С чего началась история

— Я не могу.

— Ты должна ему сказать. Объяснить, как старшая.

Пепел летит мимо пепельницы и пухом оседает на лакированной поверхности темного деревянного стола. Глухой стук часов крадет время и учащенное биение отдельно взятого сердца. Дышать становилось все тяжелее. Чужие глаза как лезвие бритвы – оттенка дождливого осеннего неба, только немного с зеленью, режут по живому, старательно расчищая путь к цели. Без капли сочувствия, жалости почти вспарывают замученную душу. Темноволосая женщина прижимается плечом к прохладному пластику оконной рамы и устало закрывает лицо руками. На вид ей можно было дать около тридцати, только неприкрытые сейчас ничем мелкие морщинки да темные круги под глазами приоткрывали завесу тайны чисел в бесполезной корочке.

На улице октябрь, и кажущиеся мутно-серыми капли дождя лениво скользят по стеклу, вторя монотонным шумом свистящему по трубам ветру. В пятиэтажке напротив, несмотря на ранний час, не мелькало ни людей, ни света, словно погода отчаянно не хотела выпускать никого из постели.

— Я не могу... — повторяет, а губы ломаются болезненной кривой. Голос практически не дрожит, только отдает непривычно-хриплыми нотками.

— Сколько уже тянешь?

Словно отрезвляющая пощечина, новый круг разрывающих мыслей. И снова пронизывающий взгляд прозрачно-зеленых глаз, почти таких же, как у нее самой, только тяжелее и, пожалуй, бесцветнее. Женщина тихо вздыхает, поднимаясь, и отходит к кухонному шкафчику, вытаскивая с верхней полки с десяток немного запылившихся, но прежнему пестрящих цветными страницами альбомов. Бросает их на стол рядом с морщинистой рукой сидящей за ним старухи. Та только крепче сжимает меж пальцев длинную сигарету, вновь осыпавшуюся серебристым пеплом.

— Три года назад он впервые подошел ко мне со всем этим, сказал, что «нарисованные картинки оживают», и притащил откуда-то с десяток кривых ракушек. Он просто бредит морем и видит его везде... А оно, кажется, начинает бредить им. У нас столько раз срывало краны, что соседи уже несколько раз бегали к участковому. Только вода почему-то всегда немного соленая. Я случайно заметила...

— Что еще?

— Сторонится других детей, людей. Говорит, что «рядом с ними слишком шумно внутри». А вчера после обеда признался, что совсем не наелся и хочет что-нибудь еще.

Ненадолго повисло молчание. И без того тусклый огонек, дойдя до фильтра, окончательно потух и полетел в пепельницу, а его место заняла новая бумажная палочка. К потолку взвилась струйка полупрозрачного дыма.

— Не верю, что моя дочь настолько глупа, чтобы не отличить накха от обычного ребенка... Ты ведь чувствуешь, что он пробуждается. И, вероятнее всего, голоден так, как не будет голоден больше никогда в жизни.

Сквозь дождевой гул начали прорезаться автомобильные гудки. Город постепенно просыпался, но все выше натягивал плотное одеяло туч на свои бетонные коробки. Старуха посмотрела в окно и скривилась, делая короткую затяжку.

— Сбежала ради смертного, который не вынес чудес, сюда, в этот разваливающийся городишко. Правда думала, что твой ребенок будет «обычным»? Не верю, Лиз. Это просто невозможно, потому что его мать – ты. Иногда мы можем уговорить судьбу немного поиграть по нашим правилам, но некоторые вещи нельзя изменить. Суть свою, например. Ты не сможешь вечно защищать его от мира и себя самого. Рано или поздно он нырнет в этот омут сам. Нырнет и захлебнется, ибо ни черта не знает.

Женщина зябко ежится и плотнее кутается в черную шаль. Хмурится, поджимая губы, но молчит, изнутри чем-то самым мудрым и отдаленным от всего человеческого понимая, что мать действительно права. Возможно, не всегда, но именно сейчас — точно права. От этого настроение становилось еще более паршивым.

— В свои четырнадцать ты уже скакала по чужим жизням, как егоза, и тебя меньше всего заботили вопросы морали. А сейчас твой сын страдает от голода, потому что ты отказываешься выпускать его из-под своей юбки, научив этот голод утолять. Что, позволишь ему совсем угаснуть только ради того, чтобы слабохарактерные идиоты, бестолково костерящие свою судьбу, порадовались в будущем немного побольше?

— Хватит, мама. Пожалуйста. Хватит.

Лиза оседает на стул и роняет голову на сложенные крестом руки. От безысходности и колючего понимания сводит внутренности и хочется в голос рыдать, но она лишь стискивает зубы и плавно выдыхает. Знает. Все, что сказано и еще можно было бы сказать. Очень хорошо знает. Однако легче от этого не становится.

— Я поговорю с ним сегодня.

— Так будет лучше для вас обоих.

Последние слова звучат настолько тихо, что практически теряются за общим шумом с улицы, даже приглушенным. По небу катится гром, заставляя вздрогнуть. Когда женщина поднимается, в комнате уже никого нет. Только поперек пепельницы лежит недокуренная сигарета. Лиза зачем-то хватает ее, как утопающий — круг, и сильно затягивается, с непривычки сразу закашлявшись.

«Так будет лучше... »

Едва слышно скрипнула прикрытая дверь в кухню, пропуская коридорный свет и вынуждая поспешно прятать следы вредных привычек.

— Мам? Ты чего не спишь в такую рань? — на пороге, держась за дверную ручку и сонно потирая глаза ребром ладони, стоял вихрастый темноволосый парнишка в домашних шортах. — И... Черт, с каких пор ты начала курить?

Заспанное удивление во взгляде быстро сменилось настороженностью, словно внутри вдруг щелкнул неведомый переключатель. Он интуитивно в момент просканировал комнату, будучи физически не способным не почувствовать висящее в ней напряжение.

— Что-то случилось?

Тяжело вздохнув, женщина пододвинула к себе второй стул и, мягко похлопав по потрепанной тканевой поверхности, натянуто улыбнулась. Всякий накх читает эмоции, как открытую книгу. Этого у него не отнять.

— Милый, присядь, пожалуйста. Мне нужно тебе кое-что рассказать. Давно надо было, конечно, но я, дура, надеялась, что не придется...

Солнце так и не решилось показаться людям, будто бы стыдясь своих слишком неподходящих к настроению оттенков. Тучи, казалось, путались в электропроводах, еще сильнее проливаясь дождем. Градиент от черного к серым тонам заполнил собой весь город, замедляя, приостанавливая все вокруг. Даже время. Подросток слушал внимательно и молча, растерянно смотря то на мать, то на свои руки, отстраненно отмечая, что внезапно перестал слышать часы. Не так давно проснувшийся разум воспринимал информацию неохотно, заторможено, но по какой-то непонятной причине в произнесенных словах не ощущалось ни капли фальши. Ему казалось: все правильно. Ни плохо, ни хорошо, а именно правильно.

Все мальчики в детстве мечтают стать супергероями. Обрести волшебную силу, которой больше ни у кого нет и, возможно, спасать мир. Только редко кому из них показывают обратную сторону волшебства и объясняют, чем за него придется платить.

« ...с помощью особого знака, который я тебе покажу, ты научишься проникать в сознание человека, проживать его жизнь. Яркую, полную самых разных впечатлений. Ты будешь забирать самые сливки чужих эмоций, и они будут насыщать тебя лучше любой пищи».

« ...люди, что попадутся на твоем пути, будут разными. Хорошими и плохими. Злыми и добрыми. Но ты не должен вмешиваться в их будущее, каким бы оно ни было. Ведь для них оно еще не наступило. Ты добываешь необходимое и уходишь».

Снова пауза. Щетинистая и хмурая.

— А что будет с ними? Ну... С этими людьми.

— Ничего. Почти ничего. Они ничего не почувствуют. Не знают, что такие, как мы, вообще существуют. Но... Будущее, которое мы проживем за них, им самим уже не будет казаться таким... Полноценным.

Скрестив руки на груди, сильно сжимая пальцами локти, мальчик смотрел на женщину с ужасом.

— Почему? — лишь один вопрос крутился на языке. Вопрос, на который у Лизы не было ответа.

— Ты научишься с этим справляться со временем, — новая попытка успокоить. Он трясет темными вихрами и, низко опустив голову, жмурится до пляшущих точек перед глазами. Нечто тяжелое, почти выворачивающее внутренности наизнанку последние дни, накрывало снова. Накатывало, точно приступ лихорадки и тошноты одновременно. Во рту пересохло, заныло в груди. Мальчишка чувствует, как холодная рука матери ласково гладит его по голове — это ненадолго отвлекает от неприятных ощущений.

— А нельзя как-нибудь?..

— Нет. Прости.

Спустя сутки он впервые попробует на вкус чужую радость и грусть.

Спустя месяц научится обходиться без посторонней помощи, начав собирать свою собственную копилку воспоминаний.

Спустя год в его глазах не останется детского блеска. Это будут глаза старца, за плечами которого не один век.

И только через пять лет, когда число прожитых не своих жизней перевалит за очередную сотню, он снова начнет улыбаться, как тот потерянный мальчик, бесконечно рисующий фломастерами море. Не то чтобы смирится совсем, но перестанет себя ненавидеть.

«Многие разучились ценить то, что держат в своих руках. Не замечают маленьких радостей, теряют голову от грусти или одиночества. От того, с чем вполне еще можно бороться. Опускают руки и теряют волю к жизни, веру в нее, едва споткнувшись. Проклинают ее, единственную свою возможность быть. Плывут по течению, не подозревая, что в любой момент могут утянуть себя в болото, из которого нет возврата, стоит лишь кому-то из нас появиться на их пути. Имеем ли мы право решать за других? Решать, кому дать второй шанс на полноту счастья, а кого обречь на почти монотонное существование, где нет ни сотрясающих потерь, ни звенящего полнотой своей счастья? Кто знает... Но, в отличие от них всех, мы по-настоящему хотим жить. Ведь иначе просто не способны».