Ночной разговор или отец французов

 - Налей-ка ещё по стопарику… Что-то водка сегодня какая-то… безалкогольная!

  На кухне сидели четверо. Тот, что постарше – хозяин дома. Гости звали его Семёныч и был он художником, некогда популярным… но теперь всё в прошлом. Гостей было трое. Хорошие, в общем, ребята из того же посёлка. Начали праздновать пятницу и очень не хотели останавливаться. И это несмотря на то, что, вот уже полтора часа, как на дворе суббота. Они зашли к Семёнычу на огонёк, поскольку его окно оказалось единственным, в котором горел свет. Самый крупногабаритный из гостей – Годзик (сокращение от Годзилла), сейчас спит, уронив голову на стол. Он будет спать на протяжении всего рассказа. Это самый тихий персонаж. Второй гость – Димон. Он находится в сознании, но алкоголь уже проник в его мозг. Димон всё понимает и даже продолжает выпивать, поддерживая компанию. В разговорах не участвует, занятый тем, что сосредоточенно вылавливает шпроты из стеклянной банки, где они свободно плавают в большом количестве масла. Рыбалка проходит с переменным успехом. Третий гость – Мишаня. Из тех людей, которых выпивка не усыпляет, а наоборот – возбуждает. Тянет его либо на подвиги, либо поговорить. Семёныч старается, чтобы гости больше закусывали, чем пили.

  - Ты, Мишаня, ешь давай! А не только занюхивай. Солёный огурчик – это, конечно, хорошо… но есть ещё и другие продукты. Я, вот, сырку накромсал… с благородной плесенью. Давай, пожуй… а то будешь как зомби.
  Семёныч указал взглядом на Димона. Тот на слова про зомби не отреагировал, продолжая рыбачить. Мишаня закинул в рот пару ломтей сыра и с благодарностью принял из рук Семёныча наполненный стопарик. Как-то само-собой у Мишани выскочило слово:
  - Мерси…
  - Ах… мерси-и… - Семёныч на пару секунд задумался и продолжил, - Ну, тогда, силь ву пле.
  - Это в каком смысле?
  - В прямом. Ты мне сказал «спасибо». Я тебе ответил – «пожалуйста».
  - Вот ведь… блин. Слышь, Семёныч? И откуда это из тебя французская речь выскакивает? Не в первый раз уже. В школе, вроде, все английский учили.
  - Долгая история, - отмахнулся Семёныч.
  - А мы никуда не торопимся. Да и ты сам себе хозяин… Кстати, а что ты не женишься? Вон дом какой большой. Жена бы тебе помогала порядок поддерживать. Готовила бы… Ну и трали-вали… - Мишаня сделал фривольный жест, поясняющий слово «трали-вали».
  - Да, к чему мне жениться-то? Вон… На Годзика посмотри. Женился, а теперь домой идти боится. Проспаться хочет, чтобы за трезвого сойти. А ведь какой человек был! Настоящий Годзилла! А теперь даже мы с тобой его Годзиком называем! Всё Катька, проклятая… уронила человека и рада!
  - Ты, Семёныч, с темы-то не соскакивай! Про Катьку я и без тебя знаю. Ты давай про «сильвупле»!
  - Как хочешь. Могу и про «сильвупле».

  Семёныч призадумался, почесал затылок и начал:
  - Давно это было… в начале девяностых. Тогда на западе вдруг мода на всё советское началась. У меня картины продаваться стали. В Измайлово я ездил. На вернисаж. И случилось так, что выставка у меня открылась. Неожиданно. Персональная. В Париже. В музее современного искусства.
  - Семёныч… Как так-то? Как может быть выставка твоя, а ты о ней не знаешь?!
  - Ну… время тогда было такое. Несколько моих покупателей скинулись и выставку сделали. Сам президент Французской республики открывал. Он мне, кстати, приглашение прислал на открытие. В красивом таком конверте… «Приезжай, говорит, к нам в Париж. Выставку откроем, коньячку тяпнем. Мы тебе всё обеспечим...»
  Только не поехал я. Вы тогда, как раз в армии служили. Вот и не помните. А я с первой женой разводился.
  - С Ленкой?
  - Да. С Ленкой. Молодой был. Опыта в таких делах не было. Тосковал очень. Хоть и не любили друг-дружку, а без неё сразу как-то пусто стало. Вот, смотришь, скажем, на диван – и вспоминаешь, как она на нём сидела и телик смотрела. А теперь там пустое место… и на душе погано. В общем – запил я с горя. В первый раз по-настоящему. Здоровья тогда ещё хватало. Три недели квасил. Так хотелось свою жизнь с говном смешать.
  Только, очнулся я, как-то утром, под забором. Голова болит. Во рту помойка. И мысль одна в голове сидит, что если я сейчас снова перепохмелюсь, то завтра, в этой же канаве будет лежать мой остывший труп. И это будет некрасиво. Так, что надо возвращать себе человеческий облик. До дома добрался – а тут, как раз, письмо от французского президента. Вот и кинул я его, получилось... Не поехал никуда.

  - И начал по-французски разговаривать…
  - Нет. Не начал. Потерпи. Я же предупредил, что история длинная.

  - В общем, хоть на открытие я и не поехал, но выставка удачной оказалась. И стал я после неё очень модным и популярным во Франции художником. Картины стали покупать так, что и в Измайлово ездить не надо. Прямо домой клиенты приезжают.

  Так вот и приехали раз ко мне трое покупателей из самой Франции. Мари и Антуан – муж и жена. И с ними переводчик Марк, почему-то поляк. Но по-русски нормально говорил. Как мы с тобой.
  Семейка эта оказалась со странностями. Я не сразу разобрался, а потом, как понял, не сразу поверил. В общем так: Мари – состоятельная бизнесвумен, искусством не интересуется вообще. Антуан – бедный, но очень родовитый. Женился на деньгах. При этом он ещё и голубой. И любит он Марка. Ходят, за ручки держатся. Ну и как у всякого голубого, у Антуана обострённое чувство прекрасного и болезненное самолюбие. Не может он спокойно мимо моды пройти.

  - Подожди-ка… они что? У тебя жили?
  - Нет. Жили они в «Космосе», а ко мне ездили каждый день.

  Приедут – и начинается геморрой. Антуан с Марком в мастерской у меня уединяются. Картины, значит, выбирают. А я с Мари в зале торчу весь день. Не удобно гостью одну оставлять. Работать не могу и развлекать её, тоже, не получается. Она по-русски ни слова не понимает, а я по-французски. Даже кофе предложить целая проблема. Пришлось пантомимы показывать. И тут, неожиданно, затянуло нас с ней это занятие. Прикольно стало, словно в «крокодила» играем.
  В общем – несколько дней мы так развлекались. Потом Антуан, наконец, себе картину выбрал и умотали они в родную Францию.
  А через пару месяцев приходит мне письмо. Смысл такой: Антуан хочет заказать мне три картины. Содержание при встрече обсудим. Такого-то числа они приедут. И Мари, почему-то, тоже, с ними.

  Ну, стал я готовиться. Разговорник русско-французский купил…

  Приехали они тем же составом, и сразу ко мне. И ведут себя, как старые друзья. Рассказывают чего-то, шутят… Я про заказ спрашиваю. И тут выясняется, что нет у них абсолютно никаких идей. Сами не знают, чего хотят, но должно быть что-то оригинальное. Я такую породу знаю. Это кошмар любого художника. Ничего не объяснят, но мозг вынесут, а потом ещё и покупать откажутся. Потому что непохоже.
  В общем – насел я на них конкретно. Выяснилось, что им нужны три лирических пейзажа.  Чтобы понять каких, пошли мы все вместе окрестности осматривать. Пейзажи искать в натуре. На речку сходили, на болото. Тут дождик начался…

  Вернулись к старой схеме. Антуан с Марком в мастерскую, а я и Мари по первому этажу бродим, дурака валяем.

  И тут достаю я свой разговорничек… Ну что сказать? Повезло мне необычайно. Время было такое, что книжки издавать уже начали те, что продаются, а не те, что партия велит. Но вот адаптировать под современные реалии никто не догадался. Тупо переиздали то, что в СССР в ходу было. А там…

  Если полистать старый советский разговорник, то можно нарисовать картину мира, по представлению тех, кто наших людей за границу отправлял. Больше половины текста – «… мы, делегация профсоюзов (сталеваров, кочегаров, хлеборобов, хлопкоробов, овцеводов, свиноводов). Пламенный привет французским докерам (пекарям, токарям). Мы за мир во всём мире. Мы против эксплуатации человека человеком. Нам нравится искусственный мех…» ну и так далее. А вот что-то полезное для разговора мужчины с женщиной не так просто найти.

  Своё первое предложение я конструировал минут пять… и произносил бы столько же. Но Мари после первых двух слов меня перебила и скороговоркой сказала какое-то предложение. Я, естественно не понял ничего, а она смотрит вопросительно и ещё раз повторяет. Тогда я догадался, что начало-то как у моей фразы, а конец совсем другой. Непохож вовсе. Но, поскольку она говорит быстро, я её речь даже на слова толком разделить не могу.
  Полез я опять в разговорник. Надо ей как-то объяснить, чтобы помедленнее говорила. Только слово «помедленнее» никак не найду. Тогда я по-русски сказал. Она головой мотает. Я повторяю ещё раз, но слово демонстративно растягиваю. Типа «по-о-ме-е-дле-е-нне-е-е». Мари, наверное, интонацию уловила и стала отдельными словами говорить, только мне это мало помогло.
  Пока одно слово в разговорнике найдёшь, второе уже забудешь. Да и Мари от моей медлительности психует. Выхватила книжку из моих рук. Сама листать стала, но недолго это длилось. Разговорник на диван полетел, а Мари принялась беспорядочно тыкать пальцами то в меня, то в себя, то на глаза покажет, то на рот свой, улыбающийся. И говорит при этом что-то. И лицо у неё весёлое. А я как-то завёлся с непривычки от такого обращения. И, когда она в очередной раз на рот свой показала, взял, да и поцеловал её в этот самый рот…

  В этом месте Мишаня оживился и спросил:
  - А она красивая была?
  - Нет, – честно признался Семёныч. – Красавицей её назвать, вряд ли можно. Но какое-то обаяние в ней было… Вот стоишь рядом, и чувствуешь, что перед тобой ЖЕНЩИНА.

  Короче… минут через десять, когда мы на диван сели, Мари снова разговорник взяла и упорно стала в нём что-то искать. Нашла, рассмеялась и мне показала. При этом опять пальцем тычет в себя, в меня, на глаза и на рот. А я читаю: «Я рада тебя видеть». Вот ведь, блин… Неудобно как получилось...
  Вот так, с помощью пантомимы и ужасного разговорника мы и общались. Со временем ориентироваться приспособились – где какие нужные слова находятся. Истрепали книжку до ветхого состояния. Да… что я говорю-то, вот, сам погляди.

  Семёныч ненадолго вышел и вернулся с продолговатой книжкой в коричневом переплёте. На обложке – почти стёршаяся надпись, а при попытке открыть, стало ясно, что разговорник почти переломлен в нескольких местах от частого открывания.
  - Впечатляет, - признался Мишаня.

  - Да. Вот по этой книжке я язык и выучил. А ещё и со слуха. Потому что у Мари терпения не хватало ждать, когда я все нужные слова найду. Если она понимала, чем фраза кончится, то, перебивая меня, сама её заканчивала. Так, от частого употребления, я и начал узнавать отдельные слова, а потом и фразы несложные. Говорить тоже пытался, только она всегда смеялась в голос. Видимо, акцент жуткий был. Но, до сих пор, я французскую речь, на бытовом уровне, почти понимаю, и простенький ответ на простенький вопрос не задумываясь дам. Вот только читать-писать так и не научился. Всё только на слух.

  - Так, если ты по-французски начал говорить, то она по-русски, наверное, начала? – поинтересовался Мишаня.
  - Не… Мари хитрюгой оказалась. Она по-русски выучила только одно слово – «привет». И разговаривала им, только интонации меняла. И, знаешь, я понял, что при определённой доле артистизма, можно этим словом сказать всё, что хочешь.
  - Ну и что у вас дальше-то было? – Мишаня уже понял всё про французский язык, и теперь хотел знать конец истории.

  - В общем понял я так, что второй раз Мари уже сама приехать захотела, а Антуана с Марком с собой, как повод, притащила. Уж больно ей понравилось со мной в «крокодила» играть. Потом она ещё два раза приезжала, но уже одна. И сразу ко мне, а не в гостиницу.
  В последний свой приезд сказала, что беременная она… и рожать собирается.

  - Ни фига себе! – удивился Мишаня. – От тебя, что ли?
  - Ну не от Антуана же.
  - А ты что?
  - А что я? Я спросил, может ли она с Антуаном своим развестись.
Она в ответ сказала, что Антуан очень хитрый и отнимет у неё много денег при разводе. Так что ей дешевле содержать эту голубятню.
  - Ну и кто у тебя родился?
  - Не знаю я! Она больше не приезжала. Я потом сам ездил в Париж, но найти её не смог. Так что неизвестно… может сын у меня есть… может дочка… а может быть и двое. Вдруг у неё в родне двойняшки бывали?
  - Выходит, что ты, Семёныч – отец гражданина Франции! А может и двух! Прикольно звучит: Семёныч – отец французов.

  - Зря ёрничаешь! Я последнее время, часто об этом думаю. Представляю их себе… если мальчишка родился, то, наверное, на меня похож, а если девочка, то непременно красавица. Двадцать восемь ей сейчас. Может, у меня уже и внуки есть…
  И вот ещё какая странность. Я столько раз пытался нарисовать Мари… и не могу! Вот, любой портрет нарисую, а её – как отрезало. По отдельности все черты лица помню, а вместе они не собираются…

  За разговором настал рассвет. Пьяного Мишаню Семёныч пристроил на диван. Димон уснул в кресле. Годзика трогать не стал – ему и так хорошо. В доме стало тихо. Семёныч пошёл в мастерскую. Там он наколол лист ватмана и взялся за уголь.

  Сегодня он в стопервый раз попробует нарисовать женский портрет. Тот портрет, который у него ещё ни разу не получался…
Разбередили душу…