Вязаные носки

ВЯЗАНЫЕ  НОСКИ

(история, написанная по воспоминаниям Чернышовой Марии Ивановны)

   Мария Ивановна, пожилая полноватая женщина, удобно устроившись в кресле вязала носки внучке. Один был уже готов. Мягкий, беленький, с добавлением козьего пуха, а по резинке его пропущены повторяющиеся полосочки, розовые и голубенькие. Красиво получилось. Вот ещё второй свяжет Мария Ивановна и отправит в посылке, вместе с конфетами, внучке ко дню рождения. Много навязала на своём веку она носков. Ниткой шерстяной весь земной шар можно было бы обмотать, особенно в войну постаралась.
 - Лицевая, изнаночная, накид, лицевая, изнаночная, накид,- мозг машинально, привычно отсчитывал петли, не позволяя сбиться. Всё начинается с английской резинки. Она надёжно облегает ножку, не растягивается и не позволяет носочку сползти со ступни.
   Пальцы женщины мелькали, привычно перебирали пять тонких, перезванивающихся спиц, чередуя работу каждой:
 -Лицевая, изнаночная, накид, - а мысли сами, непроизвольно текли, текли, навевая воспоминания давно прошедших дней. Жизнь человеческая, она ведь как эта ниточка шерстяная - шероховатая, порой с неровностями, узелками, может и оборваться вдруг. Лицевая есть сторона её, этой жизни человеческой и изнаночная. Вдруг - накид, петелька, событие! Надо достойно его пережить и дальше - лицевая, изнаночная, накид...

   Маша Чернышова в четырнадцать лет поступила в ФЗУ и, окончив, отправилась работать на Котовский пороховой завод, в цех по изготовлению дымного пороха. Жила с девчонками в общежитии. Домой в деревеньку с красивым поэтическим названием - Смольная Вершина, что близ Пахотного Угла, ездила редко. В семье было в ту пору восемнадцать детей. Куда к шуту! Всех-то прокормить! Правда детишки помирали часто и не во младенчестве, как это бывало обычно в те годы, а по малолетству. Заболел ребёнок, глядишь и помер. То в пять лет, то в семь - беда прямо! У матери сердце каменело от потерь этих. Маша всё видела, примечала, чувствовала и, домой не больно-то тянуло её. А уж ежели говорить о том, чтобы за продуктами съездить, так и брать оттуда особо нечего, обходилась. А как началась война, да ввели военное положение, вообще перестала бывать в деревне. Отца на фронт не взяли, хотя ходил, просился. Годы не те, да и болезни, немощи одолели. Будет уж с него, да и в гражданскую с лихвою оттрубил, ранен был. Теперь руки и в деревне не лишние и мужская хватка необходима, да ёмкое слово бабам сказать вовремя, надоумить в чём, им не ведомом ранее в хозяйстве, по мужской-то линии, в самый раз. Ушли мужики воевать, а они, бабы, многие растерялись в быту, не поймут за что хвататься. Нервы сдавать стали. Плаксивые, неуправляемые, несговорчивые - у многих характер поменялся за войну. Норов появился, а без него-то как?
   А потом фашисты стали бомбить и тихий ранее, тамбовский край. Добрались! Ну и смалодушничала однажды Маша, о чём жалела потом весь остаток жизни. Как-то раз, когда все находились в цеху, на рабочих местах, раздался вой сирены предупреждающий о налёте. Все заметались от неожиданности, а Маша с подругой полезли под станок. Там, упав на колени и зажав уши ладошками, девочки зажмурились, чтобы не видеть и не слышать, что происходит вокруг. Однако чувствовали - происходит паника. Потом, где-то недалеко совсем, с противным стоном пролетела бомба, сброшенная с самолёта. Ухнуло с воем и треском близко, рядом. Всё заходило ходуном в цеху, стёкла со звоном и скрежетом посыпались, забренчало, залязгало оборудование. Послышался удаляющийся, противный до тошноты гул самолёта, а вслед ему надрывный стрёкот зенитных пулемётов и короткие, отрывистые, но звонкие выстрелы зенитных орудий. И всё стихло. Маша прижалась к полу, не в силах ворохнуться.
 - Если бы бомба угодила в наш цех, да и не только в наш, то от всего завода и домов в округе осталась, пожалуй только кучка пепла,- с ужасом подумалось девушке.
   Какая-то минута и всё ожило, сбежались люди, взволновано шумели, гомонили, а она лежала, медленно приходя в себя. Видимо именно в этот момент к ней пришло решение - бежать! Бежать куда глаза глядят! Лишь бы остаться в живых! А бежать-то некуда, кроме своей деревни!
   Вернувшись чуть раньше всех в общежитие, быстро покидала в сумку вещи свои и, выскочив на трассу, на попутном транспорте добралась Маша до дома.
   Её приезд родных не обрадовал. Это дело подсудное, самовольное убытие с военного объекта, каковым являлся пороховой завод, да к тому же в военное время. Отец отправился к местному начальству и, вернувшись, решительно хлопнул по краю стола сжатой в кулаке фуражкой:
 - Договорилси! Завтря со всеми на торфяник! Ясно табе, дезиртирка?
   Маша согласно, молча закивала головой.
   Стала работать она на торфянике изо дня в день. Вечерами вязали с мамкою и младшей сестрою для фронта носки, перчатки, варежки и шарфы. Однообразная, нудная, но необходимая работа.
   Лицевая, изнаночная, накид...
   Хотелось себе кофточку, яркую, голубенькую с орнаментом, да не время. К тому ж и пряжи весёленьких цветов не было. Только чёрная да грубая серая, как сама жизнь в войну. Чтобы выполнить взятую всей деревней и каждым двором норму, вязали там, где присядут, как улучат свободную минутку. Бывало, вязала Маша на кровати сидя. Сгорбившись, клонилась, клонилась к коленям, вдруг на бочок упала, на подушку головою, и в мгновение провалилась в сон. Уставали все жутко! Бабаня сокрушалась:
 - Ох, девки! Не помочница я боле, грабалки мое не цапають. Тольки скуляхтаю, напутлюхаю пряжу-та. Вред один от мене идёть!
 - Будя табе, маманя,- не отрываясь от спиц, перечила мать Маши,- ты вона на хозяйстве, да с детями. За имя пригляд нужон, мы кажнадённо крутимси, как всполошенныя. Хто ба хуть намякнул, када конец-та всяму, войне етай проклятущей?
   Но намёков не поступало. Однако перелом в войне всё же произошёл и стали прибывать в лагеря, наскоро созданные, немецкие, да и других национальностей военнопленные. А ещё, в фильтрационные лагеря, тут же рядом, привозили солдат попавших в окружение, шпионов разных, перебежчиков и прочий подозрительный люд, до выяснения обстоятельств, как говорится. Жили в грубых, из горбыля сколоченных, щелястых бараках, спали на нарах. Их распределяли на торфоразработки, вырубку сухостоя, уборку валежника, общую чистку леса и разные необходимые дела. Рук-то не хватало в деревне. Содержали скверно, кормили впроголодь. И то сказать, никто в ту пору не жировал, все перебивались с хлеба на воду.
   Бабье отношение к пленным было неоднозначно, разделилось. Хоть многие, к тому времени, уж и не снимали чёрных траурных платков, получая похоронки на близких своих - мужей, сыновей, отцов и братьев, находились и те, которые с жалостью и сочувствием относились к худым, до прозрачной бледности, в тонких драных шинельках, стоптанной обуви, голубоглазым, светло-русым, молчаливым солдатам Рейха, изредка произносящим отрывистые слова на гортанном, жёстком, непонятном наречии, волею судьбы, войны и случая занесённым в тамбовскую глубинку.
   Соседка Чернышовых, Татьяна Дорофеевна, муж которой с первых дней войны был на фронте и писем давно от него не приходило, вынимая из печи чугун с крупными, разварными картофелинами, делила поштучно между своими детьми не забывая отложить несколько, приговаривая:
 - А этии мальчикам отнясу, голодують они.
   Бабы фыркали на неё:
 - Ты нешто сдурела, Дорофеевна! Фашистам нашу картоху!
   Однако женщина, утерев слезу, вкрадчиво и незлобливо отвечала:
 - Поглядитя на их, светятся наскрозь! Да неразумныя оне, призвали, силком кинули в бойню. Мамки таперя плачуть тожа! А им жа, мальчикам, кушать хотца. Да уж не убудить от мене, сама не съем,- потом грустно вздохнув, добавляла,- а можить и мому хто поможить, коль чаво. Письмав-та давно нету, как ба не пропал без вести. Можа мыкается тама, на чужбине-та!
 - Во-во! Надейси, поможить немчура! Дяржи карман шире,- гневались на неё бабы, однако из рук картошку не вырывали, а когда Татьяна Дорофеевна клала в протянутую, худую, костлявую ладонь гостинчик, отворачивались, чтоб не выдать своих чувств, утирая украдкой слёзы.
   Вот мать Маши Чернышовой вела себя иначе. Как только вдалеке появлялась колонна бредущих под охраной с работы пленных, она выскакивала из дома и, дождавшись их приближения принималась зычно, переходя на визг, ругаться и голосить, размахивая сжатыми кулачками, проклиная фашистов, Гитлера, Иуду и Сталина вместе с ними, не заботясь о том, что её слышит множество ушей и как бы чего не вышло. Всё в ней клокотало и боль её душевная требовала выхода. Если понятно, что могла выкрикивать про фашистов эта несчастная, убитая горем женщина, то Сталин у неё вязался с жуткой, чёрной несправедливостью. Погиб её родной младший братишка, которого она вынянчила и которым гордилась, так как окончив рабфак и лётные курсы, достиг в жизни к своим молодым годам многого. Да не пришлось пожить, с первых дней войны пошёл добровольцем на защиту Москвы. Самолёты не были полностью укомплектованы парашютами и когда подбитые горели, с ними погибал и экипаж, не имея возможности спастись. Так и погиб её брат там, на Волоколамском направлении, под Дубосеково. Как перенести это?
 - Не нашлося парашюта у няво, у Сталина етова! Сколь молодых ребят сгорело заживо!- она, распаляясь, каждый раз до хрипоты выла и уж соседи да и муж уводили силой её, успокаивали, а назавтра всё повторялось.
   Кто-то, завидев пленных, зазывал быстренько детей в избу и закрывал дверь на засов, задёргивал занавески, кто-то крестился и отворачивался. Сами пленные, не понимая слов брошенных им в лицо, чувствовали неприязнь, ненависть людскую. Сутулились, сжимались под хлёстким бабьим гневом, убыстряя шаг.
   Однако, живя и работая каждодневно бок о бок и между врагами злейшими, вынужденными мириться с присутствием друг друга, возникала некоторая душевность, уступчивость, расположение, видимое понимание.
   Бывало в ожидании разнарядки на работу гурьбой стояли бабы, судачили в сторонке, в отдалении сидели, лежали на траве пленные, детишки крутились тут же, между взрослыми. Когда один из немцев достав губную гармошку, принимался наигрывать что-то, видимо родное, ребятня обступала, просили, показывая руками, знаками, играть веселее. Кто-то из мальчишек начинал приплясывать, взбивая босыми ногами пыль. Все поддавались общему настроению, а какая-нибудь развесёлая, шебутная, конопатая девчонка лет восьми, принималась голосить частушки:
 - Чего, фрицы, приуныли и носы повесили?
Видно крепких оплеух наши вам навесили!
   А другая подхватывала:
 - От Тамбова до Берлина дороженька узкая,
Сколько Гитлер не кобенься, я победа - русская!
   Немцы, не понимая о чём поют дети, смеялись и подбадривали их, хлопали в ладоши. Какой-то мальчишка, лет четырнадцати поддерживал:
 - На осине две верёвки, любо-дорого глядеть,
Рядом Гитлер с Муссолини будет вскорости висеть!
 - Гут, гут, зер гут!- улыбались дружелюбно пленные.
   А уж когда принимались за матерные, скабрезные, «с сольцой» частушки да куплеты, распаляясь ещё больше, будто били, рубили врага ими, тут уж веселье охватывало всех.
   И от того, что пленные ничего не понимали и что так можно выразить свою ненависть и к Гитлеру и к войне, вызывало неистовый хохот, веселило. Смеялись, хватаясь за животы конвоиры, стесняясь, прикрывая уголками платочков рты, хихикали пожилые женщины, заливались молодухи. А потом уходили в сторонку и, всхлипывая, утирали глазу. Это внезапное развеселье немного отпускало напряжение всех.

   Однажды с Машей произошёл жуткий случай заставивший призадуматься над смыслом жизни.
   Каждый день на торфянике, перед началом работы, назначался дежурный у костра. Там, в сторонке, складывали свои вещи и узелки с едой женщины и мужики не призывного уже возраста, да и подростки ещё не достигшие этого самого возраста. Дежурный разжигал костёр, собирая для этого сучья, хворост, коряги, чтобы к приходу на обед было тепло и ждало ведро горячего кипрейного чая с чабрецом. Уж чего-чего, а этим запасались, сушили. Все бугры весною и летом, отдавали синевой с нежно-фиолетовым отливом.
   А запах! Упадёшь бывало в траву, окутают благоуханные ароматы мятные! Чудо!
   В тот злополучный день дежурила Маша. Костёр горел ярко, но она решила ещё подсобрать валежника, так как день выдался прохладный и пасмурный. По небу бродили тёмные наполненные водою тучи и вот-вот могли пролиться дождём, а этого не хотелось бы. Подкинув побольше сучьев, Маша углубилась в лесосеку продираясь сквозь бурелом, перешагивая через канавы. Вдруг услышала сзади будто шелест или шёпот. Остановилась, прислушалась. Нет, показалось! Пошла дальше. Неожиданно хруст веток под чьими-то ногами и не успела девушка оглянуться, как от сильного тычка в спину полетела кубарем и упала, стукнувшись головою о ствол большой ели. Пришла в себя от того, что тяжело дышать. Приоткрыв глаза, сквозь щелки увидела, что на неё навалился мужик! В ноги её, она чувствовала, удерживая, вцепился точно клещами, кто-то другой. Ещё один пытался схватить за руки, которыми от ужаса и страха Маша стала размахивать, пытаясь царапать небритую, закопчённую морду, склонённую над нею, смрадно дышащую гнилым ртом в лицо. Сердечко девушки затрепыхалось, как овечий хвост. Ужас охвативший ударил кровью в голову. Маша попробовала вывернуться, выскользнуть - не получилось! Мутные, немигающие глаза насильника вперились в неё. Будто боялся он, что вот закроет на миг или просто моргнёт и образ жертвы, так удачно попавшийся ему в лапы, исчезнет. Липкие слюни вожделения, не сдерживаясь капали на кофту Маши. Мужик утёр накопившиеся в уголках рта заеды рукавом шинели. Влажными, вспотевшими пальцами рванул и разодрал одежду, оголив девичьи груди:
 - Да не дёргайся ты, сука!- прохрипел насильник и все участники нападения пришли в движение, увидев обнажённое тело девушки.
 - Давай Васёк, а то мы не поспеим, - подзадорил, дрожащий от нетерпения голос за спиною насильника и Маша почувствовала, как ноги её раздвигают, пытаются задрать юбку. Юрким зверьком принялась Маша извиваться под навалившимся мужиком и тут же получила хлёсткий удар по лицу. На мгновение замолкнув, в отчаянии сделала ещё одну безуспешную попытку вырваться.
 - А-а-а-а,- протяжно, что есть мочи, по-волчьи взвыла девушка,- а-а-а, по-мо-ги-те!
   Крик тут же оборвался, рот жертве заткнули пучком сухой травы, до самого горла! Нижней частью тела Маша ощутила холод пасмурного дня и поняла, что обнажена! Задранные, заломленные за голову и сжатые цепко руки свело судорогой, между лопатками больно вонзился и давил попавший под спину сучок.
 - Я погибла,- пронеслась в полуобморочном сознании стремительная мысль. Мрак стал наплывать, сознание меркнуть. Именно в этот самый момент, откуда-то издали, будто сквозь вату, она услышала непонятное:
 - Карл! Шнель, шнель!
   В следующее мгновение насильник скатился с распластанной на земле Маши от сильного удара в висок. Она слышала, что завязалась драка, чувствовала, как захват ног ослабел и её, наконец, отпустили. Опираясь о землю, медленно села, натянув непослушными, онемевшими руками юбку на колени. Девушку трясло. Скулы, раздираемые пучком травы, нестерпимо ломило. Кое-как, отдельными травинками, удалось вытянуть этот кляп, до рвоты, освободиться. Занятая собою она краем глаза видела, как два немца бьют, катают и валяют её обидчиков, троих из фильтрационного лагеря. Лупят, отвешивают тумаки, насколько силы хватает. А те не могут дать отпор, машут кулаками. Всё от того, что у двоих в готовности уже спущены штаны и от любого, даже не сильного удара, они путаются в штанинах и как снопы, валятся на землю. Третий не стал дожидаться расправы и бросился наутёк, в чащу. Наконец, мерзавцы кое-как натянув портки, процедив сквозь зубы угрозу заступникам Маши, согнувшись затрусили прочь.
 - Гут, Йоахим, зер гут! - услышала девушка и увидела, как один из немцев вытерев кровь с ободранной скулы, похлопал другого по плечу.
   Шатаясь поднялась Маша, отряхнула одежду, стянув с головы, крепко завязанный на затылке тёплый платок, прикрыла обнажённую грудь им и не сообразив, как выразить свою благодарность, наклонив голову от стыда и неловкости, молча ушла по просеке к костру. Там, делая всё машинально, умылась, надела на себя, предусмотрительно взятую на работу, на случай похолодания, телогрейку, застегнулась на все пуговицы, повязала платок на взлохмаченные, сбившиеся в колтун волосы и решила никому не рассказывать о том, что с ней произошло. Ни-ко-му!
 - Больше разговоров будет да расспросов, чем толку,- разумно подумала Маша.
   Когда все сошлись на обед, то сильно удивились:
- О, глядитя! Нешто холодно у костра-та, укуталася тах-та?- спросили её женщины.
 - Да приболела я видать, знобит что-то,- процедила сквозь зубы, хриплым голосом Маша, которую и впрямь лихорадило, зубы выбивали дробь. Она попыталась не выдать своего состояния, глубоко вздохнув и взяв себя в руки, отошла в сторонку, вся съёжившись, села, прислонилась к дереву.
   Начались у неё мучительные раздумья, размышления ночные, днём-то отвлекало всё от мыслей:
 - Как же так,- думала девушка, мучаясь бессонницею,- как могло случиться, что спасли меня немцы, фашисты, враги? Кинулись защищать, не раздумывая. Кто я им? Чужая! Почему же рисковали, решились ради меня, двое, против троих! Молодые, слабые, полуголодные парни, против мужиков?- мысли теснились в голове, ответ не находился:
 - А эти, из фильтрационного лагеря, кто они? Шпионы, перебежчики, стукачи? Или просто несчастные солдаты, попавшие в окружение? Докажи теперь, что невиновен! Просто силы были не равны тогда, в начале войны. Но те, что напали на меня, они другие. Наши, советские, так бы не сделали. У них дети остались дома, дочки такие же, как я. Как же можно? Которые в лесу были - твари, нелюди! - Маша тяжело, прерывисто вздыхала, и тут же о немцах,- поди ж ты, и среди них бывают добрые люди!
 - И всё же хорошо, что я никому не рассказала. Ох! Если бы пленные не спасли, эти меня в живых не оставили бы, после всего, а если вдруг и оставили, я всё равно бы не жила,- с ужасом осознавала Маша, чего удалось избежать,- с таким-то позором и грязью! Нет! Нет, ни за что бы не жила!
   Она плакала, уткнувшись лицом в подушку. И всё-таки поступок пленных немцев был для неё и удивителен и непонятен.

   Дальше жизнь пошла своим ходом. Лето мокрое и прохладное подошло к концу. Много работы, осенние огородные дела, закружило. Но вязать для фронта носки, перчатки, варежки с одним пальцем, провязанным отдельно, для спускового крючка не переставали ни на день. Это стало обязательным, привычкой, необходимостью даже. А ежели вдруг не вязала Маша, другим занята была, чувствовалось, будто чего-то не хватает, что-то вроде не выполнено, руки некуда деть, пальцы всё время что-то перебирают. Часто вязать собирались в артель. Так-то керосина разве напасёшься? А тут сядут кружком вокруг лампы, поют и вяжут. Девчонок-малолеток учили те, кто постарше. Один раз пришла Маша, слышит хохот за дверью. Оказалось, одна сдаёт готовые носки, а у неё в каждой паре один больше другого.
 - Да как жа у табе так выходить, петли чай считать надоть, - отчитывает её старшая,- а ну-кась, распущай давай! Навряд ли хоть один солдат с разными ногами будить.
   Девчонка в слёзы:
 - Не хочу, все пальцы проковыряла спицами до крови и, опять по новой что ли?- а потом и советует,- а вы сложите два больших вместе и, два поменьше в пары.
 - Хитра! А третью пару как, может сама сносишь? Распущай табе говорю!- настояла на своём всё же старшая.
   Ещё в сентябре 1944 года созвали народ и сообщили, что собирают подарки, гостинцы, письма на передовую ко дню двадцать седьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, участвует вся область, каждый населённый пункт. А как соберут, тогда прицепным вагоном отправят в Тамбов, а уж там, эшелоном на фронт.
   Стали готовиться по - серьёзному. Советские войска наступали, впереди зима и солдат нужно было тепло одеть. И вот, в один из октябрьских дней, загрузив подарки сразу из нескольких деревень, усевшись в кузов полуторки заполненный тюками, мешками, ящиками и коробками, Маша и ещё две сопровождающие груз женщины, из их Смольной Вершины отправились на железнодорожную станцию. Октябрь под стать лету был холодным, с пронизывающими насквозь студёными ветрами и редкими солнечными днями. Маша укуталась по настоянию матери как следует, да ещё взяла бабкину огромную шерстяную шаль. В ней, как в домике, как в норке зверька, тепло и уютно. Отправляли три мешка набитые вязаным, мёду пасечники дали, махорку обязательно, пачками и россыпью, да кисетов для неё нашили, вышивкой украсили. По три пчёлки на каждом кисете изобразили.
   По-нашенски, по-тамбовски вышили, рассуждая:
 - Пусть нашим бойцам будет тепло там, в окопах, на передовой. Пусть знают, что мы думаем о них и давят гадов фашистских до победного конца!
   И действительно, советская армия продолжила наступление. По радио передавали регулярно даже о небольших, но весомых успехах на фронтах, о продвижении наших войск по вражеской уже территории. Женщины в деревне вздыхали с надеждой:
 - Родненькия! Уж не подвядитя! Надеимси на вас!
   Сколько тепла душевного, любви вложено в письма бойцам. Большую коробку добрых пожеланий и тёплых слов в придачу к гостинцам посылали из глубокого и надёжного тыла.
   Проверили и закрепили груз, тронулись наконец.
   Маша села спиною по ходу машины завернувшись в шаль, угнездилась, хитро придумав, обложила ноги мешками с вязанными носками. Всё теплее так-то.
   Проехав не более двух километров, машина обогнала бредущую вдоль дороги небольшую группу пленных, человек сорок.
   Всё в тех же тонких, драных шинелишках с поднятыми воротниками, пилотки надеты поперёк головы так, чтобы хоть верхнюю часть ушей прикрыть от холода. Руки засунуты глубоко в рукава да карманы. Разваливающаяся обувь, с наполовину оторванными подошвами перевязана тряпками, примотана к ногам.
   Маша скользнула глазами по худым, бледным, заросшим лицам и вдруг узнала в двоих из них своих спасителей! Узнала! Да, да! Это были они!
 - Они! Как их там звать-то, ой, не вспомню. Но они же, они!
   Девушку просто жаром окатило. Она и сама не могла понять, что с ней происходит. Заметалась на месте, засуетилась. Так разволновалась, что язык прилип к нёбу. Ком в сухом горле застрял, не проглотить слюну. Пальцы рук нервно подрагивали, сердце колотилось так, будто намеревалось выскочить из груди, веко левого глаза дёргал нервный тик. Она всё вспомнила! То, что пыталась, хотела забыть - вновь отчётливо всплыло в памяти! Всё, до мельчайших подробностей! И опять стало страшно, как тогда!
   Пленные, удаляясь, остались позади машины.
 - Карл! Да-да! Одного зовут Карл!- чуть не выкрикнула Маша,- а другого, другого как-то, э,э,э, а! А- Ахим кажется или как-то так!
    Вдруг полуторка, неожиданно для Маши, остановилась. Переезд! Шлагбаум опущен. Надо ждать, когда пройдёт поезд. Она сидела, слушая как тихо, воркующе разговаривают между собой женщины сидящие сзади, прямо за кабиной водителя. В голове Маши сумбур, мысли теснятся, перебивают друг друга. Немцы, сопровождаемые автоматчиками, медленно тоже приближались к переезду. После того случая в лесу пленных Маша больше не встречала, видимо перебросили на другой торфяник и была рада этому, стараясь забыть случившееся с нею.
 - Я сейчас рухну, как же мне плохо,- не находила душевного покоя Маша.
   Раздался перестук колёс по рельсам. Состав стремительно приближался и, всё же неожиданно как-то выскочив из-за деревьев, совсем рядом, близко, пронёсся паровоз с чёрным, смрадным, кривым столбом дыма. За ним, под перестук колёс пробежали, еле выхваченные взглядом платформы с зачехлёнными орудиями, теплушками, танками и опять теплушками. Довольно длинный состав.
   Пленные в это время поравнялись с машиной, и тут случилось невероятное! Маша вскочила, скинула с себя шаль и стала быстро, помогая себе зубами, развязывать мешок. Она лихорадочно дёргала, ломая ногти и когда, наконец, ей удалось развязать, начала доставать и кидать пленным скрученные в клубочки попарно носки. На мгновение опешили и женщины в кузове, и конвой, и пленные. В реальность вернул всех пронзительный прерывистый гудок паровоза, который, удаляясь, сообщал, предупреждал какой-то полустанок о своём прохождении. Немцы кинулись подбирать неожиданно свалившийся, им буквально на головы подарок. Охрана встрепенулась и принялась, матерно ругаясь, расталкивать их прикладами. Женщины вцепились в руки Маши, долбили по спине, по голове её кулаками, пытаясь помешать тому, что она совершала. А сама Маша, обезумев и, видимо не соображая, что творит, бросала и бросала носки в толпу. Пленные, согнувшись, резво подбирали и засовывали за пазуху мягкие клубочки, ещё не осознавая, что это.
 - Вас ист дас? Вас ист дас? - обращались они друг к другу, не переставая шарить в грязи под ногами.
   Охранники, чувствуя всю безнадёжность своего рвения, желания навести порядок, оставили эту затею и молча наблюдали за всем со стороны. И эта сумятица потонула в чёрном паровозном дыму, опустившемся и рассеянном, разорванном, размётанном ветром по округе, придавая происходящему жуткое, необъяснимое состояние нереальности.
   Шлагбаум подняли и водитель полуторки, неожиданно для всех участников этого, прямо сказать странного действа, тронулся в путь через рельсы. Машина резко дёрнулась и все, кто до этого момента метался по кузову, повалились на мешки и ящики, потеряв опору под ногами. Маша, поднявшись и усевшись на своё место будто замерла, и продолжала держать в руках раскрытым полупустой мешок с носками. Она оторопело и опустошённо уставилась в одну точку, не слыша, да и не понимая продолжающихся криков и ругани сзади себя. Устали, и видя бесполезность своих возмущений, умолкли наконец женщины. Так доехали до станции.
   На небольшой привокзальной площади машина остановилась, и водитель пошёл к зданию вокзальчика, уточнить, где сгружать привезённое. Поведением Маши, да и женщин он был раздосадован, не желая из-за них попадать в неприятную историю. Поэтому в кабинете, с пришпиленным на дверь листком, вырванным из ученической тетради и надписью химическим карандашом:
«Представитель военкомата майор Юрьев Владимир Сергеевич», шофёр рассказал о дорожном инциденте, о том, что по вине Маши не полностью довезли то, что полагалось фронту, что проявила она, неожиданно для всех, непростительную лояльность и жалостливость к немецким пленным выкинув им, прямо с машины, большое количество шерстяных носков. И ещё сказал шофёр, что всем сердцем осуждает Чернышову Марию и негодует по поводу её, прямо сказать антисоветского поведения. Майор Юрьев выслушал шофёра и попросил передать, чтобы женщины зашли к нему в кабинет для выяснений обстоятельств произошедшего.
   Все трое нерешительно переступили порог кабинета и замерли у двери:
 - Заходите, присаживайтесь,- пригласил майор, и когда те скованно присели на стулья, на самые краешки их, продолжил, - ну, рассказывайте, как же это случилось.
 - Да мы и сами ня знаим как. Не в сабе девка поди, чаво-та с ёй подеилось. Помороки каки-та. Эта ж надоть додуматься, немчуре повыкидала носки да варежки,- вздохнула устало пожилая женщина, положив на колени натруженные руки и разглаживая ладонями передник, добавила,- мы вить своим робятам вязали, заступникам нашим. А она вона чаво спроворила, бестолочь!
 - Да точна, точна, видать захворала головою-та,- добавила другая, не желая навредить Маше или подставить её под наказание, решила, видимо, лучше уж объявить больною.
 - А знаете ли вы,- спросил, пристально глядя на Машу майор Юрьев,- какое наказание может ожидать за такой проступок, да ещё по законам военного времени?
   Женщины понимающе закивали головами, зашмыгали носами, заёрзали на стульях от неприятного разговора.
 - Да знамо дело, чаво уж!
   Только главная виновница Маша осталась безучастной и к угрозам и к своей судьбе. Понурив голову и вцепившись руками в сиденье стула, смотрела себе под ноги и носком ботинка что-то вычерчивала на затоптанном полу.
 - Оставьте-ка нас двоих, поговорим,- вдруг попросил Юрьев женщин. Те шустро поднялись и подталкивая друг друга вышли в коридор, нарочито плотно прикрыли за собой дверь.
   Поскрипывая хромовыми сапогами, майор медленно прошёл до окна, остановился глядя на перрон через стекло. Извлёк из кармана галифе папиросы, открыл и, достав одну, постучал мундштуком её о крышку коробки. Затем убрал неторопливо назад в карман. Дунул в мундштук, выгоняя махорочную мелкую пыль, щёлкнув трофейной зажигалкой, затянулся, выпустив вверх струйку сизого дыма. Он не торопился начать разговор, видимо не зная, как к нему приступить. Маша тоже не изменила позу, так же сидела, опустив голову.
 - Да,- подумал майор,- случай неординарный, прямо сказать. Что толкнуло девчонку на такое? Должно же быть этому объяснение, как бы вывести её на откровенный разговор?
 - Не зазябла пока ехали?- неожиданно для себя поинтересовался Юрьев.
 - Нет. У меня шаль бабкина, тёплая,- живо откликнулась Маша.
 - О! Это уже хорошо, что хоть ответила,- удовлетворённо кашлянул майор.
 - Может есть хочешь? У нас тут в станционном буфете пирожки неплохие пекут, сладкие. Я попрошу, принесут.
 - Да не, не надо. Мамка лепёшки дала с собой, после поем,- замотала отрицательно головою Маша
 - Ох, завидую я вам, деревенским. У вас всё своё, ягода лесная и грибы. Я страсть как грибы люблю, солёные, рыжики,- признался Юрьев.
 - Рыжики? - впервые вскинула голову Маша, распахнув серые огромные глаза, - волнухи-то вкуснее, да белянки тоже.
 - Ух ты, молодец, разбираешься! - похвалил Юрьев,- сколько ж тебе лет?
 - Скоро восемнадцать будет, зимою.
 - Да ты старушка гляжу,- хохотнул Юрьев,- и тут же неожиданно спросил,- а войне конец скоро, скажи старушка, а? Наши-то победят, как думаешь?
   Маша удивлённо оглянулась на дверь и с некоторым даже испугом, понизив голос спросила, глядя в глаза майору:
- Да вы чего? Шутите что ли? Гляди как погонят фрицев, только держись,- она искренне недоумевала, не зная, как воспринимать его слова.
 - А долго ли ждать победы-то, по твоему разумению?- не давая опомниться, опять задал вопрос майор.
- Да уж скоро, поди. Вот зиму бы пережить, а там... Весной думаю, по крайности к лету,- неторопливо ответила Маша.
 - Вот и моя дочка так же пишет. Она в Вологде, слыхала про такой город? Эвакуировали всех моих туда,- вздохнув, грустно пооткровенничал майор, да вдруг, прямо без перехода поинтересовался у Маши,- ты влюбилась что ли в кого из пленных,- умышленно не назвав их немцами,- в одной же местности проживаете, может встречались где?
   Маша резко вскинула голову, большие серые глаза девушки устремлены на майора, взгляд тревожный, мятущийся, она молчала будто раздумывала, доверить ли чужому человеку свою тайну. Теребила, нервно перебирала, скручивала носовой платочек в пальцах. Он не торопил, достав и закурив ещё одну папиросу, отвернулся к окну.
 - Они испоганить меня хотели, да потом, поди прибить, а эти, немцы, спасли,- услышал майор сказанные в спину ему слова, медленно повернулся.
 - Кто они?- осторожно, чтобы не спугнуть наметившуюся между ними доверительность, задал вопрос Юрьев, опускаясь медленно на стул, напротив Маши.
 - Трое, из фильтрационного лагеря,- пояснила девушка.
 - Расскажи мне Маша всё по порядку, как это случилось...
   После откровенного разговора, пережив опять тот ужас, который старалась забыть, Маша пила воду и зубы, от волнения, постукивали о стекло стакана. Утерев слёзы, по просьбе майора Юрьева она вышла в коридор. Ему нужно было собраться с мыслями, подумать, как быть дальше в такой ситуации. Отмолчаться или просто отпустить восвояси нельзя. Надо что-то решать, а это не просто. Ох, как не просто!
   Честно сказать сам майор Юрьев Владимир Сергеевич, фронтовик, боевой офицер, на этой должности в райвоенкомате, недавно, две недели всего. Отправлен в тыл по ранению. И вроде сначала, после госпиталя, было всё ничего, вернулся в часть, доложил о прибытие, да не прошло и пары дней, как завозился, дал о себе знать осколок в боку. Ни вздохнуть, ни выдохнуть.
 - Значит так,- размышлял майор,- ею руководила жалость. Жалость и чувство благодарности. Оно возникло внезапно, как только она увидела спасителей в бедственном положении. Логично. Так бы может и забылось и вдруг.... Неожиданная встреча! Да-а, бывает. Наш народ жалостливый. Жалостливый и благодарный, это так.
   И вдруг, помимо воли и желания майора Юрьева, в его памяти живо всплыло воспоминание совсем недавнего, произошедшего с ним там, на фронте, в Восточной Пруссии, куда войска третьего Белорусского фронта с боями вошли в начале октября. Он же, догнал свою часть выйдя из госпиталя, где лечился не меньше месяца. Первая встреча с немцем, не с солдатом, с гражданским, с ребёнком, произошла случайно. Это был немецкий мальчик. Владимир Сергеевич и не заметил бы его вовсе, когда шёл по разрушенной, пустынной улочке небольшого немецкого населённого пункта, городка, а может и деревни, сразу не поймёшь. Уж очень их деревни не похожи на наши. Искал майор Юрьев штаб своей части, которая расположилась где-то недалеко, в одном из уцелевших домов. Искал, чтобы представиться, доложить о прибытии из госпиталя для дальнейшего прохождения службы. Навстречу никто не попался ни из военных, ни из местного населения. Шёл он по ориентиру, указанному работником комендатуры. Под ногами скрипел битый кирпич, пахло гарью, дымом. Дома без крыш, с выбитыми, пустыми глазницами окон. Погода пасмурная, промозглая, вот-вот польёт дождь, надо бы успеть до него попасть под крышу. В мокрой одежде ходить потом не хотелось.
 - А тут и притулиться, чтобы переждать на случай дождя, негде. Одни развалины,- грустно подумал майор.
   Он прибавил шагу, торопясь пройти до конца этой улочки, подозревая уже, что идёт в неправильном направлении, но быть уверенным до конца всё же нельзя. А вдруг за поворотом целое, не разрушенное здание?
   В углу, образованном двумя стоящими тесно рядом, один чуть впереди другого, серыми домами из плитняка, что-то шевельнулось. Оглянувшись, Юрьев увидел скрючившуюся худенькую фигурку ребёнка, сжавшегося и сидевшего в этом, как видимо ему казалось, надёжном уголке. Под взглядом военного мальчуган в страхе закрыл грязными ладошками закопчённое лицо. Одежда его представляла кучку рваного тряпья, ботинки стоптаны, без шнурков. На плечи накинут тёплый, клетчатый, женский, шерстяной платок. Рыжие волосы взъерошены. Майор не остановился, пошёл дальше по улице:
 - Как он здесь очутился, этот ребёнок,- взбудоражил себя вопросом,- видно все погибли или потеряли его? Голодный, наверное. Дать бы ему поесть, да как, - размышлял,- увидят если, скажут, что фашистского выкормыша жалею,- мысли заметались.
   Он несколько минут ещё брёл до конца улицы и, убедившись, что выбрал неверное направление, остановился. Помедлив мгновение, стянул с плеча вещевой мешок, расположившись на камнях, развязал:
 - Я по жизни всегда всех жалел. Нищих после гражданской войны, бездомных, животных. Неужели ребёнка, пусть даже немецкого, вражеского, не накормлю? Я же не тварь безжалостная, в конце концов,- он решительно запустив руку в мешок, достал две пачки ржаных галет, кусок сахара, отрезал ножом сало, вложил между двумя ломтями хлеба, подумав при этом:
 - А вдруг они сало не едят, кто их этих немцев знает,- однако быстро сам себе и объяснил,- ничего, с голоду пойдёт и сало, съест.
   Юрьев заторопился в обратный путь, опасаясь теперь, как бы пацан не убежал. Да видимо бежать было некуда. Мальчишка сидел на том же месте, всё в той же позе. Бледный, с тёмными кругами под большими небесного цвета огромными глазищами. От худобы черты лица заострились. Майор наклонился над ребёнком и тот, будто боясь удара, натянул платок на голову и закрыл голыми, в тонких просвечивающихся через бледную кожу кровеносных сосудиках руками, плечи.
 - Как улитка в опасности,- подумал Юрьев,- на, поешь,- сказал, протянув мальчику еду, потом перебрав в уме свои запасы немецких слов и вспомнив, настойчиво произнёс,- эссен, эссен киндер!
   Будто ещё не веря, мальчик боязливо взял протянутую ему пищу и громко сглотнул слюну:
 - Данке шон,- прошелестел одними губами и с жадностью принялся есть.

   Решение о том, как поступить с Машей Чернышовой пришло к майору неожиданно быстро. Он, выглянув в коридор, пригласил всех зайти:
 - Ну вот что, - объявил майор Юрьев,- подарки отправим через двое суток. Тебе Мария даются сутки. Завтра к вечеру мешок с носками должен быть здесь. В этом случае хода делу не дам. Если иначе получится, ну тогда сама понимаешь, Мария. Всё примет для тебя неприятный оборот, поняла?
   Маша утвердительно замотала головой.

   Обратной дорогой Машу опять ругали на чём свет стоит и лупцевали. Она сносила всё стойко, молчала, понимая, что женщины ведут так себя от безысходности и от жалости к ней же самой. И правда, как за сутки можно связать сорок-пятьдесят пар носков или варежек? Уму непостижимо!
   Дома отец отхлестал Машу вожжами, сильно отхлестал.
 - Да ежели и мужуки возьмуть в руки спицы, все сядим, дажа маЛЫя, да бабаня вона, всё одно дялов ня будить. Да иде жа взять - та их, носки - та ети! Ну и уготовила ты нам доча развясёлаю жизню!- плакала мать Маши, узнав о случившемся.
   Они было принялись сгоряча вязать, мать да Маша да сестра её, однако за бессонную ночь осилили, четыре пары. Ещё десятка два по родне собрали. В Смольной Вершине в основном две фамилии у деревенских - Чернышовы да Чернобыловы. Друг другу-то хоть может и дальняя, а всё же родня, не оставят, коли что.

   Утром, одуревшие от бессонницы и переживаний стали домашние собирать Маше узелок с собою, не видя другого выхода. Посадят видно в тюрьму девку. К такому выводу пришли все домочадцы.
   Ближе к полудню в дом ввалилась целая толпа из соседей, подруг Машиных, бригадир пришёл и даже сторож колхозный. Мать Маши, как увидала их, завыла, будто по покойнику, её поддержали домочадцы.
 - Рано выть-та взялись,- прервал их бригадир,- дело поправимая. Об табе, Мария, народ озаботилси, своё отдали, что в избах былО. Выручить надумались. Вези и сдавай, пока ня позна, тах-та вота!
    В дом затащили мешок под завязку наполненный носками и варежками.

   Мария Ивановна Чернышова закрыла последнюю петлю, обрезав нить заправила крючком аккуратно хвостик и положила на стол к раннее связанному, в пару, готовый носок. Провела, будто прогладила, по ним рукою.
   Закончила работу, закончилась и история из жизни.
   Лицевая, изнаночная, накид...