В серёдке третьего витка

Три дня жил я на горе.
Чтобы попасть в город, нужно было спуститься по серпантину – он вился узенькой асфальтовой ниточкой витков в десять, лихо петляя по склону. Все, кто жил тоже на горе, сплавлялись вниз на такси, вызванном из города, с равнины, и таким же манером взбирались обратно – дабы не утрудить ног своих. Я подивился, отчего это так, и решил, что раз Моисей, сединой серебрёный, влез на Синай и спустился с него, то я, бессребреник, со своей горёнкой тоже кое-как слажу.
Так я решил и в сумерках пошёл вниз.
По серпантину струилась тишина, и лишь мои трёпаные кеды тихонько шлёпали по ветхому советскому бетону, точно простуженный прихожанин чуть слышно покашливал во время литургии, стыдясь в благоговейном почтении. Тронутый холодком воздух подолгу оставался в лёгких – от вида на Цахкадзор, небольшой городишко, щетинившийся огоньками против сумерек, у меня перехватывало дух. Тем более что в буднем бытии мне выше пятого этажа подниматься не доводится. Шаг за шагом – шлёп, шлёп, – воздух назрел тьмою. Но дежурившие вдоль серпантина косые фонари берегли меня, прорубая мне путь рыжими электрическими снопами.
Се, спустился я к подножию, на первый виток серпантина. Уж видно, где крутой спуск переходит в пологую дорогу, и километра полтора пройди – окажешься в городе. Но тут в свету отдалённого фонаря явилась точка и, сверкнув на меня глазёнками, неприветливо загавкала.
Я сбавил ход, но продолжал идти – в конце концов, с одной гавкающей точкой можно сладить ловким пинком, думал я. Но вдруг появилась вторая точка, а миг спустя –их уже целое многоточие… И полифонический лай мерещится весьма минорной фугой.
Полный стоп!
Малый назад!
Отступление моё было, конечно, позорным. Сами гавкающие точки вполне это понимали: сочтя унизительным меня преследовать, они ещё погавкали приличия ради, а когда я достаточно удалился – смолкли и канули снова во тьму.
Делать нечего – побрёл обратно, а по пути размышлял, что бы такое предпринять. Чтобы вернуться на гору не солоно хлебавши, я был слишком горд. Для героического же прорыва вперёд я был, увы, слишком малодушен. О, упаси бог человека быть гордым и малодушным одновременно – такая комбинация обрекает беднягу на вечную муку, что под солнцем, что под луною.
Пройдя два витка вверх и едва минув серёдку третьего, я устал размышлять. Не зная, как быть, я присел на невысокую металлическую оградку, декоративно окаймлявшую серпантин, и закурил. Вид отсюда был, конечно, не то что с вершины, но любоваться было можно – и я, потягивая дымок местных южных сигарет, стал созерцать.
Вдруг неожиданно хрустнули придорожные кусты – и возник из них некий тип. Опишу ли его? Святые угодники, да что ж это? Сей тип непрестанно менялся! Ни одна черта его, ни одно убранство не сохранялось долее мгновения. Высокий – низкий, худой – толстый, одет, как лорд, и тут же – как пропойца с Курского. Единственное, что оставалось в этом типе неизменным и как закон подлости неколебимым, – роскошные смоляные усищи, что были шире Дона, до середины которого не всякое долетит.
Выйдя из кустов, тип интеллигентно отряхнулся, кашлянул, чтобы формально объявить своё присутствие, и обратился ко мне:
– Эк же тебя раскорячило посреди третьего витка, а?
Голос его был куда более устойчив, нежели облик, но вот решил я описать его – и что сказать? Колокольный звон, далёкий настолько, что неясно, звонят ли в честь святого дня или бьют в набат.
– Посреди? Да уж подальше, – заметил я, – Извините, а как обращаться к вам?
– Да хоть печным горшком назови, не обижусь, – хохотнул нежданный собеседник.
Я поглядел на него немножко и спросил:
– Могу ли я называть вас Homo Mutabilis?
– Изволь. Я тут присяду?
– Пожалуйста. Закурите? – протянул я ему пачку.
– Нет-нет, благодарю. Здешним табаком сыт.
Он присел рядом на оградке, сложил руки замочком, и сколько-то мы наблюдали молча мерцание беспомощной иллюминации городка в невозмутимой горной ночи. Недалеко отсюда причалил Ной, и это придавало ночи какую-то особенную безмятежность, пусть я и агностик, кренящийся в атеизм. Наконец Homo Mutabilis спросил:
– Что делать-то думаешь?
– Понятия не имею, – ответил я, – Созерцаю вот. Недавно ехал в автобусе, смотрел на мелькающие мимо деревья и вдруг подумал: как же это я всё вижу? Как же это всё есть? Ведь насколько немыслимо, чтобы всё, что я вижу, да и я сам откуда-то вообще взялось! И так ясно мне стало, что не может быть, чтобы всё это вокруг было и жило, да чтобы ещё я всё это видел через два крохотных хрусталика, соединённых тончайшими фибрами со сгустком в костяной коробочке! И додумался я до того, что всё это кругом есть вечный сон мёртвой материи, которая очень, очень, ну очень бы хотела быть живой, но каковой никогда ей стать не суждено.
Homo Mutabilis чуть помолчал, скептически шмыгнул разнообразным носом, а затем ответил:
– Подобные умственные упражнения, конечно, похвальны, но рассуждения о степени живости материи никак не остановят вечного течения времени. Ты не чувствуешь? – и он неопределённо повёл рукою по воздуху.
Трава легонько пригнулась, кроны деревьев негромко затрепетали, и я ощутил дуновение ветра, прохладное, даже холодное, заставляющее поёжиться.
– Это уходящее время, – продолжал Homo Mutabilis, – Помаши ему ручкой, дуновение это никогда не повторится. Будут и другие, но этого уже никогда не будет. Оно кануло туда, откуда ничто не возвратится.
– Да знаю, – махнул я рукой и скорчил такую мину, что господи прости, – Надо что-то делать, это верно. Верно! Но делая, как знать, что не пожалеешь потом и не возопиёшь, что не сделал иначе, когда уж будет поздно?
– Никак. Но истинно говорю тебе: если сейчас что-нибудь не сделаешь, потом локти сгрызёшь дотла.
– Может быть. Ах, Homo Mutabilis, как здорово было бы хоть секунду глянуть на то, что будет!
В ответ на мою лукавую реплику Homo Mutabilis захохотал, и, сотрясаясь от смеха, всё колотил себя бесконечно изменчивой ладонью по не менее изменчивой коленке.
– Ты сразу понял, – ещё сквозь смех сказал он, – С кем имеешь дело, да? Начитался обо мне всякой чепухи? Хотя чего греха таить! Всё, что обо мне написано – могу! Океан могу осушить и снова разлить. Небеса могу скрутить и заново разостлать! Ха-ха!..
Отсмеявшись наконец, он продолжил чуть серьёзнее, но явно не без ухмылки:
– Нет, я не стану показывать тебе, что будет, если ты сделаешь, что задумал. Жирновата тебе такая сметанка. А вот что станется, если ты ничего не сделаешь, – пожалуй, погляди! Гляди же, гляди!
И Homo Mutabilis схватил меня за шкирку и стремглав потащил куда-то вверх. Чёрт-те что творилось – под нами проносились леса, поля, города, страны, народы, цивилизации, идеи, убеждения, пустые и полные слова, дрянные и благие помыслы, хаос и логос, мчались секунды, недели, года – и все единицы времени, какие есть и которых ещё нет; солнечные системы обращались вокруг галактических осей, которые вертелись вокруг центра Вселенной, которая в свой черёд вертелась вокруг ещё чего-то, для чего не придумано пока ни имени, ни сути. И только я успел убояться всей этой невообразимой круговерти, как вдруг всё погасло, точно целое мироздание разом моргнуло – а затем всё вновь вспыхнуло.
И увидел я себя, увидел свои не случившиеся ещё дни – и горше них не было горечи. Иссохшая душа, сгрызённые локти – и глаза, в которых замёрзло вечное угасание; глаза, в которые не дай бог кому заглянуть.
– Ай-ай-ай! Ой-ой-ой! – возопил я, зажмурившись от ужаса.
– Тихо! – услышал я голос Homo Mutabilis’а, – Воспрянь духом! Не случилось ещё это, не случилось. Можешь ещё свернуть.
И, кажется, колокола звонили благовест.
Я открыл глаза. Те же рыжие снопы света из косых фонарей, тот же растрескавшийся асфальт серпантина, тот же схематично намеченный огоньками городок у подножия горы, на которой жил я три дня.
Встряхнув головой, не понимая до конца, где я был – и был ли? – и кто меня туда отнёс – и отнёс ли? – я зачем-то затушил и без того погасший окурок, спрятал его в пачку, чтобы не мусорить почём зря, и стал подыматься в гору.
В конце концов, если некий старик смог тысячи лет назад забраться по нехоженой горище на вершину, то и я по асфальту на эту горишку тоже влезу – подумал я.