Панэволюционизм и его роль в судьбе метафизики

               
               
                Нет тишины... Но она всем диктует порядок извечный,
                Мира движенье имеет свой смысл только в ней лишь одной:
                Будет ли это короткий поденки полет иль Путь Млечный,
                Знай, никогда не нарушить им правил игры бесконечной,
                Приз у которой лишь то, чего нет во Вселенной - покой.
               
                ВСТУПЛЕНИЕ   
         
          Отдавая себе трезвый отчет, каким замшелым анахронизмом в наши дни выглядит серьезная попытка возврата к классической философии, я все же возьму на себя известную смелость предположить, что своего последнего слова она еще не сказала. В пользу этого соображения имеются некоторые общие косвенные доводы, которые я здесь и изложу, прежде чем перейти к, собственно, прямым.
          Метафизике со времен Канта и Конта много чего ставилось в вину, но главные ее преступления, несомненно, заключаются в порочащих связях с эссенциализмом и догматизмом, а также в притязаниях на обладание абсолютной истиной. В наше время кое-кто снова стал задаваться вопросом: каким образом сегодня возможна метафизика? Настоящий философ не может удовлетвориться паллиативностью науки и подсознательно (а с постановкой такого вопроса уже и явно) стремится к последним пределам. Думаю, что ответ на заданный вопрос совершенно очевиден: возрождение метафизики если и возможно, то лишь с учетом всей той уничтожительной критики, которой она была в свое время совершенно справедливо подвергнута. Иначе говоря, порывая с предметом науки, метафизика должна полностью оставаться в рамках ее требований, которые в общих чертах можно свести к одному - предельной верификации.            
          Приходится согласиться с тем, что все доктрины прошлого абсолютно бездоказательны, но … повинна ли в этом прискорбном обстоятельстве сама по себе метафизика? Не впадаем ли мы, таким образом, в элементарную индукцию перечисления, полагая, что эссенциализм является ее неотъемлемой, врожденной, болезнью? Ведь при здравом рассуждении любой, даже самый отвязанный, мыслитель предпочтет хотя бы одно опытное знание десяти интуитивным. Кто может всерьез утверждать, что все возможные варианты и способы решения в этой области уже исчерпаны? Быть может, в рамках классической философии найдется место также для теорий, подтверждаемых и опытным путем, а не только уводящих разум в заоблачные дали безудержного воображения?
          Есть догматизм мышления и есть догматизм факта. К последнему, как правило, у нас очень редко возникают претензии. К примеру, та же религия снизу доверху пронизана догматизмом, но если она когда-нибудь сможет предъявить нам живого бога, то вспомним ли мы с вами тогда об этом? Всякое окончательное решение, а метафизика, согласитесь, принципиально неотделима от него (речь пока что не идет о самой возможности такового), по своей природе не может не быть догматичным. Но, при этом, для нас чрезвычайно важно, чтобы догма отталкивалась не от некоего лишь умопостигаемого  постулата, а от неоспоримого факта. Таким образом, как и в случае с эссенциализмом, проблема догматизма самым необходимым образом связана с вышеуказанной проблемой верификации.
          Современное мышление отрицает существование абсолютной истины или же отказывает человеку в возможности ее познания, совершенно явно впадая тем самым в парадокс лжеца. Это мнение также, в свою очередь, претендует на абсолютную истинность, причем в наименее трудозатратной, если можно так выразиться, форме. Негативные суждения нуждаются в доказательной базе точно так же, как и позитивные, но в данном случае они лишь паразитируют на неудачах последних. Ведь было бы довольно поверхностным считать за таковую базу то обстоятельство, что она, эта самая абсолютная истина, до сих пор не обнаружена. Если бы наука внутри себя придерживалась такой обструкционистской позиции, то о каком ее развитии могла бы идти речь? Критика должна обращать внимание не на уровень притязаний, а на их обоснованность и доказуемость. Моральная же или какая-либо иная ангажированность совершенно недопустимы.
          Лично я понимаю абсолютную истину двояко. Гносеологически она представлена в тождестве предмета и его понятия - относительные истины его не достигают по определению. Онтологически же она представляет собой основополагающий принцип бытия, истинность которого непосредственным образом зависит от успеха нашего предыдущего решения. Это знание не бытия в его совокупности, а лишь его константы, которая в полной мере свойственна всем его частным проявлениям. Его первоначал. И хотя… с началами не просто - они слишком просты, чтобы с ними можно было просто (В. В. Бибихин), но задача, таким образом, чрезвычайно упрощается, переходя, скорее, в область практической житейской психологии.   
          С точки зрения Канта… в метафизике есть наследственный порок, которого нельзя объяснить и тем более устранить, если не добраться до места его рождения. Казалось бы, вот абсолютно здравая идея! Но далее следует им же самим инспирированный запрет на метафизику. Может быть, речь идет о, своего рода, карантине, куда помещают больного до его окончательного выздоровления? Однако в результате возникла абсолютно тупиковая ситуация, самим трагическим образом сказавшаяся на дальнейшей судьбе метафизики: запрет на метафизику вытекает из определенных метафизических предпосылок, которые в силу запрета на метафизику не могут быть пересмотрены  (О. Столярова). Таким образом, этот запрет сам есть ни что иное как часть метафизики, он сам… метафизичен.
          Тем не менее, основная причина отказа от глобальных тем и практики последних ответов заключается все-таки не в Канте, а в торжествующей партикулярности современного мышления: сегодня нет уже более философов par excelence, а есть лишь более или менее узкие специалисты, а также, разумеется, многочисленные искусствоведы - экскурсоводы - от философии. Первые не могут замахнуться на решение проблемы бытия чисто физически, а вторые как раз наоборот… являются яростными противниками любого окончательного и действительного решения. Потому что, как всем прекрасно известно, искусствоведов тайны кормят.
          В настоящий момент проблемой бытия занимаются исключительно доморощенные философы-недоучки, для которых все перечисленные выше недомогания метафизики - пустой звук.
          Предложенный к критическому рассмотрению трактат преследует лишь чисто ознакомительные цели и, по большей части, не содержит чего-либо малопонятного для людей, в общих чертах знакомых с метафизикой, а потому максимально возможно ограничен в цитировании и лишен каких-либо комментариев и сносок.
               
                ПРИНЦИП СТАНОВЛЕНИЯ

          Я бы не стал чрезмерно ударяться в конспирологию и демонизировать метафизику и метафизиков, как это делали их оппоненты еще в совсем  недавнем прошлом, нередко сводя проблему к чистой психиатрии. Как и всякий нормальный исследователь, метафизик начинает с того, что добросовестно изучает закономерности окружающего мира, и не вина его, а, скорее, беда, если, напрочь лишенный обывательского благоразумия и инстинкта самосохранения, он не останавливается на полпути, а всякий раз стремится идти до самого конца.
          Принято считать, что даже самая здравая мысль, доведенная до своего логического предела, становится абсурдом. Вполне возможно, метафизика пострадала именно вследствие этого обстоятельства. Но пока мы лишь ограничимся констатацией следующего факта: та естественная мысль, к которой в ходе наблюдения за объективной реальностью, приходят метафизики, ничем, по сути, не отличается от вывода любого современного научного исследователя: в основании мира находится не что иное, как феномен становления. То, что общепринято называть эволюцией.
          Все до единой метафизические доктрины в реальности представляют собой лишь ту или иную попытку объяснить бытие исключительно с эволюционистских позиций (даже религиозные, как бы парадоксально это ни звучало). Феномен эволюции столь наглядным и исчерпывающим образом представлен в окружающем мире, что просто не оставляет мыслителю возможности выбора. Принцип становления уже вовсю использовался в многочисленных космологических мифологиях, и зарождающаяся философия в этом смысле лишь благодарно переняла его, сделав центральным пунктом собственного дискурса.   
          Как известно, практически все мифологические картины мира суть космогонии – более или менее связные повествования о возникновении и дальнейшем формировании Вселенной. В отличие от мифологии грамотная метафизика фокусируется не на проблеме возникновения мира (тут прямой наследницей мифологии является, скорее, наука), а на его устройстве, функционировании, обращаясь к его внутреннему смыслу. Однако следует заметить, что космогоническое мышление при этом не исчезло вовсе, а лишь трансформировалось в так называемое мышление становления (эволюции, развития, исторического процесса, прогресса и так далее…). 
          Так, Г. Ф. Гегель пишет: мы можем… свести то, что здесь для нас важно, к одному понятию, к понятию развития: когда последнее сделается для нас ясным, то все остальное будет вытекать само собою. А вот это уже А. Н. Уайтхед: без сомнения, если мы вернемся к изначальному и целостному опыту, то… становление… вещей окажется исходным обобщением, вокруг которого мы должны построить нашу философскую систему.
          Под этими словами, не задумываясь и с большим воодушевлением, подпишется любой современный ученый! Более ранние мыслители хотя и не умели так предельно четко сформулировать собственную позицию, но, несомненно, при построении своих метафизических доктрин неизменно исходили из тех же самых оснований.

                ПРОЦЕДУРА МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ.

          Остановись метафизики в своем исследовательском раже на этом безобидном и, в общем-то, совершенно здравом выводе, никакого скандала в дальнейшем не возникло бы… но тогда это была бы уже не метафизика. Мыслителю недостаточно строго зафиксировать факт всеобщего наличия становления и провозгласить его основополагающим принципом бытия, как это, к примеру, сплошь и рядом происходит в науке, для которой, в сущности, истина - абсолютно избыточная вещь, а… главное, чтобы техника работала (К. Ф. Вайцзеккер). Принцип становления в глазах метафизика должен получить всестороннее обоснование, куда входит формирование соответствующего абсолюта, а также его атрибутики. Он не может в отличие от материалиста или ученого вот так запросто доверить такое важное дело, как эволюция, самим вещам и умыть после этого руки.
          Мало кто способен остаться равнодушным к захватывающей драме под названием становление. Она вдохновляла и всегда будет вдохновлять человечество на создание самых выдающихся произведений в различных областях его творчества. Перед глобальностью становления меркнут всякие нестыковки. Одной из которых как раз является то, что, собственно, и определяет величие становления - его бесконечность. Это обстоятельство всегда указывало и указывает грамотному мышлению на отсутствие смысла, поэтому в философии бесконечность еще совсем недавно было принято называть дурной. Подозреваю, что неуклюжее словосочетание истинная бесконечность было специально придумано для оправдания становления.
          Помимо смысла феномен становления нуждается также и в известной силе, которая приводила бы его в действие, то есть заставила частности сплотиться вокруг него и неуклонно следовать в указанном направлении. Именно в этом заключается основная задача трансцендентных и формально имманентных субстанций от эйдосов Платона, форм Аристотеля, Единого Плотина вплоть до всеобщего в материализме, бергсоновского жизненного потока, уайтхедовского бога-корректировщика и тому подобное.
          О недостатках концепций имманентного становления говорил еще Кант, приравнивая закоренелых атеистов к самым непоследовательным теологам. Как следствие, в процессе осмысления бытия в рамках категории становления… понятие единого вместе со всеми своими функциями и свойствами плавно перешло в понятие бога. Бог, конечно же, бесконечен по своей природе, но известным образом опредмечивает, а, следовательно, так или иначе, ограничивает бесконечность. Она, тем самым, уже как бы вовсе и не дурная! И отнюдь недаром в наше время религиозная картина мира многими самыми видными и глубокими учеными признана едва ли не наиболее удовлетворительной доктриной становления.
          Но куда исчезает наглядность становления при его метафизическом осмыслении? Откуда берутся те причудливые теории, за которые метафизику нарекли формой интеллектуального мошенничества? Аппарат метафизики, как бы хорошо он ни был отлажен, все же не волшебная палочка, чтобы по одному лишь мановению руки превратить овцу в шоколадку. Что в него поместишь - то на выходе и получишь, только, при этом, уже в крайне гипертрофированном виде. Аберрация заложена вовсе не в метафизике - она словно вирус проникает в нее вместе с принципом становления.
         В ходе осмысления феномена становления, метафизика порывает со здравым смыслом, погружаясь в область туманных догадок и интуиций, тем самым становясь учением о сверхчувственных основаниях бытия. Но это обстоятельство не изначально присуще метафизике, как принято считать, а является следствием не первичности (неистинности!) становления.
          Впоследствии неклассическая философия возникла именно как реакция на неудачу метафизики осмыслить феномен становления. Но все потуги иррационализма дальше складывания гимнов и славословия эволюции не простираются (см. А. Бергсон, Т. де Шарден и проч.). 

                ПРИНЦИП УНИЧТОЖЕНИЯ

          Про уничтожение же если когда и упоминается, то лишь эпизодически и вскользь: при возникновении нового, старое всегда исчезает. О нем говорят не иначе, как цепко удерживая в уме последующее за ним возникновение: уничтожение одного есть рождение другого (Аристотель). Впрочем… глупо было бы ожидать чего-либо иного от мышления становления.
          Уничтожение, представленное в окружающем мире столь же широко, как и становление (даже более широко, если учесть, что далеко не всякое возникновение эволюционно окрашено), указывает на ничто. Разумеется, последнее нельзя поместить в основание мира, если ты не являешься богом. Но зато можно поставить в конце. Причем не мира в целом (признаться, это меня крайне мало волнует), а каждого конкретного процесса или события, что чрезвычайно важно, ибо тогда отпадает всякая надобность в умных телах и хитростях разума, ведущих к эссенциализму и вызывающих яростные нападки и обвинения со стороны представителей постмодернизма в ущемлении свободы частностей. Именно таким образом метафизика только и может окончательным образом порвать со своим тоталитарным прошлым (см. К. Поппер) и сделать решительный шаг по направлению к либерализму.
          Что позволяет нам предположить, что непосредственной целью вещей является не развитие, а именно уничтожение? Известную подсказку дают наши собственные потребности и желания. Человек, как известно, есть совокупность потребностей и помимо них ничего собой не представляет. Каждая же потребность стремится не к переходу в другую, более высокую, а к своему уничтожению, реализации. Термин реализация упомянут здесь не случайно. Ничто - это отнюдь не просто… смерть. Только завершение придает окончательный смысл всему, что происходит. Эмпирически подкрепленная концепция бытия для своего одобрения еще может обойтись без принципа становления, но без позитива она обречена. Потому что мир - это мы сами: никто извне не вставляет здесь палки в колеса.
          Мы говорили о человеческих потребностях, но потребностями (только в иных формах) пронизаны все вещи в окружающем мире. Потребности вещей, грубо говоря, это все то, что с ними может произойти, согласно их природе. Стекло при желании можно поцарапать гвоздем, но не алмаз или юриспруденцию. В этом смысле, в мире нет ничего кардинально иного, помимо потребностей.  У Ч. Пирса есть одна очень любопытная фраза: цель мысли в том, чтобы не мыслить. Прагматизм как философия действия и пользы в открытую манкировал метафизикой, а потому и не смог… или же не захотел обобщить это свое открытие. А вот что пишет уже Т. Кун: цель ученого или группы ученых - решить данную конкретную проблему. Пусть на ее месте возникает несколько новых, но вовсе не это имелось в виду. 
          Напомню вкратце гегелевский механизм становления: противоречия, взаимно уничтожая друг друга, тем самым порождают новые, более богатые противоречия. И так без конца и края. (Гегель даже упоминает при этом о ничто, но лишь в качестве транзитного пункта, не фокусируя, разумеется, на нем все свое внимание). Тут имеет место небольшая проблема, на которую научный детерминизм или тот же материализм не обратили бы ни малейшего внимания, но… только не метафизик: для обоснования этой, на первый взгляд, совершенно бесхитростной комбинации Гегель был вынужден прибегнуть ко всякого рода хитростям разума, а также держать на заднем плане ко всему еще и божественный замысел, тем самым впадая в махровый эссенциализм. Спрашивается, зачем? Если же мы теперь логично предположим, что цели противоречий далее их тривиального снятия не распространяются, то тем самым оградим себя от этой опасности.
          Но как же нам поступить тогда с возникновением и его предельной наглядностью? Оно существует только как побочный продукт уничтожения. Как ложь бытия. Объективная реальность по своей природе дискретна - обретает свой смысл здесь и теперь, но побочный продукт (становление) делает ее перманентной и, как следствие, бесконечной. Мир существовал и, разумеется, будет существовать всегда, а значит, вечный двигатель, как бы мы этому ни противились, востребован самой логикой. Именно становление, как побочный (недолжный, никем не предусмотренный) продукт, и обеспечивает вечный двигатель вселенной, не имея никакого отношения к каждой конкретной вещи - к цели, стоящей перед нею как процессом.               
          Как отмечает далее тот же Пирс, являясь местом остановки мысли, убеждение также представляет собой область, втягивающую мысль в новое движение. При уничтожении старого всегда возникает что-то новое, не предусмотренное никем и ничем, поскольку все усилия и цели были связаны исключительно с реализацией  предыдущего процесса. Но мы этого совершенно не замечаем, потому что постоянно живем с занесенной вперед ногой (М. Мамардашвили). Уничтожение для нашего мышления (но не для нашей экзистенции!) всегда находится как бы в мертвой зоне - в качестве реальности, недосягаемой в своей близости (Т. де Шарден). Приходится  констатировать, что мы живем строго по законам уничтожения, но при этом осмысливаем свою жизнь исключительно по законам становления.
          Произведенная нами смена основополагающего принципа бытия, само собой разумеется, не может не привести к смене и определения феномена движения. Если прежнее гласило, что движение - это переход от низшего к высшему и от простого к сложному, то новое звучит уже таким образом: движение есть процесс, направленный на собственное уничтожение. Следует сказать, что формула Д. Толанда - явно не философский продукт и является очевидной уступкой становлению: настоящий мыслитель в отличие от ученого никогда не поставит на одну доску высшее и сложное.
          Отрицание существования движения имеет свою давнюю и славную историю, уводящую нас к временам Парменида и Зенона. С логической точки зрения оно настолько же безукоризненно, насколько эмпирически всегда крайне беспомощно… вплоть до заподазривания его сторонников в умопомешательстве. Согласно же принципу уничтожения, движение некоим образом существует, но его целью (и самое главное - результатом!) является собственное уничтожение как недолжное.    

                МЕТОД УНИВЕРСАЛЬНОГО СОМНЕНИЯ         

          Решение проблемы бытия в метафизике традиционно решается двумя способами: индуктивным и дедуктивным. Выше нами был фактически рассмотрен первый из них. Известно, что он не позволяет достичь стопроцентной доказательной базы. Этот недостаток как раз и призвана устранить дедукция. Отсюда становится понятным, почему именно она является любимым детищем метафизики. У дедукции лишь одно слабое место - это тот исходный пункт, от которого она отталкивается. Для его обоснования и используют универсальное сомнение: сначала философ освобождает свой ум от усвоенных верований, превращая его в необитаемый остров, затем… он становится Робинзоном методики. В этом и заключается смысл сомнения как метода, навечно заложенного Декартом в преддверии философского знания (Х. Ортега-и-Гассет).
          Изменчивость и противоречивость всего, а также, в первую очередь, наших собственных органов чувств, заставляют нас усомниться в своем  действительном знании о чем бы то ни было. В наше время наука достигла поистине впечатляющих успехов, но знаменитый тезис Сократа я знаю, что ничего не знаю, с тех пор ничуть не потерял в своей актуальности. По-видимому, научное знание и его рост не имеют точек соприкосновения с тем знанием, которое имел в виду Сократ. Если к этому присовокупить критерии к верификации, принятые в скептицизме и эмпиризме, то можно прийти к парадоксальному выводу, что философия (во всяком случае в лице тех же скептицизма и эмпиризма) куда более научна, чем… так называемая наука.   
          Усомнившись во всем, мы, тем самым, остаемся лицом к лицу с ничто. Рассмотрим же его более внимательно. Поскольку оно лишено всякого содержания (если отбросить все те смелые, но не слишком адекватные экстраполяции, которыми оно обросло с тех пор, как философы обратили на него внимание), которое и  является источником изменчивости, то в его лице мы имеем объект, не дающий никакого повода для сомнений - им тут просто не за что зацепиться. С точки зрения Гегеля… ничто есть чистая неопределенность и пустота, но именно пустота как раз и является гарантией абсолютной определенности ничто.
          Таким образом, метод универсального сомнения вывел нас на ничто. Оно не только наглядно (а не голословно лишь!) удовлетворяет всем атрибутам абсолютного, но в свою очередь явочным порядком вводит самый главный атрибут - предельную познаваемость, которого по понятным причинам лишены абсолюты становления. Есть претендующее на глубину расхожее мнение, что абсолютное непознаваемо в силу нашей собственной относительности, но именно относительное-то как раз и невозможно познать - у современной науки, которая подвизается именно в этой области, к примеру, давно уже нет совершенно никаких иллюзий на сей счет.
          Для собственных целей метафизического опыта вполне достаточно постулирования той ли иной идеи необходимости (принципа бытия) и последующих фиксации, верификации и логического обоснования того предмета, на который она интенциональным образом указывает. То есть именно последний пункт является альфой и омегой (в зависимости от того, какой метод исследования, дедуктивный или индуктивный, имеет место быть) процедуры метафизического исследования. 
          Абсолют необходим, ибо если счет идет на мелкую монету, то где-то должна существовать золотая. Иначе говоря, у реальности должна быть цель, обеспечивающая ее смысл, который необходимым образом должен пребывать вне ее - иначе реальность не было бы процессуальной. В то же самое время, наличие трансцендентного абсолюта удваивало бы мир, что совершенно недопустимо. Этот дамоклов меч постоянно висит над трансцендентализмом. Природа ничто, разумеется, трансцендентна, но мир, при этом, ни в коем случае не удваивается. Только окончательная трансцендентность дает нам возможность раз и навсегда покончить с пресловутой проблемой антропоморфизма. В самом деле, что же еще менее антропоморфно, чем ничто, которое избавлено от всех без исключения нюансов объективной реальности вплоть до процессуальности, которая так или иначе всегда наличествует во всех традиционных абсолютах? (Антропоморфизмом, кстати, сильно попахивает и сам принцип становления, ибо помещает человека на верхушку бытийной пирамиды, как будто бы бытию есть хоть какое-то дело до этого).
          Также нетрудно заметить, что принятые в метафизике критерии абсолютного по отношению к ничто буквальны и не нуждаются в каком-либо обосновании, тогда как по отношению к абсолютам становления все они носят гипотетический или же метафорический характер. 
          Полнейшее отсутствие содержания (ведь полагание наличия его у ничто тут же автоматически переводит его в разряд нечто) не оставляет ни малейшей возможности для каких бы то ни было интерпретаций. Таким образом легко и просто разрешается принципиально неустранимая во всех остальных случаях знаменитая проблема интерсубъективности.
          С точки зрения логики ничто - просто находка! Закон тождества гласит: А равно А в одном и том же месте, времени и отношении. Ни одна вещь в окружающем мире не соответствует этому требованию. А ничто  удовлетворяет ему с избытком: оно равно себе всегда, везде и в любом отношении. Идеал классической эпистемологии - совпадение предмета и его понятия (так называемая корреспондентская теория истины), на примере ничто впервые получает свое реальное воплощение.
          Казалось бы, нет смысла говорить об истинности нашего знания того, чего в принципе не существует. Это совершенно пустой разговор. Но ничто не существует исключительно лишь с нашей точки зрения. К вещам нужно относиться согласно их, а не нашей природе: так, круглое мы, обыкновенно, катаем, а плоское, соответствующим образом, перетаскиваем. Природа ничто и способ его суверенного существования не вступают между собой в какое-либо противоречие… а большего нам нечего и желать!
          Почему же мыслители прошлого не спешили использовать ничто в качестве отправного пункта своей дедукции, несмотря на все его очевидные логические и верификационные достоинства, а упорно придерживались своих фантазий? Дело обстоит довольно просто. Универсальное сомнение хоть и считается началом любого метафизического исследования, но… лишь официально. На самом деле у каждого мыслителя на тот момент уже имеется в голове та или иная картина мира, под которую он стремится подвести как можно более солидное основание в качестве гаранта ее объективности. Понятно, что конструктивное использование ничто в рамках становления не представляется возможным. В этом, собственно, и заключается основная причина его постоянного игнорирования со стороны философов.
          (Отечественный исследователь проблематики ничто  А. Н. Чанышев, немало сделавший для его идентификации в качестве абсолюта, не подверг сомнению первичность феномена становления и, таким образом, не сумел выйти за рамки интеллектуального андеграунда, сколь занимательного, столь же в итоге всегда конструктивно нерезультативного).
          Философы также издавна затемняли природу ничто, наделяя его тем или иным содержанием. Экзистенциалисты, охотно и ничуть не стесняясь, помещали туда разнообразнейшие продукты своего травмированного сознания, а рационалисты и мистики отпасовывали все непонятное и невыразимое. Разумеется, что таким образом ничто превращается в нечто или в метафору. К пониманию ничто близки буддизм, индийская и китайская философии, но там оно используется преимущественно в рамках аксиологии. Только Нулевой мир Лейбница и Библия представляют собой исключение, но здесь речь уже идет исключительно о проблемах креационизма.

                ПРОБЛЕМАТИКА БЫТИЯ И НЕБЫТИЯ

          Доктрины, непосредственно имеющие дело с ничто, традиционно причисляются к так называемой философии небытия, которая содержит в себе мощнейший отрицательный посыл для восприятия. И хотя данная концепция базируется исключительно на эмпирическом опыте, а также совершенно бесхитростной по своей природе формальной логике (к диалектике прибегают, когда осмысляют становление, что само по себе уже подозрительно), она не может просто проигнорировать вышесказанное.               
          Для рассмотрения этой достаточно пикантной ситуации я предлагаю совершить небольшой историко-философский экскурс в прошлое. Согласно основоположнику темы бытия Пармениду… бытие есть, а небытия нет. Не секрет, что именно к этому тезису в первую очередь апеллируют оппоненты философии небытия, полагая, что этим, собственно, уже все сказано.
          Насколько нам известно, по поводу небытия у Парменида практически больше нет ни единого слова. Зато он оставил нам весьма прилично развернутую характеристику бытия (речь идет о парменидовом бытии), из которой следует, что его природа статична и непротиворечива. (Остальные атрибуты для краткости можно смело проигнорировать, ибо они логическим образом вытекают из уже упомянутых). Отсюда, согласно закону амбивалентности, нетрудно, в общем-то, предположить, что небытие по своей природе как раз изменчиво и противоречиво. Что мы с вами, собственно говоря, и имеем в лице так называемой объективной реальности - в изменчивости мира симптом его нереальности (Ф. Гиренок).
          Надо знать некоторые особенности древнегреческого мышления. Для грека мыслить, означало не просто подумать о чем-либо за чашечкой чаю, а осмыслить, получить достоверное знание (Ф. Кессиди). Но изменчивый мир (объективная реальность) не позволяет сделать этого. Парменидово бытие не имеет с этим миром ничего общего. Иными словами, есть у Парменида - это не просто наличие, а статичность и, соответственно, познаваемость того, что наличествует. В свете этого, нет - не просто отсутствие, а изменчивость, противоречивость и, как следствие, непознаваемость.
           Далее Платон уже без всяких обиняков называет изменчивый мир небытием,  проделав, возможно, все те же нехитрые расчеты. А за ним эта традиция логично перетекла в христианство. Правда, человек, при этом, почему-то всегда выводился за рамки, однако знаменитый тезис Декарта на самом деле должен звучать в точности так: мыслю, следовательно, не существую. М. Планку, кстати, принадлежит одно прелюбопытное суждение: существует лишь то, что можно измерить. Будучи лишь добросовестным ученым, он, по-видимому, не понял его глубинного смысла - в противном случае, вероятно, поостерегся бы высказывать. Между измерением в научном смысле этого слова и в философском имеет место примерно та же разница, как между знанием научным и тем, от лица которого говорил Сократ в своей знаменитой сентенции, ранее уже упомянутой здесь.
          Итак, небытие изменчиво, противоречиво и непознаваемо. Но тогда как быть с ничто, которое естественным образом не является ни тем, ни другим и ни третьим? Ведь оно философской традицией крепко-накрепко повязано с небытием. С предрассудками надо расставаться легко: ничто - это форма существования бытия, тогда как нечто - небытия. Нечто даже в чисто этимологическом плане указывает на свою неопределенность, а ничто по всем параметрам удовлетворяет парменидову бытию. Теперь все встало на свои законные места: путем реализации-уничтожения небытие (все предметы окружающего мира и человек в том числе) переходит в бытие.
          Так называемая философия бытия, кичащаяся своим высоким статусом, оказывается, все время имела дело исключительно с проблематикой небытия! Вот каким скандалом может закончиться, казалось бы, совершенно невинная апелляция к Пармениду, когда ключевая фраза вырывается из смыслового (пусть, и не эксплицированного самим Парменидом) контекста. На эту щекотливую ситуацию, кстати, обратил внимание еще В. Виндельбанд в своей истории философии. Хотя я не настаиваю на осуществлении в связи с этим каких-либо кардинальных изменений - для меня, в данном случае, все это не более чем вопрос терминологических формальностей.
               
                ЗАКЛЮЧЕНИЕ
               
          Все до единой метафизические доктрины исходят из эмпирических посылок. Почему же тогда их следствия порывают с ними? Причины обычно усматривают в сущности самой метафизики или же в особом психическом складе людей, занимающихся ею. Однако есть, между тем, здесь и третий вариант: становление хотя и природно, но не является основополагающим принципом бытия.
          Если внимательно приглядеться к тому, что же заставляет нас придерживаться первичности становления, то это, разумеется, наша память. Благодаря ей мы заранее знаем (впрочем, далеко не всегда) что последует за каждым конкретным уничтожением, но это, как я понимаю, вовсе не повод в пользу первичности становления. Ведь пока что не термометр и не флюгер определяют температуру воздуха и направление ветра, а, как бы, наоборот. И, наконец, самое главное: как нам тогда поступить со всеми остальными вещами многообразного мира? Тоже наделить сознанием… поскольку ведь эволюция, понятное дело, не с человека же началась?
          В то же самое время человеку по совершенно естественным причинам весьма непросто согласиться и с первичностью принципа уничтожения: природа, искавшая решение, способное удовлетворить всех, остановила свой выбор на смерти, которая, как и следовало ожидать, никого не удовлетворила.  (Э. М. Чоран).
          Наличие сознания является нашим неоспоримым конкурентным преимуществом в деле собственной реализации, но оно же препятствует нам увидеть истину. Потому что всегда забегает вперед паровоза. Иногда же бывает очень полезно остановиться и осмотреться вокруг.
          Рассмотрим пример с юмистской критикой причинно-следственного отношения. Напомню: Юм утверждал, что между причиной и следствием отсутствует непосредственная связь. То, что он назвал идеей необходимости. Иначе говоря, речь идет об элементарной натяжке, основанной на простом некритическом восприятии. Легко заметить, что традиционный причинно-следственный механизм обслуживает становление, и острие юмистской критики объективно направлено именно против него. Сам Юм решения в итоге не нашел, более того, взял на себя смелость утверждать, что его не существует в принципе. Это абсолютно верно, если оставаться в рамках мышления становления. С точки зрения же теории уничтожения непосредственным следствием причины является ее элиминация как таковая. И это действительно абсолютно необходимая идея, поскольку дальнейшие события не всегда прогнозируемы (на что и обращал внимание Юм), но уничтожение при этом самой причины фатальным образом неизбежно.
          Несомненно, предложенное здесь решение проблемы, поставленной Юмом, есть не что иное как трюизм. Оно не имеет для нас абсолютно никакого практического значения. Но мы говорим о философии, а вовсе не о науке. Абсолютная истина бесполезна в народно-хозяйственном смысле, но, в то же время, представляет собой роскошь жить в осмысленном мире и, при этом, способна разрешать частные, опять-таки философские, проблемы. И случай с Юмом - один из таких примеров.      
          Правило В. Оккама гласит, что не следует умножать сущности без необходимости. Что же, я в данном случае обошелся и вовсе без них. В самом деле: любая сущность хотя бы уже чисто этимологически приведет нас, в конце концов, к эссенциализму. В связи с этим, полное отсутствие каких-либо сущностей есть не что-то избыточное и, следовательно, необязательное, а простое, необходимое и абсолютно естественное условие для верной метафизической доктрины.
          Наследственный порок, о котором говорил Кант, имеет место не в метафизике, а в мышлении, воспринимающем мир сквозь очки становления. Осмысляя так называемую объективную реальность, философ протаскивает принцип становления в метафизику, тем самым делая ее посмешищем в глазах научного мышления. Впрочем, наука и сама оперирует той же категорией, но это не приводит к абсурду, ибо она по своей природе не стремится к последним пределам. Аквинат в свое время заметил, что маленькая ошибка в начале может стать большой в конце. Жертвой этого обстоятельства, по-видимому, и стала метафизика. С другой стороны, становление как природный феномен также должно быть изучаемо - чем с неизменным успехом  и занимается наука.
           Для вдумчивого читателя не составит большого труда обнаружить в данном трактате махровый налет дилетантизма. Автор и не пытается скрыть свои вопиющие недостатки в фундаментальной философской подготовке, уповая главным образом на то, что куда более подготовленный в этом смысле читатель обратит свое внимание не столько на корявую букву предложенного к обсуждению решения, сколько на его дух и суть.
          Данная концепция представляет собой опыт создания либеральной метафизики, так как она отрицает иерархическую структуру бытия, тем самым наделяя абсолютной самоценностью каждую его акциденцию.
          P.S. Автору представляется, что даже категорическое неприятие выводов данной концепции будет ни чем иным, как… нашей реализацией-уничтожением потребности в этом - то есть ее фактическим подтверждением.          
          Маркин Павел Александрович: formation2010@yandex.ru