Жизнь-подвиг, ч. II

   Фрагменты из жизни великого хирурга Войно-Ясенецкого и святителя Луки

   Так как хирургическую работу Войно-Ясенецкому в Ташкенте чиновники не давали, он уехал в Андижан. Там его взяли хирургом-консультантом в больницу, и у него наконец-то появилась возможность оперировать. Местные медики приняли профессора почтительно: попросили читать курс хирургии и в т.ч. сделать несколько докладов о хирургическом лечении злокачественных опухолей. В Андижане ему работалось хорошо, быт устроен, но покоя в душе не было из-за отклонённого им архиерейского служения.  Каждую свою неудачу в операционной, а потом и свою болезнь, приведшую позже к потере глаза, хирург рассматривал как посланное свыше наказание. А ещё добавились несчастья с детьми: старший, Михаил тяжко поранился при аварии поезда, а Алексей попал в психиатрическую больницу с нервным срывом. Раздор с самим собой продолжался и после того, как профессор получил небольшое хирургическое отделение в Ташкентской больнице «скорой помощи».
   Тяжелые переживания 1934 года несколько рассеялись, когда наконец-то вышли из печати «Очерки гнойной хирургии». То была лишь малая часть того, что Войно-Ясенецкий написал по этому разделу хирургии, но и в таком, урезанном виде он ждал свою книгу более десяти лет. Ждал с нетерпением. В этот скромный томик была вложена почти вся его жизнь, насыщенная тяжким трудом хирурга. Его опыт наконец-то был представлен коллегам в надежде, что поможет им разобраться в сложнейших проблемах гнойной хирургии. Это первое издание «Очерков» имело для него еще и сугубо личный смысл. После десяти лет изгнания и непризнания он вновь заявил о себе как ученый, как первооткрыватель в малоисследованной области хирургии. Теперь-то уж никто не сможет отказать ему в праве занять достойное положение, никто не закроет перед ним двери операционной и студенческих аудиторий. Так ему казалось.
   Увы, ожидания Войно-Ясенецкого не сбылись: современники монографию «не заметили». В журнале «Хирургия», правда, промелькнула доброжелательная заметка известного профессора, но и только. Монографию не обсудили ни члены ученого совета Ташкентского мединститута, ни Хирургическое общество. Это замалчивание одобрялось, а то и инициировалось властями. Как и статья в «Правде Востока», в которой профессора обвинили в знахарстве из-за его опытов с катаплазмами. Он, действительно, продолжал работу с их применением в лечении, вместе с Вальнёвой, которой после получения гонорара за книгу оплатил переезд из Архангельска и проживание в Ташкенте. Убедил многих коллег и привёл массу случаев благотворного воздействия повязок с катаплазмами на нарывы и ожоги, в т.ч. и на заседании Хирургического общества. Но что стоят разумные доводы, когда против них подлая статейка в газете, в которой написано неким Орловым, что Войно-Ясенецкий потому и занялся катаплазмами с неграмотной знахаркой, что не умеет хирургически лечить гнойные заболевания, что рискует жизнью доверившихся ему больных и т.д., и т.п.
   После такой статьи в партийной газете, конечно же работу учёному с катаплазмами запретили, и возникла реальная угроза на запрет работы вообще, и не только…, но произошел случай, который в глазах среднеазиатского начальства разом вознес профессора на невероятную высоту. В больницу, где он работал, пришла правительственная телеграмма из Таджикистана: хирурга приглашали вылететь в Душанбе для срочной консультации. Такие же телеграммы поступили в совнарком и наркомздрав Узбекистана. Дело было серьёзное: на Памире во время альпинистского похода заболел бывший личный секретарь Ленина, управделами Совнаркома Н. Горбунов. Врачи диагностировали аппендицит. Местный хирург удалил аппендикс, но занес в операционную рану опасную инфекцию. Будь Горбунов рядовым гражданином, он, несомненно, умер бы в больнице, но по своему чину альпинист имел право на самую квалифицированную помощь, какая только существовала в стране. Местное начальство пришло в ужас ещё и потому, что о его здоровье запрашивал сам Молотов. И тут кто-то вспомнил про ташкентского хирурга-епископа. В другой ситуации, прежде чем обратиться к столь одиозной личности, власти серьезно подумали бы, но в этой было не до размышлений. Умри Горбунов в Таджикистане, многие из них потеряли бы партбилеты, службу, а то и голову. В Ташкент полетели телеграммы... Войно-Ясенецкого доставили санитарным самолётом, и он провёл успешную операцию. Сделав разрез от пупка до позвоночника, он широко раскрыл операционную рану и впустил воздух в брюшную полость. Кислород, губительный для инфекции сделал своё дело, а потребованная хирургом и вовремя доставленная сыворотка добила её: обречённый Горбунов был спасён.
   Эта операция в одночасье изменила статус хирурга. Узнав, как великолепно хирург справился с, казалось, безнадежным случаем, местные чиновники решили оставить его в Таджикистане. Была дана команда – переманить. О.Лука жил в Душанбе у своего старшего сына Михаила (тот был патологоанатомом, они с женой работали в больнице). На следующий же день после операции к ним в дом пожаловали двое членов правительства и предложили спасителю должность главного хирурга республики.
   - Что ж, я не прочь, - ответил о.Лука, - город ваш мне нравится. И новый корпус больницы хорошо отстроен. И родные мои здесь. Одно плохо: церкви у вас нет. Постройте церковь, и я перееду.
   В то время не то что строить церковь, а и вообще говорить о её постройке, было опасно, так что гости быстро ретировались.
   О.Лука не переехал в Душанбе, а отношение властей к нему в Ташкенте явно переменилось. Профессора стали приглашать на консультации к высокопоставленным лицам, ему разрешили читать лекции на курсах повышения квалификации врачей. А ещё власти закрыли глаза на его опыты с катаплазмами, ещё вчера категорически запрещённые. Чтобы детально исследовать свойства катаплазмов, Войно-Ясенецкий привлек к работе шесть профессоров разных специальностей. В то время, когда ещё не было антибиотиков, у катаплазмов были все основания широко применяться для лечения гнойных образований и ожёгов, но до этого надо было публично опровергнуть ранние обвинения. И профессору, официально обвинённому в знахарстве, власти предоставили эту возможность. Он выступил в этой же газете против своих тогдашних оппонентов, популярно объяснив право на исследование этого вполне доступного средства, излечивающего без хирургического вмешательства и унимающего боль. Бывший земский врач Войно-Ясенецкий хорошо знал, какими трагедиями для больного оборачивается лечение гнойных болезней у неопытных медиков. (А в то время из-за нехватки врачей было уменьшено и требование к поступающим в мединституты, и даже был сокращён до четырёх лет срок обучения). Он искал и совершенствовал лекарство, которым с пользой для больного мог бы лечить самый серый и непросвещённый медик. Понимал на собственном опыте, какую опасность будет нести хирургическое вмешательство по каждому поводу.
   В наркомздраве катаплазмы мало кого интересовали. Зато было хорошо известно: Войно-Ясенецкий лечит наркомов, он полезен властям. И пошло, и пошло. Все та же «Правда Востока» известила читателей (о других ученых так никогда не писали), что «Наркомздрав Узбекистана утвердил профессора В. Ф. Войно-Ясенецкого в ученой степени доктора медицинских наук без защиты диссертации. Наркомздрав принял во внимание 27-летнюю деятельность профессора и его заслуги в области гнойной хирургии, (правда, шесть лет ссылок и тюрем ему всё же не засчитали).
Давно ему не было так хорошо и спокойно, как в 1936-1937 годах. Кончились нелады с собой и с Богом. Дети выросли (спасибо Софье Сергеевне Велицкой), и жизнь их постепенно устраивалась. Михаил прочно обосновался в Таджикистане. Алексей со студенческой скамьи начал работать в Ленинграде у физиолога Орбели. Валентин оканчивал медицинский в Ташкенте. После ссылки Войно-Ясенецкий жил сначала с дочерью и зятем, но позже купил для себя и Валентина небольшой домик неподалеку от больницы. При доме в саду стоял флигелёк, где поселилась Софья Сергеевна. Она работала медсестрой в больнице, а домашнее хозяйство вели две пожилые сестры-монашки. На работе у профессора тоже все было хорошо. Вместо маленького отделения на 25 коек теперь он руководил самым большим корпусом больницы скорой помощи. Сколько угодно гнойных, обожженных, травматических больных. Сотрудниками больничными профессор тоже был доволен: он оперировал и учил, а они перенимали его опыт.
   Конечно, бывало всякое. Одна врач, докладывая Войно-Ясенецкому об операции, завершившейся смертью пациента, в конце добавила: «Да что тут говорить! Больной все равно был обречен…». Всегда невозмутимый профессор буквально взревел: «Обречен?! Вы не имели никакого права останавливать борьбу за жизнь больного! Вы даже думать о неудаче не имеете права! Только делать всё, что нужно! Делать всё, слышите?!»
   Кричать на врача он позволял себе крайне редко. Но больной в его корпусе был главной фигурой. Ночь ли, день ли воскресный, находится ли врач в отпуске или болеет - ничто не освобождало его от обязанности явиться немедленно в отделение, если это было необходимо для спасения пациента. Этот заведенный порядок профессор и сам строго выполнял. Какой бы ни был церковный праздник, какую бы службу ни служил он в церкви, но, если дежурный врач присылал шофера с запиской, что нужна его консультация, профессор тут же поручал литургию другому священнику и немедля выезжал в больницу.
   Вот как шла жизнь профессора-епископа. Рано утром к его домику подъезжала легковая машина и везла о.Луку в церковь. Потом мчала профессора в больницу. После работы в операционной и над трупами чтение лекций в Институте усовершенствования врачей. В субботу, в воскресенье и по праздникам о.Лука отправлялся к литургии.
   По наблюдениям его невестки священник Лука и хирург Войно-Ясенецкий очень разнились. В церкви он ходил медленно и держался величественно. Но стоило ему переступить порог больницы, как он преображался, исчезала плавная округлость жестов. Затянув на поясе халат, засучив рукава, он разом обретал хирургический вид. Становился почему-то худощавым, сразу начинал ходить быстро, говорить громко, в голосе возникали властные нотки…
   Согласитесь, странно звучат слова «Давно ему не было так хорошо и спокойно, как в 1937 году». Как могло быть спокойно, когда репрессивная машина уже работала вовсю, особенно, если ты священник и у тебя за спиной две ссылки? Не мог же профессор, как бы ни был он загружен хирургической и научной работой, не видеть того, что творилось вокруг, не слышать о массовых арестах, в т.ч. и духовенства, не ощущать опасности. … Неужели не понимал, что ему позволено ходить в церковь только потому, что он иногда успешно лечит и оперирует наркомов, но, если они на какое-то время перестанут болеть, о заслугах хирурга могут и забыть те, которые не дремлют? Неужели никто не подсказывал? Наверняка и подсказывали, и просили оставить церковную службу. Только он не слушал…. 

   То ли властям стало не до лечения, то ли кто-то из наркомовских, оказавшийся «врагом народа», упомянул на допросе, что его оперировал Войно-Ясенецкий (лечил «врага народа», значит сам враг)? А, может, количество доносов на профессора превысило допустимую норму (у него хватало «доброжелателей» и завистников). Кто знает? …. Да и, наверняка, органы давно подбирались к нему, ждали, даже не команды «фас», а только отсутствия команды «нельзя».
Они пришли, как обычно, ночью. Сняли иконы, рылись в ящиках стола и шкафах. Один из чекистов распотрошил шкатулку с письмами покойной супруги. Войно-Ясенецкий, молча, сидел в углу. На середину комнаты летели книги, одежда, медицинские рукописи.
А потом была камера и допросы, и требования признаний….
Епископ обвинялся в создании контрреволюционной церковной организации, проповедовавшей недовольство советской властью и её политикой, клеветнические взгляды о компартии и вожде народов, а ещё в шпионаже.
   Это всё было надуманным или взятым из доносов. Войно-Ясенецкий никогда не выступал против власти, считая, что власть от Бога. Только роптал: «Не знаю, что они от меня хотят. Я верующий. Я помогаю людям как врач, помогаю и как служитель церкви. Кому от этого плохо? Как коршуны нападают на меня работники ОГПУ. За что?»
   В тюрьме, требуя признаний, его содержали в ужасных условиях, избивали и сажали в карцер. К нему применяли 13-дневный допрос конвейером. Из «Мемуаров» Войно-Ясенецкого: «Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Чекисты сменяли друг друга, а мне не давали спать ни днем, ни ночью. Я опять начал голодовку протеста и голодал много дней. Несмотря на это меня заставляли стоять в углу, но я скоро падал от истощения. У меня начались ярко выраженные галлюцинации. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята, и я ловил их, то ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине шевелится змей».
   Трижды он объявлял голодовку (была и 18-дневная), а однажды даже предпринял попытку перерезать себе крупную артерию - не с целью самоубийства, а чтобы попасть в тюремную больницу и получить хоть какую-то передышку. Оказавшись в больнице, он и в этом состоянии сумел дать консультацию хирургу, который не мог разобраться с диагнозом уголовника. Операция прошла успешно. Как писал профессор, после этого уголовники, когда он проходил коридором, всегда приветствовали его. В камере к нему относились уважительно, он и помощь медицинскую оказывал и делился всем, чем мог. Когда он молился, в камере всегда было тихо.
   Невестке Войно-Ясенецкого как-то удалось вымолить десятиминутное свидание. Он вышел желтый, отечный. Очевидно, ему было трудно стоять на отекших ногах, и он держался рукой за прутья. Сказал, слабо улыбаясь: «Я получил твою посылку. Много всего. Но ничего, нас в камере тоже много». Глядя на измученное лицо свёкра, она заплакала.
   «Да перестань ты плакать, – сказал он ласково, – я уже привык к этой собачьей жизни». Можно поверить его словам, ведь когда-то он писал в письме и такое: «Я полюбил страдание». (Это и название одной из его книг).
   Так и не добившись от епископа ни признаний, ни подписей протоколов, в начале 1938 г. его перевели в центральную тюрьму Ташкента.  Дело его рассматривалось на Особом совещании НКВД. Приговор пришёл только в феврале 1940-го: 5 лет ссылки в Красноярский край.
   В начале марта его доставили в посёлок Большая Мурта. Сразу по прибытии он направился в больницу. Вот как вспоминает о встрече с профессором тогдашний молодой главрач больницы Барский.
   «…Он мне сказал, что приехал только что из Красноярска в составе группы бывших заключенных на свободное поселение и как хирург решил прежде всего обратиться в районную больницу. Просил меня обеспечить ему только белье и питание, и обещал мне помогать в хирургической работе…Мы не спали до четырех утра. Вначале он меня расспрашивал о медлитературе последних лет, о достижениях хирургии... Затем стал расспрашивать, какую хирургическую работу я веду, к какой операции готовлюсь, и, когда я рассказал о том, что на завтра у меня назначена операция по поводу рака нижней губы, он тут же представил мне на рисунках анатомию подчелюстной области. Он прекрасно рисовал, и его схемы выглядели, как схемы из классических атласов по анатомии». Наверняка, начинающий врач быстро сообразил, какие выгоды может принести ему эта встреча. До этого в трудных случаях ему приходилось консультироваться у красноярских коллег по телефону. А тут вдруг: собственный профессор-консультант... Надежду чуть не загубила заведующая райздравом, сказав, что не позволит оперировать ссыльному. Барский стал обходить высшие инстанции, дошёл до секретаря райкома. Тот проконсультировался с НКВД и порешили, что под наблюдением Барского ссыльный профессор работать в больнице всё-таки может. Это было немалое благодеяние, потому что из двухсот ссыльных остаться в райцентре разрешили единицам.
   Не очень-то щедро платил Барский своему консультанту-профессору за его бесценные уроки. Он даже не зачислил его в штат больницы, а выписывал ему всего 200 рублей за счет пустовавшей ставки санитарки. А жил хирург в крохотной комнатушке рядом с кухней. Повар пыталась его подкармливать, но он уговорил ничего не приносить ему: боялся, что ей влетит от Барского. Бедность будто и не беспокоила Войно, в письмах к детям просил: «Денег не присылайте... Съестного не присылайте». По дороге в ссылку уголовники опустошили его чемодан, но Лука обращается к сыну Михаилу только за самым необходимым: кусок материи на верхнюю блузу и немного белья.
   Трудно представить, но, похоже, он не обращал внимания на всякие обиды (и от Барского, и от властей), неустроенный быт и даже на голод. Приём больных и операции занимали его целиком. Оперировал много и разнообразно: на костях, на глазах, в брюшной полости, убирал у детей гланды, лечил женские недомогания. А осенью 1940-го пришла радостная весть: разрешили выезд в Томск для работы над своей книгой. В медицинской библиотеке он «за два месяца успел перечитать всю новейшую литературу по гнойной хирургии на немецком, французском и английском языках и сделал большие выписки». Работал он, как одержимый. Со второй редакцией «Очерков гнойной хирургии» связывал о.Лука самые светлые свои надежды на будущее: признание, освобождение из ссылки, возвращение к родным. В письме к ним подводит итоги своей работы, надеясь послать в Наркомздрав пять новых глав книги...
   Летом 1941–го на телеграф Красноярска пришла телеграмма из Мурты. Адресована она была Председателю Верховного Совета Калинину. Телеграмму в Москву не передали, а направили в крайком. «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука». В крайкоме решились отправить. (Телеграмму эту можно было бы принять за легенду, но я видел её копию на одном из сайтов). Ответ из Москвы пришел очень быстро: профессора приказано было перевести в Красноярск.
   Его назначили консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя А-1515. Работал по 9-10 часов, делая до 5 операций в день. При этом он оставался на положении ссыльного. Жил в комнатушке, в которой до войны жил школьный дворник, и опять на грани нищеты. На госпитальной кухне, где готовили на тысячу двести человек, ссыльного кормить не полагалось, а у него не было ни времени, чтобы «отоварить» свои продуктовые карточки, ни денег, чтобы покупать продукты на «черном» рынке. Если бы не госпитальные санитарки, которые тайком проносили в его дворницкую тарелку супа или каши, то главный хирург бы просто голодал. Но письма родным его бодры и наполнены гордостью: «…буду летать по всем госпиталям… устроился отлично…».
   По воспоминаниям хирургов, работавших с Войно-Ясенецким, он помнил каждого раненого в лицо, знал фамилию, держал в памяти все подробности операции и послеоперационного периода. С двойным интересом подходил он к койке уже прооперированного: если тот чувствовал себя хорошо и раны быстро заживали, профессор радовался и за раненого и потому что хирургические расчеты оказались верны, а значит в будущем удастся помочь теми же методами...
   Сотни раненых в колени, суставы рук и бедра проходили через его руки. И тем не менее в отношениях с ранеными хирург сохранял свой принцип. Только близкие знали, чего ему это стоит: «...Тяжело переживаю смерть больных после операции. Было три смерти в операционной, и они меня подкосили, - писал он сыну, - я переношу их все тяжелее и тяжелее».  В начале 1943 г. все десять тысяч коек в госпиталях Красноярского края были заняты ранеными, а эшелоны с ними всё шли и шли. Операции, операции. А после них консультации в других госпиталях. В своём стремлении помочь Войно-Ясенецкий даже принялся «отнимать» у соседних госпиталей самых тяжёлых раненых.
   В феврале 1944 г. военный госпиталь переехал в Тамбов и Войно-Ясенецкого назначили главным хирургом-консультантом Тамбовской госпитальной базы, ему в свои 67 лет приходилось курировать 150 госпиталей, в каждом из которых было от 500 до 1000 коек. Как всегда, много оперировал и даже принимал дома. Врачи и больные его боготворили.
   Конечно, не все знавшие Войно и работавшие с ним вспоминали только о его миролюбии, скромности и доброте, были и те, кто говорили о его высокомерии и неуравновешенности. Вполне возможно, что его авторитет в области хирургии, требование и привычка к безусловному повиновению ему во время операций, создала у него нетерпимость к чужим мнениям.
   Вечерами архиепископ Лука ходил в церковь и читал проповеди. В этом же году он стал архиепископом Тамбовским и Мичуринским. Питался и одевался он по-прежнему очень просто, ходил в заплатанной старой рясе и всякий раз, когда племянница предлагала ему сшить новую, говорил: «Латай, латай, Вера, бедных много».
   Наконец-то и власть оценила заслуги хирурга. В 1943-м вышло второе, дополненное издание «Очерков гнойной хирургии», а в начале 1946 г. ему была присуждена высшая советская награда того времени - Сталинская премия первой степени в размере 200 тысяч рублей (нельзя не вспомнить для сравнения его оклад в 200 рублей в Муртинской больнице). Из этой премии он 130 тысяч передал детским домам.
   Была вручена ему и воинская награда (медаль «За доблестный труд во время войны»), правда, если бы власти Тамбова знали, чем обернётся её вручение, они бы едва ли устраивали церемонию. Раздосадованный ничтожностью награды, о.Лука сказал: «…Я вернул жизнь и здоровье сотням, а может быть, и тысячам раненых и наверняка помог бы еще многим, если бы вы не схватили меня ни за что, ни про что и не таскали бы одиннадцать лет по острогам и ссылкам. Вот сколько времени потеряно и сколько людей не спасено отнюдь не по моей воле».
   На какое-то время в президиуме и в зале повисла тягостная тишина. Потом, кое-как придя в себя, председатель обкома залепетал, что прошлое надо бы забыть, а жить надо настоящим и будущим. И тут снова раздался голос о.Луки: «Ну, нет уж, извините, не забуду никогда!» ….
   В 1946 г. Войно-Ясенецкий переехал в Крым. Был назначен архиепископом Крымским и Симферопольким. Консультировал хирургов, много писал и принимал больных. А ещё помогал деньгами и близким, и совсем незнакомым людям.
   В 1956 г.  он полностью ослеп, но продолжал нести службу в храмах и помогать советами врачам и больным.
   Великий хирург и святитель Лука скончался в Симферополе рано утром 11 июня 1961 года. Власти сделали все, чтобы похороны не стали «церковной пропагандой»: подогнали автобусы для провожающих владыку и велели ехать по окраине города. Но никто в них не сел. Пешая процессия пошла по центральной улице и продолжалась три часа.

   P.S. Хотел написать об этом удивительном человеке, который посвятил всю свою жизнь лечению тел и душ людей, а получилось скорее о том, как советская власть издевалась над человеком, который посвятил всю свою жизнь лечению людей.