Жилины. Глава 16. Пётр-богомаз. Ноябрь 1744 года

     Загрузила нас мама по самое не могу. По крайней мере, я о себе говорю. Не люблю я все эти ковыряния в земле. Хотя для меня она самую интеллектуальную работу подобрала – с граблями в руках листья, землю устилающие, в одну кучку сгрести, а затем с отцом на пару их в новую компостную яму переместить. Мама умудрилась разработать и внедрить целую систему борьбы с пищевыми, растительными и подобными им отходами. Справа и слева у родителей были очень приятные, весьма общительные соседи, с которыми они поддерживали почти дружеские отношения. С тыла же находился участок, где поселилась семья, жившая ранее в Латвии. Её глава был, чуть ли не одним из секретарей их коммунистической партии. На редкость нелюбезными и сварливыми они оказались. Первая стычка произошла, не поверите, из-за облепихи. Вдоль дальнего забора у мамы в течение многих лет росло пять невысоких кустистых деревец этого ягодника, из них четыре женские и одно мужское. Росли и росли. Никому они там, около забора помешать не могли. Старые соседи, с которыми у родителей были прекрасные отношения, умерли и их участок купили те самые, которые только что из Латвии переехали. И сразу же они потребовали, чтобы родители облепиху убрали. Причина? Весьма простая, деревца разрослись и их ветки через забор свешиваются. Родители попытались спорить, но всё оказалось без толку. Пришлось деревца выкорчевать. Вот вплотную к капитальному забору, который соорудил новый сосед, папа выкопал три узкие длинные ямы и укрепил их откосы досками. В одну из них свежие растительные и животные отходы весь сезон они ссыпают, регулярно туда же содержимое деревенского туалета перемещается, осенью всё это листвой засыпается, а сверху ещё и землей. Весной мама из той траншеи, которая две зимы простояла, компост берёт и им грядки удобряет, а к осени она заполняется отходами этого сезона. Такой вот своеобразный трёхлетний отходооборот она на отдельно взятом садовом участке внедрила. Сосед попытался возражать, мол, от них дурно пахнет, но ему в правлении объяснили, что на его участок эти компостные ямы не залезают, законом они не запрещены, поэтому никакие его претензии никто рассматривать не будет. Теперь вот они там благоухают, а поскольку по розе ветров, в основном он дует в сторону соседей, то приходится им наслаждаться этими ароматами.
      
     Мы с отцом получили задание: убрать всю листву, но как это сделать нам не объяснили, ведь она летит сверху и летит, её на деревьях пока значительно больше осталось, чем на землю нападало. Сгрёб я всё, до чего сумел дотянуться, и мы с папой на носилках перетащили образовавшуюся кучку в компостную яму. Вернулись, а на земле снова листья валяются. Ну, как тут задание выполнить? К счастью в этом самом задании отдельной строкой значилось – все засохшие ветки сучкорезом срезать и сжечь. Последнему пункту мы, про себя, разумеется, даже поаплодировали. А вот первые два на нас тоску навевали. Но, приказ есть приказ, и мы со всей тщательностью, на которую были способны, за сухие ветки взялись. Я их срезал, а папа садовым варом срез замазывал. Вроде на деревьях этой сухости не так и много виднелось, а кучка потенциальных дровишек приличной оказалась. Часа через два мамин голос послышался:

     - Ребята, начинайте мясо готовить.

     Вот, ради того, чтобы такой приказ услышать, мы с отцом и любим на дачу ездить. Живо носилки и грабли в сторону и к мангалу. Разжечь огонь минутное дело, теперь можно начинать мясо на шампуры нанизывать. Шашлык готовить мы с отцом любим и, не хвастаясь, скажу, делать умеем. Мелкие веточки, как порох горят, полыхнула и погасла, от них проку никакого, пришлось из-за сарая берёзовых полешек немного принести и огонь нормальной пищей накормить. Сухая берёзка она тоже горит быстро и жарко, но после того, как огонь затихать начинает, раскалённые угли остаются, на которых мясо быстро до съедобного состояния доходит. Пока я у мангала суетился, папа свой рассказ продолжал.

     Иван решил в деревни староверов мимо Кривиц, что неподалёку от Мстёры расположены, идти. Причину своего желания объяснять не стал, да Тихон особо и не допытывался. С любопытством только на парня посмотрел и всё. Крюк получался не маленьким, верст в полтора десятка, если не больше, но, если желание возникло, что ему препятствовать. Поскольку товар весь заказным был, решили никуда по дороге не заходить. Тихон вёз за собой большую тележку, на которой два тяжёлых короба стояло. Один громадным был, так он внизу расположился, почти всё дно тележки занимая, а на него другой поменьше, да и полегче взгромоздился. Связаны они были прочно, так чтобы не опасаться, что, ежели тележка при повороте наклонится, верхний короб упасть сможет. Следом Иван перед собой складную тележку толкал, на ней тоже два короба они поставили, оба небольших, но увесистых. Умудрились они почти всё, что в староверческих деревнях назаказывали, в короба уложить, благо в амбаре, где Тихон товар свой хранил, их хватало. Идти было тяжело, но, как говорится, своя ноша не тянет, вот и тащили они почти что, надрываясь, этот товар, да ещё таким кружным путём. Дорога здесь правда, в основном ровная да прямая была, рытвины с буграми не так часто попадались, так что шли они и шли, без особых остановок. Единственно, не так быстро это получалось, как Тихону хотелось. Да ещё одно его не печалило, конечно, но некоторое беспокойство в душе оставляло, что шли они мимо поворотов к деревням, им прикормленным, вот он, как к такому повороту подходил, про себя тихонько и вздыхал. К вечеру, когда солнце   уже где-то чуть выше уровня глаз человеческих с левого бока висело, добрались они до Кривиц. Иван сразу же начал прохожего, который им по пути встретился, расспрашивать, где можно Петра-богомаза разыскать. Тихон в очередной раз удивился, но снова виду не подал, переспрашивать парня не стал, а решил посмотреть, что дальше получится.

     - Это, какого Петра-богомаза ты видеть пожелал? Блаженного барина что ли? – прохожий даже засмеялся.

     - Почему блаженного, да притом барина? – с удивлением спросил Иван, - мне говорили, что он нормальный человек.

     - Да какой нормальный, блаженный, он, а барин, поскольку таким уродился, - с уверенностью заявил прохожий и хотел идти дальше, но Иван ему дорогу преградил.

     - Дяденька, а может у вас тут два Петра-богомаза? – жалобно спросил Иван.

     - Нет, - почесав затылок, сказал мужик, - одного только у нас Петром кличут, вон там его изба, - и он показал на глухой настолько высокий забор, что из-за него лишь конёк крыши виднелся, - только ты парень поосторожней там. Он буйным может стать, - и дальше пошёл. 

     Иван умоляюще на Тихона посмотрел и скорее прошептал, чем проговорил:

     - Дядя Тихон дозвольте мне одному туда зайти, меня одну просьбу попросили этому Петру передать, да ни с кем при этом не делиться.

     Тихон вполне серьёзно это воспринял и возражать не стал. Вырос видать парень, свои секреты у него появились. Сам он таким же в молодости был, потому в ситуацию вошёл, и около забора с двумя тележками, на которых тяжеленные короба стояли, остался.

     Иван кольцом металлическим, к калитке прикреплённым, о специальную тоже металлическую пластинку, в поперечину врезанную, постучал, и ждать стал. Вскоре дверка приоткрылась и оттуда выглянула старушка в смешном колпаке на голове, из-под которого седые волосы торчали. Иван прежде никогда женщин без головного платка не видел, а тут вроде волосы прикрыты, только не платок — это вовсе, а не пойми, что, на мужскую войлочную шапку колпак этот похож, только тонкий очень, да при этом не привычного белого цвета. Совсем уж удивительным всё это для парня было, вот он и застыл, только глазами хлопал. Даже зачем пришёл, глядя на старушку, забыл.

     Голова старушечья поторчала немного и назад за забор нырнула, и калитка закрываться начала, правда не рывком, а, как бы нехотя, потихоньку. Иван в себя пришёл и почти закричал:

     - Постойте, у меня интерес имеется с Петром-богомазом встретиться.

     Калитка вновь приоткрылась, женщина в сторону отошла, пока Иван мимо неё проходил, затем она к Тихону обратилась:

     - Ты тоже заходи, да поклажу с собой прихвати, нечего у забора стоять, любопытство у людей возбуждать.

     Пришлось и Тихону во двор зайти, да обе тележки туда закатить. Калитка захлопнулась со щелчком, видать там замок имелся, из дальних стран привезённый. Иван следом за старушкой на крыльцо поднялся, а Тихон вокруг осматриваться начал. Он в саду оказался, вокруг везде вишни и яблони росли. Вишни пустые стояли, ягоды давно уже сняли, а вот на яблонях много яблок висело – и совсем красного непривычного цвета, и обычная антоновка, и ещё какие-то сорта. Поскольку Тихон в этом совсем не разбирался, он на хоромы переключился. Были они для данной местности совсем необычными. Сам дом большой, высокий в два этажа, да ещё на подклети. На лицевой стороне крыльцо посередке находилось, к нему пять ступенек вели. С каждой стороны от крыльца по окну, застеклённому, виднелись, на длинной левой стене, в сад уходящей, Тихон ещё по четыре окна на этажах насчитал и тоже все со стеклами. "Не бедные здесь люди живут", - отметил он про себя, и дальше рассматривать принялся, тем более, что ничем другим заниматься не мог. С правой стороны к хоромам во всю их длину пристрой нешуточный примыкал. Вот там простенков практически не было, сплошная полоса стеклянная виднелась. Тихону подумалось было, что веранда это летняя, только почему стёкол так много, разобраться не сумел. Но, затем краешек трубы печной разглядел, и решил, что, нет, зимой этим пристроем тоже пользуются. А вот для чего столько окон, застеклённых, хозяину потребовалось, Тихон, сколько ни раздумывал, так и не понял. Любопытство, конечно, требовало всё это выяснить, но, как это сделать, ежели стоишь во дворе столб столбом, да товар подобно псу цепному охраняешь.

     Тем временем Ивана в этот самый пристрой старушка, божий одуванчик, как он её про себя окрестил, и привела. Когда-то он услышал это выражение, оно настолько ему понравилось, что его так и подмывало обозвать кого-нибудь подобным образом. Только никак подходящий человек не попадался, а тут в самую точку бабуля нашлась, именно как божий одуванчик, она перед его глазами возникла в этом своём белом колпаке, да с волосами седыми из-под него во все стороны торчащими.

     Первое, что Иван решил, когда его вовнутрь ввели, да он на пару ступенек вниз спустился, что он в какое-то сказочное место попал. Окон там так много было, одна стена, та, которая у него с левой руки оказалась, вообще от пола до потолка вся стеклянной была, только тоненькие деревянные полоски виднелись, что стёкла на какие-то небольшие квадратики делили. Через неё хорошо было видно, что с этой стороны деревьев совсем не было, только кусты росли, на которых даже ягоды рассмотреть можно было. Над кустами шар солнечный висел и окрашивал всё вокруг в какой-то тоже сказочный золотистый цвет. На других стенах окна полосой широкой во всю их длину расположились, и стёкла в них такие же прозрачные стояли, поэтому во всём помещении том, даже во всех его углах, светло, как на улице было. Везде там образа виднелись, и на полу к стене прислонённые, и на полках, что на стенах висели, и на лавках, даже на поставце, в углу стоящем и то пару икон разместили. Большинство недописанных было, некоторые вообще только начатые, но были и такие, что вовсе готовыми казались. Посерёдке комнаты, или каким её ещё словом можно было назвать, стоял небольшого роста сухонький старичок в длинной почти до пола тонкой рубахе, сшитой из ткани серого цвета. На голове его была надета, не надета, а непонятно, как держалась чёрная блестящая почти плоская круглая шапка, или не шапка, а что-то совсем другое, но его седые кудри прикрывающее. В правой руке он держал длинную тонкую палочку с торчащим из её конца пучком тонюсеньких волосиков, возможно из лисьего хвоста надерганных, а может ещё из какого зверя, этого Иван не понял.

     Старичок на Ивана смотрел и молчал, как бы замерев. Иван тоже замер и на лицо деда этого уставился. Знакомым ему оно показалось, хотя он понимал прекрасно, что первый раз в жизни этого человека видит. Но вот глаза эти светло серые, опушённые длинными, тоже седыми слегка загнутыми вверх ресницами, над которыми виднелись ровные, как нарисованные, полоски седых бровей, и это смущённое, как бы затаённое подобие улыбки, были точно знакомыми, причем очень хорошо знакомыми, но откуда, Иван никак понять не мог. Даже небольшая, аккуратно подстриженная бородка и тоже небольшие, но хорошо заметные усики, не только не мешали заметить эту похожесть, но скорее даже её подчёркивали. Бывает такое, увидишь человека первый раз, а, кажется, что ты его всю жизнь знаешь, настолько он на кого-то тебе хорошо знакомого похож. Вот так и с Иваном получилось. Вроде знакомо всё, но вот откуда, не ясно. Иван молчал, и старичок молчал. Помолчал ещё немного и вдруг спросил, да так громко, а главное таким низким и зычным голосом, что Иван даже вздрогнул, и поразился, не понимая, где в этом тщедушном человеке такой голос прятаться мог:

     - Ты, откуда такой взялся? - донеслось до Ивана. Ему даже не по себе стало, и он невольно уши себе зажал, настолько мощная волна звуковая на них обрушилась.

     Он растерялся, как с ним всегда это случалось, когда ему вопрос неожиданный задавали и поэтому ляпнул первое, что на язык попало:

     - Из Лапино я, - и замолчал, понимая, что не то, что надобно было, сказал и от того ещё больше и смутился, и растерялся.

     - Так ты от Марфуши привет мне доставил? – заулыбался старичок.

     Вот тут Иван и понял, откуда ему всё это знакомо, и глаза, и смущённая полуулыбка. Осознал он, что к отцу Марфы заявился, сам не зная этого, но мысли вперёд него бежали, вот он вместо того, чтобы подтвердить старичком сказанное, и начал сбивчиво, что-то объяснять, поминутно запинаясь и к одному и тому же не раз возвращаясь:

     - Нет, я не то сказал, в Лапино мои родители живут. Я там тоже раньше жил, но теперь в Жилицах проживаю, я там за прокорм у Тихона служу. Он меня на дворе дожидается, а я в Лапино теперь редко бываю, вот отсюда мы туда пойдём, я родителей давно не видел, соскучился.

     Он без остановки бормотал и бормотал, что-то уже трудно разбираемое, так, что старичок, пытавшийся понять, что Иван продолжал говорить, не выдержал, и его перебил:

     - Постой, дай разобраться. Правильно ли я понял, что ты раньше в Лапино жил, а теперь на подхвате у Тихона находишься, который во дворе остался и тебя там ожидает? 

     - Да, - ещё и кивком головы подтвердил Иван и хотел опять начать объяснять, что его в этот дом привело, но старичок своим зычным басом громко позвал:

     - Арина.

     Дверь почти сразу отворилась, как будто старушка всё это время за ней стояла, и только и ждала, когда её призовут.

     - Дядя Пётр, погодь. Не надо Тихона пока звать, меня попросили к тебе одному зайти.

     Улыбка с лица старичка сразу же слетела, как будто её там никогда не было. Он рукой махнул и сказал:

     - Ладно, Арина, иди. Понадобишься, позову.

     Старушка исчезла, и дверь плотно без скрипа и стука прикрылась.

     - Пойдем, мил человек, вон на ту лавку, - он в угол кивнул, - посидим рядком, ты мне всё, не торопясь, объяснить должен. 

     Присели они на лавку, и Иван, в пол уставившись, начал с самого начала рассказывать. И, как он с родителями жил, и как Тихон со своим товаром к ним забрёл, и как он стал на него работать, и как попали они в дальние старообрядческие деревни, почти всё рассказать успел, но тут старичок опять его перебил:

     - Погодь, мил человек. О каких ты деревнях мне рассказать пытаешься. Они, что дальше чем твоё Лапино от тракта находятся?

     - Конечно, дядя Пётр. Они почти на самом берегу Оки-реки стоят, там, где на ней излучина большая. В тех краях, если дорог путник не знает, он в болото угодить может, их там вокруг тьма, как много.   

     - Погодь, погодь. Вроде понял я, что это за деревни, да где они находятся. Но ты мне, для порядку, хоть одно название скажи, если знаешь, конечно.

     - Знаю я дядя Пётр, как не знать. Прежде всего это Забедуево, затем, - он собирался название всех деревень на память перечислить, но старик опять его прервал:

     - Слышал я о такой деревне, слышал, как же, - и он по своей бородке рукой пару раз провёл, - в той деревне дед один боевой вроде жил. Он ещё в Туретчине в рабстве побывал.

     - Почему жил? – спросил Иван, - он и сейчас там живёт. Бодрый совсем и не больной ничуть.

     - Вот те на. Я много моложе его, но, когда он весь израненный в наши края вернулся, уже почти взрослым был. Однажды меня в Гороховец из монастыря, в котором я науки разные проходил, по делам послали. Там мне и довелось с тем дедком встретиться. Он уже тогда в возрасте был. Сейчас я запамятовал, как его зовут, но встречу ту хорошо помню. Увидишь, привет от меня передай. Скажи, что Пётр, который ему икону доставил, кланяться просил.

     - Это ты про деда Матфея рассказываешь? Так это он и наказал мне тебя найти и просьбу их общины передать, - он голос понизил и, наклонившись к Петру, прошептал:

     - В Забедуево божий дом поставили, а образов настоящих нет. Когда они из Гороховца бежали, не смогли с собой их забрать. Тогда ведь ту церкву, куда все наши ходили, супостаты спалили. Ни одного образа оттуда спасти не удалось. Летом, говорят, это случилось, жара стояла немыслимая. Наверное, там, - и он пальцем вверх показал, - испытать нашу веру надумали, вот и полыхнул дом божий. Я, конечно, этого видеть не мог, я ведь уже в Лапино родился, но отец рассказывал. Вот дед Матфей и наказал попросить тебя хоть один для начала образ, только настоящий, древний, им продать. Дед Матфей сказал, что Пётр, то есть ты, подновляешь старые образа. Они большие деньги готовы тебе через меня за настоящий образ заплатить, - и он замолчал и стал ответ ждать.

     - Понял я тебя, дай подумать, - нахмурил лоб и так просидел несколько минут хозяин, а затем тихонько Ивана спросил, - ты-то сам какие образа из настоящих знаешь?

     Этот вопрос Ивана нисколько не огорошил, как возможно думал Пётр. Он сразу принялся тараторить: Спас "Благое молчание", "Благоразумный разбойник", "образ Богородицы, болящей при Рождестве Сына Божия и бабы при Ней;, ;Богоматерь Троеручница", "образ Неопалимой Купины", - он хотел ещё продолжать, но Пётр его остановил:

     - Молодец Иван. Так говоришь, как будто сам иконописью занимаешься. Я ведь просто хотел проверить, сможешь ты отличить старинный образ от новописанного или нет, - он помолчал немного и вдруг новый вопрос выпалил:

     - А почему все эти образа новой церковью запрещены?

     Иван и тут промаха не дал:

     - На них на всех кто-нибудь обязательно двумя перстами крестится или собирается это сделать.

     - Всё, сдаюсь, ты надо мной настоящую викторию одержал, - Пётр опять задумался, потом махнул рукой и рявкнул, так, что у Ивана даже уши заболели:

     - Арина.

     Когда женщина вновь в дверях возникла, Пётр приказал:

     - Сходи во двор, там Тихон стоит, пригласи его сюда, да стол накрывай, я с гостями вечерять буду.

     Вскоре в дверном проёме появилась фигура Тихона.

     - Бог в помощь, - послышался его голос.

     - Значит ты и есть Тихон? – спросил Пётр, разглядывая того в упор, - лик то какой благообразный, надо же. С тебя бы иконы писать, апостола Павла ты мне напомнил, как я его для себя вижу. Хорош, честно говорю хорош. Постой-ка так, как сейчас стоишь и замри, не шевелись.

     Он подбежал к какому-то странному сооружению, стоящему в центре этой комнаты, и схватил кусочек, по внешнему виду, как Ивану издали показалось, угля. Немного постоял, на Тихона глядя, а затем решительно начал этим углём, или, что там на самом деле было, по этому сооружению водить. Иван непроизвольно начал потихоньку шажок за шажком пододвигаться в сторону Петра, который продолжал, бросая быстрые взгляды на Тихона, водить своей рукой. Что он там делал, Ивану мешала увидеть задняя часть непонятной конструкции. Это была широкая доска, а может не доска, но очень на неё похожий, ровный, почти квадратный щит, который слегка наклонно стоял на трех деревянных ногах. Наконец, Иван приблизился к этому щиту вплотную. Пётр был настолько увлечён своим непонятным занятием, что совершенно не обращал на него внимания. Иван вытянул шею и заглянул за щит. Там был прикреплен почти во весь его размер такой же большой лист белой бумаги, на котором Пётр малевал лицо… 

     Иван не мог поверить тому, что он увидел. На бумаге перед ним было лицо Тихона. Его ни с кем невозможно было спутать. Всё это так поразило Ивана, что он не смог сдержаться и довольно громко, протяжно охнул.

     Пётр посмотрел в его сторону:

     - Вон там сбоку встань и не шевелись, мешать будешь. Нет, не так близко, чуть подальше, чтобы в поле зрения не попадать. Вот так хорошо. Только не шевелись, - всё это он проговорил, продолжая быстрыми движениями наносить небольшие черточки на голове нарисованного Тихона. Несколько мгновений и вот на лысой до той поры голове возникла знакомая шевелюра его учителя. Ещё несколько движений и бородка округлилась, приняв тот самый вид, как у живого Тихона. Ивану не надо было переводить глаза с бумажного Тихона на живого. Он успел узнать его настолько хорошо, что сравнивать было незачем. На листе бумаги перед ним был, Тихон, с той же скрытой хитринкой в чуть прищуренных глазах, с теми же слегка впалыми тщательно выбритыми щёками, с той же мало заметной родинкой с левой стороны в уголке губ. Это был Тихон. Иван еле сдерживал свое восторженное состояние. Ему хотелось подпрыгнуть и что-нибудь громко прокричать.

     Наконец, Пётр положил уголь, а это, как теперь Иван отчетливо видел, действительно был кусочек обычного уголька, на узенькую дощечку, прикреплённую снизу щита, на которой лежало несколько таких же палочек с пучками волос, торчащих из их концов, что он заметил в руке Петра, когда вошёл в эту комнату.

     - Иди сюда, - позвал Пётр Тихона, - посмотри, вон твой-то аж подпрыгивает на месте от чувств. Я ведь не только божественные сюжеты малюю, я и парсуной немного балуюсь. Теперь это по новомодному на иноземный лад портретом обзывают, но я по старинке привык. Много всяческих парсун мне пришлось писать. Но вот такого типа, как ты, первый раз малевал. Я тебя маслом напишу. На холсте. Большую парсуну маслом, - он даже глаза прикрыл и, наверное, таким образом, чётче представлял себе будущее творение, - в следующий раз придёшь, я тебе покажу. Понравится ежели - подарю.

     Тихон стоял рядом и, не отрываясь, смотрел на лист бумаги. "Так вот какой я, - думал он, - в зерцало разве можно на себя со стороны посмотреть. А тут на листе бумаги. Можно чуть поодаль встать, а можно, как вот сейчас я стою, почти вплотную приблизиться. Чудеса, да и только. Я в душе Ивана ругал, что он нас таким дальним путем повёл, а теперь ему в ноги готов поклониться. Вот чудеса, так чудеса. Надо же за высоким забором такой мастер от людей скрывается".

     Без стука приоткрылась дверь, и Арина заглянула вовнутрь:

     - Идите уж, всё на столе стоит.

     - Вот и хорошо, – проговорил Пётр, - вовремя ты Аринушка нас кликнула. Очень уж есть захотелось. Пойдёмте, гости дорогие, - обратился он к ним. Тихон задумчиво продолжал рассматривать себя, как бы со стороны, а Иван, как уставился восторженно на нарисованное лицо своего учителя, так и стоял, словно застыл, - Успеете ещё насмотреться, пойдёмте, пойдёмте, а то остынет всё. Арина сердиться будет.

     Когда они вошли в горницу, Арина стояла около стола с недовольным видом:

     - Сколько вас ждать требуется, всё остыло уже. Я больше греть не буду. Да садитесь быстрей, - она резко, плеснула в миски по паре черпаков густой похлёбки, поставила их на стол и толкнула к каждому из усевшихся на лавки, – ну вот, теперь опять всё холодное есть придется. Готовишь, готовишь, а им всё не до того, вдохновение, вишь, у них. Как будто это самое вдохновение кормить не требуется, святым оно духом питается. 

     - Аринушка, да перестань ты ворчать. Горячее всё ещё, ничуть не остыло, - заискивающим голосом попытался успокоить её хозяин.

     - Ишь, надоела я ему, и он чего надумал, чтобы я его холодным накормила, а он меня за это назад в деревню отправил, - новую для гостей тему начала служанка, хотя, как Тихону показалось, для Петра она была далеко не новой.

     - Ладно, ладно, успокойся, никуда я тебя не отправлю. Как же я дальше без тебя жить буду? Ведь я ничего, кроме как малевать не умею, - теперь уже жалобно проговорил Пётр и улыбнулся.

     Арина вышла из горницы, всё ещё с недовольным видом.

     - Такая вот у меня хозяйка, ворчливая, - произнёс Пётр, - но я терплю, уж больно вкусно она готовит. Попробуйте её похлёбку, мне такая вкуснота нигде не встречалась.

     Иван давно уже проголодался, поэтому он, как только молитва была прочтена, набрал полную ложку одной гущи и положил всё это в рот. На его лице появилось изумление.

     - Ой, а что это? - и он от избытка чувств даже губы свои облизал.

     - Это мил человек, мясная похлёбка. Правда, вкусно?

     - Мясная, это да, это я понял, - проговорил Иван, рассматривая содержимое ложки, - но почему здесь репа, какая-то необычная? Я такой никогда не пробовал.

     Тихон, отведав похлебки, тоже принялся её рассматривать.

     - Так это не репа вовсе, - сказал хозяин, это "la pomme de terre" или земляное яблоко в переводе на русский язык, а правильное название тартуфель. 

     - Вот оно что, - откликнулся Тихон, - много слыхивал я про это заморское диво, да вот в наших краях его отыскать не смог. Даже в дорогих ресторациях его не подают.

     - Мне его один приятель из столицы привёз. Он при дворе состоит, а имение его здесь неподалёку, рядом с одной из деревень моего батюшки находится. Вот он и привёз несколько штук. Я Арину научил, как он мне науку преподал по разведению этих яблок, - засмеялся Пётр, - она и закопала их в землю. Умелица она редкостная, всё у неё получается, стоит только захотеть. Вот уже лет десять мы тартуфель этот разводим. Я пытался матушке его дать на развод, но отец мой даже слышать ничего о петровских нововведениях не желал. Велел выбросить и всё тут. А я так с превеликим удовольствием вкушаю это диво заморское, как ты Тихон его обозвал. И ведь прав ты, действительно диво.

     Иван вроде и слушал, о чём им Пётр рассказывал, да всё это мимо его ушей пролетало, так вкусно было. Он уж думал, что всё, что на белом свете вкусное имеется, попробовать успел, но эта похлёбка оказалась всего вкусней. Он черпал ложку за ложкой и с такой скоростью забрасывал их содержимое в рот, что наблюдавшие за ним Пётр и Тихон лишь переглядывались с улыбкой, а сами в то время, не торопясь, с удовольствием вкушали. У Ивана в миске всё закончилось. Он хлебом по дну прошёлся, мякиш в рот положил и огляделся. "Ну, вот опять я со своей жадностью справиться не смог, - понял он, увидев миски своих старших сотрапезников, у обоих они были едва тронуты, - ой, стыдно то как. Когда я нормально научусь есть? Привык дома, там, если медленно ешь, можешь без еды остаться. Братья с сёстрами расхватают. Там спешить надобно, а я…", - и он понурил голову.   

     Арина, по-видимому, всё время, пока они ели, стояла за дверью и через щёлочку за ними следила. Иначе чем можно было объяснить, что стоило им только от стола отвалиться, как она в горницу с подносом вошла, на котором маленькие чашечки стояли.

     - Ой, извините, я не задал вопроса, что вам пить хотелось бы. Сам я кофий употребляю, вот Арина кофейные чашки и принесла. Может вам, что другое требуется? – и он вопросительно на гостей посмотрел.

     - Что меня касается, я от чашечки кофия отказываться не стану, а вот за Ивана отвечать не могу. Ему самому придётся решение принимать, - ответил Тихон.

     Иван растерялся. Он слышал, что богатые люди кофий пьют, слышал также, что это гадость порядочная, горькая, как не знаю, что. Именно такими словами об этом напитке Проша как-то выразился. Тому довелось однажды кофий испробовать. Поэтому, скорее всего ему следовало отказаться от этого кофия. Но, ежели хорошенько подумать, чужое мнение хорошо, а вот свое намного лучше. Он набрал побольше воздуха, задержал ненадолго дыхание и выпалил:

     - Я тоже от кофия не откажусь, - и только после этого свои глаза от стола оторвал и на Петра с Тихоном с неким вызовом посмотрел.

     Пётр только надумал Арину позвать, как она уже сама на пороге с подносом появилась. К ним подошла и на стол высокий сосуд поставила, похожий на то, что Гладышев чайником называл. Такой же с ручкой и крышкой, только много выше и чуточку потоньше. Рядом сахарницу установила и начала кофий по чашечкам разливать. Иван решил не спешить, а внимательно за знающими людьми понаблюдать, что те делать будут. Старшие, коротко переговаривающие, на Ивана внимание перестали обращать, а каждый сахара, расколотого на небольшие кусочки, из сахарницы достал и в чашечки положил. При этом Пётр пару кусочков взял, посмотрел на них, да назад бросил, а вот третий, который побольше оказался, в чашку положил и долго кофий перемешивал. Ждал, наверное, когда сахар весь растворится, решил Иван. 

     Вот и он тоже выбрал большой кусок сахара, положил его в чашку и принялся содержимое малюсенькой металлической ложкой перемешивать, да на хозяина поглядывать. Только тут за столом он смог, как следует его рассмотреть. Не просто уставился, а так, чтобы тот не заметил, слегка искоса. "Не такой уж он и старый, как показалось мне с испугу, когда он на меня рявкнул при встрече. Вряд ли он намного старше моего отца. Нет, постарше, конечно, вон у него на шее морщины какие. Но всё равно, неправильно я его в старики зачислил", - вот такие мысли промелькнули в голове у парня. Сахар растворился, и Иван осторожно чашечку ко рту поднёс. При этом чудной запах, который по всей горнице разошёлся, лишь только Арина с подносом на пороге появилась, значительно усилился. Он был необычным, слегка резковатым, но вовсе не противным, как Проша ему рассказывал. Так может и вкус не противный, ведь, если бы это была правда, кто бы тогда его пил? Пусть даже это и модным питьём будет? Иван с осторожностью сделал небольшой глоток. "Вроде ничего, - подумал он, - слегка горчит, но скорее приятно, чем противно. Не прав был Проша. Нормальное питьё. Вот, что значит самому попробовать, не чужим словам доверять".

     Он огляделся. Горница большой была и совершенно свободной. Стол, за которым они вечеряли, стоял в углу между двух окон, в одно он увидел двор и кур, бродящих по нему в поисках чего-нибудь съедобного, а в другое - лес неподалеку. Забора здесь не было, может, конечно, он за лесом был, но тогда сколько же у этого Петра земли во владении? – удивился Иван.  Красиво так было, он даже залюбовался. Берёзки тоненькие, тихонько под ветерком раскачивались, а вот листья у них сильно колыхались, видимо ветер разошёлся не на шутку. Иван волноваться начал - "Вон вдали уже и небо потемнело. Видать дождь собирается. Идти надобно побыстрее, да ночлег искать, иначе застрянут они у этого Петра, а у того небось и сеновала нет. Где им ночевать тогда придётся? А эти двое сидят, молчат, только кофий по глоточку отхлёбывают. Ладно, что это я? Тихон старший, сидит спокойно, небось придумает что-нибудь".

     Иван успокоил себя этой мыслью и, отхлёбывая по небольшому глоточку кофий, опять осматривать всё принялся. Интересно здесь было. На стенах картинки висят, но не бумажные, как они торгуют, а на иконы похожие, что в церквах он видел, где житие какого-либо святого изображено. Только здесь не божественное было нарисовано. Вон картинка, где те самые берёзки виднеются. Иван то в окно смотрел, то на картинку. "Ну точно те самые, только там не вечер, как сейчас, а день, скорее даже раннее утро. Солнце уже взошло и листву осветило, вот она и блестит, как живая. Да берёзки за окном повыше, да потолще стали, а место точно то. Никогда до того я такого не видел, а Тихон внимания не обращает, ну да, он то небось и не такие чудеса в жизни повидал. Вот повезло мне, так повезло. Жил бы в деревне с отцом с матерью, что там интересного можно увидеть? Ничего, всё одно и тоже. А с Тихоном, где я только не побывал. Повезло мне".

     Он на другую картинку смотреть стал. Там совсем другое было изображено. Не просто берёзки, на которые и через окно посмотреть можно, а чащоба лесная. Берёзы уже совсем толстые стоят, высокие, макушек даже не видно, а на поляне бочажок среди травы виднеется, и в нём кувшинка желтая растёт. Цветок один, а листьев вокруг него по воде плавает много. Болотце небось это, вон осока в воде близ берега растёт, бездонными такие бочажки обычно бывают. Попадёшь, не вылезешь, так и затянет. Нарисовано всё так, как будто сам на полянку эту с лукошком малины полным из лесной глухомани выбрался, и всё это своими глазами увидел. Хорошо так, на настоящее похоже.

     А вот рядом ещё одна висит. Там поле бескрайнее нарисовано. Ровное такое и всё травой незнакомой засажено. Колоски вроде какие-то, а может и не колоски, а метёлки, так и не поймёшь, пока в руки не возьмёшь. Нет, наверно, это точно метёлки, только большие очень и цвета серебристого. Поле из-за этих метёлок само серебристым кажется. Иван таких никогда не видывал. Небо там хмурится, тучи низко опустились, кажется, вот-вот дождь хлынет, а сквозь тучи солнечный лучик пробился и целую полоску метёлок этих высветил, вот они одни и блестят на том поле. И так ему захотелось по тому полю пройтись и на метёлки эти непонятные посмотреть, да целый их пучок нарвать, и в дом принести, да ту красоту на окно поставить, да ей любоваться, что даже в груди защемило.

     Он дальше взгляд свой перевёл. У стены поставец стоял высокий, с человека, наверное, дверки у него со стеклом были, а там такие же стеклянные бокалы стояли, как дед Матфей для себя купил. Только у Матфея он один, а здесь их вон сколько. Раз, два, три. Три полки различными бокалами заполнены. Интересно, что Пётр из них пьёт, да зачем их так много? Он, как Иван понял, один живёт. Прислуга ведь не в счёт.

     Тут Тихон кофий допил, чашку на стол поставил и разговор с хозяином затеял, да такой странный, что Иван все свои мысли забыл и прислушиваться начал, как Тихон негромко спросил:

      - Ну, рассказывайте Пётр, как батюшку то именовали? Вот, значит Пётр Васильевич, рассказывайте. Чувствую, что очень у вас большое желание имеется душу перед кем-нибудь излить, а кому лучше исповедоваться, чем путнику, случайно на огонёк забредшему. Слушать мы вас с Иваном будем внимательно и слово честное дадим, что дальше никуда слова ваши разносить не будем.

     Продолжение следует