Месяц в психушке

Григорий Касьянов,
Валерия Эм.

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

       Провести месяц в психиатрической больнице – это прекрасная возможность посмотреть на свою жизнь со стороны, охватить её мысленно в более мелком масштабе, перетряхнуть чемоданы застарелых проблем, вытравить изъевшие мозг мысли и заселить его новыми, более рациональными. Но здесь я хочу рассказать не столько о себе, сколько о самом месте, в котором мне довелось пребывать, об утвердившихся там порядках и людях, его населявших.
[…]
       В автомобиле скорой психиатрической помощи спрашиваю медбрата: «Как бы вы навскидку оценили моё состояние по степени тяжести, по десятибалльной шкале?» Смеётся. «Балла на два. Внешне по вам и не скажешь, что вы нуждаетесь в экстренной госпитализации. Могли бы сами завтра в ПНД прийти на приём и лекарств попросить».
       В приёмном покое психиатрической больницы имени Скворцова-Степанова вместе со мной ожидают приёма характерные граждане: тощая девица с зелёными волосами, пирсингом и татуировками; её сопровождает чуть более классически выглядящий парень. Рядом женщина неопределённого возраста, с опухшим синеватым лицом, в рваной засаленной куртке-дутике. Бомжеватый хрыч. Тощий, дёргающийся мужик в фиолетовых хипповских очках.
       У поступающих небрежно спрашивают, кто на что жалуется и берут подпись под согласием на медицинское вмешательство. В отдельной комнате просят раздеться догола и отбирают одежду, переодевая в белые бесформенные штаны и такую же рубаху с огромным вырезом на груди а-ля «Утро стрелецкой казни». С этого момента вы окончательно расстаётесь со статусом полноправного, дееспособного гражданина (насколько это вообще возможно в нашей стране) и становитесь подопечным больничной администрации. Застиранное бельё со штампами «ГКУЗ Городская психиатрическая больница № 3» смиряет человеческую гордыню эффективнее самых страстных христианских проповедей. А ватный бушлат, одеваемый поверх белья, заставляет тебя ощутить в себе душу матёрого лагерника.
       Остаётся лишь полностью подчинить свою волю указаниям медперсонала, получить вожделенный укол феназепама и вырубиться на жёсткой койке в первой, т.н. «смотровой» палате, куда поначалу размещают всех новоприбывших пациентов.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.: 

       В эту же больницу 18 лет назад привезли на «скорой» и меня. Мне тогда было 17 лет. Я не представляла абсолютно, что такое психиатрическая больница. Ехала в неизвестность (лишь бы не домой), надеялась, наверное, что вот как-нибудь мне помогут, как-то изменится мое нестойкое положение в жизни. За закрашенными белой краской окнами машины оставалась чужая нормальная жизнь.
       К приемному покою приехали уже сумерках (конец сентября). Первое, что поразило – двери, открываемые только специальными ключами. Вели меня, как преступницу, и дверь за спиной на замок сразу же. Очередь сидела вдоль стены – запомнилась старушка, видимо, мать. Сын ее застыл неподвижно на стуле, как окаменелый, а она его тормошила, давала какие-то напутствия, советы. В куртке черного цвета был этот немой и застывший сын. И еще какой-то тихий человек сидел, одинокий. Прямо в помещении приемного покоя вделана в пол чугунная ванна, наполненная водой. Из-за того, что ванна изнутри не эмалированная (не белая), вода кажется черной. Над водой торчит голова старого человека – потом я поняла, что это женщина. Никого рядом с ней – наверное, посадили отмокать. Кроме нее в ванну никого при мне больше не сажали.
       Когда подошла моя очередь, сопровождающий меня медбрат отдал медсестре, сидящей за столом, бумаги и ушел. Меня попросили достать все из сумки (моей единственной сумки, дешевой, из кожзама черного цвета). Сделали опись, пересчитали имеющиеся деньги. Железные рубли досчитывать не стали – смахнули в сумку, цифру наугад вписали. У меня с собой был плеер. Громким голосом одна медсестра – или санитарка, в общем, сотрудница в белом халате – диктовала той, которая записывала: «ПлОер… пиши, плОер и наушники…». Я ее поправляю тихо: «Это плеер». Она не слышит (или не слушает). Расческу придвигают ко мне – «Возьмете с собой». Зеркальце взять не разрешили. Попросили снять сережки, одежду - здесь же, где общая очередь из мужчин и женщин, где и мужчины из медперсонала. Я уже успела прочитать что-то о фашистских концлагерях. Было очень похоже. Во всяком случае, сравнить происходящее мне больше было не с чем. Я заплакала, конечно. Скорее всего, от унижения и беспомощности. Из одежды выдали что-то наподобие ночной рубашки и какие-то старые шлепанцы. Постоянно звонил телефон. Медсестра орала в трубку: «Не берем мы с белой горячкой, женщина, не берем!». Из ванной доставали вымытую старушку. Мне обвязали руки – притянули к телу широкой белой тканью – боялись, что буду сопротивляться. Это потому, что я заплакала – плакать не полагалось. На «скорой» довезли до отделения (женское, №4). Поднялись на второй этаж. Опять же, как заключенную, сопровождали двое – санитары. Один сказал: «О, с характером!» - потому, что руки у меня были завязаны, наверное. В отделении, в закутке при входе, меня сразу развязала дежурная медсестра.  Как-то успокоила даже, пообещала маме позвонить. В общем-то, они обязаны были это сделать, т.к. я была несовершеннолетняя (почему меня оформили на взрослое отделение, я не знаю). Там же я подписала какую-то бумагу, наверное, о согласии на лечение. О моих правах и т.д. даже речь не заводили.
        Из маленькой приемной вышли с медсестрой в торец коридора. Он тянется влево – длинный, с высоким потолком. По нему в обе стороны двигаются люди – медленно, как умирающие рыбы. Позже к этой замедленности привыкаешь, но поначалу это неприятно удивляет. «Неужели и я такой стану», - проносится в голове мысль. Женщины одеты не-пойми-во-что: халаты поверх вытянутых свитеров или нижних рубах. Все, все кажутся мне старухами! Я близорукая и без очков, это тоже накладывает отпечаток на все видимое. Некоторые женщины останавливаются и смотрят на меня, а другие не обращают внимания, «доплывают» до стены, разворачиваются и «плывут» обратно.
        В просторном помещении (напротив входного закутка) меня взвешивают на металлических весах. На большой пластиковый лист цветным карандашом записывают мою фамилию и вес. (Недели через три, при всеобщем взвешивании отделения, персонал доверит мне этот кусок пластмассы, и я под диктовку напротив фамилий буду вписывать нужные цифры).
       Следующая дверь с этой стороны коридора – надзорная палата (это значит – под постоянным контролем медработника). В дверном проеме стоит кресло для наблюдающей медсестры. Палата длинная, справа несколько окон на улицу, слева под потолком – окна в коридор. В два ряда стоят кровати с узкими проходами между ними. Вдоль палаты по центру широкий проход. Тумбочек, стульев – ничего этого нет. Не все места заняты. Мне выделяют железную кровать у окна, недалеко от входа. Потом медсестра ведет меня через весь коридор, который заканчивается большим помещением. С трех сторон окна на улицу. Работает прикрепленный к стене телевизор, несколько женщин смотрят на мигающий экран. Слева стоят деревянные столы с длинными скамейками. Мне приносят стакан с кефиром. На стакане лежит кусок черного хлеба. Запомнилось, что стакан был обычный, стеклянный, граненый. (Сейчас я уже сомневаюсь – мог ли быть в таком учреждении стеклянный стакан?). Медсестра сидит рядом, ждет, чтобы отвести меня обратно в палату, смотрит скучающе вбок. (Это неплохая медсестра, покажет грядущий опыт. Равнодушная, но не злая). Уже поздний вечер.

                Лежачая палата

       Напротив надзорной палаты – «лежачая» палата. Ее моют чаще других, но тяжелый запах никуда не девается. Это самая переполненная палата. Кровати стоят почти впритык друг к другу (некоторые действительно впритык). При взгляде из коридора непонятно, как возможно пробраться к кому-то, лежащему в центре или у окна. Но привычные санитарки ловко лавируют с капельницами и швабрами. Лежат здесь, в основном, пожилые, но внешне возраст у некоторых определить трудно. Очень редко кто-то подает слабый голос. Как-то медсестра попросила меня зайти помочь – она поставила одной из пациенток градусник подмышку, и надо было несколько минут через одеяло поддерживать ее руку, чтобы градусник не выпал. Старушка лежала с открытыми глазами, смотрела на меня – на новое, появившееся в ее поле зрения лицо, ничего не пыталась сказать, не шевельнулась. Скорее всего, парализованная. Не помню, мог ли кто-то из этой страшной палаты сам перевернуться, например, на бок, или попытаться сесть? Этих беспомощных женщин санитарки не стесняясь ругали от души. За то, что постоянно надо менять пеленки, простыни, одеяла (не знаю, были ли тогда в этой больнице памперсы, это же был 2000 год), кормить-поить, мыть. Эти неподвижные женщины – они как новорожденные отказники. Только старые. И если у настоящих младенцев-отказников еще есть шанс на нормальную жизнь, то у этих – старых – отказников шансов нет никаких и ни на что.

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Состояние (болезнь)

        Непросто на исходе третьего десятка лет жизни свыкнуться с пониманием того, что психическая нормальность – это весьма хрупкое состояние. Оно вовсе не гарантировано тебе «от природы» и может быть утрачено в любой момент. Неуловимо тонкая граница, невидимый «горизонт событий» отделяет тебя нормального от… Думаю, безошибочным свидетельством того, что ты прошёл через опыт настоящей психической патологии, является страх перед одним только воспоминанием об этом опыте, страх того, что слишком отчётливое воспоминание вернёт за собой и сам этот опыт.
        Посему прошу у читателей прощения за отсутствие подробного описания симптомов, загнавших меня в стены принудительно-лечебного учреждения.
        Просто попытайтесь представить себя на моём месте: на протяжении многих лет вы живёте т.н. «нормальной» жизнью, т.е. ведёте существование, не вызывающее к вам серьёзных претензий со стороны подавляющей массы окружающих. Вы ходите на обычную работу, встречаетесь с друзьями, принимаете участие в общественно-политическом «движе», уделяете время условно научной литературе и написанию умеренно научных статей, постите фоточки в соц. сетях… Но в один миг происходит что-то, превышающее запас вашей психической устойчивости, надламывающее саму сердцевину вашей самости, и вот вы, ещё недавно успешно социализированный и пушисто-благообразный, обнаруживаете себя сидящим на корточках в больничном тубзике и смолящим дешёвую сигу перед оцинкованным ведром с надписью «для окурков». И единственная мысль, которая всерьёз вас заботит: хватил ли выделенных персоналом сигарет до вечера или придётся стрелять? А мысль, что «если ты достиг дна, то это хорошая новость: падать некуда, у тебя теперь только один путь – наверх», нифига не успокаивает, поскольку ты знаешь, что падать ещё есть куда, поскольку кроме Скворцова-Степанова есть ещё Никольское и Дружноселье…
[…]

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

       Я не была в добольничной жизни «успешно социализированной». Не встречалась с друзьями, не училась (закончила 11 классов и никуда не поступила, вернее – поступила, но учиться не стала). Не работала (обуза для немногочисленных родственников). И в соцсетях не общалась, т.к. их время еще не пришло.
       Попав в психиатрическую больницу без симптомов, характерных для пациентов психиатрических больниц (кроме, может быть, депрессии), я искала объяснение этому – почему? А потому. Не училась ведь, не работала ведь. Нелюбимая, ненужная. Не-благо-получная. Именно это делало меня тогда асоциальной, «ненормальной» в глазах общества.
       И да, это было похоже на погружение на дно. Погружалась-погружалась – и оказалась в психиатрической больнице. Близкого человека не было рядом ни одного – даже мать, осознав, что я «на дне», отстранилась, отшатнулась к «стоящим на берегу» - к нормальным. Которые с ужасом смотрят вниз – на тех, кто на дне.

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Перекур

        Так, что это я там о дешёвых сигах? Курит большая часть отделения. Далеко не все пациенты – заядлые курильщики. Большинство начинает курить или усугубляет в больничных условиях эту привычку из-за безделия, от нечего делать, проще говоря. Общий перекур – хоть какое-то квази-общественное событие, в котором так и тянет принять участие хотя бы для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, что ты «свой», что ты часть сообщества пациентов. В завесах табачного дыма все равны: все рядовые пациенты, и чувствуется, как сообщество полусознательно ценит этот режим статусного равенства: никому никаких поблажек, никому никаких дополнительных прав, ни к кому никакого сверхнормативного обременения. Попытки выбиться из этого режима казарменного равенства пресекаются вежливо, но жёстко.
       Перекур подобен здесь религиозному обряду: он приобщает всех присутствующих к осознанию глубинной общности, связывающей их в некое подобие колониального организма. Особенно это чувствовалось, когда делились сигаретами, негигиенично передавали друг другу недокуренные хабарики, курили на двоих, на троих, имея в виду накурить не себя только, а всё это коллективное психопатическое тело под названием «Пациенты 16-го отделения».
       Даже на перекуры здесь собирают по сигналу, подобному выкрикам муэдзина, призывающего делать намаз. Низенький, сухонький дедок Алексей, с внешностью и повадками «вечного» пациента в стойкой ремиссии, выкрикивает пронзительно: «Дружно проходим на перекур!!!» - и мигом сгустившаяся в центральном проходе толпа, оглашаемая одобрительными «гы-гыками», затекает в помещение туалета.
       Сигарет всегда не хватает. Они, как тут говорят, «в цене». Их выдаёт медперсонал из принесённых родственниками по 10 штук на день. Но всегда есть те пациенты, которым сигарет не приносят, но курить они тоже хотят. Их не так уж и мало. С ними делятся, как правило, беспрекословно, не забывая дух общности, но в итоге у каждого к середине дня оказывается по 2-3 сигареты. Это вселяет в больных лёгкую философскую меланхолию.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

        А я была некурящая. На нашем 4-м отделении курящих было меньше, чем некурящих. Запомнилось, что курила в основном самая «маргинальная» часть: несостоявшаяся уголовница (избившая милиционера), вороватая Валя и т.д. От них чаще всего можно было слышать нецензурщину и пошлые фразы, сопровождающиеся грубым гоготом. На меня это действовало крайне угнетающе. Тем более собирались курильщицы либо в туалете, либо в умывальной комнате, где их постоянное присутствие и бесцеремонные взгляды были особенно неприятны. А вот сигаретный дым не мешал. Скорее, наоборот – это был запах нормальной жизни, заглушающий запах хлорки и «лежачей» палаты.
        Была и пара-тройка вполне интеллигентных курящих женщин. При курении от основной компании они держались особняком и вечных «сигаретных» скандалов с персоналом не устраивали.
        Никакой тяги или зависти к этим курящим больничным «сообществам» у меня не было. Напротив, я всеми силами держала себя как можно более обособленно, не пытаясь стать хоть немного ближе к коллективу.
        Помню, что от персонала больные получали сигареты в награду за выполнение его (персонала) работы: что-то вымыть, постирать, перенести и т.п. У медсестер и санитарок пачка сигарет всегда была в кармане халата. Использовались ли сигареты в качестве своеобразной валюты между курящими пациентками (за какие-либо уступки/услуги, в обмен на еду), я не знаю.
        Иногда в умывальной комнате среди курящих можно было видеть и медсестру. Дымящиеся сигареты временно устраняли границу между ней и больными.
        Запрет на курение мог быть мерой наказания больных за какие-то нарушения (хотя курение в отделении само по себе являлось нарушением, и при ожидании какой-либо проверки или визита начальства по отделению летели вопли: «Девочки, сегодня не курим! Кого увижу, неделю курить не дам!»).

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Передачи

        Утренняя покурка – самая сладкая (первая за день, после раздачи сигарет). А после первой покурки – раздача продуктовых передач. Дед Алексей, с хитрым прищуром работящего посадского ремесленника, кричит: «Дружно проходим получать передачи!». И вот уже толпа перетекает в столовую, это коллективное чрево организма-колонии. Дежурные сотрудники отделения: медбратья и хозяйственный персонал открывают высокие деревянные шкафы, заполненные разноцветными пластиковыми мисками разного размера, в каждой из которых залегла чья-то приторная снедь. В каждой миске – записка с именем обладателя снеди. Сотрудники по очереди вынимают миски, громко зачитывая фамилию: «Семёнов! … Потеев! …. Сорокин! … Ген!». Некоторые, хорошо подготовившиеся и занявшие удобную диспозицию, Протоном пикируют на свою миску, становясь на 15 минут обладателями порции быстрых углеводов; иные откровенно вафлят, не успевают подойти. Их миски без колебаний возвращаются на полки шкафов. Впрочем, если опоздавший взмолится, то ему, сжалившись, повторно вынут его передачку. Зависимое положение пациентов предоставляет персоналу массу возможностей для издевательств разной степени грубости. «Ты чем слушал, старпёр, я твою фамилию уже называла! Я вам по десять раз одно и то же доставать не буду. Вот всё что взял, то и съел! В палаты ничего не нести, вот Эдуард карманы проверит на выходе, всыпет таскунам! Сок допивай до конца, не буду полупустую открытую тару ставить в неохлаждаемый шкаф! Это против САНПИНа. А я что могу сделать с тем, что тебе целый литр не выпить!? Говори родственникам, чтобы не приносили в такой большой таре!» - подобные выкрики-окрики-одёргивания-наставления разносится над столовой в течении всей раздачи. Гомон. Пролетающие над тобой, кружащие вокруг тебя рожи… Всё это заставляет почувствовать себя персонажем картин Босха. Опять же есть пациенты, не получающие передачек. Они юлят вокруг мужиков с большими полными мисками. Идёт процесс взаимного и невзаимного угощения, короче, рационального перераспределения питательных единиц. Кто-то делится соком, кто-то печеньем или конфетами и фруктами. Принцип перераспределения: у кого чего-либо больше отдаёт тем, у кого этого меньше. Опять же это всё для максимального насыщения вольвокса, состоящего из отдельных больных.
       После подъема в 7 утра поесть передачек очень важно и актуально, поскольку завтрак тут поздний – в 10 часов. Отдельная тема: «приём-передача смены» и утренний обход, происходящие в длительном промежутке между получением передачек и завтраком.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

        А нам передачи давали исключительно после завтрака, обеда и ужина. Подъем ранний, а завтрак в 10.00; тоскливые голодные три часа после пробуждения.
        В большом зале, вмещающем и столовую, и комнату отдыха, и палату, выгорожено хозяйственное помещение. Там раковины для мойки посуды, холодильник, лестница и выход на улицу. Одна из стен между хозблоком и залом состояла из ряда сквозных полок, с обеих сторон закрывающихся деревянными сплошными створками. Выглядело это устройство как гигантский стенной шкаф. Со стороны зала створки запирались (от нас!) на два висячих замка. С обратной стороны этой «съедобной» стены персонал имел возможность полученные от родственников передачи спокойно подписывать и расставлять. Удивительно, но эта конструкция для хранения-выдачи мне до сих пор очень нравится – для тех условий, в которых приходилось существовать и больным, и обслуживающему персоналу, она была на редкость удачной.
        Если продукты родственниками приносились в пакете с ручками, то его, подписав нужной фамилией, так и ставили на полку (проверив на наличие запрещенного и просроченного, конечно). Продукты, принесенные без пакета, укладывались в какую-нибудь больнично-кухонную емкость, и бумажка с фамилией бросалась сверху. Все жидкое и скоропортящееся хранилось в холодильнике, а при выдаче расставлялось на металлическом столе при входе в хозблок.
        После того, как большинство пациентов заканчивало больничные обед или ужин и столы освобождались от посуды, кто-нибудь из персонала отпирал со стороны зала «съедобную» стену. Вокруг скапливалась толпа – и из тех, у кого в запасе что-то было, и из тех, у кого не было ничего. Важно не пропустить среди объявляемых фамилий свою, иногда произнесенную раздатчицей неправильно или невнятно, быстро подойти и быстро взять. Чей-то пакет/кулек всегда пропускали, или бумажка с фамилией терялась, и тогда надо было успеть пробиться и напомнить о себе, указать нужный пакет. При этом чересчур приблизившихся к полкам раздатчица одергивала и отгоняла. Также раздатчицы не любили, когда из и без того маленькой передачи человек (например, я) старался брать один раз в день по чуть-чуть, чтобы хватило и на следующий раз. Пытались впихнуть сразу все остатки, чтобы сократить количество кульков на полках и меньше возиться с выдачей.
        Ко мне в больницу приезжали редко и привозили мало (неблагополучная, малообеспеченная семья, живущая далеко). Если из двух оставшихся бананов я брала только один, раздатчица грубо пыталась впихнуть и второй, уверяя, что он сгниет, вот-вот, уже начинает гнить, бери, сама не съешь – угостишь подружку, бери! Кусок сыра мне тоже не удалось растянуть на несколько дней, хотя он хранился в холодильнике. И даже взять и сохранить эти жалкие крохи, скажем, до вечера, чтобы перекусить перед сном, было строго запрещено, а спрятать невозможно, да и негде. (Хотя кто-то исхитрялся прятать, я видела, как одна из женщин перед сном ест кусок простого черного хлеба и делится им с соседкой, сидят рядом и мирно разговаривают, мне так было завидно!).
        Угощали друг друга умеренно. Больше запомнились просящие. Среди них были такие, кто быстро съедал что-то из собственной передачи и начинал выпрашивать у более медлительных. Были и такие, которые вовсе не получали передач, и их рацион состоял исключительно из скудной больничной еды – двое смирялись, а третий не выдерживал и начинал просить.
        Просили тоже по-разному. Кто-то останавливался и глядел прямо в рот жующему. Умственно-отсталая Лена так делала, стояла молча, рук не тянула, ждала, что дадут. При попытке отвернуться, отойти от нее, Лена также молча шла рядом (не сзади, а рядом, на короткой дистанции, чтобы видеть вожделенную еду). Другие подходили, наоборот, с цепким взглядом в глаза и быстрым вопросом: «Не угостите?» ко всем подряд, иногда по нескольку раз за вечер. Создавалось впечатление, что им не так уж важно, чем их угостят. Некоторые наловчились так ловко лавировать и просчитывать, к кому в какой очередности подходить, что со стороны это казалось искусством.
        Одна пожилая женщина начинала бормотать про бога и заканчивала просьбой поделиться. Произнесение полуцитат из молитв вперемешку с другими благостными фразами отнимали время, что для самой просящей было невыгодно. Но в этом случае ее речи и чужое угощение выступали как бы элементами обмена, а не унизительного попрошайничества. 
        Помню, как низенькая, очень приставучая Нина выпрашивала у кого-то литровый пакет с соком: «Один глоточек, только один глоточек!». Хозяйка сока сжалилась, дала отпить. С какой-то звериной хваткой Нина присосалась к прорези в пакете и, заглатывая, ловко уворачивалась от рук и возмущенных возгласов угостившей. К этой пятидесятилетней Нине, видимо, кто-то ходил. Во всяком случае с полки каждый раз она получала прозрачный полиэтиленовый мешочек с сахаром-песком. Быстро съедала несколько столовых ложек сахара (не переставая при этом зорко следить за чужими руками и пакетами), возвращала пакет и шла попрошайничать… 
        Психологически было тяжело на все это смотреть (и уж совсем невыносимо при этом есть). Очень легко оказывались нарушаемы понятия сострадания, сочувствия, гуманности. В школе об этих понятиях рассказывали, пусть только и на примерах из истории или литературных произведений. Но никто не готовил меня к вынужденному нахождению в группе людей, подавляющая часть которых была психически не здорова и при этом обделена полноценным питанием. И никто не объяснял, куда девается это сострадание, да и есть ли оно? Боюсь, что моральную проверку голодом и безумием я прошла на троечку – и то только потому, что не просила и не хватала чужого. Или же эту проверку я не прошла совсем. Я не помню, чтобы кого-то угощала или жалела. Зато помню свое брезгливое отношение к особо настырным попрошайкам, даже отвращение. Не могла представить на их месте себя. «Блокадная книга», «Голоса из блокады», воспоминания о блокаде в журнале «Нева» в конце 1990-х гг. (то, что я успела прочесть к тому времени) не научили меня ничему.
        Сегодня, через два десятка лет, я четко помню эти лица просящих. И вот сейчас мне больно и стыдно. И страшно.

                Больничная еда

        Отдельно стоит упомянуть о больничной еде. На завтрак тарелка каши, кусочек масла, кусок хлеба. Два раза в неделю кусочек сыра (праздник!). Кофе с молоком (еле-еле сладкий). На обед суп из капусты или из перловки, на второе тушеная капуста или нечто вроде брюквы с перловкой. Гречневая каша раз в неделю, кажется. Давали соевое мясо иногда – серый тугой кусок. Самое вкусное на ужин – пюре из порошка! Иногда макароны. Есть все это было по большей части невозможно. Но мы ели.
       Каждый прием пищи в больнице – событие. Минут за десять до разрешения садиться за столы, на невидимой границе между залом и столовой (все в одном помещении), останавливается сначала одна женщина-пациентка и стоит неподвижно. (Почти всегда это та самая Нина, которая ест свой сахар ложкой и попрошайничает). Кухонные работницы и их первая помощница (та, избившая милиционера), раскладывают ложки, гремят железными кружками, несут подносы с наполненными мисками. К этому моменту уже половина отделения стоит плотной стеной – как на групповом фото, все лица обращены в одну сторону, спины неподвижны. Смотрят на столы, готовятся к рывку. Надо успеть занять место и успеть схватить хлеб и ложку, и тарелку не упустить. Невидимая граница не нарушается. Удачливые стоят в первых рядах. Пока стоят, просчитывают, куда сесть. Их задача не дать себя обогнать находящимся сзади и не задерживать их, не метаться. Вот уже все расставлено на столах, кто-то не выдерживает и делает шаг вперед, но санитарка рявкает: «Куууда!!!», и шагнувшая возвращается. Это, может быть, сейчас читать смешно. На самом деле это страшно.
       Столы на восемь человек. Вдоль длинных сторон каждого стола - длинные тяжелые скамейки для троих, а с торцевых коротких сторон – по стулу. После команды «Садитесь!» обязательно какие-то скамейки занимаются с краев, и в середину приходится лезть через сиденье (уступают и пропускают очень редко, а в середину садиться не любят). При таком рассаживании женщины толкают друг друга, роняют ложки, разливают суп. В мою тарелку один раз соседка окунула свой рукав (тянулась за хлебом, и как всегда - три руки одновременно вцепляются в один кусок, уследишь ли тут за рукавом!). Конечно, есть я не могла после этого. Но женщина с промокшим в моем супе рукавом сказала мне «извините!», и это многого стоило. До случая с рукавом я считала эту Надежду (хозяйку рукава) совсем дикой. Ее иногда санитаркам приходилось связывать простыней. Она все время возвращалась в надзорную палату и лежала там под капельницей и утром, и вечером. Надежда не говорила, а хрипела. Не имея возможности встать (капельница плюс слабость), сипло просила принести ей воды или кусочек хлеба. И свое «извините» она произнесла натуженно, как будто ржавое железо заговорило. И все-таки - рукав в супе и «извините» - это была коммуникация. Все-таки какая-то связь между людьми. Мы вопреки всему оставались людьми.
        Один раз обед сильно запаздывал. Давно прогремели под окнами тележки с пустыми бидонами в сторону кухни, а обратно не едут и не едут. Оказалось, что повар напился и пьяный заснул на кухне, заперев дверь изнутри. Но обед как-то сварили все-таки, и нас с опозданием, но покормили.
        Между обедом и ужинам двум или трем пациенткам с лишним весом давали дополнительное питание («диетический стол») – те же непонятные овощи. В общие приемы пищи дополнительно питающимся то ли уменьшали порцию, то ли давали что-то другое, не знаю. Эта забота о весе удивляла – на фоне в целом циничного отношения к находящимся здесь людям.
        Перед сном давали стакан кефира. Его пили не все.

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:
 
                Оборона и штурм туалета

        Утром, перед сдачей смены, медперсонал озабочен чистотой в отделении. Особенно тщательно намывают туалет. (Эта «почётная» обязанность возложена на глашатая Алексея. За это он пользуется статусом «блатного», т.е. получает усиленное питание и кипяток)[1]. Озабоченность чистотой туалета стала причиной самой большой проблемы, с которой я столкнулся в больнице. С момента утренней помывки (т.е. примерно с 8 часов) и до 10 часов утра туалет закрывался. В дверь туалета вмонтирован такой же замок, как и во все остальные двери на отделении: в замочной скважине сидит квадратный в сечении стержень, на который насаживался ключ в виде металлического креста, на концах которого такие же квадратные углубления под этот стержень.  Ключи-крестовины только у медперсонала и врачей. Обладание ключом доступа к удовлетворению естественных биологических потребностей превращает медперсонал в носителей власти. «Биовласти», как сказал бы Фуко. В стенах отделения мне довелось столкнуться с проявлениями этой власти, прочувствовать на себе её вязкую силу и отстоять свои интересы в противостоянии с ней.
       Дело в том, что урологическое заболевание не позволяет мне удерживать позывы к мочеиспусканию так долго, как это делают здоровые в данном отношении люди. Эти позывы у меня сильные, острые, с большим трудом и мучением, (а часто безрезультатно) сдерживаемые. Моя болезнь ставила меня в ситуацию, при которой я никак не мог (не описавшись) дождаться официального открытия туалета. При первых же острых резях в нижних отделах мочевого пузыря я ринулся к туалету.
      - Туалет закрыт до 10-ти часов! – летел уже навстречу мне выкрик сестры-хозяйки Марины, крепко сложенной дамы лет сорока пяти, со жгуче выбеленными волосами.
      - Откройте пожалуйста, я не могу терпеть – твёрдо и спокойно говорю я.
      - Все терпят, а он – не может, посмотрите на него! Давай марш в палату!
      - Я не могу терпеть. У меня стриктура – доброкачественное перерождение стенок мочеиспускательного канала. Моча жжёт нестерпимо…
      - А вот если описаешься, будешь сам за собой убирать.
      - Вот чтобы проблем с уборкой коридора не было, пустите в туалет, просто пустите, вот сейчас, пожалуйста.
      - И вообще памперсы надо носить, если такие проблемы.
      - Да, да! – выскакивает из подпространства блатной дед Алексей, - памперсы или газеты пусть тебе старые приносят, будешь ими штаны набивать. Дедовский метод от недержания самый проверенный.
      - Вы хотя бы знаете, что лишение человека возможности отправлять естественные потребности юридически приравнивается к пытке? Я напишу на вас жалобу заведующему.
       Только после слов о жалобе хозяйка нехотя и скрипя поднимается со своего стула и идёт открывать туалет. Я торжественно восхожу к только что отчищенным и блистающим как Эверест унитазам. Но сестра-хозяйка не может просто так пережить унижение проигрышем в этом маленьком конфликте и, заскочив в уборную, кричит: «Намываешь, намываешь тут за вами, ссыкунами! А такой вот уёбок плешивый вломится и натопчет тут!».
       Разумеется, я рассказал об инциденте заведующему отделением Сергею Николаевичу. Услышав мою жалобу во время утреннего обхода, он пригласил меня в свой кабинет и попросил подробно рассказать об утренней стычке. Я выложил ему все факты 1 к 1, не пытаясь что-либо преувеличивать или драматизировать. В тот момент мне показалось, что сработала какая-то интеллигентская солидарность: врач почувствовал во мне что-то сословно-родственное, объединяющее, без колебаний принял мою сторону в конфликте и обещал с сестрой-хозяйкой поговорить. Разговор, по всей видимости, был для Марины неприятный. Неудивительно, что в начале следующей смены она в первую очередь ринулась рыться в моей тумбочке.
        - Это что!? Печенье открытое, пряники, вафли! Чуть что жаловаться начальству бежит! А тут продукты в палату запрещено проносить, это его не касается! Так что-ли.
        - А это нам Аллах милосердный послал. Вот Ахмед [2] помолился и они появились!
        И тут Марина выдаёт экстраординарное:
        - Знаешь чего, после того, как ты заведующему наябедничал, я теперь тебя вообще мужчиной считать не буду!
        Я едва сдерживаю смех от этого бородатого, догендерного наезда.
        - А вы знаете, что через микроскоп невозможно рассмотреть степень значимости того, как значимо для меня ваше мнение обо мне как о мужчине!?
        Хозяйка, выпучив глаза на мою улыбку, начинает беззвучно хватать ртом воздух. Потом разворачивается и уходит, тяжко сокрушаясь - какой же нынче пошёл пациент.
        Судя по тому, что впредь меня стали пускать в туалет беспрекословно, дисциплинирующее воздействие заведующего на Марину благодатно распространилось на весь обслуживающий персонал отделения.
        У этой истории было небольшое продолжение. Однажды на отделении затеяли стрижку. Точнее дежурный медбрат предложил всем желающим побрить голову налысо. Бесплатно. В ряды любителей лысого черепа затесался и я. Как только последний клок моей жалкой головной растительности упал на пол, наблюдавшая за этим процессом Марина злобно-мстительно воскликнула:
        - Вот теперь не обижайся, что я буду тебя лысиком плешивым называть!
        - Слушайте, мне пофиг абсолютно как вы будете меня называть.
        - А что же жаловаться тогда побежал!?
        - А жаловался я исключительно из соображения поддержания должной дисциплины на отделении, чтобы хамства тут не было, как такового.
        Разумеется, мне тут же был припомнены все сладкие дары Аллаха, обнаруженные в моей тумбочке.

    [1] - Ему предоставлен доступ к неслыханной роскоши – кипятку, которого из соображений безопасности лишены все остальные пациенты. Алексей имеет право зайти в кабинет старшей медсестры и воспользоваться электрическим чайником.
    [2] - марокканец-мусульманин. 

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

     В больнице я никогда никому не жаловалась, потому что боялась наказания за это. Да и кому я понесла бы свои жалобы: с первого дня в больнице медперсонал стоял на одной стороне (власть), а я на другой (зависимая). Приобретенно-интуитивное знание из пройденных мной к 17 годам учреждений (ясли-детсад-школа) о нелюбви власти к нытью зависимых провоцировало эту боязнь. При первой встрече врач спросила, почему я плакала в день приема (ведь всё записывалось в историю болезни – вот прочитать бы!). Я ответила, что сама процедура приема в больнице проводилась грубо, что мне было страшно, а действия (отбирание вещей, связывание рук) не объяснялись. Сдержанно ответила, без подробностей – боялась, боялась врача, которого видела впервые в жизни! Голос задрожал, и я замолчала. Врач понимающе кивнула и подтвердила, что да, иногда в приемном покое с пациентами поступают достаточно бесцеремонно. Т.е. ее отклик был так же очень сдержанный, как и моя недожалоба. Больше этой темы (отношений медиков и пациенток) мы с врачом не касались.
      Про парикмахерские услуги и про ножницы тоже расскажу. Раз в неделю у всех проверяли головы (вшей искали), стригли ногти и - старушкам -  подравнивали (укорачивали) прически. Не способным ухаживать за волосами делалась (по весьма условному соглашению) короткая стрижка. Насильно, конечно, не резали, но убеждали настойчиво. У окна в зале ставили стул, пациентку оборачивали простыней. Много времени стрижка не занимала. Адекватные, с хорошей координацией (некоторые лекарства могли ее нарушать) женщины стригли свои ногти сами под присмотром медсестры. Не помню, протирались ли лезвия ножниц после каждого человека.
      Как-то я попросила ножницы в неурочное время, чтобы подстричь ногти. Медсестра была из тех, кто ко мне хорошо относился. Она меня посадила в закутке у входа (в том, где принимают новеньких), выдала маникюрные ножницы, наказав из рук их не выпускать и вернуть ей лично, а сама ушла в помещение напротив готовить лекарства для вечернего приема. Закончив с ногтями, я заглянула в соседнее помещение, но медсестры там не оказалось. Самоуверенно решив, что пойду и найду ее либо в сестринской, либо встречу в коридоре, я стала удаляться от входного закутка. И только пройдя впустую весь коридор, оглянулась – и увидела бедную медсестру, бегущую за мной. Она бежала по-настоящему. В моей голове сразу пронеслось то, что должно было пронестись в голове у этой медсестры. Она дала ножницы пациентке психиатрической больницы и оставила ее без присмотра, вернувшись, не нашла ни ножниц, ни пациентки, это же потенциальное ЧП! (Ножницы я бдительно не выпускала из рук, это правда). Мне в упрек, кстати, медсестра ничего не сказала. Говорили (сплетни пациенток), что она раньше работала в тюрьме.

                Баня

      В баню водили раз в неделю. Небольшим группам пациенток выдавали верхнюю одежду (сразу на все отделение этой страшной нелепой одежды не хватало) и вели.
      Баня находилась в отдельном корпусе. Гулкое помещение без окон, деревянные скамейки и трубы с кранами вдоль стен. Просторно и тепло. Желтые лампы под потолком. Вымывшись, с мокрыми волосами (вафельным полотенцем обмотанными) сразу надо идти на улицу, сохнуть положено в своем отделении. А на улице в октябре уже и мороз был, и снег даже шел. Запомнился мне банный морозный день – красно-оранжевое солнце не через окно, а вот так, живое! Это такое счастье было! И идти по замерзшей земле, по заиндевелым листьям в шлепанцах тоже счастьем казалось кучке женщин в замызганных куртках под присмотром медсестры. Но я предпочитала мыть голову чаще одного раза в неделю в умывальной нашего отделения.
      Одного официального банного дня мне не хватало, и я пользовалась еще и ванной с душем в той же умывальной, каждый раз рискуя нарваться на вопль медсестры, что мыться-в-бане-надо. Самая злая медсестра один раз увидела, что я мою голову в неположенное время. Это было начало послеобеденного тихого часа, на этаже тишина и покой. Не успела я над раковиной смыть шампунь, как ворвалась эта злая медсестра. Кажется, она даже обрадовалась, увидев меня-нарушителя. Шипела как гадюка: «Сидят тут на горшках… убирайся в палату!» и еще что-то такое мерзкое. Смыла я торопливо шампунь и пошла в палату, не показав своего возмущения. Но внутри у меня все сжалось, конечно. И не пожаловалась никому. Сейчас бы я так этого не оставила.

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Блики безумия

      Помню времена, когда в оформлении музыкальных клубов и дискотек часто использовались подвешивающиеся к потолку шары, мозаично покрытые кусочками нарезанных многогранниками зеркал. Шары вращались, а направляемые на них лучи разноцветных прожекторов отражались от зеркальных граней, рассыпаясь по залу сотнями пёстрых бликов, каждый из которых успевал пробежать свой краткий и яркий путь по стене, потолку, по телам извивающихся в танце людей.
      Однажды, когда на образовательном классе, который проводили с нами сотрудники психологической службы, я слушал жизненные истории своих собратьев, коллективное тело нашего отделения стойко сопоставилось у меня с этим зеркальным шаром, каждой гранью или бликом которого был тот или иной человек, пациент, успевший зацепить своей индивидуальностью моё внимание, остаться в памяти вспышкой короткого, но яркого отсвета.

                Мастер татуировок

       До больницы Никита работал менеджером в отделе продаж сотового оператора. Странности в его поведении стали замечать коллеги, обратившие внимание на всё более возраставшую «творческую» возбуждённость сотрудника. Сперва он стал приносить на работу и навязчиво показывать всем свои корявые рисунки, анонсируемые как эскизы татуировок, которые он намеревался сделать себе или клиентам своего будущего тату-салона. (Идея открыть салон пришла к нему сразу после внезапно проснувшегося художественного дара). Но это-то ладно. Бедой запахло, когда Никита начал рисовать чёрным маркером прямо на своём теле. Сперва, рисунки покрыли внешние стороны его ладоней, затем предплечья, потом плечи…
       Однажды утром Никита ворвался в офис с голым торсом, испещрённым чёрными каракулями и начал возбуждённо демонстрировать свои творения всем присутствовавшим, рассказывая, какие это прорывные идеи для татуировок и как «взлетит» его тату-салон, который он намеревается открыть в самом ближайшем времени. Бригада психиатров принимала его на балконе офиса, где он уже разделся догола, демонстрируя свой боди-арт всей улице. Диагноз: мания. Транквилизаторы. Положительная динамика. Стойкое критическое восприятие своего патологического состояния. Выписка.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

      Мне запомнилась история про этого парня, рисующего на себе татуировки. Позже, зимой 2020 г. в Санкт-Петербурге выбросился из окна многоэтажки молодой человек. Информация (и даже фотографии тела) быстро появилась в социальных сетях. Погибший парень, личность которого сразу установить не удалось, был весь разрисован ручкой… руки и предплечья в мелких рисунках и надписях. Но это оказался не Никита. Другой кто-то, которому не помогли.

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Распальцованный

      Другой, более тяжёлый случай мании мне довелось наблюдать в последние 5-6 дней перед выпиской. В один из вечеров, когда обитатели нашего барака уже мирно медитировали перед телевизором, готовясь ко сну, стены отделения были оглашены надрывными воплями и отчаянной руганью.  Мы выскочили в коридор посмотреть, что там творится. Через входную дверь в отделение вваливалась какая-то куча-мала из ног, рук, голов, торсов: это четверо (!) медбратьев-санитаров втаскивали в отделение нового пациента, который, по всей видимости, не очень спешил таковым становиться.
    – Отпусти!!! Сссука, падла, пусти!!! – орало до хрипоты массивное, длинное, брыкающееся и лягающееся тело, усиленно затаскиваемое в коридор отделения. – Да вы не знаете просто, кто я!!! Да у меня дядя генерал ФСБ, он вас всех на швабру нанижет, бля!!! Отпустите!!! Да мои друзья, они только узнают, что вы со мной сделали, да они вас всех говно есть заставят!!! ****и!! Гандоны, суки!!!
    – Ты смотри, – спокойно комментирует, глядя на эту сценку со стороны, дежурный врач отделения, – какой стойкий. Мало ему одного укола. Давайте ещё 2 кубика галоперидола. Не успели до палаты довести опять обострение…
      Тело валят, прижимают всем весом к полу. Вонзают укол. Минут через пять, ещё дёргающегося, но уже заметно обмякшего человека волокут в надзорную палату и привязывают широкими тесёмками к кровати.
    – Ссу-у-у-ки! – всё ещё стонет, проклиная медперсонал, наш новый собрат.
Пожилая тучная медсестра, видавшая виды, взирает на это с отрешённостью Будды:
    – Галоперидол-то слабоват для него, видимо. А вот раньше-то, в советское время флюбромазолом кололи! Какой хороший транквилизатор был! С одного кубика любое буйство снимал. Жаль запретили.
     Утром тело оказалось длиннющим (190 см), подкачанным двадцатитрёхлетним парнем Данилой. Всё отделение по очереди ходило заглядывать в надзорную палату, чтобы повнимательнее рассмотреть главного героя вчерашнего шоу. От кровати Данилу отвязали только после обеда, после того, как он клятвенно пообещал не буянить и соблюдать больничную дисциплину. Транквилизатор оказал соответствующее действие, и только подёргивающаяся походка амбала и вытаращенные глаза напоминали о его вчерашнем невменяемом состоянии, а синяки и кровоподтёки на длинном интеллигентном лице – о пережитых приключениях.
     В туалете, на перекуре Данила яростно стрелял сиги, обещая всем, что ему «привезут целый блок Parlament на всё отделение», «с обслугой договоримся, у меня связи, как скажу, так и будет».
     Как рассказали нам скручивавшие его медбратья, Данила, действительно, типичный мажор, сын какого-то питерского чиновника средней руки. Перебрал стимуляторов в ночном клубе. Словил психоз. Выбежал голым на улицу. Был задержан ментами (оставившими на его лице те самые приключенческие следы) и передан психиатрической неотложке.
     Бравада и дешёвые понты извергались из Данилы как сточные воды из трубы крупного промышленного предприятия. Его самовлюблённая надменная трескотня разносилась по отделению почти непрерывно, включаясь то в одном, то в другом углу, всюду, где он, как ему казалось, находил для неё доброжелательную аудиторию. Теперь все наши перекуры происходили в режиме прослушивания очередной редакции списка его «крутых» знакомых, среди которых оказывались то Шойгу с Полтавченко, то Бортников с Бастрыкиным. Наблюдая за ростом масштабов бахвальства Данилы, я с тревогой ожидал уже рассказа о том, как Путин лично приносит ему по утрам кофе в постель. То, что он представлял из себя обколотого транквилизаторами пациента психушки, одетого в белый балахон и драный бушлат, его не смущало от слова совсем. Этих суровых фактов он вовсе не замечал, оставаясь в альтернативной реальности «серьёзных связей» и «нехилых бабок».
     – Я только сделаю пару звонков, и меня сразу выпустят! – уверял он нас, сидя на корточках, с тлеющей сигаретой, возле ведра, в которое мы бросали свои окурки. – Врач только узнает, с кем я знаком и мне разу все двери будут открыты, я отвечаю! Ещё извиняться передо мной будут. И ментов я тех найду! Падлы…
     Первое же посещение врача заметно сбило с Данилы спесь.
     – Ну, что, – спрашивали мы его, давая в очередной раз закурить. – Помог тебе твой генерал?
     – Да я, это… Не дозвонился… Занят он… Ну, хуле, серьёзный же человек! В следующий раз обязательно! Да я и сам думаю, что мне полезно здесь отдохнуть. Дела, бизнес, разборки, заебало…
     Черты царственной брезгливости внезапно смылись с его лица. Порывы барского негодования сменились едва заметной сутулостью и меланхолически-философским смирением. Растворяемая галоперидолом маска мажора мало-помалу сползала с Данилы, обнажая лицо маленького, покорного, глуповатого человека.
     Сигарет с воли при мне ему так и не принесли.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

                Женщина

      Эта женщина лежала слева от меня в надзорной палате. Она то ходила, вернее топталась, около кровати, то стояла рядом, то садилась. Один раз села на мою койку и агрессивно реагировала на просьбу пересесть. Она постоянно невнятно ругалась и сплевывала в какие-то мелкие бумажки (где она их брала?). Разбрасывала эти бумажки вокруг себя.  На второй день медсестра мне сказала: «Беспокойная у тебя соседка, переходи на другое место, там девочки спокойные». Другое место было в ряду у стены, далеко от входа. Койка из дсп. Над головой – окно в коридор, сквозь которое видны скучные коридорные лампы.
      Несколько дней спустя я случайно услышала грубое замечание медсестры, сделанное кому-то из пациенток. Оно приблизительно имело такой смысл: (слово «дурдом» было ясно слышно окружающим). И внезапно женщина (та, с плевками и бумажками) громко, четко и к месту ответила: «Это не дурдом, а психоневрологический диспансер!». Недели через две ее вовсе нельзя было узнать. Она как-то выпрямилась, буквально возникла, преобразилась из согнутой плюющейся и невнятно бормочущей ведьмы в приятную даму среднего возраста. К ней приезжал интеллигентного вида муж с седой бородкой. Это имело огромное значение – приезжают ли к пациенту, и если да, то кто и как часто.

                Аня

      Одна из «спокойных» соседок по надзорной палате назвалась Аней. Ей было 32 года. В надзорную палату она была возвращена из обычной палаты – из-за конфликта с другой больной. С Аней я больше всех и общались до самой моей выписки. Она не впервые лечилась здесь, и в этот (четвертый) раз задержалась с самого июня. Эти огромные сроки «лечения» очень пугали меня. Я постоянно боялась, что не выйду отсюда. Аня же о своем выходе не волновалась. Вспоминала, что летом здесь хорошо, выводили гулять. Рассказывала про другое отделение, в котором она была в прошлый раз – там был аквариум с рыбками и волнистые попугайчики. Рассуждала вслух, получать ли ей инвалидность по шизофрении (у нее был именно этот диагноз). Знала, какая пенсия будет причитаться ей. Между периодами обострений болезни Аня работала в библиотеке в одном из тех районов Санкт-Петербурга, где не было метро, добиралась от дома до работы на автобусе. О людях отзывалась в основном негативно (особенно о коллегах по работе, о пассажирах автобуса и о своей маме). Одна из адекватных женщин-пациенток, которой удалось провести в больнице всего около недели (помогли с выпиской то ли связи, то ли родственники), сказала мне про Аню: «Страшная девочка». Я сразу поняла, что речь не о внешности. Действительно, за спокойствием и флегматичностью Ани временами проглядывала какая-то неприятная сила.
       Июнь, июль, август, сентябрь и почти весь октябрь ни одно из лекарств полностью не убирало у Ани голоса, которые она слышала в своей голове. Я была свидетелем ее поведения в такие моменты. Мы говорили о чем-нибудь, вдруг Аня перебивала меня: «Неужели ты не слышишь?». Я отвечала, что нет, не слышу. «Ну как ты не слышишь? Вот опять говорит». Голоса у нее были мужские и женские. «Говорили» плохие слова - ругательства (иногда Аню это почему-то смешило). Вслух она никогда им не отвечала (при мне во всяком случае). Были дни, когда Аня ни к кому не подходила, сидела или бродила одна с мрачным видом. На каждом обходе врач спрашивал ее: «Ну что, ушли голоса?». Нет, не ушли. Или «вчера вечером не было, а сегодня опять начались». После очередного лекарства врач снова и снова назначал Ане аминазин, который снова не помогал.
      Один раз Аня подошла ко мне и сказала, что ей кажется, что верхняя половина ее головы «отодвигается назад» относительно нижней. «Посмотри, выдвинута же, ведь заметно?». Я сказала, что нет. «Но я же чувствую, что она двигается назад», - уверяла Аня. В зале, где мы находились, между окон стояли огромные зеркала в рамах из темного дерева. Аня подходила к этим зеркалам и смотрела на свою голову. Потом мы сидели и говорили о чем-то другом, и Аня держалась правой ладонью за затылок, а левой – за подбородок. «Удерживала» голову. Говорила, что так, держась руками, ей легче.
      В коридоре одна из ламп была постоянно неисправна – мигала периодически. Аня была уверена, что таким образом «нас фотографируют». На вопрос – зачем и кто «фотографирует» она ответить не могла. И еще Аня собиралась замуж обязательно за иностранца. По телевизору тогда рекламировали некую службу знакомств с иностранцами, приглашались «девушки до 35 лет», и Аня радовалась, что ей 32. Может, ей казалось, что если до 35, то замуж иностранцы берут по умолчанию? Мне, 17-летней, эти цифры – 32 года, 35 лет – казались тогда запредельными.
      Аню навещала мама (они жили вдвоем). Иногда Аня отказывалась с ней общаться, но передачи брала и ела с удовольствием.
      Перед моей выпиской по ее инициативе мы обменялись номерами домашних (стационарных) телефонов. Я себя ужасно ругала за то, что оставила настоящий номер. Пару лет я боялась, что Аня позвонит. Но она не позвонила.

                Реанимация

      В «надзорной» палате одна женщина не вставала, не ела, не разговаривала, просто лежала на спине. Во время обходов врачи окружали ее плотно, тихо говорили. Кажется, ей ставили капельницы. Однажды утром пробежал слух, что эту женщину увозят в реанимацию. Любопытные ждали (это же целое событие), кто-то пытался сказать этой женщине, что сейчас ее увезут, но она не реагировала. По причине близорукости я не видела, открыты у нее глаза или нет, а близко подходить было неловко. Пришли два медбрата с носилками, положили на них очень худое неподвижное тело и унесли. Не знаю, что стало с этой женщиной. На вид она была довольно молодая.

                Ручка

       Ручки иметь у себя запрещалось (простой карандаш разрешался). Но мама контрабандой передала мне ручку и бумагу, когда я еще была в надзорной палате. По наивности я дала ручку одной глупой женщине, которая зашла и попросила ее у меня, чтобы записать то ли чей-то адрес, то ли телефон. Она унесла ее в свою палату, а когда вернулась, то наблюдающая медсестра, от скуки, видимо, спросила: «Что вы тут все ходите и ходите?». (Вообще, заходить в надзорную не запрещалось из других палат). Глупая женщина, лежащая здесь дольше меня и знающая, что ручка – это запрещенный предмет, и найти ее у кого-то на отделении, да еще и получить в пользование – это чудо, громко ответила: «Я сейчас, только ручку верну!». И чуть ли не помахала медсестре этой ручкой в подтверждение своих слов. Медсестра забрала ручку, а мне сказала: «Будешь выписываться, напомнишь и заберешь». Обидно было, что мама, видимо, желая сделать мне приятное, купила не самую дешевую ручку, а красивую, в синем мерцающем корпусе. Эту ручку я потом видела на сестринском столе в приемной нашего отделения. При выписке, естественно, я о ней не вспомнила…

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Сергей из Орска

       Психиатрическая больница собирает в свои стены самых разнообразных людей: юношей и стариков, нищих и состоятельных, умных и дураков, искренних правдоискателей и мошенников… Нечего и говорить о том, что профессиональные специализации представлены здесь в самом широком разнообразии. Нет такой социальной категории, представители которой были бы застрахованы от психического недуга и попадания в «дом скорби».
       Рассказывать о Сергее Никитине сложнее всего, потому, что я общался с ним больше, чем с кем бы то ни было в отделении и проникся к нему множеством трудновыразимых, противоречивых чувств, а также потому, что он как никто другой являл собой парадоксальное сочетание незаурядного ума и эрудиции (проявленных в ходе наших многочисленных бесед на темы психологии, политики, естествознания и искусства) и тяжёлого, мучительного психосоматического расстройства.
       23-летний инженер из г. Орск до госпитализации работал на Балтийском заводе в Санкт-Петербурге. По его собственным словам, в больницу он попал после того, как в приступе психоза набросился с ножом на сына хозяйки снимаемой им комнаты и ранил его. Будучи признан невменяемым, он временно избежал уголовного преследования и получил возможность нежиться в уютных больничных кроватках вместо того, чтобы мять бока жёсткими плоскостями тюремных нар. Опасность уголовного преследования продолжала нависать над Сергеем, чем, по всей видимости, объяснялась странная «устойчивость» его болезни: как только он начинал идти на поправку и речь заходила о выписке, недуг внезапно резко усиливался, вплоть до того, что парня переводили в надзорную палату. Разумеется, выписываться ему было крайне опасно, поскольку за воротами больницы его ожидали арест и суд. Сейчас вы подумали, что я рассказываю о типичном симулянте, изображавшем психическое расстройство ради того, чтобы избежать тюрьмы или, как минимум, исправительных работ. Но для симулянта он играл слишком часто, слишком убедительно и даже в тех ситуациях, когда этого совершенно не требовалось для продления срока лечения. По всей видимости, сожаление о совершённой им выходке, страх перед уголовным делом и увольнением с предприятия порождали в нём самый настоящий психический недуг.
       Обычным проявлением его болезни было физическое беспокойство, при котором он не мог найти себе места: корчился на кровати, сотни раз меняя положение тела, вставал, начинал ходить по палате, делать гимнастические упражнения, отжиматься, судорожно мять мышцы своих рук, рог, живота… Немного облегчить нервное напряжение ему помогало внимание других пациентов и общение с ними. Зная о моей отзывчивости, Сергей чаще всего подходил ко мне и предлагал походить по коридору и поговорить с ним. Я не всегда был в настроении делать это. Мне чаще всего хотелось валяться на кровати или сидеть у окна и читать «Глобальный капитал» А. Бузгалина или «Вселенная, жизнь, разум» Шкловского. Но, не желая обижать товарища, я вставал и присоединялся к его веретёнообразным хождениям из конца в конец главного коридора, что, несомненно, шло нам обоим на пользу. Возрождая традицию перипатетиков, мы, беседуя, исхаживали по этому коридору по нескольку километров в день, одновременно борясь с гиподинамией и незаметно подкрадывающимся больничным отупением. Интересно было следить за его мыслью, когда Сергей излагал начерченный им на кусках тетрадных листков алгоритм букмекерского сайта, который он хотел создать и запустить.
       На воле Сергей привык проводить многие часы, работая над виртуальными чертежами в сложных компьютерных программах. Здесь он остро страдал от отсутствия техники, необходимой ему для обеспечения достаточной интеллектуальной нагрузки, и не раз высказывал свою зависть ко мне, которому, по его словам, «для умственных упражнений достаточно было почитать что-нибудь» более-менее серьёзное.
       Я сам страдаю лёгкой формой фибромиалгии и болезненные состояния Сергея мне во многом понятны. Мне не нужно было объяснять, откуда берётся эта нестерпимая потребность в длительных физических упражнениях и самомассаже. Мы взяли за правило делать гимнастику вместе, так интереснее и отвлекает от вязкой боли в мышцах, особенно ощутимой в первые минуты занятий.
       Не только физ. упражнения, но и почти всё мы делали вместе: в столовке сидели почти всегда за одним столом, вместе ходили в курилку, деля на двоих последнюю сигу, вместе таскали сладости из передачек в палату… Вечерами я садился к нему на кровать и читал вслух что-нибудь из Шкловского или из приличной художественной лит-ры, обнаруживаемой в книжном шкафу, ради смеха именуемого библиотекой 16-го отделения.
       Никогда не забуду, как мудро и тактично этот 23-х летний парень утешал меня, когда приступы жгущего горя сжимали мою жалкую тушу, когда рыдания заставляли меня скрючиваться на койке, а слёзы заливали лицо так, как будто я только что сунул голову под кран с солёной и тёплой водой.
       Через неделю после выписки я навещал Сергея и подпольно пронёс для него пачку качественных сигарет «Marco Polo». Мы обнялись при встрече как давние друзья и поговорили о его «деле», о ходе лечения, о планах на жизнь после больницы. По его тогдашним словам, лежать ему осталось недолго, в крайнем случае, до первых чисел января.
       6-го января я звонил его маме узнать о том, выписался он или нет. Выяснилось, что накануне выписки у Сергея вновь случилось обострение, и он был опять переведён в надзорную палату и переодет из цивильной одежды в те белые мешковатые штаны и рубаху, с которых начинается больничная стезя каждого пациента.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

                Старушка

      Одну старушку лет 80-ти в ненормальном состоянии привезли в больницу как неизвестную. При мне врач говорила этой маленькой, шустрой старушке: «Мы пытаемся найти ваших родных» (дальше я не слышала). Как-то во время бесконечных коридорных хождений эта старушка меня спросила: «Тебе сколько лет?». Я ответила, что 17. «Нет, не может быть», - не поверила старушка. Она пыталась делать зарядку в коридоре, махала ногами. Не знаю, что стало потом с ней.

                Девушка

       Незадолго до моей выписки в наше отделение поступила очередная «новенькая». Очень тощая, невысокая молодая девушка. Быстро оглядев помещение, сразу направилась к скамейке, на которой сидели мы с Аней. «Привет, девчонки, как вас зовут?». Это было нетипично, обычно вновь прибывшие вели себя или совсем неадекватно, или очень подавленно, не бежали сразу знакомиться, как в детском саду. Я назвала свое имя. У Ани как раз было угрюмое настроение, и она с какой-то неохотой и ненавистью рявкнула в ответ «Аня!!!». Новенькая ничуть не смутилась, и продолжала знакомство: кому сколько лет, почему здесь оказались и т.д. Я решила компенсировать Анину неприветливость и в свою очередь поинтересовалась у новенькой: «Ты в первый раз тут?». Девица снисходительно бросила: «Да я по этим больницам с семнадцати лет… Девчонки, шампунем не поделитесь? Я первый день, мне еще ничего не передали». Я сходила за шампунем к своей койке (все личные вещи хранились у пациентов в полиэтиленовых мешках, висящих на спинках кроватей, т.к. тумбочек и стульев в палатах не существовало). Девица схватила шампунь и исчезла. В ней действительно просматривалась приспособленность к больничной жизни, хватка. То, чего не было у меня. Шампунь она вернула (а я уже была готова к тому, что не вернет). У кого-то она просила туалетную бумагу, у кого-то еще что-то. К нам с Аней она больше не подходила, завела себе других знакомых.

                Книги и шахматы

        В зале между окон стоял одинокий книжный шкаф. Дверцы его чаще всего были заперты. Но можно было попросить медсестру открыть, и иногда шкаф целый день стоял открытый. На верхних полках неаккуратно стояли и лежали книги, а на нижней полке – складная шахматная доска-футляр с фигурами внутри, шашки в коробочке. Шахматы я один раз достала и расставила фигуры. Естественно, их не хватало. Книги были в основном советские 1970-х и 1980-х годов. Много про войну. Стихи малоизвестных и известных поэтов. Дешевые издания русских классиков для средней и старшей школы. Но читалось в больнице плохо. Не захватывало так, чтобы отвлечься от больницы. Не знаю, почему – ведь сильных лекарств мне не давали. (Есть такие препараты, под действием которых человек не может сосредоточиться, например, дочитав предложение, забывает начало). Тоску наводили эти тексты о советском: колхозах, партизанах, производстве, любви. Попросила маму привезти одну из книг И. Хмелевской. Но даже Хмелевская у меня не читалась.

                «Всё пройдет»

        В зале, слева от столов и книжного шкафа, у стены стояло старое пианино. Молодая симпатичная женщина, заболевание которой ни в чем внешне не проявлялось (по крайней мере, к моменту моего прибытия в больницу), умела играть и хорошо пела. Это удивительно, но играла она на самом деле сильно, технично. Для места, в котором мы находились, сошло бы (и было более уместно) средненькое умение. Но сильный голос и уверенные руки этой женщины утверждали другое. «Всё пройдет, и печаль, и радость…». Когда она садилась за пианино, замирали все. Самые погруженные в себя пациентки прислушивались - внешний мир звал их музыкой, и они ее слышали. Появлялись как тени из палат, из коридора, стояли полукругом. Это было совершенно другое стояние – не то, которое перед приемом пищи. Эту женщину выписали раньше меня. Ее песню в больнице мне удалось услышать всего два или три раза. Но мне хватает этих двух-трех раз до сих пор. «Спой о том, что вдаль идут корабли, не сдаваясь бурям…».

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Клинический миссионер или религиозная жизнь

       Серьёзная болезнь, чьё лечение затруднительно, а исход неизвестен, заставляет людей хвататься за любые надежды, порой даже самые призрачные. Для некоторых одной из таких "веточек" над пропастью безумия становится религия.
К моменту моего поступления в нашем отделении успела сложиться небольшая община христиан адвентистов, состоявшая из 3-х человек. Лидер общины звался Денисом. Высокий, худощавый мужик лет 40, дёрганный, пучеглазый, он выглядел устрашающе и постоянно ассоциировался у меня с каким-то гигантским хищным насекомым. Такими дядями некоторые мамаши пугают своих детишек, когда те плохо себя ведут.
      Первым, что обращало на себя внимание в облике Дениса, был его левый глаз, обосновавшийся на дне противоестественно-глубокой глазной впадины, так словно кто-то, лепивший его череп, не рассчитал силы, чрезмерно надавил на это место, а потом не стал исправлять, оставил, как получилось. В результате глаз духовного лидера многозначительно выглядывал на нас как-бы из норы или дупла.
Помимо Дениса в число больничной общины входили Иван - добродушный мужчина средних лет, попавший в больницу из-за конфликта с женой, и Алексей - фигура малопримечательная, не оставившая в моей памяти каких-либо особенных впечатлений.
      Денис, как и подобает харизматичному лидеру общины, ежедневно вёл миссионерскую деятельность среди пациентов и персонала. Весь его внешний вид - осанка, движения, позы - были призваны показать величие открытого им в себе призвания: обращать заблудших к истинной вере. Денис ни на минуту не расставался с катехизисом, на обложке которого благообразный Иисус простирал к читателям свои гостеприимные длани. В свободное время он либо беседовал с членами своей маленькой общинки, молился вместе с ними, либо рыскал по отделению в поисках потенциального объекта индоктринации. Неестественно выпученный, пульсирующий глаз Дениса казался в такие минуты хищным зверьком, притаившимся в засаде, жадно вперившимся в пространство, ищущим очередную свою жертву.
      Пациенты психушки, в особенности депрессивники, надломленные грузом жизненных проблем, эмоционально опустошённые, переживающие острые стадии личностного кризиса, становились лёгкой добычей для изощрённой, веками оттачиваемой идеологии, которая даже в топорных и вульгарных интерпретациях Дениса не утрачивала до конца своей цепкости и нередко гипнотизировала душевно страждущих, заставляя их смиренно выслушивать сладкоречивые разглагольствования о грехе, искупительной жертве, покаянии и спасении. Как бы ни был изначально настроен слушатель, эмоциональная часть его психики чаще всего в той или иной мере откликалась на эту древнюю историю о человеколюбивом божестве, согласившемся принять мученическую смерть ради того, чтобы вытащить тебя из той зловонной ямы порока, боли и отчаяния, в которую превратилась твоя жизнь. Мне не раз доводилось наблюдать украдкой, как работал этот ловец человеков, подсаживаясь именно к тому пациенту, который в данный момент наиболее явственно выражал своим поведением психическую подавленность, растерянность или душевную боль. Единоверцы Дениса чаще всего молчаливо следовали за ним, образуя своеобразную свиту. Их благостное молчание было призвано, по всей видимости, демонстрировать пример позитивного влияния веры на новообращённых, обретших, благодаря Христу, мир и покой в своих душах.
        В те часы, когда тоска и досада особенно тяжко давили меня, я сам ощущал на себе прицел этого цепкого глаза. Но, видимо, чувствуя во мне закваску непримиримого атеиста, Денис не решался подступаться ко мне со своей проповедью.
Запомнился наш последний с ним разговор. В день выписки, когда, готовясь покинуть больницу, я уже выносил последнюю охапку своих вещей в дежурное помещение, Денис остановил меня и сказал наставительно: "Гриша, надеюсь, ты обязательно поймёшь однажды, что человек не от обезьяны произошёл, а сотворён Богом. Во всяком случае, мы с тобой точно от обезьяны произойти не могли. Когда ты сам это поймёшь, просто вспомни мои слова". "Да уж не забуду, - добродушно ответил я, - включу этот твой перл в лекцию о природе религиозного сознания, спасибо".
       Глаз Дениса, суетливый и голодный, ещё несколько дней после выписки время от времени всплывал в моей зрительной памяти, как бы упрекая меня за упрямое отрицание вечных и благих истин христианского вероучения.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

                Ирочка

       И у нас в отделении была крайне религиозная женщина, Ирочка, все ее называли вот так, уменьшительно. Она постоянно имела блаженно-радостное выражение лица. Почти всегда с ней кто-то ходил, какая-то блеклая незаметная женщина «прибивалась» к ней в пару. Ирочка, сопровождаемая своей неприметной спутницей (не помню – всегда одной и той же, или они менялись?), иногда подходила к другим пациенткам и произносила что-то благостное про Христа. Смотрела светло и открыто – поддержат ли беседу? Если не поддерживали, Ирочка и ее напарница отходили. Я обычно нейтрально улыбалась ей в ответ и отворачивалась.
Однажды в солнечный день в зале открыли форточку, и я стояла у подоконника, вдыхая свежий октябрьский воздух. Вдруг за моей спиной раздался голос Ирочки – она читала какой-то религиозный стишок, с нелепыми рифмами и нарушенным ритмом. Что-то там про деву Марию и Иисуса. Ирочка читала этот стишок мне, вернее, моей спине. Пришлось с неохотой отойти от окна, а Ирочка осталась, смотрела в солнечный парк и продолжала что-то бормотать. Тоже радовалась воздуху, только по-своему.
       В другой раз Ирочка подошла к группе женщин, делавших вместе разминку. Она встала в общий круг и громко, с подъемом, сказала: «У нас в детском саду воспитательница тоже учила нас делать зарядку и читала вот такое стихотворение, мне так нравилось!». И взрослая Ирочка (около 40 лет ей было) стала увлеченно показывать упражнение для малышей примерно младшей группы, сопровождаемое рифмованными строками: «Ветер дует нам в лицо, и качает деревцо. Ветерок все тише, тише, деревцо все выше, выше!». При первых словах Ирочка махала ладонями на свое радостное лицо, при прочтении второй строки – раскачивалась из стороны в сторону, на третьей строчке - плавно опускала руки вниз и приседала, при последних словах четверостишия - тянула руки вверх и вставала на носочки. Проделав все это, Ирочка восторженно уставилась на окружающие лица – как восприняли? Выглядело это очень нелепо, на самом деле. Женщины, вежливо выслушавшие Ирочку, продолжили свою нехитрую разминку.
       В какой-то православный праздник в 6 часов утра Ирочка набрала в умывальной комнате ванну и сидела в ней. Медсестра заметила это нарушение порядка, но увидев, что в ванне – Ирочка и услышав ее объяснение про праздник, отстала.
       К Ирочке приходила мама. Однажды я видела их вдвоем на свидании: угрюмая пожилая - мама, и радостно улыбающаяся – дочь.

                Топор

       Одна из появившихся при мне пациенток попала в больницу после неудачной попытки самоубийства. Она пыталась перерубить себе запястье топором, как рассказали мне женщины, близко общающиеся с медсестрами. Высокая, с пышными седыми волосами женщина (пожилая) ходила с рукой на перевязи. Однажды за завтраком она громким капризным голосом попросила: «Ой, ну можно мне маааасла?» (кому-то из сидящих рядом удалось выпросить пачку масла из своей передачи не после еды, а в процессе, и упаковка лежала на столе). Это были единственные слова, которые я слышала от этой женщины с перерубленной рукой.

                Лена

        В надзорную палату обязательно попадали все новоприбывшие, иногда туда переводили пациентов с ухудшением состояния из других палат. Но одна девушка жила в надзорной постоянно. Ее кровать стояла у торцевой стены, у окна, прямо напротив входа в палату. Этой Лене было лет 20 или чуть больше, выглядела она на 16, вела себя как трехлетняя. Лена умственно отсталая, с скошенным недоразвитым черепом. На этой деформированной голове совсем короткая стрижка «ежиком». Крупное застывшее лицо, сутулая спина, выступающий живот, тонкие ноги. Лена владела минимальным словарным запасом, понимала обращенные к ней простые просьбы. Она даже запоминала пациентов по фамилиям и запоминала, кто где лежит. Говорила односложно, да и дикция была плохая, но понять можно было. Один раз вечером Лена подошла ко мне, потрясла за плечо: «И-ди за-нить!». Т.е. медсестра ее отправила сообщить мне о том, что я могу позвонить по телефону домой из приемной (телефонный звонок можно было сделать, предварительно попросив о нем врача при утреннем обходе, и объяснив, куда и с какой целью будешь звонить).
       Про Лену говорили другие пациенты, что она в интернате якобы задушила девочку (или пыталась задушить), и её из интерната отправили сюда. И в этой, психиатрической, больнице она находится долго, потому что её то ли не хотят принимать обратно в интернат, то ли врачи жалеют и хотят подольше оставить её здесь.
       К Лене никто не ходил. Санитарки приносили ей из дома ношеную одежду, пациенты угощали чем-то из своих передач. Одна хорошая женщина после выписки даже принесла Лене передачу - новую зубную щетку и пасту. Два вечера Лена чистила зубы (умела!), потом щетка и паста куда-то делись. Мелкие вещи странным образом у Лены исчезали. Однажды моя мама привезла Лене крохотную пластиковую куколку (до этого Лена говорила всем, что хочет «куку», т.е. куклу). С этой куколкой, зажатой в руке, Лена ходила целый день, иногда поднося её близко к лицу. На следующий день куколки у Лены уже не было.
       Видимо, ещё из интернатской жизни Лена вынесла какие-то знания о мужчинах. «Мужики» было одним из её любимых слов. Бывали дни, когда она без остановки выкрикивала это слово. Иногда в отделении появлялись представители мужского пола – был один толстый врач, заходили сантехник, медбратья с носилками. Завидев кого-то из них, Лена в полный голос кричала на всё отделение: «Мужи-ыыыыыыык»! Если это был врач, санитарка старалась «заткнуть» Лену чуть активнее. У меня из домашней одежды была черная футболка с цветным принтом – изображением трех музыкантов популярной в 1990-е гг. группы «Продиджи». Они тоже удостоились восторженного вопля Лены, когда она увидела меня в этой футболке впервые. В другие дни Лена уже не обращала на футболочных «мужиков» никакого внимания - привыкла.
       Было у Лены и минимальное понимание юмора. Медсестра скучала на посту в надзорной палате и иногда беседовала с Леной: «Ну что, Ленка, пойдешь вместо меня работать? Надоело мне тут уже». «Уво-ить!» - отвечала ей Лена и улыбалась, ожидая ответного смеха. «Правильно, всех уволить надо», - соглашалась медсестра. Лена тыкала пальцем в другую медсестру, проходящую по коридору, и радостно вопила: «Уво-ить!». И смеялась сама.
       В своей койке Лена укачивала сама себя – так делают дети в домах малютки и в детских домах. Вытянувшись под одеялом, она равномерно перекатывалсь с боку на бок. Вправо-влево, вправо-влево. Иногда целый день ее не слышно-не видно было. Идешь мимо надзорной палаты и видишь этот своеобразный горизонтальный человеческий маятник. Вправо-влево, вправо-влево…

                Валя

       Вале лет 40. Или 50. У нее одутловатое лицо и темные недобрые глаза. Она скандальная и разговорчивая - если говорит, то слышат все. Вмешивается в любой разговор: «Я знаю эту улицу… я по этой улице дочку на коляске катала…». Или: «Зашли мы с дочкой в магазин, в Семерочку… или в Пятерочку, не помню, как называется. Ходим мимо прилавков. Увидели прилавок с мясом. И вдруг как побежали из этой Семерочки или Пятерочки! Ужас! Нам с дочкой показалось, что это человеческое мясо!».
       Фамилия у Вали – Лях. Умственно-отсталой Лене очень нравилось выкрикивать: «Валялях! Валялях!» по поводу и без повода. Видимо, ее привлекало созвучие слогов и то, как легко и звонко они произносилось. Валя за эти выкрики Лену ненавидела и всегда орала в ответ какую-нибудь грубость.
       У одной из женщин пропала новая мыльница. Если в отделении что-то у кого-то пропадало, медсестра и санитарка устраивали обыск. Каждый подходил к своей койке, и медсестра с санитаркой перетряхивали вещи, переходя от койки к койке, от палаты к палате.
       Скорее всего, эта Валя уже раньше «попадалась» на подобном, т.к. в первую очередь медсестра с санитаркой обратились к ней, мол, верни мыльницу по-хорошему. Валя закричала, что не-брала-я-ничего-сволочи-вы-все. Обыск официально пока не начинали, поэтому женщины ходили по залу, а в той части, где стояли кровати, никого не было, кроме меня. Я лежала на своей койке у окна. Валино место было у стены, примыкающей к лестнице и хозяйственной части, наискосок от моего. Не замечая меня, Валя стремительно появилась из-за угла, бросилась к своей койке, сунула руку под матрас, вытащила оттуда какую-то вещь и опустила в карман халата. И так же быстро исчезла. Я поняла, что произошло: мыльницу у женщины стянула все-таки Валя и успела спрятать под матрас. Когда пропажу заметили и огласили, Валю медсестра и санитарка тут же призвали и карманы обшарили. Перед объявлением всеобщего обыска по койкам Валя ловко переложила мыльницу из-под матраса в только что ощупанный халат, «очистив» свою территорию для досмотра.
       Я ничего никому не сказала, побоялась мести Вали.

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Денис Мелкий (Мамочка)

      Быт и порядки психиатрических больниц закрытого типа [3]  угнетающе действуют на людей, привыкших самостоятельно контролировать личное пространство, не сталкивавшихся со значительными ограничениями своего права на передвижение. «Счастливые» обладатели тюремного опыта, напротив, чувствуют себя здесь крайне комфортно и воспринимают психушку как тюрягу-лайт.
      Одним из таких тёртых кадров, поступивших на наше отделение примерно за полторы недели до моей выписки, был молодой парень-бродяга по имени Денис. На отделении его сразу прозвали Денисом Мелким, чтобы не путать с богомолообразным евангелистом. Второе прозвище – «Мамочка», так же стихийно всплывшее и закрепившееся в общении, явным образом отсылало к одному из центральных персонажей фильма «Республика ШКИД», на которого Денис был похож не столько внешне, сколько по поведению и типажу.
      Недавно достигший совершеннолетия Денис тянул самое большее лет на пятнадцать. «Что делает на взрослом отделении этот подросток!?», – удивился я, впервые увидев его в столовке.
      Низкорослый крепыш, необычайно энергичный, деятельный и сметливый, до попадания в Скворцова-Степанова он успел отсидеть срок на малолетке в Ростове-на-Дону за угон автотранспорта (!). После освобождения начал бродяжничать, промышляя мелким воровством. Попал к нам прямиком из СИЗО, где сидел по обвинению в хищении цветного металла с объекта РЖД. Дабы избежать суда по уголовной статье, Денис начал (с его собственных слов) симулировать психическое расстройство и был направлен сюда на принудительное психиатрическое освидетельствование.
     – Под дурака просто косить, – наставительно рассуждал Мелкий, рассевшись рядом со мной на моей койке и безостановочно болтая ногами.
     – Хочешь здесь подольше зависнуть, делай так, – мальчишески-наивное, полное постоянно сменявших друг друга эмоций лицо Дениса внезапно мертвело, застывало. Острые, юркие глазки безвольно скатывались к переносице, а голова неестественно накренялась и выворачивалась, как колесо попавшей в аварию автомашины.
     – Таблетос, таблетос, словил передоз. Нахуя я это нюхнул!? Ну, бля, Вован мудила. Да не трогал я вашей байды этой, нахуя!? Чиксы-биксы… Кости уже ноют, дайте поспать! Ы-ы-ы-ы! Сам стекловатой подтирайся! … [и т.п.].
     По неведомой мне причине Денис с ходу признал меня местным авторитетом и часто подходил советоваться по разным насущным вопросам. Этот незаслуженный пиетет, признаться, несколько напрягал меня.
     Первое, что Мелкий спросил у меня, когда мы стояли всем отделением перед входом в столовую:
     – Где у вас тут петухи едят?
     Деловитый, сосредоточенный прагматизм, предприимчивая хозяйственность и дипломатичность выдавали в Мамочке человека, с ранних лет вынужденного приспосабливаться к сложнейшим жизненным ситуациям, выжимая максимум из крайне скудных ресурсов. Уже на третий день после поступления он напросился помогать кухаркам. «Везде, брат, поближе к еде надо быть, это самое верное». Ревностно следил за равномерностью порций. Так быстро и ловко метал по столам тарелки и кружки, что ему разрешили заниматься сервировкой на постоянной основе, а не по графику, как это было заведено в отделении.
     – Денис, а зачем ты авто угонял? – спросил я его на перекуре.
     – Да просто так, погонять. Скорость люблю! Как втопишь 140! По городу-то не погоняешь особо. Либо сразу за городом надо тачку вскрывать, либо выезжать… А там как на трассе сразу еба-а-а-ать! И пока бензин не кончится. А ещё в тачке барахло разное попадается на продажу, магнитола там… Кресло детское однажды урвал.
     – Как же ты заводил машины без ключа зажигания?
     – Ващще не проблема! Панель отдираешь, провода, ***к, ***к, вот так, искра и поехали!
     – А как же сигнализация?
     – Ващще не проблема! [...]
     Не догадываясь о том, что младший медперсонал обязан рассказывать врачам о поведении больного вне врачебного наблюдения, Денис прекращал свою симуляцию сразу после обхода и всё остальное время вёл себя предельно здраво и рационально. Мамочка вызывался ежедневно намывать отделение мокрой тряпкой. Поливал горшочную растительность на подоконниках. Выравнивал кушетки вдоль стен. Утром снимал стулья со столов в столовой, а вечером составлял их обратно, т.е. откровенно и наивно выдавал свою 100%-ю социальную адаптированность и адекватность, что, разумеется, начисто перечёркивало все его симуляционные потуги.
     – А менты тебя часто на угонах ловили?
     – Ло-овили бывало… Только я знаешь как им потом мстил? Номер ментовской машины запомню, из которой менты меня брали. Найду по городу её, бензином оболью и сожгу. Вот как. Две машины так сжёг.
     Денис рассказывал всё это, сидя на подоконнике в туалете (что было запрещено). Он мечтательно закатывал глаза, улыбался, будто бы предвкушая что-то очень-очень приятное, не переставая при этом компульсивно болтать ногами. Этот неостановимый механизм для бега включался у него в первые же минуты после подъёма и, казалось, не предполагал даже возможности выключения. Его можно было только перевести в холостой режим, оторвав подошвы от пола и обеспечив, таким образом, возможность хотя бы кратковременного пребывания на одном месте.
      – А девушка, ну, подруга у тебя есть?
      – Нахуя она у меня будет есть? Я сам люблю есть! Гы-гы-гы! […] С бабами просто всё, стакан наливаешь ей. Её повело. Сразу это. ***к, ***к и всё!
      – А если женщина не пьющая?
[Ступор. Секундное усилие осмыслить предположение, не укладывающееся в привычную картину мира]:
      – А, ну так тогда сразу на *** её!
     В свободное от еды и уборки время Мелкий брал у сестёр-сиделок тетрадные листы, карандаш и брался за рисование. Сгорбившись над листком в столовой или на койке, он начинал яростно гримасничать: то надувал щёки, то скалился, то пучил глаза или морщил лоб. Легко было понять, что его переполняют какие-то сильные и противоречивые чувства, а перед мысленным взором проносятся цепи ярких и эмоционально насыщенных образов.
     Незадолго до выписки Денис подошёл ко мне и протянул стопку сплошь изрисованных тетрадных листков.
     – Вот, Гриша, возьми о Дэнчике Ростовском на память. Не увидимся больше…
Я взглянул на листки. Все они плотно, от кромки до кромки, кишели изображениями решёток, заборов с колючей проволокой, тюремных стен, стальных дверей-тормозков с волчками, шконок, каких-то шлагбаумов, вышек с прожекторами… В этих весёлых декорациях вместо людей приплясывали и хозяйничали резиновые дубинки, наручники, электрошокеры, газовые баллончики, словом весь набор инструментов, применяющихся сотрудниками ФСИН для угнетения заключённых. На стенах этой графитовой тюрьмы корчились классические тюремные аббревиатуры:  С.Э.Р.,  К.Р.Е.С.Т.,  К.Л.Ё.Н.  и т.п.
      Лёжа на койке, я около часа пристально разглядывал его рисунки, всё отчётливее осознавая, что на этих желтоватых в клетку листках спроецирован жизненный мир Дениса. В зрительных образах представлена квинтэссенция его мировосприятия. Радикально и несоприкасаемо чуждого моему. И в то же время неигнорируемо актуального, не допускающего высокомерного пренебрежения.
      Выписали Мамочку за день до меня. Помню его одеревеневшую фигуру, прекративший работу моторчик бега. Взгляд, высверливающий бездонные депрессивные дыры во всём, во что бы он не упирался. Все попытки Дениса симулировать шизофрению разбились о хладнокровную компетентность психиатров. Никогда бы не подумал, что врачебное заключение «психически здоров» способно нанести по этому здоровью столь сильный удар.
       Провожали Мамочку всем отделением. Обнимались, желали приговора помягче. Он уже оправился от шока внезапного разоблачения. Снова улыбался, бодрился как мог...
       Следующим пунктом его пребывания был СИЗО.

[3]- Имеются в виду такие псих. больницы, где пациентам запрещено выходить за пределы отделения.

ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

                Работа

       Полы в палатах мыли по очереди все больные (кроме умственно-отсталой Лены и лежачих больных). Коридор, умывальную комнату, туалет и лежачую палату мыли санитарки. Но были исключения. Так, «блатная» Марина (попавшая сюда после избиения милиционера) свою палату мыла редко, а вот туалет и «лежачую» палату – за вознаграждение – часто. Также она помогала в помещении мойки и возила баки с едой из кухонного корпуса. Эти работы «оплачивались» сигаретами и, возможно, еще какими-то поблажками. Можно было поработать и без вознаграждения, просто ради дела, потому что безделье сводило с ума. Одна из пациенток, Лика 22-х лет, ходила в прачечную стирать. Стирать там приходилось руками. Иногда она мыла и недоступную для пациентов лестницу. Насколько я знаю, Лике за эту работу ничего не перепадало.
       Мне, переведенной из надзорной палаты в общую, предложили мыть посуду. После обеда я была допущена в хозблок и поставлена к одной из металлических раковин. В соседней раковине кухонная работница стремительно мыла железные миски, кружки, ложки и перекидывала их в мою раковину. Я должна была споласкивать их и ставить на сушилку. Через некоторое время у меня зарябило в глазах и зашумело в ушах. Мне никак не удавалось избавляться от перекидываемой в мою раковину посуды с той же скоростью, с какой она попадала ко мне из быстрых рук мойщицы. Груда мисок в моей раковине росла выше краев, несмотря на все мои усилия. Я вынуждена была споласкивать кое-как, а миски и ложки все прибывали и прибывали. На второй день во время мытья посуды мне стало совсем нехорошо, и я отпросилась. На следующий день от мытья я уже отказалась. Никто не настаивал. Аня рассказывала, что ее один раз в сестринской попросили погладить штору и угостили за это «чашкой хорошего чая».
        Мытье своих палат пациентками происходило утром. Одна палата – одна мойщица, одна швабра, одна тряпка, одно ведро. Ведро и швабра подписаны номером палаты. Тряпка – какая достанется. Моющая палату должна была подниматься раньше остальных, чтобы успеть до «подъема», до массового хождения в туалет и умывальную. После того, как палата вымыта, вода из ведра выливалась в унитаз, ведро и тряпка споласкивались, тряпка растягивалась поверх ведра. Когда меня перевели из надзорной палаты в зал (часть зала была превращена в палату), с мытьем возникла дурацкая ситуация. Низенькая придурковатая Нина-попрошайка занимала соседнюю койку. Вскочив раньше всех, она мыла палату и радостно сообщала мне: «Ты завтра моешь!». Назавтра я честно мыла палату, а на следующее утро Нина снова вскакивала самая первая, кое-как возила тряпкой между койками и снова сообщала мне: «Ты завтра моешь! Твоя очередь!». Могла и вечером напомнить: «Ты завтра моешь, потому что я сегодня утром мыла!». Женщины, лежащие за моей койкой, жили как в раю. До них очередь не доходила, замыкаясь на мне и Нине. Изредка удавалось «продолжить» очередь, но Нина в любой день могла подняться в темноте, вымыть пол и прийти ко мне с неизменным сообщением о «моей» очереди.

                Лика

       У Лики (22 года) были: пятилетний сын, муж, недобрая свекровь и работа уборщицей. Замуж Лика вышла из-за того, по ее же словам, что забеременела. Она рассказывала, что во время беременности долго лежала на сохранении и у нее завелись вши, от которых помог избавиться врач.
      Муж навещал Лику очень редко. Один раз пришел, и я его мельком видела – молодой высокий парень в кожаной куртке. Пришел, даже не сел, поговорил быстро о чем-то с Ликой и исчез. «Мороженое мне принес», - похвасталась Лика после. И один раз приходила Ликина свекровь - что-то долго сердито выговаривала Лике, и та плакала.
      Лика запомнилась резкими перепадами настроения. Ей никак не могли подобрать лекарство. Приподнято-дурашливое настроение у Лики сменялась плаксивостью. При всем при этом она охотно бралась мыть полы и стирать в прачечной белье. Иногда мне казалось, что лучше бы она этого не делала – быстрее бы выписали. Про свой психиатрический диагноз она говорила: «Я думала, у меня голоса. Говорила врачу, что когда еду в метро на эскалаторе, то мне кажется, что люди на встречном эскалаторе говорят про меня. Но врач меня не так понял, это были не голоса». И еще Лика пыталась опекать умственно-отсталую Лену. Мне она сказала один раз: «Она так плохо говорит… К ней, наверное, логопед ходит, занимается с ней, как ты думаешь?». Ага, конечно. К умственно-отсталой из интерната будет логопед ходить, как же.

                Проверка

       Так как психиатрического диагноза у меня не было и в больницу этого профиля я попала впервые, я должна была пройти определенные тесты. Результаты характеризовали состояние моего мышления и подшивались к истории болезни. Для прохождения этих тестов меня вызывали в кабинет врача в первой половине дня. Всего, кажется, было три таких визита. Тесты были разные: цифры, разбросанные по разграфленному листу, написанные разным шрифтом: их надо было находить по порядку, называть вслух и одновременно показывать. Этот тест проводила женщина-психолог. Почему-то ей не очень нравилась скорость, с которой я показывала и называла цифры (хотя я не ошиблась ни разу), и она просила – «Помедленнее, помедленнее».
       В другой раз было такое задание: врач называет слово или словосочетание (всего около 20), а я рисую ассоциирующуюся с ним картинку. После, по своим картинкам, я должна была вспомнить и назвать все произнесенные слова и словосочетания. Помню, что среди прочих было слово «развитие» (мой рисунок – семечко, из которого тянется корешок вниз, и стебель с разворачивающимся листом – вверх), «вкусный ужин» (рисунок - на столе тарелка с чем-то, а над столом  окно с луной и звездами). Без труда я назвала все слова и словосочетания.
       Другое задание – выбрать из трех карточек с нарисованными предметами лишнюю и объяснить, почему она лишняя (например – самолет, пчела, птица). Сложностей и затруднений и здесь не было.
       Зато пару раз я сбивалась на следующем задании: мне предлагалось слово (например, «сад»), а далее перечень из следующих слов: земля, ограда, садовник, деревья, трава. Из этого перечня я должна была выбрать два, которые бы характеризовали контрольное слово (сад). Видимо, у меня действительно барахлило мышление, либо я не поняла задание (помню, что уточняла его суть, но и после этого терялась с ответами). Эти тесты проводили две женщины- видимо, врачи, раньше я их не видела.
       Мой врач Екатерина Витальевна проверяла меня на заключительном этапе. Вызвали перед самым обедом. В кабинете присутствовал еще один врач – толстый кудрявый мужчина, жующий то ли бутерброд, то ли булочку. Екатерина Витальевна называла пословицу, а я должна была объяснить ее значение. Всего было три пословицы: «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда», «Не плюй в колодец – пригодится напиться» и «Не руби сук, на котором сидишь». После того, как я пояснила значение пословиц, меня попросили назвать то, что объединяет две из них. Я назвала две последние (схожие по смыслу). «Еще», - попросила Екатерина Витальевна. Я спросила, можно ли объединять не по смыслу, и толстый врач сказал, что можно. Я назвала первую и третью пословицы, в которых упоминается вода. «Ну, что?», - обратилась Екатерина Витальевна к коллеге. Толстый врач отправил в рот последний кусок своего бутерброда и лениво сказал: «Да ничего, мышление не нарушено». На этом проверка закончилась. Дальше меня ждал консилиум и выписка, которые отложились на полторы недели из-за болезни профессора.

                Карлица и женщина без руки

        Карлицу привезли в больницу незадолго до моей выписки, за несколько дней. Не старая, скорее всего, даже 30 лет ей не было. У нее было взрослое крупное лицо с грубыми чертами и очень длинные темно-русые волосы, заплетенные в две растрепанные косы. Она все время пыталась выбежать из палаты босиком. В сравнении с маленьким телом ее ступни казались гигантскими. Если кто-то попадался карлице на пути, она начинала что-то злобно бормотать (кстати, подобное наблюдалось у многих новоприбывших).
       Одна пациентка (30-40 лет на вид) была без руки – короткий обрубок у предплечья. Аня, с которой я общалась, сказала, что руки женщина лишилась давно, в результате производственной травмы на заводе. Родных, видимо, у женщины не было, а был опекун. Один раз этот опекун принес передачу – много огурцов, помидор и яблок. Их ссыпали в большой алюминиевый таз, и женщина без руки всех угощала, говорила: «Девочки, подходите, берите!». Но подходили и брали мало, даже привычные попрошайки - нехотя.

                Контактная

      На отделении была девушка, больная сифилисом. Ее кормили из отдельной посуды, и мыли эту посуду отдельно. В баню эту девушку тоже не водили. Медсестра раз в неделю мыла её в ванне, которая была установлена в умывальной комнате. (В этой ванне при желании могли мыться и другие больные). «Галя, ты ванну после контактной вымыла?» - вопила санитарка напарнице в глубину коридора, стоя на пороге умывальной комнаты. «Контактная!» - выкрикивала кухонная работница по время приемов пищи, ставя специальную миску на стол. Девушка – «контактная» -  была очень тихая, с угрюмым лицом, сутулая. Я не помню, чтобы она с кем-то говорила и вообще она редко попадалась мне на глаза – скорее всего, сидела в палате. Даже имени ее не узнала. Так она и осталась для меня просто «контактная». Единственный раз одна из кухонных тетенек, пронося тарелку и чашку для «контактной» к свободному месту, сказала ей ласковым голосом: «Иди сюда, моя девочка, садись».

ГРИГОРИЙ КАСЬЯНОВ:

                Лазеры

        В нашей палате, по соседству с деловитым дедом Алексеем, разместился его закадычный дружбан дядя Миша, шизофреник в ремиссии. Пожилой, полновато-дряблый мужик с бледными усами. Такой же «вечный» пациент без перспектив на выписку. Первые пару недель он совсем ничем не обращал на себя внимания. Вместе со всеми ел, курил, отдыхал в тихий час. Вечерами смотрел телевизор. Пару раз при мне, когда блатному деду Алексею удавалось разжиться кипятком, они устраивали небольшую пирушку на тумбочке, распивая горячий чай, которого мы все были здесь лишены.
       Примерно за неделю до выписки, сидя с томом Бузгалина у подоконника, я уловил краем глаза какие-то непривычные движения в палате. Дядя Миша лежал на своей койке на спине и странно дрыгал одновременно руками и поднятыми вверх ногами, как будто отмахивался от чего-то.
     – Дядя Миша, что с вами?
     – Лазеры, – уверенно и деловито констатирует Михаил. – Лучше отойди от окна, посекут.
     Я послушно отхожу от окна. Зачем лишний раз беспокоить больного?
     – Хорошо ещё я от них закрываться научился. А то народ же не знает ничего. Режут людей лазерами. Города уже давно пустые стоят. Всех порезали.
Тихо сажусь на свою кровать, не желая создавать помехи в работе профессионального борца со смертоносными лазерами.
      …Есть стереотипное представление о пациентах психушек, как о производителях бреда. Но я таких долго не встречал и поэтому подсознательно чувствовал, что мне как будто чего-то не достаёт для того, чтобы впитать полноту реального погружения в атмосферу психбольницы. Всё окружающее меня в клинике казалось недостаточно убедительным, игрушечным. И вот только после сцены с лазерами я ощутил: вот оно!
 
ВАЛЕРИЯ ЭМ.:

                Барышева

      Полная девушка ходила всегда по кругу в нашем зале, вмещающем и палату, и столовую. Вообще-то, по кругу в этом зале ходили все, кто хотел хоть как-то двигаться. Ходили, беседуя, по двое или по трое, чаще в одиночку. Одна худенькая женщина ходила и периодически трясла кистями рук, строя при этом гримасы. Но эта девушка – Барышева – ходила совершенно по-особенному. Она целеустремленно шла, заложив руки за спину, наклонив вперед голову, будто бодала пространство. Полы цветастого халата развивались вокруг крупных икр – скорость движения была на порядок выше привычной для гуляющих пациенток. Барышева лечилась в этой больнице долго, несколько месяцев. Ее отказывались брать домой родители. Т.е. врач был готов ее выписать, но родители, видя состояние дочери при посещениях, от выписки отказывались. Я смотрела на нее с тихим ужасом. Пыталась представить себя на ее месте, и все внутри замирало.
      Иногда мне кажется, что она ходит там до сих пор, по кругу, по кругу…

                Консилиум

      Профессор болел, и консилиум задержался почти на две недели. А без консилиума по больничным правилам меня, как впервые попавшую в психиатрическую больницу, выписать не могли. От решения консилиума зависел мой диагноз.
      И вот профессор выздоровел. Аудитория находилась в том же здании, что и 4-е отделение. Из кабинета врача мы вышли на одну из лестниц и поднялись на третий этаж. Врач шла быстро, шагала через ступеньку, я бежала за ней, и только тут ощутила, насколько ослабела за больничный период.
      Профессор выглядел точь-в-точь профессором: в очках, седой, с бородкой и бакенбардами. Мы с ним и с моим врачом сидели за столом, а перед нами – студенты в белых халатах. Профессор подводил историю про меня к тому, что мое состояние якобы ухудшается каждые весну и осень. Ему требовалось, чтобы было именно так. Даже изобразил мелом на доске схему – волнистая линия, изображающие спады и подъемы моего настроения в течение календарного года. Фактов моего психического нездоровья было крайне мало. Я была неудачным, неинтересным пациентом. Но без причины оказаться в подобном учреждении, а тем более, находиться в нем уже больше трех недель я не имела права. Поэтому из меня приходилось вытягивать нужные ответы. Не знаю, получилось это у профессора или нет. К сожалению, я была свидетелем только той части занятия, где присутствовала сама в качестве наглядного пособия.
       Диагноз мне удалось узнать гораздо позже, уже в районной поликлинике. Врач-психиатр нехотя ответил, что у меня был «реактивный психоз». Так что времена года, думаю, не сыграли особой роли.

                Выписка

        Выписка всегда происходит утром. В то утро, когда должны были выписать меня, стояла пасмурная погода. Прошел завтрак, уже полностью рассвело. У входа в наш зал за столом сидела медсестра и что-то записывала в журнал. Стол тут постоянно никогда не стоял, и медсестра никогда не дежурила в зале, и дверь в коридор практически не закрывалась. Но в этот день дверь заперли почему-то. Я боялась, что выписка по какой-то причине сорвется. И уже направилась к медсестре, чтобы задать вопрос. Но кто-то из больных меня опередил на полшага и остановился у стола, заглядывая в журнал. Медсестра подняла голову и крикнула: «Отошли все от меня!». Крик адресовался не только обогнавшей меня женщине, но и всем остальным (для профилактики). Внутри все сжалось, как всегда, когда кричат на кого-то рядом.
       Вещи мои были собраны с вечера. Я ждала. Наконец медсестра со списком вызвала меня. Кажется, в этот день выписывалась на 4-м отделении только я. Во всяком случае, в приемной перед кабинетом врача я помню только себя и маму, которая приехала за мной. Мне выдали упаковку с лекарством (рисполепт) и рецепт на него. «К нам лучше не попадать», - сказала врач на прощание. На вопрос о диагнозе она ответила, что «диагноз мягкий». Потом в отдельном корпусе я получила свои вещи, все по описи. Одежда, обувь, сумка с содержимым. Больничную одежду оставила тут же, оделась в привезенное мамой из дома.
       Началась послебольничная жизнь.