Блокадный романс отрывок 2

Даже такой дурёхе, как я, было ясно: круг сужается.
В июле восемнадцатого расстреляли брата отца. Папа был с ним в ссоре и не разговаривал уже семнадцать лет.
Не знаю, что они не поделили.
Поругались они ещё до моего появления на свет.
Но теперь батюшка воспылал праведным гневом.
За что отец возненавидел большевиков?
За то, что не успел справиться с гордыней и помириться с братом?
Или за то, что они исполнили его мечту и расправились с родственником?
Последней каплей стала  моя сестра Анастасия. Она ушла с большевиками на фронт. Больше мы о ней никогда ничего не слышали.
Вдогонку сестре, когда она уж была далеко от Петрограда, отец всё бушевал:
-Сатанинская секта! Легче было сына Ивана на Отечественной  потерять. Пал себе честно на поле брани – и рая сподобился, верую! Но так детей моих разворовать! Околдовать!
Как она не понимает! – клял сестру отец, и его цыганские глаза горели страстью завзятого спорщика. – Как она не видит: общество – это пирамида. Чем больше в ней ступеней, тем она устойчивей и ближе к небу. Она становится лестницей, соединяющей  мир земной и мир божественный. В этой системе каждому найдётся заслуженная ниша, никто не бывает лишним.
Утопическое же построение большевиков об одну ступень – никуда не ведёт. Навек приземляет.
Мироздание – это здание мира. А в здании есть и подвал, и стены, и крыша. Если там равенство устанавливать, в подвале, что ли, ютиться?
И в стенах кирпичи образуют и первый ряд, и второй, и сто восемнадцатый. И что будет со зданием, если кирпичи уравняться решат?
Чем организм более совершенен, тем больше у него уровней, тем больше частей, каждая из которых играет свою роль.
А если все клетки в организме одинаковы – это амёба многоклеточная. Там нет места ни человеческому сердцу, ни мозгу. Вот какое общество большевики  хотят построить – амёбообразное.
Нет равенства в природе! В центре солнечной системы – солнце. В центре атома – ядро. В центре революции – вождь, и он уже не равен массам.
Всегда есть кто-то или что-то, вокруг чего вращается мир.
Отец так яростно это проповедовал, что становилось ясно: убеждает он самого себя. Сам он ни в чём не уверен.
А тут ещё мне в ум пришло спорить – впервые в жизни:
-Люди-то ведь не кирпичи, папа. Что бы ты сейчас говорил, если бы жил не на Васильевском, а в Песках?
Этого отец не выдержал. Наверное, он решил, что и меня он тоже теряет.
Он собрался уехать из Петрограда. Я думаю, даже не от смертельной опасности: у дворян было всё, кроме инстинкта самосохранения. Просто отец, как большой ребёнок, страдал от того, что никто нас в нашей стране больше не любил. И наивно надеялся найти на земле место, где нас полюбили бы снова.
И ещё ему казалось, что если я начну думать не по-его, то тем самым тоже его разлюблю. А нас осталось двое Ведичевых на всём белом свете.
Моё же сознание тогда почти всё время спало. Я ни о чём серьёзно не размышляла. Как все нормальные девушки, любила синематограф, декадентскую поэзию, страшно жалела, что танцклассы закрывались. Ждала принца. Вот что важно! А тут вы со своей революцией пустяковой.
Правда, читала я много, в том числе Флоренского, Розанова, Бердяева. Семейная традиция. У нас в роду были свои богословы.
Я словно всё это закладывала в себя про запас, пока не осмысливая, а только запоминая, со смутным ощущением, что всё это мне ещё понадобится.