Признание

Поздней ночью Лёша приходит домой. Как хорошо, что он на подсознательном уровне умеет открывать входную дверь. Машинальность — сестра таланта.
Ему не пришлось поднимать Любушку с кровати.
Он проходит, в задрипанных кедах и порваных джинсах, в спальню, разбрасывая засохшую грязь с подошвы по ковру, роняет свою грязную тушу на чистое постельное бельё с изображением Эйфелевой башни, пахнущее стиральным порошком «Миф» и Любушкиными духами.
Она переворачивается на другой бок и сонно говорит:
- Убирайся, гнида.
- Ладно, ладно. Не сердись.
От него воняет сладковатым перегаром. Дым от сигарет вперемешку с дешёвым полусладким вином. Шея в красных пятнах. Подпалёные волосы на бровях и чёлке. От ресниц совершенно ничего не осталось.
От Лёшиного запаха у Любушки разболелось в висках.
- Ты не представляешь что это было, - выдыхает ещё больше перегара и кислятины Лёша, - Это было и этого не забыть.
И он принялся рассказывать Любушке. Он рассказал про то, что называется «тазиком».
Лёша приложился лбом к Любиной ноге и промычал:
- Я, тютелька в тютельку, успел. Запрыгнул в последнюю маршрутку.
Горячим дыханием он обдал Любину кожу. Говорит и не смолкает, а Любушка тыкает указательным пальцем в бархатистую красную маску для сна на своем лице.
- Малышка, я в говно, - говорит Лёша своим проспиртованным ртом. - Ты же знаешь, что это такое, да? У Демьянова собрались такие это. Собрались у него, пока Катьки не было. Умотала с детьми и всё такое. Гришан сказал, что, если уж мы все собрались раз в тысячелетие, то надо ознаменовать это событие «тазиком». Ну, самый улёт, говорит. А я, баран-бараныч, согласился. Даже инициативу проявил, ёптыбля. Знал бы, сразу сказал — не, не, не, я пасую. Но я сказал: «Ого, штукенция заманчивая, и как же его сделать-то, этот тазик»?
Знатоки типа Мишаньки и Коляна в один голос заливать начали, мол, это и то, и вот это и ещё вот то и то. А, ну да, ещё вот это.
Любань, короче, чтоб ты знала, этот грёбаный «тазик», мать его, он обошёлся мне во все то, в чё я вляпался.
Берётся алюминиевый таз. Берётся бутылка сухого белого, сухого красного, красного полусладкого, бутылка рома, полбутылки пива, ликёр, «Мортирей», «Редбул» - пару бутылок, «Севен-ап» литрушка, пара бутылочек вискаря — мочи этой поганой, и бутылка игристого.
Всё это замешивается такой громадной ложкой-черпаком-половником, сахарится, приправляется корицей и измельчённой гвоздикой с чёрным молотым перчиком. Сахарку прям вот ну совсем немножко нужно, а то выйдет как у нас — слишком приторно. Ну и вышло, как вышло, что уж теперь.
Я выдул два поллитровых стакана и сделался дурным. Почти таким как сейчас, Любань, но нет, я уже прилично отошёл, вроде. А пару часов назад ты б меня вовсе не узнала. Потому что я в лице изменился, окривел что ли. Представь себе, а? Лицо моё было от жопы не отличить. Но эт я так тебе только скажу как самому близкому человеку.
И вот мы так и сидели, надымили в квартире прямо и ждём Юркиных подруженций. Одну, помню, Таней звать, вторую, вроде бы, Ксюха. Ну, нас вообще было четверо пацанов. Да и я отказался сразу, чтоб ты понимала. И когда эти курвы стрёмные пригнали, то выжрали нехилую порцию дерьма, и их сразу же срубило в «дрова».
Гришан Таньку за ноги потащил на диван и потом, кое как, привёл в чувства. Но как именно — не могу вспомнить. В башке остался лишь мусор и вонища. Запах кислого вина стоял в квартире — в каждом, блин, углу.
Мои зубы ломило от того, что сосуды все сжались в нитку. Видно, тазик вышиб из меня человека.
Только теперь понимаю, нахер я туда попёрся. Нахер на старости лет играть в мешалку-перемешалку-бетономешалку. Миксушники чёртовы. Старые рейверы-пердуны.
Можешь хоть обругать меня и ругать до самой смерти. Ниче те против не скажу. Таких как мы надо уничтожать, унижать, исправлять. Я каюсь во всем, и тебе скажу, Любань. «Тазики» никогда в жизни не делай!
Спустя некоторое времечко я очутился на улице. Ну, там, куда я обычно захаживаю после работы и вообще. Только ты будешь знать про всё про это — я же смелый ёпта, чё скрывать.
Сперва, я уснул на остановке, а проснулся — аж вообще хренею. Это ж надо было так? Лежу я, значит, головой на собаке. А собака спит и ее тело так медленно поднимается-опускается. Спит она спокойным сном и греет меня заодно. Хотя, не понятно кто кого грел, она меня или же она сама об меня погреться решила.
Потом помню уже в подъезде. Стучу в дверь. Открывает Карина. Я, по обыкновению, Любань, целую её в красный от помады рот, сосу прямо, что есть мочи. Прямо как пылесос, знаешь, да. А потом я, даже не спросив, побрилась она или нет, беру и заваливаю её на пол в коридоре. Там вот, где самая грязная обувь стояла, где у неё еще зонтик раскрытый сушился. Туда, прямо под зонт, завалил я ее. И я весь был испачкан в её помаде. Хотя она и уворачивалась и говорила убираться, я проталкивал свой язык-толкушку туда, ей в рот, все глубже и глубже. И она даже прикусила его, шкура такая.
Ну, Любась, я правда так подумал, что лучше всего рассказать как оно есть, ведь всё равно ты спишь, может даже и не слушаешь. Да и может так на самом деле лучше, что не слушаешь. Я запутался, в общем. Мне помощь нужна. Твоя или врачебная. Ну, там, психолог, сексолог или психотерапевт какой.
Каринка с тобой хорошо общается, и я бы не хотел срать в ваши отношения, так сказать. Я вообще вечно везде подсираю, получается.
Я, после «тазика», решил быть честным. И не в пользу алкоголя, Любань. Хотя, это от него меня так прёт. Я знаю прекрасно, ебучийслучай. Знаю, что лучше не пить кофе натощак. Знаю, что нельзя говорить пока на тебе штопают одежду. Знаю, что лучше не ставить ставки каждый день. Знаю, что порошок для ручной стирки нельзя засыпать в стиральную машинку. Знаю, что ****ься с подругой своей девушки нельзя и нельзя нахреначиваться всякой щнягой.
Я также это знаю, как знаю то, что в холода надо носить шарф и варежки. И то, что в лето нельзя гулять без панамы на голове.
Да я просто, всего-навсего, оттрахал твою подружку. Ну, она, собственно, и не против была. А я ей потом всё объяснил. В деталях рассказал про «тазик».
Нельзя, нельзя делать «тазик». Я знаю, что нельзя делать «тазик», когда ты уже не молод. Рассказал, что понимаю, что все делаю шиворот-навыворот. Что трахаю её и знаю, что это неправильно. Она меня потом отпаивала смектой с энтерослгелем. Мой желудок так разбушевался. Это было самое натуральное отравление, и Каришка, твоя Каришка, она спасла меня, ёмаё. Отпоила потом углём. Меня пронесло и стало немного лучше. Совсем чуточку.
Она оставляла меня у себя дома. Говорит, оставайся, ляжешь тут в комнате на матрасе. Говорила, постелит мне клеёнку, потому что переживает, что я могу изгадить её ковёр. Но я ей такой:
- Не надо. Что ты такое выдумала? Мне к Любушке надо идти.
Она мне одежду кое-где отряхнула, потом следы от помады стала затирать руками. Молодец она конечно, не забыла, блин, об этом даже. Умная твоя подружка. И напоследок говорит, чтобы я не вздумал тебе про всё рассказывать.
Любань, ну ты ж меня знаешь. Ты у меня на первом месте. И я всё тебе рассказал.
Потом я добирался, бля, практически бегом от Каришки до станции. До электрички полчаса, а я мчусь, как угорелый. Врезался в дерево, продрал вот штанину, но я зашью, не потревожу тебя, родная.
И я, всё-таки, успел. Ко мне, правда, суки, поздние контролёры подошли. Но, кое как, наплёл им. Короче, объяснил во что вляпался. Говорю, что цыгане ограбили, а мне к Любоньке надо. Так и сказал им. И даже билеты не потребовали и ничего такого. Только с головы до ног окатили с презрением, будто я чукча какой. Срамной, еба. Я им сказал, мол, таращиться на баб будете, а не на меня.
На маршрутку почти опоздал, но смог добежать, весь оборванный как леший.
Ну, вот кое-как, я доплёл до дому. Губа вот, скажешь, разбитая, но ты не думай, что потасовка, не. Это я баночку пива открывал. Решил выпить, чтоб легче хоть как-то стало. Но, как ты знаешь, от алкоголя легче бывает только если ты в меру. А я чисто потому что жажда доканала. Ебучая жажда. А в сумке-то нихера не было.
Я эту банку-то и не допил. Собачкам под лавку поставил, думаю, а че, может, будут.
И вот, я помню только, что в лифт вошёл да приехал. Сперва, не на наш этаж. Во дурья башка, скажи? Потом уже правда у соседа спросил как подняться к Любушке, а он мне, весь такой сонный, сказал:
- Ты чего, голову ваще в лесу проебал?
А я ему успел сказать только:
- Хде живёт Любась?
И вот, потом я поднялся на шестой этаж. Постоял тут возле двери да подумал, стоит ли, или ****овать на лестнице спать. Но вспомнил, что поклялся рубить правду и быть честным. И как нахуй нажму на этот звонок. А ты не шла. Ну, и я машинально всунул ключ, два раза влево прокрутил, да ручку вниз — хобана. Опен зэ дор.
И тут я подумал, уже в коридоре. Любась, у всех вот годами тянется всё это — бытовая чушка, измены да ненависть с обеих сторон. Всё это потому что люди привыкли врать друг другу. Скрывать свои мысли и проблемы. Ёптвою, но люди же не должны бояться себя. Вот я не боюсь того, какой я моральный урод. И теперь ты, надеюсь, тоже не боишься. А я ведь ничего страшного-то и не делаю. Я просто не вру. Я не такой бояка, чтоб молчать и еле мямлить.
Нет. Получается, всё же, бояка. Ведь в глубине души я искеренне надеюсь, что ты спишь и нихуя не слышишь.
Он устроился на полу в позе эмбриона и крепко заснул.