман, носи при себе и вспоминай об этом еврействе в кармане только тогда, когда кто-то захочет положить туда деньги».
Я так и делал, но охотников дать мне денег что-то не было видно, и, хотя в университете я получал повышенную стипендию, в лаборатории лесотехнического института, где я числился старшим научным сотрудником, мне платили гроши, которых хватало только на носки и обеды в столовой. И если бы не пенсия тети Розы и ее умение извлекать максимум из минимума, я бы, наверно, положил зубы на полку.
Грант Стэнфордского университета пришелся как нельзя кстати. За невзначай свалившиеся на меня деньги я купил приличный костюм на вещевом рынке на Дубровке, пару турецких ботинок и несколько рубашек с коротким рукавом. «Ну, ты уже совсем как Цукерберг», — одобрила покупки тетя Роза, которая, в отличие от меня, любила странствовать по просторам Интернета между походами в магазин дешевой еды «Дикси» и священнодействием у кухонной плиты. Солидная сумма была потрачена на приобретение авиабилета до Сан-Франциско, но оставалась еще уйма денег, которую я предполагал потратить на исследования и книги. В быту я привык довольствоваться малым, и даже пятой части полученных средств мне бы с лихвой хватило на жизнь.
И вот я в Калифорнии, гуляю по парку Стэнфордского университета. Вот таким я представлял себе курорт где-нибудь в Гаграх, где никогда не был, но всегда знал, что там есть пальмы, потому что об этом пелось в песне «О пальмы в Гаграх!»
Здесь у моря царствует природа,
Целый год цветет тенистый сад.
Здесь всегда, в любое время года
В воздухе магнолий аромат.
Кипарисы, пальмы, чуть качаясь,
Стройною шеренгою встают;
Солнечному свету улыбаясь,
Цвет магнолий золото дают.

Насчет магнолий не скажу, где-то, может, они и были, но я не видел, зато пальмы, долговязые и гривастые, как подростки, попадались на каждом шагу. Пальмовые аллеи держали геометрию парка, на них, как на шнурки, были нанизаны цветники, лужайки, фонтаны и скульптуры. И все это ради того, чтобы глазу, уставшему от книги и микроскопа, было на чем отдохнуть.
Дома я представлял себе, как меня встретит профессор Кроули, как пожмет мне руку и скажет: «Как же, как же, помню вашу статью о криптомерии в American Journal of Botany. Рад приветствовать вас в стенах нашего университета и т.д. и т.п.», но профессор умотал куда-то в Азию читать курс лекций, и меня вручили его ассистенту Полу Шимански. Этот афроамериканец с польской фамилией сразу же пригласил меня на вечеринку с девочками, но я отказался даже безо всяких моральных усилий, потому что не затем я летел за тридевять земель, чтобы курить марихуану, пить виски и лапать потных девчонок.
Вместо вечеринки я пошел в библиотеку, где познакомился с серьезным китайцем по имени Линвэй. Он специализировался на водорослях и сходу прочитал мне лекцию о том, какое прекрасное будущее ждет этих парий растительного царства, а заодно и тех, кто открывает человечеству их полезные свойства. А потом он пригласил меня в китайский ресторан. Я никогда не был в китайском ресторане, но слышал, что там надо есть палочками, и предпочел прогулку по парку, в надежде встретить эндемиков из числа голосеменных. Эндемики мне не попадались, но зато попались две довольно симпатичные девушки в шортах, которые громко спорили о том, откуда кельты заселяли Британские острова.
Блондинка настаивала на том, что с Пиренейского полуострова, брюнетка упиралась: зачем им было плыть по океану, когда через пролив гораздо короче.
— Ну хоть этого парня спроси, — и она кивнула в мою сторону. — Эй, приятель, у нас тут зашел научный спор. Если бы тебе нужно было почесать за правым ухом, ты сделал бы это правой рукой или левой?
— Я бы наверно, помыл голову, если, конечно, тут не отключают летом воду.
— Так ты из России, — обрадовались девушки.
Одна из них была русская из Екатеринбурга, другая финка, они занимались проблемами малых народов на кафедре этнографии. Разговор у них зашел о судьбе сету, из которого я понял, что есть на свете такой народ. В конце концов они пригласили меня в какой-то клуб, где играют джаз, я сказал: «Ага» и, конечно, никуда не пошел, а засел в своем номере за журналы по биологии.
Моя комната располагала к серьезным занятиям. Здесь не было ничего лишнего: койка с тумбочкой, письменный стол, полки для книг и диванчик для гостей. Был еще, правда, и телевизор, но я даже не поинтересовался, как он включается.
В первый же день своего пребывания в Стэнфорде я понял одно: все здесь заняты только тем, что ищут развлечений. Правда, занятия еще не начались и многие преподаватели еще не вернулись из отпусков, но нельзя же так распускаться. Впрочем, меня это не должно касаться, если уж тебя угораздило родиться евреем, то ты должен оправдывать репутацию, потому что, как говорит тетя Роза: «Шлимазлы никому не нужны, ни оптом, ни в розницу, ни на вес».
Я сидел в своей комнате за столом, заваленным журналами по биологии, а за окном гуляли ароматы субтропического парка. В распахнутое настежь окно несло то розами, то резедой, то нагретой сосной, и так хотелось плюнуть на эти журналы и пойти на вечеринку с девочками, на джаз или, на худой конец, в китайский ресторан, что хоть телевизор включай. И тут ко мне в комнату просочился Шимански и сказал:
— Собирайся, Майкл, поедем развлекаться.
— Спасибо, но у меня тут дела.
— Я тебе не предлагаю выпивку и девочек. Ты хочешь съездить в парк «Секвойя»?
Конечно, я хотел, какой ботаник не мечтает об этом. Я уже интересовался, как туда добраться, на автобусе — целый день, на самолете быстро, но дорого, а машины у меня нет.
— Тебе крупно повезло, парень, я как раз еду в Лас-Вегас к брату на свадьбу, это по пути. Я тебя подброшу и захвачу, когда поеду обратно.
Если кто бывал в готическом соборе, тот может себе приблизительно представить, как выглядит лес секвой, и ошибется, потому что никакой собор не в состоянии вместить секвойю даже средней величины, что уж говорить о таких великанах, как дерево Генерал Шерман или его младший брат Генерал Грант. Это праотцы всех деревьев на земле, Каин и Авель растительного мира. Впрочем, Авель, кажется, не успел наплодить потомков, до того как брат его угробил.
В парке было много туристов, но даже толпы людей казались ничтожными по сравнению с этими гигантами и не могли испортить впечатление от доисторического леса. Я бродил среди великанов, с благоговением дотрагивался до их теплой коры и даже пытался с ними разговаривать, но что я мог им сказать такое, чего они не знали?
Два дня я провел в компании «генералов» растительного мира, два дня бродил как зачарованный по тропинкам заповедного леса, пугая белок и оленей. В отель я приходил, только чтобы наскоро перекусить и упасть на кровать. А на третий день ко мне в номер с утра ввалился Шимански. Он был весел и чуточку пьян.
— Ну, как развлекся? — спросил он с легкой иронией в голосе.
— Нет слов.
— Я тебя понимаю. Все большое вызывает уважение. У моего брата, который служит в полиции, здоровенный член, ну просто шланг. Так его все называют не иначе как «полковник», хотя на самом деле он дослужился только до сержанта. Ты не подумай, что я хвастаюсь, он мне не родной брат.
Всю дорогу до Сан-Франциско он распинался про своих родственников, рассеянных по разным штатам, а когда мы уже въезжали в город, вдруг сказал:
— Ты знаешь, мне тут надо навестить одну даму, родственницу, естественно. Я тебя высажу неподалеку от автобусной станции, ты уж сам доберешься до Стэнфорда.
Он высадил меня на какой-то улице, где названия всех магазинов и ресторанов были на испанском языке, показал, в какую сторону нужно идти к автобусной станции, и уехал, а я поплелся вниз по улице.
Страшно хотелось пить, и вдруг я увидел тетку, которая бойко торговала ломтиками арбуза. Я высыпал ей в руку всю мелочь, которая была у меня в кармане, и она, как-то странно улыбаясь, протянула мне порядочный кусок аппетитного плода, но перед этим мазнула его чем-то красным. Я сел на лавочку в скверике возле какого-то памятника и с вожделением впился зубами в прохладную сахаристую мякоть, и тут же выплюнул все, что откусил. Эта зараза намазала арбуз соусом чили. Это я потом узнал, что мексиканцы так любят, а тогда подумал, что тетка надо мной просто зло подшутила, приняла меня за лоха и решила преподать урок.
Во рту у меня разгорался настоящий костер. Нужно было срочно его чем-то залить, и я, недолго думая, зашел в ближайшую забегаловку, уселся за столик и попросил кока-колу.
— Может, хотите перекусить? — спросил сладкий официант с усиками как у Кларка Гейбла и подал мне меню на испанском и английском.
И тут я вспомнил, что в спешке забыл позавтракать и ткнул пальцем в какого-то «чикена».
— Это не очень остро?
— Вкусно, это очень вкусно.
Я ласкал нёбо ледяной кока-колой в ожидании цыпленка по-мексикански, когда появился Лео. Я, конечно, его еще не знал, просто увидел, как в ресторан вошел невысокий человек в клетчатой рубашке навыпуск и светлых брюках, сел за соседний столик и заказал пиво. Мало ли людей заходят в заведение, чтобы выпить пива в жаркий день, но этот чем-то привлек мое внимание, может быть, тем, что он держался в этой забегаловке так, как английский лорд, который во время сафари заглянул в хижину африканца. Артист? Боксер? Полицейский в отставке? Все-таки скорее артист, даже похож на Аль Пачино. Просто вылитый Аль Пачино, только тот ростом повыше. Машинально он взглянул в мою сторону и тут же отвел взгляд, в этой забегаловке его интересовало только пиво.
Между тем мне принесли курицу, обложенную мелко нарезанными помидорами и зернами кукурузы. Выглядело все это аппетитно, но на вкус оказалось под стать арбузу. С трудом я проглотил два кусочка и попросил счет.
Официант насчитал мне десять долларов. Наличных у меня с собой не было, и я выложил на стол карточку. Официант повертел ее в руках и сказал:
— Только наличные, сэр.
Я видел, как некоторые посетители расплачивались картами, и очень удивился.
— Почему? Вон тот господин в соломенной шляпе ведь платил по карте…
— У него американская карта, а у вас русская.
— Какая разница, вот у вас на дверях эмблема «визы» значит, я могу расплатиться картой.
— Мы не принимаем карты иностранных банков. Тут через дорогу есть банкомат, где вы сможете получить наличные. Я пойду с вами, и вы оплатите счет прямо там.
Я уже собрался идти с официантом, и тут Лео, тогда еще не Лео, а просто задумчивый посетитель, который сидел за соседним столиком, оставил свое пиво и сказал:
— В чем дело, амиго, почему вы не принимаете у него карту?
— А может, она краденая.
— Сколько он должен, я заплачу.
— Не суйтесь не в свое дело, — сказал официант и добавил что-то по-испански.
Реакция Лео была мгновенной, он сгреб рубаху у него на груди и нанес ему короткий удар головой в нос. Кровь брызнула на белую рубашку, парень как-то сразу обмяк и схватился за лицо.
— Делаем ноги, — спокойно сказал мой заступник по-русски и потянул меня с собой к выходу.
Но тут дорогу нам преградил здоровенный парень в майке с надписью «ТeAmo». Я его заметил раньше, он громко перешучивался с официантом и ржал, как лошадь. Вот уж это точно был боксер, и если бы Лео позволил ему себя ударить, то я бы и рубля не поставил на то, что мой новый знакомый унес бы отсюда ноги, но парень оказался не слишком проворным и не смог нас задержать.
На улице, слава богу, все было спокойно. Метров сто мы бежали бегом, потом свернули в какой-то переулок и уже медленно пошли по бульвару.
— Вы русский? — спросил я своего нового знакомого.
— Почти, — сказал он. — А ты?
— И я почти. Может быть, не стоило драться, мы ведь остались им должны?
— Они получили свое сполна.
— Почему вы решили вмешаться в мою ситуацию?
— Они хотели тебя развести, а мне этого не хотелось. Они, когда видят лоха, всегда так делают, ведут его к банкомату, который сканирует данные твоей карты, а потом снимают с нее все деньги. Я знаю, как это делается, мне самому приходилось сотрудничать с такими «группами здоровья».
— У меня на карте всего сто долларов, думаю, не стоило бить человека из-за таких денег.
— Деньги тут ни при чем, он получил по роже за слова. Ты понимаешь по-испански?
— Нет.
— А я понимаю и никому не позволю распускать язык на мой счет. Пусть я не лучше других, но и не хуже, и каждый, кто посмеет в этом усомниться, автоматически получает по морде. Разве твой отец тебя не учил, как нужно постоять за себя?
— Я никогда его не знал.
— Извини, тебе, собственно, куда? У меня тут за углом машина.
— Мне далеко, в Пало-Альто.
— Ты, наверно, физик, работаешь в Силиконовой долине?
— Нет, я биолог, прохожу стажировку в Стэнфорде.
— Ладно уж, я сегодня работаю ангелом-хранителем. Доставлю тебя до места, а то еще попадешь в какую-нибудь историю.
Я думал, что увижу «форд» или в лучшем случае «понтиак», но Лео оказался владельцем шестидверного лимузина.
— Это мое средство производства, — объяснил он, заметив мое удивление. — Сегодня у меня нет заказов, и я могу себе позволить прогулку за город.
Мы проехали полгорода, выехали на шоссе, и тут Лео прорвало. Эта ресторанная история разохотила его поговорить, и он дал волю воспоминаниям.
— Ты сам откуда?
— Из Москвы.
— И, конечно, из интеллигентной семьи. Мать, наверно, доктор, водила тебя в театр в матросском костюмчике, покупала эскимо на палочке и говорила, что драться нехорошо.
— Вроде того.
— А я из Львова. На Брайтоне меня так и звали Лёва-со-Львова, а это такой город, где нашему брату еврею расслабляться нельзя. Я это к тому, что если бы ты жил там, то твоему папашке то и дело приходилось бы тебя учить, как поступать так, чтобы тебя не втоптали в грязь. Мое детство прошло на улице. Родители были всегда заняты, и я гулял сам по себе — бегал по двору босиком в трусах, из-под которых торчали вечно разбитые коленки. Нам белых носочков не покупали. Ребята во дворе решили устроить хоккейную площадку, целый день мы таскали воду, заливали каток, потом стали думать, кто где будет играть. Верховодил Петро: «Ты, Тарас, будешь играть в защите, ты, Иван — встанешь в воротах…» Отец купил мне коньки, я научился неплохо гонять шайбу самодельной клюшкой и сказал, что хочу стоять играть в нападении. «Чтоб жиденок играл в хоккей, да никогда», — отрезал Петро. Я очень расстроился. До этого никто меня так не называл. Во мне клокотала обида, не из-за этого паршивого слова — разве я не такой, как все? Его значения я, первоклассник, тогда еще не понимал, а обидно мне было из-за того, что меня не взяли в команду. Я так хотел играть, я так старался, чтобы наш каток был самым лучшим. Ну я и рассказал все отцу. Рассказ получился сбивчивый, потому что меня душили слезы. Но он все понял, нахмурился и сказал: «Набей завтра морду этому Петру, и станешь капитаном команды. Надо уметь за себя постоять, иначе все кому не лень будут вытирать о тебя ноги». Так оно и случилось, и эту его науку я усвоил на всю жизнь. Мне тогда здорово досталось, я был меньше и слабее Петра, домой пришел с фонарем под глазом и разбитой губой, но все же отстоял свое место в команде. Тогда я понял, что в драке главное — не дать противнику тебя запугать.
Мне никогда не приходилось бывать в такой ситуации, меня никто не обзывал «жидом», может быть, потому, что я мало похож на еврея, но слышал, как обзывали других, и не вмешивался, а, наверно, должен был вмешаться, потому что это было маленькое предательство. Но что я, маменькин сынок, которому на самом деле покупали эскимо перед детскими спектаклями, мог противопоставить верзилам-антисемитам, которые оскорбляли моих соплеменников? Да ничего — драться я не умел, а ругаться стеснялся.
А Лео продолжал:
— Не подумай, что отец у меня по каждому поводу распускал руки. Он был спокойный, рассудительный человек, и его все уважали. Он воевал на Дальнем Востоке с японцами и был ранен в голову. Всю жизнь отец носил в голове осколок снаряда. После войны он уехал из Львова, поскольку у них с матерью были нелады с ее родителями, потому что они были интеллигенты, а мой отец — простой рабочий парень. Семья осела в далеком городе Фрунзе, где отец устроился работать на мебельную фабрику. Я уж не помню, кем он там был, мастером или кем-то еще, но знаю, что начальником, потому что в его руках была судьба многих людей. Он всем старался помогать, хотя, может быть, это шло вразрез с законом. В конце концов кто-то на него капнул, и он попал под следствие. Год отец провел в тюрьме, пока шло следствие, а когда с него сняли все обвинения, никому и в голову не пришло перед ним извиниться. Он зла ни на кого не держал — понимал, какое было время.
 Как сейчас помню: я стою на бревнах у забора, а за забором — зона и его барак, и он машет мне из окна белым платком. А донос на папу написал однофамилец, тоже еврей. Его зависть точила, вот он и написал анонимку, и папу забрали.
К нам во Фрунзе приехал мой дядя Яша. Он помог матери деньгами, а меня отвез во Львов к тете Соне, потому что матери трудно было прокормить двоих детей. У тети я чувствовал себя как в родном доме. Там я познакомился с двоюродной сестрой Фирой и с двоюродным братом — Наумом, мы его звали Ноничкой. Потом, когда мы повзрослели, мы были с ним не разлей вода. Он погиб во время крушения теплохода «Александр Суворов» на Волге. Помнишь, в восемьдесят третьем году теплоход врезался в опору моста и мост его раздавил?
— Нет, не помню, я тогда еще в детский сад ходил.
— Так вот, Ноничка как раз был на этом теплоходе. Я хотел поехать на его похороны, просил визу в советском консульстве, но мне отказали.
— Бесчеловечная была власть.
— То-то и оно, и с отцом они поступили так подло, ведь он не был виноват. А когда папу забрали, к нам пришел дядя Коля и сказал, что отомстит за него, если узнает, какая сволочь капнула. Он папу боготворил за то, что тот помог ему после тюрьмы встать на ноги — принял его к себе на работу. Во время следствия папа никого не сдал, и вина его не была доказана, и тогда на суд вызвали его однофамильца в качестве свидетеля обвинения, и всем стало ясно, кто доносчик. Так вот, этот дядя Коля ему отомстил, как обещал. Правда, очень странным образом — он откусил ему кончик носа. Он выплюнул его гадскую плоть на землю, и сказал: «Это тебе, сука, за Иосифа. Его, конечно, тут же забрали и дали ему восемь лет, и все эти восемь лет папа поддерживал его семью. А когда дядя Коля освободился, то приехал к нам в Дрогобыч, потому что после суда мы переехали на Украину, поближе к родне. Он приехал только затем, чтобы поблагодарить отца за то, что тот восемь лет кормил его семью, и уехал назад, хотя папа предлагал ему работу на фабрике. Вот так мы жили, а ты говоришь — матросский костюмчик!
Я представил себе этого верного зверя, дядю Колю, откусывающего нос человеку, и мне стало не по себе. Лео, который уже успел укрепиться в моем сознании в образе благородного рыцаря, похоже, его не осуждал. Может, этот дядя Коля тоже был своего рода благородным рыцарем, но уж очень неблагородный способ он выбрал, чтобы отомстить за благодетеля. Нет, мне этого не понять, я, наверно, не так воспитан. Интересно, что по этому поводу сказала бы тетя Роза?
Но Лео, казалось, были чужды сомнения на этот счет. Он погружался в свои воспоминания, как в животворный источник, и глаза его светились потаенным огнем.
— Вот таким был мой отец. Он любил меня, любил особой строгой любовью, но старался ограждать от всяких неприятностей, потому что я был оторвой и все время лез на рожон. Еще во Фрунзе я выкидывал фортели: чуть не устроил пожар в доме, а потом поджег куклу сестры и чуть ее не сжег вместе с куклой. В Дрогобыче я продолжал куролесить. Меня из одной школы выгнали, так я и в другой чудил. В двенадцать лет у меня уже была своя «банда»: Кобра, Вова Сум, Кравченко и грузин Авто. Мы добывали себе «средства» на школьный буфет. Хотя мой отец уже тогда мог купить буфет вместе со школой. Он был уже не бедным человеком, а его брат — цеховиком, как тогда говорили. Началось все с того, что Авто наехал на меня, мы с ним дрались в коридоре, и я его, конечно, «отоварил». А вся эта «бригада» смотрела, как я его бил, и потом они меня взяли к себе.
Когда мне было лет шестнадцать, мы переехали во Львов, и я больше не видел всю эту мелкую шпану. На новом месте у меня были уже вполне приличные друзья — Миртек, Чарлик, Комарик, Юра-поляк. Моя двоюродная сестра Фира тоже входила в нашу компанию. После школы всем парням пришли повестки, и они ушли в армию, а мне повестка так и не пришла, и я очень переживал по этому поводу. Отец, который к тому времени стал уже заместителем директора республиканского объединения, купил мне место во Львовском университете, притом что ни один еврей туда не попадал, даже с золотой медалью. Евреев тогда не брали ни в какие вузы. А папа заплатил, чтобы меня взяли в университет. Он мне сказал: «Ты только пойди на экзамен, посиди с полчасика, и тебя зачислят». Я пришел на экзамен, посидел минут десять, встал и ушел. Папа сказал: «Я столько денег зря потратил», а я ему: «Я не хочу учиться за деньги».
Дядя Яша взял меня на работу к себе на обувную фабрику. Как-то он уехал в командировку, а меня оставил за старшего на складе. «Вот, смотри, — сказал он мне, на полках левый товар — каблуки, подошвы, кожа для верха — все самого лучшего качества. Он предназначен только для своих, они знают цену. Никому чужому его не отпускай. Сказал и уехал, а я, пока его не было, спустил все, что было на складе, кому попало. Он звонит и говорит: «Я приеду раньше, у тебя все в порядке на складе?» А у меня на складе хоть шаром покати. Я сломя голову встал скупать всякое говно, потому что не разбирался в обувном деле. Дядя Яша, когда приехал, схватился за голову: «Сукин сын, что ты наделал, я тебя убью». Схватил сапожный нож и давай гонять меня по цеху. Убить бы, конечно, не убил, но всыпал бы по полной. Впрочем, отец за него постарался.
В университет я не поступил, с работы вылетел и пошел в военкомат — требовать справедливости. Ты служил?
— Не пришлось, у меня плохое зрение. Да не очень-то и хотелось выбрасывать два года на ветер.
— А мне хотелось. Мне очень хотелось быть как все, и я пошел в военкомат проситься в армию. Военком посмотрел на меня, как на белую ворону, нет, на белую ворону с тремя головами. «Как фамилия?» — спрашивает. Я отвечаю: «Фельдман». И тогда он снимает трубку и набирает номер моего отца: «Иосиф, тут пришел твой придурок проситься в армию. Что мне с ним делать?» Отец, оказывается, зная мой говнистый нрав, купил мне освобождение от армии. Он знал всех местных начальников, и они его знали, так что у него не было проблем с моей отмазкой. Военком направил меня на комиссию, но врач был уже предупрежден, он нашел у меня грыжу и положил в госпиталь на операцию. И меня таки разрезали, но еще не успели снять швы, а я уже снова потащился в военкомат. Военком опять позвонил отцу: «Иосиф, он снова приперся». В конце концов ему пришлось уступить. Он сказал: «Пойдешь служить на три года на подводную лодку». Я говорю: «Пойду». Но на подводную лодку я не попал, а попал в Бердичев, в артиллерийскую школу.
 — И вот я уже месяц как в армии, сижу я на кухне, чищу картошку, и вдруг приходит сержант и говорит: «Тебя командир полка вызывает. Что ты там натворил?» А я ничего не успел еще натворить. Это потом, за год службы в армии, я провел на гауптвахте восемьдесят девять суток, в основном за драки. Дрался я не по злобе и не из выгоды, а всегда за справедливость. По-другому я тогда еще не научился решать вопросы. Один солдат из нашей казармы крал у всех часы и зарывал их в лесу. Я его вычислил и наказал. Другой прятал продукты, которые ему присылали из дома: фрукты, сгущенку, сало, домашние консервы. Он прятал все это добро на лесопилке. Я нашел его тайник, там эти продукты гнили и плесневели. Я все это взял и принес в казарму, потому что у нас принято было делиться, а жлобов мы презирали. Но он мне отомстил, ударил сзади табуреткой по голове и вырубил. С ним, конечно, ребята разделались, но вина была на мне.
Но это все было потом, а когда пришел сержант и сказал: «Влип ты, Фельдман, тебя к себе требует командир части», я был чист как агнец, и все равно подумал: «Наверно, я в чем-нибудь провинился и меня отдадут под суд». Но меня ждал приятный сюрприз.
Захожу в кабинет командира, докладываю по форме, и вдруг вижу, что в углу сидит мой папа. Я даже испугался, подумал, что дома что-то случилось. Но полковник улыбается: «Ну, бузотер, подойди, поздоровайся с отцом», и вышел из кабинета. А я упал на колени перед папой: «Забери меня отсюда, я тут с ума сойду». И тут я впервые увидел его слезы. Он забрал меня на неделю к себе во Львов на свадьбу моей двоюродной сестры. Командир дал мне справку о том, что я еду в город за гитарой для военного оркестра. Никакого оркестра не было, просто он уважал отца, которого знал еще с фронта.
Отец привез целый чемодан всякой вкуснятины — колбас, окороков, сыра. Я попросил все это передать в казарму. Командир тогда пожал руку отцу и сказал: «А неплохого паренька ты, Иосиф, воспитал». Я, конечно, такой похвалы не заслужил, но отцу было приятно.
Для моей вольной натуры армия была хуже тюрьмы. Моя служба, наверно, тюрьмой бы и закончилась, но отец спасал меня от больших неприятностей. Я удирал в самоволки много раз. Но один случай запомнился мне особенно. В тот день к нам на полигон приехал с проверкой командующий Прикарпатским округом, генерал, большая шишка. Все наше начальство ходило вокруг него на цирлах. Мне как раз выпало быть начальником караула, и я должен был обеспечить полный порядок в части. Но ребята раздобыли выпивку, и мы по пьяному делу заставили генеральского шофера везти нас в город, к моему отцу, у которого был день рождения, а стало быть, можно было разжиться выпивкой и едой. Тут мы не прогадали, он принимал гостей, и стол ломился от всяких яств.
Отец за голову схватился, когда к нему вломились пьяные солдаты с автоматами во главе с сыночком, который, стараясь казаться трезвым, отрапортовал: «Разрешите доложить: караул в полном составе прибыл на место сбора гостей. С днем рождения, папа!»
— Чтоб ты сгорел, придурок, — вскипел отец. — Что ты вытворяешь? Как ты мне надоел! Ты зачем сюда приперся со своими бандитами? Тебя под суд отдадут, как последнего негодяя, и — будут правы.
Он собрал все со стола, завернул в скатерть и отдал шоферу. Этого бы хватило, чтобы устроить хороший банкет для начальства, а он все отдал шоферу.
— Очень прошу вас, отвезите в часть этих идиотов.
 Мы поехали в часть, но по дороге нам приспичило выпить и закусить. Мы расположились на полянке и просидели до рассвета. Когда мы вернулись в расположение, до подъема оставалось десять минут. Меня уже ждал начальник полигона. Он был как чайник, которого забыли на огне на весь день. Он сидел в караулке, смотрел на часы и считал минуты до посадки.
— Застрелю, тварь, — только и успел он сказать, когда я ввалился в караулку.
— Пойдешь под суд, — огрызнулся я и побежал в казарму.
В шесть часов начальник караула имеет право ложиться спать, и проверяющего может сопровождать его заместитель. Я был в кровати, когда в казарму вошел генерал. Ровно минута отделяла меня от тюрьмы. Вот так…
Лео замолчал, похоже, пластинка кончилась, а чтобы поставить другую, ему требовалось время. Мне не было никакого дела до его отца, своего я никогда не знал и не испытывал комплекса по этому поводу. А рассказы о его армейских подвигах навевали скуку, в свое время я такого наслушался от знакомых ребят, которым довелось служить в армии. Все их рассказы сводились к самоволкам и выпивкам. Впрочем, для некоторых служба в армии остается самым ярким пятном в их убогой жизни. Не зря ведь десантники или пограничники с таким воодушевлением празднуют свои армейские праздники. Дух казармы в них неистребим.
Мне хотелось слушать музыку, а Лео талдычил мне про самоволки и мордобой. Но приходилось все это слушать, ведь сегодня он был моим ангелом-хранителем, а ангелов надо уважать
— Мой отец… — прервал он наконец молчание. — Он всегда был рядом, даже когда нас разделяли тысячи километров. Никогда он не говорил, что любит меня, хотя я всегда чувствовал его любовь. А, черт, сигареты кончились, у тебя есть закурить?
— Я не курю.
— Так вот, отец… Он мог быть строгим, даже слишком строгим, как мне иногда казалось, но всегда был справедливым. Там, в Союзе, он занимал высокие посты, а здесь, в Америке, не брезговал никакой работой. До самой смерти он столярничал, экономил на носках и бутербродах, чтобы отложить лишний доллар для своей семьи. Он умер здесь, в Сан-Франциско, когда ему исполнилось шестьдесят семь лет. У него был рак. За два дня до смерти он попросил меня побрить его. Я нес его на руках до кресла, так ослаб и похудел этот большой, сильный человек. Он поцеловал меня и сказал, что любил меня всю жизнь. А мог этого и не говорить, потому что я и так знал. Тебе, парень, повезло, что ты не испытал той боли, которую испытал я, когда видел, как уходит самый дорогой мне человек.
Зачем он мне все это рассказал, я не знаю, может, хотел что-то мне объяснить, может, просто хотел выговориться, но только расстроил меня. Я не знал своего отца, он умер до моего рождения. Мать никогда о нем не вспоминала. Видимо, они не ладили, и ей неприятно было говорить о нем. Может быть, мне надо было ее спросить, но в раннем детстве мне это как-то в голову не приходило, а позже я уже стеснялся спрашивать. Я никогда не завидовал другим ребятам, мало ли у кого что есть, у Леши с первого этажа был велосипед с моторчиком, а тут — отец… Это как родинка на шее, у одного она есть, а у другого нет, о чем же тут жалеть. У некоторых ребят в школе были отцы, они водили их в цирк и на футбол, а меня в цирк водила мать, пока была жива. Другие отцы лупили своих недорослей почем зря за двойки и прогулы, а меня, слава богу, некому было лупить. Может, в детстве отцы и нужны, но дети быстро взрослеют, а евреи, как говорит тетя Роза, вообще рождаются стариками. Но рассказ Лео оставил в моей душе неприятный осадок.
Мы расстались с ним довольно прохладно. Он был рассеян, наверно не отошел от своих воспоминаний, а я озадачен. На прощание я написал ему на листке бумаги свое имя и телефон. Не для того, чтобы он мне позвонил, а из вежливости. Он, не глядя, сунул бумажку в карман брюк и уехал.
О своем приключении я подробно написал тете Розе. Она ответила мне по электронной почте: «Этот Лео, наверно, неплохой человек, но умоляю тебя, держись от него подальше. Чем вас там кормят? Не насилуй свой желудок, обязательно ешь первое».

2.

Целый год о Лео не было ни слуху ни духу, я уж и думать о нем забыл — как в песне поется, мы странно встретились и странно разошлись. Этот год пролетел у меня как один день — лекции, коллоквиумы, практические занятия в лаборатории. Рядом с профессором Кроули я потерял чувство времени. Он разбрызгивал идеи со щедростью бенгальского огня. Я и сам был уже, кажется, на пороге нескольких открытий в области генезиса голосеменных, и тут меня вызвали в администрацию и сказали, что моя стажировка в университете окончена и я должен ехать домой.
Этого надо было ожидать, ведь я не бегал по фондам, не клянчил «продления банкета», не пытался бросить якорь на американской земле, и все же конец моего «романа» со Стэнфордским университетом меня ошарашил.
Первое время я ходил по своей московской квартире как во сне. На все вопросы тетя Розы отвечал невпопад и даже забыл поблагодарить ее за форшмак и куриные крылышки с медом, которые она приготовила в честь моего возвращения.
«Данкен гот, что ты вернулся целым и невредимым, — говорила эта добрая женщина, подсовывая мне в конце обеда грушевый цимес, — по крайней мере, я буду спокойна за твой желудок».
И тут в мою жизнь снова ворвался этот Лео, как перед грозой ветер врывается в форточку, которую забыли закрыть на ночь. Было уже около полуночи, я лежал на кушетке и бездумно листал глянцевые журналы, которыми тетя Роза захламила в мое отсутствие всю квартиру, и тут позвонил он — не по мобильнику, а по домашнему телефону.
— Слушай, — сказал он, когда я, наконец, разобрался, кто звонит, — у меня сейчас есть время. Диктуй адрес, я к тебе сейчас приеду.
Он даже не поинтересовался, есть ли время у меня, для него этот вопрос не имел ровным счетом никакого значения. Я даже не успел придумать какую-нибудь отговорку, чтобы его остановить. Он ввалился в квартиру и перво-наперво сунул мне в руку бутылку виски. Его сопровождал таксист с корзиной фруктов.
Тетю Розу, которая уже была готова окрыситься на незваного гостя, потревожившего покой ее любимого племянника, это умилило, и она пошла на кухню ставить чайник.
— Как вы меня разыскали?
— Номер твоего телефона мне сообщили в университете, твой чернокожий друг мне его дал. А твою бумажку я потерял. Я вообще все теряю, однажды я потерял любимую женщину, потом — родину. Но есть надежда, что первая потеря отыщется. Собственно, поэтому я здесь. Друг из Львова написал мне, что она развелась со своим мужем и уехала в Россию. Я подозреваю, что она где-то в Москве. Она как-то говорила, что у нее тут есть какие-то родственники.
— У вас есть их адреса или хотя бы имена и фамилии? — вмешалась в разговор тетя Роза, которая принесла поднос с чашками и вареньем.
— Ничего такого у меня нет, кроме имени и фамилии ее дяди.
— Это уже кое-что, а как его фамилия?
— Кажется, Борисов.
— Азохен вей, это не фамилия, это гевалт. Борисовых в России, как микробов у бомжа в штанах. Терапевт у нас в поликлинике — Борисов и министр обороны — тоже.
— А зовут его, кажется, Гиацинт. Люда еще смеялась, что его как только не называли, и Георгином, и Гелиотропом, и даже Гладиолусом Андреевичем.
— Вот это уже кое-что. Скажите спасибо его полоумным родителям и ступайте завтра в адресное бюро. Может быть, вам повезет.
— А Люда — это та, кого вы разыскиваете? — спросил я Лео, когда тетя ушла на кухню греметь посудой.
— Это женщина моей жизни. У тебя есть женщина?
— Я предпочитаю об этом не говорить.
— А я предпочитаю говорить, потому что у меня было много женщин. Первая, можно сказать, в шесть лет. Мы тогда еще жили во Фрунзе. Рядом с нашим домом была стройка, мы с соседской девчонкой играли там в прятки, и черт дернул меня стащить с нее трусики, так, в шутку. Это увидел в окно ее восьмилетний брат и наябедничал родителям. Они тут же заявились с претензиями к моим предкам, и мать мне тогда здорово всыпала «за разврат». Это, конечно, шутка, но меня всегда интересовал противоположный пол, и скажу без хвастовства, что и девочки мной интересовались. Девочкам нравятся плохие мальчики, они хотят их перевоспитывать, потому что в каждой из них спит будущая мать. Помнишь, как Мальвина заставляла Буратино мыть руки перед едой. Вот от таких Мальвин у меня отбоя не было. А по-настоящему у меня было в пятнадцать лет в пионерлагере. Вожатая меня сразу отметила и совала мне то яблоко, то шоколадку, а потом взяла с собой кататься на лодке. Вот там все и случилось, и с тех пор понеслось. Я был уличным мальчишкой, а на улице с этим делом просто, не нужно никакой постели и даже лодки не нужно. Для этого есть чердаки, подъезды и скамейки в парке. И так было, пока я не встретил Люду. Она появилась румяная с морозца, в кроличьей шубке и вязаной шапочке, и как будто кто-то свет включил в темной комнате.
Я тогда жил в Дрогобыче, но часто приезжал во Львов к двоюродным братьям Боре и Сене. Их мать, тетя Ева, была родной сестрой главаря известной в городе бандитской группировки Альперовичей, но ребята были чистые. И вот я приехал к ним на Новый год. В квартире пахло хвоей и лимонной цедрой. Мы выпили по рюмке портвейна и слушали музыку в ожидании девочек, которых они пригласили на праздник. Девочки были красивые, у братьев был хороший вкус. Я к ним присматривался и думал, за кем бы приударить, но тут вошла Люда, и все мои сомнения сразу рассеялись. Я не мог тогда объяснить, что со мной случилось, но с меня как будто слетела вся грубая уличная кора, вся моя наглость испарилась, и я остался перед ней нежный, как банан, с которого сняли шкуру. Сказал бы мне кто-нибудь еще час назад, что я не притронусь больше к рюмке, что я буду, как какой-нибудь Ленский, ловить каждое ее движение, каждый взгляд и краснеть, когда кто-то из мальчишек позволял себе нескромные шутки, как будто это я по;шло шутил!
«Ну, как она тебе? — спросил меня Боря. — Я пойду ее провожать, и, думаю, без поцелуя не обойдется». «Нет, — сказал я. — Провожать ее пойду я». Мы шли по заснеженной улице и молчали, я старался выдавить из себя что-то веселое, но у меня это плохо получалось, и тогда я пригласил ее в кино, но она отказалась, а пытаться ее поцеловать мне и в голову не пришло.
Боря, кажется, обиделся, но обида была недолгой. На следующий день мы всей компанией пошли в Оперный театр, на балет «Лебединое озеро». Чего уж нас туда понесло, не знаю, вроде бы среди нас не было любителей классики, но ведь пошли. Места у нас были в разных ярусах. Она сидела на балконе второго яруса, а я в третьем ярусе. На сцену уже выскочили маленькие лебеди, и тут в мою дурную голову пришла идея показать, какой я молодец. Я вылез из своего балкона и, держась за стену, пошел по карнизу к ее балкону. Она чуть сознания не лишилась, когда увидела пред собой мою рожу, возникшую прямо из темного зала. «Ну что, пойдешь со мной в кино?» — спросил я. «Пойду, пойду, — замахала она руками, — только сядь на место. Пожалуйста!» Она меня не обманула, мы пошли в кино вдвоем, потом еще немного погуляли по городу, а на прощание я ее поцеловал, и она не противилась.
Подростки все такие циники, когда речь заходит о любви. Они боятся, что сверстники будут над ними смеяться. Послушать их, так они чего только не перевидали, а на самом деле они — как апрельская трава, чуткая к весеннему теплу, и нежная, как первый поцелуй. Ее легко вытоптать, если ходить по ней неаккуратно.
Я никому не рассказывал о нас с Людой. Но все время думал о ней: на уроках в школе, дома и на улице. Я мысленно представлял себе, как вечером мы встретимся, я обниму ее, и мы будем целоваться. Эти поцелуи заменяли нам взрослую любовь. Наша любовь была чистой и радостной, как солнечный день. Мы чувствовали друг друга даже на расстоянии, и, когда я пошел в армию и уехал в другой город, я все равно был с ней. Я мысленно разговаривал с ней после отбоя, и она мне отвечала, а когда уж разлука совсем была невмоготу, я убегал в самоволку и ночью на попутках добирался до Львова, чтобы только ее поцеловать, и тут же возвращался в часть, чтобы начальство не заметило моего отсутствия. Наши поцелуи были наполнены особой чувственностью. В то время я уже знал, что такое близость с женщиной, но все это не шло в сравнение с тем, что мы испытывали во время наших встреч. И может быть, потому, что мы не доводили наши отношения до логического конца, любовь подспудно все время в нас жила.
Не знаю, за что она меня любила. Видимо, сработал эффект Мальвины. Мы стали встречаться, правда, изредка, потому что жили в разных городах, но тут мне повезло, родители решили поменять квартиру в Дрогобыче на жилье во Львове. Теперь мы жили в получасе ходьбы друг от друга, и я каждый вечер ходил к ней на свидание. И все было бы хорошо, если бы местной шпане не пришло в голову «учить жиденка». Всякий раз, когда я шел на свидание к Люде, они появлялись из подворотни, молча, как призраки, и били меня в кровь руками и ногами. Их было пятеро. Им не нравилось, что к девушке из их квартала ходит чужой, тем более еврей, и они избивали меня с удивительным постоянством. А я с таким же постоянством приносил себя в жертву этим ублюдкам ради встречи с любимой.
Отец Люды смывал кровь с моего лица, мать прикладывала какие-то примочки, а Люда лечила мои разбитые губы поцелуями. И так продолжалось до тех пор, пока однажды за меня не вступились воры в законе — Нёма и Изька Альперовичи. Иду я, значит, как всегда, на свидание, и, как всегда, из подворотни навстречу мне выныривают те пятеро. Я уже приготовился обороняться и вдруг слышу: «Эй, хлопцы, в чем дело?» Смотрю: на другой стороне улицы стоят Нёма с Изей, известные в городе личности. Руки в карманах, кепки надвинуты на глаза. Как они прознали про то, что эта шушера меня тут каждый вечер месит, не знаю. По крайней мере, я никому об этом не говорил, может быть, мать Люды рассказала сестре, и та решила, что пора их осадить, пока они меня не убили.
«Вот что, хлопцы, — говорит Нёма. — Если вы такие крутые, пусть каждый из вас бодается с ним один на один. Если кто его одолеет, мы не будем к тому в претензии. Но если он кого из вас захочет замочить, а он это может, мы знаем, то вступаться не станем. Пусть будет, как будет».
Тут Лео замолчал, как будто задумался, как будто что-то вспоминал, или, может, как опытный рассказчик, сделал паузу перед самым важным, плеснул еще виски в стаканы, вынул пачку сигарет «Бонд Стрит», закурил. Это было похоже на барабанную дробь в цирке перед опасным трюком.
— Ну, — я не выдержал. — Что дальше-то было?
— Да ничего особенного, трех я по очереди уделал в лоскуты, одного, помню, бил головой о пожарный гидрант, а двое сделали ноги. Я не жестокий, просто в уличных драках действуют свои правила.
— Они больше не появлялись?
— Ни боже мой, кому охота связываться с авторитетом, а Нёма таки был авторитет. Его потом упрятали надолго, за то, что в ресторане зарезал одного фраера. После отсидки он умер от туберкулеза. А Изя в девяностые держал большую бригаду. Его потом убили.
— Печальная история.
— Жалко ребят, у них могла быть другая судьба. Ну, так ты мне поможешь найти этого Гиацинта?
— В Интернете есть база данных абонентов телефонных компаний. Завтра утром попробую найти вашего Георгина Андреевича.
— Так начинай, ведь уже утро.
За окном и впрямь светало. За разговорами я не заметил, как прошла ночь. От выпитого виски и недосыпа голова у меня была как кастрюля, в которой забыли кость из борща. При малейшем движении она перекатывалась с места на место, отдаваясь тупой болью где-то в затылке.
Тетя Роза сварила кофе, и мне полегчало.
— Ты будешь помогать этому американцу разыскивать его женщину?
— Он любит ее уже тридцать лет.
— А он представляет себе, как она могла измениться с тех пор, как они расстались. Ей сейчас, наверно, за пятьдесят. Это у них там женщины могут себе позволить кремы, массаж лица и всякие там подтяжки, а у нас женщина к пятидесяти, если она, конечно, не жена миллионера, превращается в старуху.
— Это для него не имеет значения.
— Тогда ладно, только будь осторожней, этот человек мешугене копф, шальная голова, он может втянуть тебя в неприятную историю. Ты рос в другой среде, а его с детства окружали страшные люди.
— Не беспокойтесь, тетя, я буду соблюдать дистанцию.
Весь следующий день мы с Лео посвятили поискам дядюшки Георгина. Лео поехал в адресное бюро, а я засел за компьютер. Борисовых в базе было больше сотни. Георгинов Андреевичей — ни одного, зато было с десяток Георгиев Андреевичей. Я подумал: а что, если Георгин — это не имя, а прозвище, и стал их обзванивать. А чтобы избежать долгих объяснений с незнакомыми людьми, просил сходу позвать Георгина Андреевича. Пятеро абонентов послали меня к черту, один еще дальше, трое оказались занудами, они долго выспрашивали, кто звонит, да с какой целью, прежде чем прямо ответить, что никакого Георгина они не знают.
Следующий абонент долго не отвечал, и я уже решил отложить вызов на вечер, но тут услышал молодой женский голос: «Слушаю».
— Будьте любезны, попросите к телефону Георгина Андреевича, — пропел я как можно ласковее, чтобы не спугнуть женщину на том конце провода.
— Георгий Андреевич на даче, — пропела мне в ответ трубка, делая упор на имени Георгий.
— А вы не знаете, не гостит ли у него родственница из Львова?
— Не знаю, я только вчера прилетела из Копенгагена и еще не видела отца, — пропела трубка, делая упор на Копенгаген.
— Не могли бы вы подсказать, как его найти. Я, знаете ли, адвокат из Львова по делу о наследстве, — соврал я и сам удивился тому, что, оказывается, умею врать.
— Записывайте: Фирсановка, улица Мцыри, 14. А что за наследство?
— Это конфиденциальная информация, вы все скоро узнаете от своего отца.
Ну хоть какой-то след обнаружился, хвостик ниточки, который мог оказаться началом клубка, очень тонкий, почти призрачный, но у Лео и вовсе случился облом, в справочном бюро ему ничем не смогли помочь, так что приходилось довольствоваться и этим.
Лео собрался тут же ехать в Фирсановку, но я его остановил.
— Послушайте, вы иностранец, и к тому же очень решительный человек, он может испугаться, замкнуться и ничего не сказать, а то еще и милицию вызовет. Давайте сделаем так: завтра с утра возьмем такси и поедем в Фирсановку. Я поговорю с этим товарищем, а вы посидите в машине, пока я вас не позову.
— Этому тебя в Стэнфорде научили?
— Это мне тетя Роза посоветовала.
— Ну раз так, то пусть будет по-твоему.
На выезде из Химок Лео заметил стайку придорожных «жриц любви».
— Давай снимем парочку на часок, нам ведь спешить некуда, дядя Гера может подождать.
— Но ведь мы разыскиваем женщину всей вашей жизни, — попробовал я его урезонить.
— Конечно, — согласился он. — Но ведь даже если ты едешь покупать нефтеперерабатывающий завод, ты все равно должен по пути заправляться бензином.
Я все же уговорил его не останавливаться в пути на «заправку», и вскоре мы были в Фирсановке. Улица Мцыри располагалась на самом краю поселка. По правую сторону были дачи, а по левую — лес. Накрапывало, дивно пахло влажной хвоей, и я подумал, что хорошо бы сейчас засесть за статью по акклиматизации голосеменных, вместо того чтобы шастать по Подмосковью в поисках любовницы малознакомого иностранца. Но, как говорится, назвался груздем — полезай в кузов.
Георгий Андреевич в клетчатом переднике сидел на веранде и чистил грибы, может быть, те самые грузди, одним из которых я назвался; впрочем, может, это были лисички — я в грибах не разбираюсь, моя специализация — голосеменные.
— Добрый день, Георгий Андреевич, у меня к вам важное дело, — начал я с порога.
Борисов что-то буркнул в ответ себе под нос, не прерывая своего занятия, из чего я сделал вывод, что хозяин дачи человек не слишком приветливый и получить от него информацию будет нелегко.
— Скажите, когда вы в последний раз видели Людмилу Ивановну из Львова?
Георгин смерил меня недружелюбным взглядом, отер тряпкой нож.
— Покажите удостоверение.
— У меня нет удостоверения.
— А нет удостоверения, так пошел в жопу. Шляются тут всякие.
— Вы меня не так поняли, Георгий Андреевич, я не из милиции. Я представляю интересы человека, который разыскивает свою родственницу.
— Пятьсот рублей.
— Он американец, прилетел к нам из Калифорнии, неудобно брать с него деньги. Какое у него останется впечатление о русских.
— А мне насрать. Американец? Тогда пусть выкладывает штуку баксов. От него не убудет.
— Хорошо, я его спрошу.
Я понял, что торговаться с этим жлобом бесполезно, и пошел к Лео, который дожидался меня в такси.
— Ну что? — в голосе его было столько надежды, что я даже не сразу решился ответить.
— Ее здесь нет.
— А где ее искать?
— Он, видимо, знает, но хочет слупить с вас деньги за информацию.
— Сколько?
— Тысячу долларов.
— Ну пойдем поговорим с ним.
Георгин окинул оценивающим взглядом маловнушительную фигуру американца, остановился на кожаной куртке от Валентино, ковбойских полусапожках, и сказал:
— Информация обойдется вам в три штуки баксов. Деньги вперед.
— Я не привык оставаться в долгу, — сказал Лео и полез в карман куртки, но вместо купюр вдруг достал оттуда пистолет и наставил его на вымогателя.
«Все-таки влип, — подумал я. — Надо было слушать тетю Розу, она всегда права. От него же за версту воняет кровью. Сейчас он убьет этого подосиновика, нас быстро вычислят и заметут. Он может, откупится и уедет в себе в Сан-Франциско, а мне прямая дорога в Сибирь, валить ель и пихту».
Но до стрельбы так и не дошло. Георгин повалился на колени, бил себя в грудь и говорил, что никакой Людмилы не знает, и вообще у него нет родственников во Львове, и даже знакомых из этого города нет и никогда не было.
— Что ж ты, сука, нас за нос водил?
— Бес попутал, думал денег взять и послать вас куда-нибудь во Владивосток, говорят, красивый город.
Лео плюнул прямо в корзину с грибами и хлопнул дверью так, что стекла на веранде посыпались.
— Откуда у вас пистолет? — спросил я по-английски, когда такси выехало из поселка на шоссе.
— Утром купил в газетном киоске. Пластмасса, — ответил он тоже по-английски.
— Выкиньте эту дрянь.
Он послушно открыл окно машины и швырнул игрушку в кювет.
— Для начала надо выпить, — сказал Лео и улыбнулся мне какой-то детской улыбкой, после которой родители обычно гладят мальчиков по голове.
В винном супермаркете мы взяли бутылку виски «Гленливет» восемнадцатилетней выдержки, коробку конфет для тети Розы и поехали ко мне домой. Тетя при встрече с нами повела себя как-то загадочно. Она поставила на стол блюдо с яблочным штруделем, присела на кушетку и сложила руки на груди, как будто хотела нам сказать: «Ну и что?» Но ничего не говорила, а только посматривала на нас выжидающе, как мамы смотрят на мальчиков, когда они узнают, что те покуривают в школьном туалете, и ждут, что те сами признаются и покаются.
— У нас облом, — сказал я. — Дачник оказался ни при чем.
— Ничего удивительного, — сказала тетя Роза. — Вы плохо подготовили операцию. Выхватили из Интернета первого попавшегося Жору Борисова и поехали шантажировать несчастного дачника. Вы хоть заплатили ему за беспокойство?
— Конечно, мадам, мы расплатились с ним долларами, — рассмеялся Лео.
— Хватило бы и ста рублей, — поморщилась тетя Роза. — А теперь слушайте сюда.
Она достала из кармана своего байкового халата в цветочек бумажку, надела очки и прочла:
— Борисян Гарегин Андраникович, 1950 года рождения, проживает по адресу: улица Шевченко, 25. Вам эта информация ни о чем не говорит?
— Ах, я идиот, — схватился за голову Лео. — Люда же мне говорила, что у нее есть какие-то армянские корни. Надо же немедленно к нему ехать.
— Уже-таки не надо.
— Он что, умер? — опешил я.
— Почему умер? Просто в старой адресной книге, которая стоит у тебя на полке, есть его телефон. Я позвонила ему, и он сказал, что двоюродная племянница из Львова заезжала к нему и даже собиралась погостить у него некоторое время, но кто-то ей позвонил, и она срочно выехала на поезде в Киев. Звонок ее очень встревожил, впопыхах она даже забыла курицу, которую он приготовил ей в дорогу.
— Точно в Киев? — спросил Лео. Было видно, что он сомневается. — Но у нее там никого нет.
— За что купила, за то и продаю.
— Завтра же лечу в Киев, — решил Лео, — хотя это, наверно, единственное место на земле, где мне меньше всего хотелось бы оказаться.
— Что еще за история? — заинтересовался я.
— Потом как-нибудь расскажу.
— Постойте, — сказала тетя Роза. — Постойте, но ведь Украина — это уже заграница, вам, Лев, понадобится виза.
— Ваши сведения устарели, Роза Марковна, американцам виза не нужна.
Тетя Роза пожала плечами и ушла, а мы со стаканами виски развалились на кушетке, как мужчины после тяжелой работы, которая принесла им удовлетворение, или после любовного акта, что, впрочем, почти одно и то же. Я не пил, я только грел свой стакан в руке. До поездки в Штаты я вообще не пил, а теперь пью редко и помалу.
— Итак, — сказал я, нарушив затянувшееся молчание, — вы едете в Киев.
— Мы едем в Киев, — сказал Лео. — Ты же не откажешься на халяву посетить мать городов русских, выпить горилки и поесть вареников с вишней? Иначе какой же ты еврей.
— Да практически никакой.
— Я очень прошу тебя, Миша, поехать со мной. Я плохо ориентируюсь в том, что происходит у вас тут, в бывшем Союзе, и могу наломать дров, а мне так нужно найти мою Люду. Это ведь женщина всей моей жизни. Мы созданы друг для друга и должны в конце концов соединиться.
— А как получилось так, что вы расстались при такой большой любви?
— Моя мама постаралась сделать все, чтобы разлучить меня с Людой. Твоя мать рано умерла, и ты не успел испытать на себе сладкую и тяжелую любовь еврейской матери, а я поимел это сполна. Маме не нравилась Люда, она меня к ней ревновала, она меня ревновала ко всем женщинам, которых не могла контролировать. Она непременно хотела женить меня на еврейской девушке. Капать мне на мозги было бесполезно, потому что я баран и по гороскопу, и по натуре. Она ходила к Люде в сберкассу, где та работала, и домой и убеждала ее бросить меня, потому что у нас все равно ничего не получится, потому что мне непременно нужно уехать в Израиль, а иначе меня с моим характером здесь либо убьют, либо посадят в тюрьму. Мама сказала ей, что у нас уже есть вызов на всю семью, но тут она приврала, конечно, потому что вызова у нас тогда еще не было. Родственник прислал нам из Израиля посылку, туда был вложен сопроводительный документ на английском и на иврите. Она показала мне его, сказала, что это и есть вызов, и я купился.
Нет, я тогда не думал, что это может нас разлучить навсегда. Короткие разлуки делали нашу любовь еще крепче. В армии я использовал любую возможность, чтобы смыться к ней во Львов. Чаще всего это были ночные самоволки. Полночи туда, полночи обратно, и все ради нескольких поцелуев.
И Люда пару раз приезжала ко мне в часть. Замполит нашего полка — хороший мужик, еврей, между прочим, мне очень помогал в учебке. Но никогда не выходил за рамки устава. А его жена относилась ко мне как к сыну, добрая душа, она меня жалела, подкармливала, иногда под предлогом каких-то срочных работ забирала к себе в дом на целый день. Однажды, когда Люда приехала ко мне на мой день рождения вместе с моей сестрой Витой, она их устроила у себя на ночь.
К концу службы меня перевели ближе ко Львову, в Явор, и я смог чаще встречаться с Людой. Мы гуляли в парке, строили планы на будущее, целовались, и этого нам хватало для того, чтобы чувствовать себя счастливыми. Но как-то раз она мне сказала, что ее подруга дала ей ключ от своей квартиры. И тогда мы впервые увидели друг друга без одежды. Я сгорал от желания, ведь я был уже далеко не девственник. Я знал, что такое близость с женщиной, и стремился к ней. Но Люди сказала: «Мы ведь с тобой условились, что это будет только в первую брачную ночь». И я подавил в себе желание. Может быть, надо было переступить черту, может быть, тогда моя судьба сложилась бы иначе. Кто знает…
Когда мать убедила меня, что мне обязательно нужно уехать из Советского Союза, я ушел в самоволку среди бела дня. Мне оставалось три месяца до дембеля. Если бы меня засек патруль, не избежать бы суда и десяти лет дисбата. Но разве это идет в расчет, когда ты влюблен и все мысли у тебя только о том, как встретиться с любимой. Я пришел к ней на работу, в сберкассу, и говорю: «Люда, мне нужно ехать в Израиль, поедем вместе». Мама-то уже провела работу по промыванию мозгов, и она мне сказала: «Лёва, мы должны расстаться. Тебе обязательно нужно уехать, потому что тебя здесь с твоим характером или убьют, или посадят». Она поверила моей матери, и тогда я ей сказал: «Хорошо, я поеду в Израиль, но ты поедешь со мной. Мы поженимся завтра же и уедем вместе». Такая перспектива ей не понравилась. Она сказала, что ни за что не уедет из Союза, ни за что не оставит родителей, друзей и родной город.
Я несколько раз подступал к ней с предложением выйти за меня замуж и всякий раз получал отказ, после чего напивался в хлам и брал какую-нибудь телку.
А между тем мама усиливала свое давление на меня. В нашем доме чуть ли не каждый день появлялись еврейские невесты. И все они были какие-то ущербные: у одной глаза косят, у другой ноги кривые, у третьей шнобель как у попугая. «Мама, — говорил я, — оставь меня в покое, я не хочу на них жениться, мне и так хорошо».
После того как Люда мне решительно отказала, я как с цепи сорвался. Снимал телок в ресторане, в клубе и просто на улице и тащил их на скамейку напротив Людиного дома. «Пусть видит, — думал я. — Пусть знает, что я и без нее обойдусь». Но делал это именно потому, что не мог обойтись без нее.
Мама меня преследовала. Она гоняла от меня девок, называла меня «проститутом», но я все глубже и глубже погружался в богемное болото, аж самому стало противно. И вот как-то раз она привела в дом довольно миловидную еврейскую девушку по имени Майя. Я накануне наклюкался в лоскуты, проснулся с похмелья с головной болью, посмотрел на нее и говорю: «Ты замуж хочешь?» А она мне: «Какая девушка не хочет замуж». И тогда я ей так по-хамски: «Ну тогда докажи прямо сейчас, что я тебе нравлюсь». Она замялась, видимо, боялась потерять лицо или невинность, но желание выйти замуж все же перевесило стыд, и она таки доказала — шмыгнула ко мне под одеяло. И я был за это ей благодарен.
Через неделю мы поженились, через год у нас родилась дочка — Лара, а потом мы уехали из Союза, и долгие годы я не видел Люду, но всегда знал, что рано или поздно мы должны встретиться. Так ты поедешь со мной в Киев?
— Придется поехать, иначе вы опять влипнете в какую-нибудь историю.

3.

Всю дорогу до Киева Лео был непривычно молчалив и задумчив и оживлялся только тогда, когда стюардесса ненароком задевала бедром его плечо:
— Эх, жаль, что она не одна в своем закутке. Секс в воздухе очень помогает при перегрузках.
— Вы забыли, зачем мы летим, — мне было непонятно, как его романтизм сочетался с откровенным цинизмом, когда дело касалось интимных отношений. Меня это отчасти шокировало.
— Не забыл, — сказал он, — но если ты, к примеру, любишь киевский торт, то это не значит, что на завтрак ты не должен есть яичницу с сыром.
Еще более странно он повел себя в аэропорту Борисполь. Вместо того чтобы взять такси и ехать в гостиницу, он нахлобучил на глаза кепку и потащил меня на автобусную остановку.
— Проблемы с кэшем? — спросил я.
— Не в том дело, — ответил Лео. — Расскажу на месте.
Мне оставалось только гадать, что это за место. Но гадал я недолго, а если по правде, то и вовсе не гадал, потому что в Киеве никогда не был, и решил, что Лео виднее, потому что, как говорится, хозяин — барин.
Автобус доставил нас к железнодорожному вокзалу, и я уже подумал, что вот сейчас мы пересядем на электричку и поедем за город, но Лео направился не к пригородным кассам, а к группке теток, державших в руках картонки, на которых было написано «Сдается квартира». Их было три, Лео выбрал самую зачуханную и, не спрашивая ни о цене, ни о клопах, ни о месте расположения квартиры, сказал, что нас все устраивает. Квартира оказалась обшарпанной однушкой у черта на рогах, где-то на Подоле. Но моего американца это не смутило, он заплатил тетке за месяц вперед, взял ключи, но хозяйка уходить не спешила, ее разъедало любопытство. Она оглядела нас с ног до головы и спросила:
— Откуда ж вы приихалы?
— С Харькова, тетечка, с Харькова, в командировку, — сказал Лео, и незаметно мне подмигнул. — Мы снабженцы, на тракторном заводе работаем.
— Ага, — недоверчиво прищурилась хозяйка. — А паспорта у вас е?
— А тебе, тетка, паспорта или деньги?
— Додаты грошив треба, бо вы приихалы сюды робыты якись шахер-махер.
Лео, ни слова не говоря, достал портмоне, отсчитал три бумажки и протянул тетке.
— Ну, видпочивайте, хлопцы, — сказала она, засунула она бумажки куда-то в недра своей необъятной сумки и удалилась.
— Пошла доносить в полицию, — предположил я.
— Нет, — рассмеялся мой американский товарищ, — на базар за салом.
— Ладно, — сказал я, когда мы умылись и Лео достал из своей дорожной сумки бутылку «Гленливета», — я выпью с вами, если вы расскажете мне, от кого мы прячемся и что нам грозит. Все как есть, начистоту. Я согласился помогать влюбленному мужчине, но не собираюсь быть пособником гангстера. Если мы, как сказала хозяйка этой конуры, приехали сюда, чтобы делать шахер-махер, я немедленно уезжаю.
— Я, конечно, не ангел, рос на улице, путался со шпаной, бил морды и мне били морду, бывало, что и подворовывал, но никогда никого не подставлял. Будь спокоен, тебе здесь ничего не угрожает, но кое-кто из местной братвы считает, что за мной остался должок, хотя на самом деле это они мне должны.
А началось все в Лос-Анжелесе, когда у меня наконец появилась возможность осуществить свою хрустальную мечту — стать владельцем ресторана. Как-то я познакомился с одним израильтянином по имени Морис. Сколько раз мне говорили, чтобы я не имел дел с израильтянами, потому что они народ отчаянный, им наколоть партнера — милое дело, но он мне чем-то понравился. Может быть, тем, что у него тоже была мечта открыть свой ресторан.
Траты предстояли немалые. Но у меня была компания, которая занималась чисткой ковровых покрытий, за что у местной русской общины я получил прозвище Лёва-Коврик. Я прикинул, сколько нам потребуется денег на ресторан, получалось для начала где-то около двухсот тысяч долларов. Сто тысяч я отстегнул сразу. Морис сказал, что может вложить в дело пятьдесят тысяч, и мы сняли помещение в престижном районе города. Помещение нуждалось в перестройке. Я нанял бригаду соотечественников, которым нужна была работа, и мы взялись за дело, но, когда пришло время расплачиваться с рабочими, Морис сказал, что у него нет денег, что свою долю он вложит оборудованием для ресторана.
Азохен вей, как выражается твоя милая тетя, видел бы ты, что это за оборудование! Это был хлам, который он купил на распродажах: ножи и вилки, с помощью которых пионеры диких прерий, может быть, ели бизонов, столики со сломанными ножками, стулья без сидений, газовые плиты без конфорок. Я стиснул зубы и смолчал. Ну нет у человека денег, это еще не повод, чтобы пинать его ногами. И у меня бывали тяжелые времена. Но, когда он в мое отсутствие приказал сломать стеклянную стену между залом и кухней, которая обошлась мне в двадцать пять тысяч, я взял его за грудки и сказал, чтобы он не вмешивался в дела ресторана. Тихо так сказал, но он понял и не вмешивался, только каждую неделю водил туда своих дружков, пил и ел на халяву и говорил, что я не так все сделал.
А я сделал все по уму. Зал ресторана был рассчитан на триста человек, еще сто пятьдесят человек могли разместиться на улице, где я оборудовал специальный подиум с зонтиками и обогревателями на случай прохладной погоды. В зале были установлены телевизионные панели, которые тогда только вошли в моду. На них клиенты могли видеть прямые репортажи с матчей по футболу, бейсболу и теннису. На кухне и в зале у меня работало сорок пять человек, которые знали свое дело настолько, что от клиентов отбоя не было.
Мы обслуживали банкеты и вечеринки на выезде. Клиентам очень нравилось наше русское меню — блины, икра, борщ и все такое. И я уже подумывал о целой сети русских ресторанов, но, видимо, в своих хотениях я занесся слишком высоко, и это не понравилась большому парню на небе. Сначала он наслал на нас землетрясение, и в кровле ресторана появились трещины, потом три месяца подряд без перерыва лил дождь, мебель намокла и пришла в негодность, оборудование вышло из строя. Я уволил обслугу, закрыл ресторан на замок и поехал к Морису. Ему было поручено каждый месяц вносить полторы тысячи долларов за страховку. Страховка могла покрыть наши убытки, но оказалось, что он уже два месяца не оплачивал страховку и никаких шансов получить возмещение не было. Мне хотелось убить этого паразита, и убил бы, если бы я был американцем, но я не был американцем и довольствовался тем, что набил ему морду.
Лео замолчал, разлил виски в пластмассовые стаканчики, которые нашлись на кухне, закурил. Он как будто прокручивал в голове ленту воспоминаний. Я ему не мешал. Пусть крутит, человек в одночасье потерял полмиллиона долларов, и одно это уже заслуживает уважения и тишины. Не каждому дано терять такие суммы. Он крутил свои воспоминания туда-сюда, наверно, минут десять, а потом залпом выпил виски и продолжал рассказ:
— Я потерял все и думал, повеситься мне или удавиться. Но моя баранья натура взяла верх над отчаянием, и я ухватился за новый проект. Во время своей ресторанной эпопеи я познакомился с одним киевлянином, который тоже крутился в ресторанном бизнесе. Он был, как говорят евреи, швыцер, то есть любитель прихвастнуть. Его послушать, так у него все схвачено. Сидя в баре за бокалом пива, он строил башни до небес, разрушал и снова строил. Доверяться такому человеку — все равно что прыгать в кипяток, но я — игрок и всегда готов рисковать не ради выигрыша, а ради самой игры, а у него, как он говорил, был в Киеве родственник, который «держал полгорода». Под такой крышей можно было делать хороший гешефт, и я решил ехать в Киев. А тут еще всплыл американец Натан, который предложил мне за ресторан сто тысяч и десять процентов участия в проекте. Тесть этого Натана стоил миллионов сто пятьдесят, а сам он — лимонов тридцать, и я поверил ему на слово, и, как потом оказалось, зря. Но я все еще верил в людей, по крайней мере, хотел верить, это, наверно, от отца. Я решил ехать в Киев и прихватил с собой этого Натана.
Сюрпризы начались уже в аэропорту. Этот большой киевский босс Костя Гроб оказался человеком-горой. Уже по одним своим габаритам он мог претендовать на звание авторитета. К тому же у него были рваные уши и большое лицо, на котором одними заглавными буквами было написано «ХОЗЯИН». Его сопровождали десять головорезов на джипах. «Влип, — подумал я, когда увидел эту компанию. — Убьют и закопают где-нибудь в парке», но не подал виду, что напрягся, а Натан чуть в штаны не наделал, когда весь этот кортеж мчался через весь город, не останавливаясь на светофорах: «Куда они нас везут?» Я говорю: «Сейчас привезут на квартиру, пристегнут наручниками к батарее и потребуют за тебя выкуп». Но тут нас привезли в гостиницу на Крещатике, и он малость успокоился.
А вечером, когда мы пошли прогуляться по городу, я ему и говорю: «Натан, ты подними воротник, а то у тебя на физиономии написано, что ты американец. Тут американцев не любят, могут ограбить, избить, а то и убить». Гляжу — на нем лица нет, никакого, ни американского, ни русского, ни украинского, просто деревяшка какая-то со мной рядом идет. И вот мы гуляем, а возле магазинов стоят очереди. Он спрашивает: «Чего хотят эти люди?» Я говорю: «Они стоят за хлебом», и это была правда, потому что люди стояли, главным образом, за водкой и пивом, а пиво, как говорят чехи, — жидкий хлеб. Люди стояли в очередях за продуктами, продавали на улицах свое барахло, кто книгу, кто шапку, кто старые валенки. Видно было, что это люди интеллигентные и на улицы их выгнала нужда. Американец пришел в ужас: «Что тут происходит?» А я говорю: «Революция, о которой так много говорили большевики, — свершилась-таки наконец». Какой-то пьяница схватил его за рукав и со слезами на глазах просил, чтобы он ему купил бутылку пива». Натан спросил меня: «Что он хочет?», а я говорю: «Пальто твое хочет, отдай ему, от тебя не убудет, ты же миллионер, а ему холодно».
Костя хотел его развести на деньги с моей помощью, нас таскали по городу, возили в Одессу и во Львов, показывали разные здания, предлагали выгодные условия. Натан кивал и делал вид, что заинтересован в недвижимости, все записывал себе в книжечку, но на самом деле, после моих страшилок, он думал только о том, как бы подобру-поздорову унести отсюда ноги.
А у меня был свой интерес — открыть тут свое предприятие по чистке покрытий. Я привез с собой из Америки химикаты и оборудование на триста тысяч и решил начать с посольского квартала. Дело вроде бы пошло — крыше я отстегивал двадцать процентов, но мне хватало. Костя ко мне относился хорошо, но, после того как миллионер неожиданно свалил, кто-то решил, что это из-за меня большая рыба сорвалась с крючка, и доброжелатели дали мне понять, что меня могут убрать, как убрали американца, который открыл тут автосалон и торговал «Мерседесами». Я вскочил в такси, и больше меня в Киеве никто не видел.
— И вы думаете, что они про вас не забыли?
— Не знаю, но на всякий случай не хочу светиться.
— А как мы найдем следы вашей женщины, сидя в этой конуре?
— Есть тут один человек, который может знать, где ее искать. Он из Львова, фамилия его Карпов. Телефона его я не знаю, но он живет здесь недалеко. Как стемнеет, мы к нему пойдем.
Этот Лео втягивал меня в авантюру. Он опасный человек, он всю жизнь прожил в диком лесу, он живет по законам леса, когда все решают когти и зубы, а я всю жизнь простоял в теплом хлеву, где кормят и доят по расписанию. Я домашний, и мне бы сейчас надо встать, попрощаться с ним за руку, а может, и кивком, чтобы избежать объяснений, и уйти. Но что-то меня удерживает здесь, может, лень, а может, голос крови. Я не знал своего отца, он умер в год моего рождения. Мать говорила, что он был военным. Может, он тоже был диким, и во мне заговорил потаенный инстинкт, но только я не ушел, а вечером я был с Лео, когда тот встречался с Карповым.
Карпов был такой дядечка сердобольный, все ахал и вздыхал по поводу пропажи Людмилы. Он не знал, где она сейчас находится, но обещал «поспрошать» кое-кого. Под это он выклянчил у Лео сто баксов.
— Это безнадежная инвестиция, — сказал я, когда мы вышли на улицу. — Он пойдет в магазин, купит бормотухи, напьется в хлам и забудет, зачем брал деньги.
— Ну и что, — сказал Лео. — Люди делятся на дающих и берущих. Так вот, я — дающий, и ничего с этим не поделаешь.
Было ясно, что след потерян и нужно возвращаться в Москву. На душе было как-то неуютно, и тут я вспомнил, что последний раз мы ели утром в самолете, и спросил, нет ли здесь где-нибудь поблизости едальни, чтобы заправиться на ночь.
— Хорошая идея, — сказал Лео. — Вот что значит высшее образование и практика в Стэнфорде! Сейчас мы возьмем такси и поедем в центр, закажем котлеты по-киевски и чего-нибудь выпить в хорошем ресторане и подумаем, как нам дальше быть.
— А как же конспирация?
— К черту конспирацию. Люди делятся на рисковых и бздунов, так вот, бздуном я никогда не был.
— У вас блестящие способности все классифицировать, наука много потеряла, когда вы отказались поступать в университет.
Из всех ресторанов в центре города Лео выбрал «Крещатик» при отеле с тем же названием. Интерьер этого заведения не отличался изысканностью: низкие потолки, с которых свисала какая-то мишура, стулья в белых полотняных чехлах, как на даче у профессора Колмогорова в подмосковной Немчиновке. Стульев на всех, видимо, не хватило, и кое-где их заменили красными креслами.
Я не большой знаток ресторанов, можно сказать, что вообще никакой, потому что на зарплату старшего научного сотрудника в Москве не разгуляешься. Но несколько раз коллеги приглашали меня на банкеты после защиты диссертаций, и даже по сравнению с теми скромными заведениями, где мне приходилось бывать, этот ресторан выглядел как картинка из девяностых, и даже, может быть, из пятидесятых, как мы их себе представляем по старым фильмам.
Но Лео чувствовал себя здесь как в домашних тапочках. Сразу видно было, что он здесь бывал, и не раз. Официант поздоровался с ним как со старым знакомым и тут же поставил на стол бутылку водки «Хортица» и минералку, он угадал вкусы гостя и рад был ему услужить.
— Я не буду пить, — сказал я.
— А что тут еще делать? Я бы рад заказать к ужину девочек, но что-то подходящих здесь не вижу.
— Давайте поедим.
— Ну если у нас нет других вариантов… — согласился мой спутник, заказал мясное ассорти, цыпленка табака, какие-то закуски и наполнил мою рюмку прозрачной жидкостью.
Еда была вкусная, по крайней мере, мне так показалось, хотя какой она была на самом деле, мне трудно было судить. После двенадцатичасового голодания любое более или менее съедобное блюдо может показаться шедевром кулинарного мастерства. Тетя Роза следила, чтобы ее любимый племянник питался регулярно.
Музыканты играли что-то невразумительное, что на языке рестораторов называется «приятной фоновой музыкой». Но тут на сцену вышла женщина лет пятидесяти, с очень выразительным еврейским лицом и спела «Бублики» на идише.
Лео сразу оживился:
— А ты знаешь, я здесь, в Киеве, стал лауреатом конкурса молодых исполнителей. Я и сейчас иногда пою песни из репертуара Лепса, когда бываю с друзьями в одном ресторане.
— Лепса? — удивился я. — Его знают в Америке?
— А что тут удивительного, у него есть хорошие песни. Вот послушай, — Лео залпом осушил свою рюмку, подошел к музыкантам, о чем-то с ними поговорил, взял в руки микрофон и запел хорошо поставленным голосом.
 Сколько дней и воды утекло,
 И дождями мечты отшумели.
 Но живем, несмотря ни на что,
 Только волосы вот побелели.
За туманами дальних морей,
Где и люди, и песни другие,
 Бросив якорь, мы пьем за друзей
 В сигаретном дыму ностальгии.

Я, конечно, слышал, что есть такой певец Лепс, который поет на радио «Шансон», но никогда не слушал это радио и радио вообще, поэтому для меня это было открытием, но еще большим открытием для меня была способность Лео обволакивать и брать людей в плен своим голосом. После его выступления к нашему столику потянулись любители выпить с талантом и похлопать его по плечу. Лео их вежливо отваживал, но тут к нам подошел странный тип в клетчатой рубашке с галстуком-бабочкой, с двумя довольно смазливыми девицами. Ни слова не говоря, он протянул моему спутнику руку, и тот, опять же молча, пожал ее.
— Вот уж не ожидал увидеть здесь Лёву со Львова живого и невредимого, — сказал незнакомец, без приглашения подсаживаясь к нам за стол. Он изобразил на лице нечто вроде улыбки. Впрочем, ему и изображать ничего не нужно было, зубы не умещались у него во рту, и оттого казалось, что он непрерывно скалится.
— Привет, Акула, ты, я смотрю, неплохо сохранился, — по всему было видно, что Лео этот человек не нравился, но ссориться с ним он не хотел.
Лео назвал его Акулой, но это прозвище, или «погоняло», как там у них говорят, не больно-то к нему подходило. Он больше был похож на зайца, чем на акулу, притом не на настоящего, а на мультяшного, но не симпатичного, а гаденького.
— Как поживает Костя Гроб?
— Нет больше Кости, сыграл в свой немецкий ящик. Его убили авдышевские, а тело изрубили на форшмак, так что мы и не знали, кого хороним в его роскошном гробу.
Лео мне потом рассказал, что этот Акула был охранником авторитета Кости, а после его смерти перешел к новому хозяину — Арчилу, с повышением, был «пехотой», а стал «козырным», но тогда я ничего этого не знал и очень удивлялся, почему Лео не спешит от него отделаться. Может, из-за девочек, которые пришли с ним?
Девочки действительно были хороши, но по-разному. Та, которая Надя, была, наверно, королевой танцплощадки в какой-нибудь Хацапетовке. Говорила она на той смеси русского и украинского, которую здесь называют суржиком, и злоупотребляла смехом, то есть ржала, как будто ее щекотали, по любому поводу и без повода. Лариса была девушка породистая, несомненно, из хорошей семьи. Ее отец мог быть учителем, а мать — библиотекаршей, а может быть, они оба трудились на благо советской науки в каком-нибудь НИИ. Во всяком случае, Лариса правильно говорила по-русски, не тыкала незнакомым людям и не перебивала собеседников.
Музыканты заиграли что-то медленное, томное, вроде танго, и я пригласил Ларису на танец. Она мне нравилась. Меня даже не смутило то, что она была сантиметров на пять выше меня. Мне вообще нравятся высокие женщины. Наука объясняет это тем, что с первобытных времен сохранилась установка: крупная самка — крупное потомство. Невысокие мужчины неизменно стремятся казаться выше, но если уж их самих бог ростом обделил, то детям-то несколько сантиметров обязательно нужно оставить. Ученые посчитали, что за последние пятьдесят лет средний рост людей увеличился на восемь сантиметров. С эволюционной точки зрения более высокие люди являются более прогрессивными.
Я не умею танцевать, но неплохо научился топтаться на месте под музыку так, что уже не наступаю партнерше на ноги. И вот мы танцуем, и я чувствую расположение к Ларисе, и надо бы что-то сказать, чтобы завести разговор, но, как назло, на меня нашел ступор, и я ни бе ни ме. Лео уж, наверно, бы не растерялся, он прирожденный бабник, а я ботаник.
— Вы любите цветы? — начал я робко.
— Конечно, особенно лилейные, я по ним писала курсовую, — обрадовалась она.
А уж как обрадовался, я трудно описать, ведь нашлась тема для разговора на весь вечер.
— Вы ботаник?
— Нет, я дизайнер-флорист.
— А что вы скажете о голосеменных, о хвойных, например?
— Очень интересный вопрос. Я считаю, что хвойные — это главное украшение любого парка, ведь они хороши и летом, и зимой. Парк без хвойных, это как…
— Свадьба без гармошки, — ляпнул я, и осекся, но она как будто не заметила моей неловкости. И тогда я пошел в наступление:
— Чем вы занимаетесь?
— Я сейчас работаю над оформлением парка и интерьеров в одном частном владении.
— Я слышал, что дизайнеры-флористы сейчас очень востребованы в Москве.
— Так вы из Москвы. Я так и подумала, а ваш друг… Он не похож на москвича.
— Он американец.
— Ага, теперь понятно, почему Акула так вьется возле него.
 — Кто он такой, этот Акула?
— Фуфло, которое ко мне приставили, чтобы портить мне жизнь, — сказала Лариса, и я понял, что если она и ангел, то, наверно, падший. — Давайте свалим отсюда по-тихому.
— Куда?
— Не важно, у меня тут, за углом, машина.
Не сказав ни слова своим спутникам, мы вышли из ресторана, за углом стоял ее «Мини-Купер», небольшая, но красивая машина желтого цвета. Я не разбираюсь в машинах, но эта мне понравилась, потому что она была не похожа на другие, а яркий цвет только подчеркивал ее необычность. Это был автомобиль, остальные — просто тачки.
Мы выехали за город и помчались по прямому как стрела шоссе. Справа и слева мелькали россыпи огней, потом — созвездия, а потом мы съехали с трассы и огни вовсе исчезли.
— Куда мы едем? — спросил я.
— Не бойтесь, не прогадаете, — ответила Лариса. Я вам покажу прекрасную коллекцию криптомерий. Ни в одном ботаническом саду вы такого не увидите.
Криптомерия — это, конечно, не секвойя, но и этому я был рад. В бандитских притонах наверняка не принято выращивать криптомерии.
Мы подъехали к каменной стене, за которой начинался парк. У ворот было небольшое строение, видимо, для охраны. В окне горел свет.
— Лягте на заднее сиденье и прикройтесь вот этим, — сказала Лариса и подала мне плед.
Она просигналила три раза, и я услышал мужской голос:
— Что-то вы сегодня рано, Лариса Степановна. А где Акула?
— Акула утонула, — рассмеялась Лариса и тронула машину с места.
Мы подъехали к двухэтажному зданию в стиле новорусского или новоукраинского рококо с башенками и колоннами.
— Чья эта вилла? — спросил я.
— Моя, — сказала Лариса, и пропустила меня в обширный холл, — то есть в моем полном распоряжении.
— Понял, — сказал я, хотя на самом деле ничего не понял. — А где криптомерии?
— Будут и криптомерии, — пообещала Лариса. — Только сначала надо немного выпить. Вы что предпочитаете: коньяк, виски, вино?
— Я бы выпил пива, что-то в горле пересохло.
— Нет, — сказала она, — так не пойдет. Выпейте чего-нибудь покрепче для храбрости.
Я не понял, для чего мне понадобиться храбрость, но налил себе четверть стакана виски и разбавил минеральной водой. В общем, где-то я уже догадывался, для чего мне будет нужна храбрость, но полной уверенности у меня не было. А вдруг мне придется участвовать в ограблении или отражать нападение бандитов? Почему-то она не хотела, чтобы охрана видела меня в машине…
Лариса тоже выпила виски, и это меня немного успокоило, значит, напиток не отравлен, хотя на кой черт кому-то нужно меня травить, я же не Натан и даже не Лео, но опасение все-таки было: может, кому-то понадобились мои органы. И тут я был близок к истине, один из органов все же понадобился.
Кое-какой опыт интимного отношения с женщинами у меня был. И все три раза я, кажется, не сплоховал: и после выпускного бала в школе, когда одноклассница пригласила меня к себе домой на чашку кофе, и во время экскурсии на теплоходе по Волге, когда я приглянулся поварихе, и на свидании с парикмахершей на лавочке в Измайловском парке. Но, когда Лариса стала расстегивать мне брюки, я растерялся.
— Хер с ними, с криптомериями, — сказала Лариса и дернула заевшую молнию так, что она порвалась.
Маленькое счастье, которое мне подарила Лариса, длилось недолго, двери гостиной распахнулись и впустили кого бы вы думали… Лео, как говорится, собственной персоной, моего злого гения или доброго, это как посмотреть. В данном случае злого, потому что мне было хорошо с Ларисой, а он явился и все испортил.
— Придурок, — сказал Лео. — Как тебя угораздило попасть на дачу к Арчилу? Он же тебе башку отвинтит, если узнает, что ты трахался с его бабой. Надевай штаны, и сваливаем, пока нас Акула не застукал. Он по всему Киеву ее ищет.
— Я не его баба, — возразила Лариса, — с кем хочу, с тем и трахаюсь.
— Это тебе так кажется, — сказал Лео, — а у Акулы другое мнение.
— Послушайте, американец, не лезьте не в свое дело. Мы как-нибудь и без вас разберемся, — сказала Лариса.
Но Лео уже подталкивал меня к выходу.
— А криптомерии… — попыталась остановить меня Лариса.
— В жопу криптомерии, мы делаем ноги, — сказал Лео.
— Нет, — сказал я. — Они же колючие.
Но Лео уже тащил меня к конюшне, через нее мы вышли за территорию дачи, минуя охрану. Это Надя ему показала выход, она здесь иногда бывала с Акулой. Она же и подсказала, куда меня могла увезти Лариса.
Надя ждала нас в такси недалеко от усадьбы. По всему было видно, что ей понравился Лео, она целовала его и тискала всю дорогу до Киева. Мы насилу выпроводили ее, когда приехали в город.
— Куда теперь? — просил таксист.
— На вокзал, — сказал Лео. — Но сначала на Подол за вещами.
— Куда мы едем? — спросил я по-английски
— Неважно, — ответил Лео тоже по-английски. — Мы делаем ноги.

4.

Говорят, Львов очень похож на Краков. Не могу об этом судить, потому что в Кракове не был, но то, что Львов не похож на другие советские города, где я бывал, это точно. Но, как пел Окуджава: «Хоть сауна напротив, да фауна не та».
Когда советские войска вошли в этот польский город, радовались главным образом евреи, которые думали, что вот придет советская власть и никто не посмеет цедить сквозь зубы «жид», глядя на мальчика, который идет с портфелем в школу.
Красные пришли, но, по словам Лео, ничего не изменилось, антисемитизм никуда не делся. Антисемиты не ограничивались оскорблениями, они не брезговали погромами, правда, делали это втихаря, за спиной у коммунистов.
А когда пришли немцы, тут уж был настоящий «гевалт». В первый же год оккупации они уничтожили половину еврейского населения. В этом им помогали и местные жители. Они объявили евреев пособниками коммунистов и жестоко с ними расправлялись. Немцы согнали евреев в гетто, которое, по сути, было концлагерем, и почти всех убили.
После войны Львов, очищенный от поляков и евреев, заселяли выходцами с востока Украины и из России, среди которых были и евреи. Они не соблюдали кашрут и ели все, что продавали в магазинах, не соблюдали шабат и готовы были вкалывать на субботниках, не знали идиша и говорили по-русски. По сути, это были никакие не евреи, а простые советские люди. По советским законам антисемитизм преследовался, но эта зараза глубоко пустила корни в душах «щирых» львовян, и они не давали покоя переселенцам, превращая их, таким образом, из советских людей снова в евреев.
Все это мне рассказал Лео, когда мы с ним приехали во Львов в поисках «женщины всей его жизни».
Если бы он был умником, он бы просто презирал антисемитов и проходил бы мимо них с гордо поднятой головой, такое было возможно, но он был бескомпромиссным человеком и играл с ними по своим правилам, ломая стереотипы. Он добился того, что его признала улица, что его призвали в армию, и заставил с собой считаться даже самых ярых ненавистников еврейского народа.
Впрочем, в армии у него поначалу не очень-то складывались отношения с сослуживцами. Он не мог есть бурду, которой его кормили в столовой, его выворачивало наизнанку от тамошнего варева, и он предпочитал голодать. И доголодался до рвоты и головокружения. Однажды на кухне он взял лишний кусок хлеба, и это кто-то увидел. Другому бы это сошло с рук, но только не еврею. Его избили, связали и бросили в свинарник. Скормить еврея свиньям им казалось символичным. Раз ты брезгуешь свининой, так сам ей станешь. Вечно голодные лохматые свиньи, настоящие звери, сожрали бы его и кости обглодали. В истории описаны такие случаи. Его спасло только то, что мимо свинарника проходил офицер. Он услышал возню и стоны в боксе, вошел в помещение и увидел, как связанный человек обороняется от разъяренных животных. Лео был спасен, но никто из его обидчиков наказан не был, потому что он никого не выдал.
Но на этом дело не кончилось. Каждый день после отбоя его били смертным боем. Его бы, наверно, убили, если бы он пожаловался начальству, но он молчал. Вставал по утрам чуть живой, смывал кровь с лица и шел на поверку. И так продолжалось до тех пор, пока об этом не узнал его львовский приятель Виталик, который служил с ним в учебке. Лео бегал к нему по ночам покурить. Они были знакомы, но тот тогда еще не входил в круг его друзей. Этот русский парень оказался не из робких. Он выломал стальные прутья из ограды, и они с Лео пошли в казарму. О том, что в ту ночь творилось в казарме, можно было судить на следующее утро по очереди в медсанчасть из солдат с травмами разной тяжести. После этого случая уже никто в армии не осмеливался Лео и пальцем тронуть. Бывшие обидчики заглядывали ему в глаза и искали его расположения. А офицеры обращались к нему на «Вы».
Другой случай был еще до армии, на гражданке, когда он с друзьями поехал в горы на пикник. Для тех, кто не был во Львове, скажу, что город расположен в обширной котловине, со всех сторон окруженной невысокими холмами. Это предгорья Карпат, здесь произрастает европейская кедровая сосна, которая нигде, кроме как в Карпатах, не встречается. Может, как раз под такой сосной друзья поставили палатки, разожгли костер на полянке, достали нехитрую снедь и выпивку, расчехлили гитары. С ними были их девушки, и пикник обещал быть приятным. Если бы не незваные гости, которые заглянули «на огонек». Это были парни из соседнего села, которым не понравилось, что в их владения вторглись чужаки. Комарика сразу вырубили, да так, что он потом лежал в больнице, от Миртека было мало толку, он больше по кустам ошивался, как он говорил, «добивал гадов», Юра-поляк вообще никогда не дрался, он был красивый парень и очень боялся, что ему попортят лицо. Главным бойцом стал Чарлик, отчаянный парнишка, настоящий Гаврош. Он жил один, без родителей, и воспитывался по законам улицы. Чарлик потом попал в неприятную историю, сел в тюрьму, и следы его стерлись.
В общем, первое нападение друзьям как-то удалось отразить, нападавшие ушли, но было ясно, что они еще вернутся. И они вернулись, и на сей раз на мотоциклах, но получили такой отчаянный отпор, что снова отступили. Однако не было никого сомнения, что они не станут мириться с поражением и явятся опять
Можно было, конечно, проявить героизм перед девушками и стоять насмерть. Но вряд ли они бы это оценили, попав в лапы к местным парням. И Лео в конце концов решил, что надо линять. Он вышел на дорогу и поймал фургон. Когда ребята уже выезжали на шоссе, то увидели, как справа и слева к месту их привала надвигались шеренги огоньков. Они спаслись, а сколько тогда в газетах было сообщений о том, что туристы пропали в горах.
Лео мог быть благоразумным, когда обиды касались только его самого, — мало ли в жизни встречается идиотов, стоит ли обращать на них внимание, но, когда дело касалось его близких, его переклинивало, и он превращался в безжалостную машину для ломания носов и дробления челюстей.
Он рассказал мне много таких историй в ожидании рассвета в номере отеля «Рамада». Мы приехали во Львов ночью и поселились в гостинице, где-то в центре. Спать не хотелось, все равно скоро вставать, и мы разговаривали. То есть говорил-то только Лео, а я слушал. Он рассказывал о том, почему все-таки ему пришлось уехать из Советского Союза. Он ведь не был диссидентом, не преклонялся перед Западом, разве что любил музыку «Юрай Хип», «Лед Зеппелин» и Джимми Хендрикса. Он был простым хулиганом и гулякой, какие в конце концов либо садятся в тюрьму, либо становятся честными тружениками. Он не хотел уезжать и тянул с отъездом до последнего, несмотря на уговоры матери и жены. Но все же ему пришлось решиться на шаг в неизвестность.
А началось все с детской коляски. Вот что Лео мне рассказал:
— Мы, то есть мама, папа, я с женой и ребенком в коляске и муж сестры Боря, ехали к сестре в роддом, чтобы увидеть ее новорожденную дочку. И вот мы садимся в трамвай, и тут вдруг вагоновожатый стал закрывать дверь и защемил коляску. Я бросился к нему: «Ты что, не видишь в зеркало, что человек с коляской садится в вагон?», а он мне: «Да пошел ты!» Меня зло взяло, я сорвал зеркало, бросил его на асфальт и стал топтать ногами. И тут люди, которые стояли на остановке, стали кричать: «Вы посмотрите, что делает эта вонючая жидовня. Поубивать их всех. Катитесь в свой Израиль». Я бросился на них с кулаками. Я раздавал боль и страх направо и налево, я ломал носы, выбивал зубы, я одному оторвал ухо. Но тут из здания военного училища напротив на шум драки выбежали курсанты, затащили меня на КПП, и я на минуту успокоился.
Но тут в КПП ворвалась мать и стала кричать: «Что вы делаете с моим сыном?» Один курсант взял ее за шиворот и вытолкнул за дверь: «Вали отсюда, жидовская морда!» Меня опять переклинило, я бросился на курсантов и бился как зверь, которого загнали в угол, не чувствуя боли от их ударов. А они били меня ногами, они бы убили меня, но тут приехали менты. Они хотели затолкать меня в автозак, но я упирался и кричал: «Только с ребенком. Только с ребенком поеду!» Они не стали поднимать шум, потому что в дело могла вмешаться политика, — официально антисемитизм был под запретом, но велели мне явиться в отделение.
Мы все вместе пошли к отделению милиции, все остались на улице, а я пришел в кабинет начальника и вижу: за столом сидит мой знакомый Саша Воронов, инспектор уголовного розыска. Я с ним с детства был знаком, мы росли на одной улице. Он умел кулаками махать не хуже меня. После армии он решил, что махать кулаками можно и за деньги, пошел служить в милицию и быстро продвинулся по службе. Я хотел ему все объяснить, но он не стал слушать и приказал посадить меня в предвариловку к шакалам.
А у меня как раз в этот день была годовщина свадьбы, и я решил бежать — сделал вид, что мне стало плохо с сердцем и нужно выпить воды. Меня вывели из камеры, и тут я увидел своего отца, который о чем-то беседовал с Вороновым. Этот Воронов был честный мент, но взятками не брезговал. Он увел меня к себе в кабинет и говорит: «Ты что творишь, придурок? Ты когда ума наберешься? Ты знаешь, что после драки девять человек попали в больницу с серьезными травмами. Тут привезли «заштопанных» давать показания». Я говорю: «Так ты хочешь, чтоб я их добил? Они мне чуть ребенка не угробили». А он мне: «Иди в соседнюю комнату и послушай, что они будут говорить. Они стали возмущаться, что их еврей избил, а он и говорит: «Вы его «жидом» обзывали?», а они: «Було таке». И тогда он их припугнул: «А вы знаете, что в нашей стране запрещен антисемитизм и за оскорбление по национальному признаку полагается от пяти до десяти лет лишения свободы. Подписывайте бумагу, что вы к нему претензий не имеете, и геть отсюда».
Он, когда узнал, что у меня годовщина свадьбы, позвонил в ресторан и забронировал для моих гостей столики в ресторане «Первомайский». Он пришел туда по-тихому с двумя мусорами, вроде как проверял обстановку в ресторане, и выпил за наше здоровье. А потом я его увидел на вокзале, когда уезжал из Союза. Он стоял вдалеке, как будто следил за порядком, а когда поезд тронулся, он фуражку снял, как люди делают, когда прощаются с кем-то навсегда.
Но самое смешное случилось, когда мы с отцом вышли из отделения. Нам навстречу бросилась мать со словами: «Не бойся, сынок, тебя не посадят, я тебя откупила». Мы сначала ничего не проняли, но потом все прояснилось. Оказывается, пока папа в отделении «проводил работу» с Вороновым, она дала потерпевшим по десятке на брата, чтобы они отказались от своих показаний. Они, конечно, деньги взяли, но отказываться не собирались.
— И после этого случая вы решили, что надо уезжать? — спросил я.
— Я быстро завожусь, но и отхожу довольно быстро. Этот случай, конечно, оставил в моей душе черный след, и таких следов накопилось уже немало. Но у меня здесь была женщина, любовь к которой все еще не угасла, несмотря на ее замужество и мою женитьбу; были друзья и популярность. Нас знали не только во Львове, но и в Одессе, и в Киеве. Мы слушали западную музыку по радио, перекладывали ее на ноты и исполняли в клубах и на стадионах. Нас узнавали, девчонки ходили за нами толпами. А про жизнь на Западе мы судили по советскому кино, когда Банионис в баре хлопал Адомайтиса по плечу и говорил: «Хэлло, Боб!» Нет, последней каплей стал случай с отцом.
— Вы говорили, что ваш отец был ветераном войны, он воевал с японцами на Дальнем Востоке и был ранен в голову.
— Это правда, и у него были ордена, но он их никогда не надевал, а тут вдруг ему приспичило повесить на себя весь иконостас. Ветераны при своих регалиях в День Победы собирались на аллее возле оперного театра. Он никогда на эти встречи не ходил, а тут был юбилейный год, и он надел ордена. Моя сестра Вита выходила замуж, и мы поехали к родителям жениха, чтобы обсудить свадьбу. У отца было праздничное настроение, и у меня тоже, потому что я впервые увидел, какой мой отец заслуженный, какой он герой. Из гостей мы возвращались в трамвае, он сзади с сестрой, а я впереди с мамой. Народу было много. Я услышал какой-то шум, пробился на заднюю площадку и вижу: стоит двухметровый пьяный амбал и насмехается над отцом, а тот сидит весь белый и чуть не плачет. Амбал увидал меня и говорит: «Ось и малэнький жиденок явывся. Скажи, де твий батька ци брязкальця купыв?» Я тут же вырубил его, положил на остановке его шеей между дверей и крикнул вожатому: «Закрывай двери!» Он, конечно, не закрыл и спас его и, наверно, меня тоже. А то бы я вместо Америки чалился по тюрьмам. Пассажиры разделились, одни говорили: «Пусть убираются в Израиль!», а другие: «Зачем оскорблять ветеранов, они же нас защищали, кровь проливали». Приехала милиция, знакомые ребята из нашего района: «В чем дело?» Я рассказал, а они говорят: «Лёва, вези отца домой, мы сами с этим подонком разберемся». Я им не поверил и только тогда, когда увидел, что они завели это скотину в подъезд, чтобы отбить у него охоту оскорблять людей, я успокоился и повез отца домой.
После этого случая отец долго не мог прийти в себя. Он сидел, обхватив голову руками, и молчал, а потом сказал: «Ира (мою маму Ирой звали), дай мне стакан водки». Он выпил водку залпом и не закусил: «Налей еще», она ему: «Тебе нельзя, у тебя сердце», а он как крикнет: «Налей!», и она уступила, а он сорвал с пиджака ордена и медали, пошел во двор, где у нас была общая уборная, и выкинул их в говно. Потом он всю ночь плакал, и не просто плакал, а выл, как воет пес, когда его побьют. Мне было страшно и больно за него, потому что я никогда не видел его унижения и отчаяния. Для меня он всегда был всемогущим, способным выйти победителем из любой ситуации, а тут такое. Вот после этого случая все мои сомнения развеялись. Я окончательно решил ехать, чтобы, если повезет, забрать потом к себе родителей.
Лео закончил свой рассказ. Мне, наверно, нужно было что-то сказать, но я не находил слов. Я попросил у Лео сигарету и мял ее между пальцами, пока не превратил в пыль. Между тем за окном стало совсем светло, поехали машины, где-то прозвенел трамвай.
— Значит, так, — сказал Лео, — я сейчас проедусь по старым местам, поспрашиваю насчет Люды, потом, может быть, повидаюсь с друзьями. А ты погуляй по городу, здесь много старинных костелов, дворцов польских магнатов, есть картинная галерея. Посиди в ресторане, сходи в театр, у нас знаменитый Оперный театр. Ты любишь оперу?
— Не знаю.
— Ну вот и хорошо. А вечером встретимся здесь и подумаем, что нам делать дальше.
Он забыл дать мне денег на ресторан, да, может, и не собирался, может, подумал, что хватит с меня того, что он оплачивает мои путешествия. А я и не собирался в ресторан, чего я там не видал: борща, галушек, вареников — все это тетя Роза готовила не хуже любой Параськи с хутора близ Диканьки.
Я с удовольствием гулял по узким улочкам старого города, где камни помнят блистательных королей Речи Посполитой, заходил в костелы, бродил по залам картинной галереи, подолгу разглядывал идиллические картины Семирадского, на которых художник запечатлел множество растений, не поддающихся классификации. Знаменитое кладбище, где в пышно украшенных склепах покоятся инопланетяне с труднопроизносимыми фамилиями, мне показалось даже более печальным местом, чем положено быть кладбищу. Никто не приходит сюда со свечой, чтобы зажечь ее на могиле матери, отца или деда, а туристам, которые толпами ходят среди памятников, нет дела до усопших иностранцев, они приходят сюда, чтобы сфотографироваться на фоне мраморных ангелочков на надгробиях магнатов и послушать сплетни о жизни каких-нибудь Зебжижиньских или Бренчиштыкевичей. А вот старинная аптека мне понравилась. Там пахло камфарой, анисом и старым деревом, а еще там был музей фармацевтики, библиотека со старинными фолиантами и подвал, стилизованный под лабораторию алхимика. Глядя на реторты, спиртовки и аптекарские весы, я подумал о том, что хорошо бы вот сейчас оказаться в своей лаборатории, пусть и не такой красивой, и продолжить работу над докторской диссертацией об онтогенезе голосеменных растений. И вообще, какого черта я делаю в этом городе, какого черта я таскаюсь за этим полоумным американцем из города в город в погоне за его детской мечтой. Какой из меня доктор Ватсон, если я никому в жизни морду не набил, не говоря уж о стрельбе из пистолета? Тетя Роза лучше бы подошла на эту роль, потому что у нее развито дедуктивное мышление, а я ботаник, мое место в лаборатории и в библиотеке. Нет, завтра же в Москву, хоть поездом, хоть самолетом. Довольно с меня этих приключений. Так я думал, глядя на старинные инструменты мифического алхимика в исторической аптеке города Львова на улице Друкарской.
Но до завтра еще было время, которое надо было как-то убить, и я отправился в Оперный театр, о котором путеводитель с восторгом сообщал как о шедевре архитектуры, но оказалось, что труппа на гастролях и спектаклей сегодня нет. Оставался последний пункт моей экскурсии — Высокий замок. В путеводителе написано, что с этого холма открывается замечательный вид на город. Когда-то там действительно был замок, но сто лет назад его разобрали и на его месте устроили парк. А еще там было написано, что в парке находиться один из лучших в городе ресторанов. Вот, кстати, а то у меня уже живот подвело. Все эти «едальни» и «кавярни», что попадались мне на пути, меня как-то не вдохновляли.
Я поймал такси, уселся на сиденье рядом с водителем и назвал адрес. Шофер оглядел меня с интересом и спросил:
— Вы из России?
— Из Москвы.
— И не побоялись к нам приехать?
— А что, у вас тут людей едят?
— Та ни, просто у вас думают, что тут по улицам ходят одни бандеровцы и бьют «москалей».
— А что, не бьют?
— Може, где и бьют, но я не видел. А вот анекдот могу рассказать. Значит, приехал русский во Львов. Знает, что здесь русских не любят, и решил спросить кого-нибудь, где остановка трамвая, но так, чтобы никто не догадался, что он русский. Вот идет по глухому переулку, а навстречу ему громила. Вот русский его и спрашивает: «Дэ здэсь останивка? А тот ему: «Зупынка ось там, але ты, москаль, вже прыихав». Ха-ха, а у вас какой бизнес?
Все почему-то думают, что раз из Москвы, то непременно бизнесмен, или у меня вид такой — вельветовый пиджак, рубашка, галстук. Это все влияние тети Розы: «Опять майку надел, ходишь как шлимазл с одесского привоза. И это кандидат наук…»
— Биологический, — сказал я, чтобы не разочаровывать таксиста.
— А что, это прибыльный бизнес?
— В один день можно заработать миллион долларов, — я не соврал, это Нобелевка. Каждый биолог может рассчитывать на такую сумму, если целиком посвятит себя науке, а не будет шляться по городам и весям в поисках привидения по имени Люда.
— Ого, ничего себе бизнес, вот чем надо заняться, вместо того чтобы крутить баранку, — почему-то обрадовался шофер и дал газу.
Вид с холма открывался действительно замечательный, город на закате был весь в розовой дымке, из которой выступали, как рифы в океане, острые башни старого города. Вдоволь налюбовавшись панорамой Львова, я направился в ресторан. Это был шикарный ресторан, не чета той забегаловке, в которой мы проводили вечер в Киеве. Убранство залов соответствовало названию. Здесь был и парадный зал для банкетов, и охотничий, и уютные кабинеты, обставленные мебелью в стиле ампир. Во дворе были шале, напоминавшие гостям о близости Карпат, но я предпочел охотничий зал и заказал оленину.
— Что будете пить? — спросил официант.
Я попросил принести фирменный напиток, что-то вроде кваса. Хватит с меня возлияний, опыт показывает, что алкоголь до добра не доводит, по крайней мере, меня.
В ожидании заказа я набрал номер Лео, но он не отозвался. Может, наконец встретился со своей Дульсинеей и теперь ему уже не до меня. Ну и ладно, завтра же в Москву и возьмусь за докторскую, а ведь еще новая статья в American Journal of Botany не закончена.
Полный решимости начать с завтрашнего дня новую жизнь, то есть вернуться к прежней, я спросил официанта, нельзя ли вызвать мне такси, но он сказал, что такси как раз стоит у подъезда. Каково же было мое удивление, когда я увидел у подъезда тот же «Фиат», что привез меня сюда, и того же веселого таксиста.
— Ласкаво просымо! — распахнул он передо мной заднюю дверцу машины. — А я думаю: «Человек один в чужом городе, еще кто обидит», вот и решил на всякий случай подъехать. Вам куда?
— В гостиницу «Рамада».
И мы поехали. Путь лежал через какой-то парк, а может быть, и лесной массив, кругом ни души, так что, скорее всего, это был лесопарк.
Словоохотливый таксист словно в рот воды набрал, и я помалкивал. Попробовал еще раз набрать Лео, но он был недоступен. И тут фары высветили впереди тоненькую фигурку девушки. Она не голосовала, а просто стояла у обочины, видимо, кого-то ждала.
— Может, подбросим дивчину, а то еще обидит кто? — сказал таксист.
— Конечно, — согласился я.
Волосы у девушки были зеленые, колготки — под цвет волос. Ну просто Ундина какая-то. Она плюхнулась на сиденье рядом со мной и растеклась в улыбке.
— Меня зовут Ёлка, — сказала она, сотворив из не в меру накрашенных губ куриную гузку. — А вас?
— А меня Кипарис, — пошутил я, раз уж речь зашла о голосеменных.
— А по отчеству? — она не поняла шутки, из чего я сделал вывод, что никакая она не Ундина, а просто фабричная клюшка.
— Мефодиевич, — сказал я.
— Кипарис Мефодиевич, вам минет или как?
— Нет настроения, — попытался я от нее отделаться.
— А мы его сейчас поднимем, — сказала она, стащила с себя майку, под которой не было бюстгальтера, и полезла ко мне целоваться.
Шофер деликатно включил радио, и салон автомобиля заполнился сладким голосом Фрэнка Синатры: «Stranger in the night тра-ля-ля-ля-ля…»
Нельзя сказать, что Ёлка была мне неприятна, меня будоражит запах девичьего пота, но какое-то чувство нарастающей тревоги мешало мне наслаждаться ее телом.
— Остановите, мне надо выйти, — сказал я шоферу. Но тот только ухмыльнулся в ответ и сделал музыку громче.
 И тут вдруг сзади послышалось из мегафона:
— Водитель, остановите машину, — и милицейский автомобиль с мигалкой прижал нас к обочине.
Обычно встреча с полицией не сулит ничего хорошего простому обывателю, но на сей раз я даже обрадовался. Поведение таксиста и попутчицы казались мне подозрительными. Между тем полицейский, не спуская масляных глаз с голой по пояс девушки, потребовал у меня документы. Я дал ему паспорт, он раскрыл его и стал читать вслух:
— Ровенский Михаил Давидович… Давидович, — повторил он и улыбнулся мне нехорошей улыбкой. — Значит, приехали к нам из Москвы развлечься? А що в Москви, дивчата гирше?
Я понял, что оправдываться нет никакого смысла, раз я Давидович, да еще из Москвы и смолчал. А страж порядка продолжал:
— Вы поедете со мной. А вы, — он обратился к шоферу и попутчице, — следуйте за нами.
В отделении, куда меня привез патрульный, разговор со мной был короткий.
— Гражданин Ровенский Михаил Давидович, — дежурный, кажется, майор, впрочем, кто знает, какая иерархия у этих украинских блюстителей порядка, сделал акцент на «Давидович», — вы задерживаетесь по подозрению в совершении действий сексуального характера с несовершеннолетней.
— Это какая-то фатальная ошибка, — сказал я, хотя уже в машине понял, что это не ошибка, а подстава.
— У вас все лицо в губной помаде, — усмехнулся дежурный.
Я провел ладонью по лицу, и правда — на ладони остались разводы от губной помады. Это выглядело, как кровь на руках убийцы, — неопровержимое доказательство моей несуществующей вины. Помните анекдот? Познакомился парень с девушкой, привел ее домой, крепко выпили. Просыпается он утром, смотрит: девушки нет, а у него руки в губной помаде, он и думает: «Боже мой, я ее убил!» Смотрит в зеркало: «И съел!!!»
Ночь я провел в обезьяннике. Кроме меня, там были еще двое — вонючий бомж, который время от времени просыпался, что-то бормотал и снова засыпал, и молодой кавказец. Он все время метался и стонал.
— Может, надо вызвать ему врача? — спросил я дежурного.
— Перебьется, — ответил тот. — От триппера еще никто не умирал.
Мобильник у меня отобрали. Так что я не мог связаться с Лео. Оставалось надеяться, что он сам позвонит и полицейский скажет ему, где меня искать. Видимо, по такому сценарию ситуация и развивалась, потому что, когда утром меня привели в кабинет начальника отделения, кроме осанистого полковника с седыми висками, там был Лео. Он пил чай из стакана с серебряным подстаканником. А еще там была моя Ундина и угрюмый мужчина, судя по рукам, рабочий.
— Ну, что Михаил Давидович, доигрались. За сексуальные действия в отношении несовершеннолетней вам, по нашему законодательству, светит пять лет как минимум. Вот отец пострадавшей, гражданин Парасюк, просит наказать вас по всей строгости. Но… — он сделал долгую паузу. — Но у следствия есть основания полагать, что вы стали жертвой группы мошенников — таксиста, проститутки и полицейского, которые подстроили всю эту ситуацию для того, чтобы развести вас на деньги. Ну с таксистом и полицейским мы как-нибудь разберемся, а с дочкой вы, гражданин Парасюк, разбирайтесь сами.
— Моя дочь не проститутка, — возмутился угрюмый мужчина. — Она вчера ездила к подруге готовиться к экзаменам. Я на вас буду жаловаться.
— Где вы живете?
— На Кресте.
— А что ваша несовершеннолетняя дочь делала поздно вечером возле Высокого Замка?
До Парасюка, видимо, дошло, что его дочь делала возле Замка, он ударил ее по щеке так, что она чуть не свалилась со стула.
— Звиняйте, — сказал он и вытолкал Ундину за дверь.
— Скажите спасибо Лёве, что он разыскал меня среди ночи, а то бы они обобрали вас как липку, — сказал полковник Воронов, а это был он, друг детства Лео, который выручал его много раз. — Впредь будьте осторожны.
— Хороший человек этот полковник, — сказал я, когда мы с Лео вышли из отделения.
— Хороший, но дорогой, зараза, — сказал Лео.
Он потом мне рассказал, почему не отвечал, когда я ему названивал. Ему было не до меня. Из гостиницы он сразу поехал к своему другу Миртеку. Этот Миртек, как многие молодые люди в Советском Союзе, мечтал иметь настоящие американские джинсы. В Одессе, конечно, шили самострок, но подделку нетрудно было опознать по кривым швам, хилому зипперу и тонкой дерюжке, которую только издали можно было принять за настоящую джинсовую ткань.
Так вот, Лео, как только оказался за границей, решил исполнить мечту друга. На последние гроши он купил на рынке в Италии настоящие джинсы «Levi's» и послал их во Львов. Но оказалось, что друг был не рад подарку. Когда Лео ему позвонил, он сказал: «Не нужны мне твои паршивые шмотки. Не хочу иметь дело с человеком, который за тряпки готов продаться американцам». Его отец был кондовым коммунистом, и сын унаследовал его кондовость. Но Лео посчитал, что Миртек боится преследований со стороны властей, и не стал обижаться. Тогда многие боялись. За связь с иностранцем, да еще с эмигрантом, по сути, предателем, могли если не посадить, то выгнать из комсомола, а там и до увольнения с работы было недолго.
Итак, Лео не поверил в то, что лишился друга навсегда, и сразу из гостиницы поехал к нему. Дверь ему открыла незнакомая женщина, не женщина даже, а бесформенная масса в три обхвата с двумя подбородками. Лео сказал: «Простите» и хотел уйти, но она бросилась ему на шею: «Лёва, это ты? Как я рада, что ты приехал. Миртек сейчас в рейсе, он дальнобойщик. Ты подожди, он уже скоро должен вернуться». Это была Галка, та самая Галка, стройная и легкая, как стрекозка, нежная, как майское утро, предмет тайных вздыханий друзей. Нет, не та самая, конечно, от той самой у этой толстухи остался только голос и что-то еще, что заставило Лео остаться, может, воспоминания о лучшей поре жизни или желание узнать, что могло так изменить человека.
Он остался. Они расположились на кухне среди обшарпанной мебели и немытой посуды. Галка заварила чай в пузатом чайнике со щербатым носиком, поставила вазочку с вареньем. Она заглянула в холодильник и тут же его закрыла, но Лео успел заметить, что холодильник был пуст. «Извини, Лёва, что нечем тебя угостить. Вот Миртек приедет — сходит в магазин». «Не беспокойся, я позавтракал в гостинице», — сказал Лео. Он все понял, холодильник оказался красноречивее хозяйки. Лео сказал ей, что ему нужно отлучиться по делам, а сам взял такси и поехал на рынок. Он всегда считал, что самые лучшие продукты можно купить только на рынке. И закупил продуктов, наверно, на целый месяц, полную машину набил продовольствием. И чего там только не было: и домашние колбасы, и сыры, и целый окорок, не говоря уже об овощах и фруктах. А потом он заехал в винный бутик и накупил вин и коньяков на целую футбольную команду.
Когда Лео вернулся в квартиру Миртека, тот еще не вернулся из рейса. Галка чуть не заплакала, когда увидела все это продуктовое изобилие. Она не находила слов благодарности, только время от времени преданно смотрела Лео в глаза и пожимала ему руку. Но Миртек, когда вошел, повел себя совсем иначе. Встреча со старым другом была холодной, как лоб покойника. Он даже не поздоровался с Лео, только взглянул исподлобья и пошел в ванную умыться, а когда вышел, сказал: «Ты приехал, чтобы нас унизить. Убирайся к чертовой матери и забирай свою вонючую жратву, мы ни в чем не нуждаемся». И тогда Лео открыл окно, схватил окорок и выкинул его на улицу. Галка ахнула и побежала подбирать гостинец, а Миртек заперся в туалете и не выходил оттуда до тех пор, пока Лео не выбил дверь, опасаясь, что другу стало плохо.
То, что он увидел, поразило его до глубины души. Миртек, железный Миртек, идейный и бескомпромиссный, сидел на унитазе и плакал. Лео сказал: «Подвинься», уселся рядом и тоже дал волю слезам. А потом они пили и вспоминали свою шебутную юность и смеялись как мальчишки, которым рассказали анекдот про Чапаева. Так что им было не до звонков.
— Печально, — подвел я итог рассказу Лео. — И что мы теперь будем делать? Вы что-нибудь узнали про Людмилу?
— Нет, — сказал Лео, — никто ничего не знает. Узнал только, что муж ее тоже разыскивает. Наверно, надо ехать в Калининград, куда когда-то уехал ее отец.
— Нет, — сказал я, — мы поедем в Москву. Вот от тети Розы пришла эсэмэска: «Возвращайтесь. Есть интересные новости от Гарегина».

5.

Тетя Роза встретила нас своим фирменным блюдом — цимесом из курицы с картошкой. Вообще-то цимес — это еврейский десерт, но сегодня это слово уже вышло из тесных берегов идиша на просторы русской Волги, и уже никто не удивляется, когда саратовские или ярославские парни говорят про хорошенькую девочку: «Самый цимес», то есть просто прелесть. А еще цимесом называют все вкусное, про что можно сказать «просто пальчики оближешь».
Почему курица с картошкой была фирменным блюдом тети Розы? Мало ли хозяек подают на стол курицу с картошкой, и что особенного в этом блюде? Может быть, у других хозяек ничего особенного и нет, но тетя Роза тушила картошку и кусочки жареной курицы с корицей и черносливом, а это уже приближало ее стряпню к классическому цимесу, то есть к десерту.
Лео попробовал и сказал:
— Просто пальчики оближешь. А теперь расскажите нам, что нового вы узнали от Гарегина Андраниковича или как его там?
— Ему пришла открытка от Людмилы с благодарностью за теплый прием или что-то в этом роде.
— Откуда?
— Вот попьем чайку, поедем к нему и все узнаем.
У меня накопилось много непрочитанной почты, в том числе и писем от научного руководителя и иностранных коллег. Мне очень хотелось засесть за переписку, но праздное любопытство взяло верх над любопытством профессиональным, и я потащился с Лео и тетей Розой к Гарегину.
Тот встретил нас с армянским гостеприимством, посадил за стол, выставил вазу с фруктами и бутылку коньяка, думаю, что понятно какого. И когда наконец все кавказские церемонии были соблюдены, когда первое тепло растеклось по жилам и слегка ударило в голову, Гарегин вынес открытку. Он держал ее двумя руками, как какой-нибудь редкий артефакт, как кинжал из коллекции персидского шаха, как скрипку Страдивари, как образец пыльцы ископаемого предка ливанского кедра.
— Смотрите, — сказал он. — Какая воспитанная у меня племянница, всего три дня погостила, даже курицу в дорогу не взяла, а прислала открытку с теплыми словами. Разве современная молодежь на это способна? Только и знает, что бла-бла по телефону.
— На открытке был парк с фонтаном в окружении пиний и какой-то дворец вдали.
— Это Италия, — сказал я.
— Почем ты знаешь? — засомневался Лео. — Таких деревьев и у нас в Калифорнии полно.
— Я все-таки кандидат биологических наук и могу отличить калифорнийскую сосну от пинии.
— Ладно, — согласился Лео. — Значит, ты хочешь сказать, что открытка отправлена из Италии, но, может быть, это только красивый вид, может, даже итальянский, который она купила в ближайшем киоске «Союзпечати». Почтовый штамп смазан, по нему невозможно установить местонахождение отправителя.
— Нет, вы послушайте, что говорит этот человек, — вмешалась тетя Роза. — Разве можно представить, чтобы человек из Смургаловки отправлял дяде в Москву открытку с видом Рима?
— Можно, — сказал Гарегин. — Я как-то послал девушке в Ереван открытку с Эйфелевой башней, типа я в Париже. Мне тогда было пятнадцать лет.
— Это не считается, это подростки всегда так фикстулят. Мне мальчик, который за мной ухаживал, писал стихи и подкладывал их под дверь. Он переписал всего Маркиша, и я как дура верила, что это его стихи, пока папа не подарил мне на день рождения двухтомник поэта. Но Людмила не подросток, она взрослая женщина и не будет так делать. К тому же открытка настоящая, итальянская, вот тут в углу мелким шрифтом написано Рrinted in Italy. Такие открытки в «Союзпечати» не продаются.
— Вспомнил, — стукнул себя по лбу Гарегин, — она говорила, что какая-то ее подруга вышла замуж за итальянца и уехала жить в Рим.
— А как зовут подругу, не припомните? — спросила тетя Роза.
— Редкое имя, что-то связанное с простудой.
— Агриппина? — сказал я.
— Нет, — сказал Гарегин. — Ее звали Ангелина. Точно Ангелина, я тогда еще подумал, что, если у меня родится внучка, хорошо бы назвать ее таким красивым именем.
— Да, — сказала тетя Роза. — Армяне любят называть детей громкими именами. У нас в классе учился Ролланд Абрамян, а в соседней квартире жил Байрон Мелконян.
— Это потому, что в каждом мальчике мы хотим видеть героя, а в каждой девочке — красавицу, — объяснил Гарегин.
— Итак, — сказал я, подражая сталинской интонации из кино про революцию, — цели определены, задачи ясны, за работу товарищи. Она в Риме, значит, нам туда дорога.
— Лехаим, — сказал Лео, и мы выпили по рюмке душистого напитка.
Я уже собрался ехать в Италию, но Лео отнесся к этому без особого энтузиазма: «Спасибо, Миша, ты и так мне уже помог. Не буду больше отвлекать тебя от твоей науки. Я немного знаю по-итальянски, некоторое время жил возле Рима, так что как-нибудь разберусь». Я даже обиделся поначалу, но потом подумал и понял, что, если разобраться, то он, наверно, прав — моя помощь почему-то все время оборачивалась для него проблемами. Так что возникал вопрос: «А помощь ли это?», и для того, чтобы на него ответить, не надо было долго думать.
Вот если бы я был тетей Розой, тогда — конечно, а меня тащить за собой в Рим не было никакого смысла. Тетя в Рим не собиралась, но поняла, что мне хочется в Италию, и решила мне помочь.
— А помнишь, Миша, ты говорил мне, что какой-то профессор Орсина хочет с тобой познакомиться?
— Да, — чуть не вскрикнул я, — профессор Орсина из университета Ла Сапиенца. Это ведь очень важно.
— Раз так важно, тогда поедем, — сказал Лео, — может, у твоего профессора есть связи в муниципалитете, и тогда, считай, адрес этой Ангелины у нас в кармане. Но тебе нужна виза, а это потерянное время.
— Процесс можно ускорить с помощью денежных знаков, — сказал я, хотя понятия не имел, как это делается и делается ли вообще, но в интернете наверняка есть сотни предложений.
— Да, — сказал Лео задумчиво, как будто издалека, словно из своего прошлого, куда он время от времени мысленно отправлялся за своими историями. — Как все изменилось. А в наше время для того, чтобы получить разрешение на выезд, нужны были месяцы, да что там месяцы — годы, если тебя угораздило работать на каком-нибудь заводе, который выпускал заклепки для ракет. К нам относились, как к какой-нибудь падали, потому что человек, который хотел добровольно уехать из Советского Союза, переставал для власти быть человеком, и над ним могла глумиться всякая сволочь.
Я зарабатывал на жизнь концертами, но числился рабочим на автобусном заводе и состоял на учете в заводской комсомольской организации. А для всех, кто уезжал, требовалась характеристика с места работы. Идиотизм полный, потому что если тебе напишут, что ты хороший, то почему ты уезжаешь, хороший советский человек по тогдашним представлениям не мог уезжать, а если ты уезжаешь, ясно без всяких характеристик, что ты мерзавец. Но характеристику требовали, чтобы лишний раз тебя унизить, смешать с говном. Политработники были большие мастера мешать людей с говном.
Вот прихожу я к комсомольскому вожаку за характеристикой, а он мне: «Как ты смеешь позорить свою родину перед всем миром! Родина дала тебе все: образование, профессию, а ты хочешь поменять ее на западные шмотки?» Я говорю: «Так напиши, что я политически неграмотный и морально неустойчивый подонок, и я пойду. Мне же не нужно, чтобы ты написал мне положительную характеристику, мне нужна просто характеристика». Но не тут-то было, у него была заготовлена целая речь про то, что я предаю родину и что мое место в тюрьме и что я никуда не уеду, потому что он не снимет меня с комсомольского учета. Ну достал я комсомольский билет и бросил ему в рожу.
Меня уже почти ничто не удерживало в этой стране: у друзей была своя жизнь, они переженились, у них родились дети, надежды на то, что мне удастся воссоединиться с любимой женщиной, не было, она избегала контактов со мной. Но меня тревожило расставание с Виталиком. Он, по сути, спас мне жизнь в армии, тогда, когда меня каждую ночь избивали в казарме, и после этого мы очень сблизились.
В первый же день после дембеля я встретил его на улице во Львове. Мы решили выпить на радостях и тут увидели, как какие-то хлопцы пристают к женщине. Они хватали ее за грудь, тянули за волосы в подворотню. Мы с Виталиком переглянулись и, ни слова не говоря, бросились ей на помощь. Мне тогда здорово досталось, но не от этих подонков, их мы превратили в отбивные, а от папы, который устроил мне нагоняй за испорченный новый костюм.
Однажды мы с Виталиком сидели в кафе и от нечего делать играли в коробок. Это когда спичечный коробок ставится на край стола и подбрасывается щелчком вверх. Если коробок ляжет этикеткой вверх, игроку начисляется два очка, ребром — пять, торцом вверх — десять очков. Вот мы так играем, и тут входит мужчина с тросточкой: «Давайте сыграем на деньги». Ну я ведь игрок — согласился, конечно, и выиграл. Мужчина с тростью поднялся с места, сказал мне: «Ну ты горазд играть, пацан, на зоне будешь чемпионом» и направился к выходу, я ему: «А деньги, папаша?», а он мне: «Перебьешься». И тут Виталик, недолго думая, треснул ему по башке табуреткой и вырубил.
Мы разбежались по домам, а вечером ко мне пришел Нёма Альперович и говорит: «Вы кого, засранцы, вырубили, это же вор в законе Тригуб, он вас разыскивает. Удивительно, как он сразу тебя не прикончил, когда ты начал ему грубить, ведь у него в трости нож, нажал бы кнопку на рукояти, и тебе каюк. Сиди дома и не вылазь, а мы с Изей постараемся это дело уладить». Нёма был докой в делах воровской чести, потому что сам был вором, и ему можно было верить, но я возник: «Как это — сиди дома, когда у меня сегодня концерт». «Ладно, — сказал Нёма, — мы тебя отвезем на концерт, а твой кореш пусть пока никуда не высовывается». Я тогда играл для зала, где справа сидели люди Альперовичей, а слева цыгане, у которых я играл на свадьбах. Потом все-таки мне пришлось объясняться с Тригубом, и это объяснение было не из приятных, он говорил со мной, а я не спускал глаз с его трости. Но мне было легче от того, что я чувствовал за спиной незримое присутствие Виталика.
Когда мы были вместе, мы чувствовали себя в безопасности, даже в нашем бандитском и антисемитском районе. Стоило ему только услышать слово «жид», он тут же отвечал ударом в челюсть, хотя он-то был русский. Мы были неразлучны, но вскоре судьба нас развела. Он где-то шел без меня, ввязался в драку, у него была, как и у меня, аллергия на всякую несправедливость, но под горячую руку попался милиционер. Виталику дали восемь лет строгого режима. Я пытался его как-то отмазать через отца, но ничего из этого не вышло.
Тюрьма, где он отбывал срок, находилась в Дрогобыче. Это была тюрьма строгого режима. Посещать заключенных могли только близкие родственники, и то раз в два года. А я ездил к нему каждый месяц, и все потому, что среди тюремщиков оказались пацаны, с которыми я когда-то учился. Они мне звонили и говорили, когда и под какой фамилией я могу приходить на свидание к Виталику.
Однажды, когда я к нему приехал, то заметил, что с ним что-то не так. Обычно, когда он разговаривал, то помогал себе жестами, а тут сидел передо мной как деревянный и руки держал под столом. Я говорю: «Покажи руки». Он положил руки на стол, а у него пальцы перебинтованы. «У тебя перебиты пальцы? — спрашиваю. — Кто это сделал?», а он молчит. Ну я все рассказал Альперовичам, не знаю, что они предприняли, может, послали маляву на зону, но его больше не трогали.
Когда я приехал к нему в последний раз перед отъездом, у меня на сердце было очень тяжело. Я понимал, что вижу его в последний раз. Свидание проходило в здании администрации. Разговор у нас не клеился, мне нужно было сказать ему о своем отъезде, но я никак не мог решиться. Он видел, он ощущал мою нерешительность физически, но не понимал, в чем дело, и тогда спросил: «Лёва, что-то случилось?» И тут я выложил ему все как есть. Он закрыл лицо руками, он плакал, а потом бросился целовать стекло, за которым я сидел: «Лёва, не уезжай, я без тебя здесь погибну!» И я понимал, что так оно и будет, и уже готов был сказать: «Я никуда не уеду, Виталик, я не оставлю тебя», но тут он вытер слезы рукавом и сказал: «Уезжай. Если останешься, то ТЫ погибнешь здесь. Уезжай и забери меня к себе, когда устроишься».
Мы попрощались, и я вышел на улицу, слезы застилали мне глаза. И вдруг я услышал его крик: «Лёва, не бросай меня. Лёва, Лёва… Он лез наверх по водосточной трубе. Двое конвоиров хватали его за ноги, чтобы стянуть вниз. Он отбивался от них и кричал мне «Лёва, не бросай меня!» Конвоирам все же удалось увести его в здание тюрьмы. Сначала я хотел броситься назад, прорваться через проходную, вырвать друга из лап конвоиров. Пусть меня тоже схватят, пусть посадят, но зато я буду рядом с ним. Но потом отчаяние сменялось надеждой. Я мысленно разговаривал с другом: «Конечно, Виталик, я заберу тебя, как только устроюсь. Обязательно заберу». Я шел на станцию, и с каждым шагом во мне крепло сознание того, что я все правильно делаю, потому что уезжаю не ради жирного куска. Я, в общем, и тут не бедствовал — участвовал в левых концертах, выступал на юбилеях, на свадьбах, хороший навар давала фарцовка — все польские туристы, которые приезжали во Львов, знали, через кого можно выгодно сбыть свой товар. Я уезжал, чтобы ни одна сволочь не смела оскорблять моих детей лишь на том основании, что их угораздило родиться евреями. Я уезжал, чтобы помочь родным и близким обрести твердую почву под ногами, а теперь еще и для того, чтобы набраться сил и выручить из беды друга.
И я уехал с полной уверенностью, что непременно заберу его к себе, как только обоснуюсь на Западе. Но я этого не сделал, а когда я потом, через много лет, попытался его разыскать, мне сказали, что после зоны он попал в банду и был убит в разборке. Я не знал, где он похоронен, я устроил ему могилу на еврейском кладбище и положил на нее цветы. Если души после смерти не умирают, он обязательно ее найдет. Но я не могу избавиться от мысли, что и моя вина есть в его гибели. Может быть, мне все же не следовало уезжать из Союза, пока Виталик был в тюрьме, а навещать его каждый месяц, следить за его судьбой, помогать по мере возможностей, и тогда бы он остался жив.
— Нет, — сказала тетя Роза. — Вы же верите в судьбу. Так вот, у этого мальчика была такая судьба, и вы ничем не могли ему помочь. Вы бы и сами при вашем характере погибли бы здесь ни за грош.
— Наверно, вы правы, — согласился Лео, но заноза в сердце не дает мне покоя. Я тогда думал, что я — кусок Бога и смогу протянуть ему руку помощи через океан. Последняя ниточка, которая меня удерживала, развязалась, и я твердо решил ехать. А тут еще на Ближнем Востоке началась война, и я представлял себя героем, который с засученными рукавами и с автоматом в руках идет по пустыне и направо и налево косит вражеских солдат. Но мать стояла передо мной на коленях и убеждала меня, как только матери умеют убеждать сыновей: «Дай мне слово, что ты не поедешь воевать в Израиль, там живут незнакомые нам люди. Почему ты должен за них отдать свою жизнь? Я ведь знаю твой характер, ты полезешь в самое пекло, и тебя убьют в первом же бою. В Америке тоже много евреев, почему бы тебе не поехать туда защищать их права?» Она плакала, и я дал ей слово, что не поеду в Израиль.
Начались сборы. Все, кто отправлялся на тот свет, — а отъезд за границу на постоянное место жительство можно было сравнить со смертью, потому что одна жизнь кончалась, а о другой, потусторонней, мы почти ничего не знали, — скупали всякий хлам, который, по слухам, можно было на Западе выгодно продать. Уезжающие скупали кастрюли, сковородки, бинокли, фотоаппараты, часы, водку, шампанское и даже презервативы. У меня была гитара фирмы «Musima Record». Мне ее купил отец у заезжих поляков за тысячу долларов. Это была моя главная ценность. Я завернул ее в подушки и одеяла, чтобы перевезти через границу.
На вокзале во Львове меня провожала сестра Люды и честный мент Воронов. Сестра Люды достала ножницы и выстригла у меня прядь волос. «Люда просила на память», — сказала она.
В свое время была популярна такая поговорка: «Не говорит «гоп», пока не проехал Чоп». Мы доехали до Чопа благополучно, и тут начался ад. Представляете: ноябрь, пронизывающий ветер, метель, под ногами слякоть, а очередь на таможню растянулась чуть ли не на полкилометра, потому что из Одессы прибыл целый эшелон евреев и у каждого по двадцать-тридцать чемоданов. Столько евреев сразу я никогда в жизни не видел, и мне стало немного не по себе. Действие разрешения на выезд у меня заканчивалось через десять часов, а это значило, что если я не сяду на ближайший поезд, то мне снова надо ехать в Киев и оформлять заново все документы. Но никто из одесситов не желал войти в мое положение. Каждый из них готов был стоять насмерть за свое место в очереди, как будто это пядь родной земли, которую нельзя отдавать ни в коем случае. Я их просил, можно сказать, умолял: «Пропустите, у меня всего два чемодана и маленький ребенок», даже пытался купить место в очереди, но они мне: «Раз вы имеете что купить, то почему бы вам не снять хоть на час один метр границы». Они всегда готовы шутить, эти одесситы. Но мне тогда было не до шуток.
Я спустился в кочегарку под вокзалом, там сидели истопники, пили самогон и закусывали салом. Я кинул им десятку и взял у них железную тачку, знаете, такую, в которых уголь возят, положил на нее свои два чемодана и баул с гитарой и, как на танке, прорвался сквозь толпу в таможню.
Вещи я оставил на транспортере, а сам пошел за женой и ребенком в зону досмотра. Дочка обкакалась, пеленки мокрые, а запасные в чемодане. Ну я накрыл ее своей курткой, и мы пошли сквозь строй одесситов под их громкие проклятия: «Шоб твои бебехи в Магадан уехали».
А в зоне досмотра двое салаг уже шмонают наши вещи под наблюдением капитана. Они открыли один чемодан, а он был полон презервативов, которые, как мне сказали бывалые люди, можно было выгодно продать за кордоном. Салаги стали ржать и прикалываться: «Смотри-ка, какой запас сделал, чтоб жидята не плодились». Я говорю: «Да нет, это, чтобы такие ушлепки, как вы, не плодились». Они открыли мой второй чемодан, а там, помимо детских шмоток, подзорной трубы и неработающего фотоаппарата, были два термоса. В одном была манная каша, а в другом бульон для ребенка. Они вылили в ведро манную кашу, якобы, проверяли, нет ли там спрятанных драгоценностей. Я говорю себе мысленно: «Не дергайся, Лёва, хуже себе сделаешь». И тут подходит капитан: «Что тут происходит? Проверяйте тщательнее», берет второй термос, трясет его, а потом, как будто случайно, роняет на пол. Тут уж я не выдержал: «Что ж ты делаешь, подлюка, это же детское питание в дорогу. У меня шестимесячный ребенок». Хватаю его за горло, а салаги меня дубасят по голове. Жена в истерике, ребенок плачет. И тут на помощь таможенникам выскочили пограничники с автоматами и стали бить меня прикладами, потом схватили за шкабарки и выкинули на перрон вместе с моими чемоданами. Вот так я прошел таможенный контроль.
Я ползал в грязи и со слезами на глазах и собирал детские распашонки, пеленки и презервативы. Вот тогда я по-настоящему почувствовал, что хочу уехать, уехать так далеко, чтобы никто и никогда не мог повторить со мной такое: на Луну, а Марс, но для начала в Америку.
На перрон стали выходить одесситы. У меня началось помешательство, я выхватывал у них чемоданы, бросал их в жидкое месиво и топтал ногами. Оставалось каких-нибудь десять минут, чтобы успеть сесть в поезд, а народу на перроне скопилась уйма. Люди не успевали забиться в поезд с вещами. И тогда они стали бить окна и закидывать в вагоны свои чемоданы, и я закинул свой багаж в окно поезда.
Лео прервал свой рассказ. Потер кулаками глаза, как будто боролся со слезами или со сном, хотя было только три часа пополудни, и потянулся за сигаретами.
— Азохен вей, — сказала тетя Роза. — Чего только не приходится терпеть, если тебя угораздило родиться евреем. А на одесситов вы зла не держите, среди них тоже попадаются порядочные люди. Я ведь родилась в Одессе и провела там все детство.
— А нет ли у вас чего-нибудь из той бутылки, которую мы не допили вчера, — прервал ее Лео.
— Миша, сходи на кухню, посмотри там, в шкафчике, где уксусная эссенция.
— Нет, — сказал Лео, я не буду эссенцию.
— А я и не говорю за эссенцию, — рассмеялась тетя. — Я говорю за вашу американскую водку.
Мы выпили, даже тетя Роза чуток пригубила, хотя на дух не переносила спиртного:
— Вы таки много перенесли в жизни такого, о чем не хочется вспоминать, но после Чопа вы, думаю, сказали «гоп».
— Сказал про себя, но, видимо, поторопился. Неприятности продолжались и после границы. Разбитое окно мы попытались заделать, картоном и тряпками, но все равно в вагоне было холодно, как на улице, а дочка была грязная, мокрая, потому что пеленки валялись в луже на перроне, и я был весь в грязи, и умыться негде было, потому что туалеты были закрыты. А тут еще ребенок заплакал, потому что захотел есть. А чем ее кормить, если всю еду эти скоты из таможни уничтожили. И так мы ехали часов пять до Братиславы. Там я пошел на вокзал, туда, где путейцы отдыхают. Там сидела компания местных рабочих и бухала. Я им говорю по-русски: «Ребята, войдите в мое положение, у меня там, в вагоне, голодный ребенок орет. Найдите для него немного молока, я куплю, у меня есть деньги». А они делают вид, что не понимают меня, разговаривают между собой, смеются. И только один пожилой словак взял со стола пустую чекушку, помыл и принес мне молока. А как ее поить из бутылки? Она захлебывается. Хорошо, что одна из тех одесситок, чьи чемоданы я разбрасывал и пинал ногами на перроне, не попомнила зла и дала мне соску. А другая дала кусок колбасы и говорит, ты пожуй, закрути в марлечку и давай ребенку сосать. Так я и сделал. Дочка больше не плакала, и мы спокойно доехали до места, где нам предстояла пересадка на поезд, который должен был доставить нас в Вену.
Кругом горы, нет никаких селений, и вдруг эшелон останавливается и в вагон входят военные с автоматами. Мы подумали, вот сейчас нас завернут в Советский Союз, но это оказался израильский спецназ, который должен был нас охранять, как только мы выехали из Чехословакии. Нас стали спрашивать, кто куда едет, а нам ведь сказали, что мы не имеем права никуда ехать кроме Израиля. Вот все и отвечали, что в Израиль. А я думаю, что тут скрывать, если мы уже за границей, и прямо сказал, что еду в Америку.
Тех, кто ехал в Израиль, ночью посадили в автобус и повезли в замок, а оттуда самолетами уже на историческую родину, как тогда говорили. А кучку отщепенцев, куда и я попал со своей семьей, привезли в Вену и на автобусах развезли по гостиницам. Оплату жилья, питание и оформление документов брало на себя Общество помощи еврейским эмигрантам — ХИАС.
Нас поселили в частную гостиницу, которой владел старый польский еврей. Ему было, наверно, лед девяносто. Дочка все время плакала, потому что была голодная, а я не знал, где найти для нее еду, и стал искать кухню. Она находилась на втором этаже. Было поздно, и там никого не было. Я открыл холодильник, нашел молоко и нацедил его в бутылочку. Вдруг зажегся свет, этот старый хозяин подскочил ко мне и заорал что-то не то на идише, не то по-немецки, выхватил у меня бутылочку и хотел вылить молоко обратно. Я хотел только накормить ребенка, для этого требовалось всего каких-нибудь сто граммов молока, а эта зараза у меня их отнимала, обрекая мою дочку на голод. Я схватил его и потащил к окну: «Я тебя, подлюка, сейчас выкину на улицу!» Он что-то бормотал, но я его не понимал.
На шум прибежала горничная. Я показал ей, что молоко в бутылке холодное и надо бы его погреть. Она меня поняла и погрела молоко. И тут этот старый жлоб вдруг проявил великодушие. Он принес мне фирменную бутылочку в яркой упаковке с красивой соской и стал мне что-то объяснять на смеси польского и исковерканного русского. И я понял, что он не такой уж и жлоб, просто хотел мне преподать урок уважения к чужой собственности. Мы привыкли, что все вокруг колхозное, все вокруг мое, а на Западе у всего есть хозяин и без спросу ничего брать нельзя.
Наутро мы вышли в город, у нас была назначена встреча в офисе ХИАС. Идем, а на нас прохожие оглядываются: «Кто такие, откуда к нам принесло этих оборванцев с ребенком, закутанным в грязное тряпье?» Некоторые даже переходили на другую сторону улицы, чтобы, не дай бог, не подцепить от бродяг какую-нибудь заразу. И тогда я решил продать все, что мы с собой привезли, чтобы приодеться самим и приодеть ребенка.
Тогда вокруг всех, кто приезжал из Союза, как вороны над падалью, вились перекупщики. И к нам в гостиницу пришел один такой, еврей, из местных или из тех, кто приехал раньше и уже разобрался, какой здесь можно сделать гешефт на эмигрантах. Я продал все, что взял с собой, чтобы продать. Оставалась гитара, это было самое ценное. Я вез ее с собой не на продажу. Втайне я, наверно, надеялся, что когда-нибудь еще буду играть и, может быть, даже зарабатывать этим себе на хлеб. Но и гитару мне пришлось продать этому барыге, потому что все мое барахло он скупал за гроши.
На вырученную сумму можно было только поесть, и то не в хорошем ресторане, а в какой-нибудь забегаловке, но у нас было еще четыреста долларов, которые нам поменяли в Союзе, и этого хватило, чтобы купить дочке самую красивую детскую одежду, что была в самом шикарном бутике. А потом мы три часа ходили по центру Вены, чтобы все видели, как одет наш ребенок. Это, наверно, русская натура такая, отдать последнее, чтобы не чувствовать, что ты хуже других. Это, может быть, гордостью называется или вроде того, но нам приятно было видеть, как венцы, чопорные венцы, которые еще вчера сторонились нас, как бродяг, улыбаются, глядя на нашу дочку, разряженную, словно какая-нибудь принцесса из сказки братьев Гримм.
— Это называется пустить пыль в глаза, — покачала головой тетя Роза.
— А еще говорят: «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец», — вставил я пословицу, которую услышал у себя в институте от лаборанта. Мне показалось, что к месту, но Лео взглянул на меня как-то искоса. Он-то, наверно, вновь и вновь переживал, все что с ним случилось тогда, в начале семидесятых, а я тут со своим огурцом совсем не к месту.
— Ладно, — сказал Лео. — Я тут все это рассказал не к тому, чтобы вас разжалобить, а просто чтобы сравнить, как было тогда и как сейчас. А то некоторые думают, что ничего не меняется, и не хотят видеть перемен к лучшему, а они наверняка есть. Вот Миша ездил в Америку на стажировку, вот я прилетел в Москву, и никто меня не будет бить прикладом на таможне. Вот мы сидим в отдельной квартире и пьем виски, а если захотим, то можем выпить и французского вина. Ладно, пойду-ка я пройдусь, а то спросят, что нового в Москве, а я и сказать ничего не смогу. Последний раз я был в Москве в детстве, когда дядя вез меня из Фрунзе к себе Дрогобыч, потому что отец сидел, а матери трудно было прокормить двоих детей. Тогда в мавзолее еще Сталин был. Сколько стоит билет в мавзолей?
— Нисколько, — сказала тетя Роза. — В мавзолей и в церковь у нас можно бесплатно.
— Ну тогда я, пожалуй, схожу.
— Будьте осторожны, по «Эху Москвы» передавали, что на сегодня в центре запланирована какая-то протестная акция, — предупредил я Лео, но его уже и след простыл.
— Мне кажется, — сказала тетя Роза, — что этот человек притягивает неприятности. Тысячи людей уезжали из Союза в семидесятые и восьмидесятые, и никто не бил их прикладами на таможне. Он — вылитая дочь моей подруги Берты из Харькова. Эта девочка вышла замуж по переписке за американца. Берта мне звонит и чуть не плачет. Я ей: «Успокойся, Берточка, в чем дело?», а она мне: «Моя дочь вышла замуж за американца». Я говорю: «Так радоваться надо, многие девушки мечтают выйти замуж за американца». «Они поехали в путешествие в Петербург, чтобы лучше познакомиться, и ему там очень понравилось. Тогда она купила две путевки в Сочи, они отдыхали в санатории на берегу моря, ездили в горы кататься на лыжах, и он был в восторге. Когда они вернулись в Москву, они поехали по магазинам покупать одежду к свадьбе. Он очень удивился, что свадебный костюм из итальянской материи обошелся ему в пять раз дешевле, чем такой же стоил в Америке, а кружевное китайское белье для невесты было в пятнадцать раз дешевле. Счет за свадебный банкет привел его в шок, за такие деньги он мог только пообедать вдвоем с женой где-нибудь на Манхэттене. Это ее и погубило». «Что такое, Берточка, ведь все шло так хорошо?» «В том-то и дело, что слишком хорошо, этот шлимазл решил остаться в России!»
— Ну Лео не собирается здесь оставаться, он американец до мозга костей, хотя и родился на Украине, — никому не позволяет над собой глумиться, — попробовал я урезонить тетушку. Но тут дал о себе знать мой мобильник. Звонил Лео.
— Ну, как там мавзолей? — спросил я. — Его еще не закрыли на учет?
— Какой на хрен мавзолей, — сказал Лео голосом, как из бочки. — Меня схватили, как только я вышел из метро, и затолкали в автозак. Куда меня везут — не знаю, но предполагаю, что не в санаторий.
— Главное, не сопротивляйтесь, — успел я сказать, и связь прервалась.
— Что там у него опять стряслось? — спросила тетя Роза.
— Его арестовали, — сказал я.
— Ну вот, — сказала тетушка, — я же говорила. — Ни в какой Рим ты с ним не поедешь.

6.

А на следующее утро Лео явился живой, невредимый и даже веселый, с кульком семечек в руке, как будто ходил пить пиво и задержался с дружками на скамейке в сквере, а не провел ночь в ментовке.
— Странные у вас копы, сначала угостили кофе, а потом вытолкали взашей.
— Они, наверно, исчерпали лимит на водителей лимузинов, — сказала тетя Роза. — Если бы вы были птицей покрупнее, они бы вас угостили виски и оставили погостить у себя подольше, скажем, на годик.
— Да ладно, вот только жалко, что я в мавзолей так и не попал.
Не попал он не только в мавзолей, но и в Большой театр, в парк Горького, в Третьяковку и еще во многие места, куда ходят иностранцы. Не попал, потому что после того случая с задержанием у метро не выходил больше из дома. Сидел на кухне, смотрел телевизор или резался в карты с тетей Розой.
Но вот наконец я получил шенгенскую визу, и мы вылетели в Рим. Мне давно хотелось побывать в «Вечном городе». Это, можно сказать, была моя мечта детства, потому что я не всегда был ботаником, а в детстве очень даже увлекался приключенческими романами, зачитывал до дыр «Камо грядеши», «Спартака» и «Мартовские иды». Но мечта оставалась только мечтой по причине недостатка средств, а тут вдруг появляется возможность осуществить ее на халяву. Правда, я должен был как-то оправдывать свое присутствие в городе, куда ведут все дороги. Но получалось, что моя дорога вроде бы окольная, потому что я, конечно, играл ва-банк, когда говорил Лео, что знаю итальянский язык. Ни черта я не знал по-итальянски, кроме «буонджорно», «грацие» и «порка мадонна», а профессора Орсину я видел всего раз в жизни, на конгрессе ботаников в Санкт-Петербурге, и то мельком, так что совершенно не был уверен, захочет ли он со мной знакомиться.
Но отступать было некуда, и я захлопнул свои сомнения в чемодан вместе с парой чистого белья, бритвенным прибором и куском яблочного пирога от тети Розы. Всю дорогу до Рима мы молчали. Каждый думал о своем, я — с тоской о заброшенной диссертации, Лео, наверно, о своей возлюбленной или о том, как ему жилось в Италии, а может, о селедке под шубой и рюмке водки. Кто его знает, он ведь неожиданный человек, то нежный и дружелюбный, как меховой воротник, то опасный и жестокий, вроде гвоздя на дороге. В общем, все мы такие, только не до такой степени. Между человеком способным и способным на все большая разница. Тетя Роза говорит, что его надо опасаться. Ладно, буду, но иногда не очень хочется.
Стюардесса что-то объявила по-итальянски, из чего я понял, что самолет пошел на снижение. Но Лео понял из этой ее фразы что-то большее, потому что вдруг оживился, заулыбался, толкнул меня в бок.
— Ты слыхал, нет, ты слыхал? Она сказала «Фьюмичино». Ты знаешь, что такое Фьюмичино?
— Думаю, что аэропорт.
— Это же рынок, куда все наши ездили по субботам продавать свое барахло. Нас, тех, кто не поехал в Израиль, а хотел ехать в другие страны, после Вены привезли в Италию и расселили по маленьким городкам, где мы должны были жить, пока нам оформляли вид на жительство в Америке, Австралии, Южной Африке и других странах, которые соглашались принять эмигрантов из Союза. Публику почище — ученых, писателей, известных музыкантов — отправляли в Ладисполи. Это такой курортный городок на берегу моря. А прочий люд, вроде меня, определяли на жительство в Лидо ди Остия. Это тоже на море, но только не курорт, а рабочий пригород Рима, хотя и там был пляж, куда мы ходили купаться. Городок был разделен на две части, в одной жили коммунисты, в другой — фашисты. Хрен редьки не слаще. Как нам представлялось, коммунисты должны были нас ненавидеть как предателей, а фашисты — как евреев. Но мы не учли, что приехали к итальянцам, которые любят играть в политику только до тех пор, пока это не касается денег. Куда деваются их убеждения, когда перед ними маячит выгода? Мы без труда сняли каморку в огромной коммуналке и стали ждать американскую визу. Таких, как мы, здесь было пруд пруди. Работы для нас в городке не было, а пособий хватало только на жилье и на продукты. Ну и рынок Фьюмичино выручал.
Однажды иду я за хлебом, а навстречу мне Миша из Львова с женой. Этого Мишу я знал еще по фарцовке — раздолбай, увидел меня и стал орать на всю улицу: «Ба, и Альперович уже здесь!» Я говорю: «Миша, заткнись, мне здесь не нужна такая реклама», но он все-таки растрепал, что я связан с криминальным семейством, и многие поверили.
Все эмигранты тогда собирались на площади у почты, возле фонтана, чтобы поделиться новостями, спросить совета у более опытных товарищей и помочь советом новичкам. Сюда же наведывалась и местная мафия, не итальянская, нет, а наша, еврейская, нелегалы, беглые израильтяне. В общем, мелкие жулики, но вели они себя как большие, приезжали на минивэне, одевались в кожаные куртки, курили «Мальборо». Их главный подошел ко мне и спросил: «Ты Альперович?» Я говорю: «А вы кто такие?», а он мне: «Мы деловые люди из Израиля. Нас тут все знают. Мы хотим предложить тебе с нами поработать. У нас есть пара бардаков с русскими девочками, ну и всякое другое, о чем я сейчас не хочу говорить». Я их отшил, не потому что я такой морально устойчивый, а потому что мне не нужны были неприятности с местной полицией. Я был здесь легально, и любой прокол в моей репутации мог навсегда закрыть мне дорогу в Америку.
«Но ты хотя бы порекомендуй нам пару девочек. Вон тут у вас какие крали, — говорит их главный и кивает в сторону мой жены. Я говорю: «Знакомься — это моя жена. Ты ее хочешь в бардак устроить, смотри, чтоб я тебя не устроил». Я его схватил за волосы и окунул мордой в фонтан и выпустил только тогда, когда он уже начал захлебываться. А его молодцы стояли и не двигались с места, потому что я сказал им, что сломаю ему шею, если кто из них пошевелится.
С тех пор они меня боялись и объезжали площадь стороной, когда видели там меня. Но других по-прежнему обманывали и обирали. У меня был сосед, дядя Петя из Одессы, у него жена умерла по дороге в Италию, и он остался с сыном-подростком. Было очень много трагедий в Австрии, в Италии. Люди были растеряны, они не понимали, куда попали и зачем. Некоторые кончали жизнь самоубийством, вешались, прыгали с балконов и разбивались. А некоторые просто не выдерживали испытаний, которые выпали на их долю, и умирали от болезней. У кого были какие-то деньги, тот старался снять жилье получше, а основная масса эмигрантов жила в условиях, которые не всякий скот вынесет. Как можно было человеку сохранить здоровье в таких условиях? Жена у дяди Пети умерла в Вене от сердечного приступа.
Захожу я как-то ночью на кухню, я часто не спал ночью, боялся, что мыши или крысы залезут в кровать к ребенку, потому что однажды такое уже было. Так вот, захожу я на кухню, а дядя Петя сидит со стаканом водки в руке, сам не свой, краше в гроб кладут, и плачет. «В чем дело?» — спрашиваю его, а он раскачивается взад-вперед и повторяет: «Теперь все пропало, теперь все пропало…» Оказывается, израильтяне взяли у него мешочек с янтарными бусами — единственное его богатство, якобы посмотреть на предмет покупки, повертели в руках и вернули, но в мешочке уже не было янтаря, а были конкильи. Знаешь, такие макароны в виде ракушек. Он хотел продать бусы и на вырученные деньги купить сыну велосипед, который нужен был ему для того, чтобы легче было искать работу, потому что денег на билеты в автобус у него не было.
Я нашел этих израильтян, да их и искать особенно не пришлось, они опять повадились ездить на площадь, чтобы делать свой поганый бизнес на несчастных эмигрантах, позвал их главного, которого я утопить хотел, и говорю: «В общем, не мое дело, как вы зарабатываете себе на жизнь, кто как может, так и зарабатывает, но ты, сука, развел моего дядю, а это уже касается меня». Он засуетился: «Как, кто, когда?» Я говорю: «Помнишь старика, которому ты янтарь подменил макаронами? Так он и есть мой дядя. Я тебя сейчас размажу по площади, так что твои люди будут весь день тебя соскребать». Он, конечно, испугался, потому что понял, что никто не полезет его защищать, и стал оправдываться: «Да мы не знали, что он твой родственник, у него же на лбу не написано. Раз так, мы вернем янтарь». «Надо знать, — говорю, а то у вас могут быть большие неприятности. Вот тебе макароны на завтрак, и чтобы через три минуты здесь был янтарь. И я пересчитаю каждую бусину, если хоть одной не будет, я тебе эти макароны в задницу засуну».
В общем, они вернули дяде Пете бусы, он их продал и купил сыну старый велосипед. С велосипедом дела пошли веселее. Сын устроился на заправку в нескольких километрах от Лидо. А надо сказать, что израильтяне узнавали, где есть работа, и направляли туда эмигрантов, и те должны были за это отстегивать им деньги. Так вот, этот Феликс, так звали сына дяди Пети, отдавал им свои чаевые. Он их знал и не рыпался. Но однажды к нему подошел незнакомый итальянец, сказал, что он держит все бензозаправки в этом районе, и забрал у него чаевые.
Приезжают израильтяне за данью, а у Феликса нет для них денег, так и так, мол, приходил итальянец и забрал. Войдите в мое положение. Но они не вошли, отобрали у него всю выручку, велосипед и при этом избили его в кровь.
Я его спрашиваю: «Кто тебя избил? Итальянцы?» А он говорит: «Нет, меня «автобусники» избили и велосипед отобрали, посадили в автобус, привезли в Лидо и выкинули на улицу. Я опять пошел на площадь, а «автобусники» уже там. Я говорю их главному: «Я же тебя предупреждал, чтобы вы не смели трогать моих родственников, а вы избили моего племянника и забрали у него велосипед». «Мы не брали», — пошел он в несознанку. А я настаиваю на своем: «Брали, где он?» «Мы продали». «Так вот, откупите его или купите ему новый, но чтобы сегодня же велосипед был у племянника, а за побои вы ему заплатите десять тысяч лир». И они выполнили мои условия, так что не пришлось даже никого бить, а очень хотелось. С тех пор я уже больше не сталкивался с «автобусниками», наши пути разошлись навсегда.
Самолет резко пошел на снижение. В иллюминаторе замелькали пригородные виллы, острые шпили кипарисов, зеленые облачка пиний, и наконец земля встретила нас дружественным шлепком.
— Куда теперь? — спросил меня Лео, как будто это не он привез меня в Рим, а я его. Впрочем, не будь здесь меня, у него, наверно, был бы свой план действия, а я сбил его с панталыку своими мнимыми связями с влиятельным ученым, который наверняка обладает нужными нам связями.
— У нас зарезервирован номер в гостинице в Трастевере. Туда нужно ехать через весь город, я смотрел по карте. Может, сначала заедем в Лидо, благо это рядом? Вам, наверно, хочется пройтись по знакомым местам.
— Да провались он пропадом, этот Лидо, никаких сантиментов к этому месту я не испытываю. Если бы мне сейчас сказали, что оно вдруг ушло под воду, я бы ответил: «Ну и хрен с ним». Поедем лучше в гостиницу и поужинаем в какой-нибудь пиццерии. Ты какую пиццу любишь, с колбасой или с грибами?
— Все равно, лишь бы была не слишком острая.
Мы взяли такси и поехали в Трастевере. Туда нужно было ехать через весь вечный город, мимо парка Виллы Боргезе с его роскошной пиниевой рощей, мимо античных укреплений, мимо легендарных холмов, за стремительный и мутный Тибр. Наш отельчик был скромным, таким скромным, что даже назвать его отелем язык не поворачивался, скорее это был хостел. Но мы ведь не шиковать приехали.
Бросив сумки в номере, мы вышли на площадь. Возле фонтана пристроились парни и девушки с рюкзаками. Судя по цвету волос, это были скандинавы. Они ели хот-доги и пили кока-колу. На ступенях церкви сидели африканцы с узлами, то ли беженцы, то ли бродяги, что, впрочем, одно и то же.
Напротив церкви было две пиццерии, там под разноцветными зонтиками сидели посетители. Под синими зонтами — только пара пожилых мужчин с бокалами красного вина. Они не ели и даже не пили, а заняты были тем, что разглядывали прохожих и время от времени обменивались мнениями о достоинствах или недостатках женщин. Так, по крайней мере, мне показалось. Под красными зонтами было полно народу. Здесь люди ели, пили и оживленно беседовали, сопровождая слова выразительными жестами. По их дресс-коду можно было понять, что это служащие из ближайших контор, которые никак не могли расстаться, не обсудив в очередной раз свои офисные проблемы. И у нас такое бывает, только мужики пьют не в заведении, а берут пиво в магазине и идут на бульвар.
Оглядев весь этот пейзаж, Лео решительно направился к красным зонтикам.
— К коммунистам решили податься? — попытался я пошутить.
— При чем здесь коммунисты? — не понял шутки Лео. — Просто у синих дорого и невкусно. Местные знают, где лучше.
Мы сели за столик, заказали пиццу и пиво, а Лео — еще и стопку граппы. Он хотел водки, но водки тут не оказалось. Впрочем, чем граппа не водка.
Вечер был душный, у меня намокла рубашка. Лео время от времени доставал платок и утирал лицо. У меня в планах на вечер была еще прогулка по Риму, но после пиццы и пива идти никуда не хотелось. Хотелось вот так сидеть на площади за столиком, ласкать нёбо холодным пивом и наблюдать за тем, что происходит на площади. А на площади происходили интересные события. Откуда ни возьмись, возле беженцев появился расхристанный алкаш с початой бутылкой чинзано в руке. Потусовавшись минут десять с африканцами, он нетвердой походкой направился к туристам. Но те не захотели с ним общаться, и он перебрался под красные зонты.
— Здорово, Ренато! Как поживаешь, старый пердун? Опять нажрался, как свинья! — приветствовали старого знакомого завсегдатаи пиццерии.
Но тот не обращал на них внимания. Он уже решил, к кому пристать. Он уже выбрал себе жертву, и этой жертвой были мы с Лео. Он подошел к нашему столику и начал тихо, почти ласково:
— Гутен таг, синьоры фрицы. Что, хлебаете свое пойло? Может, вам винца плеснуть?
— Данке шён, — сказал Лео. — Обойдемся.
— Значит, пожаловали к нам поднабраться культуры. А что ж вы, такие умные, организованные и богатые, не родили своих Данте, Микеланджело и Верди? Что ж вы к нам, несчастным макаронникам, ездите за прекрасным?
Лео едва сдерживал смех, видимо, наблюдать такие сценки ему было не впервой.
— Яволь, — подзадоривал он Ренато. — Верди зер гут.
— А шли бы вы в жопу, фрицы проклятые, мало из-за вас наш народ пострадал в войну. Забыли, как русские поставили вас на место в сорок пятом, — он уже хотел замахнуться на нас бутылкой или сделать вид, что настроен против нас решительно, но кто-то с соседнего столика крикнул ему.
— Брось, Ренато, это же не немцы.
Ренато на минуту остолбенел и вопросительно уставился на нас, как будто хотел сказать: «А кто же вы, если не немцы?»
— Но джомани, — ответил ему на незаданный вопрос Лео по-английски и громко рассмеялся.
Ренато совершенно опешил. Некоторое время он молчал, переминаясь с ноги на ногу, как боксер перед боем, потом сделал глоток из бутылки и пошел в наступление.
— Америкосы, значит, хозяева мира. Пришли нас освобождать, когда наши партизаны уже сделали за вас всю работу. Весь мир на вас гнет спину, а вы разъезжаете повсюду и показываете, какие вы богатые. Ну, погодите, есть и на вас управа. Русские не дремлют.
— Ренато, это ты-то гнешь спину? Засунь свой язык себе в задницу. Это же и есть русские, — опять подал голос кто-то из завсегдатаев. — Не приставай к людям, пойди домой проспись.
Ренато так растерялся, что поставил на пол бутылку, где еще оставалось жидкости на один глоток, и убрался куда-то в переулок за церковью.
Это происшествие нас развеселило, и мы решили провести остаток вечера где-нибудь в баре, где играет музыка, а утром, по холодку, идти к профессору. Он жил тут же, в Трастевере, недалеко от университета, где преподавал. Накануне я отправил ему по электронной почте письмо: «Так, мол, и так, помните, мы с вами встречались на симпозиуме в Санкт-Петербурге. У меня и визитка ваша есть. Хотелось бы обсудить с вами лично проблему классификации можжевельников. Буду в Риме послезавтра. С нетерпением жду встречи».
— Он правда тебя знает? — поинтересовался на всякий случай Лео, когда мы на следующее утро подошли к дому профессора.
— Я с ним знаком, а за него ручаться не могу. Знаете, большие ученые, они как дети, сегодня душа в душу, а завтра и не вспомнит, как звали.
— Ну будем надеяться, что он тебя вспомнит. А ты уверен, что у него есть связи, которые нам помогут отыскать эту женщину, эту Ангелину.
— Итальянцы очень общительны, они любят обрастать связями. Расслабьтесь и положитесь на меня.
Дверь нам открыла пожилая женщина в косынке и в фартуке. «Домработница», — проявил я чудеса сообразительности и уже хотел спросить, дома ли профессор Орсина, но тут из внутренних покоев донесся его визгливый голос: «Адриана, кого там черт принес, мне некогда, в десять ко мне приедут из полиции. Впрочем, если это мастер, который пришел чинить мой компьютер, пусть проходит. Я, как ни странно, понял все, что он сказал, видимо, не зря изучал латынь в университете.
— Мы есть мастера, — сказал я по латыни, и мы, отодвинув с дороги прислугу, решительно прошли в комнату, откуда слышался голос профессора.
— Орсина стоял у полки с книгами и листал какие-то манускрипты.
— Вы кто? — спросил он, окидывая нас с ног до головы недоверчивым взглядом.
Я раскрыл было рот, чтобы объяснить, кто я такой и зачем к нему явился спозаранку, но Лео опередил меня.
— Мы из Интерпола по вашему делу, — сказал он по-английски. — Я инспектор Фельдман, а это (он ткнул пальцем мне в живот) лейтенант Майкл Москоу. Излагайте кратко, где, что случилось и почему.
— Я думал, что этим делом займется наша полиция, — опешил Орсина.
— Мы полагаем, что в вашем деле есть международный след. Так что давайте по порядку, синьор профессор.
— Я за бешеные деньги приобрел на аукционе в Турине манускрипт итальянского ботаника шестнадцатого века Просперо Альпины о целительных свойствах африканских растений. Это гордость моей коллекции старинных рукописей. Вчера я позвал друзей, чтобы похвастать своим приобретением. Я, знаете ли, не как другие коллекционеры, не скрываю свои артефакты от завистливых глаз за семью замками. Пришли коллеги, посмотрели манускрипт, поцокали языками. Потом мы пили, слушали музыку, болтали о разном. А сегодня с утра я хватился манускрипта, а его нет. Это наверняка профессор Урбино украл рукопись, он вчера не выпускал ее из рук, так и впился в нее.
— А где хранился ваш артефакт? — Лео хорошо играл роль полицейского, видно, ему не раз приходилось общаться с подобного рода людьми.
— Да вот здесь, на полке, — Орсина указал на зияющую прореху в строю книг.
— А кто еще был на вашей вечеринке, кроме этого Урбино? — Уж не довелось ли Лео служить в полиции?
— Панини, Миникелли, Риччи с женами и еще синьора Конте.
— Позвольте осмотреть помещение, — сказал Лео и, не дожидаясь разрешения, пошел в гостиную, в спальню, не забыв заглянуть в ванную и туалет.
— Ну что? — спросил Орсина, когда осмотр помещений был окончен.
— Кое-какие соображения у меня есть, — обнадежил профессора Лео, но нужно еще кое-что проверить. Мы сообщим вам о результатах расследования. Только прошу вас никому не говорить о нашем визите, даже местной полиции, она может быть замешана в этом деле. У вас есть связи в полиции?
— Верховный комиссар мой хороший знакомый.
— Ему тоже пока ничего не говорите. Аривидерчи, профессоре!
— А теперь можно пойти позавтракать в нашу пиццерию, — сказал Лео, когда мы вышли на улицу. — Надеюсь, Ренато уже проспался и не станет нас провоцировать на борьбу с американцами. Не грех также выпить за успешное расследование.
— О чем вы говорите, какое расследование?.. Вы сорвали весь наш план. В лучшем случае нас выдворят из страны, но, скорее всего, нас посадят за решетку.
— Спокойно, мальчик, все в порядке, — сказал Лео и достал из-под куртки манускрипт Альпины в кожаном переплете.
— Вы его украли! Его надо немедленно вернуть, иначе у нас будут большие неприятности.
— Нет, я нашел украденную книгу, и завтра мы ее торжественно вернем хозяину. Вернем, но только завтра, а взамен потребуем свести нас с верховным комиссаром или как его там.
— Но где вы ее нашли?
— В туалете, естественно. Помнишь, ты говорил мне, что ученые бывают очень рассеянны. Так вот, этот Урбино именно такой. Он так впился в рукопись, что утащил ее с собой в туалет. Я и сам иногда люблю почитать в туалете. А когда он натягивал штаны, то положил книгу на полку с моющими средствами и дезодорантами. Что-то, видимо, его отвлекло, может, кто-то рвался в туалет, у них в Италии ведь в квартирах, как в России, по одному туалету, и он забыл рукопись на полке, а твоему профессору не пришло в голову поискать ее там.
Профессор пришел в восторг, когда мы на следующий день принесли ему манускрипт. Он не знал, как нас и отблагодарить, совал деньги, предлагал выпивку. От денег я тут же отказался, а Лео выпил полстакана граппы.
Слово свое Орсина сдержал и свел нас с главным полицейским. Он представил нас как друзей из Америки, и полицейский отнесся к нам с большим уважением, выслушал нашу просьбу, записал что-то в блокнот, и обещал сделать все, чтобы разыскать русскую женщину по имени Ангелина.
— Симпатичный коп, — похвалил я полицейского.
— Коп — он и есть коп, посмотрим, что он сделает. Пока что я не видал ничего хорошего от итальянских полицейских, — не разделил мой энтузиазм Лео.
— А что, приходилось с ними сталкиваться?
— Да, было дело. Наши ребята везли с собой не только презервативы и шампанское, но и часы. Знаешь, тогда продавались такие карманные часы на цепочке, с паровозиками на крышке. Ну вот они мне дали десять часов. Они хотели получить по две тысячи лир за штуку, а я рассчитывал продать их на рынке по две с половиной и немного заработать. Но по пути черт меня занес в итальянский бар. Там в компании дружков сидел пузатый итальянец с сигарой во рту, по всему видать, хозяин бара. Я тогда уже мог объясниться по-итальянски. Он меня спросил, что я продаю. Я показал ему свой товар. Он согласился купить у меня все на моих условиях и еще добавил сверху тысячу лир. «Эй, Джованни! — окликнул он кассира. — Выдай этому русскому двадцать шесть тысяч», но день только начинался, и в кассе таких денег не было. Тогда пузатый выписал мне чек и сказал, что его обналичат в любом банке.
Я поехал в Рим, а жена с ребенком увязалась со мной. Я уговаривал ее не ехать, чувствовал, что иду на риск, потому что никогда не имел дела с чеками, да и с итальянцами, в общем, тоже. Но она все же увязалась. Я оставил ее в скверике напротив банка и сказал, что, если я не выйду через пятнадцать минут, она должна ехать домой и затаиться, как мышь.
В банке я сразу нашел окошко, где чеки меняли на деньги. Пожилая синьора взяла у меня чек, повертела в руках и передала пожилому синьору, тот передал его дальше, и мой чек обошел весь офис по кругу. А когда он уходил на второй круг, в банк ворвались карабинеры, подхватили меня под руки и повели в машину. И ведь чувствовал я, что с этим чеком что-то не так, и все равно поперся в банк. У меня иногда такое бывает — надеяться на авось. Иногда проходит, а чаще нет, но ведь привычка — вторая натура, и тут уж ничего не поделаешь.
Когда меня выводили из банка, жена еще стояла в сквере. Я стал кричать по-русски: «Уходи, уходи домой!», но она как будто окаменела. А меня привезли в участок, по-ихнему — в «квестуру», и стали допрашивать. Я притворился, что совсем дурак и ничего не понимаю, и тогда позвали переводчика, но почти на все вопросы я отвечал «не знаю»: не знаю, как зовут, где живу, как ко мне попал фальшивый чек. Комиссар слушал и улыбался, дескать, ну-ну, посмотрим, что ты запоешь, когда мы тебя упрячем за решетку. Я сказал только, что приехал из Советского Союза, а с какой целью и каким образом — забыл. Видимо, когда карабинеры брали меня в банке, у меня случился стресс, после которого я частично потерял память. Комиссар думал, что в камере я запаникую и во всем признаюсь. А мне это было совсем ни к чему, за любую провинность мне могли отказать в американской визе, и, как это у вас сейчас поют, «прощай, Америка, где не был никогда».
Но он ошибся, этот комиссар, в камере меня ждала приятная компания местных жуликов и дебоширов. Целыми днями мы играли в карты, и при этом я чаще выигрывал, чем проигрывал. К тому же ко мне зачастили гости. Первым явился чиновник из советского консульства и спросил, откуда я приехал. Я, естественно, сказал, что не помню. Тогда он спросил меня: «Еврей?» Я сказал, что припоминаю, что еврей, он вроде как обрадовался и ушел. Потом явился израильский консул и спросил, не израильтянин ли я, и, когда узнал, что не израильтянин, тоже обрадовался, сказал, что понимает, откуда у меня амнезия, и ушел.
Через неделю меня выпустили на свободу; видно, до них дошло, что я никакой не преступник, а жертва мошенников. А это для меня было хуже тюрьмы. Первое, что я сделал на воле, — пошел к почте. Там, как всегда, толкался наш народ. Я говорю им: «Ребята, мне нужно человек десять, чтобы пойти со мной к итальянскому бару, тут поблизости. Вам ничего не надо будет делать, только постойте около бара, пока я буду разговаривать с хозяином. Вашу безопасность я гарантирую. И такие люди нашлись и пошли со мной.
У меня под пальто была бейсбольная бита; если не особо приглядываться, то можно было подумать, что это автомат. Хозяин бара сидел все на том же месте и курил все ту же сигару — другую, конечно, но казалось, что все ту же. И вокруг него сидели все те же прихлебатели.
Я вошел и тихо так говорю: «Я пришел обналичить свой чек». Они заржали, а хозяин достал из бумажника двадцать долларов и протянул мне: «Это тебе за моральный ущерб». Я говорю: «Пусть это будет сувенир, а тридцать тысяч лир, которые ты мне задолжал, — отдельная статья. Ты отдашь их сейчас же, или я разнесу к чертовой матери твою поганую забегаловку, а те ребята, что стоят на улице, мне помогут». И я, недолго думая, стал крушить битой столы и стулья. «Постой, постой! — закричал хозяин. — Я же не говорил, что отказываюсь платить. Джованни, отсчитай ему тридцать пять тысяч, и пусть он уходит». Вот такой была моя первая встреча с итальянским правосудием.
— Надеюсь, что такое больше не повторится. Мы же теперь не бесправные эмигранты, а уважаемые люди, друзья профессора Орсины, — сказал я.
— От сумы и от тюрьмы не зарекайся. Впрочем, время было другое, ты прав, — согласился Лео. — Мы тогда всего боялись. Нам могли отказать в визе даже за переход улицы в неположенном месте. Так нам тогда казалось. Шли месяцы, а мы никак не могли уехать, потому что ждали моего отца с матерью и сестру с мужем. Я хотел их встретить, устроить и только потом ехать дальше. Для этого нужно было продлить срок пребывания в Италии. Два месяца, положенные для оформления американской визы, подходили к концу, и тогда я сказал, что передумал ехать в Америку, а хочу эмигрировать в Австралию. Австралийскую визу нужно было ждать четыре месяца. А когда заканчивались и эти четыре месяца, я сказал, что передумал и снова намерен ехать в США. И тут наконец приехали мои родители и сестра с мужем. Я нашел им жилье, рассказал, где можно продать все, что они привезли собой. Я привез отца на рынок, поставил на место и предупредил, чтобы он внимательно смотрел за своим товаром. Он посмеялся и сказал, что не родился тот человек, который бы его провел. «Хорошо», — сказал я и пошел в сторонку покурить. Не успел я докурить сигарету, как у него уже сперли бутылку водки. «Чертова Италия, — ругался он. — Вор на воре. Скорей бы убраться отсюда». Я тоже так думал, и вот наконец пришел день, когда нам с женой выдали визы. Дорогу в Америку оплачивала все та же благотворительная организация. Встал вопрос: куда лететь? Тот самый Миша из Львова, который, помнишь, разболтал всем, что я имею отношение к Альперовичам, уехал в Коламбус, штат Огайо. Он писал мне, что это замечательное место. Ну я и решил, что поеду в Коламбус. Билеты нам дали, но денег у меня не было. Отец что-то продал и заработал на этом. Я попросил у него хотя бы сто долларов на первое время, но он мне отказал. Не потому, что он был такой жадный, а потому, что он был принципиальным и эта его принципиальность иногда зашкаливала. Он мог спросить с сестры сдачу с денег, которые дал ей на хлеб, потом подарить ей квартиру. Он видел, что на мне дорогой костюм, а это значит, что у меня были деньги, которые я потратил на себя и не позаботился о том, чтобы отложить десять долларов на молоко для дочки, и не простил мне это.
— Я не знаю, хорошо или плохо иметь такого принципиального отца, потому что не помню своего отца, — сказал я. — Меня воспитывала тетя Роза и очень старалась, чтобы я ни в чем не знал нужды.
И тут дал о себе знать мой телефон. «Тебя разыскивают органы, — прорвался сквозь эфир тревожный голос тети Розы. — Они приходили два раза. Спрашивали насчет тебя и Лео. Задержись там где-нибудь, пока все не прояснится.

7

Жили в Москве, на Покровке, две сестры. Отец их играл на скрипке в оркестре МВД и очень хотел, чтобы его дочки стали солистками. А солистка, если она мечтает о мировой славе, должна иметь красивое звучное имя или запоминающуюся фамилию, а поскольку фамилия его была Иванов, он старшую дочь назвал Агриппиной в честь знаменитой балерины Вагановой, а младшую — Ангелиной в честь телеведущей Вовк. Солистками девочки не стали и не связали свою жизнь с музыкой, но красивые имена помогли им удачно выйти замуж.
Агриппина с детства любила считать. Она пересчитывала сестриных кукол, кусочки морковки в супе, женщин в красном на улице и мужчин в военной форме. После школы она поступила на матфак МГУ, вышла замуж за военного и уехала к мужу во Львов.
А у младшей — Ангелины — жизнь сложилась не так просто. С раннего детства она любила сочинять. Сочиняла она не только сказки, но и всякие истории, которые якобы происходили с ее знакомыми. Соседке она рассказала, что ее пятилетний сын курит, что она сама видела, как он дымит, спрятавшись за сарай. Дворнику доложила, что мальчишки собираются поджечь будку, где он хранил метлы и лопаты. Она была девочка развитая, любила книги и кино, и отец отдал ее в школу с литературным уклоном, решив, что если не суждено ей стать музыкантом, так пусть станет хоть писательницей. Но его надежды не оправдались, писательницей Ангелина не стала, а была отчислена из школы в седьмом классе за преклонение перед Западом, потому что не те книги читала и не те фильмы смотрела. Родителям она ничего не сказала. Каждое утро укладывала в портфель книжки и тетради, брала деньги на завтрак и уходила бродить по городу.
Это продолжалось целый год. За это время она пересмотрела все западные фильмы, которые шли в Москве, перечитала все книги западных авторов из отцовской библиотеки и твердо решила, что не будет жить в СССР. Из всех стран, о которых она получила представление из книг и кинофильмов, ей больше всего нравилась Италия, и она всерьез взялась за итальянский язык. Она купила учебники и записалась на курсы гидов-переводчиков.
Тогда уехать из Советского Союза на постоянное место жительства можно было только тремя способами — родиться еврейкой, стать женой выездного еврея или выйти замуж за иностранца. Она решила, что выйдет замуж за итальянца, и приступила к осуществлению своего плана. Легче всего познакомиться с иностранцем было гидам туристического агентства. Таких агентств в Москве было два — «Интурист» и «Спутник». «Интурист» обслуживал солидных клиентов, а «Спутник» — всякую шелупонь типа студентов или членов прогрессивных молодежных организаций. Попасть на работу в «Интурист» со стороны было практически невозможно, там работали проверенные кадры, прошедшие сквозь сито Лубянки. А в «Спутнике» работали даже фарцовщики.
Пылкие итальянцы не могли не клюнуть на хорошенькую гидшу, но дальше постели в номере дешевой гостиницы, спонтанных признаний в любви и подарков в виде зажигалок, авторучек и колготок дело не шло. И тогда Ангелина обратилась за помощью к коллеге из «Интуриста»: «Найди мне солидного жениха», «Хорошо, — сказал коллега, — снимай трусы». Связь через связь, а что тут такого. Утопающему не престало спрашивать у спасателя, мыл ли тот руки после туалета.
Первый кандидат в мужья нашелся уже через неделю. Это был служащий банка из Милана по имени Серджио. Он водил Ангелину в рестораны и в театры, поил шампанским, дарил розы и намекал на развод с женой, но уехал, и след его простыл. Потом был представитель компании ФИАТ. Он снял ей уютную квартирку на Ордынке и наведывался туда два раза в неделю. Через полгода Ангелина поняла всю бесперспективность этого варианта и рассталась с ним.
Теперь вся надежда была на дипломата из Рима. Но он вел замкнутый образ жизни, никуда не отлучался из посольского городка и все свободное время пил красное вино и слушал пластинки с записями опер. Ангелина виделась с ним только во время приемов в посольстве, куда просачивалась вместе с толпой приглашенных. Он был вежлив, но не шел на сближение до тех пор, пока Ангелина не призналась в своей любви к опере. Он сразу оживился и пригласил ее к себе послушать пластинки. Приятный вечер закончился его признанием в любви… к мальчикам. Зато он познакомил ее со своим приятелем Марио, который приехал в Москву по делам.
Марио сразу запал на сероглазую блондинку. Но проблема была в том, что он был женат и не скрывал этого. Встречались они на улице, ужинали в ресторане и шли на квартиру к фарцовщику, который брал за приют плату, как за номер в хорошем отеле. Ходить на свидания с Марио в его гостиницу Ангелина не решалась. Гебня брала на заметку всех посетителей гостиницы. И это могло кончиться для нее сроком за связь с иностранцем. Поддерживать связь с иностранцами дозволялось только проституткам, которые делали минеты так же регулярно, как и строчили донесения на Лубянку.
Но вот командировка у Марио кончилась, и он уехал домой. Расставание было трогательным. Он плакал и клялся ей в вечной любви, а на прощание подарил кольцо с бриллиантом. Она не питала надежды на продолжение отношений и очень удивилась, когда от него пришло письмо, затем другое, третье, и письма стали приходить каждую неделю. Марио писал, что очень скучает, что мечтает о новых встречах, а потом вдруг написал, что рассказал жене Флорентине о своем московском романе и нашел у нее понимание. А через неделю Ангелина получила посылку с открыткой от жены Марио и бельем от La Perla. Посылки с одеждой, обувью и вязанием жены Марио стали приходить регулярно. А потом и сами супруги заявились в Москву, с ними был племянник Марио по имени Риккардо. Жена и любовница обнялись и расцеловались. Они решили, что должны жить вместе, чтобы их мужчина не страдал от разлуки с любимой, а для того чтобы Марио и Ангелина воссоединились, было решено выдать ее замуж за Рикардо, фиктивно, конечно. На другие варианты влюбленный Марио ни за что бы не согласился, хотя Рикардо, кажется, был не прочь жениться по-настоящему.
Поначалу жизнь «шведской семьи» в итальянской интерпретации складывалась как нельзя лучше. Все друг друга готовы были на руках носить, но через некоторое время Ангелина стала замечать, что Флорентина как-то косится на нее, когда она утром выходит из ванной. Она не могла понять, в чем дело, пока та не сказала: «Дорогая, ты выключай, пожалуйста, воду, когда чистишь зубы, полоскать рот можно ведь из стакана. Ты себе не представляешь, сколько нам приходится платить за воду». Ангелину это крохоборство укололо, но она послушалась совета хозяйки.
Дальше было хуже. Ангелина устроилась на работу в турагентство. Экскурсии у нее обычно начинались в десять, и можно было спать до девяти. А Марио вставал в восемь и шел на работу к девяти. Так что завтракали они в разное время, до тех пор пока Флорентина не прочитала лекцию о том, что завтракать все должны в одно время, чтобы не создавать трудности хозяйке. И на это Ангелина согласилась, но когда Флорентина сделала ей замечание за то, что она иногда приходит домой слишком поздно и приходится доплачивать консьержке за беспокойство, она не выдержала и наговорила хозяйке грубостей, после чего собрала свои вещи и ушла к своему официальному мужу. К этому времени любовь Марио ослабла, и он не возражал, чтобы племянник получил свою долю удовольствия.
Квартира Рикардо находилась в старинном палаццо недалеко от площади Испании. Вот туда-то мы с Лео и отправились, после того как верховный комиссар полиции дал нам адрес Ангелины. Снаружи палаццо производило довольно жалкое впечатление: это было обшарпанное трехэтажное здание, не знавшее ремонта лет сто. Но, уже войдя в подъезд, мы поняли, что попали в гнездо аристократов: всюду мрамор, зеркала и хрусталь. Ангелине явно повезло с жильем. Она и не скрывала, что очень довольна своим положением, хотя и тоскует иногда по общению с соотечественниками. Вероятно, потому, что не перед кем хвастаться своей гостиной, золотыми побрякушками и шелковым кимоно ручной работы.
Она сразу заявила, что не знает никакой Людмилы, а открытку в Москву послала по просьбе сестры Агриппины из Львова, поставила на стол бутылку водки и выложила всю свою историю. Видно было, что она рада русским гостям, особенно, как мне показалось, Лео. С каждой выпитой рюмкой ее взгляд становился все более заинтересованным и наконец превратился в бесстыдно-призывный. Она была уже мягкой и липкой, как жевательная резинка, когда я встал и сказал: «Простите, Ангелина, нам пора». «Ты, Миша, иди, а у меня тут еще есть дело, — сказал Лео. — Погуляй пока по городу, посмотри достопримечательности — Форум, Ватикан, Пантеон…»
— Как все просто у этих женщин: легла, раздвинула ноги, и вот тебе уже Европа, и квартира в центре Рима, и «Мазерати» в гараже, и яхта на Сицилии, а мы уезжали в Америку как нищие. У меня в кармане был доллар и двадцать пять центов, когда мы прилетели в Нью-Йорк, — с обидой в голосе говорил Лео, когда мы вечером встретились в гостинице.
— Ну не всем женщинам жизни везет, как этой блондинке.
— Ты прав, мой мальчик, и не все уезжали в Америку как нищие. Был у нас один, мы звали его между собой Фаршированный. Он приехал в Вену в отдельном вагоне с охраной, потому что у него был полный вагон всякого добра. Он улетел в Канаду и сразу купил там ювелирную фабрику, а перед отлетом позвонил мне из аэропорта и сказал: «Лёва, прошу тебя, съезди туда, где я жил, посмотри там, в мусорном ящике, женин бюстгальтер и привези мне его в аэропорт. Она, дура, выбросила его на помойку, а в нем зашиты бриллианты, на которые я смогу купить пол-Америки». Ну я привез ему этот бюстгальтер. Он меня благодарил, жал руку, обещал помочь устроиться в Америке, но не дал ни гроша.
— А вы просили?
— Нет, но не отказался бы, если б он отстегнул мне сотню-другую. У меня оставался только доллар и двадцать пять центов.
— И как вы начинали новую жизнь с долларом и двадцатью пятью центами в кармане?
— Нормально. Уже в аэропорту Нью-Йорка, где у нас была пересадка на рейс в Коламбус, я понял, что у Америки может быть человеческое лицо. Я пошел в бар, попросил молока для ребенка и выложил на стойку всю свою наличность. Бармен налил мне полный стакан молока и отодвинул мои деньги: «Фри», то есть «бери бесплатно». Мне это было удивительно, потому что нам с детства вдалбливали, что Нью-Йорк — это «город желтого дьявола», где за все нужно платить. Потом я понял, что в Америке действительно за все нужно платить, но и заработать можно.
— Это вы поняли уже в Коламбусе?
— Да, но не сразу. В Коламбусе нас встретили на лимузине представители местной еврейской общины, поселили в двухэтажных апартаментах, где холодильник под завязку был набит продуктами, и очень извинялись, что не успели обставить апартаменты хорошей мебелью, потому что Миша, который здесь жил и смылся в Нью-Йорк перед самым нашим приездом, продал всю мебель. Бог мой, какая мебель? То, что мы увидели, было раем по сравнению с нашей квартирой во Львове, где я жил с тещей и больным тестем, не говоря уже об итальянской конуре. И все это бесплатно. К тому же нам дали сертификаты на покупку одежды в еврейском магазине. Жена даже расплакалась от счастья.
— Ну вот, а вы позавидовали этой содержанке.
— Да, но все это благополучие нужно было отрабатывать, и не передком, а своими руками. Община содержала эмигрантов только первое время, до тех пор, пока они не найдут работу. Меня спросили, какая у меня профессия, что я умею. Я говорю, работал на заводе слесарем-инструментальщиком. Это папа определил меня к себе на завод, он хотел, чтобы я освоил хоть какую-то профессию. Какая там профессия, в субботу и воскресенье у меня были концерты, которые, как правило, кончались пьянкой, а в понедельник я приходил на работу с похмелья и отсыпался в шкафчике для одежды. Один раз папа пришел в цех и спросил, где я. Ему показали на шкаф, и он стал бить по нему ногами. Я там чуть с ума не сошел, думал — война началась. А тут мне дают синьку с чертежом детали и говорят: «Вот это нужно делать», и я понимаю, что «слесарь-инструментальщик» — это не про меня, кадровики обманывали, когда делали запись в моей трудовой книжке. Я уж собрался извиняться и уходить, но тут ко мне подошел «поляк», то есть польский еврей, он сидел в немецком концлагере, и сказал: «Не дрейфь, парень, разберемся!» Он говорил по-польски, я по-русски, но мы как-то понимали друг друга. Он взялся мне помогать, и мало-помалу я таки освоил слесарное дело.
— Наверно, было тяжело, с вашей вольнолюбивой натурой, изо дня в день делать одну и ту же монотонную работу.
— Конечно, но, при всем своем раздолбайстве, я понимал, что никто, кроме меня, не позабоится о моей семье. И вот, после недели ударного труда на благо капитализма, я получил зарплату — чек на двести пятьдесят долларов. Я пришел к Поляку и говорю: «Я думал, что работаю за деньги, а ты смотри, что мне дали…», а он смеется: «Чудак, это и есть деньги. Тебе везет — платят шесть пятьдесят в час, я здесь работаю восемнадцать лет, и мне платят восемь двадцать. Если так и дальше пойдет, ты станешь миллионером». «Ладно, — говорю, — но только все же сходи со мной в банк».
Первая зарплата у нас — это повод для пьянки. Новичок должен обязательно «прописаться», иначе все будут считать его жлобом или гордецом, что еще хуже, и не примут в свою компанию. «Прописка» — святое дело, бывает, что получил сто рублей, а обмыл на двести.
— У меня так и было, — вспомнил я свою «прописку» в лаборатории, за которую я потом расплачивался с долгами три месяца.
— А в Америке это не принято. Ты вкалывал, чтобы прокормить семью, чтобы отложить немного на черный день, чтобы вложиться в акции ради своего будущего и будущего своих детей. Ты знаешь, почему коммунистические идеи не привились в Америке? Потому что американец не ждет подачек от государства, а сам распоряжается своей жизнью. Один хуже, другой лучше, но каждый знает, что все зависит от него самого. С какой стати ему поить каких-то паразитов на свои кровные деньги? Поляк мне так и сказал: «На фиг тебе это надо, положи лучше деньги на счет в банке, если тебе некуда их потратить». И он был прав, этот многомудрый Поляк, который прошел огонь и воду, который испытал все «прелести» Освенцима и все «радости» эмиграции. Но я был русский, даже не русский еврей, а просто русский, и мне хотелось, чтобы меня все любили, а любовь мы привыкли зарабатывать подачками. Я был Россия, а товарищи по цеху — Куба, и я из кожи вон лез, чтобы этой Кубе понравиться. Я позвал всех в бар и сказал, что они могут заказывать себе все, что захотят, за мой счет. Они пришли и заказали себе пиво, они привыкли пить пиво и не рассчитывали на большее. Но я заказал всем водки, и они покорно выпили за мое здоровье. Почему не выпить водки на халяву? Они пили еще и еще, и слух о том, что полоумный русский поит всех кого ни попадя за свой счет, мгновенно разнесся по нашему кварталу и дошел до хозяина завода. «Что там такое происходит? Может, он коммунист и спаивает наших рабочих, чтобы устроить тут Октябрьскую революцию? Пойдите и посмотрите, — сказал он своим сыновьям, и они пошли и посмотрели и ужрались на мои деньги так, что мне пришлось грузить их в машину. И ты думаешь, мне на следующий день кто-то сказал «спасибо»? Если ты так думаешь, то ошибаешься, мой мальчик.
— Но ведь у вас были друзья и люди, которые желали вам добра?
— Конечно, люди из местной еврейской общины много сделали для того, чтобы мы обустроились в Америке. Прежде всего нужно было выучить язык. Первое, что они сделали, — привезли меня в Университет штата Огайо и познакомили со студентами, которые изучали русский язык. Я разговаривал с ними по-русски, пел им русские песни, а они учили меня английским фразам. Так что вскоре я уже кое-как мог объясниться с американцами.
Были у меня друзья из наших, из эмигрантов, — две семейные пары: Виталик с Ниной и Женя с Милой. С этими двумя парами меня связывала сердечная дружба. Обычно мы собирались у кого-нибудь дома. Сидели на кухне и вели задушевные беседы о нашем житье-бытье. Когда я потом переехал в Сан-Франциско, они переехали туда вслед за мной. Там Женя с Милой поженились, и я был у них свидетелем у них на свадьбе. Мы все до сих пор дружим.
Вообще в Коламбусе было мало наших, сюда приезжали только те, у кого в Америке не было ни родных, ни знакомых. Они ехали туда, куда их направляли. Им приходилось особенно тяжело без дружеского совета. Вот и моим новым друзьям было нелегко осваиваться в новых условиях. Я сам еще только начинал познавать американскую жизнь, но старался им помогать чем мог, например — получить права. У меня в департаменте был знакомый американец. Он ко мне хорошо отнесся и выдал мне права на вождение автомобиля, хотя я еще плохо знал английский, — просто пожалел. Я не знал, как мне его за это отблагодарить. Знающие люди посоветовали поставить ему бутылку виски. Я так и сделал, и он был доволен. С тех пор, когда кому-то из наших нужны были права, я приходил к этому чиновнику с бутылкой виски и писал на листке фамилии. Те, кто давно тут обосновался, тоже помогали новичкам.
Взять хоть Поляка. Он говорит: «Тебе нужна машина, в Америке без машины нельзя», а я ему: «У меня нет денег на машину». «Я знаю, где продаются дешевые машины», — сказал он и повез меня на стоянку, куда свозят всякий хлам. Хозяевами этой стоянки были поляки, сразу было видно, что у них успешный бизнес, они сидели в своем кабинете, попивали виски из хрустальных стаканов и курили сигары. Ну не дать ни взять буржуи из советского журнала «Крокодил». «Привет, ребята, — сказал мой Поляк им по-польски. — Найдите этому парню тачку, чтобы ездила». Они нашли вполне еще приличную машину за триста долларов. У меня не было таких денег, но Поляк дал мне взаймы. Я сел за руль и поехал в город. Я проехал миль десять, и у машины отвалились колеса, причем сразу все, и машина села на брюхо, как самолет, у которого не вышло шасси. Час был поздний, шоссе пустынное, а у меня не было никаких инструментов, чтобы поставить колеса на место, и я решил не париться, а подождать до утра, завалился на заднее сиденье и уснул.
Проснулся от того, что кто-то трогал меня за плечо. Я открыл глаза и увидел перед собой два ряда ослепительно белых зубов. Лица не было, только зубы. Я как-то читал внучке сказку про Чеширского кота, который мог исчезать и от него оставалась только улыбка. Но это был не Чеширский кот, а черный человек двухметрового роста. Он смотрел на меня и улыбался: «Ну, что, приятель, сел на пузо, небось, купил тачку на свалке и не проверил, затянуты ли болты на колесах». «Ну, — думаю, — сейчас будет грабить». Грабить у меня было нечего, значит, обидится и убьет. У нас в Союзе почему-то всех черных считали бандитами, хотя официальная пропаганда вдалбливала нам, что они чуть ли не святые. Может, именно поэтому и считали. Но этот парень имел по отношению ко мне самые добрые намерения. Это был черный ангел из службы техпомощи на дорогах. Он быстро поставил мою развалюху на колеса и ничего с меня не взял; впрочем, с меня и взять-то было нечего.
Вообще, отношения черных и белых в Америке совсем не такие, как нам рассказывали в Союзе. Мне, правда, еще доводилось видеть в Америке автобусы с надписью «Черным и евреям вход воспрещен», но я не сталкивался с явной дискриминацией черных, может быть, потому, что я белый и жил в таких городах, где это не принято, зато с дискриминацией белых сталкиваться приходилось. Как-то раз я с родственником из Львова забрел в «черный» бар. Мы заказали выпивку, сидели и травили анекдоты. И тут подходит к нам черный и говорит: «Вы в Америке, здесь надо говорить по-английски». У нас в Сан-Франциско мексы говорят по-испански, японцы по-японски, китайцы по-китайски, и никто им не делает замечания. Я говорю: «В чем дело?», а он: «Мы бы хотели, чтобы вы ушли отсюда. Это заведение для черных». Мы, конечно, ушли, но с боем, потому что Америка страна для всех, и нечего тут заборы городить.
Это так, эпизод, а по-настоящему я столкнулся с черным расизмом, когда черная девушка, с которой я встречался несколько месяцев, решила меня познакомить со своими родителями. Ее отец был полицейским начальником, дом — полная чаша. Мы сидели за столом, вели светскую беседу, но, когда дочь куда-то отлучилась из комнаты, отец сказал: «Вы, Лео, хороший парень, это видно, но я бы не хотел, чтобы вы встречались с моей дочерью». Я ему ответил в том же духе: «Вы, наверно, тоже хороший парень, но не можете мне указывать, с кем мне встречаться. Я знаю, что вам не нравится, что за вашей дочерью ухаживает белый, но это только наше с ней дело, и нам решать, как быть». Вот так я и сказал ему, а с этой девочкой я еще долго встречался, мне она нравилась.
Миша, который удрал в Нью-Йорк, звонил мне и говорил, что только там можно чего-то добиться, что Коламбус — это дыра, откуда мне нужно как можно быстрее сделать ноги. А мне нравился Коламбус, нравился деловой центр с его небоскребами — это была та самая Америка, которой нас пугали в Союзе, нравились тихие зеленые жилые кварталы. Для меня это был инкубатор, где я выращивал свое отношение в новой родине.
На заводе у меня все складывалось нормально. Жена устроилась на работу официанткой в салат-бар и подрабатывала в ресторане у одного украинца. У него был еще и строительный бизнес, и он предложил мне халтуру — я подрабатывал у него маляром и штукатуром, а после того как в местной газете «Коламбус кроникл» вышла статья обо мне, где меня называли советской рок-звездой, у меня появилась возможность время от времени выступать в ресторанах. Украинец предложил мне петь в его ресторане украинские песни. Там мне платили десять долларов в час. Была у меня и еще одна работа, я чинил всякую измерительную технику в мастерской у одного израильтянина. Домой мы возвращались за полночь и падали в постель как убитые. А в пять утра нужно было вставать и идти на работу. В общем, вкалывали как лошади. И так продолжалось полтора года, зато мы не бедствовали и чувствовали себя довольно уверенно.
Наконец-то приехали мои родители и сестра Вита с мужем и ребенком, и стало как-то веселее. Но мама устроила истерику, когда увидела, как мне в ресторане посетители кидают в баночку мелочь. Это были «типы», как здесь говорят, то есть чаевые. Она рвала на себе волосы: «Мой сын собирает милостыню, как нищий! Для того ли я тебя растила, чтобы ты побирался. Ты артист, музыкант, а живешь на подачки. Лучше бы ты оставался во Львове, по крайней мере, я не видела бы, как ты попрошайничаешь». Долго мне пришлось ей втолковывать, что в Америке так принято, что я работаю за зарплату, а чаевые — чисто символическая благодарность за доставленное удовольствие.
Папа устроился на работу в мастерскую по ремонту мебели, а еще собирал всякий мебельный хлам на помойках и тащил в дом. «Ты ничего не понимаешь, — говорил он мне, когда я по глупости посмеялся над его увлечением. — Это же антиквариат: подклеить, почистить, и можно продать за хорошие деньги». Но больше всего нас веселил муж сестры Боря. Каждую неделю мы отмечали его выход на новую работу, потому что больше недели он нигде не задерживался. В принципе, он был неплохой парень — начитанный, любил природу — фотографировал птиц и разные цветы. Ему бы ботаником быть, как ты, а не рабочим. Руки у него явно не из того места росли.
Мой «роман» с украинцем длился недолго. Этот украинец был из тех, что бежали на Запад с немцами, наверно, какой-то полицай. Мы никогда не говорили с ним о политике, и он никак не проявлял себя с этой стороны, но вот его сын меня сразу невзлюбил и искал случая, как бы меня уколоть. Однажды я что-то красил или штукатурил на лесах, а он стоял внизу и смотрел, а потом и говорит: «Эй, жидок, там за домом мешки с цементом, принеси их сюда. Я спустился, схватил его за горло и окунул в емкость с раствором. Я хотел замуровать заживо этого гада. Даже в Союзе я не давал спуска антисемитам, а эта тварь смеет меня доставать в Америке. Я бы и замуровал его, да его отец вступился. После этого случая я ушел из его бизнесов, и жену мою он выгнал из своего ресторана. Мы пахали как проклятые еще год, прежде чем накопить денег на то, чтобы оплачивать жилье и купить новую машину «Бьюик ле Сейбр» за шесть с половиной тысяч наличными.
Боря с моей мамой поехали на машине в Сан-Франциско, просто посмотреть, что за город, есть ли смысл туда переезжать, и вернулись в полном восторге. Вот тогда мы и решили перебираться на новое место. Мы были полны прекрасных надежд. Только папа не разделял нашего энтузиазма. После переезда в Америку у него началась депрессия. Это и понятно — в Союзе он был большим человеком, а здесь нужно было начинать все сначала. Но папа выдержал это испытание. Тяжелым трудом он зарабатывал деньги, экономил на всем и скопил денег столько, что помог мне встать на ноги, когда я задумал начать свое дело в Сан-Франциско.
Я поступил на службе в одну клининговую компанию. Сначала был учеником, освоил все тонкости химчистки, а потом стал менеджером — искал клиентов и договаривался об условиях. Когда я разобрался, что к чему, то понемногу стал работать налево, брал оплату кэшем. Кто-то капнул хозяину, и он меня вызвал «на ковер». Он сказал: «За такие дела я увольняю людей с работы. Если я тебя уволю, что ты будешь делать? Ты же и языка-то как следует не знаешь». Я говорю: «Создам собственную компанию. Технологию я знаю, а клиентов я найду, я ведь и у вас был лучшим менеджером по продажам». «Ты мне нравишься. Оставайся у меня, будешь обучать новичков менеджменту. А если все же надумаешь создавать собственную компанию, приходи ко мне, я тебе помогу». Я пришел к нему, когда у меня все было готово, и он поделился со мной заказом».
Когда у меня появилась идея создать собственную клиниговую компанию, стартового капитала не было. Я подсчитал, что машина, оборудование и химикаты обойдутся мне в пятнадцать тысяч. У меня таких денег не было, и я обратился за помощью к отцу. Он выслушал меня и спросил: «Ты хорошо освоил это дело?» Я говорю: «Да, и я могу работать самостоятельно». Он посоветовался с матерью, и на следующий день мы поехали в банк, и он снял для меня двадцать тысяч. Я заартачился: «Зачем мне двадцать, я просил только пятнадцать». Он сказал: «А жить ты на что собираешься, кормить семью, пока заработаешь первые деньги?» И я понял сущность моего папы: он не привык бросать деньги на ветер, но, когда я действительно нуждался в помощи, он всегда готов был протянуть мне руку.
Так я начинал свой бизнес в Сан-Франциско. Я влюбился в этот город, здесь мне было комфортно. Это ведь по-настоящему шикарный город. Если ты все-таки надумаешь переехать в Штаты, то лучше Сан-Франциско не могу тебе ничего посоветовать.
— Что я буду там делать? Меня же не оставили в университете. Я не физик, не химик, не айтишник. В Америке нет работы для ботаника.
— Ну почему же? Я бы мог тебе помочь устроится садовником в хорошее место. Освоишься, а там видно будет, как продолжать карьеру.
— Моя одноклассница пишет пьесы, одну даже поставили в Йошкар-Оле. Так она, чтобы не умереть с голоду, пошла в дворники и уволилась через месяц. Говорит, что быть дворником и не думать как дворник невозможно.
— Вы в России чистоплюи, а мы беремся за любое дело, лишь бы держаться на плаву.
Вот так мы и говорили, сидя на кроватях в гостиничном номере в трусах и в носках. Говорили, чтобы не думать о том, что наши поиски зашли в тупик и как выбраться из этого тупика — неизвестно. А тут еще это сообщение от тети, что за мной приходили из органов. Конечно, я не поверил, что из органов, но кто-то же приходил и спрашивал, где я. Никаких долгов за мной не было, я даже «червонец до завтра» стеснялся стрельнуть на работе. В политику я не лез, в фейсбуке котиков лайкал, на протестные акции не ходил, хотя иногда хотелось, но тетя не позволяла, говорила, что еврей — это главная мишень для полицейского. Так кому же я понадобился?
Этот вопрос я и задал Лео, не выдержав затянувшейся паузы в нашей беседе, во время которой он, как мне казалось, по своему обыкновению прокручивал в уме ленту своих воспоминаний. Но Лео думал не о прошлом, а о будущем, потому что ответил сразу и невпопад. Как будто даже и не слышал моего вопроса. Как будто меня тут и не было, и он вел диалог сам с собой.
— Она не за границей. Она специально сбивает нас с толку, но не знает, что это мы, потому что есть еще кто-то, кто идет по ее следу. Я уверен, что она где-то в России. Нужно пощупать этого дядю Георгина «за вымя», мне кажется, он знает больше, чем говорит. Этих ребят, что приходили к тебе на квартиру, тоже нужно побеспокоить. Мы должны знать, кто наши конкуренты. Едем в Москву, я что-то соскучился по домашней стряпне Розы Марковны.
— А как же львовская сестра синьоры Ангелины? Вам удалось получить ее контакты?
— Это ложный след, кто-то знает, кого мы ищем, и путает нас. Но мы пойдем другим путем, как говорил хорошо известный нам персонаж.
— Штрудель с яблоками от тети Розы — это, конечно, прекрасно, но мне нельзя появляться в своей квартире. За мной приходили, а тетя сегодня звонила и сказала, что какие-то люди в красной машине следят за нашим подъездом.
— Не бери в голову, сынок, ведь ты ни в чем не виноват. Остановимся в гостинице и решим эту проблему.

8

В Москву мы прилетели поздно ночью, билетов на прямые рейсы не было, и нам пришлось лететь через Амстердам. Всю дорогу от Рима до Амстердама мой спутник заигрывал со стюардессой, плотной светловолосой голландкой, словно сошедшей с рекламы какого-нибудь голландского сыра. Он то брал ее за руку и заглядывал в ее стальные, как воды Северного моря в ненастную погоду, глаза, то говорил ей какие-то голландские слова, от которых ее щеки вспыхивали яблочным румянцем. В аэропорту голландской столицы Лео принял на грудь добрую порцию виски и впал в задумчивость, и я не решился приставать к нему с вопросами. В конце концов, у него своя жизнь, а у меня своя, и нас вместе ничто не держит, кроме вкуса к приключениям, который неожиданно появился у меня накануне тридцатилетия.
В Москве мы поселились в скромной гостинице «Измайлово». Холл кишел гостями с Кавказа. Женщина на ресепшене с удивлением повертела в руках американский паспорт Лео и изобразила голливудскую улыбку. Улыбка получилась какой-то зловещей, и я уже подумал, не дернуть ли нам отсюда в другой отель. По всему было видно, что заморские птицы сюда редко залетали, а стало быть, находились под особым контролем. Но Лео успокоил меня, заверив в том, что в шикарных отелях шпионов гораздо больше.
— Здесь правят бал менты, — сказал он, — они могут обвинить постояльца в нарушении правопорядка и раскрутить на деньги. А в шикарной гостинице ты как на ладони у гебни, и чем тише ты себя ведешь, тем подозрительнее твое поведение. Уже одно то, что молодой москвич и пожилой американец поселяются в одном номере, вызвало бы острый интерес на Лубянке. А здесь к этому привыкли — мало ли гомиков шляется по Москве в поисках приюта на одну ночь.
— Так нас приняли… — мне стало не по себе от мысли, что кто-то, пусть и по ошибке, принял меня за гомика.
— Не расстраивайся, — рассмеялся Лео, — нам сейчас это на руку. Ты когда-нибудь участвовал в школьной самодеятельности?
— Один раз. Я играл Ваню Солнцева в постановке «Сын полка».
— Ну вот, у тебя уже есть актерский опыт. Вчера Ваня, сегодня Маня — искусство перевоплощения.
С утра я позвонил тете Розе:
— Те в красной машине все еще сидят?
— Сидят голубчики. Один уходил куда-то, только что вернулся с булками и кофе.
— Спасибо. Скоро увидимся.
Я сказал «скоро увидимся», но совершенно не был в этом уверен, потому что страх, рожденный неопределенностью моего положения, уже сковал мою волю. Не будь рядом Лео, я бы уже, наверно, побежал сдаваться тем двоим: «Делайте со мной что угодно, только скажите, чего вы от меня хотите». Но в присутствии Лео мне стыдно было показывать, что я в панике, и я продолжал играть роль парня, которому все трын-трава. Но, видимо, это у меня плохо получалось, потому что Лео положил мне руку на плечо и сказал:
— Не переживай, я не думаю, что это серьезно. Если бы это было действительно серьезно, то они не ждали бы тебя во дворе, а были бы уже здесь. Я сейчас поеду туда и узнаю, кто они такие.
— Так они вам и сказали.
— А мне и не нужно, чтобы они чего-то говорили. Есть много признаков, по которым можно определить, кто за тобой следит. Но для начала пойдем в бар, мне надо хорошенько подготовиться к встрече с этими незнакомцами.
В баре Лео попросил налить ему полный стакан водки. Бармен посмотрел на него с уважением и, в качестве комплемента, выложил на стойку пакетик с орешками. Орешки Лео сунул мне в карман со словами: «Помогает от нервов», а сам залпом выпил водку, расстегнул ворот рубахи, так что можно было увидеть его волосатую грудь со звездой Давида на золотой цепочке, и сказал заплетающимся языком:
— Н-н-у, я готов идти на с-с-видание с твоими приятелями в красном авто.
— Может, лучше подождать, пока у вас прояснится голова, — робко предложил я.
— Нет, именно сейчас, пока водочный дух не развеялся, — сказал Лео абсолютно трезвым голосом. — Я поеду, а ты пока побудь в номере до моего звонка.
— Нет, — сказал я чуть слышно, но на самом деле я кричал, я вопил, потому что оставаться в гостинице и ждать, пока ситуация прояснится, у меня не было сил, — я поеду с вами.
И я поехал, и сидел на подоконнике в подъезде дома напротив, и видел, как Лео разболтанной походкой законченного алкаша подошел к красной машине. Он что-то сказал в приоткрытое окно водительского места, а потом стал бить ногами по дверце, бить руками по капоту и что-то кричать, пока машина не уехала со двора.
— Кто они? — спросил я Лео, когда все закончилось и я вышел из своего укрытия.
 — Украинцы. Я думаю, тобой заинтересовались украинские спецслужбы.
— Почему вы так думаете?
— Они говорили с украинским акцентом.
— Мало ли людей в наших органах говорит с украинским акцентом.
— Да, но они не ездят по Москве с украинскими номерами.
— Зачем я им понадобился?
— Вот этого я у них не спросил. Я спросил, не будет ли у них закурить. А они мне ответили: «Иди, Абрашка, своей дорогой, твоя Сара даст тебе прикурить, за то, что с утра нажрался, как свинья». Ну я и устроил им шухер. Надо сказать Розе Марковне, чтобы позвонила в милицию и сказала, что возле ее подъезда дежурит подозрительная машина с украинскими номерами. Впрочем, я думаю, что они уже далеко. Мне кажется, что они поняли, что я не был пьян, а просто щупал их.
Мне не давал покоя вопрос, чем я мог привлечь внимание украинских спецслужб, но Лео убедил меня в том, что мне больше ничто не грозит, и я заставил себя засесть за свою диссертацию. Но то, что происходило вокруг, не позволяло мне сосредоточится на онтогенезе голосеменных.
Роза Марковна с энтузиазмом восприняла идею Лео «пощупать Георгина за вымя». В самом деле, по чьей наводке мы оказались в Киеве, кто услужливо подсунул нам римскую открытку? Все это наталкивало на мысль, что он умышленно сбивает нас с правильного пути. Но почему? Если он работает на Люду, то почему мешает нам ее разыскать? Он ведь должен понимать, что мы желаем ей добра. Впрочем, почему он должен нам верить, у нас что, на лбу написано, что мы именно те, за которых себя выдаем? Мы ведь ему ничего толком не объяснили. Тетя Роза в разговоре по телефону сказала ему, что его племянницу разыскивают друзья. И когда мы приехали к нему на дачу за открыткой, мы тоже ничего ему толком не объяснили. Может быть, он думает, что мы именно те, от кого она скрывается. Наверняка так думает, иначе зачем ему сбивать нас со следа?
Да кто он такой, этот Гарегин Андраникович? Что мы о нем знаем? Надо бы выяснить подробнее, прежде чем устраивать ему допрос с пристрастием.
— Я выясню, — вызвалась Роза Марковна, — мне это ничего не стоит.
— У вас есть связи в милиции? — удивился Лео.
— Азохен вэй, даже подумать такое стыдно. Но у меня есть сумка почтальона, ведь когда-то в Харькове мне приходилось работать на почте.
— Харьков — прекрасный город, — сказал Лео. — Когда-то я проходил практику на тамошнем автобусном заводе. Мы нашли там золотую жилу — склад, где хранились мешки с пряностями. Мы воровали гвоздику и сбывали на рынке по рублю за пакетик, пока местные ребята не прикрыли нашу лавочку.
— Мафия, — вздохнула тетя Роза. — Вот за что нас гоняют по всему свету.
— Ближе к делу, Роза Марковна, — вмешался я, забросив свою рукопись. — Что вы хотите сказать своей сумкой?
— А то, что я пойду к нему с письмом, когда его не будет дома. Зайду к соседям и поспрашиваю у них насчет него.
— Так они вам и сказали! — засомневался я.
— Вам, может, и не скажут, а мне, почему бы и нет, особенно соседки.
— А как вы узнаете, что его нет дома? — поинтересовался Лео.
— Просто позвоню по телефону.
Мы купили конверт с маркой, вложили в него открытку с видом Кремля, надписали адрес и отправили письмо в сумку тети Розы. К операции она подготовилась серьезно: надела штопанную на локтях кофту, синюю беретку, в каких, наверно, письмоносицы в пятидесятые ходили по домам с пачками писем и газет, и мои очки. У нее было хорошее зрение, но она считала, что человек в очках больше располагает к доверию.
И все у нее получилось, как было задумано. От соседей она узнала, что при Советах Гарегин служил в Минтрансе и ни в чем не знал нужды — хорошая квартира, дача, машина, а как Советы развалились, он устроился в кооператив бухгалтером. Летом он жил на даче, а квартиру никому не сдавал, потому что опасался, что его обокрадут, видно, было чего красть. А детей у него не было, и родственники его не навещали, правда, недели две назад соседи видели, как какая-то дамочка открывала его дверь ключом.
— Стоп, — прервал рассказ тети Лео. — Миша, как выглядела женщина, с которой ты разговаривал у него на квартире?
— Брюнетка армянского типа, лет так слегка за тридцать, впрочем, я не разбираюсь в женском возрасте, могу и ошибиться. Глаза темные, не разобрал точно, карие или черные, и очень красиво очерченные брови.
— Это она, — то ли обрадовался, то ли рассердился Лео. — Это Люда, и как я не догадался спросить раньше, как выглядела твоя собеседница! Она же была тут, рядом, а этот гад послал нас к черту на кулички.
— Вэй;з мир, не надо рвать на себе пейсы и кусать ногти, — успокоила его Роза Марковна. — Сейчас пообедаем, поедем к нему на дачу и найдем там вашу царицу Савскую.
— Какой, к черту, обед, у меня кусок в горло не полезет, пока я ее не увижу! — горячился Лео.
— А форшмак, куриный супчик с чесноком и морковный цимес с черносливом? — сказала тетя Роза, как молитву прочитала, и достала из шкафчика четвертинку водки.
После обеда я вызвал такси, и мы поехали на дачу к Гарегину. Тетя Роза поехала с нами. Она нам не доверяла, она считала, что мы можем наломать дров и все испортить, имея в виду, конечно, не в меру горячего американца. Точного адреса мы не знали, но сосед Гарегина в беседе с Розой Марковной припомнил, как однажды помогал ему перевозить сервант на дачу, это в поселке Кратово, возле шашлычной.
Шашлычную в Кратово знал каждый встречный. Ее хозяин, пожилой армянин, рассказал, как найти дачу Гарегина: «Направо, прямо, налево и перед вами будет такой красный красивый забор — это и есть дача Гарегина Андраниковича». Он долго смотрел нам вслед с порога своей шашлычной, как будто хотел убедиться, правда ли нам нужна дача Гарегина, или мы к нему заходили с каким-то тайным умыслом.
«Красивый забор» оказался кирпичной стеной, из-за которой видны были верхушки сосен и конек крыши дома. Видно, Гарегину было что прятать от людских глаз, впрочем, тут такие стены встречались сплошь и рядом. Веселые некогда дачные улицы с милыми названиями Васильковая, Ромашковая, Солнечная превратились в мрачные ущелья, но, судя по объявлениям на стенах, это не отпугивало желающих стать обладателями еще не проданных участков.
— Сорвался наш план застать их врасплох, — сказал я. — Если мы позвоним в калитку, он наверняка спросит: «Кто там?», пойдет якобы за ключом и успеет ее спрятать.
— А если попробовать через забор? — робко предложила тетя Роза.
— А если там собака… — засомневался Лео.
Я поднял с земли сухую сосновую ветку и перебросил ее за стену. Никакого лая — все тихо. Тогда мои спутники стали кидать шишки — опять тишина.
— Нет там никакой собаки, — сказала тетя Роза. — Вы, Лео, подсадите Мишу, он перелезет через стену и откроет нам калитку.
Мой первый в жизни опыт лазания через забор оказался успешным. Я открыл калитку, но тетя Роза грудью встала на пути Лео.
— Оставайтесь здесь, вы слишком горячий человек, вы все испортите. Постойте здесь, покурите, а мы вас позовем, и вы наконец воссоединитесь со своей царицей.
Лео заметно нервничал, покурить ему было в самый раз, и потому он согласился остаться у калитки.
Мы с тетей прошли по сиреневой аллее к даче. Дом был большой, деревянный, оставшийся, видимо, с советских времен, потому что сейчас все норовят строить каменные дворцы. Окна первого этажа были завешены гардинами. Казалось, дом необитаем, но дверь, ведущая на веранду, оказалась незапертой. Значит, в доме все-таки кто-то есть.
Стараясь ступать как можно тише, мы с тетей через веранду прошли в обширную темную прихожую. Откуда-то доносились звуки музыки. Одна из дверей, выходящих в прихожую, была чуть приоткрыта, туда вела тонкая дорожка света. Я пошел по ней и заглянул в комнату. Там, на широкой кровати в стиле ампир, были двое: красивая брюнетка средних лет и наш знакомый Гарегин. Шелковое одеяло едва прикрывало ее грудь. Гарегин, склонившись над ней, чистил мандарин и бросал кожуру на пол. Никаких сомнений в том, что это любовники, не было. Все это могло плохо кончиться для всех, не исключая и нас с тетей. Перспектива оказаться пусть даже свидетелями убийства, пусть не соучастниками, нам не улыбалась. Казалось, положение безвыходное, но тут Роза Марковна проявила чудеса смекалки, а скорей всего, просто инстинктивно постучала в дверь и, не дождавшись приглашения, вошла в спальню.
— Люда, — сказала она, даже не поздоровавшись с Гарегином, даже не обратив на него никакого внимания. — Одевайтесь и пойдем с нами. Там у калитки вас ждет Лео.
— Какой Лео? — не растерялась дама. — И почему вы называете меня Людой, когда я Ануш. Что все это значит, Гарик?
— А это значит, что кто-то очень хочет, чтобы я вызвал полицию, — сказал Гарегин, как ни в чем не бывало продолжая чистить мандарин.
— Не советую вам ссориться с нами, этот американец, что разыскивает Людмилу, этот Лео, он нью-йоркский гангстер. Его все знают под кличкой Гриша Быстрая Кровь. Если вы хотите жить спокойно… Нет, я хотела сказать, если вы хотите жить, скажите честно, где Людмила, и мы оставим вас в покое, — все это Роза Марковна произнесла тоном героя какого-то американского фильма про бандитов. Никогда бы не подумал, что у нее есть актерский талант.
— Гарик, скажи им, далась тебе эта Людмила. Пусть уходят, — вмешалась Ануш.
— Да я не знаю, где она, честное слово. Приехала, сказала, что ушла от мужа, переночевала и укатила куда-то на юг. Она боялась, что ее муж, этот подлец, который испортил ей жизнь, будет ее преследовать. У него есть какие-то связи в органах. Почем я знал, что вы не на их стороне.
— Ладно, — сказала тетя Роза, — поверим вам в последний раз. Лео очень хотел с вами поговорить, просто очень хотел, и нам стоило больших усилий отговорить его от этого. Но, если вы нам опять наврали… Ладно, мы пойдем. Прощайте, Ануш, до свидания, Георгин Андраникович.
Она сделала вид, что уходит, и тут применила прием лейтенанта Коломбо из своего любимого сериала — обернулась и спросила:
— А в Сочи она полетела самолетом или поехала на поезде?
— Разве я говорил о Сочи? — пожал плечами Гарегин.
— Я хотела сказать — в Ялту, — поправилась тетя.
— Она не говорила про Ялту, она сказала: «На юг».
Лео делал вид, что недоволен тем, что ему не дали «поговорить» с Гарегином, но у него от сердца отлегло, когда он узнал, что с хозяином дачи была не его возлюбленная, а какая-то Ануш. Пока мы были в доме, он места себе не находил — земля возле калитки была усеяна окурками.
По дороге в Москву мы молчали. Каждый думал о своем. Мне не давала покоя мысль, как тисс ягодный, который рос у порога дачи Гарегина, смог перенести прошедшую суровую зиму.
— Ну, что нам теперь делать? — задал вопрос Лео, когда мы вышли из такси. Этот вопрос он задавал не столько нам, сколько себе. Но ответила на него Роза Марковна:
— Надо думать, что на юге есть такого, что она потеряла в другом месте.
— И что за «юг» она имела в виду, — подумал вслух я.
— Надо выпить, — сказал Лео.
Как собаки, сбившиеся со следа, мы старались сгладить неудачу вилянием хвостов друг перед другом. Мы с Лео потягивали виски, расположившись на диване, слушали болтовню Роза Марковны ни о чем, и нам было хорошо, и никуда не хотелось мчаться, мне, во всяком случае. Роза Марковна развлекала нас анекдотами: «Изя, ты спишь? — Нет. — А что у тебя глаза закрыты? — Зрение экономлю».
— Люблю я эти одесские анекдоты, — сказал я. — В них столько парадоксального юмора.
— Что? — вдруг оживился Лео, как будто проснулся, как будто спал, а я его разбудил. — Ты сказал «одесские»? Конечно, одесские. У нее же есть какие-то родственники в Одессе по отцовской линии.
— А почем вы знаете, что ее понесло в Одессу? — сказала тетя.
— В юности мы с ней мечтали, что, когда поженимся, будем жить где-нибудь у моря, купаться, загорать, есть фрукты. И тогда она сказала, что у нее кто-то есть в Одессе, и на первых порах мы могли бы остановиться у нее.
— У «нее»? Вы говорите у «нее»? — ухватилась за слово тетя Роза. — Значит, этот кто-то — женщина. Значит, у Людиного отца есть сестры или племянницы. Кстати, как фамилия вашей возлюбленной?
— Кажется, Колесникова, нам тогда было не до фамилий. Да, Колесникова, когда она работала в сберкассе, на ее окошечке было написано «оператор Л. Колесникова» или что-то в этом роде. А насчет родственников — кто его знает. Мы с ней об этом не говорили, у нас были темы поважнее. Отец развелся с ее матерью и куда-то уехал, когда она уже вышла замуж.
— Так, может, он уехал в Одессу? Может, она там? — гнула свою линию тетя.
— Значит, нам нужно туда поехать и разобраться на месте, — охота к перемене мест явно брала перевес над ответственностью и усидчивостью, качествами, которые Роза Марковна пестовала во мне годами.
— В Одессу? За что на меня такая напасть? — картинно схватился за голову Лео.
— Чем вам не угодила «жемчужина у моря»? Вы там тоже успели побывать и набедокурить? — поинтересовалась тетя Роза.
— Я там был всего два раза, можно сказать, проездом. В первый раз — со своей группой во время гастролей по Украине. Из той поездки я ничего не помню, потому что всю дорогу не просыхал. Потом я был там с Натаном и киевскими бандюганами и не успел там наследить. Зато в Америке я имею Одессы выше крыши.
— Как это?
— Когда мы переехали из Коламбуса в Сан-Франциско, мы там никого не знали. Мы искали русские места. А в Калифорнии, надо сказать, таких мест немало, есть Русская река, Русский холм, русские церкви. Русские люди начали приезжать в Калифорнию еще в девятнадцатом веке с Аляски, когда здесь открыли золото. Это была первая волна, а вторая — после революции, когда туда через Китай перебрались те, кто работал на русской железной дороге, которая соединяла Сибирь с Порт-Артуром. Они опасались, что в Советской России их расстреляют, и бежали, кто в Австралию, кто в Америку. Всех этих аборигенов мы, еврейские эмигранты из Советского Союза, называли «белыми». Хотя мало кто из них имел отношение к белому движению. Их внуки говорили по-русски, имели тут свои гимназии, клубы, рестораны.
Как-то мы зашли в один такой «белый» ресторан, и там я познакомился с четырьмя одесситами — Лёнчиком по прозвищу Кроха, Аркашей, Моней и Толстым Лёней. Аркаша был дизайнер, у него была мастерская и заказы на рекламу от крупных фирм, Кроха и Толстый, как и я, работали на заводах, а Моня — электриком на верфи. Они сидели в баре и играли в карты, я к ним присоединился и немного проиграл. Тогда они пригласили меня поиграть в парк у Золотых Ворот. Они думали, что я армянин, и хотели меня развести, но я выиграл у них тринадцать долларов, и они меня зауважали. Я до сих пор с ними дружу, хотя один из них после тридцатилетней дружбы все-таки кинул меня на бабки. Мы каждую неделю встречались в Русском центре, приносили с собой водку, заказывали пиццу, выпивали, играли в карты и на бильярде. Один старый еврей варил там пельмешки, что под водочку самое оно.
Вот так мы как-то развлекались, и вдруг заходят двое из «белых». Обоим лет по сорок и уже тепленькие. Один стал орать на весь зал: «Бей жидов, спасай Россию! Хайль Гитлер!» Меня тут же переклинило. Я схватил кий, изо всей силы ударил его по роже, и он отрубился. Другой «белый» бросился на меня, но рядом уже были Лёня Толстый и Моня, они тоже были не дураки подраться. Я гляжу, а Моня сидит верхом на том, которого я вырубил, и уже достал перочинный ножик. Я кричу ему: «Что ты делаешь, идиот, тебе не нравится этот город, ты хочешь остаток жизни провести на Алькатрасе?» Чтоб вы знали, это такой островок у нас в заливе, где находится самая страшная тюрьма. А он мне: «Не кипишуй, Лёвчик, мне чешется убить эту суку насмерть, шоб больше не воняла». И тут подбегает ко мне тот дед, что варил пельмени: «Пацаны, делайте ноги, тут все против вас, сейчас тут будет большой хай». Мы сели в машину и уехали, а Русский центр после этого прикрыли.
— И что, непременно нужно было драться? — перебила рассказ Лео тетя Роза. — Я читала, кажется, у Эрла Гарднера, что в Соединенных Штатах по закону каждый гражданин может арестовать не некоторое время человека, который нарушает порядок. А ведь они нарушили порядок, правда ведь?
— Мадам, может, оно и так, хотя я ничего не знаю о таком законе. Но мы тогда не были гражданами США, и все их законы были нам по барабану. Мы только знали, что, если свяжешься с полицией, только дерьма нахлебаешься, а справедливости не добьешься, и старались не попадаться ей на глаза.
Но мы не искали драк. Один раз мы заехали в Блэк Фокс — это такой ресторан в Русском квартале. Там нас тоже уже знали. Мы заказали дринки, а нашим дамам — пина коладу. Я пошел за стойку к бармену, мы с ним всегда играли в кости. И вдруг я вижу, как один из «белых» русских подсел за стол, к нашим, и завел разговор. А за моей спиной кто-то говорит: «Смотри, Вася-то якшается с жидами». Они нас не любили. Их деды привезли этот антисемитизм из России сто лет назад и завещали его внукам.
Я поворачиваюсь и вижу… китайца. Бармен, когда увидел мое лицо, поймал меня за руку: «Лёва, я тебя умоляю, забирай своих ребят и уходи. Я тут менеджер, меня отсюда попрут, если начнется драка». Он был хороший парень, и я ему уступил, поднял своих ребят, и мы уехали. Мы первыми не нарывались на драку, но, если кто-то задирался, мы умели за себя постоять.
Мы уже были довольно далеко, и тут Моня стал на меня наезжать: «Мы шо, поехали покататься или как? Шо ты нас таскаешь тудой-сюдой, как лахудру за волоса, мы поехали взять на грудь или как?» Я ему рассказал, в чем дело. Смотрю, он достает свой ножичек: «Вертай в зад, я их всех покоцаю». Здоровый мужик, я его еле угомонил, впрочем, он этого и хотел. Одесситы — они такие, у них все напоказ. Я долго не мог понять, где они говорят всерьез, а где шутят, и говорили они не по-русски, а как они понимают русский язык. Я им сказал: «Ваше море стало Черным, оттого что вы полощете в нем свои черные рты».
Я долго не мог привыкнуть к их приколам. Как-то раз Аркашина жена уехала в Лос-Анджелес и не вернулась вовремя. Ему позвонили в четыре утра из тамошней полиции и сказали, что ее задержали с наркотиками. Он сначала не поверил, потому что у нас был такой прикол — звонить Лёнчику среди ночи и спрашивать: «Спишь? А ты не забыл помыть ноги перед сном?», но человек говорил на чистом английском языке, и он решил ехать «поговорить за жену».
Я согласился составить ему компанию. Мы подъехали к дому, где жил Кроха, и стали сигналить. Он высунулся из окна и заорал на всю улицу: «По какому вопросу я имею счастье вас видеть, полоумные?» Я ему говорю: «Поехали с нами, выручать жену Аркаши», а он: «Не делайте мне беременную голову. Еще раз вас здесь увижу — придумаю такое, что вы жить не будете». Он был там, в своем окне, как маленькая собачка, которая облаивает разносчиков пиццы, как карикатура на склочника из советского журнала «Крокодил». Аркаша запустил в него ботинком и разбил окно. И ничуть потом об этом не пожалел, потому что это Лёнчик развел нас со звонком из Лос-Анджелеса. Это он, паршивый шибздик, дал какому-то американцу десять долларов, чтобы тот позвонил Аркаше и сказал, что его жену задержала полиция. Паразит, конечно, но такой уж у них юмор.
Мы жили в Америке, как рыбки в аквариуме, и этим аквариумом для нас был маленький Советский Союз. Мы не задумывались о том, ради чего живем: заработал — пропил в баре, еще заработал — прогулял в ресторане. Никто из нас не думал о банковских счетах, биржах и акциях.
Но не все были такие охламоны, как мы. Одесситы, которые приехали с бабками, как тот «фаршированный», что уехал в Канаду, открыли свой ресторан. Мы пошли туда потанцевать. На мне был белый двубортный костюм, черная рубашка и белый галстук, по моде семидесятых, и я чувствовал себя принцем на королевском приеме. Менеджера заведения, Павлика, мы хорошо знали, он был племянником хозяина. Мы были сыты — только что из пиццерии. Мы заказали только фрукты, бутылку водки, и Аркаша попросил еще один шашлычок. Это от силы стоило полсотни, а нам принесли счет на сто шестьдесят долларов. Я бы и не заметил, что нас обсчитали, как последних лохов, я никогда не проверяю счета, но Аркаша, как настоящий одессит, любил считать. Я подозвал официанта и говорю: «Отнеси счет Павлику, мне кажется, он тут палочку неправильно поставил». Он возвращается и говорит: «Павлик сказал — все правильно». Я достал двадцать долларов и отдал их официанту: «Это твои чаевые», а Павлику скажи, чтобы он сам оплатил этот счет. И тут является Павлик: «Не дурите мне мозги, парни. Счет правильный». А я ему спокойно так: «Ты нас берешь за додиков? Мы что, в первый раз в ресторане?» Он уперся: «Тогда я вызову полицию». Мы, ни слова не говоря, заплатили по счету и ушли. Но оставаться в дураках мы не собирались. Наглеца нужно было наказать. Но как? Проще всего было набить ему морду. Но такой ради навара готов и мордой пожертвовать. Можно было сделать в ресторане закладку с наркотой и позвонить в полицию. Но вмешивать в свои разборки полицию считалось у нас западло. И тут Аркаша вспомнил историю, которая когда-то потрясла Одессу. Парнишку, который работал ассенизатором, угораздило влюбиться в дочку директора кинотеатра. После работы он тщательно отмывался, надевал чистое белье и шел на свидание. Девушке он говорил, что работает шофером, и, в общем-то, не врал. Девушка его полюбила, и они собирались пожениться, но кто-то капнул ее отцу, что парень золотарь. Ой, что тут началось. Папа был в ярости, дочка — в истерике. Чтобы как-то замять скандал, решено было немедленно выдать ее замуж за скрипача, который давно по ней вздыхал. На свадьбу пригласили весь цвет культурной жизни города — музыкантов, актеров с Одесской киностудии. Торжество было в разгаре, когда золотарь подогнал свою бочку на колесах к дому предательницы, вставил в окно шланг и выпустил все содержимое бочки на гостей и молодоженов.
У нас был один такой знакомый — Веня-золото. У него был хороший бизнес, он обслуживал ранчо, кемпинги и места, где проводились всякие уличные сборища. У нас с ним были приятельские отношения, и он охотно согласился нам помочь.
На следующий день он подогнал свой говновоз к ресторану и достал шланг. Павлик выскочил к нам на улицу, совал деньги и просил прощения. Но я ему сказал: «Я закрываю твой ресторан. И попробуй только открыть его без моего разрешения, я утоплю тебя и твой бизнес в говне».
Его дядя просил у меня прощения, и я сказал: «О;кей, я разрешаю вам открыть ресторан, если вы мне сделаете скидку на мой день рождения». Он согласился на двадцать долларов с человека. Я позвал всю шантрапу, которую знал в Сан-Франциско, и каждый из них наел и напил не меньше, чем на сотню. Павлик спрашивает: «Лёва, уже-таки все в порядке? Я говорю: «В порядке» и даю ему чек. Он взял, а на следующий день звонит: «Лёва, так на счете нету денег», а я смеюсь: «Откуда им там быть, если каждый ушлепок из ресторана норовит меня обсчитать».
— Вэй, да вы, Лео, просто гангстер какой-то, — схватилась за голову тетя Роза. — Закрыли чужой ресторан, разорили хозяев. Вас могли арестовать.
— Мадам, вы ведь смотрите американское кино. Если б я был гангстер, так этого Павлика уже давно бы вынесли вперед ногами. А я просто поставил наглеца на место, и он, как одессит, должен был это оценить. В нашей компании было принято друг друга накалывать, и это не вызывало обиды, по крайней мере, никто не признавался, что обижен.
Мы могли наклюкаться, сесть в машины и уехать в Тахо, в казино. Денег у нас было мало, и мы с Аркашей быстро их спускали и приставали к другу: «Лёнчик дай бабок поиграть». «Ви шо, нашли себе кошелек, до свидания». «Лёня, купи нам покушать». «Ну вот вам двадцать долларов — обожритесь, а мне купите бутерброд». А мы, вместо того чтобы купить бутерброды, опять шли играть. Он нам: «Ну, где-таки мой бутерброд?» А мы: «Извини, Лёнчик, мы несли, но он упал на пол, и мы не стали его подбирать из гигиенических соображений». Он обозвал нас говнюками и надулся. Но на обиженных, как известно, воду возят. Когда мы на обратном пути остановились у бензоколонки, я первым заправил свою машину и уехал, а хозяину сказал, что заплатит мой маленький приятель, что стоит за мной в очереди. Тогда это были небольшие деньги, пять-шесть долларов за полный бак, Кроха заплатил, но долго вынашивал месть.
Тогда же я познакомился с Флинстоуном. Язык не поворачивается называть его дружком, потому что он был настоящим другом. Так его прозвали за то, что он был похож на героя мультика, такой же крепыш, как будто вырубленный из одного куска дерева. Он не входил в нашу компанию, хотя тоже был из Одессы. Там он был таксистом и в Америке поначалу сел за баранку, как многие новоиспеченные американцы, но потом скопил денег и открыл свою компьютерную фирму. Головастый был мужик — сразу понял, что это дело перспективное, и не ошибся, вскоре у него на счету был уже миллион. А с виду и не скажешь, что солидный предприниматель. У него был такой прикол, брать меня за уши и целовать взасос. Не подумай ничего такого насчет его ориентации — это было у него всего лишь проявлением особого дружеского расположения ко мне.
 А еще он разговаривал преимущественно матерными словами, даже в общении с тещей — тишайшей слепой еврейской женщиной, прошедшей через концлагерь, не стеснялся употреблять крепкие слова. Он ее очень любил, просто был у него такой прикол. И она его тоже любила, и любовь ее распространилась и на меня. Она была совсем слепая, но когда я приезжал к ним в гости, она узнавала меня по шагам. Встречались мы с Флинстоуном нечасто, но каждая встреча была по-своему примечательной. Раз, увидев меня в дальнем конце ресторана, он побежал ко мне прямо по столам, не обращая внимания на людей, которые за теми столами сидели.
Как-то я пригласил его на свой юбилей, и, что ты думаешь, он пришел в ресторан голый, в детском чепчике и в памперсе, с соской во рту, а за памперс были заткнуты две бутылки, одна с текилой, а другая с газировкой. Он подходил к гостям и угощал их своим коктейлем. Вот такой он был, этот Флинстоун — миллионер и чудак.
У него был огромный дом в Санта-Кларе. Всякий раз, когда я к нему приезжал, он устраивал мне праздник. Как-то раз я ехал в гости, у меня закипел радиатор и машина встала. Я ему звоню: «Я тут застрял на шоссе…» Он вызывает тягач, сам садится в кабину к водителю и едет ко мне на помощь за сто пятьдесят миль. Ну, естественно, поцеловал меня взасос, выкачав из меня весь воздух, и отвез к себе. Я говорю: «Меня люди ждут, как бы вызвать механика». А он мне: «Я его уже вызвал, утром он придет и починит твою тачку». Утром явился механик и починил машину. Я спросил Флинстоуна: «Сколько я тебе должен?» «Какие деньги, три поцелуя — и мы в расчете». О господи, лучше бы он взял с меня деньги.
Однажды я прослышал, что у него неприятности. Я приехал к нему ранним утром. Он вышел меня встречать в трусах: «Ты что, с дуба свалился, в такую рань заявился». «Я слыхал — у тебя неприятности. В чем дело?» И он мне рассказал, что его старший сын основал транспортную компанию и превратил свои лимузины в передвижные притоны с проститутками и кокаином. Полицейские внедрили в его компанию своего агента — женщину, которая вывела его бизнес на чистую воду. Его приехали арестовывать, а младший брат стал его защищать, подрался с полицейскими, и теперь они оба в тюрьме. Адвокат запросил сто тысяч только за то, что возьмется за их дело. Я тут же позвонил своему знакомому адвокату, итальянцу, который, как я знал, имел связи в прокуратуре и мог решать такие вопросы. Итальянец был страшно недоволен тем, что я его разбудил, но, когда я ему сказал, что мой бедный друг наскребет пять тысяч за услугу, он взялся все уладить. Больше я с ним на эту тему не говорил, а детей Флинстоуна выпустили на свободу через три дня и сняли с них все обвинения.
Уже потом, в конце восьмидесятых, я познакомился с Артуром. Он был мне как брат. Мы познакомились с ним в ресторане уже после того, как я успел пожить в Нью-Йорке и вернулся в Калифорнию, в Лос-Анджелес. Мы отмечали чей-то день рождения, скромно, по-родственному, а в другом конце зала гуляла компания армян. Их было человек шесть. Вдруг официант приносит нам бутылку армянского коньяка: «Это вам от той компании» и кивает на армян. Ну я решил показать, что тоже не лыком шит, и послал им две бутылки «Арарата». Тут ко мне подошел один из них и заговорил со мной по-армянски. Я объяснил ему, что не армянин. А он мне: «А что ты прислал нам две бутылки? Ты что, крутой?» Я говорю: «Крутой в Москве, а я Фельдман, а две бутылки прислал, потому что вас же двенадцать человек». «Как двенадцать, нас же всего шестеро». — А у меня один армянин идет за двоих». Так мы познакомились и подружились. Его уже нет в живых, мне тяжело об этом вспоминать сейчас, но как-нибудь я тебе о нем расскажу. Он не был одесситом, в нашем тандеме одесситом был скорее я, потому что уже был заражен одесским образом жизни.
Вот так мы жили в Америке, еще мало сознавая, где живем и что делаем. Интересно было бы знать, есть в Одессе нормальные люди или там все такие, как Лёнчики с Аркашами?
— Вот это мы и увидим, — сказал я. — Только туда лучше ехать поездом, потому что Роза Марковна плохо переносит самолет.
— Мадам, вы, что, тоже хотите ехать с нами? — удивился Лео.
— А как же! — просияла тетя Роза. — Во-первых, у вас ведь нет плана действий, а у меня он есть. Во-вторых, я ведь родилась в Одессе, и этот город для меня не чужой, там у меня родственники и подруги детства. В-третьих…
— Довольно, мадам, считайте, что вы уже в поезде.

9

На Киевском вокзале играл оркестр. Встречали кого-то важного, а может, провожали, потому что сперва оркестр играл «Здравствуй, столица, здравствуй, Москва!», а потом «Прощание славянки». А может быть, музыканты просто хотели поднять настроение и тем, кто приезжал, и тем, кто уезжал, потому что погода никак этому не способствовала — дул холодный ветер и моросил мелкий дождик, больше похожий на туман.
Роза Марковна в красной куртке, в голубой косынке, с зонтиком шествовала впереди как Мать Гусыня, за ней шел Лео с ее пузатым чемоданом. Зачем ей в Одессе, в разгар лета, теплые вещи, она и сама не смогла бы объяснить, но она таки их взяла. Я с двумя походными сумками замыкал процессию.
Мы прошли весь перрон и остановились у своего вагона. Проводница проверила наши билеты, и мы уже было потянулись в вагон, но тут Лео поставил чемодан, сказал: «Вы занимайте места, а я тут покурю», достал сигарету, но не стал прикуривать, что-то его отвлекло. Некоторое время он вглядывался куда-то в хвост поезда, но проводница стала его торопить: «Гражданин, мы едем или как?», и он поднялся в вагон. «Что вы там увидели, — поинтересовался я, — знакомого или, может быть, знакомую?» «Да так, показалось», — ответил он.
В Одессе мы по совету Розы Марковны поселились не в гостинце, а у ее двоюродного брата Бенциона Соломоныча на Молдаванке, в доме таком старом, что он давно бы развалился, если бы не виноград, которым он был увит снизу доверху. Виноград его и держал, а еще — упрямство дяди Бени, которому много раз предлагали перебраться в новый дом на окраине, но он ни за что не хотел покидать свое убогое жилище.
Лео спросил насчет клопов.
— Если вы интересуетесь за клопов, так их здесь нет, — ответил дядя Беня с виноватой улыбкой. — Какие теперь клопы в Одессе, вот двадцать лет назад, тогда — конечно, а сейчас только комары. Но у меня для вас есть кое-что получше.
— Крысы?
— Что вы, как можно. Хотя, если есть спрос, то почему бы и не крысы. У меня для вас есть деловое предложение, моя идея — ваши инвестиции, и за какой-нибудь год мы станем миллионерами.
— Спасибо, я уже, кажется, был.
— Ха-ха. Ну о делах потом, а сейчас не опрокинуть ли нам по стопке водки под зеленяку с маслицем? Эта такая рыба. Вы барабульку любите? Так это в сто раз лучше!
После завтрака дядя Беня поставил на стол бутыль самодельного вина, и они с Розой Марковной предались воспоминаниям, а мы с Лео пошли прогуляться на Приморский бульвар. На углу мне преградила дорогу дородная бабища с лицом красным как после бани: «АкадЭмик, купите сливы!» Пришлось купить, а ведь хотелось кваса, такого, знаете, из бочки, как в детстве. В Москве такого уже давно не было, а здесь — пожалуйста.
— Одесситки, они такие, — сказал Лео, — если чего захотят всучить, так уж не отвертишься. Моя вторая жена была одесситка. Ох, и намучился я с ней, хотя, если честно, то иногда это были сладкие муки.
— А куда вы дели первую?
— Мы расстались безо всякого сожаления. Как говорят в Одессе, разошлись как в море корабли. После очередного загула с дружками и подругами я чистил зубы в ванной. Вошла Майя, постояла, посмотрела на мое отражение в зеркале и сказала: «Может, нам развестись?» И я ответил: «Давай разведемся, только ты не рассчитывай на мои деньги». А она и не рассчитывала, ей до смерти надоели мои загулы, мои пьянки, драки, измены. Она меня терпела, потому что думала, что я заживу как все добропорядочные бюргеры, но мне-то этого совсем не хотелось. Наша семейная жизнь износилась как старая обувь, потому и расставание было безболезненным. Между нами никогда не было взаимной любви, а просто постель — плохая заплатка на рваную подошву. Мы выбросили старую обувь на помойку и пошли по магазинам покупать новую.
— А как же ребенок?
— Я не разводился с дочкой. Я по-прежнему гулял с ней по выходным, покупал игрушки. Она оставалась в моем сердце, а это главное.
— А одесситку вы любили?
— Иногда мне казалось, что любил, а иногда — что ненавидел. К ней нельзя было относиться ровно. Мы встретились с ней в Сан-Франциско. Один приятель позвал меня на ужин, и там была она со своими родителями. Они приехали в гости из Нью-Йорка. Смотрю, за столом сидит девочка, красивая, ну просто цветочек. Ее звали Марина. Ей еще и шестнадцати тогда не было, а мне уже тридцать стукнуло.
Отец ее был настоящий алкаш, я сразу это понял. Он ничего не ел, а только пил стакан за стаканом, а когда напивался, начинал чудить. Мог залезть на полицейскую машину и сплясать гопака. Мать была бойкая женщина, даже слишком. До эмиграции она был барменшей в одесском порту. Чтоб ты знал, это по тем временам было все одно, что директор универмага. Молодая женщина, всего на четыре года старше меня.
Приятель пригласил нас с Мариной в клуб, и тут я понял, что он неспроста позвал меня к себе на ужин. Нас сводили, но она мне нравилась, и я не сопротивлялся. Но в ночной клуб можно было попасть только после шестнадцати. Однако у нее нашлось поддельное удостоверение, и нас впустили. Значит, все было рассчитано, все предусмотрено.
Мы еще пару раз с ней гуляли, а потом она с родителями уехала домой в Нью-Йорк, потому что школьные каникулы закончились, и я даже не вспоминал о нашей встрече. Я тогда уже раскручивал свой клининговый бизнес, закупил оборудование, нанял работников. Познакомился с милой девушкой из Ташкента и закрутил с ней роман.
Под Новый год мы с ней пошли в русский ресторан. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется Марина. Я ей помахал рукой: «Привет! Какими судьбами?», но она вместо приветствия подошла к нашему столику, обожгла взглядом мою ташкентскую подругу и сказала: «Ты что, уже другую завел?», как будто у нас с ней было что-то серьезное. Я пригласил ее за наш стол, мы встретили Новый год, и я от греха подальше отправил ташкентскую к себе домой. У нее были ключи от моей квартиры. А мы с Мариной еще посидели, я проводил ее к отцу, который приехал с ней в Сан-Франциско, пошел домой и сказал ташкентской, что мы расстаемся.
Не следующий день мы с Мариной гуляли по городу и в конце концов переспали. Все бы так и закончилось, потому что я не придал этому эпизоду значения. Знаешь, это все равно как увидел по дороге красивый цветок, взял в руки, понюхал и бросил, машинально, без всяких мыслей. Она опять вернулась в Нью-Йорк и стала мне звонить оттуда чуть ли не каждый день, просила приехать к ней. Но мне не очень-то хотелось продолжать отношения, я ей сказал: «У тебя школа, а у меня тут бизнес, куда я поеду?» и поставил точку.
Но от одесситок просто так не отделаешься. Через какое-то время мне позвонил ее отец, который, оказывается, застрял в Сан-Франциско, то ли приболел, то ли запил и отстал от своей семейки. Так вот, он мне позвонил и предложил проехаться с ним на его машине через все Штаты до самого Нью-Йорка. Нормальный парень послал бы его куда подальше, зачем пилить на машине трое суток через горы и равнины, если на самолете дорога займет каких-нибудь семь часов. Но я клюнул, мне не впервой было совершать необдуманные поступки, и мы поехали. За рулем в основном приходилось быть мне, потому что папаша всю дорогу не просыхал, норовил остановиться у каждой забегаловки и пропустить стаканчик.
В Нью-Йорке меня встретили как родного. Марина сразу повела себя как любящая жена, предупреждая каждое мое желание, и откуда что взялось у шестнадцатилетней девчонки. А ее мать просто стелилась передо мной ковриком, она выделила нам лучшую комнату в апартаментах и делала вид, что не вмешивается в отношения ее дочери со мной.
Я догадывался, что все это часть продуманной операции, которая, может быть, была задумана хитрыми одесситами еще до нашего с Мариной знакомства, что меня ведут, как рыбу на крючке, но ведь я фаталист, и плыть по течению — мое обычное состояние. Я не рыпался, но мне нужно было возвращаться в Сан-Франциско, потому что даже хорошо налаженный бизнес требует хозяйского глаза. Марина поехала со мной, и теперь уже будущая теща звонила мне каждый день и требовала, чтобы я оформил свои отношения с ее дочерью, потому что это не дело — тридцатилетнему мужчине жить с шестнадцатилетней девочкой вне брака.
Я встретил приятеля, который познакомил меня с этой семейкой, рассказал ему все как есть, и он мне признался, что мать Марины попросила его познакомить дочь с жестким человеком, который мог бы «погасить огонь». Марина сгорала в огне, который в ней разожгла собственная мать. В портовом баре, где она работала, у нее не было недостатка в случайных знакомых, которых она приводила домой после пьянок. Дочку на время этих свиданий она запирала в кладовке, не особо заботясь о том, чтобы та не слышала любовные стоны и интимные признания. Отец находил спасение от домашнего ада в алкоголе. Чтобы не видеть всего, что происходило в его доме, он пошел в маляры и ездил с бригадой по колхозам, где ему всегда охотно наливали.
Девочка быстро усваивала «уроки» матери. Ей было семь лет, когда ее привезли в Америку, где нравы были куда свободнее, нежели в Союзе. Тут были доступны и секс, и наркотики. Она не упускала возможности попользоваться и тем, и другим. И в то же время в ней было много трогательного, детского. Она была добрая девочка, дружелюбная, любила принимать гостей, но проклятый огонь, который ежеминутно сжигал ее душу и тело, делал жизнь рядом с ней невыносимой. Я это понимал и не хотел на ней жениться. Я вообще не хотел жениться после развода. Человек, который только вышел на свободу из заключения, не должен думать о новой камере. Это противоестественно. Любви к Марине у меня не было, но я ее жалел, я не хотел, чтобы она опустилась на дно, и в один прекрасный, а может быть, не такой уж и прекрасный день я согласился с ней расписаться.
Тут же прилетели ее родители из Нью-Йорка и расселись над нашим гнездом, как вороны, вертя своими черными одесскими клювами. Свадьбы как таковой они не устраивали, мы зарегистрировались в сити-холле и поехали в забегаловку, которую они сняли под банкет. Мой папа мне говорил: «Что ты, дурак, делаешь, ей шестнадцать лет, она безмозглая, она школу не закончила, ты с ней пропадешь», но я хорохорился, мол, мне все это по барабану, во мне горел свой огонь, который не давал мне покоя.
На свадьбе отец Марины, конечно, надрался и полез в драку с мужем моей сестры, они лупили друг друга и били посуду. В общем, получилась, типичная русская свадьба с мордобоем. Так я оказался в Одессе, не покидая берегов Тихого океана.
Этот одесский говор, эти шуточки и улыбочки изо дня в день сводили меня с ума. А как эти женщины одевались… боже, как они одевались! Обрати внимание, как одеваются шикарные одесситки. Они даже в булочную за углом норовят напялить на себя норковое манто и все цацки, которые есть у них в доме. Я говорил Марине: «Посмотри, как ходят американки, — в джинсах или в шортах. Где ты видишь, чтобы американки днем расхаживали по улицам в вечерних нарядах с драгоценностями? Сан-Франциско — цивилизованный город, над тобой смеются». Но для нее идеалом вкуса была мать, и если та могла выйти в жаркий полдень в норке, то значит, так и надо. Я ей говорил: «Что ты целыми днями слоняешься без дела, ты посмотри, здесь даже жены миллионеров где-то работают. Ты красивая, хорошо говоришь по-английски, могла бы устроиться продавщицей в престижный магазин». Она пожаловалась отцу, что я гоню ее на работу. Тот мне звонит и говорит: «Ей не надо работать, если у тебя не хватает средств ее содержать, то я буду высылать тебе ее зарплату». Он давал мне понять, что его дочь принадлежит к какому-то высшему обществу. Она и вела себя так, как, по ее представлениям, вели себя аристократки: говорила через губу какие-то немыслимые вещи, как если бы она была начитанна, хотя ничего, кроме «Мурзилки», сроду не читала. Средства на ее содержание у меня были, и я особо не настаивал на ее работе.
Она забеременела, у нее начался токсикоз, и она каждый день закатывала мне скандалы: «Я хочу в Нью-Йорк, что я тут забыла, в этой гребаной дыре, там мои родители, друзья, настоящая жизнь, а здесь я умираю. Делать нечего, мы переехали в Нью-Йорк и поселились у ее родителей в Бруклине.
Нью-Йорк не похож на города, где мне до этого приходилось жить. Коламбус и Сан-Франциско были типичными американскими городами. А Нью-Йорк напоминал гигантский муравейник. Вроде бы Америка: шикарные машины, небоскребы, а толпа на Бруклине и, особенно, на Брайтоне напоминала скорее одесскую. Русская речь слышалась на каждом шагу. Бабушки шли в булочную в каракулевых манто, женщины навешивали на себя килограммы украшений. Каждая старалась показать все, что у нее есть. Если б можно было носить с собой мебель, они бы и мебель таскали.
Большую часть населения Брайтона составляли одесситы. Они привезли в Америку свой образ жизни и не спешили меняться. А зачем, когда тут можно было неплохо устроиться без знания английского. Русские, а русскими здесь назвали всех, кто говорил на русском языке, варились в собственном соку. У них были свои магазины, свои рестораны, свои парикмахерские и бани.
Говорят, в начале семидесятых в Бруклине хозяйничали банды ямайцев и пуэрториканцев. Они терроризировали местное население, а это были, главным образом, евреи, итальянцы и ирландцы, и те переселялись в другие районы. Самая мощная итальянская мафия не связывалась с этими бандами. Итальянцы ворочали миллиардами и не вмешивались в бруклинские разборки. И так продолжалось до тех пор, пока не появились русские. Они быстро навели порядок. Русская мафия жестко расправлялась с соперниками.
Когда я приехал в Нью-Йорк, серьезные разборки были уже в прошлом, но сталкиваться с криминалом приходилось часто.
Сначала я работал на маршрутке, потом сел на лимузин. Шоферил и присматривался, чем бы еще заняться в этом городе.
У нас с Мариной родилась дочь Барбара, но и с первой дочерью я поддерживал отношения, звонил Майе, спрашивал, как там малышка. Все это нужно было делать тайком от тещи и тестя, они проверяли счета за телефон и устраивали мне скандалы всякий раз, когда видели, что я разговаривал с первой женой. А Майя решила отправить дочку в русский лагерь на Лонг-Айленд. Это в двух часах езды от Бруклина, и я вставал ночью, якобы по вызову клиента, и ехал к дочери. У нас была удочка, и мы с ней ходили ловить рыбу. Я экономил на всем, откладывал деньги на лагерь. Я собирал монеты по двадцать пять центов и шел звонить дочери из автомата. Если бы об этом узнали родители Марины, они бы точно сжили бы меня со свету. Но они ничего так и не узнали.
Я поступил на службу в крупную компанию, которая занималась чисткой ковровых покрытий, и проворачивал через нее свои дела, кроме того, я сколотил целую бригаду лимузинщиков и получил несколько хороших подрядов. А еще я арендовал стоянку на несколько десятков мест в центре Нью-Йорка, на Манхэттене, а это золотое дно, потому что оставить машину в центре целая проблема. Но главный доход мне приносила торговля золотом.
— У вас была собственная жила на Аляске?
— Можно сказать и так, во всяком случае, у меня было нелегальное золото, которое я переправлял в Гарлем черной мафии и имел с этого хороший навар.
— Это была контрабанда?
— Ты часом не на ФБР работаешь?
— Просто интересно.
— Интересно, как мы будем решать уравнение со всеми неизвестными?
— А у нас есть альтернатива?
— Похоже, нет. Может, дать объявление в газету?
— И что мы напишем: «Лёва из Америки разыскивает Люду из Львова»? Гарантирую, что на следующий день у вас будет сто брачных предложений и еще столько же предложений что-нибудь купить по сходной цене. Будем надеяться, что тетя Роза с дядей Беней до чего-нибудь додумаются. Если эта таинственная родственница вашей Людмилы живет на Молдаванке, у нас есть шанс ее найти. Пожилые люди в старых районах до сих пор друг с другом знакомы, если не напрямую, то через знакомых или знакомых знакомых.
— Ладно, а пока не подсесть ли нам вон к тем птичкам в голубых шортиках. Мне кажется, они посматривают в нашу сторону.
Девушки в шортиках оказались туристками из Киева. Мы ели мороженое с клубникой, пили шампанское и обсуждали звезд эстрады. При этом Лео рассказывал, как на дне рождения его дочери в русском ресторане на Брайтон-бич у него пел Вилли Токарев, а после — о том, как пил коньяк с Шуфутинским. Девчонки делали вид, что верят дяде, ахали и таращили глаза, а потом ушли в туалет и смылись.
— Да я сразу понял, что никакие они не киевлянки и не туристки, а местные школьницы, — сказал Лео, — поели мороженого на халяву и побежали уроки делать. Теперь всем будут рассказывать про дядьку, который с Токаревым пил. Не надо было их шампанским поить, но такая уж у меня натура — как увижу, что где что-то блестит, обязательно нагнусь, чтобы поднять. А вдруг золото?
А сколько золота я перевез ночами из Бруклина в Гарлем, трудно сосчитать. Однажды ночью у меня в Гарлеме спустило колесо, а в Гарлеме днем-то белому человеку находиться опасно, разве что он жаждет приключений на свою задницу, а ночью — это ад. Это как черное болото, поставишь ногу и не успеешь оглянуться, как уже по шею в дерьме. И вот стою я посреди черного гетто и ни с места, а в багажнике два килограмма золота. Надо бы позвонить, чтобы те, кто меня ждал, выслали навстречу своего человека, но найти в Гарлеме целый телефон-автомат — большая проблема: если аппарат не раскурочен вконец, то уж трубка срезана наверняка. Сейчас просто — взял и позвонил по мобильнику, а тогда их еще не было.
В конце концов мне все же удалось найти целый автомат. Я только набрал номер и успел сказать, что у меня проблема и что я нахожусь на сто семнадцатой улице, как вдруг почувствовал, что кто-то приставил мне к затылку дуло пистолета и тихо так сказал с явным черным акцентом: «Не рыпайся, подними руки!» Я поворачиваюсь и вижу двух черных. Пистолетов у них не было. Я выхватил свой «Смит-Вессон» и говорю: «Лежать! Двинетесь — стреляю без предупреждения». И вот они лежат на тротуаре, а я над ними со стволом в руке, а между тем вокруг собирается черный народ, чтобы посмотреть, что тут происходит, и все они настроены явно не в мою пользу. Слава богу, тут подкатили мои компаньоны из черной мафии. Зеваки разбежались, налетчиков скрутили, а меня увезли.
— А вам самому не приходилось состоять в какой-нибудь мафии?
— Тебе не идет роль сыщика, Миша. Оставайся ботаником, и будешь спать спокойно. А про себя скажу, что больше всего на свете я ценю независимость, и за это меня уважали и черные, и итальянцы, и те, которых теперь называют русской мафией.
— А лимузины? Вы же могли себе позволить не крутить больше баранку.
— Понимаешь, таксист — это не просто обслуга, он все же немного хозяин города, он живет в его ритме, знает, что вокруг происходит, знакомится с интересными и полезными людьми. Особенно это касается водителей лимузинов, которые возят VIP-персон. К тому же работа водителя позволяла мне надолго отлучаться из дома, где мне было очень неуютно. Но я никогда не был слугой, я всегда был хозяином своего бизнеса. Я мог высадить самого крутого клиента, если он вел себя по-свински. Раз я высадил на полпути одного очень крутого итальянца за то, что тот неуважительно отзывался о русских.
— О русских?
— Ну да. Каждый человек, будь он еврей, татарин или чукча, если он приехал из бывшего Союза и говорит по-русски, за океаном автоматически становится русским. Впрочем, за чукчу не поручусь, потому что в Америке ни одного не встречал.
— И что, так и высадил?
— Так и высадил, хотя потом у меня был неприятный разговор с директором его фирмы, и я чуть не лишился контракта. А однажды ко мне в машину села черная женщина-гора. Весу в ней было, наверно, за двести кило, груди у нее были как арбузы, а подбородков не сосчитать. Она, как уселась в салон, так сразу стала жрать сэндвичи. Один, другой… а крошки стряхивала на пол и пальцы вытирала о сиденье. В общем, вела себя как свинья. Я сделал ей замечание, а она мне: «Заткнись, водила, тебя наняли, ты и вези». Ну тут я не выдержал и высадил ее прямо на мосту под аплодисменты проезжавших мимо коллег.
Ньюйоркцы, они раскованные. Среди моих постоянных клиентов был вице-президент компании «Меррилл Линч». Он позвонил мне как-то среди ночи: «Как дела?» Я говорю: «Какие могут быть дела, шеф, я сплю, а ты меня разбудил», а он мне: «Есть срочная работа: отвези меня сегодня утром из офиса на Уолл-стрит в аэропорт. Я говорю: «О;кей!» И в назначенное время был у его гостиницы. Жду двадцать минут, полчаса, час, а его все нет. Смотрю — бежит, волосы растрепаны, галстук сбился на сторону, плюхнулся на сиденье и говорит: «Поехали!» А какое там поехали, если до аэропорта ехать сорок минут, а до вылета его самолета оставалось полчаса. Я говорю: «Вызови себе вертолет, у тебя деньги есть», а он мне: «Плачу две тысячи баксов». Ну я поставил на крышу мигалку и поехал. Как я ехал, это надо было видеть, где по средней полосе, где по тротуару — это был настоящий слалом. Пассажир мой от страха залез под сиденье и оттуда крыл меня на чем свет стоит. Но мы были на месте за пять минут до конца регистрации.
Он бросил мне деньги, сказал, что больше никогда не сядет со мной в машину, хлопнул дверью и пошел, но вернулся и сказал, чтобы я через день встречал его в аэропорту. Можно сказать, что мы с ним подружились. В Нью-Йорке такое возможно, тамошние воротилы не такие заносчивые, как у вас или у нас в Калифорнии. Калифорниец — это фейк, он не настоящий, он может улыбаться и тут же сделать тебе какую-нибудь пакость. А ньюйоркцы простые в обращение, часто ездят без охраны. Я возил того босса лет пять, пока он не вышел на пенсию. Я уже переехал в Лос-Анджелес, когда мне позвонила его жена. Она сказала, что он умер и что она хотела бы видеть меня на его похоронах, потому что он всегда тепло обо мне отзывался. Я тогда не смог поехать, но потом навестил его могилу.
Как-то мне позвонил постоянный клиент, миллиардер, и попросил отвезти его беременную жену к врачу на консультацию. Вот я ее везу по дороге вокруг Манхэттена, и мы встали в пробке, и вдруг у нее отошли воды и начались схватки. Она кричит, я в панике, не знаю, что делать. Выскочил из машины, вызвал скорую по телефону. Тогда ведь еще сотовых не было. Но понимаю, что скорая приедет в лучшем случае минут через двадцать, потому что пробки в Нью-Йорке пострашнее московских. А этот маленький нахал не желает ждать, он уже лезет, и запихать его обратно нет никакой возможности. Когда в небе появился санитарный вертолет, он уже орал благим матом у меня на руках, наглый и грязный. Вертолет, конечно, приземлился вовремя, потому что я не знал, что делать с пуповиной.
Клиент позвонил мне в тот же день и попросил приехать к нему в офис. Я сказал, что занят, но он настаивал, и я сказал, что заеду к нему на следующий день. Он меня поблагодарил, сказал, что сына назовет в мою честь Леоном и всучил мне конверт. Я отказывался, но он настоял. В конверте было пять тысяч долларов. Потом он мне присылал поздравительные открытки, изредка звонил, рассказывал, как растет маленький Леончик.
Лео еще долго рассказывал о своих нью-йоркских приключениях, но в конце концов вернулся к Одессе и ее обитателям. Остаток вечера мы провели в баре, где печальный, как осенний скворец, еврей мучил рояль попурри на темы одесских куплетов, а когда мы вышли на бульвар, ночной бриз пригнал в город запах степных трав и жареной рыбы. «Вот в этом вся Одесса, — сказал Лео многозначительно, чего тут только не нанюхаешься». Мы еще прошлись по бульвару, наслаждаясь ночной прохладой, и свернули на Молдаванку. В квартире дяди Бени на втором этаже горел свет, хотя был уже второй час ночи.
Дверь в квартиру была не заперта. Дядя Беня в майке неопределенного цвета и синих трусах бросился к нам навстречу.
— Гевалт, — кричал он, нелепо размахивая руками, — эти суки ее похитили. Затолкали в машину, как какую-нибудь прошмандовку с Малой Арнаутской, и увезли в неизвестном направлении.
— Кого похитили? Кто увез? Где Роза Марковна?
— Так ведь ее и упаковали в машину! И так некультурно, как какой-нибудь мешок с картошкой на Привозе.
— Кто это был?
— А я знаю? Двое каких-то жлобов с короткими стрижками и в пинжаках. По виду менты, а там кто знает. Я их в первый раз видел, и то из окна. Прислали ребенка, такую селедочку, что через кофточку можно все ребра пересчитать. Она и вызвала Розу, говорит: «Там, внизу, вас ждут люди, у которых есть интересное, что вам сказать. Она и пошла, а те ее упаковали в машину и увезли в неизвестном направлении. Вот и все, что я могу вам рассказать за этот несчастный случай».
Мы не стали его больше выспрашивать. В бутыли, которую он выставил на стол днем, оставалось всего на два глотка. Мы их сделали и задумались над тем, что же теперь предпринять. Я настаивал на полиции, потому что если тетю забрали менты, так это могло быть только по недоразумению, и ее должны отпустить. А если они там ничего не знают о похищении, то пусть объявят розыск. Но Лео был категорически против, и его аргументы были весомее моих. Наше вмешательство могло осложнить ситуацию, потому что кто мы такие? Граждане иностранных государств, да к тому же и евреи. Мы даже не сможем убедительно объяснить, с какой целью мы оказались в Одессе. Но это, скорей всего, не менты. Лео рассказал мне, что видел на Киевском вокзале рожу одного их тех, что в красной машине дежурили возле моего дома. Тогда он подумал, что ему показалось, а теперь был уверен, что это была именно та самая рожа. А это значило, что за нашим передвижением следили вплоть до самого дома на Молдаванке. Определенно никакие это не менты, а украинские спецслужбы, а игры со спецслужбами, как правило, плохо кончаются. И мы решили не идти ни в какую полицию, а подождать до завтра.
Дядя Беня постелил нам на веранде. Здесь было прохладно и приятно пахло сухофруктами. Но посреди ночи мне захотелось пить, и я пошел в комнату, где на подоконнике стояла банка с водой. Я старался двигаться как можно тише, но в кромешной тьме то и дело натыкался на острые углы. Напившись, я вернулся на веранду, а по пути задел какую-то железную посудину и наделал шуму. Лео спал крепким сном уверенного в себе мужчины, и я вскоре уснул, хотя всегда имел проблемы со сном на новом месте.
Проснулся вновь я уже под утро, и не оттого, что сквозь листья винограда, увившего веранду, пробился луч солнца, нет, до восхода было еще долго, но что-то мокрое и скользкое холодило мне грудь, что-то сопливое ползло по щеке, что-то гадкое копошилось за ухом. Это были улитки, виноградные улитки, величиной с детский кулак. С отвращением я сбрасывал их на пол, а они все ползли и ползли, как танки немецко-фашистских захватчиков в старой кинохронике. Лео тоже проснулся — оттого, что одна из этих тварей норовила заползти ему в рот. Все утро мы ловили на себе улиток и выбрасывали их в окно. А когда рассказали о ночном нашествии дяде Бене, его чуть удар не хватил. Он бегал по комнате в трусах и в майке, хватался за голову и стонал.
— Вэй;з мир, хлопцы, что ж вы наделали, вы лишили меня куска хлеба и котлеты на старости лет. Нет, вы только посмотрите, что вы наделали. Вместо того чтобы вложить в мой бизнес средства и заработать миллион, вы его затоптали холодными ногами. И на кой черт вам понадобилось опрокидывать бак с улитками, они что, вас просили выпускать их на волю? Я покупал их у Добкина по пять гривень за штуку на развод. Это были самые крупные улитки во всей области. Еще немного, и они начали бы метать икру. А вы знаете, сколько дают за десяток улиток в чесночном соусе в ресторане? Нет, вы не знаете, а если бы знали, у вас рука бы не поднялась выбрасывать деликатес на улицу. И что мне теперь делать?
— Не волнуйтесь, мы возместим вам убытки, — сказал Лео. — А сейчас оденьтесь и сходите в полицию. Может, они что-то знают о судьбе Розы Марковны.
Обещание возместить убытки сразу успокоило дядю Беню, он покорно собрался и сходил в местное отделение полиции, но, как и ожидалось, там ничего не знали о похищении. Заявление о пропаже человека он писать не стал, да это было бесполезно, они палец о палец не ударят, чтобы кого-то искать. В лучшем случае отпечатают на ксероксе листовку «Пропал человек!» с черным пятном вместо фотографии и повесят на доске возле отделения.
А что, если связаться с местной «группой здоровья»? Кто-кто, а они-то знают, где искать человека, которого похитили среди бела дня. Эта мысль, конечно, пришла в голову Лео. Он знал кое-кого из этих людей еще со времен своей поездки в Одессу с Натаном. Его познакомили с ними люди киевского авторитета Кости Гроба. Один из них жил недалеко, на Греческой улице.
Я был категорически против такой авантюры, из американских фильмов я знал, что ничего хорошего от контактов с мафией ждать не следует, а вот неприятностей не оберешься. Они ведь, если вцепятся в кого мертвой хваткой, то уж не выпустят. Это известно всякому, кто смотрит американское кино, а уж Лео — и подавно, сам же рассказывал, что еле ноги унес из Киева.
Но Лео настаивал на своем, он почему-то доверял этому человеку с Греческой улицы. Он вообще оказался человеком доверчивым и верил всякому, кто казался ему симпатичным с первого взгляда. В большинстве случаев это не шло ему на пользу, но бывали и удачи. Вот и на этот раз он рассчитывал на удачу.
Неожиданно его поддержал дядя Беня:
— Если вы говорите за Аркадия Балана с Греческой улицы, то можете не сомневаться. Он честный человек, хотя по нем плачет кичман. Он скупил всю землю в центре города, но дома не поджигает, как Яша Марафет, а предлагает людям квартиры на окраине, маленькие, но со всеми удобствами.
На Греческую мы отправились пешком. По дороге Лео пытался меня убедить, что в мафии состоят не только головорезы и садисты, но встречаются и порядочные люди.
— Ага, — возражал я, — они жертвы социальной несправедливости, совсем как проститутки, только торгуют не любовью, а смертью.
— Я не об этом, я о том, что и у этих людей есть свои понятия о чести. У меня были случаи в этот убедиться. Как-то мы с Мариной сидели в ресторане на Брайтоне. Как я тебе уже говорил, это такая маленькая Одесса. Человек, который приехал туда из-за океана, может даже и не почувствовать, что он в Америке. Там все как в Одессе: и море, и запахи, и магазины, и рестораны. Туда стекаются люди со всех бывших союзных республик — армяне, грузины, азербайджанцы, узбеки, украинцы, и все они там варятся в густом одесском сиропе. Там наши работают на наших, чтобы купить у наших же русские продукты.
Так вот, мы сидели в ресторане, я вышел в туалет. Возвращаюсь, а Марины нет — какой-то грузин пригласил ее на танец, и она с ним пошла. Когда она вернулась, я объяснил ей, что так поступать не следует; если кто-то хочет ее пригласить на танец, он должен сначала спросить разрешения у меня. Мы разговариваем, потягиваем винцо, и тут к нашему столику подходит опять этот грузин и приглашает Марину. Он не спросил меня, можно ли пригласить мою даму, а прямо подошел и сказал: «Пошли потанцуем». Мне это очень не понравилось, меня тут все знали, и никому в голову бы не пришло вот так запросто обращаться к моей жене. Я говорю: «Не пошли, а разрешите вас пригласить. Но это во-вторых, а во-первых, нужно меня спросить, можно ли пригласить на танец мою даму». Он мне: «А кто ты такой?» Этого было достаточно, чтобы вывести меня из равновесия. Я тогда был постоянно на взводе, из-за того что мне приходилось переживать в семье, и заводился с пол-оборота. Я схватил вилку и всадил ему в ягодицу по самую рукоятку. Ты бы видел его лезгинку по залу.
Но я знал, что грузины по одному в ресторан не ходят и что все они члены «группы здоровья». И правда, еще трое подошли ко мне: «Ты Лёва?» Я говорю: «Какие ко мне будут претензии?» Я им рассказал, что произошло. Претензий ко мне у них не было, они собрались и увели своего несчастного подранка. Но наутро мне позвонил их главный — Нико и пригласил приехать к нему на виллу в Нью-Джерси. Вежливо так пригласил. Понятно, что от таких предложений отказываться нельзя, и я поехал. Марина увязалась за мной. Я знал, что она при всех своих закидонах могла перегрызть за меня глотку и отговаривать ее было бесполезно.
Мы приехали к нему на виллу. Нас встретили женщины в черном, как на похоронах, их было много, и все на одно лицо, с глазами как на старинных иконах. Мужчины в подвале пили коньяк и играли на бильярде. Я уговорил Марину остаться с женщинами, а сам спустился к мужчинам. Сам Нико, отложив в сторону кий, пошел мне навстречу: «Я думал, ты не приедешь». Я пожал протянутую мне руку и говорю: «Было бы невежливо отказываться от твоего приглашения. А если ты думаешь, что есть проблема, так это не моя проблема, а вот того идиота, что стоит в углу и не может сесть из-за больной жопы, на которую он сам нашел приключение. Думаю, если бы я не приехал, у меня были бы большие неприятности, но я приехал, потому что чувствовал за собой правоту. Нико это понял и спросил: «А я могу потанцевать с твоей женой?» Я говорю: «Конечно, если ты сейчас наденешь рубашку и пиджак». Он расхохотался, проводил нас до машины, и с тех пор у нас с ним установились дружеские отношения. Он говорил, что всегда готов помогать мне, если у меня возникнут трудности, но у меня и без него было достаточно помощников.
Взять хоть Евсея. Он весь Брайтон «держал». Мы с ним странно познакомились. Я приехал на свою парковку на Манхэттене, там у меня работали пуэрториканцы. Я приехал, чтобы забрать дневную выручку, сижу в будке, считаю деньги и вижу — подкатывают две машины, «Мерседес» и «Кадиллак», выходят из них мордовороты во главе с телохранителем Евсея и ко мне: «Запаркуй машины». Я говорю: «На паркинге нет места, все забито», а он: «Ты что, не знаешь, с кем разговариваешь, так мы напомним», и оглядывается туда, где стоит Евсей со своими ребятами. Они шли на сорок седьмую улицу снимать бабки с ювелиров. Я опять так спокойно: «Я бы рад, но, видишь, места нет». Он кинул мне под ноги ключи от машин, и они ушли. Возвращаются, а ключи, где лежали на асфальте, там и лежат, а на машинах уже белеют квитанции о штрафах. Этот охранник говорит: «Ты что, меня не понял? Я сказал запарковать машины. Оплатишь все штрафы». А я ему: «Это ты не понял, я же тебе русским языком сказал, что мест нет». Он хватается за пистолет, а мой «Смит-Вессон» уже у меня в руке. И тут Евсей, который стоял и слушал, говорит ему: «Ладно, валим отсюда», и они уехали.
На следующий день я пошел в русскую баню на Манхэттене. Лежу я после парилки в предбаннике, обернутый полотенцем, читаю газету. Прикрылся газеткой и вздремнул. И чувствую, кто-то меня трогает за ногу. Я говорю, не поднимая с лица газеты: «Еще раз тронешь, получишь люлей». Смотрю — стоит Евсей в простыне и смеется: «Ты козырный?» Я говорю: «А ты что меня трогаешь, я тут кемарю, а ты меня беспокоишь». Он опять смеется и говорит: «А ты мне нравишься, пойдем съедим по шашлычку», и тут подходит с шашлыками тот охранник, что мне грубил на стоянке. «Я, — говорит, и показывает на меня, — на него не брал». «Это ничего, — говорит Евсей, — сходи еще, а пока он твой покушает». Мы с ним тогда хорошо выпили за дружбу. Я всегда мог рассчитывать на него, но никогда этим не пользовался. Но все на Брайтоне были уверены, что я с ним заодно, и это не раз помогало мне в трудных ситуациях.
— И вы полагаете, что Аркаша Балан тоже предложит нам руку дружбы?
— А почему нет, у него могут быть интересы и в Америке.
— Вы же больше всего на свете цените свою независимость, зачем же вы добровольно идете в лапы к бандиту?
— Жизнь часто ставит нас перед выбором между плохим и дерьмовым.
Аркадий Балан жил в старинном особняке. Возле подъезда стоял «Бентли» цвета мокрого асфальта. Лео позвонил в дверь. На звонок отозвался приятный женский голос, но, когда мой американский друг отрекомендовался, дверь нам открыл охранник зверского вида. Он ловко ощупал нас на предмет оружия, отобрал мобильные телефоны и проводил к лифту. «Нажмите на минус два», — сказал он и ушел.
— Там, наверно, зал для бильярда или плавательный бассейн с сауной, — вслух подумал я, но, когда лифт спустился вниз, мы оказались в тесном каменном мешке с тусклой лампочкой под потолком. Дверь лифта закрылась, и кабина ушла вверх. Никакой кнопки возле лифта не было. Ломиться в железные двери было бесполезно. Мы оказались в камере, где не то что прилечь, присесть негде было.
— Что будем делать? — спросил я.
— Знаешь анекдот про двух евреев из Одессы, которые пришли к раввину спросить насчет бессмертия.
— Нет.
— Ну и я забыл.

10

Скажи кто-нибудь Аркаше Балану лет двадцать назад, что он будет ворочать миллионами, что он будет жить в особняке, ездить на «Бентли», что его персону будет охранять взвод телохранителей, он бы посмеялся тому в лицо.
Двадцать лет назад Аркаша служил курьером в редакции «Одесского вестника» и мечтал о карьере репортера. Иногда заведующий отделом городского хозяйства давал ему мелкие поручения — написать заметку строк на тридцать о замене канализационных труб на Куяльнике или о подготовке школ к отопительному сезону. Он старательно выполнял поручения, но репортером так и не стал, хотя успел получить диплом журналиста.
Газету закрыли, а ее сотрудники разбрелись кто куда, одни пошли в торговлю, другие занялись извозом. Аркаше провезло больше, его школьный приятель Жора Колесиди наварил на торговле сантехникой некоторую сумму и почувствовал себя капиталистом, а капиталист — это у нас кто? Каждому советскому человеку с детства известно, что капиталист — это владелец заводов, газет, пароходов. До заводов и пароходов Жора пока не дотянул, а вот издавать газетку вполне себе мог позволить. Главного редактора искать не пришлось, чем Аркаша не редактор, ведь работал же в газете. А название газеты он взял с водочной этикетки — «Столичная». Это ничего, что Одесса не столица, зато слово, написанное как на этикетке любимого напитка, расположит к себе читателей.
Когда Аркаша спросил приятеля, каков будет профиль газеты, тот сказал, что это уж забота главного редактора. Аркаша предложил издавать эротическую газету, и Жора тут же согласился.
Аркаша набрал самых откровенных фотографий из каких-то немецких изданий (Интернета тогда еще не было), перевел какие-то истории. Сам что-то написал. В результате получилась довольно грязная газетенка. «О, это то, что нужно одесситам, — одобрил хозяин. — Но давай все-таки изменим профиль. Моя бухгалтерша сказала, что уволится, если мы будем издавать такую похабную газетенку, а она очень ценный специалист, любую операцию может провести так, что комар носа не подточит. И потом, грузчики по дороге из типографии растащили половину тиража».
И тогда Аркаша предложил издавать музыкальную газету. Жора с радостью согласился, и Аркаша подготовил несколько номеров со статьями из польских молодежных журналов. Хозяин был в восторге, но предложил изменить профиль, потому что не смог набрать рекламу. После этого профиль менялся еще несколько раз. «Столичная» была то криминальной, то цирковой, то деловой. Пока Аркаше это не надоело.
Другой издатель — владелец буфета в оперном театре — решил издавать городскую газету на английском языке и распространять ее в порту среди иностранных моряков и туристов. Аркаша с удовольствием согласился. Сосиски из буфета, бутерброды с икрой, бесплатные билеты — это не кот наплакал. Газета была цветная, красивая. Но с распространением как-то не получилось, киоскеры не хотели покупать газету, а, наоборот, требовали, чтобы им заплатили за распространение. Хозяин получал тираж и складывал его в подвал. И так продолжалось два года, пока он не разорился.
Новым издателем стал владелец пекарни возле Аркадии. Он почему-то решил издавать рекламную газету и нанять мальчиков, чтобы они ее продавали. Убедить его в том, что рекламная газета должна быть бесплатной, у Аркадия не получилось. Он набрал штат из бывших сотрудников «Одесского вестника», закупил компьютеры и ксероксы и выпустил два номера. Но мальчики не хотели торговать рекламной газетой, и весь тираж лег мертвым грузом в коридоре офиса.
Когда хозяин понял свою ошибку, он перестал платить зарплату газетчикам. И тогда Аркаша подогнал к офису автобус и конфисковал в счет долга все оборудование. Редакция гуляла на вырученные от продажи оборудования деньги целый месяц. Но после этого Аркаша решил завязать с газетным бизнесом раз и навсегда и стал риелтором. Несколько удачных сделок позволили ему основать собственное агентство. На это время в Одессе пришелся резкий скачок смертности одиноких стариков, владеющих жильем в центре города, и деятельностью Аркаши заинтересовались органы. Но он уже сменил профиль деятельности, как некогда менял профиль своей газеты. Теперь Аркаша стал застройщиком. Он строил дорогие офисные и торговые центры на месте домов, которые признавались аварийными. И так было до тех пор, пока в мэрии у него был свой человек. Но вот на прошлой неделе этот человек попал в автокатастрофу на шестнадцатом километре Тираспольского шоссе и погиб. И уже на следующий день подряд на строительство гостиницы «Тюльпан» отдали Яше Марафету, у которого была лохматая рука в Киеве.
Когда Лео представился как знакомый его киевских друзей, Аркаша подумал, что это кто-то из Яшиных людей пришел по его душу, и на всякий случай решил поместить незваных гостей в «отстойник». Но, когда просмотрел запись с камеры наблюдения, узнал Лео и распорядился, чтобы его и того молодого человека, который был с ним, немедленно привели к нему в кабинет.
Охранники бросились исполнять его приказ, но ни Лео, ни его компаньона в «отстойнике» не обнаружили. Пленники как сквозь землю провалились, и никому из секьюрити даже в голову не пришло, что так оно и было. И только один человек в доме знал, что если нажать третий снизу кирпич справа от лифта, то бетонная плита в полу уйдет вниз и откроет ступени в катакомбы. Этим человеком был хозяин дома, который и устроил все это на тот случай, если вдруг придется срочно смываться.
С детства его увлекали рассказы о таинственных одесских катакомбах, а в свою бытность журналистом он познакомился с энтузиастами, которые за гроши водили людей в этот мир безмолвия. Они-то и рассказали ему историю одесских подземелий. А началась она по историческим масштабам не так давно — всего триста лет назад, когда в городе развернулось строительство. Понадобилось много камня, но, кроме ракушечника, который был под ногами, никакого другого материала здесь не наблюдалось. Люди, как какие-нибудь кроты, проделывали подземные ходы под всем городом ради камня. Говорят, общая длина этих ходов три тысячи километров. Это, конечно, слишком, но две есть, а одна-то уж точно.
Потайные ходы не могли не привлечь внимания тех, у кого было что скрывать. В начале позапрошлого века в суде рассматривалось дело братьев Челеби и Розенбергов. Это были воротилы контрабанды. Их люди доставляли товары с рейда на берег и через подземелья — в центр города, и оттуда они уже развозились по всей Российской Империи. Но Челиби и Розенбергам этого показалось мало, и они стали торговать живым товаром. Они похищали красивых одесситок и по лабиринтам переправляли на турецкие фелюги, которые увозили их в притоны Стамбула и Каира. Но этого братанам снова показалось мало, и они решили заняться «штучным товаром», то есть не просто красавицами, а голубой кровью. Для похищенных аристократок под землей были оборудованы шикарные апартаменты с стиле рококо. Но этот бизнес был успешным до тех пор, пока среди похищенных дам высшего света не оказалась княжна Лопухина. Терпение градоначальника — дюка Ришелье — лопнуло, и он объявил войну контрабандистам.
У Челеби и Розенбергов было много последователей, но масштаб был уже не тот. Потом катакомбы облюбовали революционеры, затем — бандиты. Во время войны здесь скрывались партизаны со своими гранатами и пулеметами, а сейчас ночуют бомжи.
Аркаша знал о катакомбах все, и неудивительно, что он решил использовать их в своих целях. Удивительно, но он не предусмотрел, что какой-нибудь псих вроде меня, не найдя в стене кнопки вызова лифта, с досады станет бить ногами в стену и попадет как раз по тому кирпичу, который открывает люк.
Когда в полу открылся люк, мы увидели лестницу, ведущую вниз, но вовсе не обрадовались, потому что ниже «отстойника» могла быть пыточная или, того хуже, гробница, где нашли упокоение враги и конкуренты криминального застройщика. Но тут со дна моей памяти всплыл эпизод из какого-то революционного фильма, и я предположил, что лестница ведет в катакомбы.
— И что, по ним можно выбраться наружу? — недоверчиво спросил Лео.
— Можно, если кто знает дорогу в этом лабиринте.
— Так пойдем, нет ничего хуже, чем сидеть в бетонном мешке и ждать, пока о тебе вспомнят. Будем надеяться, что выход где-то недалеко.
— Но там же темно, мы же не можем пробираться на ощупь. Если заблудимся в лабиринте, нам каюк.
— Надо всегда надеяться на лучшее, сынок. Иначе не стоит жить, — сказал Лео. И, как бы в подтверждение его слов, мы нашли подвешенный к перилам лестницы фонарик.
Это был обычный карманный фонарик китайского производства, какие взрослые любили раньше дарить детям на день рождения, — дешево и сердито. Помнится, и у меня был такой фонарик. Батареек хватало на неделю, если включать нечасто и ненадолго. Но и этого жалкого источника света нам было достаточно, чтобы решиться спуститься в подземелье.
Круг света выхватывал из густой, почти осязаемой темноты гладко обтесанные стены и довольно высокий свод. Никаких указателей тут не было, и мы решили, что если пойдем все время прямо, то в конце концов выйдем на свет божий. Мы шли прямо до тех пор, пока дорогу нам не преградил обвал. Его можно было обойти как справа, так и слева. Мы пошли направо. Здесь проход был заметно уже и ниже, но мы все шли и шли и вскоре оказались в зале, от которого веером расходились три коридора. По ощущению мы прошли уже километра три. Мы присели на гладко обточенный камень, чтобы отдохнуть и обсудить ситуацию. Возле камня мы обнаружили две бутылки из-под пива «Оболонь». Судя по запаху, сохранившемуся в бутылках, их оставили совсем недавно. Я предположил, что здесь недавно были бомжи. Но Лео пошарил фонариком по стенам, нашел надпись, нацарапанную то ли гвоздем, то ли ножиком «Хочу Соню с Ланжерона» и решил, что это место облюбовали подростки.
— Все равно, — сказал я, подростки тоже не будут слишком далеко уходить от лаза, значит, он где-то неподалеку.
Мы пошли опять направо и уперлись в стену. Это был тупик. Пришлось возвращаться в зал и идти налево, проход все время разветвлялся, и мы шли наугад. Очень хотелось пить. К тому же батарейки в фонарике оказались несвежими, они быстро садились, и света хватало только на то, чтобы светить нам под ноги. Прошел час или два, а может, и три; в мире, где нет запахов и звуков, чувство реального времени теряется. Мы все шли и шли неведомо куда, просто для того, чтобы не сидеть на месте, потому что остановиться было страшно. Казалось, остановишься, и темнота, которая за тобой гонится, обрушится тебе на плечи и высосет из тебя жизнь без остатка. И так мы шли уже наугад, уже не разбирая пути, пока я не споткнулся о камень и не растянулся в пыли.
— Все, — сказал я, выплевывая пыль изо рта, — дальше идти нет никакого смысла. На улице уже наверняка стемнело, и вряд ли кому-нибудь на ночь глядя вздумается лезть под землю.
Мы присели на корточки. Лео достал сигарету и закурил.
— Смотри, — сказал он, — струйка дыма поднимается строго перпендикулярно. Значит, поблизости нет выхода, наверно, придется тут переночевать, а утром продолжить наше безнадежное предприятие. Знаешь, мне эта ситуация напоминает мою семейную жизнь в Нью-Йорке. Такая же безнадега, и так же я психовал, когда не видел выхода, и совершал глупые поступки, один глупее другого, и уходил все дальше в лабиринт своих страстей.
 — Вот представь себе, сижу я как-то с приятелями в ресторане «Парадайз», там еще пел Миша Боцман, я каждый вечер проводил в ресторанах, чтобы только не сидеть дома, и тут кто-то проходит сзади и проливает мне на плечо каплю вина. Я поворачиваюсь — никого. А чтоб ты знал, я носил только светлые костюмы, а покупал их в самых дорогих бутиках по три тысячи долларов. Я спрашиваю приятелей: «Вы видели, кто пролил на меня вино?» Никто из них не заметил. Я вышел на сцену и говорю в микрофон: «Я извиняюсь, я просто хочу спросить, кто пролил на меня вино. Может быть, это получилось случайно, но кто-то пролил на меня вино. Ничего страшного, я просто хочу знать». Никто не признается. В Нью-Йорке, если что-то происходило в ресторане, все сидели и ждали, чем все закончится. Боцман говорит: «Лёва, нам петь надо», но у меня уже поехала крыша, и он в этот вечер уже не пел. Я достал пистолет и стал шмалять по воздушным шарам, которыми был украшен зал. Все, кто был в ресторане, тут же оказались на полу. Я вышел на улицу и открыл стрельбу по фонарям. А эти одесситы из ресторана расползались в шубах по слякоти к своим машинам. Ко мне выскочил хозяин ресторана: «Лёва, ты что делаешь! Сейчас приедет полиция, и у нас будут большие проблемы с законом». А мне все было нипочем, я ощущал себя ковбоем из вестерна, который направо и налево мочит индейцев.
Как-то зимой я пьяненький вышел из ресторана искать свою машину. Была зима, и на мне была шуба до пят, какие носили богатые русские на Брайтоне. Только я вышел, как кто-то приставил мне к виску дуло: «Снимай шубу!» По произношению я понял, что это был черный, как тогда, в Гарлеме, но только теперь ствол был настоящий. Я говорю: «Успокойся, я тебе все отдам». Я снимаю шубу, аккуратно ее складываю и, пока он смотрел, что я делаю, я перехватил его руку с пистолетом и впился в нее зубами. Это было рискованно, он был раза в два тяжелее меня, он мог пристрелить меня как нечего делать. Но я нарочно шел на риск, потому что престал ценить эту свою шальную жизнь, и это в конце концов помогло мне с ним справиться. Он выпустил пистолет, и тут уж я отыгрался на нем за все свои домашние обиды. Из ресторана высочили секьюрити. Они испугались, что я убил этого парня и у них будут неприятности. Но я его не убил. Злость прошла, я забрал у него пушку, отпустил его на все четыре стороны и поехал в другой ресторан коротать ночь.
На годик я заказал дочке платье за тысячу долларов. Снял ресторан, расставил между столами елки из лобстеров, позвал родственников, своих приятелей-лимузинщиков, Аркашу с женой из Сан-Франциско, заплатил Токареву пятьсот долларов, чтобы он пел до последнего гостя.
И тут выходит Аркаша из туалета весь в крови, сцепился с кем-то из лимузинщиков, и началось месиво. Кто за кого бодается, трудно было разобрать. Лобстеры летали по всему залу как ласточки. Я был, наверно, против всех, и многие попали под мою раздачу. Меня держали шесть человек, но я вырвался и полез в самую гущу. Этот день рождения моей дочери многим на Брайтоне запомнился.
А дальше было еще хуже, потому что появился кокаин. Мы с Мариной поехали в гости, где нас угостили кокаином. Я никогда до этого не пробовал, а тут Марина упросила меня попробовать. Ей самой очень хотелось, она давно знала, что это такое, но одна при мне стеснялась, а за компанию вроде и ничего. Пришлось попробовать. Очень странное было состояние. Я думал, что улечу куда-то в мир грез, а получилось совсем иначе. Вот ты носишь очки, у тебя какое зрение?
— Ну минус три.
— Ты без очков видишь все как в тумане?
— Да.
— А когда надеваешь очки, то все вокруг становится четким?
— Да, конечно.
— Вот и представь себе, что весь мир вокруг тебя обретает четкие контуры, и ты видишь такие мелочи, которые не можешь увидеть даже в очках, а все страхи и проблемы куда-то отступают. Куда деваются робость и стыд? Ты можешь незнакомому человеку рассказать о себе такое, о чем даже наедине с собой не решаешься вспоминать. Потом, конечно, ты об этом пожалеешь, но под кайфом тебе море по колено. Ты можешь сидеть за баранкой целые сутки без сна и отдыха, заниматься любовью по нескольку раз в час, решать кроссворды как нечего делать, пить и не пьянеть. Но только пока не пройдет кайф, а потом ты снова оказываешься без очков перед открытой книгой. А если хочешь опять испытать такое, то готовься добавить дозу. Первое впечатление от кокаина у меня было настолько ярким, что я стал иногда этим баловаться.
— Кстати, об усилении чувств, вы не чувствуете запаха жареной рыбы?
— Нет, я же не нюхал кокаин.
— А я и без кокаина чувствую запах. Это, конечно, может быть галлюцинация, но уж очень отчетливая.
Лео мне не поверил, но я продолжал настаивать, и мы пошли на запах. Он то усиливался, то ослабевал. Я уже подумал, что это и правда мираж, но тут мы услышали женские голоса. Две женщины о чем-то громко спорили, может быть, даже ругались — разобрать слова было невозможно. Но мы пошли на звук и вскоре поняли, что они не ругаются и не спорят, а просто возмущаются ценами на мясо на рынке.
Едва тлеющий огонек нашего фонарика высветил на потолке люк. Но он был расположен достаточно высоко, и для того, чтобы до него добраться, Лео, как более легкому и мелкому, пришлось взгромоздиться мне на плечи. Он нажал на люк обеими руками, и ему удалось его сдвинуть. Воздух, который хлынул в подземелье, показался нам теплым и ласковым. За время, что мы бродили в лабиринте, мы успели порядком озябнуть. Лео вылез наружу и подал мне руку. Мы стояли в аллее парка; откуда-то, видимо с танцплощадки, доносились звуки музыки. Играли какое-то старье, кажется, это была макарена, по которой мы в студенческие годы сходили с ума. Женщины, обсуждавшие новости с рынка, смотрели на нас как на явление с того света.
— Смотри, — сказала одна, — бомжи вонючие. Пошли отсюда, а то меня стошнит.
— Мадам, как нам пройти на Молдаванку? — спросил Лео.
— Да ладно, — сказала другая. — Ссы здесь, не тушуйся.
— Проститутки? — спросил я тихо Лео.
— Одесситки, — ответил он так, как будто подвел черту под всеми своими рассказами о нравах обитателей этого города, так, словно поставил печать на документе.
У дома дяди Бени стоял «Бентли». Этот лакированный бегемот занимал весь дворик, так что нам пришлось пробираться бочком к подъезду.
— Жаль, что у меня нет под рукой гвоздя, я бы написал ему на капоте все, что я о нем думаю, — сказал я.
— Не надо портить вещь, она стоит денег. А вот попортить физиономию этому негостеприимному товарищу, пожалуй, надо.
— Не думаю, что нам надо туда идти, он может быть там не один, — сказал я.
— Но и нас двое.
— Не думаю, что я буду уж так полезен, если дело дойдет до драки, я ведь не умею драться.
— Самое время учиться.
Но мне так и не пришлось на сей раз принять боевое крещение. В берлоге дяди Бени мы застали удивительную картину: на столе под абажуром стояла все та же бутыль, на сей раз с самогоном, дядя клевал носом тарелку с рыбьим скелетом, а молодой человек атлетического сложения, размахивая пустым стаканом, нараспев читал стихи Багрицкого: «Ай, греческий парус! Ай, Черное море! Ай, Черное море!.. Вор на воре!»
— Что правда, то правда, а еще надо сказать про хамов, которые запихивают гостей в каменные мешки, — сказал Лео.
— Лёва, прости, — сказал Аркаша и бросился его обнимать. — Вышло недоразумение. Это мои идиоты все перепутали. — Ты сказал «Фельдман», а им послышалось «Альтшуллер», есть тут такой один, которого надо припугнуть, чтобы не борзел. Они плохо разбираются в еврейских фамилиях. Я был на переговорах, а когда мне доложили, что случилось, я бросился в подвал, но вас уже и след простыл. Как вы догадались нажать на кирпич?
— Это Миша, — отрекомендовал меня Лео. — Он ученый из Москвы. Нет такой ситуации, из которой он не нашел бы выхода.
— О-о-о! — Аркаша посмотрел на меня с уважением и протянул мне руку. — Теперь я понимаю, почему вы здесь, а не в катакомбах. А я собирался уже посылать за вами экспедицию. Бывали случаи, что люди по нескольку дней не могли выбраться из-под земли.
— А что стоит пустить по следу собак? — мне нужно было подтвердить свою репутацию ученого.
— Нет. — Аркашина улыбка была как терамису из холодильника в жаркий день. — Собаки в катакомбах моментально теряют след. Найти человека в подземелье могут только проводники. Я сам плутал в лабиринте сутками, хотя бывал там не раз, и даже одно время хотел устроить там парк развлечений с ужастиками.
— Хорошая идея. Я тоже подумаю над ней. Интересно только, как ты оказался у дяди Бени? — сказал Лео.
— Найти его было проще простого, — сказал Аркаша. — В ваших мобильниках был только один одесский номер. Вот я по нему позвонил, и ваш уважаемый родственник рассказал мне о ваших проблемах и о своем проекте. Что касается фермы по разведению виноградных улиток, то я пока не готов принять участие в ее финансировании, похищение Розы Марковны для меня пока закрытая книга, а про Казимиру Андреевну Колесникову, родственницу вашей беглянки, могу сказать совершенно определенно — она умерла три года назад. И никто из львовской родни ею в последнее время не интересовался. Это мне сказал ее вдовец, я звонил ему час назад.
— Значит, нам опять нужно решать уравнение со всеми неизвестными? — попытался я подвести черту.
— Если вы за Розу, то нам с Аркашей удалось кое-чем разжиться по части информации, — оживился совсем было сомлевший дядя Беня. — Тут есть мальчик, который видел марку машины этих амбалов. Если этот паскудник не брешет, то это был красный «Рено» с одесскими номерами.
— Я уже поручил своим людям узнать, кому принадлежит машина, — сказал Аркаша. — Мальчик номеров не запомнил, но, надеюсь, в Одессе найдется не больше сотни красных «Рено». Завтра у нас будет результат. А сейчас давайте выпьем по стакану этой замечательной бурды за здоровье всех присутствующих.
Аркаша уехал за полночь. Беню мы уложили в комнате, а сами ушли спать на веранду. Перипетии прошедшего дня и невесть откуда взявшийся запах акации долго не давали нам уснуть. Я слышал, как переворачивался в постели Лео, он, конечно, слышал, как я вставал попить. Но каждый из нас не хотел признаваться, что не спит, чтобы вдоволь надуматься о своем. Не знаю, о чем думал Лео, наверно, о своей ускользающей Людмиле или о партии в бильярд с приятелями из Сан-Франциско, а мне виделся уютный зал библиотеки и книги по эволюции голосеменных эндемиков Австралии и изредка поглядывающая на меня девушка за соседним столом.
Азохен вэй, как сказала бы моя драгоценная пропажа. Какой черт занес тебя в этот город! Какой черт носит тебя по свету вместе с мужчиной, до которого тебе нет дела, в поисках женщины, до которой тебе нет дела еще больше. «Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать», — сказал кто-то из героев старого кино. Ты нашел предлог, чтобы увильнуть хоть на время от своей настоящей жизни, но это добром не кончится. Я стал думать — а чем все это кончится? — и уснул.
Мы ждали звонка от Аркаши все утро, но он позвонил только днем. Красный «Рено» нашелся на стоянке в порту. Эту машину взял напрокат мужчина с киевской пропиской по фамилии Михалюк. Но в машине никого не было. Мы уже собрались ехать в порт, но тут мне позвонила Роза Марковна.
— Я нашла родственницу Люды, у которой она гостила. Это Вера Колесниченко из Овидиополя.
— Вы на свободе? — кричал я в трубку, как будто боялся, что если не буду кричать, то связь прервется, и тетя Роза снова пропадет.
— Не ори так, я тебя прекрасно слышу, — успокоила меня тетя. — Берите машину и приезжайте в Овидиополь. Я жду вас в гостинице «Алико». Когда приедете, я вам все расскажу.
Мы тут же позвонили Аркаше, и он сказал, что мы можем взять ту самую «реношку», что стоит в порту. Насчет аренды он сам договорится с хозяевами. Ключ будет у охранника стоянки.
Все было, как обещал Аркаша, — и ключ, и машина, и полный бак бензина. Мы мысленно простили его за вчерашнюю оплошность, сели в машину и поехали на восток. Но на выезде из города нас остановил дорожный патруль. Здоровый детина заглянул к нам в окно, сказал: «Тю!» и спросил документы. Лео, ни слова не говоря, протянул ему десятидолларовую бумажку. Гаец отдал ему честь и показал жезлом, что путь свободен.
— Зачем вы ему дали деньги? — возмутился я. — Мы ничего не нарушали, машина оформлена честь по чести, у вас есть международные права — какое право он вообще имел нас останавливать?
— Не кипятись, мой мальчик, на обратном пути я начищу ему рожу и отниму деньги, потому что не терплю, когда меня хотят кинуть как последнего лоха, но сейчас мы торопимся и нам не до разборок с копами, тем более, что эти разборки могут тянуться годами. У меня, например, такая разборка заняла год, а могла затянуться на десять лет.
Это было в Нью-Йорке, когда я, как тебе известно, переживал крах своей семейной жизни. На тот же паркинг, где я, помнишь, познакомился с Евсеем, я опять приехал за выручкой, и вдруг с сорок седьмой улицы прибежал русский, знакомый ювелир: «Лёва, у меня папу увезли в госпиталь, мне срочно нужно забрать машину, чтобы к нему ехать». А он должен был уезжать только через три часа, и, чтобы вывезти его машину, нужно было убрать куда-то на время пять машин тех, кто должен был уехать раньше него. Ну я вывел их на улицу, чтобы дать возможность выехать этому парню. А тут подъезжает полицейский, здоровый малый, вроде этого хохла, что сейчас нас остановил, и лепит на те машины квитанции на штраф. Формально он, может быть, был прав, но по-человечески это несправедливо. Я говорю ему: «Войди в мое положение, я на каких-нибудь пять минут вывел эти машины с паркинга, чтобы дать возможность выехать человеку, у которого отец попал в беду». Пока он клеил квитанции на две машины, мои ребята три уже загнали обратно на паркинг. Но он все равно стал клеть на них квитанции. И тут появилась моя теща, не знаю, зачем она сюда пришла, может, для того, чтобы проверить, сколько я имею с этого паркинга. Говорят, перед этим она объехала все нелегальные казино, чтобы поймать меня на месте преступления. Она стала наезжать на копа на своем корявом английском. В конце концов он не выдержал и оттолкнул ее. Мне опять шлея под хвост попала, я набросился на него, как какой-нибудь зверь, который почуял запах крови. Коп упал, я вскочил на него и стал колошматить его кулаками. Он уползал к своей машине, а я его пинал ногами. А напротив рабочие строили гостиницу «Мариотт», они увидели эту сцену и стали мне аплодировать — полицейских нигде не любят.
Появились вертолеты, со всех сторон подъехали полицейские машины. Из них выскочили копы — и ко мне, с пистолетами и с наручниками. А я в шортах, в майке, увешанный золотом, как дикарь из джунглей, — цепи, браслеты, перстни, — и весь в крови. Ну ни дать ни взять людоед. «Все, — думаю, — сейчас они меня пристрелят», поднял руки вверх и стою. Они надели на меня наручники и повезли в полицейский участок. Впереди сидят двое черных, каждый за два метра ростом, а я сижу сзади за решеткой и слышу, как они говорят: «Давай отвезем этого психа в русское посольство, пусть они его депортируют в Сибирь». Я как это услышал, так сразу на дыбы: «Слушайте, вы, вон там, через квартал, посольства африканских стран, давайте заедем туда, чтоб они вас депортировали к чертовой матери». Ты бы видел глаза этих ребят, они буквально налились кровью. Меня завезли в глухую щель между двумя небоскребами и так отделали дубинками, что я кровью харкал.
Не знаю, как сейчас, но тогда, в восьмидесятые годы, в Нью-Йорке был такой закон: если тебя в течение двух суток не находит адвокат, тебя выводят в суд, и судья может сразу дать тебе срок. Полицейские не хотели, чтобы адвокат меня нашел, и каждые четыре часа меняли мое местонахождение — возили из одного участка в другой. И так продолжалось около полутора суток. При этом наручники не снимали, хотя по закону положено было снимать. Еще немного, и я бы оказался в суде. Там, конечно, предоставляют какого-то адвоката, но он практически подсудимого не защищает.
 Но мне повезло, теща в кои веки повела себя разумно. Она побежала на «золотую улицу» к знакомым ребятам, и они тут же позвонили адвокату. Это был солидный старый еврей, в Америке почти все адвокаты евреи. Он приехал в участок, куда меня доставили чуть живого и где я сидел в камере с отъявленными бандитами, ворами, убийцами, — но, когда полицейский объявил, за что меня арестовали, мне тут же уступили место на скамейке. За сутки, что я был под арестом, меня возили из участка в участок пять раз, они меня прятали, чтобы не нашел адвокат. Но старый волчара все равно меня отыскал. Он сел напротив и спросил, почему у меня руки синие. Я сказал, что с меня только что сняли наручники. Он говорит: «Значит, ты двадцать часов был в наручниках? Это же противозаконно». Коп, который тут был, заскрежетал зубами. Тогда адвокат спросил, говорю ли я на идише. Я сказал, что, кроме английского, знаю еще и русский. Он русского не знал, и мы продолжали разговаривать по-английски. Он спросил, отчего у меня колени разбиты в кровь. Я говорю: «Так они ж меня били, хотели прикончить». Адвокат спрашивает копа: «А вы ему медицинскую помощь оказывали?» Тот молчит. Мой волчара и говорит: «Вызывайте скорую помощь, он поедет в больницу на обследование, вы поступали с ним противозаконно».
Процесс длился год. Два раза в месяц мы с адвокатом приезжали в суд. Я заплатил адвокату сто пятьдесят тысяч долларов. Все это время пострадавший ни разу не появлялся в суде. И вот я приезжаю в суд на последнее слушание. На мне розовый пиджак от Версаче, маечка от Армани, золотые цепи, кольца. Моего адвоката чуть кондрашка не хватила: «Ты куда приехал, в суд или в цирк на свой бенефис? У тебя мозги работают? Только за твой внешний вид судья впаяет тебе десять лет». Он снял с себя пиджак и надел на меня свой. Двое таких, как я, могло уместиться в этом пиджаке. Я в нем казался идиотом. Волчара посмотрел и одобрил.
Ползала заняли полицейские, которые хотели меня растерзать. Судьей была старая еврейка, которая с моим адвокатом, видимо, в детстве играла в мяч. Они встретились как старые друзья, о чем-то пошептались, и она сказала: «Мы ждем пострадавшего семнадцать минут. Если за это время он не появится, я закрываю дело». Он появился, когда истекло пятнадцать минут. Лицо у него было прилично отреставрировано, весь наглаженный, косая сажень в плечах, но походка была какая-то запинающаяся.
Я смотрю на судью и вижу, что ей страшно надоела эта судейская тягомотина, что ей хочется сеть в кресло у камина, взять в руки книгу и соснуть часок-другой. Она посмотрела на этого бравого парня и спросила, почему он до сих пор не являлся в суд. Он говорит: «Я лечился». А я сижу как полный придурок, в пиджаке с чужого плеча с закатанными рукавами. Она мне приказала встать. В зале стало тихо, слышно было, как работают вентиляторы у потолка. Она посмотрела на меня, потом на пострадавшего и рассмеялась: «Ни за что не поверю, чтобы этот окурок так избил такого здоровяка, что ему пришлось лечиться целый год». Зал взорвался от смеха. Она схватила свой молоток и стала бить по столу: «Пошли вон все отсюда, я никого из вас не хочу видеть. Дело объявляю закрытым. Все свободны».
— И вас даже не оштрафовали за неподчинение властям?
— Нет, меня отпустили на все четыре стороны без последствий.
— Мы, кажется, уже в Овидиополе, а вот и кемпинг «Алико», где нас ждет тетя.
Роза Марковна ждала нас в холле. Напротив нее сидела брюнетка средних лет в сарафане из ткани в цветочек, по виду сильно пьющая.
— Знакомьтесь, Вера, это Лео — человек, который разыскивает вашу племянницу, чтобы на ней жениться. Он гангстер, но его не надо бояться, потому что он на пенсии. А это мой непутевый племянник Миша.
— Очень приятно, — сказала Вера. — Может, возьмем красненького? Тут поблизости есть магазин.

11

Лео очень хотелось поскорей узнать, что делала Людмила у Веры и где теперь ее искать. Но сначала нужно было выяснить все насчет похищения Розы Марковны. А она не спешила выкладывать свою историю, как будто специально нас томила, для большего эффекта. Сначала она осведомилась о здоровье дяди Бени, ее беспокоила бутыль, наедине с которой она оставила своего родственника. Потом тетя Роза хотела узнать, как нам понравился город, где она провела свои юные годы. И только тогда, когда я напрямую спросил ее, как получилось так, что ее украли среди бела дня, она как бы нехотя, как пасту выжимают из тюбика, где ее почти не осталось, выжала из себя слова:
— О каком похищении вы говорите, не было никакого похищения.
— Как не было, — не унимался я. — Вас вызвали на улицу, затолкали в машину, увезли в неизвестном направлении. Вы пропадали без вести два дня, мы сбились с ног, разыскивая вас, можно сказать, в преисподней, и после всего этого вы говорите, что никакого похищения не было.
— А разве вам не звонил этот, как его… майор Остапчук? Он сказал, что позвонит вам и все объяснит, чтобы вы не беспокоились.
— Никто нам не звонил. Мы не знали, куда вы пропали и где вас искать, обратились за помощью к местному авторитету, но он над нами пошутил так, что мы чуть не сгинули в этих ваших гадских катакомбах.
— Вот зараза этот Остапчук, а мне он таки показался порядочным молодым человеком.
— Да кто он такой?
— Они оба, он и шофер, служат в украинской службе безпеки, то есть безопасности. Они говорят, что у Людмилы могли случайно оказаться секретные бумаги. Никаких претензий у них к ней нет, им нужны только эти бумаги. Они и нам готовы помогать, вот познакомили меня с Верой.
— И вы им поверили?
— Почему нет, если не бумаги, то что им нужно от бедной женщины? Не красота же. Это только полоумные мужчины в наше время могут шастать из города в город в поисках убегающей красоты, а они здоровые мужики.
— Вы на кого намекаете? — возник Лео.
— Я не намекаю, я говорю про вас.
— Может все-таки возьмем красненького и пойдем ко мне, тут рядом, — вклинилась в наш разговор Вера. Ей показалось, что беседа приобретает недружественный характер, что может поставить под угрозу предстоящий банкет.
Но Лео и не думал вставать на дыбы.
— Вы правы, Роза Марковна, таких идиотов, как я, еще поискать, — смирился он.
— Не надо далеко ходить, вот рядом с вами мой племянник, которого одолела страсть к приключениям.
— А что этим украинским чекистам надо от нас?
— Они ищут Людмилу по вашим следам. Думают, что вам больше известно. А еще они подозревают, что вы, Лео, никакой не американец, а русский агент, и я, грешным делом, тоже так думаю.
— Почему? — удивился Лео.
— Американец давно бы дал денег, чтобы девушка таки слетала за вином. Смотрите, она совсем истопталась на месте. Дайте ей наконец отмашку, и пойдемте отсюда поскорей, а то на нас уже смотрят как на грабителей банков, которые никак не могут решить, какой лучше брать.
— Ко мне, тут рядом, и вход отдельный. А какой вы хотите брать банк, у нас только сберкасса? — пошутила Вера, но никто не улыбнулся, потому что она говорила совершенно серьезным голосом.
Отоварившись по пути двумя «огнетушителями» красного вина под названием «Мицне», что значит крепкое, Вера привела нас в свою квартиру. Мы расположились на кухне, оклеенной газетами тридцатилетней давности. По стенам тут и там была развешана разная кухонная утварь. Половник, видимо, был повешен немытым, и жирная дорожка из-под него проходила через правую ноздрю Брежнева на фото, где он обнимает какого-то африканского гостя, отчего мне стало как-то неловко за лидера державы.
Сдвинув тарелку с остатками гречневой каши и бутылку из-под пива на край стола, Вера разлила вино по стаканам, не пролив ни капли на газету, которая заменяла скатерть. Она и Лео выпили вино залпом, а мы с тетей только пригубили. Это была страшная гадость с металлическим привкусом, возможно, с привкусом тяжелых металлов, которую к благородному семейству вин можно было отнести только по цвету.
— Ой, я вас умоляю, — удивилась Вера, глядя на нас с тетей. — Вот и этим киевлянам не понравилось. Пить не пили, а только выспрашивали меня насчет Людки. Я говорю им: «Гостила она у меня неделю, а потом уехала, а куда — не знаю». По ним сразу видно, что легавые, а я не такая женщина, чтобы с легавыми иметь дела. Я им так и сказала: «Уехала в неизвестном направлении, а я не поинтересовалась куда, потому что была не совсем трезвая, то есть в отключке». Может, если бы они не жлобились насчет выпивки, я пошла бы на компромат, но они хотели на халяву, а я ничего на халяву не делаю из самоуважения.
— Вы хотите сказать — на компромисс, — не выдержал я.
— А ты, молодой, не лезь упэрэд батька в пэкло, — обиделась Вера. — Пусть гангстер спрашивает.
Лео наполнил вином ее и свой стаканы, они дружно выпили и закурили.
Лео повесил синее колечко дыма на горлышко «огнетушителя» наподобие нимба, отчего бутыль на миг приняла облик святого, святого Бухлония — покровителя страждущих, и спросил:
— А Люда не говорила, почему она уехала из дома?
— Ее с работы поперли, какая-то неприятная история у нее вышла, хотели даже под суд отдать, но она слиняла. Теперь вот ищет, где бы пристроиться. У нас тут работы для нее нет. Я ей посоветовала податься в Крым, там отдыхающие при деньгах, там работа для такой видной женщины всегда найдется — всякие санатории там, дома отдыха…
— И она поехала?
— И я поеду, что я тут потеряла. Уборщица в школе — разве это специальность для молодой женщины? Эти огрызки ссут мимо унитазов, все стены в уборной обтрухали, а я должна подтирать? Хватит, уеду в Крым, пойду в официантки, буду пить французский коньяк и закусывать икрой.
— Еще по стаканчику, — предложил Лео.
— Я вас умоляю, — на щеках у Веры заиграл румянец, и она потянулась со своим стаканом к Лео, чтобы чокнуться. В ее голосе появился бархатный оттенок, в ее взгляде — медовая липкость. Но Лео еще держался, у него даже после трех стаканов ядовитой бурды хватало разума, чтобы не свалиться в банку с медом.
— А что муж? — спросил он, как будто между делом, как будто параллельно тому, что предлагала ему Вера всем своим видом.
— Я не замужем.
— Я имею в виду мужа Людмилы, он что-нибудь предпринял, чтобы помочь жене? — не сдавался Лео.
— Он же тряпка.
— Конечно, я всегда считал его тряпкой. Я не мог понять, почему она выбрала именно это ничтожество, чтобы вытеснить меня из своей жизни. Он алкаш и негодяй, у него хватило наглости позвать мою группу, чтобы мы играли на его свадьбе. Я тогда хотел его убить, и только моя любовь к ней спасла его от смерти.
— Он просто оказался в нужный момент в нужном месте, — вмешалась в разговор тетя Роза. — А что ей было делать, если человек, который вешал ей лапшу на уши за красивую жизнь у черта на рогах, и пальцем не шевельнул, чтобы сделать ей отдельную квартиру, и вместо мебели от папы вылил ей на голову помои от мамы.
— Не так все просто, мадам, — попытался оправдаться Лео, но с тетей было бесполезно спорить, она была как скала у моря, как Большой барьерный риф у берегов Австралии, о который разбились сотни кораблей.
— А по мне, так баба должна быть под мужиком, а не наоборот, — сказала Вера и призывно вывесила свои груди, туго обтянутые материей в цветочек, над столом.
— Это разговоры в пользу бедных, — попытался я положить конец этой бесплодной дискуссии. — Вместо того чтобы ворошить прошлое, давайте подумаем о будущем. Поедем в Крым или вернемся в Москву, вот в чем вопрос.
— В Москву, — сказала тетя Роза.
— В Крым, — сказал Лео.
— Давайте допьем это красненькое, и я сбегаю еще, — сказала Вера.
— Мы уезжаем, — сказала Роза Марковна.
— Куда? — спросил Лео.
— Для начала в Одессу, — сказал я.
— Хорошо, — сказал Лео, — езжайте, я вас догоню.
— Нет, — возразила тетя Роза, — вы поедете с нами, никто из нас не умеет водить машину.
— Но я пил вино, как я сяду за руль?
— А мы прогуляемся, подышим воздухом, чтобы алкоголь выветрился, — тетя Роза была решительно настроена на то, чтобы Лео не застрял в Овидиополе.
Мы вышли на берег лимана. Слабый ветерок, который, по версии Розы Марковны, должен был продуть мозги Лео, нехотя шевелил воду. Было еще светло, но на противоположном берегу уже зажглись редкие огоньки, такие вот конопушки на лице южного вечера. Из ближнего кафе доносились джазовые синкопы.
Вера осталась дома, и Лео быстро успокоился, он трезвел на глазах и вскоре был совсем готов сесть за руль.
— Ну если меня опять остановит этот верзила, вы, Роза Марковна, будете меня отмазывать, — сказал он и включил мотор.
— Не остановит, — сказал я, — сегодня не остановит. Вы ему густо намазали масла на хлеб. А вот я все думаю про ту историю, которую вы мне рассказали по дороге в Овидиополь. Почему вы избили полицейского, когда он стал клеить квитанции на машины, которые вы выгнали со своей стоянки на улицу, чтобы выпустить машину человека, которому срочно надо было уехать? Штрафы обошлись бы вам гораздо дешевле, чем услуги адвоката.
— Коп был неправ, по-человечески неправ, и потом он толкнул мою тещу.
— Которую вы ненавидели всей душой…
— Знаешь такую пословицу — свой мне не мил, но при мне его не бей?
— Но вы рисковали всем, вас могли выдворить из страны, потому что у вас тогда еще не было американского гражданства. Почему вы все проблемы решали с помощью кулаков?
— У собаки, которую дразнят, есть только одно оружие, чтобы себя защитить, — зубы, а у меня — кулаки. Я с детства привык отстаивать справедливость с помощью этого оружия.
— А деньги чем не оружие? У вас же тогда было немерено деньжищ.
— Ты молодой, образованный, тебе и карты в руки. Кстати, о картах, Роза Марковна, где в Одессе играют в карты?
— В Аркадии, на пляже, где же еще.
— Я имею в виду серьезную игру.
— В мое время один цеховик из Баку проиграл там сто тысяч, — сказала тетя Роза не без гордости.
— Надо будет проверить, — сказал Лео. — Как ты смотришь, Миша, на то, чтобы пополнить наш бюджет за счет какого-нибудь азартного лоха?
— Я не играю в карты.
— Его мама умерла бы повторно, если бы узнала, что ее сын стал картежником, — поддержала меня тетя Роза.
— Зачем ему играть, разве для молодого человека на пляже нет других занятий? Миша, ты любишь купаться?
— Не очень, я не умею плавать.
— Ну вот, он хочет купаться.
— Это в мае-то…
— Пусть хоть подышит морским воздухом. Людям умственного труда это особенно полезно.
Мне страшно хотелось пойти с Лео на пляж, посмотреть, как он играет в карты, хотя я и ничего не смыслил в игре, но не хотелось травмировать тетю, которая чувствовала ответственность за меня. То, что Лео предложил просто подышать морским воздухом, пришлось как нельзя кстати, тетя отпустила меня на пляж с легким сердцем. На следующее утро мы отправились в Аркадию пешком. Город уже проснулся, деловые люди разъехались кто куда, и на свет божий вылезли южные старики в соломенных шляпах с палочками в руках, очень похожие на старика Хоттабыча из детской книги, и бодрые домохозяйки с хозяйственными сумками. В Москве старики редко выползают из своих нор. Они предпочитают целыми днями сидеть у телевизора, смотреть политические шоу и ругать власти, врачей и американцев. Остаток жизни нужно проводить в Одессе, он будет не столь печальным. Морской бриз едва шевелил листья каштанов. Запах цветущей акации сменился запахами водорослей и мазута.
На пляже в Аркадии уже был народ. Группа женщин в бикини занималась аэробикой у самой кромки воды. Кто-то загорал, подставив бледный живот благотворным лучам еще невысокого солнца, кто-то разминался, перед тем как войти в холодную воду, были тут и такие, что просто стояли и глядели в морскую даль, как будто высматривали тот самый лермонтовский «парус одинокий». Но нас эта публика мало интересовала, мы искали, где играют в карты, и в конце концов нашли две такие компании. К одной, состоящей из молодых людей, приблизительно одного возраста и телосложения, мы даже подходить не стали. «Лейтенанты, голь перекатная, за копейку удавятся», — брезгливо поморщился Лео. А вот другая компания его заинтересовала. Там был маленький лысый человечек, который все время похохатывал. У него были короткие полные руки, которые и руками не назовешь, а только ручками, безволосая бабья грудь и аккуратное брюшко. Он очень понравился Лео, по его версии, это был директор какого-нибудь торга из Жмеринки или из Полтавы. Другой игрок был высокий, полнеющий, но еще не потерявший выправку человек с крупной седой головой хорошей лепки и мощной волосатой грудью. «Депутат, — предположил Лео, — в прошлом полковник или даже генерал». Третий был армянин или грузин, в общем, южанин, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Четвертый был из простых. Он всю зиму, наверно, вкалывал где-нибудь на нефтяных промыслах в Сибири, а в Одессу приехал красиво потратить деньги. В общем, компания была разношерстная, случайная, как раз подходящая для Лео.
Мы подошли посмотреть на игру. Мне были непонятны ходы игроков, но я с интересом наблюдал за их поведением. По всему было видно, что Торгаш собаку съел на преферансе. Он играл азартно, но непринужденно, и получал удовольствие от игры. Грузин проигрывал и бесился, делал ошибки и еще больше проигрывал. Генерал пытался найти логику в игре, выстраивал колонны и бросал их на редуты противника. Отпускник плохо соображал, что делает, но бог — покровитель отпускников — спасал его от серьезных промахов.
Партия закончилась, Грузин бросил несколько купюр по пятьсот гривен и ушел. Его место занял Лео. Я подумал, что вот теперь начнется нечто, не решив, что же все-таки должно было начаться. Но мои ожидания не оправдались. Игроки все так же замирали над картами, что-то скидывали, что-то брали, изредка перебрасывались непонятными мне словами «пас», «мизер», «вист». Мне стало скучно, и я переключил свое внимание на группу аэробики. Лео это заметил и сказал:
— Миша, что ты тут маешься со стариками, сходи в парк, сними нам девочек на вечер.
— Ага, и мне, пожалуйста, блондинку с голубыми глазами, — подхватил жизнерадостный Торгаш.
В парке шла вялотекущая жизнь, деды в соломенных шляпах добрались уже сюда. Они парами и тройками фланировали по аллеям, уходя все дальше в глубину прожитых лет. Им на смену спешили мамаши с колясками. О каких девочках может быть речь в парке утром рабочего дня? И тут я увидел ее. Она сидела на скамейке с книгой в руках и смотрела куда-то вверх, словно повторяла про себя прочитанное. Я никогда не знакомился с девушками на улице. Многие мне нравились, но чтобы вот так подойти и что-нибудь сказать — никогда. Меня от этого удерживала не робость, а стыд быть отвергнутым. Лео бы меня не понял, для него знакомство с девушкой никогда не было проблемой, а для меня стыд был непреодолимым барьером. Но здесь, в Одессе, все было как-то проще. Говорят, в Мертвом море даже тот, кто не умеет плавать, прекрасно держится на воде.
Мне даже не пришлось преодолевать себя, чтобы присесть на скамейку рядом с ней и заговорить так, как воробьи чирикают в кустах:
— Не знаете, что сегодня идет в оперном театре?
— Кажется, «Турандот». А вы любите оперу? — она перебросила мне мяч, и теперь нужно было распорядиться им как можно лучше.
— Не знаю, просто хотел увидеть изнутри ваш знаменитый театр.
— Ничего особенного. Если вы бывали в Большом театре, тогда наш оперный вас ничем не удивит.
— Вот как, а мне его расписывали как чудо света.
— Сходите лучше в музкомедию, вам понравится, — вынесла она мне приговор и уставилась в книгу, давая понять, что разговор окончен.
Облом, но, странное дело, я не испытал никакого стыда. Значит, можно продолжать в том же духе. В этот день я познакомился с пятью девушками. Две меня вежливо отшили, но три были готовы к продолжению отношений. И хотя до этого не дошло, я был страшно рад, потому что, кажется, избавился от комплекса, который мешал мне жить полнокровной жизнью.
Об этом я с восторгом рассказал Лео, с которым мы встретились под вечер, в ресторане Лондонской гостиницы, где он в компании с Торгашом обмывал выигрыш. Они обсуждали перипетии игры на непонятном мне языке. Им было не до моих успехов в области межличностных коммуникаций. Я врубился в их диалог, только когда Торгаш спросил, сколько Лео доводилось выигрывать в лучшие дни.
— Я давно уже не играю по-крупному. Одно время мы с друзьями играли в парке в Лос-Анджелесе каждую неделю ради спортивного интереса. Азарт у меня в крови, но после одного случая в Нью-Йорке, на Брайтоне, я не играю по-крупному.
— Вы много проиграли? — Торгашу не терпелось услышать рассказ Лео.
— Не то чтобы очень много, но двести пятьдесят тысяч долларов — это не так уж мало, особенно тогда, в восьмидесятые.
— Двести пятьдесят тысяч зеленых? Как такое могло случиться, ведь вы играете блестяще, — Торгаш был в восторге, как будто эти тысячи достались ему.
— Как-то раз мне позвонили из «Зодиака», был такой ресторан на Брайтоне. Может, и сейчас есть, но я давно туда не заглядывал. Хозяевами ресторана были друзья моей тещи, тоже из Одессы. Они просили, чтобы я прислал своих людей почистить ковролин в зале. Я поехал с ребятами, а когда мы закончили работу, нам накрыли поляну. Мы выпили, ребята разъехались по домам, а мне хозяева предложили сыграть партию в карты. Мы сели играть в буру по пять долларов, хозяева и какой-то человек из Москвы, я его видел в первый раз. На столе появился кокаин, ставки удвоились, потом утроились. Этот москвич оказался «шпилевым». Тут все уже было куплено. Я ведь тоже уже не первой свежести мальчик, говорю: «Надо колоды поменять». Поменяли, но я все равно проигрываю и проигрываю. Все колоды был коцаные. Ближе к ночи и телки появились. Там все было заранее подготовлено, и представление разыгрывалось как по нотам. В пять утра я сказал, что больше играть не хочу, и мне предъявили записи — у меня минус двести пятьдесят тысяч.
— Я сказал «файн», в пятницу рассчитаемся, и поехал домой. Но в четверг мне позвонили: «Ну что, ты готов расплатится? А то ведь срок истекает». Я говорю: «Не надо мне напоминать, срок истекает только завтра». «Ну, смотри, у тебя ведь молодая жена и маленькая дочь. Мало ли что с ними может случиться». Я спрашиваю: «Кто ты такой? Где ты сейчас находишься?» «Я тот, с которым ты играл. Мы тут все сидим в «Парадайзе».
Я беру пистолет, сажусь в машину и еду в «Парадайз», а там их человек десять-двенадцать — сидят, ужинают. Думал я недолго, приставил дуло к виску того «шпилевого», и говорю: «Очень плохо, что ты мне позвонил. Ты попал на сто пятьдесят штук. Ты не имел права мне звонить и угрожать моей семье. Я сейчас вас всех перестреляю, и вы вообще ничего не получите». Короче, он извинился, а я сказал: «Завтра придешь в ресторан и получишь семьдесят тысяч. Это карточный долг, я должен заплатить, потому что сел с вами играть и проиграл, а на остальную сумму я вас штрафую за плохое поведение. Со мной такие телефонные фокусы у вас не пройдут». На следующий день я кинул им на стол семьдесят штук и больше с ними никаких дел не имел. Вот такие друзья были у моей тещи.
Я встретил их много лет спустя, в Лос-Анджелесе, они сидели в ресторане, с ними была моя прекрасная теща и тесть, и у меня уже не осталось никаких сомнений в том, что мой проигрыш, тогда, на Брайтоне, — это ее работа. Я подошел к этим ребятам, вежливо поздоровался, поинтересовался их здоровьем. Смотрю, они виду не подают, что виноваты передо мной. «Спасибо вам за спектакль, — говорю, — который вы передо мной разыграли тогда в Нью-Йорке. И режиссеру спасибо. Правда, я дороговато заплатил за билет — спектакль этого не стоил, так что вы мои должники. Я даю вам год, парни, на то, чтобы как следует обдумать свой поступок. А дальше вас ждет расплата. Нет, я вас и пальцем не трону, но большой парень там, на небе, думаю, не оставит вас в покое». Так и случилось, через год один из них убил свою жену и его посадили, а другой потерял работу и спился.
— А если бы они не согласились на ваши условия, вы бы выстрелили? — в глазах у Торгаша загорелся мальчишеский огонек. Он потирал руки от радости, что услышал историю, которую можно бесконечно пересказывать всякий раз, когда садишься за карты, и жаждал продолжения.
— Конечно, так бы они и сдались, если бы не знали, что я выстрелю.
— Как же вы, такой опытный игрок, не распознали каталу?
— Я же говорю, что все было хорошо обставлено.
Мы выпили без тостов, но вроде бы подразумевалось, что за благополучный исход той истории из восьмидесятых. Еще налили и выпили. Мы были солидарны с нашим товарищем, и с каждой рюмкой все решительнее готовы были его поддержать в споре с бессовестными каталами. Но тут Лео оглядел зал и сказал:
— Миша, вы все перепутали, мы просили вас девочек на вечер, а вы привели биндюжников с Привоза.
Про биндюжников я знал из песни про Костю Моряка. Я не сразу сообразил, к чему Лео клонит, и, только когда увидел за столиком возле эстрады двух крепких молодых людей в одинаковых костюмах без галстуков, понял, кого он имел в виду.
— Похоже, по дороге в Крым у нас будет почетный эскорт, — сказал Лео. — Эти парни и шагу без нас ступить не могут.
— Ребята, я тоже хочу в Крым, возьмите меня с собой, — сказал Торгаш. У меня есть деньги, есть связи в Крыму, я знаю много анекдотов, мне надоела эта жемчужина у моря.
— Ладно, — сказал Лео. — Давай трави свои анекдоты, а мы решим, подходишь ты нашей компании или нет.

12

Торгаш оказался жизнерадостным компанейским человеком. Его звали Женей, и был он никакой не торгаш, а программист с Урала. Он был фрилансером, то есть свободным художником. Работал по контракту то на Москву, то на Питер, даже за границей у него были заказчики. Это давало ему возможность жить безбедно и путешествовать. После Одессы он собирался в Тбилиси, но знакомство с Лео изменило его планы. Он буквально влюбился в американца, с благоговением слушал его байки про житье-бытье в Америке, во всем старался ему угодить, чуть ли не в рот заглядывал, когда тот говорил, и в конце концов увязался с нами в Крым.
Тетя Роза осталась в Одессе погостить у родственника еще денька два, перед тем как вернуться в Москву. Она очень волновалась, что не уплатила вовремя за электричество и теперь его могут отключить, а в холодильнике осталась рыба. Старые люди вообще склонны к панике, они все время боятся не успеть.
Назвать Лео старым как-то язык не поворачивался, он был полон жизненной энергии. Даже седая прядь в густой шевелюре не портила его имидж ежика колючего. Нет, он не был стариком. Так, мальчик не первой свежести, по его собственному выражению. Но в один прекрасный, точнее, ненастный день, когда с моря подул холодный сырой ветер и небо заволокло грязными тряпками туч, он вдруг запаниковал. «Какого черта мы скачем с места на место. Мы ничего не добились, только запутались. На кой хрен нам сдалась какая-то Колесниченко, когда я прекрасно помню, что на окошечке в сберкассе, где она работала, было написано «Колесникова». Это глупая затея, я ни в какой Крым не еду, а возвращаюсь в Сан-Франциско. Роза Марковна среди нас самый рассудительный человек, она первая поняла, что наше дело табак, и намылилась в Москву».
Роза Марковна была нашей путеводной звездой, если, конечно, не считать почти виртуальной Людмилы, которая скрывалась где-то за облаками. То, что моя тетя выбыла из игры, было для нас серьезной потерей. Мы лишились стратега и тактика в одном лице и снова оказались в катакомбах, на сей раз — в моральных. На этом могло и кончиться наше приключение, если бы не Женя.
Этот жизнерадостный колобок, этот карточный подмастерье, этот покоритель виртуальных пространств сумел быстро втереться в доверие к Лео. Я диву давался, как это ему удалось, ведь он не был ни гулякой, ни евреем. Но, так или иначе, он уже стал фаворитом, а я, который всей душой сочувствовал Лео и готов был следовать за ним на край света, оказался на вторых ролях.
Этот выскочка Женя просто на ходу подметки рвал. Выведав все о цели нашего путешествия, он тут же предложил план, который бы не пришел в голову тете Розе в силу того, что ее технические возможности были ограничены телефонным справочником. Лео ему поверил сразу, как только тот предложил продолжить поиск в соответствии с теорией шести рукопожатий.
— Есть такая теория, — распинался он перед Лео, — согласно которой любые два человека на Земле разделены не более чем пятью уровнями общих знакомых. Ее выдвинули американские психологи Стэнли Милгрэм и Джеффри Трэверс. Милгрэм опирался на данные эксперимента в двух американских городах. Жителям одного города было роздано 300 конвертов, которые надо было передать определенному человеку, живущему в другом городе. Конверты можно было передавать только через своих знакомых и родственников. До адресата дошло 60 конвертов. Произведя подсчеты, Милгрэм определил, что в среднем каждый конверт прошел через пять человек. Вот так и родилась эта теория. Эксперимент был повторен учеными Колумбийского университета при помощи электронной почты. Тысячам добровольцев они предложили «достучаться» до 20 засекреченных людей, о которых сообщали имя, фамилию, род занятий, место жительства, образование. Первой успешной попыткой стало определение почтового адреса одного из таких «засекреченных» в Сибири. Доброволец из Австралии нашел адрес сибирской «цели» при помощи всего четырех сообщений. Миланский университет и социальная сеть «Фейсбук» также провели совместное исследование. Было установлено, что двух любых пользователей «Фейсбука» разделяет 4,74 уровня связи.
— Так же можно найти любого вора или убийцу, — сообщение Жени произвело сильное впечатление на Лео.
— Можно, если люди, которые его знают, захотят сотрудничать с органами. Американцы охотно участвуют в экспериментах, а у нас народ пассивный.
— Все равно надо попробовать, — Лео был вдохновлен, а я возненавидел соперника. Хотя это, конечно, слишком сильно сказано, правильнее будет сказать «невзлюбил». Он был в ударе.
— Это только один инструмент, а у нас их много, легальных и нелегальных, — продолжал Женя.
— По мне, так от нелегальных всегда больше проку, — Лео готов был расцеловать его за возвращенную надежду, а мне хотелось дать ему под зад, чтобы катился до самого Урала. Но что я мог поделать против науки, я же и сам в какой-то мере был ее представителем. Хотя, если честно, то слово «был» здесь главное.
Мы выехали из Одессы рано утром, чтобы хотя бы полдороги ехать по холодку. Аркаша арендовал для нас все тот же красный «Рено». Сонный город оставался позади, впереди поля без конца и края, а по обочинам шоссе яркие капли маков, как будто раненый зверь прошел.
«Прости, прощай, Одесса-мама, мне не забыть твой чудный вид», — пел по радио бодрый баритон.
— Вот такое же примерно настроение у меня было, когда я наконец вырвался из нью-йоркского кошмара в Лос-Анджелес, — вздохнул Лео. — Я думал, что избавился от этих одесских ужимок, тещиных шпилек, кокаина и беспробудного пьянства, вырвался из этого затхлого лабиринта. Но не тут-то было. Не успел я оглянуться, как теща с тестем были тут как тут. И все началось по новой.
Я за все прожитые в Лос-Анджелесе годы не помню, чтобы у меня с Мариной был секс, может, и был, но я не помню. Я не помню, где она была и что делала. Я приходил домой, а на кухне вместо ужина могла стоять мисочка с кокаином. И это меня нисколько не тревожило, потому что в это время вся русская эмиграция подсела на кокаин. Закладки были в туалетах, за бачками, во всех русских ресторанах.
Как-то мы собирались с ней на свадьбу к друзьям, и она мне говорит: «Мне нужно платье». Я говорю: «У тебя все шкафы завалены платьями — выбирай». «А мне нужно новое платье. Я нашла то, что мне нужно». Мы поехали в магазин, я смотрю, а платье, которое она выбрала, стоит три тысячи. Меня что-то зло взяло, люди вкалывают и не имеют таких денег, а она привыкла только брать. Это, наверно, у меня советское воспитание сказалось. Я говорю: «Нет проблем, поехали». Сажаю ее в машину с установкой для чистки покрытий, еду с ней к заказчику и говорю: «Почистить одну комнату в этом доме стоит пятнадцать долларов. Если ты сейчас хотя бы полкомнаты почистишь вот этой трубой, мы прямо отсюда поедем в магазин и купим тебе платье». А труба-то весит тридцать два килограмма. И что ты думаешь, она ее взяла и пошла чистить комнату. Смешная все же была девчонка, наивная. Конечно, она не смогла справиться с трубой. Тыр-пыр, все бросила и убежала: «Ничего не хочу».
Нам идти на свадьбу, и вдруг она достает из шкафа платье, то самое платье за три тысячи. Я спрашиваю: «Откуда оно у тебя?» «Ну ты же не можешь, так мне его мама купила». Я беру это платье и рву его в лоскуты. Когда я на нее давил, она не дергалась. Я мог телевизор разбить ногой, и она тут же успокаивалась. Но ее мать не давала нам покоя. Я собрал лоскутки в пакет, поехал с ней к теще и бросил этот пакет ей в окно: «Послушай сюда, тварь, если ты купишь моей жене даже леденец за двадцать пять центов, я тебе засуну его в задницу». «Ты что, скотина, порвал платье». «Ты скажи спасибо, что я тебе рот твой грязный не порвал». Вот такой у нас был разговор.
Марина страдала паническими атаками. Это когда человека вдруг охватывает страх, он может перестать ездить на трамвае, если прочитал в газете, что кто-то попал под трамвай; может перестать есть рыбу, если кто-то подавился рыбьей костью; у него начинает болеть рука, если кто-то из знакомых сломал руку. Каждый раз, когда у нее начинались боли, я возил ее к врачам, чтобы она успокоилась. Мы стали клиентами всех психиатров в Лос-Анджелесе, но избавиться от этой жути так и не смогли. Я думаю, что тут все дело в наркотиках, эта дрянь в конце концов может довести даже очень здорового человека до ручки.
Я спасал Марину, но родители накручивали ее против меня. Не тесть, конечно, что с него взять, он был законченным алкоголиком и во всем следовал указаниям жены. А та меня ненавидела, хотела уничтожить. Она считала, что я должен был исчезнуть, как только Марина забеременела. У нее насчет дочери были другие планы, а я путался у нее под ногами, сопротивлялся. И все же ей удалось оторвать Марину от меня.
У меня был бизнес. Я не мог все время сторожить ее, и я сдался, мы стали жить параллельной жизнью. Когда я приходил домой, ее не было, когда она была дома, не было меня. Но так больше продолжаться не могло, мне больно было наблюдать, как Марина догорала, а помочь ей я уже был не в силах. Я ушел, оставил ей все, что еще оставалось в квартире, снял апартаменты и думал, что решил проблему. Так страусы решают свои проблемы, сунув голову в песок. Марина меня, наверно, любила, а может, у нее просто никого не было, кроме меня, может, я был той соломинкой, за которую хватается утопающий. Но я был даже не соломинкой, я был ветром. Я устал.
Не знаю уж, как это случилось, но Марина связалась с неким Красавчиком. На этом Красавчике пробы негде было ставить. С утра до вечера он сидел в парке. К нему туда приходили за дозой девочки со всего города. У кого не было денег, тех он подкладывал под своих клиентов. Я не давал Марине карманных денег, сам покупал ей все, о чем она меня просила. Но деньги у нее были. Она продавала мои вещи, шубу, которую я ей подарил, «Мерседес» ручной сборки, который я купил у дочери Киссинджера. Да и мать готова была дать ей денег, только чтобы отвадить ее от меня. А то, что дочь сгорает у нее на глазах, для нее не имело никакого значения.
Мы стали жить отдельно, но это не принесло мне желанного покоя. И тогда я решил, что пора подвести черту под нашими отношениями, и подал на развод.
— В такой ситуации это единственный выход, — сказал Женя тоном знатока человеческих отношений. — Мне тоже не раз приходилось расставаться. Самый забавный случай был, когда моя подружка съездила на Кавказ и привезла мне оттуда триппер. Она была художница, писала картины из жизни спортсменов. Я решил, раз она мне изменила, то надо расставаться. Но сделать это хотел красиво, чтобы потом было что вспомнить. Я повел ее в парк и долго водил по аллеям — все выбирал красивое место, чтобы объясниться. Наконец мы остановились на краю большой поляны, возле кустов цветущей сирени. Я уже приготовился произнести монолог, мол, так и так, дорогая, раз ты мне изменила, мы должны с тобой расстаться, так будет лучше для нас обоих. Спасибо тебе за все, что было, расстанемся друзьями. Но тут я увидел прямо за ее спиной, на поляне, целое семейство шампиньонов. И такие они были ядреные, аппетитные, что я решил отложить мероприятие. Мы набрали шампиньонов в мою рубашку, купили по дороге домой бутылку вина, пожарили грибы со сметаной и классно поужинали.
— Ну вот почему у людей бывает такая легкая и веселая любовь, а у меня все так сложно и грустно, — сказал Лео и горько улыбнулся, по всему было видно, что ему не до смеха, что его мучают воспоминания. — Ты, Женя, легкий человек, у тебя все просто, даже в такой ситуации можешь получить удовольствие. А я не такой, я все пропускаю через сердце, мучаюсь, страдаю. Расставание с Мариной далось мне ох как нелегко. Я не мог ее спасти, но хотел спасти дочь. Я нанял адвоката, тот выслушал меня внимательно и сказал, что мы обязательно выиграем дело в суде и дочка останется со мной. Мать ведет аморальный образ жизни, у нее были приводы в полицию, она не проявляет заботы о ребенке. Это могут подтвердить свидетели.
На суд противная сторона явилась в полном составе: теща, тесть, Марина и Барбара. На сей раз Марина была одета опрятно и со вкусом, а Барбара была как бабочка в своем нарядном платьице. Теща хотела показать, что у них-то все в порядке, а я, подонок и негодяй, задумал обездолить жену и ребенка. Надо признать, что внешне так оно и было, потому что я пришел в суд с подружкой, которая за мной увязалась из любопытства.
И вот стоим мы все в фойе, перед входом в зал суда, и вдруг тесть подходит ко мне, падает на колени и начинает плакать. Я знал, что он очень любит Барбару и не хочет, чтобы я ее забрал у них навсегда, но я-то любил ее не меньше и желал ей добра. Я совсем не был уверен, что они смогут ей дать тепло, которое ей необходимо. Ну а я с моим образом жизни — что ей мог дать? Я приходил к ним и забирал ее на целый день, и нам было хорошо вместе. Однажды я пришел к ней в школу. Там на Хеллоуин устраивали карнавал для детей. Я подошел к решетке и вижу: Барбара стоит под стенкой — плачет, а все дети уже веселятся вовсю — прыгают, водят хороводы. Меня к ней не пускали, и тогда я перелез через решетку, обнял ее и спросил: «Что же ты плачешь, родная?», а она мне: «У меня нет костюма. У всех есть, а про меня забыли». Я опять перелез через забор, поехал в магазин и купил ей самый дорогой, самый красивый костюм, за который ей присудили первый приз на конкурсе.
Когда тесть упал на колени в суде, сердце у меня екнуло. Он был хороший мужик, добрый, но жена лишила его воли, превратила в животное. Она отравляла все вокруг себя, не щадя самых близких людей. Он умолял меня: «Не забирай у меня ребенка, я погибну без внучки», и я дрогнул. Я-то жил на съемной квартире, а у них были хоромы, где у девочки была своя комната. А тут еще и теща подошла ко мне: «Давай ради ребенка пойдем на мировую. Поедем к моему адвокату в Беверли-хиллз и разберемся по-хорошему». Она боялась, что я потребую свою долю стоимости квартиры.
Я смалодушничал и, несмотря на возражения своего адвоката, согласился ехать в Беверли-хиллз. Там была Марина. Я ей говорю: «Марина, я ж тебе все оставлю. Что ты хочешь, чтобы ребенок остался у твоих родителей? Но ты же все равно там не живешь». «Не мог бы ты помогать мне деньгами?» «О ;кей, я буду давать тебе по тысяче в месяц». Она тут же согласилась, но пошла посоветоваться с родителями и после этого запросила уже две с половиной тысячи. Мне не жалко было денег, но я знал, на что она их потратит, и отказал ей. Сошлись на тысяче, и ребенок остался с ней, но я получил право брать Барбару в любой день, на любое время. Но на этом мои злоключения не кончились.
Марина не оставляла меня в покое, она приходила под мои окна, писала ругательства на дверях, процарапывала их на капоте моей машины. Я понимал, что это были слова безнадежной любви, что так по-детски она пытается меня вернуть, но пути назад уже не было.
С дочкой я виделся часто. Я понимал, что ей с бабкой не сладко, но не мог ей обеспечить нормальную жизнь. Девочке было уже шестнадцать лет, когда мне позвонила теща: «Забирай свою маленькую сучку, я ее вещи уже собрала». Я приехал, смотрю, Барбара сидит вся заплаканная. А теща орет на нее чуть ли не матом. «Что случилось? — спрашиваю я дочку. «Я хотела погулять с девочками, а вот она меня не пускает, обзывает всякими словами». Я тогда схватил Барбару за руку и увел. Но ей все равно пришлось вернуться, у меня изменились обстоятельства, я в очередной раз женился и не мог ее забрать к себе.
— А что было дальше, как сложилась их жизнь? — сорвал у меня с языка вопрос Женя, этот недомерок, этот выскочка.
— Как-то мы с Барбарой ехали в машине. Я вижу — на углу стоит Марина с какими-то цветными. Вид у нее был такой, как будто она всю ночь где-то пила. Я говорю Барбаре, ей тогда было уже лет четырнадцать: «Смотри, вон мама стоит, давай ее заберем домой», а она мне: «Не останавливайся, не надо скандала, ей будет неприятно. Она не ребенок, она сама придет».
Однажды мне позвонил тесть и сказал, что Марина пропала. Мы с приятелями искали ее по всему городу, ездили в даунтаун, где бродяги живут в коробках из-под мебели, из-под холодильников. Но там ее, слава богу, не было. Мы нашли ее уже у родителей в обществе Красавчика. Он развалился на диване с повязкой на голове и ловил кайф. Наркоманы так делают, они кладут под повязку крэк, он потихоньку растворяется и с потом стекает по лицу. Говорят, кайф при этом бывает долгий и устойчивый. Теща его привечала, а меня она ненавидела и даже хотела убить.
Заходит ко мне как-то вечером Алик, из уголовников.
— Лёва, надо поговорить.
— В чем дело?
— Тут такая проблема у тебя, я не знаю, как ее решить.
— Говори, не стесняйся.
— Видишь ли, тебя мне заказали.
— Интересно, и кто меня заказал?
— Теща твоя бывшая.
— И во сколько она меня оценила?
— Да неважно. Что ты предлагаешь?
— Давай раскрасим меня. Ты скажешь, что меня грохнул, получишь бабки, и мы их с тобой поделим. Она не пойдет жаловаться в полицию.
— Ладно.
— Да я пошутил. Скажи ей, что ты не справился, потому что я первым достал пистолет, а я уж сам с ней разберусь.
Он так ей и сказал. А я не стал ей мстить, даже денег с нее не взял. Я бы мог раздеть ее до нитки, я знал, где она хранила деньги. Я мог брать оттуда сколько хотел, она бы не заметила, но ни разу не взял и цента.
— А дочка? Вы с ней виделись? — похоже, Женю всерьез зацепила история Лео.
— Конечно, мы ведь с ней не разводились. Барбара молодчина — она получила высшее образование и возглавляет консалтинговую компанию. Большинство ее клиентов — россияне. У нее шикарный таунхаус в Лос-Анджелесе с роскошным бассейном. Она ко мне хорошо относится. Я ею горжусь, хотя, наверно, не имею на это права. Бабка живет при ней, она тяжело больна.
— Печальная история. А я дружу со всеми бывшими. Мы перезваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками. Иногда, когда хочется чего-нибудь вкусненького, я напрашиваюсь в гости к Татьяне, она печет изумительные блины, или к Мадине — у нее чахохбили не хуже, чем в «Арагви».
— И много их у тебя было? — мне во что бы то ни стало хотелось его уесть. Ели бы он сказал «две» я бы поднял его на смех: «А что, в дурдоме не было больше пациенток?», а если бы он сказал «много», я бы и это повернул против него: «И ни одну ты не смог удержать?» Но он ушел от прямого ответа.
— Официально я не был женат ни разу, но, я считаю, раз ты прожил с женщиной больше месяца — она твоя жена. Мы сходились легко, мне даже не приходилось за ними ухаживать. Я приглашал девушку на какой-нибудь жутко престижный концерт, например, на Спивакова. Билеты мне якобы должны было оставить в кассе. Девушка, конечно, перед концертом часок-другой сидела у парикмахера, делала маникюр, педикюр и все такое, надевала самое лучшее платье, и мы шли на концерт. Никаких билетов, естественно, мне в кассе никто не оставлял. Я возмущался, проклинал продажного администратора, который не держит слова. А потом спокойно так говорил: «Ну раз уж не получилось послушать Спивакова, поедем ко мне, у меня есть новые записи Меркьюри и дыня».
— Проходимец, — рассмеялся Лео. — И это действовало?
— Насчет Меркьюри не знаю, но дыня действовала безотказно.
— А потом? — меня заинтересовал Женин опыт, и я решил на время спрятать жало.
— Потом все как по нотам: полумрак, тихая музыка, вино, медленный танец, «постель была расстелена, и ты была растеряна…» Как там у Евтушенко?..
— А без обмана слабо? — я не сдавался.
— Это не обман, а игра по взаимному согласию. Когда женщина в макияже, во французских духах и в белье от «Интимиссими» принимает приглашение от холостого мужчины, она знает, на что идет. Но случаются и неожиданные обломы. Одна подруга рассказывала мне, что в Праге на нее положил глаз один чех. Он повел ее в ресторан, потом в дансинг, потом пригласил к себе домой. Он ей очень понравился, она готова была ему отдаться без всяких уговоров, но решила выдержать паузу, потому что на ней были старые линялые трусы, по ее выражению, «как паруса». Она наотрез отказалась идти к нему домой, хотя ей очень этого хотелось. Сошлись на том, что он позвонит ей завтра и они встретятся на Карловом мосту. С утра она побежала в самый дорогой бутик, купила французские трусы последней модели. Но он так и не позвонил. А мог ведь получиться красивый роман, украшение всей жизни.
— Ты, я смотрю, ты тонкий знаток женской натуры, — сказал Лео. — Вот объясни, почему мне не везло с женами. Одна была никакая, вторая — чуть с ума меня не свела, ну а третья… Меня с ней познакомила моя двоюродная сестра Фира, с которой я всю жизнь был дружен. Это была ее подруга еще с Италии. Звали ее Нина. Девка была страшно озабоченная по части секса, и у меня с ней закрутилось. Мы с ней не вылезали из постели. Однажды мы поехали за город и там, в траве, прокувыркались весь день. Вы себе представить не можете, как она меня заводила.
— Почему же не можем, такое бывает, — воодушевился Женя. — Меня как-то познакомили с одной артисткой цирка. Она была из потомственных цирковых — осетинских джигитов. У них был семейный номер — они в темноте скакали по кругу, стоя на лошадях, и жонглировали горящими факелами. Но что-то там у нее не заладилось с мужем, они развелись, и она ушла из номера. Развод ей простили, а уход из номера простить не хотели. Она мне плакалась в жилетку, я ей сочувствовал. Мы поехали к ней домой, выпили, разделись, легли в постель, и тут я понял, что не хочу ее, ну совсем мне не в кайф. Она меня заводит, целует, ласкает, а я лежу как полено. Собрался уже уходить, а тут звонок в дверь, потом еще и еще. Я говорю ей: «Пойди спроси, кто там», а она мне: «Лежи тихо, я знаю, кто это: муж с братом. Они следят, чтобы у меня никого не было, хотят, чтобы я вернулась в номер. Поклялись, что убьют любовника, если застанут у меня. Совсем житья от них нет».
Я лежу ни жив ни мертв. Осетины, они народ горячий, им человека зарезать — как два пальца в воду, а мне неохота погибать ни за что. Мы лежим, затаились как мышки, свет потушили, а циркачи не унимаются — звонят, ногами в дверь колотят, уйдут на некоторое время, вроде как покурить, потом возвращаются и снова в дверь ломятся. Хорошо, что под утро они свалили.
— Повезло тебе, могли ведь и зарезать, — сказал Лео. — А вот мне с этой Ниной не повезло. Я переехал к ней, у нее был прекрасный дом. Она жила с пятнадцатилетней дочкой от первого брака — толстухой килограммов под сто. Девочка-панк — рваные чулки, раскрашенные волосы и все такое. Она подсела на наркоту и целыми днями где-то пропадала. Как-то раз ее не было слишком долго, я уже знал, где ее искать, и поехал туда. Она была в отрубе, я ее загрузил в машину, привез домой, помыл, уложил в кровать. Она утром проснулась, и мы с ней поговорили по душам. Я убеждал ее завязать с наркотиками, которые разрушают душу и тело. Я это испытал на себе. А она мне сказала: «Лёва, ты хороший, добрый человек, зачем ты связался с мамой, она не для тебя, она гулящая. Ее папа бросил, потому что она ему изменяла на каждом шагу. Ты не будешь с ней жить». Но Нина забеременела и настояла на том, чтобы я на ней женился. У нас была шикарная свадьба в лучшем ресторане Лос-Анджелеса. Но эта женитьба не принесла мне счастья.
У Нины был брат — таксист. Он закрутил роман с дочкой владельцев сети залов игровых автоматов, женился на ней и уехал в Германию. Они его взяли в свой бизнес, он быстро разбогател, а потом развелся, познакомился в Германии с одной немкой и уехал с ней в Канаду. Он был скользкий малый, а я таких терпеть не могу. Он говорил Нине: «На фиг тебе этот Лёва, ты что, не могла родить от кого-нибудь почище?» Он так и говорил ей на кухне, а я это слышал, но не дернулся, не полез на рожон.
Когда у Нины начались роды, я даже не стал вызывать скорую помощь, потому что знал, что быстрее сам доставлю ее в госпиталь. Я мчался через весь город как сумасшедший. За мной увязались полицейские, но я не стал останавливаться. Когда мы подъехали к госпиталю, к нам выскочили санитары с носилками, и полицейские оставили меня в покое. Роды были тяжелые, пришлось делать кесарево сечение. Может быть, поэтому дочка родилась слабенькой и болезненной. Я выхаживал ее как мог. Но у меня тогда был беспокойный бизнес, и мне часто приходилось выезжать в Сан-Франциско, а тем временем Нина не теряла времени зря, веселилась на полную катушку.
— И вы все это сносили? — встрял Женя. — Вы ведь серьезный мужчина, такие обычно измен не прощают. У вас, наверно, железные нервы.
 — Я догадывался, что она мне изменяет, но на этом как-то не зацикливался, потому что и сам не был ангелом. Но вот однажды она мне позвонила в Сан-Франциско и попросила приехать, потому что у ее брата день рождения и ей надо обязательно быть у него на торжестве. Я приехал, вижу: она собирается, а мне говорит: «Посиди с ребенком, пока мы там празднуем. Ты же брата недолюбливаешь и не хочешь к нему идти», Оказывается, я ей понадобился в качестве бебиситтера. Мне, конечно, совсем не хотелось ехать к ее брату, я остался дома, но ее манера поведения оставила неприятный осадок. «Ладно, — думаю, — пусть сходит, посидит там — все-таки брат». Она ушла и вернулась только на следующий день. Этого уж я стерпеть не мог, сказал: «О’кей, мне наплевать, с кем ты там развлекалась всю ночь, я тебя больше видеть не хочу, мы расстаемся. Мы развелись, но она и после развода делала мне подлости.
Как-то я забрал ребенка из садика возле русского магазина, а ей надо было с каким-то хахалем ехать на ужин, и она хотела ребенка взять с собой, разыграть перед ним заботливую мать. Она подъехала на «Лексусе», который я ей оставил, и хотела забрать у меня ребенка. Но я ей его не отдал, и тогда она вцепилась в дочку и тянула к себе в машину, а та сопротивлялась. Со стороны это напоминало сцену из старого итальянского кино: ребенок кричит, держит меня за шею, прохожие останавливаются, качают головами. Она остановила полицейский патруль и сказала копам, что я украл ребенка. Подскакивают ко мне двое копов, выдирают у меня дочку и заталкивают меня в машину. Я говорю Нине по-русски: «Смотри, сука, если меня посадят, тебе не жить». Она поняла, что сделала что-то не то, и дала задний ход — стала объяснять полицейским, что они ее не поняли, что она плохо говорит по-английски, что она не имеет ко мне никаких претензий. Но они-то ее хорошо поняли; коп, когда меня отпускал, шепнул мне на ухо: «Держись от нее подальше, приятель, иначе она тебя посадит».
Вот так у меня складывались отношения с женами. Почему же мне с ними так не везло?
Это был, скорее, риторический вопрос, но Женя, как эксперт в области женской психологии, решил всерьез разобраться в неудачах старшего товарища.
— Дело в вас, уважаемый Лео. Вы никогда не занимались тяжелой атлетикой?
— Я занимался каратэ в Коламбусе, у меня черный пояс.
— А с женщинами вы вели себя как азартный штангист — вам грузили, а вы поднимали, вам добавляли — вы опять поднимали, и так до тех пор, пока не теряли сознание. Вы своим упорством сами доводили ситуацию до абсурда. Вы всем хотели доказать, что вам не слабо, что вы главный, крутой и вы можете переделывать женщин на свой лад. На самом деле никто никого никогда не переделал. Женщины могут некоторое время притворяться, но в конце концов проколются. Если брак без любви — это, считай, работа по найму, а такое не всякому по кайфу.
— И это мне говорит человек, который никогда не был женат! Пожалуй, ты прав, но меня тоже уже не переделаешь.
Мы приехали в Севастополь за полночь. Именно отсюда решено было начать операцию «Шесть рукопожатий». Женя заранее забронировал два номера в бывшем доме отдыха строителей. Мы долго блуждали по городу в поисках нужного адресата, пока не встретили парня, которому было с нами по пути. Пансионат находился в самом конце тихой улицы, на берегу Песочной бухты, напротив заповедника «Херсонес Таврический». Нас встретил заспанный сторож. Он кинул нам ключи от двух номеров, пробормотал что-то вроде: «Ходют тут всякие по ночам» и растворился в полутьме длинного коридора.
Мне и Жене достался номер с видом на хозяйственный двор, но нам было не до вида, дорога отняла у нас все силы. Меня хватило только на то, чтобы снять с себя рубашку, брюки и один носок, в другом я уснул мертвым сном.
Лео разбудил нас чуть свет, ему приспичило купаться, и он искал себе компанию. Женя был рад угодить своему гуру, а я остался досыпать. Когда я наконец проснулся, подошло время завтрака. В столовой были накрыты столы, за которыми сидели немногочисленные пенсионеры. На их фоне пара голенастых девчонок смотрелась дуэтом фламинго, которых каким-то ветром занесло в колонию пингвинов. Девчонки оказались рижанками. Две ундины или наяды — я в этих русалках не разбираюсь, но было в них что-то водяное. Они уже съели манную кашу и теперь пили кофе с молоком из чашек в синий горошек, деликатно оттопырив мизинцы.
Я попросил разрешения к ним подсесть, и они охотно приняли меня в свою компанию. Мы заговорили о погоде. Мне нравился их легкий акцент. В советские времена мы воспринимали прибалтов как людей особого сорта, почти иностранцев. Им и самим нравился такой образ, даже те из них, кто владел русским языком в совершенстве, поддавал самую малость акцента, чтобы сохранять дистанцию. Девчонки не ломались, Советского Союза больше не было и незачем было выпендриваться. Они тут же выложили мне, что по вечерам ходят на танцы в клуб моряков, а днем загорают и играют в пинг-понг на Солнечном пляже. Там есть шашлыки и вино в розлив. Они были бы не прочь, чтобы я составил им компанию на пляже, потому что устали отбиваться от местной шпаны. Я пообещал заглянуть к ним с приятелями. Заинтригованные, они ушли переодеваться, а я пошел прогуляться по парку.
День обещал быть жарким, в аллеях висел смоляной запах кипарисов. Странное дело, это были не обычные для Причерноморья кипарисы вечнозеленые, а лузитанские, которые португальцы завезли в Европу из Мексики. Интересно, где эту экзотику раздобыл садовник, не иначе в ботаническом саду. Садовник этот, видать, хорошо знал свое дело: тут была хорошая коллекция хвойных — атласский кедр, сосна Веймутова и разные можжевельники. Но все они были какие-то обиженные, неухоженные, в пышных кронах тут и там виднелись рыжие пятна. И вообще все здесь было какое-то бывшее, застрявшее в совке на вечные времена — доска почета строителей с выцветшими до неузнаваемости фотографиями, неработающий фонтан, в котором плавали пластиковые бутылки и окурки, в аллеях — асфальт, сквозь который вырывался на свет божий могучий бурьян. По бетонной лестнице, где каждая ступень танцевала свой танец, я спустился к морю. Лео и Женя курили, сидя на замшелом волнорезе.
— Как насчет завтрака? — крикнул Женя, завидев меня.
— Манная каша, но на Солнечном пляже есть шашлыки, вино в розлив и две платиновые блондинки из Риги.
Друзья решили, что шашлык и вино подходят им больше, нежели манная каша и кисель, но и блондинки, конечно, тоже сыграли свою роль. Дорога к пляжу шла мимо ларька с фруктами, мы купили кулек черешни и по тропинке спустились в широкий овраг, поросший колючим кустарником. Пляж представлял собой небольшой язык песчаного берега и казался диким, но шашлыки там были и блондинки тоже. На них были светлые бикини, и сразу стало ясно, что одной из них лет восемнадцать, а другой — не меньше тридцати. Они могли быть дочерью и матерью.
Женя, как опытный бабник, пошел по пути наименьшего сопротивления и повел атаку на старшую. Ее звали Инга. У нее были кривые зубы, но фигура еще хоть куда. Лео элегантно ухаживал за младшей — Миртой. Он вообще все всегда делал элегантно — пил спиртное, курил, вел машину, дрался, и это мне в нем нравилось больше всего. Я хотел бы быть похожим на него, но у меня вряд ли получилось бы.
Я не притронулся к шашлыкам, у меня пропал аппетит; съел мороженое и поплелся в пансионат. В тамошней библиотеке нашелся том стихов Бродского. Было душно. Я завалился с книгой на кровать и забылся в тревожном полусне. Очнулся только тогда, когда почувствовал, что в номере есть кто-то посторонний. Так оно и было, на стуле возле кровати сидел седовласый мужчина в футболке с надписью «Crimea» и ласково улыбался.
— Вы, если не ошибаюсь, Ровенский?
Я кивнул.
— Ну наконец-то, мы вас еще вчера ждали. Что ж вы так задержались?
— Да, понимаете, заблудились в катакомбах.
— Ха-ха, принимается. Значит, так: сегодня вечером выступаете в «Афалине», завтра в Учкуевке, а послезавтра в Клубе моряков.
— Простите, а вы кто?
— Я Клюев — менеджер концертного агентства «Бенефис». Это со мной вы разговаривали по скайпу на прошлой неделе. Помните, я просил у вас бригаду. Вы еще сказали, что посмотрите, а сегодня мне звонят из пансионата и говорят, что вы уже здесь. Что же вы, Василий, не сообщили мне, что приезжаете в Севастополь. Мы бы вас встретили, разместили в хорошей гостинице…
— Я не Василий.
— А кто же вы? — опешил Клюев.
— Я Михаил и никакого отношения к концертной деятельности не имею.
— А кто эти двое, что с вами, они не артисты? — жалко было смотреть на Клюева, он разваливался на глазах.
— В своем роде артисты. Один, кажется, даже пел в ресторанах на Брайтоне с Токаревым и Шуфутинским.
— Так это то, что надо! — воспрянул сразу Клюев. — А что он пел?
— Наверно, шансон, впрочем, вы у него сами спросите. Он сейчас на пляже, но вернется к обеду.

13

Лео и уговаривать не пришлось, он сразу согласился выступать с концертами. Мне кажется, Лео вообще артист по природе, но как-то легкомысленно обошелся со своими задатками. В один прекрасный момент своей жизни он свалял дурака — вместо того чтобы доказать, что он лучший, стал доказывать, что такой же, как все. Он мог стать вторым Ойстрахом, Иегуди Менухиным, на худой конец, Бусей Гольдштейном, а стал вечным борцом за справедливость с кулаками наперевес, погнался за призраком, вступил в бой с мельницами, которые его в конце концов перемололи. Впрочем, может, его вины в этом нет, или есть, но не такая уж большая, ибо, как говорится, человек предполагает, а большой парень там, на небе или где-то еще, располагает.
А ведь желание-то было. Он мне как-то рассказывал, что в детстве, еще там, в далеком городе Фрунзе, увидел, как мальчик играл на скрипке. А потом долго не мог забыть, как скрипка поет, становился перед отцом и изображал скрипача, просил отца купить ему инструмент, пусть хоть маленький. Отец обещал, но слова своего не сдержал, инструмент стоил дорого, и всегда находилось что-то, что надо было купить в первую очередь. Он очень хотел купить сыну инструмент, мысленно уже его покупал. Отец даже говорил Лёве, что уже купил скрипку, но оставил ее на работе, что забыл в трамвае. Таким образом он оттягивал покупку до следующей получки, а когда деньги наконец появлялись, нужно было платить за квартиру, покупать жене пальто или запасать на зиму картошку.
В конце концов он купил Лёве инструмент, но это была уже не скрипка, а гитара, то ли скрипок в продаже не было, то ли гитара была отцу понятней. По вечерам отец любил слушать, как сын бренчит на гитаре и нежным голосом распевает суровые фронтовые песни.
Много лет спустя отец подарил Лео очень дорогую электрогитару. Со своими вокальными способностями да еще с такой гитарой он мог стать вторым Джимми Хендриксом, Чаком Берри или, на худой конец, Борисом Гребенщиковым, но неосознанная приверженность идеалам свободы, равенства и братства не позволила ему подняться над толпой.
И все же музыка, наверно, бродила у него в крови. При любом удобном случае он стремился дать ей выход, и у него это неплохо получалось. Я это понял еще в Одессе, когда Лео вышел на эстраду ресторана, но в «Афалине» было куда круче. Он пел песни своих друзей — Токарева, Маршала и Успенской. Женя сделал ему на компьютере музыкальную подложку, Клюев раздобыл концертный костюм цвета топленого молока и гитару, а наши милые рижанки выступили в роли девочек на подтанцовке. Отдыхающие были в восторге, после концерта они окружили Лео плотным кольцом, кто-то просил автограф, кто-то тянул его за рукав в бар, кого-то интересовала жизнь на Брайтоне. Он решил еще задержаться — допить чашу славы до конца, сказал нам с Женей, чтобы мы с девочками седлали нашу «Реношку», а его привезет Клюев.
Вечер был бархатный, в небе перемигивались звезды, а в кустах — светляки. Садиться в машину и куда-то ехать совсем не хотелось.
— А пойдем на Фиолент, это здесь рядом, — предложил Женя. — Я там бывал когда-то, чудное место.
Девушкам его предложение понравилось, а я и не знал, что сказать. Мне хотелось спать, этот южный вечер меня убаюкал.
Мы шли вдоль бесконечных заборов, за которыми скрывались дачные домики, мимо водокачки и какого-то странного сооружения, чего-то вроде цистерны, вознесенной в небо. Наконец мы вышли на открытое место, и у меня дух захватило от того, что я увидел. Над морем висела, будто слегка покачиваясь, огромная луна, с крутого берега в море сбегали какие-то доисторические исполины, стегозавры и бронтозавры, а внизу, у берега, за стеной густой растительности, просматривались огни костров. У меня нет литературного таланта, чтобы описать всю эту красоту. Мы, научные работники, привыкли расчленять красоту на клетки, митохондрии и вакуоли. Но когда-то, еще в школьные годы, наш класс повели на экскурсию в Третьяковку, и там я увидел картину Куинджи «Лунная ночь на Днепре». Я был ею так очарован, что запомнил ее на всю жизнь. Она стала для меня эталоном изображения природной красоты. Так вот, то, что мы увидели теперь перед собой, был Куинджи пополам с Айвазовским.
— Какая прелесть, — прервала Инга затянувшееся молчание. — А давайте искупаемся.
Женщины не могут просто любоваться, им нужно эту прелесть обязательно обжить, попробовать на зубок, взвесить на ладони, положить в сумочку.
— Не думаю, что это хорошая идея, — сказал я, — там всюду костры, кто знает, что за люди там ночуют.
— Туристы, — сказал Женя. — Это же излюбленное место молодежных тусовок. Но ты прав, лучше держаться от них подальше, мало ли что у них на уме.
— Ой, ребята, что вы такие пугливые? Мирта занимается дзюдо, в случае чего она за нас заступится. Вон, справа, нет костров, пошли туда.
— Там, должно быть, крутой берег, — попытался возразить Женя, но девушки были настроены решительно, а если женщина что решит, то никакие доводы ее заставят ее свернуть с пути. Это как велосипед без руля и тормозов.
По тропинке, проложенной через прибрежные заросли, мы спустились к пляжу; собственно говоря, это был никакой не пляж, а узкая полоска каменистого берега.
— Вы как хотите, мальчики, а мы будем купаться без купальников, нам стесняться нечего, у нас все на месте, — сказала Инга и стала раздеваться.
Мирта робко последовала ее примеру. В этой паре был явный лидер. В силу возраста или в силу характера Мирта привыкла быть в тени подруги. Это, по-моему, ее устраивало, подчеркивало ее женственность.
Мы с Женей остались на берегу. Мне не хотелось лезть в черную воду, и не потому, что я не умею плавать, а просто ночью не видно, что там, в воде. Женя, будь он стройней и моложе, с удовольствием устроил бы оргию в воде, но, как говорится, не дал бог свинье рог.
Вдоволь наплававшись, девушки вышли из воды, и тут стало ясно, что никакие они не мать и дочь, настолько по-разному они были сложены. У Инги были широкие плечи, острые ключицы и груди как воздушные шарики, которые купили на майские праздники и забыли на все лето где-то на шкафу. У Мирты с шариками было все в порядке, она вся была как налитое яблоко, только что сорванное с дерева. Она светилась здоровьем и желанием произвести на свет крепкое потомство. Мне нравилась Инга, рядом с ней не нужно было строить из себя супермена. Женя облизывался на Мирту, но не обходил вниманием и Ингу.
— Девчонки, вылезайте, хватит плескаться, мы соскучились по вашим попкам, — крикнул он.
Когда они вышли из воды, лунный свет и море покрыли их тела крупным жемчугом. Одевались они не спеша, как бы нехотя, по всему видать, им не очень-то хотелось расставаться с наготой. Им нравилось быть в центре внимания, но пора было возвращаться к машине, и мы, спотыкаясь о корни и чертыхаясь, вскарабкались наверх, где нас ждал сюрприз — четыре здоровенные тени возле бочки, укрепленной на мачте, четыре огонька сигарет, четыре молчаливые угрозы. У меня, признаться, душа в пятки ушла: сейчас остановят, попросят денег, отнимут мобильные телефоны, начнут нас унижать при девушках. Но мы прошли мимо, и никто нас не остановил, я уже подумал, что пронесло, вдруг в спину, как выстрел:
— Стой! Что это вы не здороваетесь, господа товарищи?
Тут самое время было бы нам сделать ноги, но при девушках как-то стыдно было улепетывать. У Жени только хватило ума сказать девушкам:
— Быстро в отель, найдите Лео.
Повторять им не нужно было, они с места набрали скорость не хуже спорткара.
Незнакомцы не суетились, двое зашли спереди, а двое остались сзади. Положение у нас было аховое, но Женя все еще пытался сохранить лицо, не в прямом смысле, конечно. В прямом — он бы этого сделать не смог, потому что руки у него были в карманах. Он их туда спрятал, чтобы не показать, как они трясутся.
— Что вам надо, хлопцы, мы туристы, у нас ничего нет.
— А вот мы посмотрим, — сказал тот, что был сзади, и полез ко мне в карман.
У меня с собой был только смартфон и кредитка Сбербанка, с которыми мне очень не хотелось расставаться, и я, памятуя уроки Лео ударил первым, отмахнулся локтем наобум и попал во что-то мягкое. Тут же что-то ахнуло и упало. Локтем я попал в пах тому, кто шарил у меня в кармане. А «ахнуло и упало» был Женя, которого ударили по голове. Мне тоже досталось по губам и в глаз, но я устоял и продолжал махать руками, пока не получил мощнейший удар в челюсть, который меня выключил.
Когда на месте действия появился Лео, он увидел такую картину: я валялся у обочины и считал звезды в небе, Женя сидел на дороге в изорванной в клочья рубашке и держался за голову, а в кустах были свалены тела троих нападавших, четвертый, видимо, отполз куда-то. Лео их потрогал, они были живы, только сильно поломаны.
— Миша, что ты с ними сделал? Где тебя научили так портить людей? А еще говорил, что не умеешь драться, — рассмеялся Лео.
— Это не я, — мне было не до смеха, у меня, кажется, была вывихнута челюсть.
— Женя, чем это ты их, неужели кулаками или ногами тоже?
— Это не я, — выдавил из себя Женя.
— Охотно вам верю, тут поработали профессионалы, надо вызвать этим скорую. Вы кого-то видели, кроме них? — Лео кивнул в сторону кустов.
— Этих было четверо, — сказал Женя. — Других я не видел.
— Выходит, четвертый их покоцал и сбежал.
— Постойте, — сказал я, хотя мне трудно было говорить. — Постойте, кажется, вон там, у забора, стояла машина, длинная такая — хэтчбек белого цвета. Похоже, я видел такую у нашего пансионата — это «Вольво». А еще я видел ее на шоссе, у заправки, когда мы ехали в Крым. У нее большой багажник, туда вполне мог уместиться четвертый.
— Я, кажется, догадываюсь, кто вас спас, но не буду спешить с благодарностью.
Челюсть у меня болела и на следующий день, даже больше, чем накануне, но я все же согласился погулять с Ингой по парку. Ей было скучно. Женя с утра засел за компьютер. Операцию «Шесть рукопожатий» больше нельзя было откладывать. На всякий случай он решил искать и Колесникову, и Колесниченко. Территорию поиска Женя сузил до Крыма.
Лео повез Мирту в Балаклаву, в знаменитый рыбный ресторан на берегу бухты, где, по слухам, чудесно готовили барабульку, сарганов и камбалу, только что пойманную в море. А еще там подавали устриц с местным белым вином.
А мы с Ингой бродили по аллеям и перемывали косточки друзьям, и тут из зарослей можжевельника вышла странная курица и не спеша, даже с какой-то заносчивостью пересекла дорожку.
— Этот пансионат — полный отстой. Смотри, куры по территории ходят, как в колхозе, — сказал я, московский снобизм выплескивался через край.
— Это не курица, это павлин, — сказала моя спутница. — Просто отдыхающие растащили его хвост на сувениры. Он пал жертвой своей красоты. Это судьба многих красивых и талантливых людей. Чтобы не стать ощипанной курицей, надо научиться себя сохранять. Ты, кажется, это умеешь, а вот про Лео и Женю этого не скажешь — они раздают себя налево и направо, не задумываясь о последствиях.
— Ты сама до этого додумалась?
— Нет, прочитала в какой-то книжке. Я много читаю, ведь я продавщица в книжном магазине. Книги стоят дорого, покупателей сейчас мало, так что есть время читать.
— А Мирта? Она тоже торгует книгами?
— Торгует, но только не книгами, а женским бельем в бутике. Она моя соседка. Ты на нее запал?
— Запал, но не на нее, — мы вышли на мол, я положил ей руку на спину, и моя ладонь сама опустилась ниже.
Ее улыбка была красноречивее слов.
— Пойдем ко мне в номер пить кофе, — сказала она, — у нас там осталось полбутылки рижского бальзама.
Мы неплохо провели с ней остаток дня. Я бы с удовольствием продолжил, но тут вернулись Лео и Мирта. Ему нужно было готовиться к вечернему концерту в Учкуевке. Свой репертуар он решил пополнить еврейскими хитами «Бай мир бисту шейн» и «Папиросы», но забыл слова, и Жене пришлось разыскивать их в Интернете.
Слух о том, что в Севастополе гастролирует американский шансонье, моментально распространился по городу. От желающих его послушать отбоя не было, Клюеву звонили многие влиятельные люди, и он решил, что концерт пройдет не в тесной столовой турбазы, а в открытом зале пансионата «Одиссей». За час до концерта все билеты были проданы, и не только стоянка пансионата, но все окрестные улицы были забиты машинами желающих послушать заезжего американца. Был тут и белый «Вольво», но мы его проигнорировали. Мы пожинали плоды славы нашего товарища, купались во внимании девушек, рассказывали корреспонденту местного радио небылицы о творческом пути артиста, позировали фотографам.
Концерт прошел хорошо, хотя Лео все-таки забыл слова и в одном месте спел «ля-ля-ля». После концерта опять нашлись желающие познакомиться с ним поближе. Но тут к нему подошел человек в дорогом клетчатом пиджаке и отвел его в сторону. Они говорили вполголоса, но я краем уха слышал их разговор.
— Лев Иосифович, мы знаем, кто вы в Америке, вам не нужно здесь доказывать свой авторитет. Мы приносим извинения вашим людям за вчерашний инцидент, хотя мы здесь ни при чем. Это какие-то отморозки к ним пристали. Но ваши люди сумели за себя постоять, эта шантрапа получила хороший урок. А у нас к вам большая просьба: тут у нас, как бы это сказать, возник хозяйственный спор с одной компанией. Понимаете, они нам задолжали крупную сумму, очень крупную, и не собираются отдавать.
— У вас есть документы, которые подтверждают их долг?
— Конечно, мы вам все предъявим.
— А почему вы не хотите решить проблему через арбитраж?
–Ну вы же знаете наши суды… и потом, мы не хотели бы засвечивать некоторые обстоятельства сделки.
— Ладно, привозите документы завтра утром и забивайте стрелку своим должникам.
Этот разговор встревожил меня. Долг, документы, стрелка… Прямо какая-то отрыжка девяностых. А кто такой Лео в Америке на самом деле?
Я так его и спросил, когда мы наконец оказались с ним наедине.
— Они, наверно, имели в виду Лос-Анджелес, после того когда я перебрался туда из Нью-Йорка, — начал Лео нехотя, как бы еще решая, что говорить, а о чем умолчать. — У меня были деньги, но я решил до времени их не тратить по пустякам, а заняться знакомым делом — своей фирмой химчистки, купил на тридцать тысяч машины, оборудование, химикаты, нанял людей, и дело пошло. Я зарабатывал пять-шесть тысяч в месяц, и мне этого хватало, в конце восьмидесятых — это были хорошие деньги. И вот как-то еду я по русскому району в Санта-Монике и вижу: по дороге идет парень с женой и маленькими детьми и тащат пакеты из магазина. А в Лос-Анджелесе, чтоб ты знал, никто пешком не ходит. Я остановил машину, и спрашиваю его по-русски: «Что вы тут ходите?», а он мне: «А откуда вы знаете, что мы русские?» «Да русских видно за милю, только они могут ходить по городу пешком с пакетами, да еще в майке с надписью «Автоваз». Ну кто еще на такое способен?» «А мы только приехали из Ташкента, не знаем здешних обычаев и машины у нас нет, я еще не нашел постоянную работу, подрабатываю грузчиком в русских магазинах». «Ну садитесь в машину». А у меня тогда был «Мерседес» ручной сборки, который я купил у своей клиентки — сестры госсекретаря Киссинджера. Они никогда не видели такой машины и обалдели. Дети от радости визжали, они никогда не сидели в таком роскошном салоне. Меня это тронуло, и я решил поиграть в мецената, пригласил их в лучший ресторан и накормил вкусным обедом. Я взял этого парня, Славиком его звали, к себе на работу водителем. Я купил ему костюм, одежду его детям, я свозил его с женой на самолете в Лас-Вегас. Они мне были симпатичны.
— Вы хотите мне рассказать, что способны делать добрые дела? Я это знаю. Меня сейчас интересует, на что намекал этот тип в клетчатом пиджаке, когда говорил, что ему известно, кем вы были в Америке. Ведь, как я понял, и нам с Женей предстоит участвовать в операции, которую вы задумали.
— Он, наверно, имел в виду мои ошибки молодости, о которых мне бы не хотелось говорить.
— Вы мне не доверяете?
— Доверяю, конечно, но… Мутное было время: семейная драма, депрессия, кокаин… Кто-то рядом делал большие деньги из ничего, а я все возился со своей химчисткой. Однажды я встретил Колю Креста, старого рецидивиста, знакомого мне по Нью-Йорку. Ему уже было под восемьдесят. Он сидел возле ресторана «Тройка» и собирал информацию о русском бизнесе в городе, о конфликтах и разборках, а потом продавал ее кому нужно. Он мне говорит: «А ты знаешь, что Боря Альперович тоже в Лос-Анджелесе?»
Я с этим Борей никаких дел не имел, а его брат Петя учил меня в Нью-Йорке делать деньги. За десять долларов он покупал мешок металлических бляшек, которые использовались в паркоматах вместо монет в двадцать пять центов, и выручал на этом сто долларов. Я послал его куда подальше с таким бизнесом. Он вообще клевал по зернышку, любил брать то, что лежит рядом, но и поплатился за это: его убила собственная дочь. Ударила молотком и убила. На суде она сказала, что он ее домогался, но, как это было на самом деле, никто сказать не смог.
Боря, в отличие от брата, был птицей большого полета. Я на него вышел. Он предложил мне продавать кокаин, у него были концы в Мексике и пуэрториканцы в Нью-Йорке. Я не хотел заниматься наркотой и отказался. А тут как раз из Лас-Вегаса приехал Толик. Он был профессиональный боксер, родом из Риги. Но в Лас-Вегасе у него было мало боев, и он решил уйти из спорта и заняться чем-нибудь, что приносило бы больше радости, то есть денег. Он пришел ко мне по наводке Коли Креста и предложил мне крышевать русские магазины. Я его высмеял: «Кто тебе будет платить, это что, Москва или Рига, моментально окажешься за решеткой». Но в Лос-Анджелесе и в Сан-Франциско был нелегальный русский бизнес или бизнес, у которого были проблемы с законом, — бани, где из-под полы торговали водкой, притоны, таксомоторные парки. Им-то нужна была крыша, вот ими мы и занялись. Были разборки среди русских, армян, евреев, и мы тоже решали их проблемы. А наколки нам давал все тот же Коля Крест. Он брал свои десять процентов и был доволен.
Я почти не занимался своей фирмой, все оставил на того Славика из Ташкента. Но потом он познакомился с цветочницей, которая его взяла в оборот. У нее, помимо цветочного бизнеса, был клиниговый сервис, она нанимала русских девочек, чтобы они убирали квартиры. Нахрапистая была дамочка, она хотела нас поссорить и перевести мой бизнес на Славика. Она ему все время пела, что без него мой бизнес загнется, что я хочу въехать в рай на его горбе, что я ее домогаюсь. Мы, конечно, с ней спали, но до того, как она сошлась со Славиком. В конце концов он от меня ушел и увел моих клиентов, а в компаньоны взял цветочницу. Я по этому поводу не возникал, я к нему хорошо относился даже после того, как он от меня ушел. Я пожелал ему удачи, и мы расстались.
Они занялись клинингом, но это было только прикрытием для нелегального бизнеса. Они связались с израильтянами из управляющей компании, которая занималась коммунальным хозяйством, и выписывали чеки за воздух. На этом деле они хорошо поднялись. Славик купил аптеку и ушел в аптечный бизнес. Сейчас он стоит уже не один миллион долларов. Он иногда мне звонит, чтобы рассказать о том, какой у него дом, где он отдыхал и с какими телками спал.
— Как у вас там все легко получается: купил, продал, раскрутился — и миллионер…
— Это Америка, мой мальчик, страна неограниченных возможностей. Энергичный человек, да еще и с головой на плечах, а не с кочаном капусты, может добиться многого.
— Вы добились?
— Видишь ли, Миша, Америка — это такая страна, где деньги как легко приходят, так же легко и уходят. Я, как у нас там говорят, «человек отдающий», и этим все сказано. Но деньги у меня были, иногда даже много, ведь рэкет очень выгодный бизнес: затрат почти никаких — чистая прибыль.
В Лос-Анджелесе есть армянский квартал Глендейл, армян там очень много. Это, главным образом, ереванские армяне. Один из них был моим лучшим другом, можно сказать, как брат. А звали его Артур. Он не входил ни в одну из группировок, он пытался наладить какой-то бизнес — доставку посылок в Советский Союз, еще что-то, но ничего не доводил до конца. Его специальность была — просто хороший человек. Так вот, он однажды ко мне пришел и говорит: «Лёва-джан, нужна твоя помощь. Мне из Еревана позвонил один знакомый вор в законе. Он отправил своего сына учиться в Сан-Франциско, а там на него наехали бакинские армяне. Ты знаешь, их в Сан-Франциско большинство. Они его раскрутили на деньги, он им часы за сорок пять тысяч, которые ему папа подарил, в карты проиграл». Я говорю: «Что от меня надо?» «Надо поставить пацанов на место, они его раздели на сто с лишним тысяч».
Мы приезжаем в Сан-Франциско и в доме у моей сестры забиваем стрелку с Маратиком, который у бакинских был главным. Он приехал с двумя пацанами, все они были лет на двадцать моложе меня. Бакинские, они лучше говорят по-русски, чем ереванские, с ними легче найти общий язык. Я говорю: «Ты знаешь, кто я?» «Да кто ж тебя не знает, ты Лёва-Коврик». «Тогда давай договоримся сразу, если ты не хочешь, чтобы я стал твоим врагом, ты сейчас быстренько рванешь домой и привезешь мне часики и шестьдесят тысяч, остальное можешь оставить себе — это карточный долг». «Мне надо больше времени. «Нет, у тебя есть только час, и время пошло. Если опоздаешь хотя бы на минуту, я хлопну одного из твоих парней». Через полчаса он был у меня с бабками и с часами.
— Тут, собственно, я не вижу никакого состава преступления с вашей стороны, — сказал Женя. — Вы поступили как настоящий Робин Гуд. А криминал-то был?
— Полиции здесь нет, и я могу признаться, что он имел место. Толик был беспредельщик, он все время норовил нажать на газ, а я — на тормоз, и не давал ему наделать глупостей. Вскоре наша «группа здоровья» пополнилась еще двумя членами. Это были двое парней из Киева. Они прошли школу жизни в Афганистане, вернулись оттуда инвалидами, не только физическими, но и духовными. Они приехали в Америку умирать. Они мне так и сказали: «Ты можешь послать нас на верную смерть, только вышли нашим родителям по десять тысяч долларов. Мне не нужна была их смерть, но так получилось, что один из них все-таки погиб — подорвался, может, случайно, но я подозреваю, что ему просто надоело жить, а его семья нуждалась в деньгах. Говорят, в девяностые у вас тут многие даже голодали.
У меня была стрелка с одним деятелем, который задолжал знакомым ребятам шестьсот тысяч. Я бы мог решить проблему сам, но «афганцы» увязались за мной, дескать, мы тебя прикроем, если что.
Деятель попался упорный — говорил, что ничего не должен. Тогда я показал ему бумаги. Он признал долг, но сказал, что у него нет денег. «Нет, и все, — сказал он. — Вы можете меня убить, но денег я вам не дам, потому что их у меня нет». И тут раздался взрыв — один из моих «афганцев» подорвался на гранате. Думаю, он заранее знал, что подорвет себя. Деятель, конечно, тут же наделал в штаны и раскололся, но парнишка-то погиб.
Другой хотел отомстить за друга, но деятель, после того как расплатился, сбежал из Калифорнии, и следы его затерялись где-то в восточных штатах. Мы его пробовали искать, но он, возможно, сменил фамилию и лег на дно, не исключено, что где-нибудь здесь скрывается.
— И это было ваше последнее дело на поприще криминала?
— Меня всегда мутило от этого бизнеса, хотя ни один честный трудяга от этого не пострадал. Меня больше привлекали интеллектуальные игры. А после того как во время одной из разборок убили моего компаньона Толика, я завязал с криминалом. Прощание с Толиком проходило в синагоге. После поминальной молитвы принято говорить об усопшем добрые слова, но никто из тех, кто был в синагоге, не решился говорить — тут были агенты полиции. И тогда поминальную речь сказал я. А после ко мне подошел ребе и сказал: «Лёва, неужели вы живете для того, чтобы кончить вот так, на помойке, в луже крови. Человек ведь рожден не для этого. Посмотрите на свою жизнь со стороны и сделайте вывод. Не губите себя». И это меня сломало, я и сам уже устал от всей этой мерзости, но слова раввина как будто открыли мне глаза на собственную жизнь.
— Но вы ведь хотите помочь этому клетчатому?
— Почему бы и нет, если его дело правое.
— Выходит, грабить награбленное — не преступление.
— А я никогда никого не грабил. Вот воровать, воровал в детстве — капусту, морковь, картошку. Сидел на овощной базе под машиной и прибирал к рукам все, что падало на землю. Это было, когда мы с матерью перебивались с хлеба на воду.
Мясо воровал в Коламбусе, один эмигрант меня научил, как прятать упаковки с вырезкой в штаны. Тогда ведь не было камер в супермаркетах. Однажды пошел я в магазин с отцом и попробовал это проделать при нем, но получил от него такую оплеуху, что весь пол в магазине кровью залил. С тех пор — как отрезало, на чужое больше не зарился.
— А какая будет наша с Женей роль в сегодняшнем спектакле?
— Какая там роль, посидите в машине, пока я буду разговаривать с человеком, и все.
— В «Реношке»?
— Обещали предоставить на этот случай «Ягуар».
— Ладно, я-то согласен, а вот что думает на этот счет Женя?
Женя был в восторге от предстоящей операции. Он сказал, что давно мечтал стать рэкетиром. Что это его настоящее призвание, что программирование — это скучно и неромантично.
— Однажды я даже попробовал, — признался он мне, — но потерпел фиаско. Я тогда жил с замечательной девушкой по имени Лариса. Она где-то снималась в массовках, хотя имела диплом театрального училища. Как-то прихожу домой, а она сидит у окна, печальная голубка, и ногти кусает. Была у нее такая отвратительная привычка от волнения кусать ногти. А обеда нет, и посуда в раковине, не мытая с утра, сложена. «Что случилось?» — спрашиваю. «Я тебе изменила с одним актером. Чисто случайно. Ты не бойся, продолжения не будет — он женат». А я и не боялся, подумаешь, важность какая. Я не брезгливый. А она-то думала, я буду переживать, на стенку лезть, вены резать. Прихожу в другой раз — она опять сидит у окна и ногти кусает. «С кем? — спрашиваю. Оказалось, что с пианистом. Я опять промолчал, только попросил ее почистить картошку. В третий раз она изменила мне с директором картины. Ну тут я сделал вид, что рассердился. В самом деле, несправедливо: она получает удовольствие, а я страдаю от бескормицы. Между тем у меня и деньги подошли к концу, и тогда я решил немного подзаработать на рэкете. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Поехал на съемочную площадку, нашел того актера, представился мужем Ларисы и говорю, так, мол, и так, ты, дружок, разбил мою семейную жизнь, и я вынужден рассказать все твоей жене.
Он чуть не плачет, да что же это такое, вазу за десять тысяч разгрохала, когда жопой вертела передо мной, подушку зубами порвала, а теперь вот ты еще хочешь меня наказать. Мне стало жалко парня, я поставил ему пиво и ушел.
С пианистом история повторилась. У них даже до постели не дошло, она ему сломала палец во время предварительных ласк на кухне, а теперь он в простое и отказался от трех очень выгодных продолжений. Я ему посочувствовал и ушел.
Директор картины меня чуть не убил. Она, оказывается, и тут наследила — забыла у него под подушкой свою прокладку. Жена, когда ее нашла, выгнала его из дома и подала на развод, а квартира-то женина. Так и закончилась моя преступная эпопея.
— А Лариса?
— Она в Томске, работает в фитнес-центре. Часто мне звонит. Хочешь, познакомлю?
— Спасибо, не надо.
Я хотел его напугать, насладиться его испугом. Я сказал ему, что клетчатый передал Лео пистолет, что у того, с кем мы будем встречаться, тоже, наверно, будет оружие, но это его только раззадорило. Он бы тоже хотел вооружиться, но Лео его «приземлил», сказав, что это будет никакая не стрелка, а просто деловая встреча на пустыре в районе Инкермана.
Встреча прошла на высоком уровне. Просто после концерта в Клубе моряков, который, кстати, был несколько скомкан из-за приступа радикулита у Лео, на пустыре съехались два джентльмена в светлых костюмах на дорогих машинах: один совсем молодой, с элегантной бородкой, в очках, другой — уже в летах, с признаками радикулита. Поговорили, может быть, даже поспорили, но вежливо, пожали друг другу руки и разошлись по машинам. Никто никого не хватал за грудки, никто не держал руку за пазухой. Правда, молодой все время с опаской посматривал в нашу сторону, видимо, был наслышан о нашем подвиге на Фиоленте.
— Порядок, — сказал Лео, вернувшись в машину. — Он как увидел ваши зверские физиономии, сразу признал долг. Если этот парень доживет до завтра, мы получим кругленькую сумму в баксах. Ну и наделали вы вчера шороху, мальчики.
Мы выехали на трассу, и почти одновременно с нами со стройплощадки рядом с пустырем выехал белый «Вольвешник».

14

Концертов больше не было и стрелок тоже. Лео сказал, что мы развили слишком бурную деятельность и это до добра не доведет, что мы слишком отвлеклись на всякую фигню и забыли, зачем сюда приехали. Он был зол и не скупился на упреки в наш адрес.
— Кой черт понес вас ночью с девками на Фиолент, романтики паршивые. Теперь уже весь город знает, что из Америки прибыл решала со своими отморозками. Думаете, нам все сойдет с рук? Ошибаетесь, я нутром чую опасность. Интуиция меня еще никогда не подводила. Надо валить отсюда, но только так, чтобы эти из «Вольво» не знали, куда мы едем.
— А куда мы едем? — спросил Женя.
— Домой, куда же еще. Твоя операция с «шестью рукопожатиями» провалилась, а след мы потеряли. Да его и не было. Мы шли по выдуманному нами же следу от самой Москвы и зашли в тупик.
— Ну насчет «шести рукопожатий» вы, пожалуй, правы. Я не учел, что наши люди такие пассивные и дальше двух «рукопожатий» дело не пойдет, а вот насчет тупика — это еще как сказать. Мы знаем, что гражданка Колесниченко уехала из Одессы в Крым, чтобы устроиться здесь на работу, желательно по специальности, то есть кассиром или бухгалтером.
— Какая, к черту, Колесниченко, нам нужна Колесникова, я прекрасно помню табличку на ее окне в сберкассе, где она работала.
— Хорошо, пусть Колесникова, эта одесситка, которая вас сюда направила, могла спьяну перепутать фамилию, — резонно возразил Женя. — Но армянский дядя из Москвы тоже сказал вам, что она уехала на юг. Вот все и сходится, сразу два источника информации указывают в одну сторону. Стало быть, мы на правильном пути. Ошиблись мы только в том, что остановились в Севастополе, а не поехали дальше на Южный берег. Ну кто едет устраиваться на работу в Севастополь, здесь люди годами работают на одном месте. Едут в Ялту, там курорт, там нужны сезонные работники. Многие пансионаты и дома отдыха на зиму закрываются, и сотрудников увольняют, потому что никому неохота платить деньги ни за что, а на лето набирают новых.
— В первый раз слышу про сезонных бухгалтеров, — мне хоть как-то хотелось уесть своего оппонента, который не в меру распушил хвост.
— Главного бухгалтера, конечно, никто из экономии увольнять не будет, это правая рука начальника, можно сказать, его подельник, а всякую шантрапу вроде младших бухгалтеров, экономистов и кассиров увольняют почем зря, особенно, когда они начинают совать нос куда не следует. Я-то знаю, мне как-то пришлось поработать в одной довольно сомнительной консалтинговой фирме.
— Вы, может, удивитесь, но мне таки тоже довелось служить в конторе, — сказал Лео. — Это были девяностые годы, когда в Калифорнию дернули бандиты и мошенники из России с ворованными бабками.
Они зарегистрировали так называемый воркинг компенсейшн. Когда людей увольняли с работы, они приходили туда за выплатами. Клиентами конторы были в основном мексы. Их собирали на улице, привозили в офис, регистрировали и оформляли на них государственные социальные пособия. Сам я этим не занимался, я туда вложил деньги и стал партнером. А Нину посадил туда секретаршей — ее отец тоже вложил двадцать кусков в эту компанию. Но это оказалось кидалово. Смотрю, полгода проходит, а никакой прибыли нет. А я, когда давал деньги, сказал чуваку: «Если потеряю хоть один цент, я тебя закопаю».
Вдруг парни, которые затеяли этот бизнес, говорят: «Лёва, мы закрываем офис. Мы нашли одного толстосума из Техаса. Он хочет с нами основать страховую компанию. Мы уже сняли офис в Беверли-Хиллз и обставили его. Мы берем тебя к себе партнером, вот и документы все готовы, тебе остается их только подписать». Документы были вроде в порядке, заверенные нотариусом, с печатями и все такое. Они быстро заключили несколько контрактов, но через несколько месяцев закрылись, а тот, который меня уговаривал, я его еще со Львова знал, сказал: «Лёва, я ничего не знаю, они меня тоже кинули» и пропал. Другой партнер сбежал в Израиль, а прочих я даже в лицо не знал. В общем, накрылись наши денежки.
Я уж и думать забыл об этой афере; тот, кто легко находит, легко и теряет, и вдруг… Опаньки, приезжает ко мне следователь.
— У меня есть проблемы?
— Нет, просто хочу с вами поговорить. Можете заехать завтра к нам в участок в два часа дня?
Я приезжаю просто поговорить, а он мне:
— Тут история такая… Вы знаете того парня, что собирал деньги на страховую компанию?
— Конечно, знаю.
— А у вас с ним есть какие-то дела?
— Нет.
— Мы имеем выписку с телефонной станции, у вас к нему больше всего звонков.
— Да, — говорю, — я ему звоню, но он никогда не отвечает.
— А почему вы его ищете?
— Он мне должен деньги. Вы, наверно, знаете, где его искать, так скажите.
— Таких сведений у нас нет, но у нас есть список людей, у которых он взял деньги, и у вас он взял больше всего — сто тысяч.
— А если бы вам кто-то должен был сто тысяч, вы бы ему разве не звонили?
— Я бы заявил в полицию.
Я говорю:
— У нас, в русской общине, не принято по таким вопросам обращаться в полицию, мы не хотим иметь дело с полицейскими, мы стараемся сами разбираться.
— Вы юлите. Мы вызвали вас сюда, потому что этому парню взорвали дом.
— А я тут при чем? Я не знаю, где люди берут взрывчатку, я вообще не знаю, о чем вы сейчас говорите.
— А мы знаем, что это сделали вы.
Я говорю:
—Вижу, что разговор у нас не получается. Я, пожалуй, пойду домой, я знаю законы, вы меня сюда официально не вызывали и не имеете права задерживать.
— Не дергайтесь, товарищ, вот тут на столе целая стопка папок с компроматом против вас.
— Вот это уже интересно. Можно верхнюю папочку просмотреть?
— В суде все узнаете.
— Хорошо, но от меня вы больше слова не услышите.
— У нас есть сведения, что вы в Нью-Йорке полицейского избили.
— А там разве не написано, что суд оправдал меня вчистую и никого я не съел, и даже не покусал? Ставьте печать на пропуск, и я ухожу, а если хотите еще раз повидаться со мной, вызывайте меня повесткой, и мы обязательно поговорим, только в присутствии моего адвоката.
Он чуть не лопнул от злости и уж больше меня не вызывал, понял, что не на того наехал.
— Вот и я о том же, — сказал Женя, — всюду одни кидалы, специально нанимают людей со стороны, чтобы в случае чего их подставить, а самим свалить. Особенно легко подставить человека, который имеет дело с деньгами, и в первую очередь кассира.
— Ладно, у тебя есть план? — мне очень не хотелось уезжать в Москву, где меня ждала диссертация и тетя Роза со своими котлетками на пару.
— План такой, — Женю, видно, тоже устраивало состояние вечного поиска, — мы покупаем билеты на поезд до Москвы, звоним в Одессу, чтобы забрали нашу машину, а сами под покровом ночи берем моторку спасателя и плывем куда-нибудь, где нас никто не знает, например, в Балаклаву, а уж оттуда — автобусом в Ялту.
— В Балаклаву нельзя, — засомневался Лео, — я там в ресторане дал на чай официанту двадцать долларов. Он сказал, что век меня не забудет.
— Не факт, что мы его встретим в Балаклаве, но на всякий случай наденьте кепку и один день не брейтесь. — Женя был великолепен, его голова работала как процессор самого последнего поколения.
— А как же девочки? — Лео все еще сомневался.
— А девочки — потом, как поется в старой песне, — парировал Женя, — и вообще, эта Мирта — опасная штучка, особенно для американцев среднего возраста. Она мне как-то на морском песочке призналась, что хотела бы выйти за вас замуж и уехать в Америку.
— Ну вот еще.
— Не зарекайтесь, сэр, любовь зла. Была у меня одна восторженная особа; угощу ее конфетой — она: «Ах, какой ты внимательный!», свожу в пельменную — она: «Милый, никогда в жизни не ела таких вкусных пельменей!» Мне это нравилось, и я все время повышал ставки, сводил ее в кафе, потом в ресторан — восторгам не было конца, и я в них купался, как в шампанском. Кстати, и шампанским я ее тоже поил, сначала покупал «Абрау Дюрсо», а потом и «Дом Периньон». Куда я ее только не водил — и на концерт Азнавура, и на бега, и всюду она была на седьмом небе от счастья. Наш секс был похож на праздничный салют, она меня уверяла, что никогда в жизни не испытывала такого удовольствия, что я лучший мужчина на свете и ни один супермен со мной не сравнится, и я верил как мальчишка и из кожи вон лез, чтобы понравиться еще больше. Я уже подумывал о женитьбе на ней, но тут случился казус.
Она окончила курсы английского языка и попросила меня устроить ее куда-нибудь переводчиком. Она никогда меня ни о чем не просила, все для нее я делал по своей инициативе, а тут попросила впервые, и я решил, что разобьюсь, а выполню ее просьбу. Я не настолько крутой человек, чтобы кого-то устраивать на работу, но у меня много довольно влиятельных виртуальных знакомых. Я сделал запрос и получил ответ: из Москвы в Питер отправляется теплоход с группой мормонов из штата Юта, а переводчик, который должен был их сопровождать, внезапно заболел.
Мы садимся в самолет и летим в Москву. Мой знакомый из турагентства помог ей получить место переводчика, и она уплыла, предварительно обцеловав меня с ног до головы. Теперь уж я был в восторге от себя — выполнил желание любимой женщины, устроил ее на работу. Я так размяк, что поехал на Арбат и купил ей кольцо с брильянтом. Ну, думаю, вот вернется она из плавания, встречу ее на причале, подарю колечко и сделаю предложение. Вот дурак.
Приехал на причал с букетом цветов, с колечком, смотрю, туристы все сошли на берег, а ее нет. Я к капитану: так, мол, и так, где моя девушка, что работала переводчицей у туристов? А он мне: «Она сошла на берег в Ярославле с одним старым пердуном. Она нас очень подвела». Потом я выяснил, что они расписались в Ярославле и уехали в Америку. Он был ветеран какой-то войны, жил на пенсию, имел квартирку. Думаю, с ее способностью заводить мужиков она у него надолго не задержалась.
— Ладно, убедил, не будем брать девочек с собой, — согласился Лео. — А как быть с лодкой, ведь спасатель хранит мотор у себя в будке. Будем ломать дверь?
— Зачем, он сам нам отдаст мотор, надо только не поскупиться на выпивку. Скажем ему, что хотим выйти в море порыбачить. Есть же чудаки, которые ночью выходят в море половить рыбу.
— Убедил, — сказал Лео. — А что мы будем делать в Ялте? Кушать шашлыки и пить вино?
— Там еще и в карты играют, — добавил Женя. — Но нам некогда будет развлекаться. Мы будем работать.
— Как это? — мне совсем не светило работать на курорте.
— Я, например, устроюсь кассиром в какой-нибудь дом отдыха и постараюсь найти связи в налоговой инспекции. Вы, Лев Иосифович, будете бомбить у автовокзала, там много разного народа ошивается, может, кто и знает, где нам искать прекрасную львовянку. А ты, Миша… Ну ладно, это потом, а сейчас отправляйся на вокзал покупать билеты.
На вокзал я ехал нарочно не спеша, чтобы те, которые, может, за мной следили, не потеряли меня из виду, — покупал по пути мороженое, пил квас, останавливался возле киосков с газетами, но не заметил, чтобы кто-то за мной следил.
А тем временем Женя обрабатывал спасателя. Сначала тот ни в какую не соглашался уступить на ночь лодку. Но этот прохвост умел уговаривать не только женщин, он заболтал спасателя так, что тот пошел на должностное преступление почти бескорыстно. Ведь нельзя же всерьез считать взяткой две бутылки водки и банку килек в томате.
Мы решили не устраивать сцен прощания с нашими девочками, а просто сказать им, что уезжаем нам денек в Симферополь, чтобы встретить друга. Они, по-моему, даже обрадовались и уехали на танцы в клуб моряков.
К вечеру у нас все было готово к отплытию: лодка, навесной мотор, полный бак горючего и даже карта побережья. Ночь была тихая, лунная, как тогда, когда нам набили морды на Фиоленте. Но на сей раз все прошло более или менее благополучно, если не считать того, что у входа в Балаклавскую бухту нас задержал пограничный патруль.
К счастью, пограничники приняли нас за браконьеров, а не за шпионов, но так как из всех возможных орудий лова у нас была только удочка, которую нам одолжил спасатель, они над нами вдоволь посмеялись, отбуксировали нашу лодку в гавань и велели зайти за ней утром, естественно, не с пустыми руками. А нам только это и нужно было. Не знаю, как бы мы вошли в бухту без их помощи, с моря вход почти незаметен.
Мы вышли на шоссе, дождались первого автобуса на Ялту и уехали. В Ялту мы прибыли рано, на автовокзале желающих сдать комнаты отдыхающим не было, за исключением бабы колхозного вида, которая предлагала «сарайчик в саду» где-то у черта на куличках, чуть ли не в горах. Можно было, конечно, поселиться в отеле, но мы не хотели засвечиваться, в частном секторе нам было комфортнее с точки зрения конспирации. Вообще, складывалась странная ситуация — мы, люди, не замешанные ни в каких противоправных действиях, приехавшие в Крым с благородными намерениями, должны скрываться, и не от мошенников и бандитов, а от властей.
В последний раз я был в Ялте в начале восьмидесятых, когда мама, после перенесенной мной скарлатины, решила свозить меня на юг погреться на солнышке, поесть фруктов. Помню, мы сняли комнату, где-то за гостиницей «Ореанда», в доме с застекленными верандами, которые висели над улицей, как гигантские фонари. Море меня пугало своей неохватностью и таинственностью, а из фруктов я помню только продолговатые яблоки и виноград на рынке, а еще арбуз, из-за которого у нас с хозяйкой квартиры вышел конфликт, который чуть не окончился нашим выселением.
Эта хозяйка была жутко интеллигентной, библиотекаршей или учительницей. Она утверждала, что является правнучкой Ушкова. Того самого Ушкова, который владел дачей в Форосе, где жили Горький и Шаляпин. И хотя фамилия ее была Ароян, что явно указывало на армянское происхождение, мы ей верили — уж больно она была утонченной. Как то-раз мы купили арбуз, огромный арбуз. Часть пути от набережной до нашего дома я катил его по асфальту. Когда он наконец оказался у нас на столе, помытый с мылом и разрезанный на две части, мама попросила у хозяйки ложки. Та поинтересовалась, зачем нам понадобились ложки, ведь мы питались в столовой, а когда мама призналась, что ложки нам нужны для того, чтобы есть арбуз, хозяйка пришла в ярость: «Арбуз ложками — в моем доме? Я сдаю комнаты только интеллигентным людям и не потерплю, чтобы в моем доме кто-то ел арбуз ложками. Сейчас же собирайте вещи и съезжайте». «Хорошо, — сказала мама, — мы съедем, вы только верните нам плату за комнату за месяц вперед». Такая перспектива мадам Ушковой-Ароян не понравилась, и она смягчилась: «Я понимаю, что у вас в Москве не умеют есть арбузы. Вот вам нож, разрежьте его на ломтики и ешьте на здоровье, как культурные люди».
— А давайте возьмем такси и спросим у водилы, где здесь можно снять приличную квартиру, — предложил Женя. Предложение показалось мне настолько разумным, что у меня не нашлось возражений.
Таксист нас не подвел, он привез нас к своей двоюродной сестре, у которой как раз освободилась подходящая для нас квартира недалеко от Массандровского пляжа. Квартира была чистая, после евроремонта, даже с Интернетом. Правда, стоила она дороже номера «люкс» в приличном отеле.
Этот таксист вообще оказался золотой находкой, он сказал, что в санатории «Прибой», где его теща работала сестрой-хозяйкой, то есть, по-теперешнему, старшим менеджером, начальство ищет компьютерщика на полставки. А Лео он порекомендовал одного чувака из автоинспекции, который за триста баксов сделает ему водительское удостоверение, с которым можно работать таксистом. Только для меня у него работы не нашлось, но я сам вскоре определился — Массандровскому парку требовались рабочие. Меня вполне устроило общение с растениями.
Лео в таксисты не пошел, общению с людьми он предпочел бессмысленные гонки на арендованном Alfa Romeo по крымскому серпантину. Кое-какой смысл в этом, конечно, был, дамы, которых он подбирал в аэропорту Симферополя, после бешеной езды по горным дорогам без лишних слов падали в его объятья. Но, по мнению Жени, эффект от гонок не оправдывал риска попасть в неприятную историю.
— Вы разобьете себе башку, сэр, а нас посадят как соучастников аферы, — пытался он урезонить американца.
— Не думаю, — отвечал тот, — у меня с собой всегда иконка Богородицы-хранительницы, которую мне подарила Людмила, и еврейская ха;мса — это такой амулет в виде руки Бога, его мне дала мать.
— Думаете, этого достаточно, чтобы избежать неприятностей с полицией?
— С этими парнями всегда можно найти общий язык. В Калифорнии на что уж несговорчивые копы, а мне это как-то удавалось. Знаете, какая у меня была первая машина? Я имею в виду не старую рухлядь, на которой я ездил к Коламбусе, а настоящая машина — новая.
— «Форд», наверно, — говорят, в Америке это самая популярная марка.
— Серебряный «Датсун», настоящий японский спортивный кар, который развивал скорость до ста двадцати пяти миль в час. Это была красивая машина — дельфин или нет — самолет на четырех колесах. Я купил ее сразу после того, как разошелся с первой женой. В захолустном Коламбусе я ездил на старом хламе, а здесь, в блистательном Сан-Франциско, я решил, что моя машина должна быть достойна этого города, и купил спортивный «Датсун». Она сама говорила: закройте дверь, подкачайте колеса. Естественно, мы как следует обмыли покупку с друзьями, и я предложил им покататься по городу. От улицы, где я показывал свою машину, до океана было тридцать семь кварталов, тридцать шесть перекрестков, и перед каждым стоит знак Stop. Я пролетел их, ни на секунду не останавливаясь, под свист дорожных полицейских. Им, наверно, не нравилось, что я еду под знак Stop, да еще и с недозволенной скоростью — сто миль в час.
Выехав к океану, я развернулся на месте и поехал обратно на тех же оборотах. Друзья вывалились чуть живые от страха, а я решил еще посидеть в машине — уж больно там было комфортно, и тут к нам со всех сторон с жутким воем сирен съезжаются полицейские машины, а в небе появляется вертолет. Копы с пистолетами бросились к моей машине, я высунулся из окна и поднял руки: «Не стреляйте, я нормальный». Они надели на меня наручники, положили меня на горячий капот и обыскали. «Ну вот, ты и попался, — сказал один из копов, китаец. — Хорош гонщик, нечего скакать. Мы даже не поняли, что это было, какой-то серебряный вихрь пронесся по улице к океану. Не успели мы прийти в себя, зафиксировать нарушение, как вихрь пронесся в обратном направлении. Ну, теперь ты не отвертишься!» Ага, — смекнул я, — вихрь, значит, не зафиксировали ни номера, ни марки машины. «Простите, сэр, — говорю, — но я никуда не ездил. Вот вывел машину из гаража, чтобы показать друзьям. Разве это не позволительно?» «А вот мы сейчас докажем, что ты ездил». Они проверили колодки, но оказалось, что колодки были холодные, я же ни разу не тормозил. Мотор был, конечно, горячий, но я сказал, что завел машину, чтобы показать друзьям, как она работает. «Но ты пьяный, — сказал китаец. «А что, пьяному нельзя показывать во дворе своим друзьям новую машину?» «Ловкач, — покачал головой китаец, — но я тебя все равно поймаю. Так и знай».
И что вы думаете? Он меня таки поймал. На следующий день я ехал по другой улице, тоже превышал скорость. Смотрю в окно, а за мной полицейский гонится. Я сворачиваю в боковую улицу и ложусь на пол, типа меня в машине нет. Китаец ко мне подходит, смеется и стучит в окно: «Я же тебе говорил, что поймаю тебя. Ты ехал со скоростью шестьдесят пять миль в час, а там допустимая скорость тридцать пять. Я сейчас тебе столько штрафов наклепаю, что ты забудешь, где живешь». Я говорю: «Давай разойдемся красиво. Ты молодой, и я молодой, вот купил спортивную машину и хотел ее опробовать, войди в мое положение». «А если ты кого-нибудь убьешь…» «Я не убью, а ты где живешь?» «В Сансете, у меня там дом». «А у меня клиниговый бизнес — давай я твой дом почищу бесплатно». Он согласился. Я почистил ему дом, а потом мы еще поели китайских блюд, которые приготовила его жена.
— И вам всегда удавалось выйти сухим из воды?
— Почти. Мы как-то бухали в русском ресторане в центре города, а я жил возле океана. Ехать мне минут двадцать, а в три часа ночи можно было и быстрей. Короче, я выезжаю из ресторана, и у первого светофора я остановился на красный свет, а возле меня остановился полицейский. Мы посмотрели друг на друга и поехали на зеленый. У меня спортивная машина, а у него полицейская, тоже быстрая. Начались гонки, то я впереди, то он. Он рвет на красный, и я за ним, мне было по барабану. Когда мы подлетели к океану, я был первым. Он ко мне выходит и говорит: «Ты пьяный?» «Не очень, а что?» «А ты знаешь, что пьяный не должен садиться за руль? А ты знаешь, на сколько красных сигналов ты проехал?» «Ты тоже». «Мне можно, я при исполнении». Я говорю: «Ну мы же с тобой играли. Дорога пустая, хотелось погонять. Что же ты меня не остановил в самом начале? Сколько ты мне сейчас штрафов нарисуешь?» «Я тебе ничего не нарисую, потому что ты пьяный кретин. Где ты живешь?» «На тридцать четвертой улице». «Что ж ты не поехал домой?» «А мне интересно было с тобой погонять». «Поезжай за мной и не гони. Скажи спасибо, что у меня кончилась смена». Он меня отвез к дому, подождал, пока я запарковался, и уехал.
Но потом у меня завелись друзья в полицейском управлении, и, когда я туда звонил, они уже знали, что я не в состоянии сесть за руль, и ехали, чтобы доставить меня домой.
— По-моему, вы слишком экспансивны для таксиста, — Жене явно нравилось все, что рассказывал Лео. — Может быть, вам стоило стать автогонщиком и участвовать в ралли?
— Согласен. Но уж так получилось. Мне скучно ездить в потоке, жить как все добропорядочные люди, мне хочется на волю. Однажды я вез пассажира из Манхэттена в Лонг-Айленд. Дорога была достаточно свободной, и я давал почти сто миль в час. Но пейзаж вокруг был такой однообразный, что я развернул русскую газету. Слышу, пассажир сзади что-то бубнит. Я поворачиваюсь к нему и спрашиваю: «Все в порядке?» Он весь побелел, когда увидел, что я смотрю назад с газетой в руках при скорости сто миль в час: «Ты что идиот?» «Я русский, а какой русский не любит быстрой езды». «Сейчас же останови машину, высади меня и вызови мне машину с нормальным водителем». Я говорю: «О;кей, только машина приедет не раньше чем через час, а до этого ты будешь тут торчать на дороге, как клизма на витрине». Он успокоился, и мы поехали.
— И все-таки не рискуйте так на дороге. Я вас умоляю. Может быть, будет лучше, если вы поменяете автомобиль, — этот Женя совсем обнаглел, он говорил с Лео так, как будто он его друг, а не я. Это меня взбесило.
— Какое право ты имеешь указывать Лео, что ему делать? Он старше нас и лучше разбирается в жизни.
— А вот тут ты не прав, мой мальчик, — успокоил меня Лео, — можно прожить сто лет и оставаться ребенком, не во всем, конечно, но во многом. Я, наверно, из таких, мне никогда не стать мудрецом.
Один день у нас был похож на другой как две капли воды. С утра я подстригал кусты и высаживал петунию на клумбах, Лео где-то гонял на своем спорткаре, а Женя витал в виртуальном пространстве и заводил знакомства в финансовых кругах полуострова, главным образом, среди технического персонала женского пола — бухгалтерш и кассирш. По части находок никто из нас ничем похвастать не мог. Одна знакомая рассказала Жене, что к ней в контору приходила устраиваться какая-то приезжая по фамилии Колесниченко, но место было занято, и ее не взяли. Лео видел на вокзале в Симферополе женщину, очень похожую на его Людмилу. Он пошел за ней, но она растворилась в толпе. Моя находка была куда интереснее — я нашел в зарослях тамариска женские трусы.
По вечерам мы встречались на набережной возле пластиковых зонтиков, которые привезли в Ялту с американской выставки пятьдесят девятого года, и делились впечатлениями о прошедшем дне. Потом шли ужинать в какой-нибудь ресторан, где к нам присоединялись простушки из коллекции Жени. Домой, на Севастопольскую, я чаще всего возвращался в одиночестве, мои сподвижники продолжали развлекаться где-то в других местах. Я шел не спеша, вдыхая сладкие запахи субтропиков — роз, магнолий и кипарисов. Я купался в роскоши южного вечера, я бы с удовольствием гулял так до утра, если бы у меня была приятная компания. Но для меня почему-то никогда не находилось девушки. Комплекс, с которым я было распрощался в Одессе, снова навалился на меня всей своей тушей. Я уже подумывал, не обратиться ли мне к какому-нибудь психологу, но тут у меня произошла встреча, которая камня на камне не оставила от моего комплекса.
Однажды, когда я возвращался из ресторана и уже свернул с набережной в сквер с детскими аттракционами, ко мне подошла девушка и попросила проводить ее.
— Там, на скамейке, пьяная компания, я их боюсь.
Пьяная компания оказалась совершенно безобидной. Они пели вполголоса: «Зачем вы, девочки, красивых любите» и покуривали анашу. Но девушка так прижималась ко мне, как будто ей грозила смертельная опасность. Даже когда мы миновали сквер, я все еще чувствовал тепло ее тела.
— Они совсем не агрессивные, — успокоил я ее. — Студенты, наверно.
— Это они спокойные, когда я с вами, а вчера приставали.
— А что, вы каждый вечер ходите этой дорогой?
— Приходится, у меня работа поздно заканчивается. Наше кафе закрывается в двенадцать. Я живу там, наверху, — она кивнула в сторону гор, — снимаю комнату.
— Так вы не здешняя?
— Нет. Я приехала сюда на лето подработать, а заодно и отдохнуть
Я уже хотел поспрашивать ее насчет Людмилы, но вовремя остановился: какой женщине понравится, когда ее при первом свидании начнут расспрашивать про другую женщину. Тут, правда, возникал вопрос, можно ли нашу случайную встречу считать свиданием. Девушка мне нравилась, она не жеманилась и не кривлялась, а вела себя естественно, что очень ценится в женщинах и в людях вообще. Мне Женя так и сказал, когда узнал о моей встрече: «Не упускай шанса, парень, найди ее обязательно и познакомься с ней поближе. Такие встречи не должны повисать в воздухе».
Я решил, что не упущу своего шанса и непременно продолжу наше знакомство. Я ждал ее возле сквера на следующий день, но она не появилась. Не появилась она и через день, и через два. Я пытался искать ее в кафешках на набережной, но не нашел. Я даже не знал ее имени, чтобы спросить, не знает ли кто такую.
Мне опять захотелось в Москву, под тетушкино крыло, захотелось тефтелей на пару и цимеса из курицы с черносливом. Я позвонил ей. Она очень обрадовалась, когда услышала мой голос, и ее радость передалась мне. У нее было все по-старому, вот только цены в магазине безбожно росли и колено чаще побаливало. А еще возле ее подъезда опять появилась подозрительная машина, но уже с другими людьми, и, когда она подошла к ним чтобы передать привет майору Остапчуку, они сделали вид, что не знают такого. Она постоянно звонила Георгину, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь вестей от Людмилы, но вестей не было, и она скучала.
Я решил, что уволюсь и уеду домой, все равно здесь толку от меня никакого. Вездесущий Женя с успехом может заменить меня в качестве ассистента и эксперта в области постсоветской реальности. Но тут произошло событие, которое нарушило мой план.
Мы с Лео ждали Женю под пластиковыми зонтиками, чтобы пойти ужинать в ресторан. Лео был в дурном настроении и ворчал — опять этот пустобрех зацепился где-то языком. Женя пришел, но он был не один, а с девушкой, причем, с той самой моей случайной знакомой, которую я искал всю неделю.
— Знакомьтесь, — сказал он торжественно, как Левитан по радио. — Это Людмила Колесниченко.

15

Все, что нам рассказала Люда Колесниченко, которую мы для удобства стали звать Людой Маленькой, никоим образом не соответствовало рассказу одесситки Веры, у которой, видно, под действием алкоголя разыгралась фантазия. Никаких неприятностей у Люды на работе не было, и никто ее не увольнял, а она сама ушла, потому что ей надоел Львов и скучная работа кассира в типографии. Просто в одно прекрасное утро она посмотрела в окно и подумала: а не бросить ли все к черту и не укатить ли куда-нибудь к теплому морю? Как подумала, так и сделала, молодости свойственна легкость поступков. Ей и в голову не пришло посоветоваться с родителями или с начальством на работе. Никто ее на юге не ждал, но она была уверена, что не пропадет, потому что молодости свойственна уверенность.
Была у нее вроде бы двоюродная сестра в Одессе. Вот к ней она и поехала, и никто ее не преследовал, ни от кого она не пряталась. Сестра ей ничем не могла помочь, но посоветовала ехать в Крым, где и море теплее и работа найдется. О своей землячке, тезке и почти однофамилице она никогда не слыхала, Львов ведь не такой уж маленький город, чтобы все друг друга знали.
Лео как-то сразу сник, еще один след его подруги оказался ложным и все нужно было начинать с начала в который уже раз. Но никаких новых версий ни у Жени, ни у меня не было. Впрочем, Женя еще мог генерировать какие-то идеи, а я совсем отупел от любви. Люда Маленькая работала через день, а я вообще перестал ходить на работу, и у нас было время, чтобы развивать наши отношения. Лео целыми днями где-то гонял на своем спорткаре, Женя писал какую-то мудреную программу для руководства санатория, так что у нас было место для любовных утех, но Люда предпочитала заниматься этим на свежем воздухе, и мы, взяв в аренду велосипеды, ехали в горы. Люда оказалась экстремалкой, и это меня угнетало, потому что у меня никогда не было тяги к физическим упражнениям.
Когда Женя узнал о моей проблеме, он, конечно, поднял меня на смех, ну не то чтобы высмеял, а так, посочувствовал с улыбкой.
— На велосипеде в горы — это еще что. Вот у меня была девушка Алла, так это действительно была экстремалка. Постель, кухня, ванная, даже лестничная площадка — все это были для нее пройденные этапы. Ей хотелось такого, от чего бы дух захватывало. Как-то вечером мы сидели у нее, пили коньяк, и вдруг она говорит: «Раздевайся». Ну, я всегда готов, разделся и жду. Она тоже разделась, взяла меня за руку и повела, но не в спальню, а в прихожую: «Одевайся», — и подает мне мою дубленку, а сама прямо на голое тело надевает шубу. Я не рыпаюсь, мне интересно, что она придумала. А она привела меня к ограде Ботанического сада. Там сбоку была дырка, через которую можно было пролезть, а сразу за оградой такое раскидистое дерево, у которого толстые извилистые ветви начинались совсем близко от земли, ну просто дракон. Летом на нем всегда висели грозди детей, а осенью все что-то вокруг собирали.
— Это маньчжурский орех или грецкий, — внес я свою лепту в его рассказ.
— Ладно, а она и говорит: «Давай попробуем на дереве, как обезьяны» и я как дурак полез на дерево. А тут, откуда ни возьмись, появляются две здоровенные овчарки с ошейниками. Девушка — назад в дырку и смотрит из-за ограды, что будет, а я сижу на дереве с голой жопой и не могу спуститься, потому что собаки никуда не собираются уходить, поскольку они здесь работают. Девушка из-за ограды пытается их отвлечь, чтобы дать мне возможность слезть и нырнуть через дырку на волю, но они на нее ноль внимания. Им нужно мое белое тело. Проходит десять минут, двадцать… Я уже стал коченеть, потому что январь, морозец хоть и слабенький, да ветер промозглый, а на мне, кроме дубленки, только носки и ботинки. Через полчаса наконец появился сторож. Ох, и ржал он, когда я рассказал ему, почему оказался на дереве. Девушка меня потом хотела согреть в постели, но я смылся.
— Ну, надеюсь, у нас в Людой до этого не дойдет, она, как всякий городской житель, просто благоговеет перед природой. Ей нравится, когда над головой много неба, когда вместо четырех стен вокруг горы, а вместо матраца мягкая трава.
— А ты ей сказал, что собираешься стать доктором биологических наук?
— Сказал.
— А тебе не кажется, что, если бы ты сказал ей, что собираешься стать доктором геологических наук, она бы тебя водила трахаться в пещеру. Женщины, они ведь все как чеховские «душечки» — живут интересами мужиков, которых хотят захомутать. А как захомутают, сразу теряют интерес к их машинам, футболу и коллекциям марок. И в один прекрасный момент вдруг обнаруживаешь, что сам становишься экспертом в области духов, женского белья и косметики. Женщины — они такие. Они простые и в то же время непростые. Вот что ты хочешь от женщины?
— Любви, конечно.
— Они тоже хотят любви, но чего-нибудь еще в придачу, а чего — они часто и сами не знают, это во многом зависит от их подруг и знакомых. Так что улица любви, мой юный друг, полна неожиданностей.
Цинизм этого знатока женской натуры разрушал мои романтические представления о женщинах, я был готов его убить, закопать в землю и помочиться сверху, но только тогда, когда он был на свободе. А на свободе ему оставалось быть совсем не долго. Как-то утром он пришел на работу, а там уже хозяйничала полиция — всю технику изъяли, а директора, главного бухгалтера и старшего менеджера задержали по подозрению в хищениях в особо крупных размерах. Ну и Женя заодно попал под раздачу. Мы об этом узнали от того самого таксиста, что посоветовал ему устроиться на работу в санаторий. Он подошел к нам, когда мы, как обычно, встретились на набережной под зонтиками, и рассказал все, что знал об этом деле.
Я стал говорить, что надо немедленно идти в полицию, отмазывать друга, но Лео меня сразу осадил:
— Ага, я бы так и сделал сорок лет назад и коротал бы время в обезьяннике в компании бомжей и проституток. Ну посуди сам, кто мы такие? Мы для ментов те же бомжи, да еще и евреи. А то, что у тебя московская прописка, а у меня американский паспорт, только осложняет ситуацию. Мы и глазом не моргнем, как из бомжей превратимся в шпионов. Нет, мой мальчик, мы должны как-то вписаться в здешнее общество, прежде чем идти в полицию.
— Ну давайте дадим им взятку. У нас же есть деньги, вы сами говорили, что получили приличную сумму за то, что тогда, на стрелке, решили проблему Клетчатого. Кстати, вы тогда сказали, что это на всех. Вы еще помните?
— Бросаться словами на ветер — это не моя привычка. Вы получите свою долю, как только я буду знать, что вы не засунете эти деньги коту под хвост. Знаю я, как молодые парни распоряжаются деньгами, сам был молодой. Помнишь, я вам рассказывал, как мы в Сан-Франциско решали проблему сына ереванского авторитета, которого обчистили бакинские? Моя доля тогда составила тридцать тысяч. Половину я отстегнул своему дружку Артуру, который был со мной. Он только присутствовал при разговоре, но я решил, что половина его, потому что это он навел меня на это дело. Он долго не хотел брать деньги, но потом все же взял.
И вот мы идем по улице, а навстречу нам армяне из Лос-Анджелеса, человек десять, наверно. Их сразу можно было узнать по тренировочным костюмам с пузырями на коленках, а когда мы подошли поближе, то и по запаху — от них разило потом, как от коней после скачек. Моему Артурчику не терпелось показать землякам, какой он крутой. Он бросился к ним пожимать руки, галдеж стоял такой, как будто я попал на армянский базар в Глендейле. Недолго думая, он пригласил всю компанию в отель «Фермонт», это, чтоб ты знал, самая шикарная гостиница в Сан-Франциско. Там, внизу, есть «Тонга Рум» — ресторан с большим бассейном посредине, где плавает корабль, весь в разноцветных огнях, с музыкантами на борту.
И вот эта компания расселась возле бассейна, и пошла гульба, как в советской столовой: закусок — горы, выпивки — реки. А цены там были жуткие, даже тогда, в начале девяностых. Бутылка водки стоила триста долларов, коньяка — шестьсот пятьдесят, а жрачка… Артур кричит: «Тащи все меню!» Они орут музыкантам: «Эй, сыграй вот это» и называют что-то армянское, отчего у музыкантов мороз по коже.
Я смотрю, мой дружок пошел вразнос. Я ему говорю: «Артур, может, ты мне отдашь бабки, а то ты все спустишь?» «Да ты что, армяне гуляют. Что они обо мне скажут, если я буду скупиться…» Короче, этот ушлепок спустил за вечер десять тысяч долларов.
Наутро я ему говорю: «Ты больной на всю свою армянскую голову, ты пропил десять тысяч с незнакомыми людьми, вместо того чтобы подумать о жене и о детях». А он мне: «Лёва-джан, мне так тяжело». «Что, осознал?» «Нет, голова с похмелья раскалывается». Ну как вам после этого давать деньги на руки!
— Не надо на руки, заплатите за Женю его долей и мою добавьте, если понадобится.
— Деньги они у нас, может, и возьмут, но не факт, что Женя выйдет на свободу. Мы для них чужие, нас можно разводить по-черному. А знаешь, у меня идея — не позвонить ли нам товарищу Клюеву в Севастополь?
— Но мы же тогда засветимся.
— Сейчас, когда майор Остапчук несет трудовую вахту в Москве, у подъезда Розы Марковны, это уже не имеет значения.
— Вы хотите выступать без музыки? Женя ведь не сможет сделать вам фонограмму в тюрьме.
— Есть у меня одна идея. Ты видел афиши на набережной?
— Ну да… Омский драматический театр приезжает, Кубанский казачий хор, Филипп Киркоров…
— Вот он-то мне и нужен, точнее, его музыканты.
— Вы что, с ним знакомы?
— Очень даже, я возил его, когда он приезжал на гастроли в Лос-Анджелес. Он еще смеялся и рассказывал всем, что его возит сам Аль Пачино. А его ребята, ударник и клавишник, жили у меня. Филя славный парень, хоть и звезда. Когда он ехал выступать в Сан-Франциско, я попросил его оставить билет для моего отца. На его концертах был полный аншлаг, потому что у нас в Калифорнии полно русских, которые тоскуют по советской эстраде. И все-таки он нашел возможность пристроить отца, который в то время передвигался только в инвалидной коляске, рядом со сценой. А когда начался концерт, он вручил ему букет цветов от меня. Он так и сказал: «Это вам от сына Лёвы, который вас очень любит» и посвятил ему песню.
Нет, не может быть, чтобы он мне отказал, не такой он человек. Ему только надо напомнить, что я тот самый Аль Пачино из Лос-Анджелеса, который возил его в лимузине. Мы обязательно дадим концерт в лучшем отеле, и знаешь, кто будет сидеть в первом ряду? Следователь, который ведет дело о финансовых злоупотреблениях в санатории «Прибой». И когда мы на следующий день придем к нему с просьбой отпустить Женю на свободу, мы уже будем не просто люди с улицы, а уважаемые артисты, отказать которым в таком пустяке, как освобождение из-под стражи невинного человека, язык не поворачивается.
— Круто. Только бы Клюев нас не подвел, он, наверно, обиделся, когда мы внезапно смылись из Севастополя, он ведь на нас рассчитывал.
— Ничего, на обиженных воду возят. А Клюев еще тот делец, он своей выгоды не упустит.
Клюев очень обрадовался, когда узнал, что мы еще в Крыму. Зла на нас он не держал и выгоды своей упускать не собирался. Он тут же приехал в Ялту и договорился о выступлении Лео, и не где-нибудь, а в зале «Ореанды».
Но Киркоров закончил гастроли и уехал в Москву. Это огорчило Лео, но когда он узнал, что в Ялту приезжает Маршал со своей группой, то чуть не подпрыгнул от радости: «Так это еще лучше, Филя — просто знакомый, а Саша, можно сказать, друг, мы с ним пели в Лос-Анджелесе, в ресторане «Кавказ». Он показывал мне свои новые песни и приглашал в свой ансамбль. Уж он мне точно не откажет».
Маршал был рад встрече с Лео, он не только позволил своим музыкантам поучаствовать в его концерте, но и сам захотел на нем поприсутствовать. Это уж был великий подарок судьбы, на который мы и не рассчитывали. Ну, теперь держись, следователь!
Каково же было наше удивление, когда следователь на концерт не явился. Здесь был мэр Ялты, директор Курортторга, главный редактор местной газеты и даже батюшка из церкви Николая Чудотворца, а следователя, которому посылали два билета с курьером, не было.
Он, конечно, много потерял, потому что Лео в этот вечер был в ударе, ведь на концерте был Маршал, и ему очень хотелось показать звезде эстрады, что он не просто симпатичный американский соотечественник, похожий на киноартиста, а тоже артист. Ах, как он пел:
Все, что было, все, что ныло,
Все давным-давно уплыло,
Утомились лаской губы,
И натешилась душа.
Все, что пело, все, что млело,
Все давным-давно истлело…
Только ты, моя гитара,
Прежним звоном хороша.
Я-то знал, что это не просто слова песни Петра Лещенко, это вся жизнь Лео, набитая до отказа, как чемодан эмигранта, глупостями и нелепостями, трагедиями и комедиями, взлетами и падениями, встречами и расставаниями. Но следователь по фамилии Нечитайло ничего этого не слышал и потому, когда мы на следующий день явились к нему в кабинет, встретил нас неприветливо и вместо ожидаемого «Чем могу быть полезен?» буркнул: «По какому вопросу?», не отрываясь от бумаг на рабочем столе.
— Мы, видите ли, артисты, — начал Лео, но следователь его прервал.
— Вижу, что не матросы. Короче, чего вы хотите?
— Наш товарищ арестован по делу, которое вы ведете. Но он к нему не имеет никакого отношения, он всего две недели…
— Как фамилия?
Вот тут мы и прокололись. Мы понятия не имели как фамилия Жени. Мы его, кроме как по имени, никогда никак не называли. А как можно просить за товарища, если ты даже его фамилии не знаешь. Но Лео нашелся:
— Видите ли, Евгений тоже артист, а у нас в артистической среде как-то не принято обращаться по фамилии.
— Если вы имеете в виду Евгения Чемодурова, то он, безусловно, артист — за каких-то пять минут уничтожил все данные о финансовых операциях своего директора и ответит за это по закону, не сомневайтесь.
— А что, если мы внесем залог?
— Это вам не Америка, господа артисты, не смешите мои помидоры. А сколько вы могли бы заплатить? — в голосе следователя появилась теплая нотка, а в глазах зажглась искорка интереса.
— Тысячу баксов могли бы, — сказал Лео и потушил искорку в глазах следователя.
— Вам не повезло, ребята — дело это находится под особым контролем прокурора.
— А сколько, по-вашему, нужно, чтобы Евгений вышел на свободу?
— Тридцать тысяч, как минимум.
— У нас таких денег нет, — сказал Лео. — Но мы уверены, что Женя ни в чем не виноват.
— Вот и хорошо, — рассмеялся Нечитайло, — значит, он и без всяких денег скоро выйдет из тюрьмы. До свидания, нам больше не о чем говорить.
Мы уже повернулись, чтобы выйти из кабинета, и тут он сказал, нет, выстрелил нам в спину словами. Я даже почувствовал боль в спине.
— Стоять! Мы должны и вас задержать в интересах следствия, но вы мне нравитесь тем, что не оставляете своего дружка в беде. Я мог бы, пожалуй, пойти вам навстречу и взять эту тысячу в качестве спонсорского взноса на ремонт нашего автопарка, но и вы должны кое-что сделать для меня. Есть тут один так называемый борец за справедливость, который сует свой нос куда не надо, так вот, ему нужно дать понять, что это делать не следует. Пусть полежит недельку под присмотром врачей, подумает о своем поведении. Он руководит драмкружком в доме культуры, его фамилия Сенюшкин.
— Ну и что вы обо всем этом думаете? — спросил я Лео, когда мы вышли на улицу.
— Сука… какая же сука этот Нечитайло. За кого он нас принимает, неужели мы так похожи на мерзавцев?
— Я, конечно, по молодости могу ошибаться, но мне кажется, что из каждого человека, если его как следует прижать к стене, попрет говно. Он на это и рассчитывает.
— Мы идиоты. Если бы мы к нему не поперлись, Женю бы выпустили и так, дня через два, потому что он человек случайный в этом деле, а теперь он будет за решеткой, пока наши доллары не окажутся в кармане у следователя.
Настроение у нас после общения с Нечитайло было хуже некуда, особенно у меня, потому что после триумфального концерта в «Ореанде» я стал замечать, что симпатии Люды Маленькой стали смещаться в сторону Лео. У нее как-то сразу пропал интерес к велосипедным экскурсиям в горы, зато в ней проснулся автолюбитель, и все свое свободное время она проводила в поездках с Лео, якобы для того, чтобы научиться водить машину. Представляю, какие уроки ей давал мой американский друг.
Обычно после любовных утех в горах она приносила мне какие-то цветы, травинки, ветки и спрашивала, как этот называется по-русски и по-латыни. Я и сам всего не знал, но выдумывал, и получалось довольно убедительно. Так я стал первооткрывателем «шабашника легкокрылого» и «перегородочника вонючего». Интересно, что она таскала на опознание Лео — педаль сцепления или аккумулятор?
Я по этому поводу не особо переживал, просто потому что привык все анализировать. А измена, разложенная на молекулы и атомы, теряет эффект воздействия на нервную систему. Это уже не стрела, пущенная тебе в сердце, а некое явление, которое требует анализа и систематизации. Я поделился своими соображениями на этот счет с Лео, и знаете, что он мне сказал… «Иди в жопу». Вот и откровенничай с людьми после этого.
Гораздо больше, чем любовь, меня беспокоила судьба Жени. Человек, которого я прежде терпеть не мог, попав в беду, стал мне близким и понятным. Надо было что-то предпринимать, чтобы его выручить, но что?
Лео предлагал увеличить сумму залога вдвое, но я смог убедить его, что этого делать нельзя, что это только разожжет аппетит следователя. Надо было с кем-то посоветоваться, с кем-то из местных, кто хорошо знаком с нравами здешних правоохранителей. В этом смысле лучше всего подходила кандидатура диссидента Сенюшкина. Тем более что у нас был предлог к нему обратиться — нам же его заказали.
Митя Сенюшкин оказался очень молодым человеком, на вид старшеклассником. Но только на вид, на самом деле это был вполне взрослый мужчина, дипломированный режиссер. Когда мы пришли к нему в Дом культуры, он со своими ребятами репетировал что-то из Чехова. «В Москву, в Москву!» — это ведь, кажется, «Три сестры». Он носился по сцене, бурно жестикулировал и производил впечатление помешанного. Но как только мы объяснили ему, зачем пришли, он тут же стал спокойным и сосредоточенным.
— И что вы намерены делать? — спросил он, поправив очки. — Бить будете или требовать с меня денег?
— Мы вообще-то хотели с вами посоветоваться насчет нашего товарища, — сказал я.
— Знакомая ситуация, — сказал Сенюшкин. — Эта скотина Нечитайло всегда так делает — выбирает какой-нибудь магазин, ресторан или санаторий, арестовывает все руководство, якобы по подозрению в финансовых махинациях, и ждет, пока у них сдадут нервы и они начнут откупаться. Все бизнесмены не без греха, но бывало, что даже честные люди признавали за собой вину и давали ему взятку. Мы с ребятами что только не делали, чтобы вывести его на чистую воду: и руководству в Симферополь писали, и в газету статью готовили, и по радио выступали, а с него все как с гуся вода. Хотя он нас боится, пытался уговорить местную шпану, чтобы они меня избили, но меня тут все знают, вот он и решил завербовать людей со стороны.
— Мы не собираемся бить тебя, сынок, и денег нам твоих не нужно, — сказал Лео, — ты только скажи, как нам выручить нашего парня.
— Мы постараемся вам помочь, а заодно и поставить на место этого Нечитайло. Устроим завтра флэшмоб перед прокуратурой, позовем журналистов, бизнесменов, которые имеют на него зуб. А вы расскажете всем, как он вымогал у вас деньги.
— Нет, — сказал Лео. — Я иностранец, я не хотел бы, чтобы мое имя упоминалось в печати, и вам бы это, я думаю, не пошло бы на пользу.
— Ладно, — согласился Сенюшкин. — Там видно будет. По моим подсчетам, соберется человек пятьсот. Это должно произвести впечатление на прокурора. Он, в общем-то, неплохой мужик, но этот Нечитайло сумел запудрить ему мозги.
Нас не было у здания прокуратуры, когда там проходил флэшмоб, но это событие, видимо, произвело впечатление на прокурора, потому что вечером этого же дня мы увидели несколько похудевшего Женю с бутылкой пива в руках под зонтиками на набережной.
— Жарко, пить очень хочется. Кормили нас там прилично — еду возили из ресторана, потому что у них нет своей кухни. Но в камере была духота и вонь, такая, что первое время блевать тянуло. Жарко, я бы сейчас выпил шампанского со льда.
Рядом был ресторан в виде то ли галеры, то ли каравеллы Колумба. Его снимали во всех советских фильмах про пиратов. В этом было что-то противоестественное — сидеть на палубе сухопутного корабля с видом на море и пить шампанское, не с радости, а просто потому, что было жарко и очень хотелось пить.
Говорить нам, в общем, было не о чем, потому что никаких планов относительно поисков Людмилы Большой у нас больше не было, а кроме этих планов, у нас не было ничего, что бы нас связывало.
— Мы решили возвращаться в Москву, — сказал я, когда жажда была, наконец, утолена. — Ты с нами?
— Я, пожалуй, останусь. Здесь климат хороший и в карты играют. Говорят, на прошлой неделе один чувак выиграл на пляже десять тысяч. А вам, конечно, нужно по домам. Тебе, Миша, пора заняться своей диссертацией, а вас, Лео, ждут в Америке ваши дети. Сколько у вас их?
— Три дочери от разных жен.
— И все наверно вас обожают, ведь вы такой мужественный, красивый, щедрый.
— Старшая, Лара, меня на дух не переносит. Я, правда, общался с ней меньше всего, потому что мы жили в разных городах, вот только когда она приезжала в лагерь на Лонг-Айленде, мы много времени проводили вместе. А так встречались редко. Но как-то мне позвонила Майя и сказала, что Лара в тюрьме, она вместе с ребятами из мексиканской подростковой группировки угнала и разбила «Мерседес» и повредила еще несколько машин, и теперь ей грозит реальный срок. Я тут же поехал в Сан-Франциско, в тюрьму для несовершеннолетних. Мне ее вывели, она была в оранжевой тюремной робе, растерянная, погасшая. Я бросился перед ней на колени: «Что же ты наделала, дочка…» Я не просто плакал, я у нее прощения просил на коленях за то, что я ее оставил. Я умолял ее простить меня за то, что я ее оставил наедине с этим жестоким миром. Может быть, она таким образом хотела привлечь мое внимание, может быть, это была ее реакция на то, что она оказалась заложницей ситуации, которая была непохожа на ту, что складывалась в благополучных семьях. Может быть, своим поступком она хотела привлечь мое внимание, вернуть меня в свою жизнь.
 Она плакала, и я не мог сдержать слез, когда ее уводили. Я спросил начальника, могут ли ее отпустить под залог. Он посмотрел материалы следствия и сказал, что она нанесла вред на сумму сорок три тысячи. Я готов был сейчас же выложить эти деньги, но начальник сказал, что вопрос залога должен решать судья. Мы тут же позвонили судье, и тот согласился освободить Лару под залог. Сумма, которую он назвал, была очень большая, но при этом он сказал, что все равно будет суд, потому что совершено преступление — угон автомобиля. Я внес деньги, получил расписку и увез Лару дальше от блатной компании, но не к матери, а к своей сестре, у которой уже был тогда свой дом. Мне очень хотелось взять ее к себе, но я не мог этого сделать, потому что в то время у меня была другая семья и я жил в доме жены. Меня это очень мучило, но делать было нечего, я не хотел, чтобы она возвращалась в район, где хозяйничали эти мексиканские подростки. Я перевел ее в другую школу, и она дала мне слово, что выйдет из банды.
Все вроде бы наладилось, но тут мне звонит сестра: «Лара в больнице, ее избили за то, что она вышла из банды». Я опять еду в Сан-Франциско, прихватив с собой двух ребят из своей бригады. Мы встретили тех парней на улице недалеко от школы. И я спросил этих ублюдков с белыми повязками на лбах: «Кто бил мою дочь?» Они молчали, и я повторил свой вопрос. Один самый отвязный сказал: «Ну я, а что ты мне сделаешь? Я, конечно, приложил его разок мордой о столб, но больше никого бить не стал. Только сказал, что, если кто-то из них хоть на полшага приблизится к мой дочери, ими займутся ребята с семнадцатой улицы. Это мексиканское гетто, куда полиция боится заезжать. Это вроде нью-йоркского Гарлема. Там была очень серьезная мексиканская банда, они шутить не любили, могли и убить. Эти малолетние засранцы меня поняли и оставили дочку в покое.
Но после всего этого у нее в жизни все пошло как-то не так. Она вышла замуж за черного, родила мне двоих внучат. Я приезжал к ним, общался с мужем, давал им деньги, дарил детям подарки. Но семейная жизнь у нее не заладилась, муж уехал в Техас, она связалась с другим черным, дети остались без присмотра. Она занялась кинобизнесом, где-то в гараже снимала фильмы ужасов.
Я приехал как-то к ней посмотреть, как она живет, спросить, не нужно ли чем помочь, поиграть с внуками. Мы поговорили, поужинали вместе, и она со своим бойфрендом куда-то ушла. А вернулась совсем другим человеком — вся обшмаленная в умат, еле языком шевелила. Когда я стал говорить ей, что так нельзя себя вести, что нужно подумать о детях, она сказала, что ей тоже многое во мне не нравится. «Мне не нравится твой образ жизни», — сказала она. С тех пор я ее не видел и не знаю, что с ней.
— А младшая? Вы ведь жили с ней в одном городе и, наверно, часто общались, — спросил Женя.
— Барбара… Я называл ее «моя бебичка». Я проводил с ней все свободное время. Я оплачивал детский сад. Каждый вечер она мне звонила, чтобы пожелать мне спокойной ночи и сказать, что любит меня. Она ходила в подготовительный класс, где пожилая женщина из Ленинграда учила ее математике. Потом Барбара поступила в школу, я ее туда возил и забирал после занятий. Однажды с ней случилось несчастье, она попала в автоаварию с матерью.
В это время я был недалеко от этого места, в русском магазине закупал продукты. Вдруг звонок от жены: «Мы попали в аварию». Я бросил покупки и помчался на место происшествия. У меня сердце рвалось из груди, когда я бежал к ней, я думал, что она погибла и я не увижу свою малышку. Я не знал, что там происходит, и, когда увидел впереди скорую и полицию, я пробивался через толпу к ребенку.
Барбара лежала на дороге, и когда она меня увидела, то закричала: «Пропустите его, это мой папа! Папа, забери меня!» Я взял ее на руки и поднял. Я неделю лежал с ней в госпитале на одной кровати. Она меня не отпускала. Я ухаживал за ней и кормил ее.
 У нее был перелом руки. Поправлялась Барбара медленно. Но я делал все, чтобы она выздоровела, и после выписки из госпиталя я продолжал заботиться о ней. Я в ней души не чаял — читал ей книжки, водил в кино, в зоопарк, и я видел, что ей хорошо и спокойно со мной. Теплые отношения у нас сохранились и после того, как она стала взрослой девушкой. Мы с ней часто проводили время вместе. Любили посидеть в каком-нибудь уютном ресторанчике, съесть суши. Однажды мы с ней договорились, как всегда, встретится у нашего любимого ресторанчика. Я шесть часов специально ехал к ней, потому что соскучился, потому что хотел ее повидать, поговорить по душам. Позвонил ей, она мне и говорит: «Мы тут с мамой ужинаем в ресторане, не мог бы ты приехать и дать мне денег?» Барбара ждала меня возле ресторана, не поздоровалась, не поцеловала, взяла деньги, сказала: «Пока» и убежала на встречу в друзьями, а я как болван остался стоять на улице. После этого случая я стал замечать, что каждый раз, когда мы с ней встречались, ее интересовали только мои деньги, а сам я ей на фиг был не нужен. Она могла меня чмокнуть в щеку, когда я давал ей пятьсот долларов, и надуться, когда у меня для нее была только сотня. В ее поведении все сильнее чувствовалось влияние матери. А та внушала ей, что я ничего не могу ей дать, кроме денег. Я не отказывал ей ни в чем, но, когда она повзрослела, я заметил, что она меня использует как банк.
— Это дочка, которая от одесситки? У нее все вроде бы в шоколаде, — Жене очень хотелось поднять Лео настроение.
— Мы с ней общаемся, и это уже неплохо. Но наши отношения складывались непросто. Она была свидетельницей всех моих браков и ревновала меня ко всем женам. К тому же она все время жила с бабкой, которая настраивала ее против меня. Она вышла замуж за армянина, и у нее родился прекрасный мальчик, он говорит по-английски, по-русски и по-армянски. Но для армянских мужей свобода дороже семьи, в конце концов они разошлись, но муж научил ее, как надо относиться к отцу. Ей не нужны мои деньги, у нее их куда больше, чем у меня, но общение с бабкой все-таки наложило отпечаток на наши отношения. Она приглашала меня отдыхать в Мексику и в Коста-Рику, снимала лучшие отели, повара готовили специально для нас изысканные блюда, но там же всегда оказывалась и бабка. Барбара пыталась нас помирить, ей хотелось иметь нормальную семью, но из этого ничего не вышло. Вражда никуда не делась, слишком уж горькой была у нас история, шрамы от ран, которые теща мне нанесла, все еще болят.
Я не понимаю, почему у меня так тяжело складывались отношения с дочерями, ведь я их всех любил одинаково, одевал, обувал, облизывал, все самое лучшее им покупал. Но когда у меня был юбилей и я собрал сто пятьдесят человек гостей, то среди них не было ни одной из моих дочерей.
— Видно, этого мало, видно, здесь действуют какие-то другие механизмы. Вот я даже и не знал, что у меня есть дочь в Минске, а оказывается, она есть, и очень меня любит. Ее мать, которую я вообще плохо помню, так и сказала мне по телефону через восемнадцать лет после рождения дочери: «Она тебя любит, потому что я рассказывала о тебе только хорошее». Этой женщине от меня ничего не нужно было, кроме ребенка. В этом есть что-то унизительное для мужчины, что-то от скотоложства. Но я не стал копаться в прошлом и спросил, чем я могу ей помочь. Девочка, оказывается, очень смышленая, в меня, как сказала ее мать, и хочет поступать в иняз. Так не могу ли я помочь ей найти какие-то ходы в Москве, ведь у меня должны быть там влиятельные знакомые. Все почему-то думают, что раз я программист, то у меня должны быть влиятельные знакомые. «Насчет института я ничем ей помочь не могу, — сказал я. — Путь для начала поступит на курсы английского языка. Я оплачу».
Я сдержал свое слово — высылал ей деньги, пока она не окончила курсы. А потом позвонила ее мать и сказала, что наша девочка вышла замуж в Польше и уехала в Америку. Говорила она это таким голосом, как будто только что ее похоронила. «Что не так?» — спрашиваю. «Он старый, ему пятьдесят». «Мне тоже пятьдесят, но я не чувствую себя стариком». «Он больной, из психушки не вылазит». «Все относительно, по некоторым из нас тоже психушка плачет. Но как мужик-то он еще, небось, крепкий». «Откуда ей знать. Они не спят друг с другом, потому что у него СПИД». «Да не расстраивайся так, — говорю, — со СПИДом долго не живут, помрет — ей деньги останутся, квартира». «Какие деньги — он на пенсию живет. Какая квартира — он комнату снимает, где-то в глухой провинции». «Не расстраивайся, — говорю, — значит, дочка скоро вернется». «А любовь?»
— Да, — вздохнул Лео, — очень похоже. Многие бросаются в Америку, как в прорубь, не слишком задумываясь, что их там ждет. Они думают, раз страна богатая, значит, и им перепадет малость от этого богатства, просто так, за красивые глазки. А там вкалывать надо, чтобы чего-то добиться. Я за что только не брался в Америке, чтобы выжить: и на заводе работал, и на стройке, потом раскручивал свой бизнес — химчистка, лимузины, ресторан, рэкет и все такое. А потом пришло время разбрасывать камни, и я все потерял. Ресторан мой накрылся, а бизнес в Киеве так и не состоялся. Но все это пустяки по сравнению с главными потерями — смертью отца и лучшего друга. Отец давно болел, и смерть его была ожидаема, а Артур… Он был бесшабашный малый, поехал зачем-то в Ереван, где его и убили.
Я их помню вместе, они шутили, смеялись, и мне было рядом с ними очень хорошо. Это было в восемьдесят девятом году. Я тогда предложил Артуру съездить со мной в Сан-Франциско, навестить моих родителей. Он был парень компанейский и сразу согласился. Мы гостили у родителей дня три и все это время пили и гуляли как последний раз в жизни. А когда пришла пора возвращаться в Лос-Анджелес, он заупрямился и стал читать мне нотацию о том, как уважительно надо относится к родителям, и говорил, что я ничего не смыслю в сыновней любви, а он, как настоящий армянин, смыслит. Хотя на самом деле он был полукровка, мать-то у него была русская, но армянство так крепко в нем засело, что не продохнуть.
Мы уже собрались уезжать, и тут отец, которому тоже не очень хотелось со мной расставаться, и говорит: «Артур, а может, ты мне люстру повесишь?» Тот обрадовался, что может задержаться в гостях еще на денек, и мы еще целый день пили и гуляли. А когда мы все же выехали, за нами обвалился мост через залив. Мы его только проехали, и тут на глазах у нас верхний фривэй упал на нижний, и все, кто был на мосту в эту минуту, погибли. Мы вышли из машины и смотрели, как падает мост. Если бы мы еще хоть на минуту задержались у родителей, нам бы пришел конец. Это было самое крупное в истории города землетрясение. За каких-то пятнадцать секунд множество зданий превратилось в развалины, центр города горел. Тогда погибло больше ста человек. Но дом отца уцелел. Чтобы в этом убедиться, нам пришлось ехать в объезд залива, через Сан-Хосе. Перед этим мы пытались звонить, но трубку никто не брал.
Когда мы заявились к отцу, он нас обнял и сказал: «Ну раз уцелели в такой передряге, то будем жить долго». Он умер пять лет спустя, в один год с Артуром. Когда Артура отпевали в армянской церкви, там было полно народу. Все знали, что он был мне как брат, и потому меня попросили, чтобы я первым сказал ему прощальные слова. Меня душили слезы, но я все же сказал, как он был мне дорог.
— Вы, наверно, как приедете домой, пойдете на могилу отца, навестите могилу друга. А у меня и на том свете нет родных, то есть, конечно, есть, но я в живых никого из них не знал, даже на фотографии не видел — я ведь детдомовский, — вздохнул Женя.
Нам было грустно расставаться с этим нелепым, но, в сущности, хорошим человеком. На прощание мы выпили водки на автовокзале и дали слово друг другу писать, и не сдержали его, потому что никто сейчас уже не пишет писем. А эсмэски и приветствия в фейсбуке — это так, шкурки от яблока, которое давно съедено.
— Прощай, дружище! — сказал я Жене, перед тем как Лео нажал на газ и наша машина рванула с места. — Не скучай, мы оставляем тебе Маленькую Люду. У нее проявилась тяга к знаниям. Научи ее пользоваться компьютером.

16

Вы знаете, что такое гефилте фиш? Ничего вы не знаете, если не были в гостях у евреев, где всем заправляет мама. Гефилте фиш — это не просто фаршированная рыба, это символ еврейского благополучия и гостеприимства. Если бы какому-нибудь Абрамовичу или Ротенбергу вдруг пришло в голову объявить конкурс на символ русского еврейства и назначить победителю премию в сто тысяч долларов, эта премия досталась бы мне. Я бы отставил в сторону древние символы: звезды Давида, ханукальные восьмисвечники и руки Бога. Я бы нарисовал фаршированную рыбу на блюде, и все. А как внешне отличить гефилте фиш от обычной жареной рыбы? На этот вопрос я пока не могу ответить, но у меня еще есть время подумать, потому что пока ни Абрамович, ни Ротенберг конкурса не объявляли.
Только у еврейской мамы (тети, бабушки) хватает терпения разобрать рыбу на запчасти, а потом собрать, удалив всю ходовую часть и раму. Получается очень вкусное блюдо, но дело даже не в этом, есть множество рецептов рыбных блюд, но только гефилте фиш претендует на роль символа.
Роза Марковна владела искусством приготовления фаршированной рыбы в совершенстве. Из всех пород рыб она предпочитала щуку. Как ей удавалось снять с рыбы кожу, мне даже представить трудно. Это ведь не медвежья шкура, хотя и медвежью шкуру мне никогда не доводилось снимать. Потом она удаляла из рыбьего филе все косточки, проворачивала его в мясорубке, добавляла в фарш соль, перец, чеснок, морковь, лук, мускатный орех, сахар, гусиное сало, отварной картофель и зелень, зашивала все это в мешочек из рыбьей кожи в форме щуки и ставила в духовку.
Она говорила, что этот рецепт достался ей от бабушки. Правда, я-то видел у нее на кухне кулинарную книгу с закладкой на странице с этим рецептом. Но какое нам дело, как зачинался человек, главное — чтобы человек был хороший.
Гефилте фиш нужно не просто есть, лопать, хавать, хотя очень хочется, ее нужно смаковать и при этом не забывать нахваливать хозяйку. Мы с Лео не скупились на похвалы Розе Марковне, хотя мне показалось, что с гусиным салом она переборщила.
— Моя мама тоже замечательно готовила фаршированную рыбу. Только она еще добавляла щепотку шафрана. И борщ варила классный, у него, знаете ли, был такой винный вкус.
— Наверно, добавляла ложку виноградного уксуса. Я тоже так делаю для цвета, чтобы борщ был бордовый. А то ставят на стол что-то оранжевое и называют это борщом. А фасоль она туда не клала? Я всегда кладу фасоль вместо картошки, и никто мне еще не сказал, что так хуже.
— Я уж и забыл, что она туда клала. Помню только вкус ее пирожков. Когда папу забрали по доносу, еще во Фрунзе, когда я еще даже в школу не ходил, мы жили тем, что она торговала на базаре пирожками с капустой. Целыми днями я околачивался на улице, как беспризорник, а когда чувствовал голод, бежал на базар, и она давала мне пирожок. И вкусней этого пирожка ничего на свете не было и не будет, наверно.
— Вы вообще мало говорите за маму, больше за папу. У вас с ней были сложные отношения?
— Я очень любил свою маму. Она происходила из интеллигентной семьи. Помните, был такой фильм «Богатая невеста»? Там колхозницы поют песню «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы…» Так вот, ее мама была среди этих девушек. Она была солисткой киевской оперы. Маме почему-то казалось, что ребенка надо воспитывать словом, даже тогда, когда ее время воспитывать уже прошло. Она много сделала для того, чтобы я выжил и не скатился на самое дно. Но она много сделала и для того, чтобы разлучить меня с Людой, однако ей бы это не удалось, если бы я сам не оказался слабаком. Надо было настоять на своем, тем более что папа был на моей стороне. Но иногда думаешь, что спорить с женщиной себе дороже, и уступаешь. Мне всегда было трудно держать удар в конфликте с женщинами. Мне казалось, что такие нежные существа не могут причинить мне зла, и я расслаблялся. А этого, наверно, нельзя делать.
— Общение с женщинами — это как вождение автомобиля. Для любителя — это удовольствие, а для профессионала — тяжелая работа. Я это к тому, что если ты муж, отец или сын, то тебе нужно находить общий язык с женщинами. Разве мама вас этому не учила?
— Наверно, учила, но я был плохим учеником, и часто пропускал уроки.
— Ладно, — сказала Роза Марковна, — Ладно, будем считать, что вы стали жертвой родительского произвола, что потом в вашу жизнь вмешалась политика и на долгие годы сделала невозможной вашу встречу с Людмилой. Но потом-то, когда весь этот дрек мит фефер, спусти в унитаз, что мешало вам приехать и забрать свою принцессу?
— Мы с ней встретились в девяносто четвертом, когда я приезжал на Украину делать бизнес, но это очень интимная сторона нашей жизни.
— Уберите свою еврейскую грусть с лица и расскажите, как это было. Мне уже не столько лет, когда краснеют, если речь заходит о плотской любви. Я это проходила не в школе.
— Мне нелегко об этом говорить.
— Вэй;з мир! Я вас умоляю…
— В девяносто третьем, когда накрылся мой ресторан в Лос-Анджелесе, я, как вы знаете, приехал ловить удачу в Киев. Вместе со мной поехал американец Натан. Он был бизнесмен и тоже был не прочь половить рыбку в мутной воде. В Киеве нас опекал авторитет Костя Гроб.
Его люди повезли нас Натаном сначала в Одессу, а потом во Львов. Эти мордовороты не столько охраняли нас, сколько следили, чтобы мы не ушли к другим авторитетам. Мне все же удалось от них смыться. Я решил навестить старых друзей. По пути я зашел в магазин, чтобы купить выпивку и закуску. Стою в очереди и чувствую, кто-то кладет мне руку на плечо. Оборачиваюсь и вижу Люду, такую, какой я ее оставил много лет назад, а рядом — другую Люду, пополневшую и с «гусиными лапками» у глаз. Это было, как если бы в кино кто-то вырезал середину картины и совместил начало и конец.
Я стоял и не мог выговорить ни слова, пока не сообразил, что та, молодая, это ее дочь. А та, которая моя, молчала, потому что не знала, как я отнесусь к этой встрече. Так мы и стояли друг против друга, как две армии, которые по недоразумению встретились в поле и не знают, кто перед ними — союзник или противник, пока дочь не сказала матери: «Мама, это же Лёва, я сразу его узнала, ты так много рассказывала мне про него. Ну хоть обнимитесь, что ли». Я вспомнил, что ее зовут Люба. Когда-то Люда мне рассказывала, что назвала так дочь, чтобы первая буква ее имени напоминала ей обо мне. Я тогда назвал свою дочь Ларисой.
Мы обнялись и поцеловались, и я припомнил вкус всех наших поцелуев, которые сводили меня с ума. Я понял, что любовь во мне жива, а все, что было у меня с другими женщинами, — это мне наказание.
— А если бы вы не оказались в тот день и час в очереди за водкой, вы бы что-нибудь сделали, чтобы ее разыскать или не оторвали бы свой тухес от стула?
— Не знаю, но случилось так, что мы встретились. У нас впервые была настоящая ночь любви, и, пока я был во Львове, мы не расставались. Фактически она была в разводе с мужем, но они жили в одной квартире, так что встречаться мы могли только на стороне. Нас выручил мой друг Комарик, у него была квартира, которую он сдавал. На наше счастье, она оказалась свободной. Я не могу вам рассказать, что между нами было. Было что-то фантастическое.
— Когда нет слов, лучше дать языку поспать. Но классик все сказал за всех, таких, как вы.
Я встретил вас — и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое —
И сердцу стало так тепло…
— Так оно и было, точнее не скажешь. Кто это написал?
— Да ладно, лучше расскажите, как она жила все это время?
— Тяжело, сами знаете, какие были времена. В девяносто первом развалился Советский Союз, и люди остались у разбитого корыта. Выживал тот, кто был ближе к корыту. Вы лучше знаете, как это было, мне только рассказывали. Люда работала на заводе, где делали телевизоры. Люди тащили оттуда все, что под руку попадалось: инструмент, радиодетали, материалы. Но этого не хватало на жизнь, и народ подался за границу, благо это стало возможно. Ездили в Турцию, в Венгрию, а чаще в Польшу. Туда везли все, что можно было купить у себя по дешевке: утюги, кофемолки, соковыжималки, люстры, бинокли и все такое. Меняли злотые, лиры, форинты на доллары и везли домой, где их можно было выгодно поменять. Везли из-за границы кожаные куртки, детскую одежду, обувь — в общем, дефицит. Это тоже было хорошее подспорье. Это был тяжелый труд — тащиться с узлами туда и обратно, платить таможенникам, проводникам и просто бандитам, которые крутились вокруг челноков, как волки вокруг стада овец. Людмиле удалось заработать на этом бизнесе. Она купила квартиры обеим дочкам. Да, их было уже две. Я спросил, зачем она родила второго ребенка, ведь они с мужем давно были чужими. Она сказала: «Для себя».
Мне нужно было уехать в Киев, я там пытался поднять свой бизнес, но каждую неделю мотался к ней во Львов, а когда я почему-то не мог выбраться, она приезжала ко мне в Киев. Это был наш медовый месяц. Никогда до этого я не был так счастлив. И все это оборвалось в один день, когда бандиты сказали, что больше во мне не нуждаются. Точно такими словами они проводили на тот свет одного парня из Германии, который открыл автосалон. Я понял, что не сегодня, так завтра они меня убьют, и сбежал из Киева. Просто сел в такси и уехал в аэропорт. У меня в Киеве остались оборудование и химикаты на двести тысяч долларов. Но ведь на тот свет имущество не унесешь.
— А Людмилу вы предупредили?
— Нет. В том-то и дело, что я смылся по-тихому, как вор, который обокрал ребенка, и не столько стыдился своего поступка, сколько боялся возмездия. Я убеждал себя, что все равно не смог бы осчастливить эту женщину, да какое там осчастливить, я мог погубить ее. Она хорошо вписалась в новую жизнь, вырастила дочерей, поставила их на ноги. Ну, допустим, я привезу ее в Америку, убеждал я себя, а что я могу ей предложить, кроме постели. Мой бизнес трещал по швам: ресторан, в который я вложил все деньги, накрылся медным тазом, я по уши погряз в своих проблемах с бабами. Для начала нужно было хотя бы развестись с очередной женой. В общем, надо признаться, что я повел себя как сукин сын. Но я ведь никогда и не претендовал на роль Бэтмена. С тех пор, как я видел ее в последний раз, прошло десять лет, и я ни разу ей не позвонил. На меня как будто нашло какое-то затмение, и я все эти годы бродил в потемках. Пытался возобновить бизнес, пил водку со случайными людьми, спал с женщинами, имен которых я не помнил уже на следующий день. Они были разные: блондинки, брюнетки, стройные и не очень, но, в сущности, никакой разницы между ними не было, как не было разницы между ними и утренним завтраком с обязательной чашкой кофе.
— А потом? Потом, когда вы развелись с Ниной?
— Меня угораздило жениться в четвертый раз. А началось все со знакомства с Сашей Маршалом, который в то время работал в ресторане «Кавказ». Это был такой маленький ресторанчик, который держали армяне. Русские любили туда захаживать. Там я с ним и познакомился. Иногда мы даже пели вместе. Однажды мы засиделись допоздна, и Саша дал мне свою машину, чтобы я доехал домой. По дороге мне вдруг вздумалось заглянуть в другой ресторан, где познакомился с одесситкой Софой. Девушка была очень красивая, со стройной фигурой и точеными ногами. Она хорошо танцевала. Мы с ней протанцевали весь вечер, а когда пришло время расставаться и я стал прощаться, она сказала: «Как, разве вечер уже закончен?» Я отвез ее в другой ресторан, а на следующий день мы снова встретились. Она работала массажисткой в салоне, который открыл русский. Все говорили, что Софа оказывает сексуальные услуги, но это меня как-то не волновало. Одевалась она шикарно, даже когда шла на работу. Меня в ней все устраивало: хорошая баба — приходящая.
Она жила с матерью и с сыном, но через некоторое время переехала ко мне. Я воспитывал ее сына — подростка, типичного одесского мальчика, который прожил в Америке всего шесть-семь лет. Он приезжал к нам, и мы ездили проведать его. Он подружился с моей дочкой Барбарой, и Барбаре очень нравилась Софа. Они стали приятельницами.
Пацан купил мотоцикл, разбился и сломал ногу. Я его на своем горбу таскал по врачам. Потом купили ему машину, и он ее разбил.
Вот так мы жили вместе восемь лет. Софа могла не прийти — задержаться у друзей. Я тоже был свободен. Однажды она улетела на Гавайи со своей подругой и ничего мне не сказала. Они пропали, и их не было неделю. Я позвонил ее сыну, и он сказал, что она прилетает завтра. Я встретил их в аэропорту с букетом цветов. Я видел, что два мужика с ними идут, но сделал вид, что этого не заметил. Я говорю: «Что же ты не предупредила, что уезжаешь, не звонила?» «Ой, нам так захотелось отдохнуть».
Мы с ней расписались. Жизнь с ней меня устраивала — меня никто не контролировал, я мог уехать в карты играть с ребятами, я мог на два дня пропасть, улететь в Лас-Вегас.
Но однажды она опять пропала, ушла на работу и не вернулась. Я ее разыскивал, звонил матери, сыну, но никто не брал трубку, даже ездил на квартиру к ее матери, но мне никто не открыл. Я вернулся домой и лег спать.
Утром я еду в банк и вижу — она подъезжает. Я говорю, как будто ничего не случилось: «Привет! И где ж ты была?» «У мамы, ей было так плохо». «Кому ты рассказываешь эти сказки, я ездил к твоей матери». «Мы устали и крепко спали». «Ну, ты выспалась?» «Да». «Так вот, иди домой, собирай свои манатки и убирайся к чертовой матери».
Когда я вернулся с работы, ее уже не было, но все мои вещи были порезаны на мелкие лоскутки. Я позвал ее подругу — Элладу. Она посмотрела, покачала головой и сказала: «Вот грязная одесситка. Я бы до этого не додумалась».
Мы развелись, но Софа мне потом долго звонила — хотела встретиться, однако я не шел на контакты.
— А эта ее подруга, Эллада, что — гречанка? — полюбопытствовала Роза Марковна.
— Почему гречанка? Она по национальности татарка. Просто татары, как и армяне, любят давать своим детям необычные красивые имена. Кстати, ее муж, Миша, армянин. Они родом из Баку. Эти друзья достались мне в наследство от Софы. Мы с ними путешествовали по Америке, ездили в Европу. Я до сих пор поддерживаю с ними дружеские отношения. Вообще у меня друзей осталось не так много — две пары еще с Коламбуса да те ребята, с которыми я сошелся, когда в первый раз приехал в Сан-Франциско. Жениться мне было легче, чем завести друзей.
— Да у вас просто мания все время жениться. Что же все-таки было потом, почему вы вспомнили о Люде.
— Я о ней никогда не забывал. Просто жизнь нас все время разводила. Когда мне позвонил Миртек и сказал, что Люда куда-то исчезла, и где она, не знают ни муж, ни дочери, я тут же помчался к вам.
— Я вас не осуждаю, какие такие у меня права, чтобы вешать на людей знаки различия. Но я не могу сказать, что она будет писать кипятком от радости, когда вы ее наконец найдете.
— Обязательно найду.
— Ну что ж, тогда лехаим, — тетя Роза пригубила портвейн, который мы привезли специально для нее из Крыма, а мы с Лео опрокинули по рюмке коньяку. Ароматный напиток грел тело, но на душу его тепло никак не распространялось.
После наших приключений мы все трое были как во сне, то есть мы сидели за столом, ели вкусную еду, пили дорогие напитки, а наши тени все еще оставались где-то там, где мы гонялись за тенью той, которой, может, уже и не было в живых. Но вслух об этом никто не говорил.
Тень Розы Марковны вернулась домой первой и слилась с первоисточником.
— А пошли бы вы, мальчики, куда-нибудь размяться, чем сидеть тут и делать глазами всемирную скорбь. По радио сказали, что в городе открылся кинотеатр, где на экране все такое выпуклое, что можно потрогать руками, а когда идет дождь, то капли падают прямо на голову. Идите, взгляните, но только возьмите с собой зонтик. Я бы, конечно, посоветовала и галоши, но этого теперь нет. А раньше были на такой красной байковой подкладке. Они почему-то всегда были дырявые, и мы на них клеили заплаты. Вы не знаете, почему сейчас никто не носит галоши?
— Потому что, если их где-нибудь оставить, обязательно стырят, — улыбнулся Лео, тень и к нему, кажется, тоже вернулась.
— Почему?
— Потому, что это дефицит, — наконец и я воссоединился со своей тенью. — Никто же не носит, и поэтому их перестали выпускать.
— Зай гезунд, — вздохнула тетя, закрывая за нами дверь. — На ужин будет курочка с медом и горчицей по рецепту Фаи Соломоновны из Харькова.
День был пасмурный, но ласковый. Рыбаки на Чистых прудах откупоривали пиво. Девушки на скамейке обсуждали какого-то Ивана, который потащился с Ниной, когда его ждала Валя. Две вороны у помойки терзали пачку «Примы». Высоко в небе кружили стрижи. А машины майора Остапчука, которая еще вечером стояла у подъезда, не было видно.
Видимо, заметив наше замешательство, от серой стены дома напротив отделился неприметный человек в сером свитере с папироской в зубах и сказал:
— Они уехали домой, на Украину, им здесь больше делать нечего. То, что они искали, нашлось, и у них больше нет претензий к Людмиле.
— Откуда вы знаете? — выскочило у меня.
— Да уж знаю, — сказал Серый. — А вам, Лев Иосифович, большой привет от Людмилы.
— Нашлась! — кричал Лео без звука, одним глазами, но мне казалось, что я слышу его голос.
— Она никуда и не пропадала, ездила в гости к отцу в Калининград.
— А где она сейчас?
— Мне с вами надо поговорить наедине, — сказал Серый. Он взял Лео под локоть и отвел в сторону. Но у меня хороший слух, Лео туговат на ухо, ему нужно было говорить громче обычного. До меня долетели обрывки разговора:
— Вы не могли бы прийти завтра в гостиницу. Я буду ждать вас в два часа в номере…
— Но у меня на завтра билет в Америку…
— Он недействителен. Сдайте его, вам вернут деньги.
У меня не было опыта общения со спецслужбами, но я читал, что, если кто попадает в их сеть, трудно из нее выпутаться. Короче, вход — рубль, а выход — сто. Лео это тоже понимал, он тоже где-то читал, где-то слышал о коварстве «органов внутренних дел», как выражалась тетя Роза, но до сих пор не попадал в круг их интересов. Еврей, выезжающий из страны по израильской визе, был однозначно врагом народа, с которым не о чем было говорить. А если этот еврей не был ученым или писателем, то и подавно. Куда больший интерес для спецслужб представляли русские люди, оказавшиеся во время войны в немецком плену и оставшиеся жить на Западе. Они покинули родину не по своей воле и вполне могли оставаться патриотами. Можно было сыграть на их патриотизме, подкормить немного и завербовать. Многие из них охотно шли на контакты в обмен на возможность навещать родственников в Стране Советов. Особая статья — это представители русских аристократических фамилий. Органы их холили и лелеяли, какого-нибудь задрипанного графа, который где-нибудь в Голландии торговал сувенирами, на исторической родине встречали хлебом-солью, сажали за стол с министрами и везли в лучший санаторий. В знак благодарности он время от времени дарил музею какой-нибудь приятный пустячок — гусиное перо, которым Пушкин якобы писал письма Анне Керн, или открытку с видом Швейцарских Альп, которую Толстой послал внучатому племяннику в Пензу в тысяча восемьсот лохматом году.
Однажды я попал на презентацию книги какого-то барона о любовных похождениях его предка. На банкете было много чиновников, журналистов, мало выпивки и еще меньше еды. Были и заграничные гости, среди них выделялся один седовласый господин с крылатым орденом на груди. Чиновники, журналисты так и вились вокруг него. Я спросил одного знакомого журналиста, кто это. Он посмотрел на меня как на какого-нибудь лоха и сказал: «Да это же тот самый виконт Де Флер». «Ага, а чем он знаменит?» «С одной стороны он потомок Наполеона, а с другой стороны — Кутузова». «Понятно, а чем он занимается?» «Я же говорю, что он потомок Наполеона и Кутузова одновременно. Разве не понятно?»
После распада Советского Союза и кончины коммунистической идеологии органы сразу вспомнили о зарубежных евреях. Многие из них стали миллионерами, добились положения в обществе, но при этом, как ни странно, сохранили теплые чувства по отношению к стране исхода. Интерес к ним подогревался еще и тем, что и на постсоветском пространстве евреи стали все громче о себе заявлять, вплоть до того, что один из них стал секретарем Совета безопасности России.
Лео не был миллионером, никуда не избирался и даже не голосовал на выборах, но у него были связи в криминальном мире, а это уже кое-что. Вряд ли им было о нем много известно, но у них была наживка, на которую его можно было поймать, — любимая женщина.
Как ему не попасться на крючок к органам и найти возможность встретиться с Людмилой? Вот этот вопрос мы и решали втроем, сидя на кухне за чаем с печеньем курабье и вишневым вареньем.
— Миша, ты помнишь дядю Пашу из Тамбова, — начала Роза Марковна, — он еще останавливался у нас, когда его оркестр выступал в консерватории? У него же была похожая ситуация. Ему предложили следить за оркестрантами во время заграничных гастролей. У него была связь с женой дирижера, и это был их главный козырь. Помнишь, что он сделал, чтобы его оставили в покое? Думаешь, отказался, думаешь, сказал им, что принципы не позволяют ему доносить на друзей? Ничего подобного, он сказал: «Спасибо за доверие» и даже подписал какую-то бумажку. А потом стал обзванивать всех друзей и знакомых и хвастать, что страна оказала ему большое доверие, поручив серьезное дело, о котором он говорить не может, потому что это государственная тайна. Больше его никто никогда никуда не вызывал.
— Помню, — сказал я, — он изобразил идиота. Но через два года провалился в канализационный люк.
— Что тут удивительного, он же пил как сапожник, — сказала тетя.
— Этот вариант не годится, — сказал Лео, — как только я начну намекать всем, что работаю на русскую разведку, меня тут же возьмет за жопу ЦРУ. Нет, мне соглашаться на сотрудничество ни в коем случае нельзя. Тут нужно действовать более тонко. Я бы знал, как поступить, если бы не Люда. Они могут наделать ей неприятностей.
— Не думаю, что у них такие уж длинные руки, — сказал я, — она ведь гражданка независимой Украины.
— Ой, Миша, ты меня удивляешь, чему тебя учили в твоем университете? — вмешалась тетя Роза. — Какая такая независимая Украина?
— Если я приду на встречу, мне в любом случае нужно будет что-то говорить, увиливать, если я даже откажусь сотрудничать, они все равно мне могут нагадить. Встречу могут записывать на камеру, на магнитофон и этим меня шантажировать — раз встречался с сотрудником спецслужб, значит, уже агент, а о чем был разговор — это уже дело второе. А вот если я не приду, все их планы относительно меня рассыплются, как карточный домик. Не пришел — значит, Люда ему не очень-то и нужна и ухватить его больше не за что.
— И вы полагаете, что они вот так просто вас отпустят из Москвы? — подумал я вслух. — Вас могут задержать за переход улицы в неположенном месте, обвинить в краже стакана в баре, найти наркотик при досмотре в аэропорту… Такое тоже бывает.
— Думаю, что бывает, но со мной такие фокусы у них не пройдут. Миша, у тебя есть взаймы хотя бы тысяча баксов? Нет… Я так и думал, тут ученых в грош не ставят. А у твоих друзей, знакомых? Впрочем, что это я спрашиваю. У нас говорят: «В науку идут те, у кого есть мозги, но нет связей. Те, у кого есть мозги и связи, идут в бизнес, а те, у кого есть связи, но нет мозгов, — в политику».
— У меня есть пятьсот долларов, — сказала Роза Марковна. — Я кое-что отложила из тех денег, что мне присылает студент, который снимает мою комнату в Харькове.
— У меня есть пять тысяч рублей, это все что осталось от вашего выигрыша в Одессе, — сказал я. — Но вы же можете получить деньги за билет, который они заблокировали.
— Это сыр в мышеловке. Скажите мне лучше, проверяют ли документы на российско-белорусской границе.
— Насколько мне известно, не проверяют, — блеснул я своим знанием ситуации. — У нас с Белоруссией граница фактически не охраняется. Проверяют только грузы. А что вы задумали?
— Доберусь до Минска на попутке, а уж оттуда полечу в Америку.
— Но в аэропорту Минска у вас все равно проверят документы. Им поступают сведения из Москвы о тех, кто объявлен в розыск
— Кто я такой, чтобы объявлять меня в розыск. Маньяк-убийца? Хранитель государственной тайны? Наркобарон? Международный террорист? Нет, нет и нет, я просто американский еврей, которого на всякий случай хотели завербовать и который сбежал. Мелкая рыбешка, которая ушла из сети, потому что мелкая. Никому в голову не придет устраивать на меня засады по всему периметру границы. Таких, как я, у них на примете сотни, если не тысячи. Создать мне неприятности в аэропорту — это пожалуйста, а чтобы навредить мне серьезно, нужно согласие начальства.
— Когда вы собираетесь ехать?
— Сегодня же вечером. Если хочешь, проводи меня до границы. Вместе будет веселей ехать.
— А где мы найдем попутку?
— На шоссе, конечно.
— Двое мужиков вечером на шоссе… Никто не остановится. Я знаю овощную базу, куда каждый день приезжают фуры из Белоруссии. Может, договоримся с дальнобойщиками, чтобы они нас взяли.
— Хорошая идея, мой мальчик, сразу видно университетское образование. Поезжай на базу прямо сейчас, скажи, что мы заплатим сколько надо.
Эта база была мне хорошо знакома, в студенческие годы мы проводили здесь больше времени, чем на лекциях. Руководство университета почему-то считало, что сортировка гнилой картошки и засолка огурцов ближе всего по профилю именно ботаникам, потому что картошка и огурцы — это ведь растительные продукты.
На стоянке возле базы я увидел фуру с белорусскими номерами, но шофера не было. Заметив мой интерес к фуре, водитель микроавтобуса, который читал газету у себя в машине, высунулся в окошко и сказал:
— Это фура Куриловича, он пьет пиво в столовой. А вам он зачем нужен?
— Да вот хотел спросить, не подбросит ли пассажиров до Минска.
— Сколько вас?
— Двое?
— А у него одно место в кабине, он же с напарником ездит. Я могу вас со всеми удобствами за два куска до Минска доставить? Я женщин в Москву вожу, они сало, творог возят на продажу. К вечеру соберутся. И вы подходите.
Мы решили, что я провожу Лео до Минска и вернусь, поэтому не брал с собой никаких вещей, а у Лео была только спортивная сумка, куда он положил свои фирменные американские шмотки. Мы решили, что на всякий случай ему нужно одеться попроще. Я одолжил ему свои индийские джинсы, в которых ходил на овощебазу в студенческие годы, и ветровку, купленную на вещевом рынке в Лианозово. В таком наряде его вполне можно было принять за челнока.
Но наши попутчицы сразу поняли, что здесь что-то не так, — мы были чисто выбриты, благоухали парфюмом «Живанши» и не ругались матом. Поначалу они как-то дичились, но потом их здоровая жизнерадостная натура взяла свое, и они перестали обращать на нас внимание. Достали колбасу, бутылку водки, пиво и расслабились. Они сыпали анекдотами, пели песни и небезуспешно пытались заигрывать с Лео. У него с собой была бутылка коньяка, он ее откупорил, и это окончательно растопило лед между нами и челноками.
— Ты не из армян будешь? — спросила Лео самая бойкая по имени Аня.
— Канэшно, — сказал Лео, имитируя кавказский акцент. — Меня Ашот зовут. Я из Еревана.
— Я так и думала. А что везешь?
— Так всякая хурда-мурда — аджика, бастурма, тутовая водка, зэлень…
— А где ж ваш багаж?
— Сзади фура идет.
— Понятно, а мы думали, вы наркоту везете, больно сумка-то у вас маленькая.
— Зачэм наркоту, за это в тюрьму сажают.
— А выгодно, в такой вот сумочке можно провезти товару на миллионы.
— Нэт, наркоту нэ возим.
Мы уже подъезжали к белорусской границе, и тут Аня сказала:
— Ну, парни, готовьте паспорта,
— Как паспорта, на этой границе документы ведь не проверяют, — насторожился я.
— У нас не проверяют и у россиян не проверяют, а у вас обязательно проверят, уж больно у вас неславянская внешность.
— Эй, останови машину! — крикнул Лео водителю, нас тут друг должен ждать.
Мы расплатились с шофером, как если бы приехали на конечный пункт, и остались стоять на обочине. Справа и слева от пустынного шоссе был лес, тянуло грибной сыростью, начался мелкий дождь.
— И что вы задумали? — спросил я Лео с упреком в голосе, потому что не понимал, зачем перед самой границей мы как ошпаренные выскочили из теплого минивэна с теплой компанией в глухую дождливую ночь.
— Американец в компании челноков — это подозрительно. Стали бы расспрашивать, выпытывать, чего доброго запросили бы органы. Я подумал, что проще будет обойти погранпост какими-нибудь кабаньими тропами.
— Какие тропы, кругом непроходимый лес.
— Теперь вижу, что поторопился. Надо будет поймать попутку, только поприличней, потому что я не хиппи какой-нибудь, а респектабельный гражданин Соединенных Штатов, такие, как я, на мусоровозах не ездят.
Мы простояли на шоссе час, но ни одна из проезжающих мимо машин не остановилась. Мы озябли, промокли, мы сто раз пожалели о бутылке коньяка, так легкомысленно распитой в компании веселых баб, а машины все ехали и ехали мимо. Мы уже потеряли всякую надежду выбраться из этой приграничной глуши, но по инерции все еще голосовали, и вдруг перед нами притормозил «лексус». Он проехал немного вперед и остановился, явно поджидая нас. Я бросился к нему первым и остановился на полпути — машина была с польскими номерами.
— Ты что встал? — спросил Лео.
— Так это же поляк.
— Вот и хорошо, значит, до Варшавы поеду, — сказал Лео и решительно направился к машине.
Водитель был немного навеселе, возможно, поэтому он и отважился взять к себе на борт среди ночи двух мужиков. Он совсем не удивился, когда один из нас предъявил пограничнику американский паспорт, посмотрел визы и отдал его Лео. Его больше удивило, что в машине с иностранцами оказался гражданин России. Мой паспорт он исследовал гораздо дольше.
Наш спаситель оказался бизнесменом, который поставлял в Россию замороженные и консервированные овощи и фрукты. Звали его Сташек. Он только что заключил в Москве выгодный контракт на поставку маринованных огурцов и помидоров и от души радовался жизни.
Мы объяснили ему свое присутствие на дороге тем, что водитель, который подрядился нас везти в Минск, узнав, что Лео американец, немедленно нас высадил.
— Наверно, какой-нибудь старый коммуняка, — предположил Сташек. — Молодежь в России совсем другая. Для нее патриотизм — это вопрос цены. Экономика России держится на двух китах — взятка и откат. Патриоты не брезгуют ни тем, ни другим, но норовят взять больше. А вообще, в России можно делать хороший бизнес, если не строить из себя чистюлю.
— А как же рэкет, бандиты? — для Лео это был больной вопрос.
— Это проблема не моя, а моих российских партнеров. Хотя сейчас уже не то, что было в девяностые, бандиты остепенились, обзавелись офисами, счетами в банках и сменили пистолет на «паркер» с золотым пером.
— А чиновники… чем они лучше бандитов? — так писали в газетах, и я решил показать свою осведомленность.
— Опять же вопрос цены, — сказал Сташек. — У каждого чиновника есть начальник, и у того тоже есть начальник, и каждый хочет иметь свою долю.
Пока разговор шел об особенностях бизнеса в России, я еще слушал, но, когда они стали обсуждать достоинства разных марок автомобилей, я задремал. Очнулся, когда мы уже въезжали в Минск. Здесь тоже недавно прошел дождь, и улицы лоснились в лучах робкого солнца, словно змеи, выползшие из лесов и оврагов, чтобы погреться на солнышке. Очень хотелось спать, потому что мы не спали всю ночь, и совсем не хотелось покидать теплое лоно шикарного автомобиля. Сташеку тоже, видно, не светило дальше держать путь одному, и он предложил Лео ехать вместе с ним до Варшавы.
— Из Варшавы самолеты наверняка чаше летают в Америку, так что если у пана есть шенгенская виза, то пану лучше лететь из Варшавы.
У пана была еще действительная итальянская виза, и он согласился. А это значило, что пришло время нам расстаться. Мне-то в Польше нечего было делать, а дома меня ждала Роза Марковна со своими котлетами и диссертация. Мне было интересно с Лео. С ним я провел, может быть, лучшие дни моей жизни, но я понимал, что у меня своя судьба, свой шанс, который я ни в коем случае не должен упустить.
Прощание у нас получилось какое-то неуклюжее. Я не любитель долгих и слезных прощаний, но это оставило у меня в душе неприятный осадок. Меня довезли до вокзала. Я сунул руку Лео. Он ее пожал, сказал: «Будь здоров, позванивай» и мы расстались. Разве так прощаются друзья? Может быть, если бы наши поиски увенчались успехом, прощание было бы более теплым, а так получилось, как будто соседи встретились в магазине и разошлись. Конечно, ему уже не до меня, он мысленно уже в своей Америке. «Позванивай» — а номера-то и не оставил.

17

Я встаю очень рано. С утра у меня много дел: нужно полить розы вдоль главной аллеи, лилии в нижнем саду и гортензии возле бассейна, и все это надо успеть до жары, чтобы не «сварить» растения. Здесь, в Калифорнии, летом бывает такая жара, что мозги плавятся, поэтому все дела нужно делать с утра, пока солнце не вылезло из-за восточных холмов. А еще нужно подстричь кусты бирючины, пересадить магонию подальше от окон спальни, потому что ее удушливый запах хозяйка плохо переносит. Потом, когда хозяин укатит в Голливуд, можно заняться лужайкой.
Да, совсем забыл, нужно еще нарезать цветов для букетов. В доме двадцать комнат, и в каждой должен быть букет, который бы гармонировал с интерьером. Каллы, например, хорошо гармонируют с фарфоровой посудой в столовой, а маленькие букетики фиалок хороши для спален. Впрочем, составление букетов — не моя прерогатива, этим занимается горничная Нэнси, у нее диплом дизайнера, ей и карты в руки. Вообще, тут полно прислуги: мажордом, горничные, повара, официант, берейтор, шофер, садовник…
Садовник — это я, меня сюда, на виллу президента кинокомпании Билла Макнайта, устроил Лео. Он нашел наконец свою Людмилу и забрал ее к себе в Сан-Франциско. Первое, что сделал Лео после своего возвращения в Америку, первое, что он сделал, — позвонил во Львов своему другу Миртеку и спросил номер Людмилы. Ее дома не оказалось. К телефону подошла дочь Люба. Она узнала Лео по голосу и сказала, что мама на работе. Людмила работала няней у богатых львовян. К телефону долго никто не подходил, а когда наконец Лео услышал в трубке ее голос, он ни слова не мог выговорить. Страх отнял у него язык, он боялся, что вот сейчас она положит трубку и он не сможет ей сказать, что любит ее и хочет быть подле нее до последнего вздоха. Но как сказать ей эти слова после его бегства и десятилетнего молчания? Ведь она может положить трубку и после его слов, и это уже навсегда. Молчание растянулось до бесконечности, хотя на самом деле оно длилось не более минуты, ему казалось, что мимо неслышными шагами проходит вся его жизнь.
Она, конечно, догадалась, кто это звонит, не могла не догадаться, потому что всегда чувствовала его на расстоянии, но молчала, пропуская через трубку свои сомнения и обиды. Их было так много, что некуда было вставить слова. И тут он наконец собрался с духом и сказал: «Люда, мне холодно» и услышал в ответ: «Я согрею тебя, Лёва».
Это был сигнал к действию. Перво-наперво, нужно было сделать ей гостевую визу. Об этом позаботилась его сестра. Авиабилет до Львова и два билета в обратную сторону, одежда для невесты, услуги дантиста (друзья должны видеть, какая красивая у него невеста, и восхищаться ею) — все это стоило немалых денег, а у него, как назло, они кончились, и времени, чтобы заработать, уже не оставалось. И тогда он позвонил Людмиле и спросил, может ли она взять взаймы на месяц три тысячи долларов. Она взяла ссуду в банке и купила билеты.
Он прилетел в Киев, где его встретил приятель по Лос-Анджелесу. Прогорев в Америке, он вернулся на Украину и стал сколачивать здесь свою банду. Лео он называл «Папа», накрыл для него «поляну», позвал женщин, словом, решил устроить ему праздник. Лео позвонил во Львов и сказал, что хочет переночевать в Киеве, но Людмила сказала: «Нет, ты сейчас же сядешь на ночной поезд, или я сама приеду в Киев. Я тебя знаю, я знаю всю твою жизнь». Оказывается, ее подруга жила в Лос-Анджелесе и подробно описывала ей все, что с Лео происходило. Ее решительное «нет» было, безусловно, ущемлением его свободы, но какое же удовольствие он испытал, услышав это ее бескомпромиссное «нет». Это было равноценно «да» в ответ на предложение руки и сердца. Они с приятелем выпили и поехали на вокзал. Он знал, что Людмила слов на ветер не бросает.
На вокзале к нему подошли двое с явным намерением его кинуть. Дорогая одежда и выговор, который он приобрел в Америке, выдавали в нем иностранца. А пощупать иностранца в Киеве — милое дело. Он им сказал: «Ребята, вам это надо? Лучше держитесь от меня подальше, потому что вон те люди, которые пришли меня провожать, запросто могут проводить вас на тот свет».
Ему повезло с попутчиком, им оказался старик, который жил в какой-то деревне подо Львовом. Всю ночь они выпивали, и дед рассказывал, как тяжело ему живется. На прощание Лео дал ему сто долларов, но тот не хотел брать. Для него это был немыслимый подарок — двухмесячный бюджет.
Во Львове на вокзале его встречало все ее семейство, то есть Людмила, обе ее дочери с мужьями и детьми. Лео бросился целовать и обнимать Людмилу, а ее трехлетний внук Жора оттаскивал его за штаны от бабушки, потому что ему показалось, что сейчас этот дядя в пальто ее задушит.
В эти дни Бог явно был на его стороне, не знаю уж, еврейский или русский, они ведь разные, они такие, какими их представляют себе разные народы, но в те дни они были едины в своем желании помочь молодоженам. А они таки были молодоженами, хотя до свадьбы оставался еще месяц. Они ведь расписались, они расписались еще в юности на листке из записной книжки у стен собора святого Юра, во время крестного хода на Пасху. И звездная ночь, и подрагивающий пламень свечей в руках верующих, и тихое пение: «Христос воскресе, смертию смерть поправ» — все это было так значительно, что и им захотелось быть причастными к этому мистическому действу. Лёва достал записную книжку, шариковую ручку, и они написали клятву в вечной любви. Слова верности были написаны синими чернилами, но все равно что кровью, поскольку это были великие слова. Людмила хранила этот листок все годы разлуки как свидетельство своей тайной надежды.
Эта запись, видимо, что-то значила и для Бога, потому что на следующий день Лео выиграл в казино пять тысяч долларов. И мало того, ему удалось благополучно унести ноги из этого заведения. Так что денег хватило и на погашение долгов, и на прощальный ужин, куда были приглашены все друзья и родственники.
А дальше был фантастический перелет в Америку в обществе любимой женщины, который показался Лео одним мгновением. Поэтому трудно было поверить, что это «Боинг-747» перенес их на другую сторону океана, а не сила любви. Всю дорогу он держал ее за руку, а она ему улыбалась какой-то странной внутренней улыбкой, как будто видела что-то очень приятное, но невидимое окружающим.
В аэропорту Нью-Йорка нужно было делать пересадку. До рейса в Лос-Анджелес у них были сутки, и Лео предложил Людмиле съездить на Брайтон. Там жили Сеня с Борей, те самые, что когда-то, может быть, тысячу лет назад, под Новый год, познакомили будущих любовников. Они ее не узнали. Сеня чинно пожал руку Людмиле, как настоящий джентльмен. И тогда Лео сказал ему: «Знакомься — это Люда». «Да ладно, как она сюда попала?» «Она теперь моя жена». Брайтон может поначалу напугать человека, прибывшего из постсоветского пространства, если, конечно, он не одессит. Человек летел в Америку — в страну победившего капитализма, а попадал в Одессу времен нэпа. Но некоторые соглашаются здесь пожить перед штурмом настоящей Америки, это как бассейн для начинающих пловцов перед морским купанием.
Людмиле не нужно было плескаться в лягушатнике, у нее был хороший тренер, который мог сразу вывести ее на большую воду. Они пробыли на Брайтоне несколько минут и уехали в аэропорт. Лео страшно хотелось курить, для этого нужно было выйти на воздух, но он увидел такую тревогу в ее глазах, как будто вот-вот повторится пройденное: он уйдет и не вернется. Он сделал одну затяжку и вернулся к ней. «Мне показалось, что ты сейчас меня здесь оставишь, и мы больше никогда не увидимся», — сказала она, и его сердце чуть не разорвалось от острого приступа любви к этой женщине. Они целовались как сумасшедшие, двое уже немолодых любовников, на виду у всех, и кто-то улыбался, кто-то качал головой, кто-то, из деликатности, старался не смотреть в их сторону. Они целовались, как тогда, тридцать лет назад, Лёва и Люда, которые поклялись в вечной верности друг другу.
А потом был Сан-Франциско и новогодний банкет, на который приглашены были все его непутевые дружки, которые по очереди делали Людмиле комплименты, а она вела себя как аристократка на официальном приеме в Букингемском дворце, и Лео с гордостью за нее думал: «Откуда все это у женщины из простой семьи, перетаскавшей на своем горбу сотни баулов во время рейдов через границу ради своих детей? А если это дано ей с рождения, то как она могла это сохранить в годы бедствий?»
Они поехали в Неваду, чтобы оформить свой брак, потому что так делают все в Калифорнии, кому неохота долго ждать оформления всех необходимых бумаг. В Неваде эта процедура занимает не более пятнадцати минут. Они расписались теперь уже не на листке из записной книжки, а на официальном бланке, но та, первая регистрация на горе святого Юра в пасхальную ночь все равно была для них важнее. Свидетелем у них был Флинстоун. Он был уже тяжело болен, но всю обратную дорогу шутил и веселил всю компанию. В общем, настроение было праздничное — прямо в машине пили вино и пели русские песни.
Первое время Людмила боялась одна выходить на улицу. Лос-Анджелес — это город не для пешеходов, здесь все, от мала до велика, ездят на машинах — на работу, в магазин, в кино, в спортзал — всюду на машине. Иначе нельзя, автобусы ходят редко, а расстояния здесь огромные, ведь это и не город в нашем понимании, а несколько городов, слипшихся, как леденцы в кармане у мальчишки. Так что шансы выжить здесь без машины близки к нулю. Но Лео делал все, чтобы она не чувствовала себя одиноко в этом котле, где варятся миллионы разноязыких и разномастных людей. Все свободное время он старался проводить с ней, возил ее по магазинам и ресторанам, помогал ей учить английский язык.
Понемногу она привыкала к новой жизни. Ей нравилось, что можно все купить без проблем, что люди тут улыбаются, а при встрече целуются и обнимаются. Но многое удивляло, например, то, что здесь по улицам шныряют еноты, по дворам бегают пумы, в парке можно встретить койота, а у соседей орел утащил с балкона комнатную собачку.
Но не все тут было так замечательно, как казалось поначалу. Первое же лето стало для нее серьезным испытанием. Летом в районах, удаленных от океана, не редкость сорокоградусная жара. А когда дует ветер из пустыни, пыль забивается в нос, скрипит на зубах и слепит глаза. Кондиционеры выходят из строя, и начинается сущий ад.
Но по-настоящему ее доставали бывшие жены Лео, его дочери, а также бывшие подруги. Они почему-то считали, что он до скончания века должен решать их проблемы. Не проходило и недели, чтобы кто-нибудь из них не потребовал у него денег или же просто не заявлял о своем существовании телефонным звонком в самое неподходящее время, иногда даже среди ночи. Лео рассказывал мне об этом с горечью.
— Как-то раз я ехал в своем лимузине и разговаривал по телефону. Меня остановил полицейский и потребовал водительское удостоверение. Я стал ему вешать лапшу на уши, что у меня жена попала в больницу и я звонил врачу, чтобы справиться о ее здоровье, но он на это не клюнул. Он заглянул в свой электронный блокнот и приказал мне выйти из машины. Я спрашиваю: «В чем дело? Я готов заплатить штраф», а он говорит: «Ваши права недействительны. Я забираю ваш автомобиль, потому что на вас висит долг в семь тысяч». «Откуда, я не понимаю». «Это алименты, которые вы не платили». «Но как я могу их заплатить, если вы отбираете у меня машину?»
В полиции мне сказали, чтобы я брал адвоката и ехал в суд. Но умные люди посоветовали мне обратиться в Общество плательщиков алиментов, там сидят опытные мужчины, которые знают все законы. Я так и сделал. Они написали запрос в суд, связали меня по телефону с судьей и присутствовали при нашем разговоре. Я сказал судье, что меня никто не проинформировал о том, что бывшая жена подала на алименты, а теперь у меня отобрали машину, и я не могу выплатить долг. Я работал по двадцать часов в день, чтобы заработать себе на жизнь, а теперь меня лишили этого заработка, и что мне теперь — просить милостыню? Отдайте мне мои права и машину, чтобы я нормально жить и зарабатывать на алименты. Он говорит: «А сколько вы можете платить в месяц?» «Минимум». «Четыреста в месяц вы потянете?» «Нет». «А сколько вы зарабатываете?» «Шестьсот долларов в неделю, а квартира стоит полторы тысячи». «Как же вы живете?» «Да разве это можно назвать жизнью, так, существование». Чувствую, он смягчился: «О;кей, двести долларов вы сможете платить?» «А меньше нельзя?» «Ладно, первые три месяца платите по пятьдесят долларов, а потом двести». Я говорю: «Вы меня прижали к стенке, экселенс, и я подчиняюсь, хотя и это для меня будет непосильной ношей».
В конце концов, как говорится, чаша Людиного терпения переполнилась. Она сказала: «Лёва, меня достала жара и твои бабы», и они переехали в Сан-Франциско. Тут были свои проблемы — безбашенные дружки и моя сестра. Но дружки уже давно обзавелись семьями, состарились и утихомирились. Один после долгих лет дружбы развел Лео на деньги. Другой — на старости лет женился на одесситке, которая путалась с его племянником. Лео так ему и сказал: «Дело твое, но верности от нее не жди». Друг все равно женился, но одесситка не простила Лео его слова о себе и сделала все, чтобы рассорить друзей. До конца их рассорить ей не удалось, но отношения заметно охладились.
Сестра Вита повела себя довольно подло, ей не понравилось, что мать дала Лео пять тысяч на квартиру в Сан-Франциско. Отец купил ей дом и оставил триста тысяч, но ее одолела жадность, и она готова была судиться с братом. Она работала в банке — штамповала конверты — и больше ничего не умела, она даже по-английски не могла как следует объясниться, но хотела иметь все.
А вот мать Лео, которая терпеть не могла всех его жен, вдруг прониклась симпатией к Людмиле. Ей было уже под восемьдесят, она часто болела и всякий раз, когда ей было плохо, звонила Людмиле, и та ухаживала за ней как за маленьким ребенком.
И все было бы хорошо, если бы не бедность. Все бизнесы Лео как-то одновременно накрылись медным тазом. Перед переездом в Сан-Франциско он оставил свою химчистку одному русскому, которого когда-то подобрал пьяного под забором. Лео отдал ему ключи от машины с оборудованием и сказал: «Ты теперь вместо меня будешь здесь работать, и, если я хоть раз услышу, что ты напился, я вернусь и все отберу. Мне от тебя много не надо, я хочу, чтоб ты присылал мне каждый месяц только пятьсот долларов». Это притом что Лео на этом бизнесе делал несколько тысяч в месяц. И что вы думаете, он хоть раз увидел эти пятьсот долларов? Но он не стал его трогать, ему было жалко его жену и маленького ребенка. В конце концов того парня депортировали, и бизнес перешел к его жене.
Из криминального бизнеса Лео ушел еще раньше ради Людмилы. Его в дрожь бросало, когда он представлял себе, что его грохнут во время одной из разборок или посадят в тюрьму. Нет, он не за себя боялся, он привык к риску, привык ходить по лезвию ножа. Это было своего рода игрой, а игры он обожал. Лео боялся, что Людмила останется одна в чужой враждебной стране, потому что Америка — это страна, которая улыбается тебе, пока ты молод, здоров, можешь вкалывать и платить налоги, а от людей, которых судьба выбила из седла, она отворачивается. Здесь очень легко стать нищим, бездомным и бесправным, даже если ты не пьяница и не наркоман. Тысячи таких людей ночуют в приютах или под открытым небом, питаются по карточкам социальной службы. У этих людей нет будущего.
Квартиру молодоженам на первых порах оплачивала его мать. Но денег катастрофически не хватало. Чтобы как-то свести концы с концами, они лепили пельмени и продавали их друзьям. Людмила не знала ни слова по-английски и общалась только с русскими. Они-то ее и устроили сиделкой к больной старухе в одну богатую русскую семью. Это была тяжелая работа — переворачивать старуху с боку на бок, подкладывать судно, варить ей манную кашу и кормить ее из ложечки по часам, но, как известно, нет предела терпению и самоотверженности русской женщины, когда дело касается благополучия ее семьи, и она все это выдержала.
Лео много раз предлагали вернуться в криминальный бизнес, но теперь, когда он чувствовал ответственность за жизнь близкого ему человека, он не хотел больше рисковать. Он пошел работать дальнобойщиком в транспортную компанию к одному чеху. Тот предложил ему возглавить свой филиал в Лос-Анджелесе, но вскоре его уволил только за то, что один из его водителей разбил фару при парковке. Но Лео отсудил у него компенсацию, смог купить лимузин и встать на ноги.
А меня вот устроил садовником к голливудскому магнату. Своего хозяина, Билла Макнайта, я видел редко, всем хозяйством на вилле заправлял мажордом Франц, американский немец — страшный зануда. Он устраивал разносы прислуге за малейшую провинность, но меня очень уважал, потому что хозяева относились ко мне не как к обычной прислуге, а как к специалисту с ученой степенью.
У меня шикарная комната размером с две мои московские квартиры и с отдельным входом и чуланчик, где я оборудовал лабораторию. Там я проводил опыты по модификации искусственного опыления голосеменных. В верхнем саду, рядом с альпийской горкой и бассейном с китайскими рыбками, я устроил южноамериканский уголок — выписал из Чили несколько видов араукарии, вельвичии и других эндемиков. В общем, я не терял время зря. Мой друг Шимански, темнокожий поляк из Стэнфорда, который навестил меня в моем зеленом раю, так и сказал: «А ты парень, не теряешь время зря». Он взял мою статью и сказал, что покажет кое-кому в университете. Видимо, он имел в виду Линвэя, который возглавил кафедру после смерти Кроули. С этим Линвэем у меня во время моего первого наскока на Стэнфорд отношения не сложились. Но на сей раз он напечатал мою статью в университетском сборнике, позвонил мне и сказал, что я могу рассчитывать на работу в университете, как только освободится место на кафедре.
Не думаю, что мне там будут платить больше, чем я зарабатываю здесь, но мама всегда хотела, чтобы я стал ученым, и тетя Роза тоже. Деньги — ничто, имя — все. Так говорит Лео, который иногда меня навещает. Здесь я так и останусь высокооплачиваемой прислугой, а университет откроет мне двери в большую науку; я, может быть, стану ученым с мировым именем, а там, глядишь, и до Нобелевки рукой подать.
Лео не раз заезжал ко мне по пути из Сан-Франциско в Лос-Анджелес, посещая своих многочисленных клиентов; он был исполнен энергии и оптимизма. Наконец-то Лео обрел настоящую семью, о которой всегда подсознательно мечтал. Я имею в виду не только жену. Окрепнув материально, он вызвал к себе ее младшую дочь Наташу с сыном. К ней он относился как к родной. Старшая — Люба оставалась пока во Львове, но он не терял надежды и ее сманить к себе.
Я несколько раз навещал воссоединенных любовников. Мне нравилось смотреть, как они общаются друг с другом. Между ними все время шла любовная игра, понятная только им обоим. Вот она уходит на работу и пред уходом целует его в ухо. А он ей: «Ты забыла на кухне трубку?» Какую трубку, Лёва? Мобильник у меня в сумочке». А он смеется: «Да ту, через которую ты сосешь мою кровь. Ты представляешь, она высосала из меня всю еврейскую кровь и стала еврейкой, а я — русским. Я даже в церковь хожу по православным праздникам, потому что… — Людмила не дала ему договорить — закрыла ему рот поцелуями, а он улетел на седьмое небо от счастья. После долгих мытарств он наконец обрел покой рядом с любимой женщиной. Это было сразу видно, даже слепому нетрудно было бы это понять — от них исходило тепло, почти осязаемое, почти физическое.
Беспокоило его только здоровье матери. Старушка все чаще болела, и Людмила все больше времени проводила с ней. Нет, мать не превратилась в развалину, она не собиралась сдаваться, она даже завела себе девяностолетнего бойфренда. Люди умилялись, глядя, как они, держась за руки, ковыляли по аллеям парка, вспоминая молодость, а может, даже детство. Ни дать ни взять школьники после выпускного вечера, только по мановению волшебной палочки какого-то злодея внезапно состарившиеся.
Она умерла внезапно. Это была легкая смерть — инсульт. Раньше это называлось более точно — удар. А перед этим она позвонила Лео и попросила его купить ей в русском магазине кефир, колбасу и хлеб. Многие русские, особенно пожилые, предпочитают привычные продукты, которые можно купить в русских магазинах. Он пообещал ей привезти все это, как только закончит работу.
А потом позвонил ее бойфренд и, заикаясь от волнения, сообщил, что она прилегла на диван и перестала дышать. «Что-то случилось?» — спросил пассажир, заметив, как водитель изменился в лице. «Да, у меня умерла мать». «Давайте я выйду, а вы поезжайте к ней». «Уже нет смысла спешить, я вас довезу». Он довез пассажира и помчался к матери.
Она полулежала на диване, как будто прилегла отдохнуть после прогулки и уснула. На ее лице не было никаких признаков страданий. Вот так, наверно, выглядела после смерти христианская Богородица, ведь она тоже была еврейской мамой, которая все в жизни успела сделать. Оттого, наверно, ее смерть и называется Успением. Приехавший врач сказал, что сердце ее еще живет, но мозг уже умер.
Это было тяжелое событие в жизни Лео, но ожидаемое, а вот смерть Флинстоуна застала его врасплох. Образ жизнерадостного грубоватого чудака никак не вязался со смертью. Ну разве может умереть голый здоровяк в памперсе, с соской во рту и бутылками текилы и шипучки в руках. Он давно болел, время от времени ложился в больницу. Но никому в голову не приходило представить его в гробу. Поэтому, когда Лео узнал, что его друг опять в больнице, он решил, что это всего лишь плановое обследование, и, прихватив бутылку коньяка в русском магазине, поехал к нему. Но оказалось, что Флинстоун болен серьезно и лежит в отделении реанимации. Врачи сказали, что у его друга рак в последней стадии и что сейчас тот спит, но, как только проснется, Лео разрешат ненадолго зайти к нему в палату.
Флинстоун лежал в кровати, весь в трубках и проводах, подсоединенных к капельницам и приборам, которые теперь были частью его организма. Когда Лео подошел к его ложу, он открыл глаза и сказал: «Какого черта ты приехал так поздно, ведь я не могу тебя поцеловать взасос». Он то отключался, то приходил в сознание. Врач решил, что присутствие друга ему не повредит. Лео провел рядом с ним ночь, а наутро Флинстоун умер. Просто перестал дышать. Лео в отчаянии стал отрывать от тела друга трубки и провода, ему казалось, что присутствие этих посторонних предметов оскорбляет его суть. И вдруг покойник шевельнулся и открыл глаза. Лео бросился было восстанавливать оборванное жизнеобеспечение, но врач сказал, что после смерти такое бывает, это всего лишь непроизвольное сокращение мышц.
После этого случая Лео долго не мог прийти в себя, ему все казалось, что он опоздал, что, если бы он приехал раньше, друга можно было бы спасти, достать какие-нибудь редкие лекарства или органы для пересадки.
Следующей потерей была смерть Марины. Ему позвонила Барбара и сказала, что мама попала под автобус и погибла. Она была в отчаянии, и Лео понял, что ее нельзя оставлять одну. Лишившись матери, она не должна была ощущать себя полной сиротой. Он собрался и поехал на похороны. Он хотел, чтобы и Людмила поехала с ним, но она сказала: «Нет, мне не нужно там быть. Ты, и только ты должен быть в такую минуту рядом с дочерью. Мое присутствие на похоронах может причинить ей еще большую боль». Он не стал возражать, поехал один и на церемонии прощания говорил только хорошие слова. У Марины была трагическая судьба, но при этом она оставалась добрым и щедрым человеком.
Терять родных и близких всегда тяжело, но наступает возраст, когда пейзаж твоей жизни напоминает поле боя после сражения, где мертвых больше, чем живых.
Вот тогда-то Лео и вспомнил обо мне, и позвонил в Москву, и спросил, как у меня дела.
— Все в порядке, — сказал я. — Защитил докторскую, но мой институт закрылся, и я пошел работать научным сотрудником в музей леса. Денег мало, зато много свободного времени, а время, как у вас в Америке, те же деньги.
Я уже успел привыкнуть к мысли, что мы больше никогда не увидимся, а он взял и позвонил и сказал, что нашел для меня хорошее место — должность садовника у хороших людей. Я к тому времени остался без работы, наш институт закрыли, он ведь не имел никакого отношения ни к нефти с газом, ни к военно-промышленному комплексу. Я подрабатывал репетиторством, но желающих подтянуть детей по биологии было мало, так что в основном я сидел на шее у пенсионерки Розы Марковны. А тут такое предложение из Америки. Лео прислал мне гостевую визу, и я поехал.
— Довольно валять дурака, Миша. Я тут для тебя нашел работенку. Пустишь корни, а там посмотрим, чем тебе заняться, наукой или бизнесом. Главное, не дрейфь, все в наших руках, Америка — это страна неограниченных возможностей. В общем, я высылаю тебе гостевую визу.
— Ну вот он и объявился, — сказала тетя Роза, — у него же просто начинается почесуха, когда люди хотят посидеть спокойно. Интересно, какое такое теплое место он тебе приготовил? Не больно-то ему доверяй, у него семь пятниц на день.
— Да я и не собираюсь никуда ехать. Один раз попробовал — спасибо.
— Но ты должен таки получить эту вшивую Нобелевку. Твоя мама на том свете нам не простит, если мы не используем шанс.
Когда она узнала, что от Москвы до Нью-Йорка десять часов лету да потом еще до Сан-Франциско шесть часов, она всучила мне в дорогу вареную курицу потому что «там, в Америке, все на доллары». Я не мог отказаться, но умышленно оставил ее в аэроэкспрессе, правда, потом, когда в аэропорту Нью-Йорка ждал рейс на Сан-Франциско, пожалел, уж больно аппетитно индийское семейство уплетало цыплят карри, удобно расположившись на полу в зале ожидания, запивая свой ужин кока-колой.
Первое время я чувствовал себя на новом месте одиноко. Но ощущение того, что где-то недалеко есть близкий мне человек, которому я всегда могу позвонить, могу даже вырваться к нему в гости на денек, согревало душу и успокаивало.
В последний раз я был в гостях у Лео и Людмилы на прошлой неделе. Мы пили чай с настоящими русскими пирогами, и не только чай, хотя Людмила строго следит за тем, чтобы Лео не злоупотреблял спиртным, — заботится о его здоровье. Мы вспоминали наши приключения, шутили, рассказывали друг другу анекдоты. Мне было у них очень уютно. Вот так, наверно, Ромео и Джульетта относились бы друг к другу, если бы каким-то чудом остались в живых и наконец-то воссоединились. Время от времени я мельком замечал как она, как бы невзначай, кладет ладонь на его руку, а он смотрит на нее влюбленными глазами. Эти маленькие знаки любви значили для меня больше любых признаний.
Когда я уезжал, они вышли провожать меня во двор — двое уже немолодых людей держались за руки, двое школьников из далеких шестидесятых, которые на долгие годы потерялись в водовороте жизни и наконец нашлись, чтобы обрести свое счастье за тридевять земель от родных мест.
Мы с тетей Розой общаемся чуть ли не каждый день по Скайпу. Его ей установил Женя, когда заезжал в Москву покупать машину. Крым теперь российский, и там многое переменилось — следователь Нечитайло стал прокурором и позвал к себе на работу Женю как «человека, в честности которого он никогда не сомневался». Диссидент Сенюшкин продолжает протестовать, теперь уже против застройки водоохранной зоны. Люда Маленькая ему в этом очень помогает. В последнее время она написала в местную газету несколько статей по проблемам экологии, и к ее мнению прислушиваются даже политики из Москвы.
В Москве в последнее время что-то испортилась погода — после месяца тропической жары начались ливни, шквал обрушился на Лосиный остров и повалил гектары леса. А у нас в Калифорнии, как говорится, зимой и летом одним цветом. Говорят, бывают сильные пожары в горах, но мне пока не приходилось сталкиваться с огненной стихией, словом, тишь да гладь.
Но вчера мне позвонила Людмила и сказала, едва сдерживая рыдания, что Лео пропал, полетел во Львов уговаривать Любу переехать в Америку и пропал. От него уже три дня нет звонков. До Любы он так и не добрался, львовские друзья не знают, где он, и у киевского приятеля он не появлялся.
Голос у нее срывался. Она говорила то слишком громко, то слишком тихо, а потом и вовсе замолчала. В трубке слышались только всхлипывания.
Я как мог старался ее успокоить, говорил, чтобы она держала себя в руках, потому что еще ничего страшного не случилось. Лео такой человек, что мог встретить друзей и уйти с ними в загул, застрять где-нибудь в казино, про случайных женщин я ей, конечно, не сказал ни слова, но подумал.
Когда она наконец немного пришла в себя, я сказал, что завтра же буду у нее и там мы вместе решим, что будем делать, и набрал номер Розы Марковны. Она не удивилась пропаже Лео.
— Я всегда знала, что от этого человека можно ждать всяких неожиданностей. С ним не соскучишься.
На следующий день я попросил у хозяев две недели отпуска и поехал к Людмиле. Лео не объявлялся. Она ходила по квартире как потерянная. Пошла сварить мне кофе, а вернулась с чашкой чая. И тут мне позвонила Роза Марковна.
— Послушай, Миша, бери под уздцы эту его даму и тащи ее ко мне в Москву. У меня есть план. Этот прохвост от нас не уйдет, даже если у него объявились дружки в аду. И прихвати, пожалуйста, с собой той мази от радикулита, которую ты привозил мне из Америки в прошлый раз, она таки помогает.