Солипсист Тема 10 У роковой черты

               
                «Баю-баюшки-баю,
                Не ложися на краю.
                С краю свалисся,
                Ой, наплачешься               
               
                (Колыбельная)

1.
      Переход от зимы к весне в тот год у нас, то есть в Осеево и его окрестностях, произошел почти на счет раз и два. Зима продержалась до последних чисел марта: чуточку минусовые  температуры, пасмурно. Снежный покров, хотя и не обновляется, наружно выглядит почти нетронутым. Ну, если только какая-нибудь крохотная зверушка, вроде мыши-полевки,  пробежит и следочки свои когтистые оставит. Правда, чувствуется, что где-то внутри уже идет какая-то разрушительная, подрывная  кротовья работа: покров подтачивается, местами, более доступными для солнца,  уже проступают на поверхности крохотные лужицы. Снег, в целом,  кристаллизуется,  проседает.
       В начале апреля примчался  с Атлантики мощный тепловой поток, принес с собой мрачные тучи, обложившие небо над Осеево с четырех сторон. Из туч сыпанули дождевые потоки, они же, по всем открытым Исааком Ньютоном  законам тяготения, неудержимо устремились к центру земли.
Ненастье простояло  около недели. Когда тучи рассеялись, дожди прекратились, явилось красно солнышко, стало очевидно, что наиболее потерпевшей  жертвой всей этой дождевой вакханалии  стал снег: он  испустил дух, или, выражаясь иначе, приказал долго жить. И никаких при этом веселых журчащих ручейков, как у Тютчева или Фета. Пейзаж, скорее, больше смахивает на марину Айвазовского, чем напоминает труды великих стихотворцев, тонких чувствователей природы средней полосы: вокруг, куда ни бросишь взгляд, вода разливанная, вселенский потоп, сплошной «Дед Мазай и зайцы», а наш дом, как одинокий корабль, плывет по безымянному  морю-океану. «А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой». 
     Последняя строчка, как вы наверняка поняли, лично обо мне, скромняге.

2.
     Несколько обескураживающее начало нового раздела, не правда ли? После всего жутковатого, отчего волосы дыбом, что открылось в разделе предыдущем. Казалось бы, самое время предстать в роли громовержца. Эдакая лирика!  Неужто толстокож автор?
     Нет, не толстокож, вы в этом уже убедились. Автор сопереживает. Однако, так, как свойственно только ему. Он не из тех, кого, чуть что,  тянет порвать на лоскутки  тельняшку у себя на груди. Он человек с тормозами. Да, отзывчивости в нем, уверяю вас, достаточно, но и трезвого холодного, если хотите, расчета тоже. Так уж он скроен и устроен.
      После первого эмоционального шока – последствие выплеснутых  на меня откровений Грэга, - отчасти парализовавшего работу левого полушария моего мозга, с течением времени наступило и какое-то отрезвление. Восстановилась моя способность анализировать (полушарие правое). Да, уверенность в своей правоте – моя наипервейшая опора. Зато сомнение – вторая.  Так и иду, похрамывая, вперевалочку, полагаясь то на одну опору, то на другую. Пошатывает. Другие, смотришь, уже умчали, я их спины вижу, а я все торчу на одном месте, балансируя на одной ноге.
      Я это все к чему? Не то, чтобы во мне возникли какие-то серьезные сомнения в истинности мною от Грэга услышанного,  и подтвержденного чуть позднее Кэт. Ни тот, ни другая не были по своей природе врунишками. Но они же  были и яркими представителями славного, но чреватого опасностями племени холериков. Пленниками обрушающихся на них эмоций, а это значит, им была свойственна привычка преувеличения. То есть они чаще, чем полезно для дела, прибегали к гиперболам. Не в математическом, а лингвистическом смысле этого слова. То есть высказанное ими, чтобы получить в итоге истину, стоит всегда поделить на энное количество раз.
      Что меня стало смущать в рассказе Грэга? Ну, допустим, с очкариками- педагогами еще куда ни шло, с ними все ясно - эльфы. Им позволительно витать в эмпиреях, строить воздушные замки, не замечая, что творится у них под носом или под ногами, но ведь те, над кем собирались проводить эти сомнительные эксперименты, прежде чем стать пленником этого интерната, должны были пройти через руки и очи людей в белых халатах. Это люди другой закваски. Психология у них другая. Немного циничны – да, есть в них такое, от того, что, каких только достойных петровских кунсткамер уродств за свою практику не навидались! Однако доверчивости в них с гулькин нос. Их так просто на мякине не проведешь. Неужели они могли проявлять, причем на протяжении длительного времени, -  такой непрофессионализм, халатность, чтобы не замечать, во что с течением времени превратилось это изначально богоугодное заведение? В полную свою противоположность. А вестись на какие-то подачки и закрывать глаза на происходящее, - на такое люди, давшие клятву Гиппократа, неспособны. Такого мнения я придерживался и придерживаюсь до сих пор. Хотя и допускаю при этом, что бывают исключения. Но это лишь единицы, в целом – на медиков всегда и во всем положиться можно.
       Словом, во мне зародилось желание докопаться до истины самому, убедиться уже своими глазами, таким ли жутковатым, на грани уже какой-то фантасмагории, даже хичкоковского фильма ужасов,  могло быть все то, что подразумевали откровения Грэга. Но для того, чтобы все это осуществить, мне прежде необходимо было выйти, в каком-то смысле, на волю самому. Не то, чтобы я чувствовал себя запертым в какой-то темнице, однако какие-то ограничения в своих перемещениях все же испытывал. И лишь когда эти, отчасти добровольные, отчасти  навязанные ограничения исчезнут, у меня появится возможность обзавестись необходимым инструментом, чтобы дорыться до истины. Делаю такое заявление не в дурном смысле для Кэт и Грэга. Я по-прежнему был им благодарен за то, как они уже мне помогли, и – на этот момент – продолжали оказывать мне такого же рода посильную для них помощь. Я о праве на правду не в частности, а вообще.
       Пока же правдоруб в моем лице  просто зарабатывал себе на кусок хлебушка в поте лица своего.
       Начнем с фундаментального. Уголь. Вещь жизненно важная для всех нас. В том числе и для живущих в городе. Здесь, в деревенских условиях, - приобретающая особенную ценность. Животворную. Нужда в угле не пропадает на протяжении всего года. Отчего я с таким пиететом о такой, вроде бы грубой материи, как уголь? От того, что я с некоторых пор был возведен в сан Главного Кочегара. Я должен был обеспечить энергией все камины, печки, бойлеры и котлы в этом доме. Также как вовремя затопить и то, и другое, и третье.
       Не думайте, однако, что на этом все и заканчивалось.  Еще мне должно было следить за водостоком: чтобы все канавочки, вырытые, разумеется, не мною по территории усадьбы и задолго до меня, были не заилены, не обрушены, не затоптаны. Наблюдать за хорошим состоянием окружающего дом сетчатого забора: никаких дырок, подлазов. Кого мы больше всего боялись? Вы мне не поверите: лис и ласок. Они, якобы, водились в нашем жиденьком лесу. Когда в самом лесу воцарялась бескормица, зверушкам полакомиться было нечем, они могли своими тайными тропами прокрасться на нашу территорию, и порыться, допустим, в каких-то пищевых отбросах на задворках дома,  или даже заглянуть на кухню, перепугав Василису Захаровну. Тогда уже мне приходилось выступать в роли своеобразного сторожевого пса. А главным моим боевым инструментом были, увы,  капканы. «Увы» от того, что будь на то моя воля, я бы всем лисам и ласкам предоставил полную свободу действий: «Лакомьтесь, чем хотите и где хотите, на здоровье». 
     Теперь вы убедились, какое широкое поле деятельности было открыто передо мной? Все, что надобно, чтобы я не чувствовал себя здесь нахлебником. Трудись - не хочу. Кроме того, человек утружденный, не избалованный праздностью, решающий ежедневно какую-то практическую задачу не отвлекается на то, что не имеет прямого отношению к  тому же, например, углю. Он решает куда более прагматичные задачи.   
В тот день Кэт командировала меня на благоустройство кусочка подъездной дороги. Выражаясь конкретно, передо  мной была поставлена задача засыпать гравием образовавшиеся за зиму колдобины. По мере возможности утрамбовать. То есть чисто дорожные работы. Гравий завезли и ссыпали кучками у дороги еще накануне. При этом Кэт специально наставляла меня: «Смотри, не переусердствуй. Напрягаться по полной тебе еще рано. Работай не спеша. Тебя никто не гонит. Не кончишь сегодня, оставишь на завтра. И про обед не забудь». Такие вот щадящие меня работодатели-гуманисты.
      Погода стояла отличная. Тепло. Градусник с утра показывал плюс тринадцать. Мне работалось в охотку. Я закончил свой «урок» к двум часам и, гордый от того, что совершил такой трудовой «подвиг», вернулся в дом. Все уже отобедали. Меня в столовой поджидала накрытая полотенцем миска с рисовой кашей и большая кружка с топленым козьим молоком. Я вначале, по своей городской дурости, им брезговал, но очень скоро распробовал, пристрастился. А полотенце на миске это от назойливых мух. Их становилось все больше и больше. Вот кого я бы с удовольствием прибил! Ни одна жилочка бы при этом на мне не дрогнула.  Помимо имеющего непосредственное отношению к миру материальному,  на обеденном столе лежало и нечто причастное к миру «душеспасительному»: стопочка нравоучительной церковной литературы. Я глянул на верхнюю книжечку. «О граде Божием» Протоиерей Серафим Слободский. Сразу раскусил, откуда ветер дует: от Василисы Захаровны, никак иначе. Прозелитские наклонности могли быть только у нее.
      Я уже заканчивал трапезу, когда в столовую вошла Кэт. Первым делом обратила внимание на протоиерея.
-Василиса Захаровна, конечно, больше некому. Охмуряет. Держись, Ванюша. Раз ты влился в наш коллектив, для нее важно, чтобы все поверили в Бога, как она.
      Я знал, что в самом доме в части духовного царил пестрый разнобой. При этом никто никому своих убеждений не навязывал. Так, сама Кэт держалась от традиционной церкви подальше. Да и от любых нетрадиционных тоже. Ей было ближе, понятней все, что относилось к естественному бесспорному наглядному миру природы. Отвлеченности навевали на нее скуку. Грэг был предрасположен к вере в ее классическом, ортодоксальном виде, то есть материно «Я верую» было ему не чуждо, но и для того, чтобы полностью этому состоянию поддаться, в него погрузиться, ему, видимо, еще чего-то не хватало. Какой-то всеохватывающей сцепочки.  Он так и жил в этой неопределенности, между двух берегов, не причаливая свою шлюпку  ни к тому берегу, ни к другому. Что с нашей великомученицей Дуняшей? (Да, я так мысленно («великомученица») стал иногда обращаться к сестре Грэга. Она, я считаю, это звание более чем заслужила). На что она была настроена? Для меня сие оставалось загадкой. Во всяком случае, я что-то пока ни разу не замечал, чтобы она посещала вместе с матерью церковь,  или свято чтила, блюла  церковные праздники, наказы. Ну, ее понять было можно. После всех не книжных, а пережитых ею лично содомов и гоморр ... Эти раны простыми писаниями было не залечить. Еще не так много времени прошло. Еще все в ней болит, кровоточит. Предпочитает зализывать раны в одиночестве, а не в толпе прихожан. (Все вышесказанное всего лишь мое предположение. Как и что было с Дуняшей, какими побуждениями она на самом деле руководствовалась, -   я ничего этого, разумеется, не знал).  Лично о своем кредо я вам, кажется, уже все уши прожужжал. Уже сильно этим поднадоел. Суммируя: я -  агностик. Такое определение дал мне Лазарь Моисеевич. В целом, я с ним согласен.
    Хотя и не без некоторых нюансов. Агностик, но с претензией на Истину, которой владеет один лишь ваш покорный слуга. Да, именно так. И никак иначе.
-Послушай, - сказала Кэт, - у нас с Грэгом вчера состоялся разговор, как тебя лучше всего использовать.
     Начало меня насторожило. Да, я понимаю, я находился в приютившем меня «полном чудес» доме на положении батрака, но мне никак не по душе, когда меня «используют». Приблизительно об этом я Кэт и сказал, и вот что получил в ответ:
-Не обижайся, Ванюша. Ты не батрак, ты член нашего братства, если тебе так больше нравится. Каждый должен выполнять то, что у него лучше всего получается.
-И что же, по вашему, у меня получается лучше всего? – Я уже представил себя в роли, скажем, подносчика снарядов. Или поджигателя запалов. То и другое меня, разумеется, пугало. «Мы мирные люди, но наш бронепоезд...» ко мне не имело никакого отношения. Я, помимо прочего, когда мне это удобно, еще и пацифист.
-Мы настроились купить еще одну козу. Нам предлагают ее за полцены. Глупо будет упустить этот шанс. Дуняша едва управляется с троицей. Ей нужен более- менее постоянный расторопный подручный.
     Я, услышав такое предложение... внутренне поежился. Чуткая Кэт это подметила:
-Ты чего?
      Я мог бы ответить, «чего». Например: «Ой, голубушка, не с огнем ли играешь? Не толкаешь ли меня на неприятности? Имея представление о Дуняшиной подноготной, как над нею измывались представители противоположного пола, - я для нее это типа «Тревога!». Поэтому и старается держаться от меня в стороне. В ней еще наверняка далеко не все прогорело, а ты швыряешь меня на неостывшую сковороду. В качестве кого?»
      Я молчу, а Кэт не успокоится.
-Ты чего-то боишься?
-Хотя бы и так... Учитывая, ЧТО я, в конце концов,  тоже ношу у себя в штанах. Зачем ей еще травмы? Я имею в виду: психологические.
      И вот какой была хладнокровная реакция Кэт:
-Не знаю, Ванюша, что ты носишь у себя в штанах, ты мне ни разу не показывал.  («Неправду говорит. Наверняка видела, когда я был в полной отключке, валялся перед нею, в чем мама родила. А как иначе?»). Знаю только, что она сама просила себе помощника. А кроме тебя, где мы найдем ей помощника?  Да еще, чтобы на нем обязательно была юбка. Подумай своей ученой головой
     В конце концов, я уступил:
-Когда приступать?
-Завтра, Ванечка. Ни к чему резину тянуть. Четвертой козочки еще нет. Пока идут переговоры. Место надо для нее приготовить. К тому времени, когда привезут, вы с Дуняшей найдете общий язык. Вот увидишь, - все так и будет, что бы тебе там сейчас не казалось. Сумасбродный ты человек.  Не волнуйся.

3.
Да, я волновался. Волнение для меня штука почти перманентная («Покой нам только снится» это отчасти и про меня), так что, вроде бы, и удивляться тому, что с некоторым аж даже усиленным сердцебиением (пульс зашкаливает за 90) ожидаю, когда мы (я и Дуняша) окажемся в одной рабочей связке), скорее всего, не стоит. С таким волнением, какое я испытываю сейчас, неуверенные в себе, в своей неотразимости молоденькие мальчики идут на первое свое свидание.  Но я-то, извините, далеко не мальчик, и меня поджидает не свидание, а самая, что ни есть, прозаическая неквалифицированная работа. Посильная любому, кто наделен парой рук, и хотя бы элементарной, на уровне чуть повыше, чем у наипростейших приматов, мозговой начинкой. Думаю, любая мартышка... ну, не любая, конечно, а одна из полдюжины, вполне сможет справиться с этой работой. А волнение это уже от переизбытка моей впечатлительности. Это работа гормонов.
Кстати говоря, коли уж я упомянул свою впечатлительность, Дуняша на меня своей внешностью никакого особенного впечатления не производила. Далеко ей до писаной красавицы. Да и до дурнушки ей тоже далеко. Где-то посередине. Да и трудно мне было полноценно судить об ее внешности: не дефилирует же передо мною по подиуму. Вечно во что-то укутанная, избегающая любых женских приманок. Ее вполне можно было принять за бесполое существо.  Я ее почти такой и воспринимал. Хотя никогда не забывал и про ее же неестественно (так в реальной жизни не бывает)  приближенные ко мне зрачки, в те первые мгновенья, когда я очнулся. Они мне показались втягивающими в себя колодцами, как будто на их донышках лежали какие-то мощные магниты.   
Утро не предвещало  мне ничего хорошего. Пасмурно. Слегка дождит. Я, озабоченный, настороженный, словом, «на взводе», спустился в столовую. В ней Кэт. И больше никого.   
-Как у тебя со здоровьем? – первое, о чем спросилось Кэт, едва я вошел в столовую.
-Отчего ты спрашиваешь?
-Физиономия опухшая.
-Комары накусали. – Я, конечно, ни за что не признаюсь, в чем истинная причина того, что моя физиономия, якобы, опухла. «От мыслей, - ответил лишь  мысленно. –
       От мыслей, матушка моя. Все от них, проклятых».
-Да? Комары появились? – кажется, не поверила мне Кэт. – Я на себе что-то не почувствовала.
«От того, что ты толстокожая»...
       Я только подумал, а Кэт мне уже отвечала (ох, уж эта ее феноменальная способность читать чужие мысли! Сивилла какая-то). Буквально отбрила меня:
-Переживаешь?.. Чего-то боишься?.. Ну, до чего ж неодинарный ты, Ванюша, человек!
       Что есть, в упор не замечаешь, зато видишь то,  чего в помине нет и быть не может. Навоображаешь, потом собственной тени первым же пугаешься. Тебе бы Жюль Верном, что ли,  стать.  Давно бы уже прославился.
-Ты о чем? – я вяло поинтересовался.
-Да все, Ванюша, о том же, - Кэт не стала уточнять, а я не проявил желания продолжить этот разговор.
-Ну, Иван ты наш Георгиевич, -  последнее напутствие Кэт, перед тем как уйти, оставив меня наедине с уже дожидающимся меня на столе завтраком: омлет и молоко (разумеется, козье), - чтоб первый день не комом.
       Когда я подошел к ангару... Впрочем, ангаром я сгоряча назвал это строение еще, как следует,  его не разглядев. Вскоре я узнаю, что по первому своему назначению это строение  выполняло функции денника. В нем хозяин собирался держать лошадь. Но с лошадью не сладилось. Лауреат не то сталинской, не то ленинской премии от приобретения лошади отказался. Долгое время не состоявшийся денник  пустовал, а переквалифицировался он в козлятник. лишь после того, как дом со всеми его причиндалами  перешел во владение Кэт и Грэга.  Обидно ему, наверное, при этом было, но... «Хозяин-барин».
        В козлятнике – хоть уши затыкай от издаваемого нетерпеливыми животными блеяния. Также как и от стука их рожек о запертые до поры до времени дверцы  их стойл. Темновато: одна лампочка на все помещение. Мои глаза с  трудом распознали Дуняшу. Она трусила над кормушкой издающую сенной запах мелконарезанную смесь. Чуточку позднее я узнаю, что смесь получают из подвешенных к поперечной балке,  заготовленных еще в предыдущую осень веников. Сами же веники это то, чем были  в их уже далекой юности  молодые побеги, веточки разнообразных кустарников. Они хранятся в таком виде всю зиму, ими питаются. Для этого прямо перед тем, как пойти на грубый корм солощим животным, измельчаются специальной дробилкой, иначе желудкам животных трудно справиться.  Я все это потом основательно освою. Они же, то есть веники,  живо напомнили мне освеженные, подвешенные на дыбах тушки, какими они красуются на творениях  так невзлюбившегося мне когда-то, но почитаемого моей матерью художника Сутина.
     Я осторожно сблизился с Дуняшей. Осторожность от еще не покинувшей меня неуверенности, что я буду в этом ангаре желанным гостем. Дуняша, не прерываясь ни на мгновение,  продолжала делать свое ставшее для нее привычным дело, как будто не обращая никакого внимания на меня. Я  спросил:
-Что мне делать?
     Выразительным жестом показала на занимающий один из углов помещения больших размеров ларь. Именно из него она извлекала ту самую  издающую  сенной дух  смесь, которую потом трусила над большого объема кормушкой.  Получается, одна большая уемистая кормушка для всего, что блеет, и штурмует в эту минуту дверцы стойл. То есть я должен был действовать строго по заданному мне Дуняшей лекалу. И никакой самодеятельности.  Я незамедлительно послушался ее. Ровно также, не отклоняясь ничуть ни вправо, ни влево действовал и впредь. Чем заслужил  от Дуняши пару одобрительных кивков. Ей явно пришлась по душе моя безропотная исполнительность. Это и стало моей первой крохотной внутренней победой.
     Да, я боролся сейчас с самим собой.  Но, как напутствовал еще генералиссимус Суворов после преодоления крутенных склонов Альп: «Не расслабляться». 
     Не стану последовательно, шаг за шагом, событие за событием, излагать сейчас весь мой первый рабочий день в качестве Дуняшиного подручного. В конце концов, я здесь представляю не «Хронику пикирующего бомбардировщика», а всего лишь обычный рядовой день, проходящий преимущественно в дружелюбном, лишенном каких-то серьезных  конфликтов общении с козами. Да, с самой  Дуняшей мы также как-то общались, - она, большей частью, прибегая к помощи  жестов, мимики, я - пользуясь ставшим таким ставшим привычным для человека инструментом общения, как голос. У нас с нею, к моему удовлетворению,  получалось. И не удивительно: я всегда отличался  сметливостью. Она же показала себя наставницей  терпеливой, и вполне терпимой относительно такой нескладехи -  неумехи, как я. Хотя при этом и никакой явной доброжелательности. Например, какого-то одобрительного или поощряющего взгляда, тем более улыбки я от нее больше, за исключением первых двух, не дождался. Словом, воцарившаяся в это время в ангаре атмосфера была вполне деловая. Ничего, что давало бы мне повод подумать: «Я своим присутствием напоминаю ей ее мучителей».
     А что  наши славные козочки? Право же, они заслуживают нескольких добрых слов в свой адрес.
     Итак, три... да, пока три... молоденькие козы. По-видимому, одного помета. То бишь одних кровей. Очень похожие друг на друга. Что облегчало их узнавание, это  разного цвета ленточки, повязанные на их удлиненных морщинистых шеях. Еще у них было по колокольчику. Но это уже на тот случай, если они разбредутся, или, не дай Бог, какая-нибудь из них потеряется. Не вечно же они будут корпеть в четырех бетонных стенах, под низким сводом? Скоро настанет время,  и они перейдут на так называемое беспривязное содержание. Я, скорее всего, займу вакантное на это время место козопаса. Вот тогда-то им и колокольчики понадобятся... Мне же на этот срок будет кстати вырезанная из какого-нибудь подручного материала дудочка-свиристелка. А еще берестяные лапти и свитый из верви кнутик. Хотя бы для виду. Пользоваться им я, конечно, по назначению не стану. Пощелкать для собственного удовольствия, помальчишествовать  – отчего бы и нет? Всегда готов! 
      Мы в тот день проработали плечом к плечу, голова  к голове, часа четыре. Итог нашей совместной работы? Стойла аккуратно вычищены от накопившегося к этому времени навоза, сам навоз отнесен в стоящую обособленно от всех емкость для компоста. Полы протерты, устланы свежим чистым ароматным слоем соломы. Солома бралась из более чем уполовиненной за прошедшую зиму копенки в дальнем углу козлятника. Кормушка – одна большая на всех – с верхом заполнена той самой мелкоизмельченной издающей сенной дух массой. Это так именуемый «грубый» корм. На «сладкое» же – мелкий вареный картофель. Он пользуется особой популярностью у коз, но его запасы также довольно ограничены.   Зато воды вдоволь, как при коммунизме, пей-не хочу, но, в резком противоречии с основными постулатами марксизма-ленинизма  поилки индивидуальные, то есть являющиеся личной собственностью каждой отдельной козы. Вода же подается  с помощью  обычного резинового шланга. Он тянется от козлятника до крохотного пруда.
-Ну, как? – спросила меня уже в конце дня Кэт. – Как первый блин?
    Я ей коротко ответил:
-Штатно.
-Ну, вот! А ты все чего-то боялся. Эх, Аника ты воин. 
А на следующее утро меня  поджидал сюрприз.

4.
   Только отворил дверь столовой, - увидел сидящую у торца стола Дуняшу. Отняла глаза от тарелки, посмотрела  на входящего, через мгновение  глаза опустила. То есть никакого с ее стороны ажиотажа. Мы же обменялись с Кэт  мимолетными взглядами. Во взгляде Кэт «Ну! Я же тебе говорила». Я  пока от комментариев, даже выраженных одними глазами воздерживался. Я знал, доброе начало отнюдь не всегда гарантирует добрый конец. Все может вспыхнуть – с нашими-то измочаленными нервными системами! - даже просто от какой-то шальной искры. И заполыхает.
      Грэг также поприсутствовал тогда при нашей общей трапезе, привычно отсутствовала только придерживающаяся принципа самоизоляции Василиса Захаровна. Грэг и Кэт перебросились  с Кэт парой ни о чем не говорящих мне фраз, Грэг ушел по своим делам, а Кэт обратилась ко мне:
-А мы только что с Дуняшей о тебе говорили.
-Чему обязан? – я бросил мимолетный взгляд на Дуняшу. Она выглядела абсолютно невозмутимой.
-Хвалит тебя. За твое усердие.
     На лице Дуняши только сейчас появилась сдержанная улыбка.
     Я как-то, нет, не прямо сейчас, а несколькими  днями раньше,  поинтересовался у Кэт, сколько Дуняше лет. Оказалось, двадцать семь. Помните,  я сам давал ей от двадцати до максимум двадцати пяти? Да, ошибся, но в лучшую сторону: Дуняша  выглядела моложе своих «паспортных данных». Хороший знак. После ею пережитого у нее был шанс походить сейчас на обглоданную косточку или выжатый лимон. Если такой метаморфозы с нею не произошло, это может означать, что, вопреки моим первоначальным, преждевременным опасениям,  ее психика наделена воистину мощным иммунитетом. Что ее окружает почти пуленепробиваемый  жилет. Ему она обязана тем, что, несмотря на все пережитое, она сумела сохранить жизненное самообладание, чувство собственного достоинства, не обратилась в  истеричку.  Далеко не всякому такое по силам. Мне приходилось сталкиваться  по  жизни с примерами прямо противоположными.   
   И вот еще о чем я подумал, уже после того, как вскарабкался  к себе на чердак.  «Да, это личность». Припомнилось еще Грэгово: «Стала сопротивляться. Копила в себе отвагу». То есть не плыла безвольной тряпкой вниз по течению грязных смрадных стоков. Как же это непохоже, например, на поведение женщин, попавших приблизительно в такую же историю, как это описано у того же, скажем, Эмиля Золя... Куприна... У Достоевского, - чем черт не шутит, - наконец?! Сонечка Мармеладова?.. Нет, в ней, в Сонечке, все замешано на другом. Грушенька... Опять не то... Настасья Филипповна... Совсем-совсем  из другой оперы. У любой из  жертвенных, «потерпевших»  персонажей Достоевского есть  человеческая житейская мо-ти-ва-ция. Есть эгоистический ин-те- рес, отчего они выбрали себе такой образ жизни. Ключевым словом здесь можно посчитать «выбрали».  Их грубо, насильно к тому не принуждал. Это важно. Поэтому и отваги и воли к сопротивлению или кот наплакал, или таковые вообще отсутствуют. Смирение – да, какое-то раскаяние – да, в этом им не откажешь, но не потребность восстать.  У Дуняши этого «житейского», отчасти оправдывающего,   вовсе не наблюдается. Она абсолютная безусловная жертва. Однако не то, что по церковной догматике называется «агнцем». Воплощением покорности. Она не агнец, в ней это чувствуется, она боец, не по своей воле и вине, еще беспомощным ребенком попавшая в обычным умом не постигаемые жизненные обстоятельства.
    Не спалось, хотя часы показывают приблизительно полночь. Я поднялся со своего жестковатого ложа, осторожно, стараясь никого не потревожить, спустился по лесенке, вышел за дверь. Разглядел сидящего на скамье у дома, покуривающего Грэга. Сегодня он был не на дежурстве, однако, целый день где-то пропадал. То, что вернулся, было для меня сюрпризом. Не сюрпризом был тот факт, что он курил. Я и раньше знал, что он был из курящих, хотя и не сильно. Уже подмеченное мною: «Курит, значит, кошки по сердцу скребут».
-Тоже не спится? – поинтересовался я у Грэга.
    От Грэга ни звука. Я еще подумал: «Может, не стоит человеку мешать?» «Мешать» в смысле «Оставаться один на один с собой». Даже  сделал инстинктивное движение в сторону еще не успевшей закрыться за мной двери, однако, Грэг меня опередил:
-Катерина жалуется, комары к тебе пристают?
   Я понял, что Грэг не против моего присутствия, присел на скамью рядом с ним. Приступил к разговору. Вначале отрекся от комаров, потом доложил:
-Я сегодня первый раз в первый класс. Попробовал себя в качестве животновода. 
-Да, я знаю. С почином.
-Спасибо... Мне показалось, у них грубый корм может вот-вот закончиться, - мне захотелось щегольнуть перед ним только-только появившимся в моем лексиконе словосочетанием: «Грубый корм». - Я говорю про  веники.
А Грэг мне:
-Ты знаешь, Иван Георгиевич, я почти не вникаю в эти козьи дела. У меня свои...
     Да, с тех пор, как мы в некотором смысле «побратались», нас теперь объединяло одно общее дело, он, вроде бы, вопреки логике,  обращаясь ко мне, перестал пользоваться фамильярным «братец», перешел на уважительное, ставящее нас на одну доску  «Иван Георгиевич». Эта перемена  в нем мне понравилась: от прежнего «братца» меня аж немного передергивало.
- Все, что касается их кормежки и все такое, - продолжал Грэг, - это Катерина. Вот пусть она и ломает голову...  Как у тебя с Дуняшей?
Я лаконично ответил:
-По-моему, нормально.
-«Нормально» это хорошо. А вот скажи мне, Иван Георгиевич...  – Я сразу, по интонации, почувствовал, что он собирается поведать мне что-то для него поистине значащее. «Значащее» для него, следовательно, и для меня, поскольку мы оба сейчас в одной повозке.  – Я знаю, ты читающий человек. Катерина мне много чего понарассказывала  про твою ученость. Я тоже. В смысле не лаптем щи хлебаем. Хотя, конечно же, спорить с этим не стану, - и поменьше чем ты. В последнее время почти совсем не читаю. Из того, чтоб как-то дергало, фактически все, что попадало в руки,  прочел. А нового ничего не попадается. Сейчас все больше про бизнес и все такое. А мне б о душе. Может, посоветуешь?
      Я задумался, а Грэгу, очевидно, было невтерпеж.
- Вот матушка моя мне постоянно талдычет: «На свете есть одна единственная книга, которую нужно беспрерывно читать. Будто там все и обо всем». Догадываешься, наверное, как эта называется. «Вот ее читай, а все остальное по дьявольскому наущению. И цель у всех этих книжек одна: смутить человека». А я про себя: «Не слишком ли всесильным у нас тогда получается этот дьявол, если его и в хвост и в гриву, а он все тут, как тут.  Где  ж тогда у нас остается тот самый, кого Богом кличут? Только в церкви? А чуть за порог церкви, - ты опять же в когтях у этого... козла?.. Ну, прочел я эту книгу. Очень внимательно. И не раз. Много хороших советов. Но далеко не все они...  как это лучше сказать?.. по делу и к месту. К примеру: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Не спорю. Согласен. Но это по книге. Как нам всем будто бы Иисус Христос пожелал. А по жизни как будто все ровно наоборот получается: «Возлюби ближнего своего для самого себя». Чуешь разницу? Не «как», а «для». Одно слово, а всю картину с ног на голову переворачивает. У тебя самого ничего при этом не переворачивается?
    Грэг своими вопросами поставил меня несколько в тупик. Я вообще не большой любитель чисто порассуждать на тему Бог. Мне кажется, чем меньше судачить о чем-то «заоблачном» , тем лучше. Думать, переживать – да, но не языком, извините, трепаться. Не вижу большой пользы от этого. Вот и классик наш тому же поучал: «Мысль изреченная есть ложь». У каждого, чем больше живу, тем сильнее в этом убеждаюсь,  свой особый путь. Да, конечная цель одна, а добираться до нее это уже дело  индивидуальное. Можно и так, как делает это нагрешившая с три короба Грэгова матушка, то есть через догму. Через то, что уже продумано задолго до тебя. Так, как будто бы, вернее. А можно и непаханой целиной. Через пень-колоду. Труднее, - да, зато своим собственным пОтом полито. Продуктивнее урожай будет. И у Веры, или у чего там,  что может, в конце концов, у такого, пропотевшего до последней в себе клетки или атома вырисоваться? – есть шанс предстать в более убедительном виде. Судя по тому, с каким жаром я этот аргумент представляю, можно сделать вывод, что я сторонник последнего. То есть не догмы, а целины.  Правильный делаете вывод.
    Однако,  я все на вас отвлекаюсь, а мне задан вопрос, мне надо на него как-то ответить.
-Допустим, да. Допустим, переворачивается. – Это я на последнюю дошедшую до моих ушей    Грэгову реплику. На картину, которая, мол, с ног на голову переворачивается, когда с живой, не писаной реальностью сталкивается. - Я это ощущаю. Стараюсь по мере сил такое положение изменить.
-Не вижу, как ты стараешься.
-Это зачастую невидимая чужому взгляду... внутренняя работа. Это то, что человек редко выставляет наружу.
-Результат – то какой? Тоже невидимый?
-Не всегда золото то, что блестит. И не всегда самое громкое то, что гремит. Добытым своим трудом обычно не кичатся. Я о себе сейчас.
-Эх, Иван Георгиевич! Не в обиду тебе будь сказано. Темнишь ты. И не от того вовсе, что не хочешь с другими поделиться. Таких, как я, неучей, просветить. Нет в тебе самом этого вот самого... Уверенности, что ты там какое-то золотишко в себе открыл. Многого ты еще не знаешь. От того и не  блестишь и не гремишь. Но что мне в тебе нравится? Ты хоть лапшу на уши не вешаешь. Ты толкуешь о том, в чем сам не уверен...  Хотя, если б и начал, - я про лапшу, -  я бы все равно тебе не поверил.
     Когда уже вернулся после посиделок с Грэгом к себе на чердак, еще  полежал какое-то время, мысленно смакуя только что случивший экспромтом разговор о Высоком. Событие крайне редкое в наши погруженные с ручками, с ножками в Низкое времена, когда на уме у подавляющего большинства...  Да вы и сами без моей подсказки отлично знаете, чем, в основном, живете, не вижу необходимости толочь воду в ступе.  Но, оказывается, это еще не все. Еще встречаются такие, кому этой нашей повседневной жвачки недостаточно. Они еще раздумывают о чем-то. А пока, не добившись никакого вразумительного ответа на вечный вопрос: «Камо грядеши?», берутся за пистолет... Или из чего он там приговоренных своим собственным судом убивает? То есть задающийся «высокими» вопросами человек вершит самосуд, а мы, мирные, кроткие, смирившиеся,  спокойно и безмятежно день за днем пожираем добытый нами поп-корм. Ну, разве не так получается?
            
5. 
      Время и в самом деле лечит, не на пустом месте эта максима родилась. Однако при соблюдении определенных условий: лечит, если тебя за кончики нервов никто постоянно не дергает, если обязательный труд тебе по душе и по силам, если питание устраивает. Я за последнюю пару недель почти на пять кг поправился. Это лишь часть условий, но я привел самые, на мой взгляд, фундаментальные.
-Послушай,  Ванюша, - Кэт как –то, когда я ужинал, подсела ко мне за стол. – Весна на дворе. Уже на полную катушку. Ты замечаешь?
-Да. И что?
-Как ты относишься к весне?
      Не знаю ни одного находящегося в здравом уме и крепкой памяти, кого бы весна, скажем, раздражала. Или кому-то чем-то досаждала.  Да, никого не знаю, за единственным исключением. Я имею в виду себя самого. Вот у кого был зуб на весну! Сейчас объяснюсь.
     Учитывая, что я  человек   стопроцентно городской,  то и мое знакомство с весною скорее чисто шапочное, не более того. С другими сезонами года дела обстоят получше. Возьмем, скажем, зиму. Она раззадоривала меня, разгоняла пусть еще и молодую, но уже нуждающуюся в каком-то здоровом допинге кровь трескучими морозами, лыжными прогулками. Чаще всего по совсем близкому от Малого проспекта П.С. ЦПКиО на Елагином, намного реже – в Кавголово. Лето-время отпусков: поездки, походы, дома отдыха, пляжи. Осень – изобилие фруктов на прилавках государственных магазинов  и даже на «колхозных» рынках. Вполне себе доступных даже для перманентно тощего  кошелька интеллигентного пролетария, каковым я был.  А еще: супы из свежих грибов. Ряды стеклянных банок, заполненных свежеприготовленными вареньями-соленьями. А еще... не  стану всего перечислять.
      А что с весной? Откуда во мне это настороженное к ней отношение? Не догадываетесь?  Весна больше всего ассоциируется в моей голове со вспышками разнообразнейших аллергий. С пыльцой, испускаемой молодым, да и старым тоже орешником, сиренью, черемухой и так далее и тому подобное. И, следовательно, с устремленными на меня, умоляющими о помощи  глазами ребятни. Но это еще, к сожалению, далеко не все. Еще, покорно извините, также по мало пока изученным  причинам обостряющиеся весной хвори того же желудочно-кишечного тракта: гастриты, гастроэнтериты, колиты, язвы. Достаточно? Думаю, что да. Откуда ж  во мне  было набраться желанию скорого наступления весны? Бррр… «Чтоб ее совсем не было!»
Но так было, когда я был обременен заботами о своих пациентах. Сейчас я был от них полностью свободен. Мог  отдаться весне всецело, безрассудно, безоглядно. Наобниматься и нацеловаться с нею взасос.
      Известно, весну можно долго запрягать, - нечто, роднящее ее со знакомым по сказам и присказкам русским мужичком, - но уж коли запряжется, от нее можно ждать, что припустит с места в карьер. Приблизительно такая же прыть  случилась и с нашей весной. Только пролились те памятные обильные дожди, которые во мгновение ока съели снег, я о них, помнится, писал,  и почти мгновенно после этого  все вокруг, куда ни брось взгляд, курчаво зазеленело. Покрылся зеленью и лежащий по одну из сторон дома, ближе к лесу, лужок.
-Так что ты от меня – то хочешь? – с таким вопросом я обратился к Кэт.
-Мы тут с Дуняшей перетерли и подумали: «А не отметить ли нам первую травку?»  Что ты думаешь насчет этого?
-Как отметить?
-Что-то типа пикнИка.
-ПикникА? Откуда у тебя это слово?
Судя по выражению лица, расстроенная, что допустила очередную лингвистическую промашку:
-Ну... из сочинения.
-Какого?
-Графа.  Льва Николаевича Толстого.
-Какого именно, если не сложно.
-Ты как будто мне не веришь.
-И все-таки.
-Сейчас... Соната какая-то.
-Крейцерова?
-Точно! Точно!
-Понравилось?
-Если честно, не очень. Там всю дорогу мужик страдает, что жена ему изменяла. Но  пик-ник... само слово... запомнилось... Так как?
-Как ты себе этот пикник представляешь?
-Сядем на лужок.  Я бутылочку принесу. Гостей пригласим.
-Каких еще гостей?
-Да козочек, Ванюша. Всего-то на всего.  А больше кого еще?.. Ну, может, еще моих бандитов.- Видимо, она подразумевала своих собачек. - Они-то, всяко, нам весело устроят.
  Не знаю, совпадение ли это,  нет ли, но в бытность мою работы в Энской  больнице мне в голову приходила приблизительно такая же идея:  собрать воедино всех, разделенных искусственными перегородками хворых детишек, закормленных лекарствами, измученных процедурами, утомленных только что сообща пережитой зимой, короткими дневными часами, бесконечно тянущимися часами утренними и вечерними. Поздравить  их всех с наступлением естественного тепла, света. Что-то вроде концерта. Эмоционально это бы всех сильно встряхнуло. На этом фоне помогло бы нам, врачам, успешнее побороться с их болезнями. 
     Как я тогда загорелся! Захотелось незамедлительной реализации, но мой пыл был тут же охлажден прагматичной Майей Юрьевной.  «Ну, о чем вы, Иван Георгиевич? Не забывайте: мы не в детсаде -  в больнице. Мы нарушим столько инструкций! Нам всем сильно влетит». Ей - в первую очередь. Мне пришлось тогда остыть. Но сейчас совсем иная картина. Хозяин-барин. Поэтому я лишь поинтересовался:
-А когда?
-Дай нам с Дуняшей как следует подготовиться. Даст Бог к этому времени и травка еще побольше подрастет. Если такая же, как сейчас, погодка постоит.
    До задуманного нами пикника пришлось дожидаться еще несколько дней. И вот я слышу от Кэт:
-Завтра.

6.
     Проблемой для многих рядовых тружеников скотных дворов является такая прозаическая штука как соблюдение личной гигиены. Я и то столкнулся с нею, а что говорить о Дуняше, молодой женщине? Я хоть как-то, вы тоже, наверное, еще помните об этом, и расписал самыми радужными красками все прелести сельской жизни, но кое о чем благоразумно и умолчал. Например, о том, что котел, в котором нагревалась вода, затапливался не каждый день, а когда и затапливался, воду использовали весьма экономно. Это правило экономии относилось ко всем без исключения, не обходило оно и Дуняшу. А между тем я, уж на что у меня очень тонкое  обоняние, ни разу не почувствовал, чтобы  от нее исходили какие-то неприятные амбрэ. А духами она принципиально не пользовалась никогда.
       Такого же рода принципиальность она проявляла и в отношении нарядов. Чаще всего видел ее одетой по рабочему: темно-синий халат, под халатом спецовка. Волосы постоянно прячутся под деревенским, прикрывающим ее лоб и достигающим  надбровных дуг платком. Да, с этим предметом гардероба не расставалась никогда, даже за столом. Только один был рабочим, а другой – слегка более нарядный, - выходным. На ногах резиновые темно-синие сапожки. Все, что на ней, выглядит опрятным - ни одного порочащего чистоту пятнышка, - максимально удобным,  но и ни малейшего намека на подчеркивание, что она женщина. Табу на всем, что выдавало в ней женщину. Об этом я уже, помнится, писал чуть пораньше.
      Однако все написанное выше относится лишь к рядовому будничному дню. Провозглашенный нами праздник наложил на Дуняшин наряд  заметный отпечаток. Вначале, на протяжении каких-то мгновений, когда увидел ее выводящей наших блеющих подопечных из-под сводов козлятника, даже ее не узнал. Во-первых, - волосы. Я их у нее увидел впервые, раньше - только высовывающийся  из-под платка проявляющий некоторую непокорность локон. Сейчас-то я, наконец, имел возможность их оценить. Они были великолепны. «Великолепны» в каком смысле? В том, когда, мысленно характеризуя внешние данные какой-то женщины, находим их достойными и второго и третьего взгляда.  Так было и в нашем случае. «Нашем» от того, что в нем были задействованы я и Дуняша. Ее волосами  впору было любоваться. Обретшие свободу, представшие во всей их наглядности, они были , правда, в скором времени стянуты в тугой узел на затылке. Ну, это уже для удобства. 
       Что еще отличало теперешний Дуняшин облик от обычного? На ней было платье, длинное, старомодное, в такие, возможно, наряжались  еще наши бабушки. Как наряжались наши бабушки? Посмотрите  хотя бы любое послевоенное кино (Только не «Она сражалась за Родину»). Пестренькое, но далеко не самые ярких расцветок. Даже для бабушкиных времен   повседневное. Но «повседневным» его можно было бы назвать, если б оно было на ком-то другом. На Дуняше, с ее пристрастным отношением к затрапезной робе, с которой она почти не расставалась, этот наряд  выглядел,  как если бы она была не Дуняшей, а Наташей Ростовой и нарядилась к ее первому «взрослому» балу... Разумеется, это преувеличение, да еще какое! - но вполне, как мне представляется, оправданное.    
      В дополнение ко всему вышесказанному, Дуняша широко улыбалась! Я до сих пор что-то не видел на ее лице именно «широких» улыбок. Ну, изредка промелькнет нечто улыбо-подобное, но не более того. На кратчайшее мгновение, если что-то увидит или от кого-то услышит, нашедшее в ней положительный отклик, - позволит подобию улыбки  смять, скомкать уголки ее губ, чуть-чуть зажмурить  при этом глаза, как это свойственно всем нормальным сдержанно улыбающимся людям. То, чему я был свидетелем сейчас, входило в противоречие со всем, что мною до сих пор узналось о Дуняше. Она опровергала все мои психологические, сложившиеся в отношении ее схемы.
      Но что я все о Дуняше, да о Дуняше? Не весь белый  свет на ней все-таки сошелся. Еще есть и козочки.  Вот для кого то, что происходило сейчас, нечто куда более значительное, чем рукотворный, придуманный и сотворенный нами весенний праздник. Для наших  парнокопытных, проведших несколько месяцев в фактическом заточении, это нечто куда более значительное. Выход на волю. «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода...».  В честь этого знаменательного события их рожки украшены гирляндами ярких шелковых ленточек.  А по привязанным к их ошейникам колокольчикам , даже в темное время суток, можно определить, где носительницы этих колокольчиков находятся. 
      Однако главное в пикнике, помимо ласково греющего нас всех солнышка и изумрудной  едва появившейся на свет травки, является, чем тебя хотят угостить.  Кэт отыскала максимально подсохший кусочек луга, на котором можно было посидеть, в наименьшей степени опасаясь за наше здоровье. На пару с присоединившейся к ней Дуняшей  стали готовить застолье.
      В первую очередь, Кэт достает из-под мышки чистую скатерть, постилает ее поверх травушки-муравушки.  Скатерть топорщится, женщины ее дружно приминают. Далее Кэт ставит на скатерть тарелочки из папье-маше, раскладывает на них аппетитно выглядящие  бутерброды,  приобретенный в осеевском продмаге торт, потом пришла очередь  одноразовых вилочек, ножичков, бумажных стаканчиков.
И вот картинка достойная кисти французского импрессиониста. Яркое солнце. Мы всей троицей  сидим  на свежей зеленой травке, скрестив под собой ноги. Разбредшиеся по лужку козы.  Почему нас только трое? Я накануне поинтересовался у Кэт, удостоит ли своим участием этот придуманный нами праздник  и Грэг, поскольку он будет не на дежурстве, на что Кэт вначале отрицательно покачала головой, а потом и подтвердила отрицание голосом: «Нет, у него свои планы». Ну, что ж? На «нет», как говорится, и суда нет. Нам и без Грэга очень даже неплохо.
     Чуточку не совпало с моими ожиданиями, как поведут себя, вызволенные на свободу,  наши парнокопытные гости. Я рассчитывал на то, что они станут резвиться по открывшимся им просторам, как обезумевшие. Не понарошку, а обоюдного удовольствия для, бодаясь, лягаясь. Ничего подобного. Они вели себя  очень чинно. Видимо, сказывалась какая-то уже приложенная к ним, пока они находились в тесных стойлах,  их хозяйкой муштра. Выглядели, как воспитанницы какого-нибудь частного пансиона для благородных девиц. Дуняша в этом случае выполняла роль строгой классной дамы. Из общего ряда выбивалась лишь новенькая, невоспитанная, она все порывалась от всех сбежать к протекавшему в низине, вытекавшему из леса крохотному ручейку. Но на ее пути восставала чуть заболоченная, покрытая осокой территория. Дуняша, всякий раз, когда такие непозволительные эскапады замечала, возбуждалась, хваталась за лежащую рядом с нею хворостину, спешила вернуть своевольную козочку в общее стадо. Той, очевидно, недовольной, приходилось возвращаться.      
      Но ведь Кэт, помимо бутербродов и торта, выставила на скатерть и бутылку «Советского шампанского»!  Предложила мне ее открыть, я без проблем справился с этой задачей. Шипучая, пенящаяся струя, пока я осторожно разливал напиток по стаканчикам . Дуняша, когда я взялся за стоящий рядом с нею стаканчик, энергичным движением головы дала мне понять, чтобы я ей не наливал. Кэт с этим не согласилась. Стала на пальцах ее разубеждать. Дуняша также, естественно, пальцами доказывала свою правду. Я терпеливо дожидался, чем закончится эта неслышная мне, но понятная по смыслу дискуссия. Закончилась же она не раньше, чем одна из козочек, видимо, из свойственного ей любопытства решившая проверить, чем же вместо вкусной свежей травки угощаются эти странные двуногие,   потянулась мордочкой к продолжающему оставаться незаполненным стаканчику. Это выглядело очень смешным. Дуняша не удержалась и улыбнулась. Видимо, это и стало решающим аргументом для Кэт.
-Смотри, даже козам нравится. А тебе сам бог велел. 
      Дуняша больше не возражала.   
Мы за  шампанское, а  Кэт включила принесенный ею магнитофон с записью одного из фестивалей популярных итальянских песен в Сан-Ремо. Включила и покинула нас. Я решил, что ее позвали куда-то ее дела. Мы остались с Дуняшей на какое-то время вдвоем. Я почувствовал в себе какую-то неловкость. В чем природа этой неловкости? Я этого не знал. Хотя, может, слегка догадывался. Эта молодая женщина, молодая, но уже навидавшаяся, напереживавшаяся, так не вписывалась в эту буколическую картину! Так резко контрастировала с обычно фривольными сюжетами картин французских импрессионистов... да и постимпрессионистов тоже! Скорее всего, если не покидать дающую всегда так много благодатного материала для возбуждения фантазии территорию живописи, она спорхнула с полотна  раннего, «витебского» прославленного земляка моего бесславного отца. Я имею в виду, конечно, Марка Шагала. Словом, она пришла с другой невидимой стороны луны. Отсюда, и это мое ощущение некой несовместимости между нею и этим легкомысленным пикником.
     Однако, очень важно, а, может, и поучительно для меня было то, что ей-то самой, "несовместимым" со всем  сейчас с нею происходящее как будто бы не казалось. Она с удовольствием слушала очередную сладкую итальянскую мелодию, даже как будто пыталась ей подпевать... После бокала шампанского почему бы и нет? Однако, у нее ничего не получалось. Что-то ей мешало. Дефекты ее голосового аппарата? Или что-то другое? Видимо, ощутив на себе мой устремленный на нее взгляд, обернулась. Я поспешил опустить глаза. Она же, убедившись, что я на нее больше не смотрю, вернулась к итальянцам.
      Наше уединение, если не принимать в расчет приходящих во все больший раж сладкоголосых итальянцев, было в скором времени прервано возвращением Кэт. Однако она вернулась не одна, а с ее свирепо настроенным воинством. Крохотные, однако донельзя агрессивные, бесшерстные, светло-коричневые комочки, с выпученными буркалами, оскаленной из-за короткой верхней губы пастью. Настоящие хулиганы. Вот кто не испытал на себе ни малейшей муштры: делали все, что хотели. Настоящие хунвейбины да и только.
      Сейчас им больше всего хотелось потерзать жеманных, им классово чуждых «барышень». И что тут началось!  Кэт ожидаемо благодушно отнеслась к бесчинствам ее не знающих ни чести, ни совести воинов. Даже как будто благословила их на это. Совсем иной была реакция Дуняши. Да, я мог ожидать, что она грудью станет на защиту ее питомцев, но чтоб с такой яростью! Схватила свою хворостину и стала набрасываться на воинственных пришельцев, размахивая ею как дубиной. Но что им ее жалкая хворостина? Даже до комариного укуса не дотягивает. Им  бы только цапнуть за наиболее уязвимые беззащитные задние ноги козочек, а там хоть трава не расти.
А что же я? Каковы мои действия? Фактически никаких. Я не представлял, как эффективнее отбиваться от этих крохотных чудовищ, поэтому  стоял в растерянности и наблюдал... Я вспомнил рассказ Грэга. О том, как еще ребенком Дуняша возилась с кошками и собаками. Как, случалось, разнимала их драки. Как перенимала их ужимки, повадки. Сейчас она будто вернулась в ту же стихию Маугли и джунглей. Оскалила свои зубы. Мне стало чуточку страшно. Я стал бояться, что она вдруг сейчас перевоплотится в себя-ребенка полностью. Не дай Бог, - зарычит, а то и станет на четвереньки: так ей удобнее сражаться с не унимающимися маломерками.  Кажется, почуяла неладное и Кэт: решила придти Дуняше на помощь. Ей стоило лишь пару-другую раз сердито хлопнуть ладонями, и хулиганы мгновенно обратились в паинек. Отстали от бедных коз. Не так быстро, но пришла в себя и Дуняша. Я успел поймать на себе ее, как мне показалось, виноватый взгляд. Я в нем прочел:«Да, я могу быть и такой. Но я не такая!»
       Концерт в Сан-Ремо к этой минуте приближался к финалу. Бутылка шампанского была допита. Покапал дождь. Все показывало на то, что нашему весеннему концерту, французским импрессионистам, соловьям из Сан-Ремо пришло время закруглиться. Мы, то есть Дуняша и я, загоняли козочек в их привычный дом-ангар, уже под ураганный ветер и проливной дождь. Кэт в это время справлялась, как могла, с разлетающимися во все стороны легковесными бумажками. Совсем, как мне показалось,  обезумевшие от обрушившей на них непогоды, ставшими сразу непокорными хулиганистые собачонки хватали хозяйку  своими зубенками за ляжки. Она же, в своем возбуждении, даже, кажется, не ощущала этого.   
      Грэга  не было с нами целый день, вернулся в начале одиннадцатого вечера. Я услышал, как он въезжал на территорию усадьбы. Немного попозднее, в  этот момент я находился у себя на чердаке, моего слуха достиг  и раздающийся в комнате подо мной  самодовольный голос Грэга :
-Поздравляю нас всех. Еще одним подонком  на земле с сегодняшнего дня стало меньше.
-Ну,  слава тебе господи! Отлично! - донесся ответный беззаботный голос Кэт. – Ничего? Все прошло, как надо?
-Да, без сучка и задоринки. Сдох мгновенно, ни капельки не помучился. Даже, кажется, не понял, что с ним.
-Жаль, - обронила Кэт. – Лучше, если б помучился.
-Да, - согласился с нею Грэг. – Я и сам об этом жалею.
-Вода в душе уже нагрета. Мойся и садись за стол.
       Насколько все буднично и просто!

7.
       К середине июня... да, только лишь,  не раньше, первые прогнозы Кэт оказались слишком оптимистичными... я окреп, физически и морально, уже настолько, что меня позвало в город. Да, именно  так: безличное «позвало». Не то, чтобы мне стало этого города или каких-то его причиндалов   не хватать или, тем более, стал по нему (им) скучать. Нет-нет! Никаких сантиментов по этому поводу: я оставался верен своей «поздней» любви. Я говорю о приютившем меня доме под Осеево и о его обитателях (при всех присущих кое-кому из них минусах, см чуть выше). Ну, если не любви, то привязанности. Да, так лучше. Мне по-прежнему, несмотря НИ НА ЧТО,  здесь и среди них было хорошо.
      Но во мне сильно пострадал аккуратист. Да-да, безотносительно всех, случившихся со мной в последнее время пертурбаций, я в душе оставался  сильно выраженным аккуратистом: должно быть, черта, унаследованная мною от отца. И вот настал момент, когда во мне возникло желание  упорядочить свои сдвинутые с их привычных мест дела. Привести их в какую-то норму. Подвести дебет и кредит. Это у меня в крови: при всех моих кажущимися беспорядочными метаниях, сам по себе хаос, неупорядоченность меня пугает, отталкивает. Сейчас же я был в эпицентре только-только свершившихся событий, расшвырявших в разные стороны все карты из принадлежащей мне колоды. Полный, простите, бардак.  Отсюда и потребность съездить в город... Надеюсь, достаточно толково объяснил. Никаких двоемыслий быть не должно.
      Я решил поделиться своим желанием с Кэт. Лучше всего обсуждать подобного рода серьезные вещи в столовой. Настроенный именно на эту волну, т.е. на застольный разговор, я и спускался со своего скворечника ранним теплым июньским утром. В столовой кроме Кэт застал еще и Дуняшу. Она что-то пыталась донести до сознания Кэт быстрыми энергичными движениями пальцев, впрочем также как и очень выразительной мимикой. То был обычный способ общения Дуняши не только с Кэт, но и с другими обитателями дома – через пальцы и через мимику. Ее понимали. Кто-то больше, кто-то меньше. А козам ее выразительный язык казался вообще самым удобным способом общения. Моя звуковая, обращенная к ним речь, чаще всего не достигала своей цели. Наверное, воспринимали ее гласом вопиющего в пустыне, предпочитали этот глас  игнорировать.
       Но Бог с ними, с козами, для меня гораздо более важным было наладить более содержательное общение с Дуняшей. Я приставал к Кэт, чтобы она преподала мне хотя бы какие-то фундаментальные вещи этого нашего общего праязыка. Ведь наши древние предки когда-то, многие тысячи лет назад, также начинали именно с такого, с элементарного.  А там – дальше – смотришь, - я бы смог, как и они,  продвигаться самостоятельно. Тысяч, скажем, через двадцать, если поработать ударными темпами, я смог бы, наверное, потолковать, допустим, с Данте Алигьери, возразить ему по поводу некоторых подмеченных мною, спорных, вызывающих во мне сомнение аспектов  его «Божественной комедии». Шутка, конечно. Надеюсь, вы так меня и восприняли. Так вот, да, я просил Кэт, она  обещала, однако не спешила выполнять обещание, ссылаясь то на одну занятость, то на другую.   
       Мое появление в столовой не прервало не достигающее моих барабанных перепонок общение Дуняши с Кэт. Судя по выражению ее лица, прежде всего, глаз, она на чем-то настаивала, - Кэт отвечала ей или выразительным покачиванием головы, или одной и той же, доступной моему слуховому аппарату, а, следовательно, и сознанию,  фразой: «Нет, и не уговаривай. Это бесполезно».
       В конце концов, так и не добившаяся своего, удрученная, однако не плачущая, - мною это было подмечено, - Дуняша, так и не бросившая на меня за все время разговора с Кэт ни единого взгляда, - факт, также не оставшийся мною не подмеченным, даже слегка обидевший меня (сразу после пикника я ожидал каких-то ощутимых, зримых перемен в ее обычно прохладном отношении со мной, какой-то оттепели, что ли, аналогичной той, о которой возвестил когда-то, если я не ошибаюсь,  известный литератор Илья Эренбург, однако никаких оттепелей – та же,  если не стужа, то прохлада) - покинула столовую, а мы остались с Кэт с глазу на глаз. 
-Что она хотела? – спросил я.
-Невозможного, - Кэт, я и на это сразу обратил внимание, - выглядела нервной, чем-то взвинченной. Словом, не в духе. Я, как только это увидел, решил, что не стану сегодня приставать к ней с разговорами относительно назревшей во мне потребности прогуляться в Питер. – Ей этой ночью приснилось, будто она собирает землянику в лесу. Теперь уговаривает меня, чтобы я составила ей компанию. Чтобы на пару прогуляться в лес. Одна она ни за что не пойдет. Да и Грэг потом, когда узнает, сделает из нас по свиной отбивной.
-Почему бы тебе не составить? Трудно?
-Потому что мне надо в пожарном порядке ехать в город. Меня будут ждать. Грэг на дежурстве. Василиса Захаровна, скорее, умрет, чем не попадет вовремя на ее службу. Ради  какой-то земляники. 
-Может, мне? – тогда робко предположил я.
-Вот именно «может». А, может, и не может. Ты не пойдешь, - наконец, подвела итог своих коротких выкладок по-прежнему чем-то раздраженная Кэт.
-Почему?
-Потому что боишься.
-Что ты имеешь в виду?
-Испачкаться... Ты ведь чистюля, Ванюша, а Дуняша у нас испачканная. Разве не так?
-Ну, что ты такое говоришь? – возмутился я. – Белены объелась? С кем-то поссорилась?.. Грэг? Откуда это у тебя?
-А если твое величество  согласится, далеко не уверена, что согласится она.
-В козлятнике-то мы с ней ладим, - резонно заметил я.
-Вот именно: «в козлятнике».  Вы в компании. Рядом с вами еще кто-то. И другое – одни, в глухом лесу... Вы как пара щенков от разных пометов. Первое время не знают, как им друг к другу относиться. Вот и вы.  Ты ее сторонишься, а она еще не совсем доверяет тебе.
-Вместо того, чтобы рассуждать, предполагать, ты ей скажи, -  предложил я. – Пусть она свое слово скажет... Да и не такой уж тут у вас, как ты говоришь, глухой лес. Она сама-то знает, где ее земляника?
-Да, лес она знает, как свои пять пальцев. Да и про землянику тоже. Хорошо, я ей сейчас передам. Посмотрим, как на это отреагирует. А ты пока ешь. Я скоро вернусь.
       Где-то минут через Кэт вернулась. Довольная.
-Ну, все в порядке! Я ее уговорила. Но только под твою прямую ответственность, Ванюша. Если что-то с нею случится... Волос с ее головы упадет. Ну, словом, ты меня уже понял. Будешь иметь дело с Грэгом. А от него можно дожидаться всего, что угодно. Он не церемонится.
-Чего ты меня своим Грэгом пугаешь? - тут уж я не выдержал. – Вы здесь все сумасшедшие, Везде и во всем видите только плохое.
-Ладно, успокойся, Ванюша, - похоже, и до Кэт дошло, что она хватает лишку, словом, перебарщивает, решила дать какой-то ход назад. – Просто... я про кое-чего узнала, поэтому и веду себя... может, не совсем... адэкватно... – видимо, испытывая сомнения, посмотрела на меня.
      Я ободрительно кивнул головой, через мгновение, правда, слегка себя подкорректировал:
-Но совсем правильнее все-таки а-де-кватно... А когда все это предполагается?  Я о землянике и о лесе.
-Да сегодня же. Ей не терпится. Как с дойкой закончите. Коз можно будет на природу вывести. Только привязывайте покрепче. А я часам к пяти вернусь.
-А что ты узнала? Поделиться можешь?
-Нет, - как отрезала Кэт, - не твоего ума дело. 
     За приснившейся Дуняше земляникой отправились ближе к полудню, пока не переделали все связанные с нашими козами дела. Я понадежнее вбил колышки в землю. Дуняша особенно тщательно проверила, насколько прочны держащие наших питомцев на привязи веревки. Неожиданно за нами увязалась убогая бесхвостая собачонка. Я и раньше ее примечал: прибежит, должно быть, из Осеева, потусуется какое-то время, пока Кэт ее не турнёт. Дуняше она тоже знакома. Она даже ей улыбнулась. Видимо, эта улыбка и навела Каштанку на идею припустить вслед за нами. Каштанкой мысленно обозвал ее я, потому что у ее побитой жизнью шерсти был коричневатый окрас. Дуняша своей улыбкой собачонку спровоцировала, а я и рад такому конвоированию. Теперь нас трое! Авось, и Дуняше и мне будет теперь немножко поспокойнее.
      А брошенное прямо в мое лицо обвинение Кэт, может, и не объективное, учитывая, в каком возбужденном состоянии она в тот момент находилась, все же спровоцировало и меня на кое-какие размышления. Я имею в виду ее запальчивое  «Боишься испачкаться». Неужели моя сдержанность в отношении Дуняши может и так прочитываться?  Давал ли я какой-то повод для такой обидной, даже оскорбительной для меня интерпретации? Давайте все же разберемся по порядку.
        Да, рабочее взаимопонимание между нами, мною и Дуняшей, существовало? Да, безусловно. Мы составляли сейчас с Дуняшей очень добротный дуэт... Или лучше сказать «тандем»? И то и другое одинаково подходит.  И это при этом, что между нами оставался языковой барьер. Но Кэт могла быть права вот в чем: по всему, что связано с исполнением наших будничных трудовых обязательств, у матросов, как говорится, нет вопросов. Но нормальное человеческое взаимопонимание  меж нами – его как изначально не существовало, так не существует и сейчас. Какой контраст с тем, например, как мы мгновенно «сошлись» когда-то с Зоей! Так словно знали друг друга с «младых ногтей». И насколько же все было сложно, запутанно, когда дело касалось меня и Дуняши! Не исчезало ощущение - у меня лично, во всяком случае, - что мы, работающие дружно, плечом к плечу, оставались родившимися на разных планетах. И остающимися какой-то большой частью своих душ на тех же разных планетах и впредь. Отсюда и ощущение сохраняющегося между нами барьера. Отнюдь не только языкового. Нас разъединяли наши в корне такие непохожие друг на друга по сути жизненные содержания. Нас варили в разных горшках, и специи, которыми нас обильно потчевали, настолько отличались друг от друга! Не удивительно: ведь мы из разных пометов. Тем не менее, было еще нечто, что нас, скорее, объединяло, чем разъединяло. Чем именно было это «нечто»? Пока я не мог определенно на это ответить.   
     До «глухого» леса рукой подать.
     Вначале полем, пересекли его почти пополам, потом краем леса. А зашли в лес ровно в том месте, которое отличила своим лаем Каштанка, а Дуняша с собачьим выбором согласилась, из чего я сделал вывод, что она совершала такую лесную вылазку в компании с Каштанкой не первый раз.  Вот с кем у нее было полное взаимопонимание! Далее побрели по довольно хилой, неважно вытоптанной  тропинке: первой – уверенно семенящая Каштанка, за ней Дуняша, я замыкающим. Такая диспозиция меня вполне устраивала: нас с Дуняшей разделял приблизительно один метр, я видел только ее маячащую перед моими глазами спину. На Дуняше чисто «лесной» наряд: неизменный платок, приглушенных тонов курточка с капюшоном, на ногах резиновые сапожки. В руке берестяной туесок (ровно таким же снабдили и меня). Словом, типичная «барышня-крестьянка».  Я на ее фоне выглядел даже каким-то заезжим барином.
      Шли тропинкой, как мне показалось, недолго. Далее Дуняша на пару мгновений остановилась, видимо, в чем-то убедилась, оглянулась, как будто приглашала меня следовать за ней. Свернув с тропинки, пошла уже вслепую, угадывая желательное нам направление лишь по ей одной известным приметам. Я доверчиво пошел за нею, след в след. Иначе повела себя собачонка, осталась верна тропинке. Лишенные, таким образом, хвостатого конвоира,  мы остались с Дуняшей один на один. «Не слишком ли она самоуверенна? – подумал я. Ну, конечно, я ведь так устроен, что не могу обойтись без того, чтобы не сгустить краски, не навоображать какую-то беду. Вспомнились и угрозы Кэт. Насчет того, что, случись что-нибудь, наказания от Грэга мне не миновать.
       Дуняше, однако,  мои сомнения, волнения, страхи были вовсе чужды. Это она на воле, как мне казалось, испытывала временами какие-то неудобства, - стоило ей оказаться в лесной чащобе, и она мгновенно раскрепостилась. Даже стАтью изменилась: расправила плечи, избавилась от некоторой сутулости – следствие того, что ей часто приходилось орудовать скребками, вилами, лопатами, - стала заметно повыше ростом. Я же как будто ровно наоборот: в окружении дерев, пусть и не великанов, однако выглядящих весьма внушительно с их растопыренными и словно испытывающими желание посадить меня на шампур ветвями, стал выглядеть еще более, что ли, хилым, плюгавеньким. 
      Но вот лес стал более прореженным, участились более широкие просветы, и моим глазам предстала довольно обширная поляна, в основном, заселенная мелким, не выше моей поясницы кустарником. Скорее всего, к ней-то, поляне, и была устремлена Дуняша. Именно на ней-то она и отыщет увиденные ею во сне, а теперь долженствующие обернуться явью ягоды. В какой-то момент присела, что-то сорвала, отыскала меня глазами, показала: на ее протянутой в мою сторону ладони, действительно, красовалась ягода. «Ну, слава Богу! – мне полегчало. – Мы не сбились с направления, не забрели в непроходимые дебри, вышли туда, куда надо. О Грэге  пока можно забыть».
    Первая ягодка перекочевала на ладошку Дуняши, пока мы еще находились на самом краю поляны, наиболее густо заросшей кустарником. Следовательно, и ягод здесь могло быть лишь два-раз и обчелся. Мы прошли дальше, где зарослей было поменьше, а солнышко светило поярче. Там же и спелой земляники, естественно, было побольше. Очень естественно повела себя и Дуняша: жадно набросилась на ягоду. Мое поведение, вполне соответствовавшее моему психологическому складу – если я об этом еще не оповестил, оповещаю сейчас: я где-то на границе ипохондрика и сангвиника, - выглядело куда более сдержанным. С одной стороны, конечно, я не мог не радоваться тому, что и мой туесок постепенно наполняется душистой ягодой, - и, по мере сил, скрывал свою радость под маской: «Ну, и что? В жизни бывает, случаются, и более впечатляющие события».   
     И вдруг загавкала не осмелившаяся пойти поглубже в лес Каштанка.  То ли ей стало скучно, и она решила устроить сольный концерт, то ли кого-то облаивала. Однако облаивала, как мне показалось, мирно. Скорее, приветствуя, чем угрожая. Я попытался ее призвать, чтобы она присоединилась  к нам. Нет, ни в какую. Любая воспитанная собака поступила бы иначе:  бросилась бы, сломя голову,  на зов хозяина. Хотя Каштанка, точно, была невоспитанной, а я еще не заслужил права называться ее хозяином. Так что все в ее поведении логично.
      Я обратился к Дуняше:
-Побудешь одна?  Я посмотрю, что там, и вернусь.
   Дуняша, ни капельки не задумываясь, похоже, сейчас, когда она добралась до «своей» полянки, ее совсем не пугала перспектива на какое-то время остаться совсем без сторожа,  согласно кивнула головой.  Я оставил свой заполненный приблизительно на треть туесок на видном месте, и решительно отправился в дорогу.
Я пошел ровно на собачье «гав-гав». Однако оно довольно скоро  прекратилось, а я еще не успел выйти на тропинку, заодно  потерял так нужный мне ориентир. Вынужден был остановиться. Передо мной дилемма: искать провалившуюся в тартарары собачонку или незамедлительно вернуться к Дуняше? Плюнул на оказавшуюся такой неверной Каштанку, решил: «К Дуняше! И никаких гвоздей». Беда, однако, в том, что за те несколько минут, пока я соображал, топтался, поворачивался туда-сюда, не кому мне отдать предпочтение, я запутался, куда держать мой обратный путь. Начал вглядываться, надеясь узреть хотя бы нечто, какую-нибудь мелочь, оставившую какой-то след в моей памяти, пока я шел на лай этой бестолковой собачонки. Нет, все мне чужое и абсолютно незнакомое. Покричать Дуняше? Но что это даст? Она при всем желании мне не сумеет ответить. Могу сделать еще хуже: допустим, она пойдет на мой голос, но это огромный риск. Мы будем гоняться друг за другом, как два призрака, кружа по лесу,  теряясь в нем, удаляясь от спасительной тропинки, которой мы сюда пришли,  все больше и больше.
     Я был – без преувеличения, -  в отчаянии. Я не представлял, что мне делать.  Кричать? Звать? Тем самым будоража, подставляя Дуняшу все новым опасностям или... Я услышал, как хрустнула сухая веточка. В десятке метрах от меня. Я напрягся как струна. Сами по себе, это мы познали еще по романам Фенимора Купера, сухие веточки сами по себе, по своей доброй воле не хрустят. Чтоб такое случилось, надо, чтобы кто-то, достаточно тяжелый,  на нее наступил. Что это может быть? В лесу много всего живого. Пернатые, разумеется, сразу выносятся за скобки. Зверь – да. Только как исключение, обычно они крайне осторожны. Остается одно: человек. В радость ли мне такая – человеческая - встреча? В той ситуации, в которой я сейчас нахожусь, скорее да, чем нет. Хотя бы поинтересуюсь, как мне дальше лучше идти.
Я стою, дожидаясь, когда хрустнет вновь, поглядывая то направо, то налево. Хруста не дождался,  зато вижу, как из-за пышной ели бесшумно выходит... некий былинный по своей мощи и стати персонаж. Седобородый гигант. Ему, пожалуй, под два метра.
      Почтенный старец.  Одетый по лесному: плащ из какой-то грубой зеленовато-бурой, под цвет водорослей, ткани, с капюшоном. Картуз с зеленоватым околышем.  На прямой спине чем-то наполненная торбочка. В руке здоровущая суковатая палка.  Сразу же вспомнились запавшие в сознание еще в детстве картины Васнецова. Я увидел его, он – меня. Взгляд спокойный, мирный, доброжелательный. Ничего враждебного. Я как отметил этот взгляд, все нехорошее, что может сулить встреча с незнакомым человеком в лесу, - сразу по боку...
        Кого-то мне еще, кроме Васнецова, напоминает этот человек. Словно это не первая наша встреча, но сейчас меня волнует не столько хронология наших прошлых встреч, реальных или мнимых,  сколько желание как можно скорее выйти на поляну, убедиться, что с вверенной моим заботам Дуняшей полный порядок.
Я вначале, как положено, поздоровался, потом спросил о поляне, уточнив при этом: «Там еще земляника растет». Величественный старец выслушал, не задал ни одного вопроса, уверенно показал палкой, какого направления мне следует придерживаться. Я понял, что прежде, чем повстречаться с этим человеком, я шел явно не туда. У меня еще были кое-какие  вопросы, мне хотелось добиться стопроцентной уверенности,  что дальше я не стану плутать, но бородач явно не выказывал желания вступать со мной еще в какие-то разговоры. У него, очевидно, были другие планы – сказочные, былинные, я со своей плюгавостью, очевидно, в рамки ни одной былины не вмещался: ткнул палкой и пошел дальше, не производя при этом никакого шума, словно под ногами у него была не плотная земля, а воздушная подушка. Я же устремился в указанную мне  сторону.
       Вскоре  я увидел просвет, а там и вожделенную поляну. Дуняша сидела на травке, поджав под себя ноги, на коленях у нее туесок. Спокойно приводит в «товарный вид» ставшую ее добычей ягоду: убирает ненужные мельчайшие веточки, листики. Когда заметила меня, очевидно, обрадовалась. Но не так чтобы уж очень. Мне показалось: «Ей было хорошо и без меня». Я же, присев рядом с нею,  счел необходимым отчитаться перед ней: рассказать, что со мной случилось за эти последние почти четверть часа. И про встречу с былинным гигантом я от нее, конечно, не утаил. Она слушала меня, продолжая одновременно перебирать ягоды, и тут мне взбрело в голову поведать ей еще и историю уже почти тридцатилетней давности. Когда я был еще подростком и точно также заблудился в лесу, пока мне навстречу не вышел приблизительно таких же габаритов и почти с такой же длиннющей бородой человек, который помог мне выйти на правильную дорогу, а потом, уже по рассказам моей тетушки Ханны, оказавшийся чем-то типа местного лесного боженьки. Которому местный люд по многовековой традиции поклоняется, устраивает раз в год специальные игрища. А с некоторых пор на этих игрищах присутствует и мое скромное, выструганное топором из лиственницы, «истуканье» изображение в форме столбика. В этом месте Дуняша, наконец, оторвалась от ягод, и с теплой улыбкой посмотрела на меня. Да,  с «теплой» -  хотя я не совсем понимаю, в чем эта «теплота» проявляется, каков ее признак, - однако буду на этой дефиниции настаивать.
    Таким образом, поощренный, я был готов продолжать свою болтовню, рассказать о себе как можно больше. Например, как я вообще пришел к жизни такой и что меня, в конечном итоге, заставило прибиться к их берегу, но... прогремел еще дальний гром. Наша реакция была синхронной: мы оба мгновенно сообразили, чем нам это может грозить, и засобирались в обратную дорогу.  Я предложил Дуняше собрать весь наш урожай в одном туеске, вполне бы поместилось, - категорически отказалась. Я понял, для нее было важно продемонстрировать свое лидерство в этом нашем непровозглашенном, но, видимо, ею предполагаемом соревновании: «Я собрала больше!» Я, разумеется, на своем более рациональном предложении не настаивал. Также как безоговорочно уступил ей роль вожака: она впереди, я за ней, стараясь не отставать, не отвлекаться на постороннее. Действительно, нам необходимо было спешить, предупреждающая о своем приближении туча то и дело напоминала нам о себе: все более устрашающими громовыми раскатами, вспышками молний.
        Только добрались до тропинки, на нас упала первая капля дождя, за ней другая... третья... Мы ускорили шаг, но нас это уже не спасло: стоило только выйти из  леса, лишиться лиственного прикрытия, - на нас обрушился  ливень. Почти как из ведра. Почувствовал, как пробравшаяся мне за шиворот струйка теплой воды весело помчала по моему позвоночнику. Ниже, ниже. А тут и копчик недалеко... Это со мною так. Что делается в это время с Дуняшей, - известно ей одной.
        А потом мы с ней побежали наперегонки прямо по покрытому свежими лужами лугу. Мы бежим, стараясь увернуться от льющихся на нас струй теплого хорошего доброго дождя, уже не разбирая дороги, местами, подражая нашим козочкам, перепрыгивая с одного места  на другое, которое выглядит хотя бы чуточку посуше. Ориентиром нам теперь служит крыша нашего с нею дома. И все это мы делаем под аккомпанемент «гав-гав», издаваемый той же  взявшейся из ниоткуда  Каштанкой. Она, естественно, опять на передовой, а мы с Дуняшей тащимся в арьергарде вслед за ней.
       К моменту, когда добрались до дома, оказались вымокшими до нитки. Зато сколько радости, когда мы освободили наши туески, ссыпав нашу пахучую добычу в эмалированную миску. Жаль, что никто не разделил с нами этой бурной радости. Радовались недолго: нашей выручки ждали мокшие под дождем козы...
       Кэт вернулась, как обещала, т.е. в шестом часу вечера. Я увидел со своего чердака, как ее машина въезжает на территорию. Какое-то время спустя спустился вниз, в столовую. На обеденном столе – как вещдок того, что мы с Дуняшей побывали в лесу, - эмалированная миска с добытой нами земляникой.
-Молодцы, - похвалила нас Кэт. – Много собрали.
-Могли б и больше, если б гроза не вмешалась.
     Мне сразу бросилось в глаза, что Кэт находится в отличном настроении, не то, что днем. Видимо, чего-то добилась, получила то, что хотела. Решил этим воспользоваться, чтобы изложить свою просьбу, которую я обдумал уже раньше, но что-то одно мне мешало ее обнародовать, то что-то другое. Словом, спросил, что она думает насчет того, что я прогуляюсь и какое-то время поживу в городе.
-Да, конечно, Ванюша, - легко пошла мне навстречу Кэт. – Ты ведь не заводной солдатик, чтоб пахать и пахать с утра до вечера. Имеешь полное конституционное право на отдых. Я, конечно, сама тут ничего не решаю. Поговорю с Грэгом. Уверена, он тоже возражать не станет. Немножко в затруднительное положение поставим Дуняшу, она уже привыкла с тобой. Но ничего, она потерпит. Она ой какая терпеливая! Ты этого еще не знаешь.
       В тот же день, уже ближе к ночи, ко мне на чердак вскарабкалась Кэт.
-Ну, считай, дело в шляпе, Ванюша! Я только что обмолвилась с Грэгом. Дает тебе одну недельку отпуску за его счет. И что еще он просил мне тебе передать: если вдруг охота нападет вовсе остаться в городе... мало ли? Может, обстановка там для тебя разрядилась, все твои враги куда-то попрятались, - не парься. Мы уже к тебе привыкли, нам всем будет тебя не здесь не хватать , но родное есть родное.  Ну, в общем, ты меня понял. Только одна к тебе большая просьба: держи там язык за зубами.
-Ну, о чем ты?! – возмутился я. – Это само собой разумеется.
-Я предлагаю вариант, - продолжала Кэт. – Мне послезавтра ехать в Питер. Повезу одну из своих красавиц на вязку. Хочешь, я тебя подвезу.
      Я охотно с этим предложением согласился.
      А вот как быть с предложением Грэга? Уехать и не вернуться... То есть вернуться, конечно, но лишь за тем, чтобы забрать кое-что из своих пожитков. Что это вдруг его натолкнуло на такую идею? Едва ли я перестал его в чем-то устраивать: я успешно справлялся со своими обязанностями, не в свои дела нос не совал.
      Как-то, пару недель назад, между нами состоялся неожиданный для меня и странный разговор. Мы были с ним одни за столом, он поинтересовался у меня: «Ты, Иван Георгич, свою судьбу – в смысле: гнездышком своим обзаводиться не хочешь?» Я ему: «Для гнездышка пара нужна». «Никто за тебя, горемычного, не идет?» «У меня запросы высокие». «С чего бы это вдруг? Не больно-то ты завидный жених. Ни кола, ни двора. Извини, если ненароком обидел». «У меня был и кол и двор». «Знаю, знаю. Был, да сплыл. Новое что-то начинать надо. Ты еще далеко не старый, руки еще работают... Не знаю, конечно, как насчет всего остального». «Прости, - я разозлился, - а тебе-то какое до всего этого дело?» «Извини, Георгич. Не ершись. Ты же умный человек. У меня за сестру мою сердце побаливает». Я не нашелся тогда чем ему на это ответить, сижу, молчу а тут еще и Кэт подошла. Разговор на этом завершился. Тема «сестры, за которую мое сердце побаливает», повисла в воздух. Остался, правда,  вопрос: «Но я-то здесь при чем?»
      И вот теперь это предложение, дающее новое направление моим приключениям: «Можешь не возвращаться, если захочешь». Я связал это с разговором двухнедельной давности, когда он заговорил о сестре, а я эту тему не подхватил: отчасти из-за того, что был пойман врасплох, отчасти – потому что вмешалось появление Кэт. Уж не хочет ли он, чтобы я, вернувшись в город, как-то уладил свои дела с моим разоренным гнездышком, а потом пригласил в это гнездышко Дуняшу? Перспектива по-житейски не фантастическая, вполне реальная. Другое дело, кажется, ни я, ни Дуняша пока к такому повороту совсем не были готовы... «А Грэг молодцом!» – вот каким было мое заключение.  Не только мщением занимается. Не теряет надежду и сестру свою пристроить. Пусть даже и за такого непутевого человека, как я.
   Хотя, если моя догадка верна, и Грэг действительно, как мне показалось, решил взять на себя роль свата, с его выбором меня в качестве своего потенциального шурина он явно переборщил.

8
     Наше путешествие с Кэт и с сидящей в контейнере на заднем сидении пучеглазой «красавицей» прошло без малейших приключений. Где-то в районе Девяткино наши пути с Кэт разошлись. Кэт буквально принудила меня взять от нее какие-то деньги («Если такой щепетильный, потом отдашь»), пожелала удачи,  покатила дальше в сторону Гражданского проспекта, я спустился под землю, в  метро.
    Что мне предстояло сделать? В числе задач приоритетных: навестить родное отделение милиции и подать заявление о пропаже когда-то «серпастого и молоткастого», а ныне увенчанного двуглавым орлом паспорта. На носу была очередная дата смерти отца. Пусть и не круглая, тем не менее. То есть предстояло сходить на его могилку. А еще повидаться с родными. Может, встретиться, пообщаться с теми, кто от души (Моисей Израилевич), кто какой-то корысти ради (Борис Моисеевич) намеревались оказать мне юридическую помощь в схватке с ополчившимся на меня  пока неуловимым ворогом.
      Однако вначале моим местом назначения должна была стать тетиКлавина квартира в районе Озерков. Я знал, что мое появление не станет для нее сюрпризом, я ей изредка позванивал из почтового отделения в Осеево, коротко извещал ее о своем житье-бытье. Созвонился и накануне.
-Ты как-то очень изменился, - первое, что я от нее услышал, когда она впустила меня к себе. – Даже не знаю, как это назвать... Возмужавшим, что ли, хотя ты и прежде... мальчиком уже давно не был.
-Наверное, выгляжу таким от того, что успел загореть.
-Где это ты загораешь?
-На работе.
-И какая же у тебя работа?
-Разная. Но больше всего в хлеву. Или я это называю хлевом. А еще, когда пасу коз.
-У тебя как будто хорошее настроение, - тетя Клава не переставала удивляться. – Ты так мне и не рассказал, что у тебя случилось с этим нашим родственником. Поссорились, что ли?
-Нет, не поссорились, а расскажу позднее. Когда как-то подразгребусь.
-Хорошо, я тебе мешать не стану, разгребайся. Но учти, Ваня, мне ведь тоже уже... сам, знаешь, сколько. Дождаться б, когда у тебя все разгребется, чтоб твоим доложить.
     Начал свои хлопоты с паспортного стола на улице Мира. Там меня поджидал приятный сюрприз:
-Ваш паспорт нам уже давно отыскали и принесли, а вы не удосужитесь зайти.
     Да, паспорт вернули, но в каком виде! Видимо, он пролежал почти всю эту зиму под снегом. В нем теперь ничего не разберешь. Но паспортистка то, что ей надо, все-таки разглядела:
-Вы знаете, что ваша прописка уже устарела? Вы с этой жилплощади уже выписаны. Вам придется оформлять новую. По новому адресу и новый паспорт уже получите. А этот на какое-то время еще останется у нас.
     Не принесли радости и мои звонки  тем, кто поручился меня защищать от наседающих на меня со всех сторон бойцов невидимого мне фронта.
-Моисея Израилевича долго теперь не будет, - услышал я старушечий голос (нет, конечно же, он никак не мог принадлежать его жене. Скорее всего, домработнице). – Камни в желчном пузыре. Поехал лечиться на свою историческую родину.
-Вернется?
-Ну, о чем вы?!
      Да, в патриотизме Моисея Израилевича я не сомневаюсь. Вернется на неисторическую родину, в каком бы жутковатом или предынфарктном состоянии она, то есть, родина  не была. Но уже без камней в желчном пузыре (применительно уже к Моисею Израилевичу).
      Еще звонок.
-Ждем-с, - флегматичный голос Бориса Моисеевича. – Пока никакой реакции. Однако не теряем надежды. Позванивайте.
      Немножко обескуражил встретившийся мне во дворе когда-то моего, а теперь вроде как и чужого дома сантехник Митяй.
-Давненько с тобой не виделись. В Сочах был где-то? Черный такой. 
     А на мой вопрос: «Что происходит с моей квартирой?», ответил так:
-Там у них засор, Георгич, похоже, какой-то.
-Что ты имеешь в виду?
-Нестыковочка. К тебе ведь пока так никого и не заселили. Что-то типа даже расследования. Дело какое-то открылось.  Про махинации с муниципальной собственностью. Про тебя, между прочим, вспомнили. Допрашивали. Я им, мол, знать не знаю. Ты б сам в нашу жилконтору заглянул. В ближайшее время только не советую. Они там с помещением ремонт затеяли, а сами как будто на переквалификацию ушли. А, может, и насовсем. Как Аллах-батюшка повелит, так оно и будет.
     Я решил пока отложить свои дела с жилконторой. Позвонил по служебному телефону Ларисе. Обрадовалась. «От тебя ни слуху, ни духу. Мы уж про самое плохое с Сашей про тебя подумали. Уехал, никаких других телефонов, кроме домашнего нам не оставил. А он молчит».
      Договорились, что встретимся завтра вечером («Сегодня, извини, освобожусь очень поздно, не успею ничего подготовить»), зато завтра наговоримся всласть... Может, и наследника нашего посмотришь, - добавила с осторожностью.
-А что с ним?
-Очень похоже на краснуху. Но мы еще не уверены...
-Откуда у вас это подозрение на краснуху?
-Я помню. Когда я сама была ребенком...
     Дальше я слушать не стал. Вместо этого дал твердое... да, настаиваю: твердое, ничто во мне не дрогнуло, -   согласие осмотреть ребенка.
При слове же «краснуха» я почувствовал зуд на своих собственных руках, точнее, на ладошках.  Но то был зуд не болезненный, а рабочий. О, как я истосковался по краснухам! Вам меня, конечно, в этом не понять. А еще мне так не хватало корек, скарлатинок. Этими «прелестями» - пруд пруди. Выявляй, исцеляй и радуйся: «Жизнь прекрасна и удивительна!» 
    Меня, кажется, впервые с тех пор, как был отторгнут от врачебной практики, посетила тоска по квалифицированному «интеллигентному» труду. Применительно ко мне крайне опасное психологическое состояние. Чреватое для меня непредсказуемыми последствиями. Я решил этому состоянию не поддаваться. «Легко разнюниться, пустить слезу, а дальше уже будет не собраться, взвинтятся центробежные силы,  и все пойдет в разнос». Однако Ларисиного и Сашиного наследника я непременно осмотрю.
     Этот вечер, когда я вернулся в Озерки после дневных странствий, был настоящим бенефисом тетя Клавы. Она говорила, и говорила, и говорила, я ее не перебивал. Я понимал, ей ведь тоже было скучно, соскучилась по компании. Я ее терпеливо слушал, однако, о себе, памятуя наказы Грэга и Кэт, почти ничего. Отделывался общими фразами. В постели оказался уже около полуночи. Уставший, перенервничавший за прошедший день. Одно общение с паспортным столом, - стоило мне солидной потери ничем не восполняемых нервных клеток.    
     Давно я не леживал на таком мягком ложе, какой устроила мне тетя Клава. Моя уже закаленная спартанским бытом плоть была как будто даже такой вовсе необязательной для козопаса негой обескуражена. На то, чтобы освоиться с новой обстановкой, ушло какое-то время. Я поворочался с боку на бок. Чуткая тетя Клава это услышала, постучалась: «Ванюша! Что-то не так?»  Я ей: «Да, тетя Клава! Мне гвоздей не хватает». «Каких гвоздей? О чем ты?» Я не стал объясняться: еще не факт, что тетя Клава вообще читала «Что делать» и что ей памятна причуда Рахметова.
      Вскоре я заснул. Но сон был недолгим. Проснулся и не сразу сообразил, где я, и почему крыша надо мной не шуршит, мыши в дальнем углу чердака не попискивают. Наконец, догадался, -  и мысли мои потекли... Вовсе не в том направлении, которое в данной ситуации представлялось бы наиболее, что ли, адекватным. Например? То, что я услышал от Митяя. Насчет затеянного, якобы, расследования и вытекающих для меня отсюда надежд. Моя голова заработала в направлении, намеченном еще в двухнедельной давности разговоре с Грэгом. Я начал напряженно думать...  о Дуняше.
      Эта девушка... молодая женщина, прошедшая через ад, однако, не свихнувшаяся, сохранившая в себе способность радоваться собранной ею землянике. Каким же нравственным здоровьем, какой моральной стойкостью она должна была бы обладать!.. И намек Грэга... Но победившая ад испытывает ли желание стать заурядной хозяйкой какого-то домашнего очага? Стать полноценной супругой... Не мелковато ли, грубо приближенно выражаясь, это для нее?.. Да и я. Испорченный какими-то неизвестно откуда,  непонятно, на каком основании,  взявшимися «высокими запросами»: видит Бог, я их не искал, они сами назойливо добивались моего внимания. Я же более-менее адекватно на них реагировал. Готов ли я облачиться в домашний халат, ступить на территорию чуждого мне быта, заняться заурядными хозяйственными делами? Короче, -  преобразиться в обывателя. Много, очень много вопросов. Еще больше сомнений. Даже, возможно, страхов. Диктуемых во многом еще своим уже солидным холостяцким стажем.
     Я заснул на рассвете и вот какое сновидение – случайное или закономерное: не могу судить, - сподобилось мне увидеть.

                Первое мое сновидение
                ПОЛЛЮЦИЯ
      Вижу себя  на неухоженом, то есть поросшем каким-то заурядным кустарником бережочке. На рассвете. Поднимающийся с поверхности воды густой туман. Уже в паре десятков метров не видно ни зги. Когда зрение чуточку приспособится, сумею разглядеть, что в нескольких метрах от меня раздевается какая-то девушка. По-видимому, с намерением погрузиться в воду. Она сейчас необыкновенно теплая, я имею в виду воду, от того, что «парная»:  знаком с этим термином  еще с детства, - сохранившая тепло еще со дня предшествующего. Когда раздеваешься – зябко, утренняя прохлада, - но уж когда, преодолев сомнения, наперекор охватившей тебя дрожи медленно погружаешь свое тело в эту естественную ванну... Физическое блаженство.
     Я мог бы еще порассуждать на предмет, сколько радости может доставить человеку пребывание в предрассветной «парной» водице, если бы не одно «но». Самым притягательным для меня в эти мгновения было не то, что сулит мне погружение в воду, а то, что я вижу неспешно раздевающуюся на моих глазах незнакомую мне девушку.  Как она не спешит расставаться с надетыми на нее, скрывающими и оберегающими ее тело от посторонних взглядов предметами ее гардероба... некоторые из них я как будто вижу впервые, что свидетельствует об оригинальности, неподдельности моего сновидения, -  открывая свое тело все больше и больше. Каждый из удаленных с тела предметов, равно как мне знакомых, так и попавшихся мне на глаза впервые, - аккуратно укладывает на довольно больших размеров плоском камне.
      Девушка стоит, обернувшись ко мне спиной. Поэтому, возможно,  и не видит меня. Лишив себя последнего из надетого на нее «фигового листочка»,  убирает и какую-то скрепу, которая до последнего мгновения держала в неволе ее волосы. Они обрушиваются ей на спину, слегка не добираясь до поясницы. Только после этого девушка оборачивается ко мне боком, я вижу ее правую грудь, ищет глазами, где ей удобнее зайти в воду. Оказывается, это место расположено почти напротив меня, это значит, ей еще предстоит одолеть какое-то расстояние, которое разделяет нас. Она медленно осторожно ступает по узенькой желтой песчаной полоске, стараясь обходить, видимо, все, что выглядит представляющим хоть какую-то опасность для ее нежных, не привыкших ходить по голой земле ступней. Чем ближе девушка, тем учащеннее бьется мое сердце. Тем сильнее страх, что я могу быть ею замеченным. Хуже того – разоблаченным, а потом еще и изобличенным. 
      Наконец, девушка достигла желаемой ею точки. Но перед тем, как войти в воду,  то ли почуяла, что она здесь не одна, то ли намеренно, уже зная, что я здесь, и желая мне что-то сказать, обернулась ко мне лицом. Нас разделяло сейчас совсем ничего. И туман к этому моменту заметно рассеялся. То и другое одинаково поспособствовали тому, что я разглядел лицо девушки.
Это лицо принадлежало Дуняше.
     Мгновением позже я испытаю то, что называется «непроизвольным излиянием семенной жидкости». Есть более короткое слово «поллюция». В подавляющем большинстве случаев имеет место быть с прыщавыми подростками. Происходило прежде и со мной. Последний раз, когда мне стукнуло, пожалуй, лет тридцать. Поздненько, согласен. Был уверен, что больше такой «непроизвольности» со мной не произойдет никогда. Ан нет! В который уж раз ошибся. Что бы это значило?

9.
     Вечером следующего дня я, согласно договоренности, пошел в гости к моим василеостровским друзьям. Разумеется, они все поджидали меня. «Все», включая и малыша. Радостная, почти бурная встреча. Великолепный стол. Но для меня главным было не это: малыш Дима. Мое главное. То, к чему я больше всего стремился. Неполных четырех лет карапуз. Пухленький, розовощекий, на вид очень здоровый, показывающий в улыбке свои обреченные на короткий жизненный срок  молочные зубы.
     Я попросил показать мне, что так встревожило в их малыше родителей. Лариса приподняла на сыне маечку, обнажился чуть припухлый живот. Мне стоило бросить лишь один взгляд на проступившие на животе  пятна, чтобы сделать «железное» заключение: «Никакая это, слава Богу, не краснуха». Я не стал тянуть резину, и недвусмысленно озвучил свой диагноз. На что Лариса, обрадованная, тем не менее, еще не конца убежденная:
-Откуда же такие страшные пятна?
-У вас в передней стоит кадка, а в кадке очаровательная жимолость. Срочно уберите ее. Если она вам дорога, поставьте в более недоступное для ребенка место.
     Я знал, что самым благоприятным для распространения аллергии у жимолости временем года является ранняя весна, а сейчас уже лето. Но та жимолость, что в передней, не совсем обычная: декоративная, сроки ее цветения могут быть существенно сдвинуты. Лариса, наконец, как будто мне на все сто поверила:
-А как это лечить?
     Я мог бы, разумеется, ответить, но овладевшая мною с определенных пор осторожность (я ни в коем случае не забывал приговор суда, хотя его условия  были не бессрочными, но... иногда лучше недоделать, чем переделать) заставила меня сказать следующее:
-Я бы все же посоветовал вам преодолеть ваше недоверие к нормально практикующим врачам (я сейчас в первую очередь обращался к Саше), показать знают  особенности организма вашего Димы, подберут самые  подходящие.
    Лариса в который уже раз отлично поняла меня, в части, как и чем лечить, ко мне больше не приставала.  Вместо этого попросила Сашу, чтобы он незамедлительно вынес кадку с жимолостью на их крохотный балкончик. А дальше, уже обращаясь ко мне:
-За стол!
     К тетиКлавиной квартире я добрался лишь в начале одиннадцатого вечера:
-Звонила твоя... с которой ты сейчас живешь. Я посоветовала ей позвонить попозже.
-Во-первых, я живу не с ней, - я все же решил тетю Клаву поправить, чтобы она  о нас что-то не подумала. – Там целая семья. Ничего не сказала?
-Нет... Но я уже привыкла, что у вас там постоянная конспирация.
     Звонок от Кэт раздался, когда часы показывали ровно одиннадцать:
-Послушай, Ваня... Я звоню из Осеево.
     Голосом Кэт, но непривычно для Кэт подавленным. Я сразу подумал: «Что-то стряслось». Причем я  сразу отчего-то связал это  «стряслось» с  Дуняшей. Может, от того, что она была самым  уязвимым наислабейшим звеном  среди осеевских. Поэтому из меня и вырвалось:
-Что-то случилось? С кем? С Дуняшей?
-Нет, Ваня, - тем же подавленным голосом просветила меня Кэт.- Случилось, но не с Дуняшей. Проблема с Грэгом.
     Теперь я подумал: «Он был на задании... своем... нашем задании, но что-то пошло не так. Ему грозят большие неприятности». Понятно, что и «задание» и «неприятности» все это эвфуизмы. Если на чисто русском следовало бы: «Он пошел на дело, но ему сделали  укорот и теперь нас ждет большой шухер». 
-Нет – нет! – живо возразила Кэт. - Это не имеет к нашим делам никакого отношения. До меня дозвонился его приятель. Тоже охранник. В одно из отделений их банка попытались проникнуть какие-то совершенно обнаглевшие бандюганы. Дальше – кто кого. Похоже, Грэгу очень сильно досталось. Я срочно выезжаю в город. Все разузнаю прямо на месте. Может, повидаюсь с Грэгом. Моя к тебе большая просьба. Я не знаю пока, когда я вернусь. Ты не мог бы в пожарном порядке вернуться сюда, в дом? Мне боязно оставлять там женщин надолго одних.
    Я поспешил заверить Кэт:
-Я сейчас!
    Итак,  начало двенадцатого. «Сяду у Просвещения на какой-нибудь рейсовый автобус.
    Они, кажется, ходят до двенадцати. Потом пересяду на местный».
    Тетя Клава, когда я уже засобирался в дорогу, тут же  в штыки, но я ее обрезал:
-Это вопрос жизни и смерти.
-Твоей?
-Может, и моей.
    Да, я знал, помнил, каким маршрутом ехал мой родственничек с большой дороги. В каком, примерно, месте он совершил свое разбойное нападение, а потом вышвырнул меня из машины. Догадывался, где находится развилка, у которой надо свернуть, чтобы добраться до Осеево.  «Если все пойдет нормально, где-то ближе к утру буду дома». Да, вот каким боком все в моей жизни перекрутилось: я уже считал и называл своим домом не тот, что на Малом проспекте Петроградской стороны, а тот, что  в полутора километрах от поселка Осеево.
     И еще вот о чем я подумал, пока добирался почти пустым рейсовым: «Два мира - два Шапиро... Один мир – это время от времени несправедливо обращающаяся, например, лично со мною через неправедный суд, или доставляющая через жимолость декоративную неприятности таким малышам, как Дима, бесчувственная  действительность,  другой – это тот, где ради мести или жажды наживы человеческие особи беспощадно уничтожают друг друга. Мне не очень по душе мир первый, что-то у меня с ним отношения не складываются, и совсем чуждый – мир второй, к которому я, человек по сути, мирный, кроткий,  приткнулся только по необходимости. Я бы  лучше остался с жимолостью, с нею хотя бы поспокойнее, но я уже связан данными мне обязательствами с миром другим. Чтобы не потерять уважения к себе, я до конца должен исполнить свой человеческий долг. Я должен быть непременно верен своему слову. Это дело чести». Аминь.    

10.
     Все пошло, как по нотам. В начале пятого, когда уже рассвело, я  стучался в дверь дома. Дверь мне отворила одетая, как всегда, в свои траурные одеяния Василиса Захаровна. Оказывается, она еще ни о чем не знала: Кэт уехала в город, ни о чем ее не предупредив. Возможно, от того, что Кэт и сама не ведала, когда покидала дом, кто ей будет звонить из города, и чего ей ждать от этого позднего звонка. Как обычно чрезвычайно скупая на слова, Василиса Захаровна спросила меня направленным на меня из-под темного платка, встревоженным моим нежданным появлением взглядом, мол, «Что такую рань принесло?» Я поделился с нею всем, что узнал от Кэт. Василиса Захаровна болезненно поморщилась, несколько раз перекрестилась, потом быстро прошла к себе.
     Я опять подумал про Дуняшу. «Надо ли ее будить?»  А она и сама тут как тут, что и неудивительно: приближалось время утренней дойки. Смотрит на меня, ждет какой-то определенности. Мне еще раз пришлось пересказать, что меня привело в дом в такой ранний час. Она, внешне никак не выдавая, что творилось сейчас в ее голове, выслушала меня. Никаких дополнительных вопросов, естественно, не задавала. Вернулась Василиса Захаровна, держа обеими руками небольшую иконку. Дуняша подошла к ней, потянулась к иконке губами, поцеловала. Из того, с какой естественностью у нее это получилось, я сделал вывод, что она, в отличие от меня, грешного, воспитана скорее в матушкиной вере, чем в братниной. Или, тем более, - в вере ее невестки. Кажется, Кэт приходится ей именно невесткой.  В том, что касается веры или неверия, как мне раньше казалось, она живет, как дышит. Ни капельки о таких вещах, как вера-безверие  не задумываясь.  Ан нет: задумывается.       
А потом началось тягостное ожидание хоть каких-то новостей от Кэт. Они явились только к вечеру, когда сама Кэт вернулась из города. Измученная, подавленная, но все такая же, как обычно, деловая. Первое, с чем она обратилась лично ко мне:
-Пожалуйста, согрей воду. Я помоюсь. - Потом, обращаясь уже ко всем. – Плохи наши дела. – Да, она сказала «наши». По сути, правильно: мы составляли одну семью и, следовательно, все, что испытывал один, касалось всех. - У него с этим, - коснулась указательным пальцем слегка вытянутой шеи. Я сразу догадался: «Сонная артерия». -  Он сейчас в Мариинской. Прооперировали, но что-то не особенно.
Василиса Захаровна, услышав такое, несмотря на поздний час,  срочно засобиралась в церковь, Кэт прошла к себе. Дуняша тоже. Я принялся за душевую. Когда вода нагрелась, я также поднялся на второй этаж. Кэт в общей комнате не застал,  прошел в соседнюю. Ту, которая числилась  лично  за Грэгом. Посторонним, вроде меня, вход всегда запрещен. Кэт в свое время меня об этом предупреждала. Догадался, что Кэт сейчас там от того, что дверь чуть-чуть приоткрыта. Громко спросил:
-Можно?
     Кэт сразу откликнулась:
-Тебе – да.
     Что мне сразу бросилось в глаза:  висящая напротив двери, забранная в рамочку не самая известная поясная фотография Достоевского. Еще далеко не старый. В сюртуке. На его лице то ли робкая, то ли стеснительная улыбка. А под фотографией известное изречение одного из его персонажей, но всегда приписываемое лично ему: «Мир не стоит даже одной слезинки замученного ребенка». Нет, не рукой Грэга сделана надпись. Типография.
      Достоевский? Меньше всего ожидал с ним здесь, в логове почти профессионального убийцы повидаться. Что касается всего остального... Я подразумеваю обстановку в комнате... Ничего особенного. Мебель спартанская: койка. Какие-то немудреные спортивные снаряды. Вроде гантелей и шведской стенки.  В дальнем левом углу, где верующие держат иконостас, - мощный, видимо, выполненный на заказ, сваренный из  стальных листов  шкаф. Я сразу догадался: там хозяин содержит свой боевой арсенал. В правом, ближнем, рядом с входной дверью - тумбочка, на ней небольших размеров сейф. Сейф открыт, а напротив него читающая какую-то «грамоту» Кэт.
    Я доложил:
-Вода готова.  Можно мыться.
-Спасибо, Ванюша... Я сейчас... Читаю вот. Здесь все об этих падлах... –По правде говоря, она озвучила другое слово, совсем уж неприличное, но я отыскал ему чуточки более пристойную замену. - Ну, не все, конечно, но многое, отчего волосы дыбом. Почитаешь и закачаешься. Какая же мразь ходит по этой земле! И как они умеют маскироваться... Хочешь, можешь и ты почитать.
    Да, я хотел. В сейфе стопка серых обыкновенных канцелярских папок с тесемками.
-Бери сам. Н кого Бог пошлет, - предложила Кэт. – Они тут все под одну гребенку.
    Я взял из  стопки верхнюю. И вот что я прочел.

         «Передержкин Виктор Федорович.
    Год рожденья 1938. Место рожденья д. Пищухи Волотоновского района Новгородской области.
    Отец работал бригадиром полевой бригады колхоза «Ленинец», мать главным бухгалтером того же колхоза. Закончил Волотоновскую среднюю школу, поступил в Институт сельскохозяйственного машиностроения в г. Ленинграде... Активная общественная деятельность... Районное управление ВЛКСМ... Был принят в члены КПСС... Делегат съездов... Председатель правления горпотребсоюза, председатель попечительского совета по делам несовершеннолетних... «Вот оно! Вот тут-то он и замазался. Попечитель»... Идеологически подкован. Истинный ленинец... Высокой моральной чистоты. Ничем не запятнавший себя... Образцовый гражданин, семьянин, настоящий строитель коммунизма.
В настоящее время заслуженный пенсионер (видимо, эта бумага сочинялась еще задолго до перестроечных пертурбаций), ветеран труда, активный общественник, почетный член общества ОСОВИАХИМ, общества любителей-рыболовов. Проживает по адресу...»
       Фотография. Упитанная, самодовольная харя. Которую все в этом мире устраивает. Какой контраст с тем, каким выглядит лицо,  глядящее на нас со стены!
А теперь немного отвлечемся. Если вы позволите, конечно. Да, конечно, позволите, куда вы денетесь?
       Меня уже давно, едва ли не с детских лет, точила мысль, отчего этот свет, эта земля являются одинаково легитимным обиталищем одновременно – рискну обобщить, -   и  достоевских, и передержкиных? Нет, чтобы выделить, допустим, одну половину земного шара тем, у кого внешность хотя бы отдаленно такая  же, как  у достоевских, на другую допустить тех, у кого вместо лица навешено нечто  сковородообразное. Их же, по идее, настолько элементарно легко распознать, отделить! А так, как сейчас... когда все вперемежку... Ничего удивительного, что передержкины, все более наглея,  берут верх. А, взяв верх, почуяв, что их боятся, с наслаждением  унижают, притесняют достоевских. Для таких, как они, это дело принципиальное. Убеждаясь раз за разом, что в плане внутреннем они и в подметки достоевским не годятся, из кожи лезут вон, чтобы доказать: «Зато в плане внешнем я над тобою довлею. И, если только захочу, в ничто тебя сотру. Одно мокрое место останется».
       Пожалуй, с мысли о неравном соотношении достоевских и передержкиных,  как одно начало  грубо самодовольно довлеет над другим, началось в далеком прошлом и брожение в моей собственной голове-головушке. И то, что я на заре сознательной жизни Олежкиной пропаганде поддался, в том, что я попал в твои, извини, друг, заговорщицкие сети, все это от осознания собственной беспомощности, беззащитности. В попытке отыскать какое-то противоядие власти передержкиных. Какой-то теоретический  оплот. Сейчас бы я такого не допустил. Олежек попытался вытащить меня на «внешний контур» (его выражение), сразиться с теснящим нас со всех сторон врагом и... оплошал. Это касается всех нас, заговорщиков, а больше всего, пожалуй, именно меня. Из меня, вытащенного на этот пресловутый «внешний контур», только клочья полетели. Я превратился в заурядного соглашателя, обличенного всеми до одного представителями славного критического направления. 
      А вот другой пример: Грэг. Пошел по своему пути. Нашел свой доступный ему способ, как избавляться от передержкиных... Я не могу, как он.  Я не способен  обзавестись таким арсеналом огнестрельного  оружия, как у него. Как, впрочем, и ему не дан тот мыслительный аппарат, каким владею я. Трактат Джорджа Бёркли он бы наверняка никогда не прочел. Отшвырнул бы после прочтения первого... ну, может, второго параграфа. Может даже, обматерился бы при этом. Хотя, как видно, Достоевский ему все же близок. Понятен. У каждого из нас – при общей направленности – все же свои способы противления, свои биографии сопротивления. Его способы пока впечатляет больше. Я – нуль, а у него какие-то результаты все-таки налицо...  Не случись с Грэгом того, что случилось вчера, этот Передержкин мог бы стать следующим. Недаром его папочка верхняя. Неужели доживет до того, что его похоронят на каком-нибудь недоступном всем смертным кладбище, а оставшиеся родственники справят по нему пышные поминки. И никто не узнает, какой свиньей он был, как глумился над бедной девочкой.
-Понравилось?.. – я задумался о своем, а Кэт не отпускают от себя эти спрятавшиеся в серых  папках, настороженно выглядывающие оттуда сковороды еще с десяток передержкиных. – Хочешь еще?
       Я покачал головой. Я подумал: «Зачем? Они приблизительно одинаковые. Оловянно-стеклянно-деревянные».
-Да, они здесь все как один, - Кэт подтвердила мою невысказанную мысль. -  Почти под копирку.  Заслуженные. Пусть и бывшие. Или партийцы или подпольные воротилы, наружу им тогда высовываться было еще небезопасно. Или при власти, или при деньгах. Кто их тогда мог тронуть? Круговая порука... А ведь не тронут и сейчас!  Сейчас круговая порука стала, пожалуй, и почище. Ну, если только морды свои перекрасили. Были красными, сейчас серо-буро-малиновыми. – Кэт вернула папки в сейф, поворотом ручки отгородила эту пакостную мерзоту  от остального мира.
       Меня же не отпускала эта нежданная встреча с Достоевским.
-Откуда это? Грэг любил Достоевского?
-Н-не знаю, любил ли... Ни разу не замечала, чтобы он что-то из его книжек читал. Но уважал – да... Между прочим, еще к одному немцу очень хорошо относился.
-Что за немец?
-Сразу не вспомнить...  Тот, кто про Бога сказал, что Он умер. Фотку его видела.  С усами или... как это? – Неуверенно. - Может, бакенбардами? Есть такое слово? Как у  дядьки Черномора.
-Ницше? – догадался я.
-Да! Точно! Вот его, Ницше, он точно читал. Название его книжечки запомнила. От того, что запоминающееся. «Человеческое, слишком человеческое»...  Грэг не такой простой человек, каким может казаться. О многом помышлял.  А то, как сложилось у Дуняши... Через что ей пришлось пройти... Он ведь тоже далеко не сразу об этом разнюхал. Сначала со своим дерьмом разбирался, а про собственную сеструху, что она тоже в беде... да еще какой!.. забыл.  Годы шли.  Еще за то себя не прощает. Но то, что узнал про Дуняшу, стало для него уже последней каплей. Дальше,  стало ему понятно, так жить, спустя рукава, на все закрывая глаза, он не будет.  Вот тогда-то он и пошел в самый, что ни есть, настоящий террор.
     «Ну, так уж сразу и террор! – я мысленно возразил. – Верушка Фигнер ты моя. Террор, голубушка,  это нечто куда более глубокое. Менее эмоциональное, зато более рациональное. Целая философия. И направлен террор , главным образом, не на отдельных людишек, - хотя случалось и такое, а  на целое общественное устройство». Террорист, - мысленно продолжал я, обращаясь уже не столько к Кэт, сколько к тем, кто мог меня сейчас слушать, пусть даже как-то и трансцендентально, -  в первую голову воюет с  властью, с теми, кто ее олицетворяет. У таких же, как у твоего... нашего Грэга... У них все более, что ли, наглядно, конкретно. Они  больше не могут терпеть, что по земле ходят, процветают какие-то отдельные уроды. Грэги  воюют не с государством, а с  теми, кто только притворяется людьми. А такие, как я... ну, да, живи я в другую историческую эпоху... в ту, при которой еще не было бы пережитого всеми нами исторического опыта... я мог бы потащиться вслед за каким-нибудь Сергеем Нечаевым. Жестоко поплатился б за это. Виселица едва ли, но каторга, которой я когда-то бредил, была бы мне уготована. Судьбе угодно было сделать из меня всего лишь беззубого смиренного, для кого-то даже смешного солипсиста. Травоядное существо. Ни на что практическое не способное.  Такие, как я, не стреляют и не убивают. Подобные мне амебы живут не тем, что есть, а своими представлениями. Solus ipse sum. А стоило бы... хотя бы в каких-то исключительных случаях  в таких, допустим, как с Дуняшей, найти в себе мужество выйти на передовую... Снайпер из меня, учитывая мою кропотливость, усидчивость, вполне мог бы получиться. Но не более того.    
-Что мне в Грэге больше всего нравится... - Я в каких-то своих полубредовых метаниях, а Кэт не хочет расставаться с Грэгом. Мы сейчас играем с нею на одном, скажем, пианино, но в разных регистрах. - Он  неравнодушный. Что-то типа народного мстителя. Иначе эти подонки так и будут дальше процветать. Их же... кишмя кишит. Никто не остановит... И Бог молчит. Хотя как будто это Его прегатива... – Видимо, заметила, что я непроизвольно поморщился. - Что? Опять не так?
-Неважно. Заканчивай. То, что хотела  сказать.
-Я всего лишь о Боге, Ванюша. Что толку от Него, как от козла молока.  Пальцем о палец не ударит. Поэтому я и в церковь принципиально не хожу, хотя Василиса Захаровна на меня обижается. Всю дорогу пропагандирует меня. Дуняшу уже успела...
-Дуняша ходит?
-Да. Стала. Но лишь в самое последнее время. Особенно, я заметила, как ты у нас появился. Чем-то ты тоже подействовал на нее, я не знаю... 
     Чем и как я мог на нее подействовать? Не будь между нами  голосового барьера, наверное, я как-то непроизвольно, не целеустремленно и осмелился бы  что-то ей внушить. Но таких моментов, когда возникала необходимость выйти за рамки наших чисто рабочих отношений, за все время, пока я здесь, были какие-то жалкие разы. Да, этот памятный поход за земляникой, - первым приходит на ум именно это событие. Но... первым и, пожалуй, последним. Самой большой нашей общей заботой долгое время было, хватит ли грубого корма до первой отавы. Хватило! Мы с ней дружно с облегчением вздохнули. Согласитесь, Дуняшино пожелание посетить церковь и проблема грубого корма вещи слишком отдаленные друг от друга.
      Следовательно, и Кэт в этом случае, должно быть, как говорится, ошиблась дверью.
      Вскоре Кэт направилась в душевую, я же вскарабкался на свой чердак, под свою шуршащую от любого ветерка крышу. Попискивают вечно чем-то озабоченные непуганые мною мыши. Мысли... Мысли... Словно потревоженный непрофессиональным с ним обращением пчелиный рой.
     До чего ж по-новому мне открылся Грэг! Его отношение к Достоевскому, не говоря  уже про Ницше. «Человеческое, слишком человеческое». А вот кончил  он неважно. Я о Ницше. Вспомнилась исходившая от Грэга  недавняя попытка поговорить со мной о серьезном: о вере и безверии. Я как-то не очень охотно на эту его попытку откликнулся. Может, и зря. А попытайся он поднять ту же тему, допустим, прямо сейчас, что бы я ему ответил? Пожалуй, так... «Далеко не всякая вера есмь хорошо. Много вер пустых, ничтожных, или наполненных каким-то случайным вздором, мусором. От таких «верующих» хочется оборониться. Но гораздо страшнее это полное безверие. От таких, при условии, если их безверие искренне, а не надуманно,  можно ожидать всего, что угодно. Это преимущественно люди лишенные какой бы то ни было совести.  Их еще, кажется, в народе кличут «отморозками».
     Но разговора не состоялось, а между тем уже совсем очевидно, мы в чем-то очень сходны друг с другом. Приблизительно один  общий взгляд  на сомкнувшуюся вокруг нас «свинцовую» действительность. Вся разница лишь в наших темпераментах.  Мы придерживаемся мнения, что этот мир далеко  несовершенен. Что он нуждается в каком-то капитальном ремонте. Разнятся наши взгляды и средства осуществления этого ремонта: я за счет средств «щадящих», Грэг – «хирургических». 
     Оставалась не до конца проясненной и моя, можно сказать, стратегия. Я ведь до сих пор так и не определился, как мне вести себя дальше, если худшее случится, и Грэг не выживет. Это в корне поменяет ситуацию. Иллирией, в которой я только-только начал ощущать себя, как рыба в воде, даже пахнуть не будет. Со всей очевидной наглядностью вскрылось, что она стоит... даже не на песке, а на крови.  Мне придется или ото всего этого отмежеваться, или...  О том, что «или» даже задумываться сейчас не хотелось. 
  Кстати! «Или-или»... Известная дилемма Сёрена Кьеркегора. Современника Достоевского. Один из основоположников философского течения, получившего название  «экзистенциализм»... Возвращаясь памятью в свою далекую «бунтарскую» юность, припоминаю состоявшееся по Олежиковой инициативе азартное коллективное обсуждение, кого нам считать нашими теоретическими предтечами, попутчиками. Кто из них достоин занять место на нашем иконостасе. Я сгоряча предложил чуть ли не всех экзистенциалистов чохом. Так я был тогда ими увлечен. Однако получил резкую отповедь от Олежека. «Бесхребетники. Ни рыба, ни мясо. Сплошной плач Ярославны». «Солипсисты лучше?» - задал вопрос я. «Они хотя бы предлагают выход. Причем очень оригинальный. Да, радикальный. Да, многим он покажется, может даже, отталкивающим. Но покончить с мерзостью иначе, помягче практически невозможно. Все остальное это будет паллиатив».
     Честно признаться, я не понял тогда своего друга. О каком радикальном выходе, предлагаемом солипсистами, он тогда говорил? Возможно, вся беда в том, что у меня не хватило терпения и сил дочитать тогда трактат до конца. Признаться в этом строгому, да еще в присутствии всего коллектива,  Олежеку я не мог... Остаюсь в неведении относительно этого радикального выхода до сих пор. Да, у меня был шанс узнать об этом от, якобы, удаленного по времени  родственника автора трактата при нашей фантасмагорической встрече в имманентном мире почтенного Джорджа Бёркли. Он обещал. Но что-то нам помешало. Какие-то космические силы вмешались. Я очнулся тогда таким же в части выхода невежественным, каким был до этой встречи... Однако симпатии к бесхребетным экзистенциалистам, способным лишь предаваться отчаянию, не предлагая ничего взамен,  в себе сохранил. Вероятно, от того, что сам был таким? А якобы не чуждый радикальным средствам, в общем, знающим, как реально бороться с всемирным Злом,   солипсизм это уже скорее от забывшего обо мне в своей благословенной Америке друга?.. Словом, я совсем запутался. Чувствую, как все во мне обострилось.    
      Кэт помылась под душем и поднялась ко мне. Был двенадцатый час ночи, однако  почуяла, что я еще не сплю.
-Слышу, что не спишь... Хорошо помылась. Спасибо. Много воды согрел. Я завтра с утра опять поеду к Грэгу. Авось, он за ночь придет в себя. Тебе же придется последить за моими собачками. Вовремя покормишь. Готовку жратвы для них Василиса Захаровна, как исключение, взяла на себя.
-Что с молоком от коз?
-Я бы попросила тебя отвезти ее в Осеево, но, к сожалению, ты без машины. Я уже договорилась с Леонидом (так звали покупателя нашей молочки), что он подъедет сам. Ты только последи, чтобы он чего-нибудь не намухлевал.  У него это запросто. По Грэгу... Чего-то еще тебе хотела. Плохо, если его благородное дело на этом оборвется. - Я, конечно, не преминул отметить это слово «благородное». Не из ее словаря это слово. Заранее его подыскала. Значит, все, что последует дальше, также домашняя заготовка. Да, я представил себе, как моется  под душем и тщательно обдумывает, что мне сказать. -  Что кто-то так и будет доживать, припеваючи.  А его ни жена, ни дети, ни внуки так  ничуть и не пострадают  Ни от кого не узнают, каким на самом деле был их дедушка. Чистеньким. Морально здоровым.
      Мне показалось, она даже скрипнула зубами от злости. Я же только  вяловато спросил:
-Ты что-то предлагаешь?
-Пока, Ванюша, ничего. Да и Грэг еще, слава Богу, живой. Даст Бог, выкарабкается. У него с соматикой полный порядок. Но ты заранее подумай, как нам выходить из положения, ежели что...
     Я дал ей честное пионерское, что буду думать.