Рассказ о начале пути любого истинного творца, или

Валентина стояла на вокзале и наблюдала за поездами. Поезда были ее друзья, она чувствовала их своей душой, всем сердцем, понимала как им трудно но ничем не могла помочь. А поезда уезжали и приезжали, люди с большими авоськами высаживались в город, пыхтя и покачиваясь после большой дороги.

Валентина любила наблюдать за людьми, но не понимала их, ее были ближе и понятнее поезда. Можно сказать, что Валентина сама была таким поездом, идущая в путь от одной бесконечности к другой.

Когда Валентина пыталась заговорить с людьми, люди смотрели на нее косым немым взглядом, каменным взглядом, таким взглядом, который у каждого отобьет желание говорить. Может быть дело было во внешности Валентины, понимаете она была прозрачная, как тень. Худая, с дряблым рябым лицом, которое напоминало лицо какого-то больного «маляриной болезнью» мальчика.

Может дело было в манере держатся: Валентина была слишком своенравной, говорила метафорами и грубыми жестами могла напугать своими двойственными и тройственными смыслами. Часто Валентина сама не понимала, куда ее несет, когда она несла тот или иной бред. Сама же догадывалась что этот бред, но все же верила в него, верила в красоту слова, и чувствовала сильнее других хрупкость этой действительности.

Итак, так как люди ее сторонились Валентина перестала к ним лесть, только приходила сюда и смотрела на людей сходящих по платформе, и канувших в вокзальную канитель. Ей нравились люди- незнакомые, каждые по своему красивые, каждые по своему одинокие. Ей нравилось, когда какой-нибудь молодой мужчина, сходил с молодой женщиной под руку с платформы, ей нравилось что они держатся за руки, говорят друг другу какие-то приятные вещи, греют друг друга. Так же ей нравились дети: искрение, без башенные, они сбегали, спрыгивали с платформы, казалось, задевая каблуками солнце. Смеялись, дрались, целовались, плакали, и все этот лилось со всех краев бесконечно, и Валентина стая в сторонке, казалась тоже плыла вместе с ними в этом потоке, казалось тоже жила.

2

В один прекрасный весенний день Валентина решила нарисовать картину. Взяла холст у отца, отец работал на заводе, но в детстве увлекался рисованием, даже проучился в специальной гимназии два года, и кисти с красками тоже взяла у него.

Пришла на вокзал, встала там, где и раньше стояла, в сторонке, откуда видны вновь прибывшие поезда, и начала разводить краски и пытаться изобразить что видит. Но у нее ничего не получалось. Касалось свет ни падал как нужно было, или люди слишком быстро сходили с платформы, но она не могла уловить этот чудесный миг единства вокзального мира, как видела ежедневно, но не старалась воплотить.

Она простояла до вечера, взмокла и пошла расстроенная домой. Отец был сегодня дома, но пьян и не заметил ее прихода, спал на грязном полу и храпел обняв толстыми жирными руками бутылку. Мама копошилась как всегда это делала, на кухне и была так занята что ничего не спросила. Просто поставила перед носом теплый слоенный борщ, и ушла с тряпкой штудировать полы в коридоре. Валентина не стала есть, а мать не стала наседать. Валентина ушла в свою комнату, захватив с собой краски и холст. Она не сдалась…

3

Ночью красивые звезды, но еще красивее звезд, люди, которые не спят, а трудятся, учатся чему-то у этого темного мрачного времени суток.
Пусть будут блаженны их лица над мольбертами, тетрадями, красками, словами, числами. Пусть будут блаженны, их живые хоть и заспанные глаза. Пусть их сердце бьется во имя чуда, даже если это чудо некто никогда не увидит или не поймет.

Валя осматривала свою комнату. Тут она прожила всю жизнь, все 14 лет, тут было все ее, от пола и потолка и никто не вторгался в ее личные владения. Двухметровый дубовый шкаф не объемный в длину и ширину, наполненный теплыми вещами на случай зимы. Внутри пахло вазелином и больницей. Валентина зашла туда внутрь, закрыв дверь. Темнота. Ничего не видно. Вышла. Посмотрела еще на шкаф, мысленно представила как разрезает силуэт шкафа на абстрактные фигурки, посчитала дольки каждой формы. Встала около холста, на мочила краски.

Вначале она нарисовала низ шкафа, его ножки, его корень. Она нарисовала как видела. А видела она что в ножках шкафа летают птицы, слепленные световые лучи, тени, и она постарался в этой часть сделать на них акцент.

Плавно двигая рукой, штрих за штрихом начал вырисовываться шкаф. Он не был похож на шкаф, он был размытый, нечеткий, грязный. Как будто слеплен из говна, в картине не было стержня, не было за что уцепиться взгляду, на что обычно цепляется взгляд в картинах. Валентина это понимала. И очень расстроилась, но продолжила работать.

Второй ее попыткой была кровать. Мягкая, но своенравная. Колючая. Она располагалась вдоль стены, за тоненькими прозрачными шторками. Валентина нарисовала кровать оптикаемо, она проигнорировала острые углы ножек, но попыталась изобразить ее упругость. Получилось более чем странно. Получилось сухо, как будто бы это не кровать, а доска. Искаженность реального объекта повергли Валентину в уныние. Она села на пол обхватив колени руками, и просидела так до утра.

4

А утром, когда встало солнце и запели птицы, когда проснулась Валя, она решила не идти в школу, а пойти в церковь. «В церкви люди молятся»– подумала так Валентина, «я постою рядом с ними, послушаю, попробую принять энергетику их Веры, может поможет в моем деле.»
Колени Вали дико болели. Еще бы всю ночь, в позе отчаянья! И ни спала толком, только и думала о бездарности своих первых художественных работ.

Дело в том, что она чувствовала себя художницей, кажется, с рождения, с головы до пят – но ничего красивого создать не могла.

Все что она пробовала сотворить было в корне искаженно, искаженно отсутствием чего-то в ней. Нехватки чего-то, может кого-то…
Картины она подложила под кровать, закрыв их простынями. Пошла умываться.

Отец уже как ни в чем не бывало проснулся. Сидит опрятный как праздничная штора, в майке и смотрим хитрым взглядом
- Доброе утро – говорит Валентине.
- Доброе, - отвечает как ни в чем не бывало Валя, - где мама?
- В кроватях прохлаждается – ответил небрежно отец, - дрыхнет, что же ей окаянной делать? -Есть будешь? …

… Вышла, идет по аллее к храму, с одной стороны тополя с другой березы и солнце так навязчиво в глаза светит. А вокруг нее люди, с крестами на шеях и пятаками в глазу идут,.

Дошла до храма, по крестилась перед входом, зашла. Ладан в нос бьет, святыня свет распространяет. Прихожане толпятся на коврике в углу, разутые крестятся. Устами немыми, как рыбы, молитвы проговаривают. А молитва у каждого своя. У каждого особенная. Витают молитвы над головами, и стекаются к потолку. У кого в форме осы, жужжит молитва пулей, у кого в форме змеи, ядовита, направлянная на том, чтобы другие страдали, а сам счастлив был, у кого-то в форме камня молитва – не подъемная, тяжелая, но понятная, простая. У кого-то в форме черепахи, медленная нескладная, ни пойми о чем, то ли о одном, толи о другом.

Редко у кого в форме пташки, обычно у кого-то чистого как первый снег, но это случай один на миллион.
Разулась Валя и на ковер ко всем верующим присела. Стала смотреть по сторонам. Вокруг они - больные, разутые- слепые, ищущие опоры и защиты, странники вечного скитания по пескам собственного незнания. Проклятые Адамовы дети. Проклятые тем, кто как бы есть и как бы нет. Тем, кто давно определился с вопросом быть или не быть. Таким ответом: Каждому по вере его. И каждый сам знает чем обязан платить.

- А вы, Барышня, почему это не молитесь? Смеяться вы над нами вздумали?! – нависла над Валей старуха в малиновом платочке с отвисшей челюстью.
Валя начала открывать рот, имитируя молитву, но старуха тут же зафиксировала обман:
-Ежели вы не знаете молитв, зачем пришли в храм?!
Валя покраснела, покрылось пятнами ее и без того некрасивое лицо.
- Я… Я… Я лишь хотела нарисовать картину… Хотела поверить..
-Я знаю, что ты хотел, мелкая тварь, ты хотела унизить наши чувства! Охрана!

Большие мясистые руки вытолкали Валю за дверь.
В холод, в безверие, в весеннюю слякоть, в пыль. В тень. ..
В рассвет.