Последние дни

Утром, в начале седьмого, начался дождь. Сначала редкие капли падали на тротуары, листья, зонты, крыши машин, но вот он стал сильнее, капли стали падать чаще, и наконец дождь пошёл вовсю.
Из открытой форточки на Григорьва подуло холодным ветром, и несколько дождевых капель упало ему на лицо. Выбоины, на тротуаре перед его окном, были полны воды и листьев. Он курил и как-то скучно и рассеяно смотрел на грязную, сырую, в рыже-жёлтых проплешинах, дорогу. По правую руку от него, стукаясь о стенки кастрюли, на газовой плите кипело пару яиц. Раздавив окурок о дно пепельницы, подрагивающими пальцами, Григорьев выключил конфорку, вылил из кастрюли в раковину горячую воду и набрал в неё холодную. Поставив кастрюлю обратно на одну из конфорок, он ушёл в ванную, отвернул кран и начал умывать лицо. Вытерев лицо махровым полотенцем, Григорьев прошёл обратно в кухню, вылил из кастрюли воду, разбил скорлупу, очистил яйца, затем достал из холодильника палку копчёной колбасы, отрезал пару кружков, навёл чай и вынул хлеб, сел завтракать. Но ни вид, ни запах еды не пробудили в нём аппетита; он как-то лениво пережёвывал её челюстями – есть не хотелось. Позавтракав, он прошёл в комнату, взял в руки телефон, включил, посмотрел на экран, затем положил его на место. В комнате было душно, и, подойдя к балкону, он открыл немного дверь. Порыв ветра тут же обдал его сырым холодом. Он присел на тахту, но усидеть долго не смог. Через пару минут, с дрожью теле, ломая пальцы, он встал и просто начал ходить по комнатам. Он всё время думал о матери, о том, что случилось с ней накануне.
Вчера, в полшестого вечера, он вернулся назад из Казани, куда возил груз – теплицы и их комплектующие, – и не пробыл дома и дня. Около девяти вечера у матери вдруг сильно заболело где-то в груди, началось головокружение и произошёл сбой дыхания. Она закашлялась, завалилась набок и застонала. Григорьев не слышал кашель и стоны матери. Он сидел в своей комнате в кресле в наушниках и играл на компьютере в какой-то квест. Потом он захотел пить, и вышел из комнаты. Он увидел мать, лежащую на боку, она прижимала левую руку к груди, кашляла и прерывисто тяжело дышала.
– Не могу… Тяжело дышать… Миша, тяжело дышать… – простонала она задыхаясь, полушёпотом.
Григорьев растерялся, и некоторое время просто смотрел как, лёжа на боку, задыхаясь от кашля, стонет мать. Потом он подбежал к ней, наклонился, сжал её руку, которую она прижимала к груди, и затараторил сбито и нервно:
– Что случилось… Что… Мама, где больно?!
– Грудь, грудь… Ох… – выдавила она хриплым шёпотом, бледная, кашляя ему в лицо.
Григорьев кинулся к телефону и набрал 103. Сообщил имя, своё и матери, возраст, адрес дома и номер квартиры. Потом он заметался по комнате, собирая вещи в большой белый пакет из продуктового магазина: халат, тапочки, пару футболок, спортивные штаны, нижнее бельё, затем достал паспорт и медполюс матери. После оделся сам. «Скорая» всё не ехала, а минуты шли и шли, и мать лежала на боку, в своём хлопчатом оранжевом халате с желтыми листочками, стонала и кашляла, прижимая руку к груди, то закатывая, то вновь открывая глаза. Григорьев выключил телевизор, а потом присел к матери, взял её за руку, и почти со слезами смотрел на неё, не зная как быть, чем помочь.
Через полчаса приехала «Скорая». Зазвенел домофон. Григорьев открыл дверь, и провёл врача и санитара, от которых пахло лекарством и сигаретами, в комнату к матери. Врач спросил, где больно, вынул стетоскоп и приложил его к грудной клетке. Пока врач прослушивал грудную клетку, Григорьев пристально смотрел на его, коротко стриженный, затылок. Когда врач обернулся, Григорьев понял, по выражению его лица, что дела – неважно. Затем врач сказал Григорьеву, что его мать нужно срочно везти в больницу. Григорьев лишь кивнул.
Потом врач обернулся к матери Григорьева, вынул какой-то лист бумаги, взглянул на него, чуть выдохнул и серьёзно спросил:
– Так, Елена Степановна, сможете ли вы сами пойти, опираясь на нас?
Мать Григорьева, глядя испуганно, то на врача, то на сына, едва кивнула головой. Они не спеша подняли её, посадили на край тахты, дали откашляться и отдышаться. Затем Григорьев ушёл на кухню, взял табуретку, принёс её в прихожую и поставил у стены. Потом он прошёл обратно в комнату и, горбатясь, сунул плечо под руку матери, обхватив её за талию, санитар сделал то же самое с другой стороны. Они, с передышками, неспешно повели её в прихожую, усадили там на табуретку, и Григорьев помог ей надеть высокие зимние ботинки на меху, берет и куртку. Врач стоял позади, держа пакет с одеждой для больницы. Когда вышли на улицу и подошли к «Скорой», Григорьев и санитар помогли охающей Елене Степановне забраться внутрь. Усадив мать на сиденье, Григорьев обернулся, чтобы взять у врача пакет с одеждой. Врач отдал пакет и закрыл дверь. Внутри «Скорой» сильно пахло какими-то лекарствами, словно изнутри машину ни разу не мыли. Двигатель заурчал, и она  тихо поехала, переваливаясь то на один бок, то на другой, из-за выбоин в асфальте. Григорьев, обхватив плечо матери, удерживал её от тряски, шепча на ухо какие-то утешительные слова. Больница была не очень далеко от их дома, и они быстро приехали. Елене Степановне помогли пройти в «приёмное отделение» и там усадили в старое, обшарпанное с боков, инвалидное кресло, которое заскрипело, когда санитар покатил его в недра больницы. Врач не стал врать Григорьеву и прямо сказал, что, скорее всего его мать положат в коридоре, и там оставят на ночь, по причине нехватки койко-мест. Григорьев ничего не ответил, просто кивнул. По всей видимости, спорить не было смысла. Затем врач сказал, что завтра будут готовы результаты анализов, и записал номер телефона Григорьева, обещая, что его коллега, работающий в дневную смену, сразу же позвонит, как что выяснится. Григорьев поблагодарил врача, пожал ему руку и отправился домой. Дорогу к дому он решил срезать через парк. Он не спеша брёл по одинокому пустому парку, под жёлтым светом фонарей, отовсюду продуваемый ветром и глядел под ноги на мокрый чёрный тротуар в трещинах, который, словно ковром, был усеян сырыми листьями, тут и там поблескивающими, отражающими фонарный свет. Он мысленно успокаивал себя, но каким-то образом он уже знал, или чувствовал, что его мать – не выберется.
Придя домой, сняв ботинки и повесив на крючок пуховик, он сразу же прошёл в комнату. С минуту он стоял и смотрел на свалявшееся клетчатое байковое одеяло и смятую васильковую простынь. Потом начал заправлять тахту. После сел на постель и долго смотрел в одну точку, и ещё не верил до конца, что его, задыхающуюся от кашля и перепуганную этим мать, увезли в Городскую больницу №3. А потом наступила ночь. Он почти не спал, только дремал урывками. Просыпаясь, снова и снова думал о матери, вспоминая её, себя, их жизнь.
Он вспомнил, как в далёком 1993-м, они с матерью приехали в деревню «Плотники» к тёте Люде – сестре матери.  Он как-то стесняется тёти Люды, которая говорит басом,  рассказывая, что урожай картошки не задался в этом году; картошку собрали мелкую, много выкинули.
– …Ладно ещё Ромка помогает, постоянно то на охоту, то на рыбалку ходит – говорит басом тётя Люда, пока Григорьев сидит в кресле, с альбомом на коленях, рассматривая старые чёрно-белые фото: чья-то свадьба, чьи-то похороны, уборка в поле, а вот тётя Люда сидит в кресле в комнате. Вот тётя Люда у бани, с котом на руках. Вот тётя Люда где-то на поляне в лесу, у её ног стоят два ведра с грибами. Вот тётя Люда в каком-то поле, в обществе трёх женщин, наверное соседок. Старый кот, серого окраса, от которого пахнет килькой, трётся у ног Григорьева, урча. Перевернув следующую страницу, Григорьев видит свадьбу тёти Люди. Рядом с ней молодой рослый мужчина, в белой рубахе, чёрном костюме и кепке – это дядя Лёша, её муж. Они стоят на крыльце дома, их глаза смотрят весело – жизнь только начинается. 
– …Он-то когда ушёл – говорит тётя Люда, кося взглядом в сторону Григорьева и понизив свой голос почти до шёпота – всё самой пришлось делать… Ладно Ромка когда забежит…
Григорьеву неинтересно о чём рассказывает тётя Люда. Пролистав альбом, он, пройдя сени, где неприятно пахнет туалетом, выходит на улицу. Уже стемнело. Григорьев садится на скамейку у крыльца, навалившись спиной на прохладные, округлые брёвна и смотрит в небо на звёзды. Ему, городскому жителю, непривычно, что кругом так тихо, только иногда, где-то вдалеке, залает чья-то собака,  запищит комар над ухом да зашелестит от ветра яблоня.
Григорьев вспомнил, что в ту пору они с матерью часто ездили к тёте Люде. Наверное, каждый год. Не раз Григорьев ползал в тёмный прохладный погреб, где пахло землёй, чтобы набрать несколько вёдер картофеля. Не раз помогал вычищать вонючую яму тёте Люде, куда она сливала все отходы. Не раз брал лопату в руки, чтобы помочь с огородом. Дядя Рома – брат тёти Люды и Елены Степановны, брал Григорьева с собой на рыбалку, учил его плотничать. Они вместе поправляли забор, ремонтировали крышу, сменили несколько стёкол в окнах, положили деревянный настил у дома, утепляли паклей баню. Дядя Рома объяснял Григорьву как нужно правильно рыть колодец, как высаживать разные культуры, учил его охотится, катал на своей машине, старой серой «буханке» – и научил в одно лето вождению. Перезнакомил со всеми деревенскими пацанами, которые угощали Григорьева самосадом, обучали игре на гитаре. Вообще, дядя Рома как-то возился с Григорьевым, уделял ему много времени. Даже, в свободное от работы время, они часто просто сидели где-нибудь и разговаривали. Григорьв думал, что, наверное, таким и должен был бы быть его настоящий отец, и тогда он вспоминал о нём, что успел запомнить до шести лет. Сейчас, Григорьев, снова вспомнил чёрные, приветливые глаза дяди Ромы, его морщинистое лицо, смотрящее на него с любопытством, грубые крепкие руки, с пожелтевшими ногтями, которые, казалось, умели делать абсолютно всё. Запах табака и бензина, и ещё чего-то, наверное, машинного масла, который никогда не выветривался, словно это был его родной запах. Фланелевую рубашку в зелёную клетку и старые драповые брюки, серого цвета, немного вытертые на коленях, и, уже стоптанные, большие чёрные ботинки.
– …Так, Мишка, смотри, чтоб тебя не шибануло – говорит ровным приветливым голосом дядя Рома, когда они меняют проводку в доме у тёти Люды. – Сначала вот подключаешь этот провод сюда, затем следующий…
Григорьев терпеливо наблюдает за действиями дяди Ромы, и старается запомнить что к чему.
Ещё ему вспомнился день, когда он заплутал в лесу. Это было где-то в конце августа (так во всяком случае ему запомнилось). В тот день он не знал, чем себя занять. Мать с тёткой ушли на поле – работать, дядя Рома тоже работал. В доме никого не было, только он один. Накануне прошли обширные дожди, как говорила тётя Люда, а значит будет много грибов. Он всё не мог дождаться, когда же они, вчетвером, пойдут за грибами. Но они не шли, то одно, то другое – и всё откладывали... В общем, Григорьев решил сходить за грибами сам. Его не испугало и не смутило, что он совсем не знает леса. – «Ааа, найдут, если что» – подумалось ему – и, взяв небольшую плетёную корзинку и тот небольшой складной нож, который ему подарил дядя Рома, он отправился в лес. Хорошо, что ещё догадался оставить записку; вырвав лист из зелёной школьной тетради, он написал: «Ушёл в лес – собирать грибы. Не теряйте!»
Он заблудился очень быстро. И полчаса не прошло, как он потерял направление и уже не знал откуда пришёл. Утешало одно: грибов было действительно много, и он уже на четверть заполнил корзинку. Он пошёл обратно, хрустя мелкими сучьями, предположив, что идёт по направлению к дому – и просто выйдет к нему, попутно собирая грибы. Он знал, что зашёл всё-таки не очень далеко, и потому не боялся. Но спустя ещё примерно полчаса, он так и не увидел ни дома, ни тропинки, по которой он зашёл в лес. Вокруг были всё те же клёны, дубы, ели, берёзы, липы, рябины, орешники... Тогда он остановился и сел под первое попавшееся дерево – ель, решился ждать здесь дядю Рому и тётку с матерью, надеясь поскорее услышать их окрик. Он вдыхал запах хвои и от нечего делать стал перебирать грибы в корзинке, заполненной наполовину, и одновременно прислушивался, не раздастся ли где-то хруст, потому как в том году дядя Рома рассказывал, что пять лет назад, здесь видели медведей. «А вот волков я ни разу не видел». – Рассказывал дядя Рома. – «Лосей, белок, ежей, лис, сов, бобров, куниц, ужей, зайцев – вот этого добра у нас много». – говорил он, чуть улыбаясь. Но Григорьеву совсем не хотелось встречаться даже с лосем, или ужом, не говоря уже о волках или медведях. Время шло, а он так и не услышал никакого окрика, только птицы пели вокруг, скрываясь от людей высоко на деревьях. Чтобы как-то согнать волнение, он стал играть сам с собой в «Значки». С помощью ножа, он вырыл небольшую ямку, а заместо значков, использовал ветки и шишки да ножки и шляпки нескольких грибов. Меж тем лес всё больше темнел. Темнота подступала к Григорьеву со всех сторон, окружая его. После игры он вдруг огляделся, и немало удивился тому, что не может ничего разобрать даже метрах в десяти, пятнадцати от себя – и вот тогда действительно испугался. А что если его так и не найдут – подумалось ему – и эту ночь ему предстоит провести в лесу. Он как-то съёжился от этой мысли, навалился на ель спиной и приглушённо заплакал. Но его, конечно, нашли: сначала он услышал отдалённый глухой окрик, не поняв откуда тот шёл. Но он вдруг выпрямился, набрал в лёгкие воздух и что есть силы заорал: «Я здееесь!! Дядя Рома, мама, тётя Люда, я здееееесь!!» Постепенно, окрик стал приближаться, и он уже мог разобрать отдельные слова: «Миша, Миша, ты где?» – он даже понял, что это звала его мама! Так он и кричал, что есть сил, вновь и вновь набирая воздух в лёгкие, пока не услышал совсем рядом хруст сучьев и не увидел, недалеко от себя, какое-то движение.
Как потом выяснилось, его искали не только родные, но и посторонние люди, соседи тёти Люды, ещё с десяток человек.
Вспоминая прошлое, Григорьев старался не думать ни о смерти дяди Ромы, который умер от сердечной недостаточности в 1999-м, ни о смерти его сына, Олега, который утонул пьяным в 1990-м, (о том случае ему как-то рассказала мать) ни о смерти тёти Люды, в 2003-м, которую, на своём «БМВ», сбил пьяный председатель, практически вслепую ехавший по неосвещённой деревенской дороге.
Через два года, они с матерью продали дом и землю, и купили ему, Григорьеву, «Газель», на которой он начал работать, искать заказы, ездить по области, или куда пошлют.
…Зазвенел телефон. Григорьев, быстрым шагом, подошёл к нему.
– Да! – сказал он нервно.
– Николай, Николай, это ты? – раздался в трубке старческий мужской голос.
– Нет. Вы ошиблись номером.
– Чего? – ответил голос, не расслышав.
– Вы о-шиб-лись! – сказал громко Григорьев и отключился.
Он положил телефон, прошёл на кухню и закурил. Дождь всё не прекращался, даже, наверное, стал ещё сильней. Капли барабанили о металлический подоконник, залетали в форточку, сползали не спеша по стеклу. По грязному полуразбитому асфальту текли коричневые потоки воды. Ветер гнул влево тонкую, полуголую берёзку, стоящую почти перед самым окном квартиры Григорьевых, и другие деревья, стоящие чуть поодаль, срывая с них последние желтые и рыжие листья. Григорьев посмотрел на бессолнечное, свинцовое небо, где едва проступали серые лохмотья туч, и громко выдохнул носом. Докурив, он прошёл в большую комнату и лёг на диван. Он никак не мог выкинуть из головы выражение лица врача, после того, как последний прослушал грудь матери, из которой раздавались хрипы и кашель. «Неужели это конец?» – пронеслась мысль в голове. Он лежал на диване, закрыв глаза, и сам не заметил когда уснул. Спустя два часа его разбудил звонок…

Елену Степановну похоронили второго декабря. Стояла тёплая погода, всего градуса 3 мороза. Крупные хлопья снега падали неспешно на землю. В полдесятого утра, «ПАЗ», по сторонам которого простёрлись чёрные полосы, с надписью «Ритуальные услуги», проделывая колеи, в занесенной снегом дороге, да спугнув трёх ворон с небольшой тощей рябины, привёз, после отпевания, на кладбище гроб с телом Елены Степановны, Григорьева, двух его коллег с работы, которых он попросил помочь с переносом тела, да трёх соседок из их подъезда. Григорьев вылез из автобуса и направился к двум могильщикам, которые только что закончили работу, и стояли немного в стороне от могилы, дымя сигаретами. Тут же, в небольшом сугробе у дороги, были воткнуты пара лопат и ломов. Рядом, с выкопанной могилой, лежали две толстые, выпачканные глиной, верёвки. Поблагодарив и пожав их вспотевшие руки, Григорьев направился обратно к автобусу, где водитель уже раскрыл задние двери, и коллеги Григорьва начали вытаскивать гроб. Пройдя по узкой тропинке, вдоль чужих оград, они опустили его на верёвки. Могильщики обошли гроб с двух сторон, взялись за концы верёвок и начали медленно спускать его в могилу, на дне которой было немного воды, покрытой серо-белой ледяной коркой. После того, как гроб был спущен, Григорьев, его коллеги и соседки, перекрестившись, бросили в могилу по комку земли, которые глухо ударялись о гробовую крышку. Затем могильщики начали проворно махать лопатами, быстро закапывая яму. Было видно, что они хотят поскорее закончить работу. 

2020