Искалеченный мир

  Я родился в Тбилиси за семь месяцев до начала войны.  Потом эту войну назовут «Великой»,
когда её масштабы и количество жертв станут такими, что назвать войну большой, язык не поворачивался.  Маяковский определил так:  «Война есть одно из великих кощунств над человеком и природой».  Отец ушёл на фронт, в первые дни, как объявили призыв.  Мама вскоре поступила на работу в школу, а я остался с бабушкой.
     Помню себя с трёх лет.  В памяти сохранились самые яркие картины.  Это был страх, когда тревожно выли сирены воздушной тревоги.  Следует отметить, что на Тбилиси сбросили всего две бомбы.  Одна угодила в частный дом на окраине города, вторая попала в один из корпусов арсенала. Видимо, немецкие пилоты точно знали свои цели. Это произошло   
тогда, когда вражеские войска стояли на подступах к  Владикавказу, а это всего в ста километрах от Тбилиси. Сейчас, мне кажется, что нас спасли только высокие  Кавказские горы.   Вой сирен воздушной тревоги прекратился, когда наши войска перешли в контрнаступление.
      Активные боевые действия увеличили поток раненых.  Самые крупные клинические базы мединститута, курортологического центра и института усовершенствования врачей были переполнены.  Мест для раненых всё равно не хватало.  Стали закрываться школы, если здания подходили для развёртывания госпиталей. Оставшиеся учебные заведения уплотняли.
Поток раненых шел непрерывно.  Их было много и на улицах города, без рук, без ног, со следами ожогов, как последствия морских сражений.
    Помню, наши детские игры, особенно мальчишеские, были про войну.  Себя мы изображали жертвами боевых действий, без руки, без ноги с одним глазом, который прикрывали куском ткани.
 Население города разделилось на военных и штатских,  военные в свою очередь разделились на готовых к отправке на фронт и раненных, а последние на легко и тяжело раненных.  Моё знакомство с последствиями войны,  хочу подчеркнуть, именно с последствиями, началось с тяжело раненных.  Мы с бабушкой ходили в госпиталь, там лежал ее младший брат.  Он страдал  после ампутации ноги, так называемые фантомные боли мучили его.  Хорошо помню госпитальную палату и лежащих больных с ранениями, помню, как они заговаривали со мной.  Вид маленького мальчика, видимо, напоминал им дом и семью, а может и просто мирную жизнь, где бегают дети, где есть будущее, которого у них могло и не быть, даже после выздоровления. Нечто подобное произошло с братом моей бабушки. Для избавления от болей, ему делали уколы морфия, это сильное наркотическое и обезболивающее средство.  Чтобы он не привык к морфию, ему стали давать чачу.
    Шестидесятиградусная чача на время заглушала боль, так он пристрастился к алкоголю, много курил, причем табак с плантаций сворачивался в отрывок газеты с большим содержанием никотина.  Из братьев и сестер бабушки он был единственным кто окончил гимназию. Он не был кадровым военным.  У него была мирная профессия, он был бухгалтер, а на фронт был призван рядовым.  Рядовые это те, которые в бою погибали первыми.  После выписки из госпиталя прожил он недолго, всего два года.
      Много лет спустя я прочитал афоризм чешского писателя  Габриэля  Лауба  «Кадровые  военные — это те люди, которых мы кормим в мирное врем, чтобы в военное они посылали нас умирать за родину».
      Среди раненых были и такие, которые не были прикованы к кровати.  Это были легко раненные и выздоравливающие.  Были и те, кто получил увечье, но могли самостоятельно  передвигаться.  Они ходили с помощью костылей, а у кого не было обеих ног на самодельных каталках с подшипниками вместо колес.  Эти каталки при движении поднимали страшный шум и скрежет.  Этот контингент, когда появлялся группами, наводил ужас на базарных торговок.  Денег за товар они платили редко так, как платить было нечем, получали они гроши, едва хватало на табак.  Особый страх вызывали отчаянные матросы в тельняшках, эти могли применить насилие.  Положение многих было тяжелое, некоторые без стеснения просили денег на водку или на табак.  Фронтовики  «на дух» не воспринимали  сотрудников милиции у тех была  «бронь», то есть, милиция освобождалась от службы в  армии. Наличие «брони» вызывала гнев у тех, кто пережил ужасы войны. Драки с милицией доходили до поножовщины.  Если солдаты и матросы собирались большими группами, милиция старательно избегала контактов с ними.  Видимо, военное время, и законы мирного времени, вещи несовместимые.
     Наградой за муки, стала долгожданная победа. Первые послевоенные годы были тяжелыми, правда, перестали приходить похоронки.  Безногим стали делать кустарные деревянные протезы.  Уже определенное облегчение — возможность передвигаться.  Кроме самодельных колясок на подшипниках,  появились заводские — американские.  Они поступали через Иран, но их было слишком мало.  В город прибыло много военнопленных немцев, они строили и ремонтировали жилые дома,  свободно гуляли по улицам торгуя  детскими игрушками, которые сами мастерили.  Прошло еще несколько лет.  За этот промежуток время происходили перемены: стали исчезать с улиц города фронтовики-калеки, куда-то увезли военнопленных немцев.  Стали закрываться госпитали, а эти здания  опять стали  школами и детсадами. Вернулся мой отец.  Будучи офицером, он не смог демобилизоваться сразу после победы.  Наши отношения  складывались непросто.  Мне было уже шесть лет, я не сразу воспринял его, как отца.  Поначалу, это был чужой человек в военной форме.  Отец начал работать главным инженером на небольшой фабрике, где делали тетради, учебные пособия и детские игрушки.  Вскоре я пошел в первый класс.  Мирное время, простые житейские заботы.  Но, произошло очень значимое событие  в моей жизни, невольным свидетелем которого я стал.
Будучи старшеклассником, как-то зашел за отцом к нему на работу.  Отец, и директор фабрики, собирались по делам за город, и взяли меня с собой. Поехали на "эмке"- шедевре советского автопрома. Сделка завершилась быстро и мы поехали назад в город.  Не доехав километров десять до окраин города, директор остановил машину перед дорожным знаком - «Карсани 5 км». Он объяснил остановку тем, что часто проезжая мимо, всегда хотел посмотреть, что представляет собой эта  «Карсани».  Сказано, сделано, поехали смотреть.  Свернули на грунтовую дорогу, которая петляя, взбиралась в гору.  Был конец сентября, вокруг заросли орешника и пожухлая, после жаркого лета, трава.
Наконец, мы выехали на ровный участок с двумя рядами белых домиков.  Всего домиков было семь или восемь. Между ними , на улочке, стояли  грубо сколоченные столы и длинные скамейки  Здесь же расположились несколько  старичков,  одетых в серые больничные  халаты поверх когда то белого белья.  Было их человек десять.  Что-то странное было в поведении этих людей.  Некоторые, из них, уставившись в одну точку, сидели неподвижно с каменными лицами.  Другие, старательно, ровными шагами измеряли улочку,  вперед -назад, и опять, вперед- назад. На нас они не обратили своего внимания.  Три женщины в белых халатах присматривали за ними.  Одна из них кормила с ложки безрукого старика.  Он один проявил беспокойство увидев нас.  Высокая, худая женщина, видимо главная среди них, подошла к нам.  Она сказала, что посторонние приезжают к ним очень редко, что находимся мы в госпитале для хронических больных, с нарушением психики и памяти.  Состав госпиталя это участники войны с последствиями травм и ранений головного мозга и тяжелых контузий.  Жить самостоятельно  они уже не могут.  Уход за ними требуется постоянный. 
От нее мы узнали, что самому старшему из них чуть более сорока, а мы приняли их за стариков. Через несколько лет, будучи студентом медиком, я узнал, что травмы головного мозга, это не только нарушение психики, а это преждевременное старение.
   Старшая медсестра, это только с ней мы разговаривали, рассказала, что во время войны, здесь жили монахи, были среди них и молодые.  Молились они за мир, а когда наступил мир, они с чувством выполненного долга  вернулись к мирской жизни. Их место заняли те, кто отдал свое здоровье, и тоже за этот мир.  За исключением безрукого, остальные не понимали особенность  своего положения. Мы решили поговорить с ним. Сильно заикаясь, он стал объяснять, что ему здесь хорошо, за ним ухаживают и он не хочет уезжать отсюда.  Он говорил, подкрепляя свою речь жестикуляцией культями рук.  Невыносимо было видеть эти жесты.  Слезы текли из его широко открытых, светло серых глаз.  Медсестра стала его успокаивать, говорила, что мы не увезем его, что мы не имеем права его трогать.  Персонал  знал, что у него где- то есть семья, сам он это скрывал, видимо не хотел быть для них обузой.
Мы невольно стали причиной его слез и страха.  Мы извинились и уехали.
  Уезжали, с гнетущим чувством вины.  Покидая это место, я понимал всю обреченность обитателей этого госпиталю.  Обратно ехали молча, каждый думал о своем. 
    Я понял, куда исчезли калеки, жертвы войны, с улиц города. 
   По этому поводу, есть очень точные слова у  Л.Н. Толстого - «Последствия войны всегда  будут всеобщее  бедствие и всеобщее развращение».  Да, это было бедствие то, что мы увидели в госпитале.  Поведение общества, в то время, было поведением страуса.  Голову в песок и не видим калек- фронтовиков стоящих с протянутой рукой.  Пройдут годы, прежде чем закончится этот нравственный дебилизм и обратят внимание на остатки участников войны.  Наконец, найдутся люди, которые провозгласят - «Фронтовики, наденьте ордена!».
Теперь они в почете, они уважаемы, называют их ветеранами.
   Очень важное, что я хочу донести этим рассказом.
           «Ошибку можно исправить — глупость исправить невозможно».