Vita Vulgaris 2. Новейшая история. Часть V

1. ШАБАТ ШАЛОМ (ЗДРАВСТВУЙ, СУББОТА)

Когда я вернулась в квартиру, которая на три недели должна была стать моим домом, там уже был Сашка. Он встретил меня победной реляцией:

- Смотри, Миля, я почти всё за один раз купил!

В холле, на американский манер объединённом с кухней, стоял холодильник, стиральная машина, кухонная мебель, обеденный пластмассовый стол на металлических ножках и четыре стула, выкрашенных в чёрный цвет.

- Молодец, – сказала я. – А кровать для Жанны?

- Алла отдаёт тахту, на которой Жанна спит. 

- А как насчёт посуды? – поинтересовалась я.

- Две кастрюли и сковородку я купил, - ответил он. - Обрати, Миля, внимание, какие шикарные! Со стеклянными крышками. Вильки-тарельки на первое время возьмём у Аллы. Мы сейчас пойдём к ним, поужинаем и заодно принесём посуду и кое-какие продукты. А завтра я перевезу Жанну, и покажу тебе, где здесь магазин.

- Хорошо, - сказала я.

Сашка пнул ногой один из стульев, но тот с места не сдвинулся.

- Они что – железные? – удивилась я. 
 
- Да, Миля, - ответил Сашка. - Я куплю краски, и ты каждый стул раскрасишь в разные цвета. Ты же у нас художник. 

Идею задействовать меня в качестве «художника» по стульям я молча проигнорировала, потому что знала: до своего отъезда Сашка никаких красок не купит. Про себя же подумала: «Ведёт себя как ребёнок. У него жена умирает, а он хвастается «шикарными кастрюлями» и предлагает мне расцветить железные стулья. Всё-таки удивительно, насколько они с Аллой разные».

***    

Жанну Саша привёз к обеду следующего дня. Для того чтобы подняться на второй этаж, ей понадобилась наша помощь.

- Ну как тебе? Нравится? – спросил он, усаживая жену на стул.

- Нравится, - тихим и безразличным голосом ответила Жанна, а потом вдруг добавила: - Хочу чебуреков.

- Саша, у меня только бульон и варёная куриная грудка, - сказала я растерянно. – Ни муки, ни фарша у нас нет.

- А мы сейчас Жанну уложим и спустимся в магазин. Заодно и узнаешь, где он, - ответил Саша.

Я обратилась к сестре:

- Может быть, ты сейчас бульончик поешь? А чебуреки потом.

- Не хочу бульон. Я подожду, - ответила она.

Чтобы попасть в местный супермаркет, надо было пройти мимо школы и по узкой и очень крутой тропинке спуститься с холма, на котором стоял наш дом.

Фарш, скорее всего говяжий, мы нашли быстро – благо он был упакован в корытце с прозрачной крышкой. А вот с мукой случилась «засада». Мы прошлись вдоль полок, заставленных разными пакетами, но, не умея читать на иврите, не смогли понять, где же здесь мука?

- Могли бы по-английски написать! – возмутилась я, хотя непонятно, почему они должны были это делать. - Давай послушаем, может быть среди покупателей русские будут.

- Ну, давай послушаем, - согласился Сашка.

Нам не повезло – все между собой говорили на иврите. Сложно быть безъязыким в чужой стране.

- Да-а-а, Миля, так мы будем ждать до ишачьей пасхи, - сказал Сашка.

- Тогда давай на ощупь попробуем определить.

- Ну, давай.

Мы стали щупать все пакеты подряд и выбрали тот, консистенция которого показалась нам мучной.

Дома я первым делом вскрыла пакет. В нём оказался продукт крупного помола серо-жёлтого цвета.

- Это не мука! – воскликнула я с досадой.

- А что?

- Откуда я знаю! Может быть, какой-нибудь овёс или ячмень молотый.

- А ты ячмень когда-нибудь видела?

- Нет. И овёс не видела.

- Что делать будем? – растерянно спросил Сашка.

- Тесто, - твёрдо ответила я.

До сих пор не знаю, из чего я вымесила тесто, вбив в него, на всякий случай, два яйца для повышения клейкости. Может быть, это была мука из пшеницы очень крупного помола с отрубями, а возможно и молотый ячмень. Это неважно. Главное: мои изделия не развалились при жарке, потому что я уменьшила их размер до «вареничного». Вкус этих псевдочебуреков оказался хотя и специфическим, но вполне приемлемым. Жанна съела несколько штук и даже сказала:

- Спасибо. Наелась.

Когда Жанна легла в постель, я порылась в своём чемодане и достала несколько фотографий её первого и единственного внука, родившегося в феврале.

- Вот Жанна, - сказала я, протягивая ей фотографии, - Илюша с Машей просили показать тебе Гошку. Ты знаешь, что они уже два месяца в Алма-Ате живут? Илюшка там в длительной командировке.

На мой вопрос Жанна ничего не ответила. Она скользнула взглядом по фотографии и сказала:

- Хороший мальчик.

Сашка дал ей таблетку обезболивающего, и она уснула.

- Кстати, Миля, - сказал он, - когда я уеду, ты больше двух таблеток перкосета в день не давай, чтобы она к нему не привыкала. А когда придёт Маринка, ты её не слушай.

- Кто такая Маринка? – спросила я.

- Да, ходит тут одна русскоязычная медсестра из хосписа на дому. Будет тебе перкосет предлагать, или говорить, что Жанку надо в хоспис положить. Гони её в шею.

Я удивилась: неужели Сашка искренне полагает, что на последней стадии рака для Жанны самая большая опасность – это подсесть на наркотик?! Однако предлагать ему посмотреть правде в глаза не решилась. 

***   

На следующий день Сашка отвёз меня к месту, откуда должна была начаться моя двухдневная экскурсия. Мы нашли наш автобус, около которого уже стояла шумная толпа туристов из России.
 
Несмотря на то, что у меня не было желания куда-либо ехать, и в голове постоянно крутились мысли о Жанне и оставленном дома Антошке, присутствие большого количества русскоязычных меня приободрило и одновременно успокоило.      

Когда автобус выехал из города, гидесса представилась, сказав, что её зовут Галина, и начала рассказывать о программе экскурсии. Я слушала её вполуха и смотрела на пустынный, практически без растительности, убаюкивающий пейзаж.

Я задремала, а когда открыла глаза, увидела, как мимо проплыл убогий бивак: под криво натянутым тентом сидели двое мужчин, у открытого очага хлопотала женщина, около неё копошились дети, чуть поодаль несколько коз выискивала травинки в песке.

«Удивительно, - подумала я, - как эти неприхотливые люди умудряются сохранять свой образ жизни совсем рядом с современной цивилизацией. И вообще, как они выживают в этой пустыне!».

В это время Галина объясняла:

- Это арабы-друзы. Их называют номадами, что по-русски значит кочевники. Друзы не только лояльны правительству, но даже служат в израильской армии.

«Интересно», - подумала я и опять задремала.
 
Ближе к полудню пейзаж перестал быть монотонно-скучным. Меня поразил необычный цвет холмов, которые становились всё выше. Если раньше они были охристо-жёлтыми, то теперь приобрели все оттенки старо-розового. Безоблачное небо над холмами было настолько светлым, что казалось, будто его вообще нет.

Первая остановка была у рыцарского замка времён крестовых походов. Это грандиозное каменное сооружение сохранилось довольно хорошо благодаря тому, наверное, что, его стройматериал оказался никому не нужен. В течение нескольких веков замок постепенно ушёл под землю, и был обнаружен во время раскопок только в наше время.

Потом мы посетили крепость на берегу моря. На её широкой стене Галина рассказала нам о каком-то сражении, в котором участвовал молодой корсиканец Наполеон Бонапарт, и где его чуть не сразила шальная пуля.

- Если бы пуля не пролетела мимо его уха, история пошла бы совершенно по иному пути, - завершила свой рассказ гидесса.

Ночевали мы в кибуце – сельскохозяйственной коммуне, в которой была небольшая гостиница для организованных туристических групп.

На второй день мы побывали на Генисаретском озере и даже в нём искупались. Нам показали, где Иисус произнёс свою Нагорную проповедь, а также место, где по евангельскому преданию родилась Мария Магдалина. От древнего галилейского города Магдала ничего не осталось. В конце этой насыщенной программы мы посетили священный для иудеев город Цфат.

В Иерусалим мы въезжали под вечер пятницы. На одной из улиц путь нам преградили мужчины в длинных чёрных лапсердаках и черных шляпах, отороченных мехом. Они что-то громко кричали и били по автобусу палками как будто пытались отогнать от овчарни непрошенного лесного зверя.

Недоумевающую публику Галина успокоила словами:

- Это район, где живут ортодоксы. Они недовольны, что мы через их квартал проезжаем, да ещё накануне шабата.

- Так ведь ещё пятница, а шабат в субботу, - удивилась я.

Галина объяснила, что шабат наступает с появлением первой звезды в пятницу и заканчивается с заходом солнца в субботу. Ещё она предупредила, что общественный транспорт в шабат не ходит, магазины не работают, все увеселительные заведения закрыты.

- Правоверному еврею в шабат вообще нельзя работать, - продолжила своё пояснение Галина, - даже свет включать, открывать дверь и отвечать на телефонные звонки. Это считается работой. Поэтому не удивляйтесь, если в шабат в подъезде вашего дома свет будет гореть круглые сутки, а лифт в гостинице будет останавливаться на каждом этаже автоматически.

- А что же можно делать правоверному еврею?! – недоумённо спросила одна из туристок.

- Отдыхать. Есть приготовленную накануне пищу, пить вино, петь и танцевать, - ответила Галина.   

- А мы успеем до первой звезды по домам разъехаться? – поинтересовалась я.

- Не волнуйтесь – успеете. Как раз попадёте на последний автобус, - успокоила меня Галина.

Когда мы прощались с нашей гидессой, солнце уже было почти на горизонте, но небо оставалось светлым и, что важно, никаких звёзд на нём я не разглядела.

На своей автобусной остановке я села на лавочку рядом с маленькой и сухонькой старушкой, которая сразу же заговорила со мной по-русски.

- Вы с экскурсии? Туристка? – спросила она.

- Да, - ответила я.

- А откуда приехали?

- Из Москвы.

- А-а-а. Хорошо. А я из Гомеля. Здесь уже год живу.

К остановке подошла девушка, которую я видела в нашем автобусе, и присоединилась к разговору.

- И вам нравится? – спросила она старушку.

Та ответила уклончиво:

- Нравится? Я здесь ради детей.

- А меня подруга в гости пригласила, - сказала девушка. – Была человек как человек, а здесь на религиозной почве свихнулась. Мы с ней теперь совсем друг друга не понимаем.

Старушка, вдохновлённая нашей собеседницей, перестала осторожничать.

- Здесь всё не так как дома, - со вздохом сказала она. – На родине я краснокосыночницей была, комсомолкой...

Поделившись с нами воспоминаниями о своей жизни, старушка с трудом поднялась со скамейки и, попрощавшись, ушла.

Я подумала - наверное, эта бедная женщина специально сюда пришла, чтобы со своими пообщаться. Возможно, её дети со временем к новой жизни вполне адаптируются, но для такого пожилого человека как она – переезд на чужбину (что бы там ни говорили про историческую родину) огромный стресс. Ну вот представьте себе перевезённого в Африку северного оленя, которого, ко всему прочему, вместо привычного ягеля кормят бананами.   

Автобуса долго не было и я начала беспокоиться. Решив взглянуть на часы, которые были у меня в сумке, я пошарила правой рукой по скамейке и вскочила как ошпаренная. Сумки справа не было. Не было её и слева. Я заглянула под скамейку – и там нет! Меня бросило в пот, ведь в сумке были все мои документы, обратный билет и несколько шекелей, которые дал мне Сашка на дорогу домой. Я так волновалась, что не могла вспомнить, выложила ли из неё тысячу долларов, которые привезла с собой.

- Вы что-то потеряли? – спросила моя товарка по экскурсии.

- Сумку! Куда она делась?!

- А-а-а, так это вы свою сумку в автобусе оставили, - сказала девушка.

Я посмотрела на неё ошалелым взглядом.

- Как оставила?! Откуда вы знаете?!

- Так вы разве не слышали, как Галина кричала: «Кто сумку забыл?».

Я плюхнулась на скамейку. Руки у меня тряслись.

- Боже, что же теперь делать?!

- Да вы не волнуйтесь. Здесь не воруют. Вернёте завтра вашу сумку, если только её не взорвут.

- Взорвут?! – простонала я, только представив, что со мной будет без паспорта в чужой стране!

- Ну если заподозрят, что в ней взрывное устройство – могут уничтожить, - ответила девушка. – Вам какой автобус нужен?

- Четвёртый.

- Мне шестой, - сказала девушка и, порывшись в кошельке, достала четыре шекеля и протянула мне. – Вот, возьмите на билет.

- Спасибо вам огромное! Напишите ваш адрес. Я верну.

- Да ерунда, - махнула рукой моя спасительница. – А вот и мой автобус. До свидания.

Она уехала, а я осталась на остановке одна в состоянии, близком к обмороку. Когда, наконец, подошёл мой автобус, я немного успокоилась. Вспомнила даже, что доллары из сумки выложила. Значит, хотя бы их не взорвут.

Ехать мне предстояло довольно долго. Миновав «плато» центральной части города, автобус начал взбираться на холмы, плотно застроенные современными домами небольшой этажности, типичными для спальных районов. В отличие от наших серых пятиэтажек, все дома в Иерусалиме белые. Многие, используя рельеф, взбираются по холму уступами так, что крыша предыдущего этажа служит широкой лоджией для следующего.

Пока я разглядывала эти дома «курортного» вида, совсем стемнело. «Неверное, мне уже скоро выходить» - подумала я и вдруг с ужасом осознала, что забыла название своей остановки. Помнила только, что наш дом находится в микрорайоне «Алеф», чем Сашка очень гордился, потому что в нём типовую застройку венчали коттеджи на вершине холма, поэтому он считался богаче и престижней самого рядового микрорайона «Бэт», лишённого такой короны.

Я стала пристально вглядываться в городской пейзаж за окном, и когда дома на очередном холме показались мне знакомыми, вышла из автобуса. Оглянувшись вокруг, поняла, что выскочила раньше, чем было нужно. Сколько остановок не доехала – понятия не имела.

Вокруг не было ни души. Я села на скамейку, потом вскочила с неё и села опять. В диком волнении и злости на себя и весь мир прошептала: «Чёртов шабат!» (да простят меня правоверные евреи!).

Минут через пять, а может и десять, на противоположной стороне улицы я увидела мужчину и женщину. С ними было трое шумных ребятишек. Наверное, это семья вышла из дома прогуляться. Если они не соблюдают шабат, значит, могут быть русскими! В смысле евреями из бывшего СССР, которые здесь считались русскими.    

Подбежав к ним, я по-русски спросила, где находится микрорайон «Алеф». Меня не поняли. Тогда я перешла на английский. И тут облом. Я видела, что они очень хотят мне помочь, и решила максимально упростить нашу коммуникацию, несколько раз повторив одно слово: «Алеф».

Добрые люди о чём-то переговорили между собой, и мне показалось – они поняли, чего я от них хочу, потому что мальчик постарше помахал рукой по направлению движения моего автобуса. Однако второй мальчик стал горячо протестовать:

- Лё, лё! – кричал он и показывал рукой туда, откуда я приехала.

Хорошо, что третий ребёнок был совсем крохой и ограничился тем, что сосал палец и с любопытством смотрел на меня своими большими глазами, обрамлёнными густыми и очень длинными ресницами.

«Похоже, они сами не знают, где этот «Алеф» находится» - подумала я и сложила ладони в китайском жесте благодарности за попытку мне помочь. Расстроенные родители виновато развели руками. На том мы и расстались. Позже я узнала, что жилые районы в Иерусалиме называются по буквам алфавита, и что на каждом холме может быть свой «Алеф», «Бэт» и т.д. Да, кстати, «лё» на иврите значит «нет».

Оставшись в одиночестве, я, понурив голову, пошла вдоль пустынного шоссе. Не сидеть же на скамейке до утра, тем более что становилось всё прохладнее, и меня начало познабливать. Правда не знаю – от холода, или от стресса.

Неожиданно со мной поравнялся легковой автомобиль похожий на наши старенькие «Жигули». Я остановилась, машина – тоже. В ней я разглядела пятерых молодых парней в кипах. Один из них обратился ко мне с вопросом на иврите. Я поняла, что вряд ли можно ждать от этих ребят знания русского, и ответила, что говорю только по-английски. Как же я обрадовалась, когда другой парнишка спросил меня по-английски:

- У вас какая-то проблема?

Я объяснила ему, что, возвращаясь с экскурсии, вышла не на своей остановке.

- Так скажите ваш адрес, и мы вас подвезём, - предложил он.

- Я не помню адреса! – ответила я чуть не плача.

- Тогда мы можем подвезти вас к телефону-автомату, и вы позвоните домой.

- Да не помню я номера телефона!

Ребята переглянулись между собой, но к их чести ни один из них не повертел указательным пальцем у виска. Возможно, правда, что для невербального обозначения «съехавшей крыши» израильтяне используют другой жест, смысл которого я не поняла.      

- А что вы помните?

И тут меня осенило:

- Школу! И супермаркет внизу под холмом! Вы знаете, где школа?!

- Нет, не знаю, - покачал головой мой собеседник.

Он о чем-то поговорил со своими товарищами, которые всё это время смотрели на меня с нескрываемым любопытством, а потом сказал: 

- Они тоже не знают. Садитесь в машину, мы будем ехать медленно, а вы внимательно смотрите по сторонам.

Молодой человек уступил мне место рядом с водителем, а сам втиснулся на заднее сидение. Ехали мы со скоростью пешехода, а я внимательно вглядывалась в темноту. Вдруг справа появился бордюр из цветущих кустов, на который я обратила внимание, когда мы с Сашкой ходили в магазин.

- Вот! Вот! Остановитесь! – закричала я. – Это кусты перед школой!

Водитель остановил машину, а мой англоговорящий друг спросил:

- Точно? Вы не ошибаетесь?

- Точно! Точно! Вот кусты, за ними школа, а внизу магазин!

- Теперь вы свой дом найдёте?

- Найду!

Я горячо поблагодарила моих спасителей и выскочила из машины. Ребята на прощание помахали мне руками и уехали.

Как хорошо, что эти молодые евреи в кипах не были ортодоксами и в шабат позволили себе такую «работу», как катание на автомобиле.

Увидев свой дом, я пустилась бегом и на одном вдохе взлетела на второй этаж.   

Сашка встретил меня словами:

- Что-то ты долго, Миля.

- Хорошо, что вообще вернулась, - ответила я и, переведя дух, рассказала ему о своих злоключениях.

- Ну ты, Миля, даёшь! – изумился Сашка. – Неужели действительно не слышала, как эта Галина кричала?!

- Знаешь, сейчас я вспоминаю, что вроде слышала, но не обратила внимания, - ответила я.  – Как будто это меня не касалось. Сама не знаю, почему.

Думаю, что произошло это потому, что я была так сильно погружена в свои мысли, что все внешние звуки, воспринимаемые моим ухом, до мозга не доходили. Вернее, если слышала, значит доходили, но сознанием не обрабатывались. 

– Ладно, пойдём спать, - сказал Сашка. - Никуда твоя сумка не денется. Утром позвоню в турбюро и за ней съезжу.

К обеду следующего дня вожделенная сумка с нетронутым содержимым уже была в моих руках. После этого случая я дала себе зарок сумку из рук никогда не выпускать. В транспорте оставляла только зонтики.

После обеда Сашка сказал, что мы поедем в центр города на «настоящий восточный рынок, какого ты, Миля, в жизни не видела». Идея эта мне совсем не понравилась.

- Это же далеко! Только в один конец почти час ехать. Как мы Жанку оставим?! Вдруг ей в туалет захочется. Она же сама дойти не сможет, – сказала я.

- Ничего. Мы ей памперсы оденем, - ответил Сашка.

Вот кто мне объяснит, почему я, человек независимый и не терпящий над собой никакого диктата, практически всегда Сашке уступала? И ведь не только я. Все родственники, как с его, так и с нашей стороны, никогда и ни в чём ему не перечили. Друзья, кстати, тоже. Феномен сей для меня большая загадка.

Не могу сказать, что настоящий восточный рынок меня поразил. Но он в этом не виноват, просто мне было не до него. Я постоянно беспокоилась – как там Жанна. Когда моя тревога достигла предела, я сказала:

- Саша, давай поедем домой.

- Куда торопишься? Ты ещё центра не видела, - сказал он.

- Нет, я всё-таки поеду. А ты оставайся, если хочешь.

- Ну, езжай, а я ещё кое-куда схожу.

Сашка посадил меня на автобус, а сам пошёл по своим делам. Мне кажется, что никаких дел у него не было. Просто ему не сиделось дома. Тётя Зоя однажды дала очень точную характеристику этой черте его характера: «У Сашки шило в заднице».

Оказалось, что я не зря тревожилась, потому что, войдя в квартиру, увидела разорванные памперсы, лежащие на полу холла.
 
- Жанна, ты где?

Ответа не последовало. Я ринулась в спальню сестры, и меня обдало жаром: она сидела на каменном полу, прислонившись спиной к тахте и уронив голову на грудь. Я подскочила к ней и попыталась поднять, просунув руки ей подмышки. У меня ничего не получилось.

- Жанночка, помоги мне, пожалуйста! Обхвати меня за шею и обопрись ногой об пол, - умоляла я сестру, но она не смогла поднять рук.

Поняв, что у меня ничего не получится, я подтащила к тахте свой матрас и с огромным трудом перекатила на него безвольное тело несчастной сестры.
   
- Жанна! Господи, Жанна! Зачем ты встала? – причитала я, укутывая её заледеневшие ноги в одно одеяло и укрывая другим. – Писала бы в памперсы!

- Я не могла в памперсы, - ответила Жанна еле слышным голосом.

- Сейчас чай согрею.

- Не надо, - сказала Жанна. - Я посплю.

- Ну хорошо, хорошо. Поспи.

Жанна закрыла глаза, а я выскочила в холл, плюхнулась на стул и завыла от пронзительной жалости к сестре, своей беспомощности и отчаяния. Вернее сказать, заскулила – нельзя было, чтобы Жанна меня услышала.

Я давно не питала иллюзий насчёт её выздоровления, но именно сегодня вдруг осознала, что конец совсем близок. Меня потрясло, как она сидела (неизвестно как долго) на этом холодном каменном полу и покорно ждала нашего прихода; как безрезультатно пыталась мне помочь, как односложно и каким бесцветным голосом отвечала на вопросы. Она даже не упрекнула меня в том, что мы надолго оставили её одну.

Жанна уже не принадлежала нашему миру.   

Когда Сашка вернулся и узнал, что произошло, он засуетился. Потребовал, чтобы я немедленно приготовила крепкий и сладкий чай, растёр жене ноги и укрыл её третьим одеялом. После того, как мы перенесли Жанну на тахту, сам её напоил.

Конечно, Сашка чувствовал свою вину и, наверное, ждал, что я буду упрекать его за то, что он оставил беспомощную жену так надолго. Но у меня не было ни сил, ни желания с ним ругаться, наверное, потому, что за последние два дня я полностью исчерпала свой лимит на эмоции. 

Утром следующего дня  пенять Сашке на его самоуверенность и полное игнорирование чужого мнения я не стала. Не мне его переделывать, да и поздно.

Конечно, характер у него был вздорный (как говорила тётя Зоя – «говнистый»). И Жанке он много крови попортил. Но я была уверена, что он её любил. Как умел. И если бы не Сашкина способность организовывать людей вокруг своих проблем, Жанна бы точно семь лет не прожила.

Познакомившись в Алма-Ате с парой из религиозного поселения Алон-Швут Аароном и Сарой, он так сумел расположить их к себе и своей больной супруге, что те приняли самое живое участие в Жанниной судьбе. Они убедили свою религиозную общину платить за её лечение. А потом, когда община стала намекать на слишком большие расходы, помогли Жанне с получением израильского гражданства, дорогого страхового полиса и пенсии по болезни.

Но не это было главным. Несмотря на Сашкин деспотизм, Жанна любила его больше жизни (в самом прямом смысле этих слов). Недаром, узнав о смертельно опасной болезни, она отказалась от операции – боялась, что без груди не будет ему нужна.         

2. МЫ ОСТАЛИСЬ ВДВОЁМ   

Сашка, снабдив меня инструкциями, поручениями и наставлениями, улетел в Алма-Ату, а я осталась с Жанной один на один, по ходу дела осваивая обязанности сиделки. После своей истерики я взяла себя в руки, поняв, что нельзя так распускаться, иначе от меня никакой помощи не будет.   

Жанна не могла заставить себя пользоваться памперсами, поэтому я водила её в туалет. Боясь сестру уронить, «изобрела», на мой взгляд, самый безопасный способ. Обхватив Жанну за талию и положив её руки себе на шею, я крепко прижималась к ней всем телом и пятилась мелкими шажками, а она, с трудом передвигая ноги, следовала за мной в этом  «танце», иногда прося передышки.

С каждым днём Жанна спала всё больше, но надолго оставлять её одну я не решалась, поэтому квартиру покидала только для того, чтобы поменять доллары на шекели или сходить в магазин. Свободное время, которого у меня было много, занять было нечем. Я не подумала о том, чтобы взять с собой хотя бы пару книг. Телевизора и радио в доме не было. Найденную в туалете русскоязычную местную газету я прочла от корки до корки, включая объявления.

Пока не задул хамсин – сухой и жаркий ветер, который поднял в воздух мелкий жёлтый песок из окружающей Иерусалим пустыни, я подолгу сидела у открытого окна и наблюдала ящериц, греющихся на солнышке.   

В воскресенье вечером, когда уже спала жара, в дверь позвонили. На пороге стояли Алла с Володей. Я увидела, что на совершенно сером лице Володи выступил пот, и он тяжело дышал, но чтобы его не смущать, отвела глаза и воскликнула:

- Алла, Володя, как хорошо, что вы пришли!

- Мы подумали, что тебе одиноко, вот и решили навестить, - сказала Алла. – Как ты справляешься? Тебе не тяжело?

- Да справляюсь потихоньку. Жанна почти всё время спит, - ответила я.

- Сейчас тоже спит? – спросил Володя.

- Да.

- Ну не будем ей мешать. Вот возьми к чаю, - сказала Алла, подавая мне коробку конфет.

Мы сидели за столом, чаёвничали и болтали обо всём, кроме болезней. Я даже с Володей о чём-то поспорила. Неожиданно из спальни раздался Жаннин голос:

- Говорите тише.

Помню, что когда ухаживала за свекровью, она тоже не переносила громких звуков. Наверное, у тяжелобольных обостряется слух.

Мы перешли на шёпот и дискуссию продолжили.

Перед тем, как гости собрались уходить, я напомнила Алле, что Сашка дал мне поручение свозить Жанну на обследование в «Хадассу».

***
Медицинский центр «Хадасса» — одна из крупнейших больниц в Израиле. Больница состоит из двух кампусов: один на горе Скопус (Хадасса Хар ха-Цофим), второй — в предместье Иерусалима (Хадасса Эйн Карем). Основана в 1934 году. (Википедия)

***

Алла тяжело вздохнула и сказала:

- Неужели он думает, что это ей поможет?!

- Так что делать? Не везти?

- Надо свозить для очистки совести. Чтобы Сашка потом не говорил, что мы не всё сделали, - ответила Алла. – Я попрошу Женьку позвонить в клинику и узнать, когда они смогут нас принять.

Сын Аллы жил в Израиле уже не первый год, иврит знал хорошо и служил связующим звеном между безъязыкими родителями и местным населением.

На следующей неделе мы повезли Жанну в «Хадассу». Около поликлинического отделения стояло несколько инвалидных кресел. Мы усадили Жанну в одно из них и повезли в приёмную. 

Народу было много, но обязательных в наших поликлиниках разборок типа: «Вы, куда без очереди лезете!», «Потому что у меня талон на двенадцать тридцать», «А здесь живая очередь!», «Кто это вам сказал?!» и т.п. не наблюдалось.

Алла распечатала талон на сдачу анализа крови, и когда его номер высветился на табло над дверью лаборатории, мы вкатили туда Жанну.

Сейчас у нас (правда, ещё не везде) тоже всё автоматизировано, даже по Интернету можно к врачу записаться, а тогда я подумала: «Как же здесь всё здорово. У нас такого никогда не будет».

Жанне сделали рентген лёгких и УЗИ всех внутренних органов и костей. Когда мы с Аллой укладывали Жанну на высокий стол, она стонала. Врач посмотрел на нас и ничего не сказал, но в его взгляде можно было прочесть укор: зачем вы её сюда привезли?

Закончив обследование, доктор сказал только два слова по-английски:

- No improvements (улучшений нет), - и ещё раз молча посмотрел на нас, но глаза его как бы говорили: а чего вы ждали?

Домой мы Жанну привезли совсем измотанную. Когда поднимали на второй этаж, она стонала на каждой ступеньке.

- Потерпи, Жанночка, - приговаривала потная от натуги Алла, - Ещё немного и мы дома.

Ночь выдалась тяжёлой, потому что через два часа после вечерней таблетки Жанна начала тихо стонать, а когда я спросила её:

- Больно? - она не ответила, а только кивнула утвердительно.

Я дала ей таблетку сверх лимита, установленного Сашей, и через минут пятнадцать она уснула. 

С этого дня я твёрдо решила, что не дам ей мучиться, поэтому, когда заявилась Маринка, гнать её в шею не стала. Напротив, пригласила попить чайку и сказала, что боли у Жанны усиливаются, а лекарства осталось на два дня.

Марина порылась в сумке и вынула оттуда начатую упаковку перкосета.   

- Вот, у меня от предыдущего пациента осталось, - сказала она.

- Марина, мне всё-таки хочется узнать, сколько можно давать таблеток. Я бы хотела поговорить с врачом.

- Хорошо, я скажу нашему доктору, чтобы он вас навестил, - обещала Марина.

Свое обещание Марина выполнила, и через два или три дня пришёл врач, причём русскоязычный. Он заглянул в свои записи, потом на минуту зашёл в Жанкину спальню и, выйдя из неё, сказал:

- Кем вам Жанна приходится?

- Она моя сестра.

- Я бы рекомендовал вам поместить сестру в хоспис. Вы знаете, что такое хоспис?

- Конечно, - ответила я. – Но Саша, это её муж, категорически против.

В который раз я поймала на себе недоумённый взгляд!

- Ну-у-у, - протянул он, - чего же вы хотите?

- У сестры боли усиливаются, особенно ночью, - сказала я. – А Сашка сказал мне, чтобы больше двух таблеток я не давала. 

Доктор, который что-то записывал в карточку, бросил ручку на стол и, повысив голос, сказал:

- У него, что ли болит?! Где вообще этот Сашка?

- Он улетел в Алма-Ату решать вопросы с переездом.

- Понятно. Значит так: давайте сестре столько таблеток, сколько потребуется, чтобы она не страдала.

Врач встал, собираясь уходить.

- У меня ещё один вопрос, - остановила я его. – Жанна иногда невпопад отвечает. Или говорит что-то невнятное. Это от перкосета?

- Заговаривается она от того, что у неё метастазы в мозгу, - ответил мне доктор. – Готовьтесь к тому, что такие моменты будут нарастать.

Уже в дверях доктор окинул меня взглядом с ног до головы и сказал:

- Вы такая хрупкая. У вас хватает сил за сестрой ухаживать?

- Хватает, - ответила я.

- Всё-таки насчёт хосписа подумайте. Там очень хороший уход, - сказал он на прощание.

Получив от доктора «индульгенцию» на увеличение суточной дозы наркотика, я давала Жанне до пяти таблеток в день, которые мне приносила Маринка. Сейчас я думаю, что за свою услугу она ожидала от меня вознаграждение, но тогда мне такая мысль даже и в голову не приходила. Святая простота! Я полагала, что это хоспис на дому снабжает онкологических больных обезболивающим в нужном количестве. Но тогда почему Маринка всякий раз приносила перкосет, «оставшийся от других пациентов»? Ладно, буду думать о людях хорошо: она помогала с лекарством из соображений гуманности.

Впрочем, какая разница, почему Маринка это делала? Главное – Жанну перестали мучить невыносимые боли. Она даже повеселела. Ну это, конечно, я преувеличиваю. Правильнее сказать – Жанна перестала быть такой отрешённой от всего внешнего. Она захотела, чтобы днём я надевала ей парик. Как-то попросила меня постричь ей ногти и покрыть их бледно-розовым лаком.

Когда я делала ей маникюр – подумала: «Если смотреть только на её красивые и совсем молодые белые руки с розоватыми кончиками длинных пальцев, можно подумать, что они принадлежат избалованной холёной женщине, которая никогда не знала, что такое домашнее хозяйство».

Правда, общение давалось ей с трудом. Когда к нам пришёл Женя со своей женой Леной, которую я видела впервые, я их попросила:

- Только вы долго с ней не разговаривайте. Ей тяжело.

- Конечно, конечно, - сказал Женя, и мне показалось, что он испытал облегчение.

На самом деле сын у Аллы был очень внимательным и добрым парнем, который никогда не отказывал в помощи, но, как и все здоровые и благополучные люди, он чувствовал неловкость: на какие темы говорить с тяжело больным человеком?

Лена вообще взглянула на Жанну через мужнино плечо и вышла в холл.

- Тяжело смотреть, - прошептала она.

Алла говорила мне, что они оформили на невестку выплату по уходу за Жанной, но Лена от этой обязанности отказалась – боялась, что не справится. Лену понять можно. Для меня Жанна – родная сестра, а для неё – даже не седьмая вода на киселе, а жена дяди мужа, которую она впервые увидела, когда Женька привёз её в Израиль.

Через два или три дня к нам из Алон-Швута приехала Сара. Жанна не спала и даже была в состоянии перекинуться с ней парой фраз на английском.

Этот язык международного общения Жанна, как и большинство советских людей, знала разве что в объёме средней школы, но, когда ей пришлось подолгу жить в доме Сары, она не только вспомнила всё, что знала, но и значительно обогатила свой словарный запас.

Перед своим отъездом Сашка дал мне задание поговорить с Сарой насчёт бесплатного жилья, которое в Израиле предоставляют инвалидам. Честно говоря, мне было ужасно неловко беспокоить Сару этой неуместной просьбой, но я всё-таки Сашкин наказ выполнила. Сара выслушала меня молча и ничего не ответила.

Мне до сих пор стыдно, когда я вспоминаю её взгляд, в котором не было осуждения, но было много печали.


3. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ

Наступила последняя неделя моего пребывания в Иерусалиме. Несмотря на то, что Жанна слабела с каждым днём, с уходом за ней я ещё справлялась, а вот психологически мне становилось всё труднее.

Однажды Жанна, которая была всецело погружена в себя и на мои попытки о чём-нибудь с ней поговорить реагировала слабо, вдруг сказала:

- Я так боюсь.

- Чего? – спросила я, как будто не было ясно, что она имеет в виду.

Думаю, что этот дурацкий вопрос вырвался у меня потому, что в моём сознании сработал неписаный запрет говорить о смерти с умирающим.   

- Ничего, - ответила Жанна.

Наверное, ужас, который она испытывала перед близкой кончиной, переполнил её, и она уже не могла держать его в себе, но после моего вопроса отказалась от мысли поделиться со мной своим страхом.

Честное слово, не знаю, что бы я смогла ответить, если бы Жанна всё-таки решилась произнести: «Боюсь смерти». Этот несостоявшийся разговор мучает меня до сих пор. Надо было просто молча обнять сестру крепко-крепко, чтобы она почувствовала, что я рядом, что она не одна. Но я этого не сделала…

А ещё мне было невыносимо больно слышать, как по ночам она звала мужа:

- Сашуля, Сашуля!

- Жанна, - говорила я ей, - это я – Мила. Тебе что-нибудь нужно?

- А где Саша?

- Он уехал в Алма-Ату. Скоро вернётся. Привезёт Сашку маленького, и вы будете вместе.

Но не проходило и получаса, как она снова звала его:

- Сашуля!

И я опять объясняла ей, почему Саши нет рядом, и обещала, что он вернётся через пять, четыре, три дня.

Понятно, что мои объяснения были напрасными, потому что Жанна потеряла связь с реальностью, но всё её существо требовало, чтобы рядом с ней была не я, а Саша. Но Саши не было…    

Я боялась, что она умрёт, так и не увидев того единственного, кто жил в каждой клеточке её существа.

Наступала очередная ночь, и я снова и снова слышала «Сашуля!», и мне опять приходилось обещать Жанне, что Саша вот-вот вернётся.

Однако обещания своего я не выполнила, потому что позвонил Сашка и сказал, что он задерживается.

- Миля, у меня тут проволочка с оформлением документов. Ты перенеси свой отлёт дней на десять.

Зная, как Сашка, когда ему надо, умеет быстро дела обтяпывать, я ему не поверила.

- Саша, чего ты тянешь?! Жанна тебя каждую ночь зовёт! Я домой звонила, Антошка в полной прострации! Я же тебе говорила, что у него проблемы с психикой! Мне домой нужно! – выкрикнула я и бросила трубку.

У сына действительно было не всё ладно. Я звонила домой два дня назад и поняла, что Антон от непосильной для него учебной нагрузки сломался. «Мама, - жаловался он мне, и в его голосе я слышала страх и отчаяние, - я смотрю в книгу и ничего не понимаю. Уже два зачёта завалил. Меня до сессии не допустят. Приезжай скорей! Мне плохо».   

Несмотря на то, что у меня, как и у любой матери, сердце рвалось на части, после разговора с зятем мне стало ясно, что отъезд придётся отложить, ведь не могла же я бросить Жанну одну.

Когда опять зазвонил телефон, я подняла трубку с твёрдым намерением сказать Сашке, что задержусь не больше, чем на неделю. Однако в трубке услышала дрожащий голос сына.

 - Мама, - чуть не плача сказал он, - зачем баба Катя звонит и уговаривает меня, чтобы я разрешил тебе остаться ещё на десять дней. Почему она так говорит? Ты же обещала…

Сашкин метод получения нужного результата меня буквально взорвал. Он уже решил на меня воздействовать через тёщу и моего сына. Какого чёрта он в орбиту своих проблем несчастного подростка втягивает?!

Я попыталась Антона успокоить тем, что приеду «намного» раньше.

- Никаких десяти дней! Ровно через неделю я буду дома. Клянусь! А бабе Кате я позвоню, чтобы она больше тебя не уговаривала, - сказала я. - Ты уж потерпи. Ладно?

- Ладно, - ответил Антон совсем убитым голосом и положил трубку.

Я позвонила маме и вылила на неё всё свое негодование.

- Мама, зачем ты звонила Антону? Ещё не хватало его Сашкиными проблемами грузить! Всех родственников задействовал! Ему вообще отсюда не надо было уезжать. Мотается как говняшка в проруби. Сначала Алку задействовал, теперь меня перед фактом поставил!

- Ну что делать, - сказала мама со вздохом.

- Пусть он думает, что хочет, но через неделю я уеду. Так ему и передай, - сказала я и повесила трубку.

Вот так явочным (вернее неявочным) порядком Сашка продлил моё пребывание в Иерусалиме. Дату вылета мне переоформил Женька.

***

С каждым днём Жанне становилось всё хуже. Нет, благодаря перкосету боли она не чувствовала, но её желудок не всегда принимал пищу, и начались проблемы с кишечником. Водить сестру в туалет становилось всё труднее, а ходить в памперсы она не могла себя заставить. У меня уже не хватало сил поднимать её с унитаза. Я надорвала спину, и боялась, что если Жанна станет ещё слабее, я с ней не справлюсь. 

Случай, после которого я поняла, что настало время решать вопрос с хосписом, произошёл за пять дней до моего отъезда.

 Утром Жанна позвала меня:

- Мила, скорее, я хочу по-большому.

Всё, что я успела, это с большим трудом поднять её с постели…

Никогда раньше я не слышала, чтобы моя бедная сестра рыдала в голос.
 
- Жанночка, милая, ну не плачь, с кем не бывает. Я сейчас всё уберу. Ты посиди, я принесу тазик, и мы помоем ноги. Ты можешь сидеть? Или лучше ляжешь? Давай я с тебя ночнушку сниму…

Я говорила и говорила, пытаясь её успокоить, а она всё рыдала и рыдала. Утихла Жанна только тогда, когда у неё иссякли последние силы.

Я уложила её в постель.

- Ну вот. Всё хорошо. Чаю хочешь? Нет?

Жанна даже не кивнула, она просто закрыла глаза.

Мне кажется, что Жанна разрыдалась потому, что даже в состоянии полной беспомощности ей было неловко за свою «оплошность». Ни один человек не заслуживает того, чтобы жизнь покидала его с таким унижением человеческого достоинства и с такими муками.

Я позвонила Алле и попросила её придти. Рассказывать ей про «оплошность» я не стала.

- Алла, - сказала я, - Надо что-то решать. Боюсь, что дальше не справлюсь.

- Мила, ты же понимаешь, что я не могу взять Жанну к себе?

- Конечно, понимаю. Я на это и не рассчитываю.

- Значит хоспис? – спросила Алла.

- Другого выхода нет, - ответила я.

Алла обещала, что Женька займётся вопросом госпитализации. Уже на следующий день к дому подъехала скорая помощь с двумя санитарами, которые вынесли Жанну на носилках.


3. ХОСПИС

Скорая остановилась у подъезда невысоко здания, где Жанну пересадили в кресло. Из хосписа вышла девушка и повезла Жанну по широкому коридору со множеством поворотов, вдоль которого располагались палаты без дверей. Одну дверь я всё же увидела. На ней была надпись на иврите и две большие латинские буквы: WC (туалет).

Девушка остановилась у палаты в торце коридора и что-то сказала. Я жестом показала, что не понимаю.

- English? – спросила она.

- Yes, - кивнула я.

Девушка улыбнулась и, сказав: «Wait a minute» (подождите минутку), куда-то ушла. Пока её не было, я заглянула в палату. Это была комната на две кровати, на одной из которых лежала женщина с измождённым болезнью лицом, у другой хлопотала девушка, застилая освободившуюся для Жанны постель.

Из соседней палаты выглянула женщина преклонных лет. Если бы она не была пациенткой хосписа, я бы никогда не подумала, что эта сухонькая седая старушка неизлечимо больна. Её движения были вполне скоординированными и даже быстрыми, а морщинистое лицо имело цвет топлёного молока.

- Вы кого привезли? - спросила старушка по-русски.

Наверное, она слышала, как я говорила уставшей сидеть Жанне, что мы уже приехали.

- Сестру, - ответила я ей.

- Красивая женщина, - сказала старушка и удалилась в свою палату без дверей.

К нам подошла миловидная женщина лет тридцати. Она сказала мне, что является врачом хосписа, и спросила, как зовут пациентку.

- Жанна, - ответила я.

- Жанна тоже понимает по-английски?

- Да, - сказала я.

Женщина наклонилась к Жанне и начала объяснять ей, что это хоспис, а не больница, здесь её лечить не будут.

- Никакой химиотерапии, никакого облучения, - сказала она с доброжелательной улыбкой. – Мы будем делать всё, чтобы вы чувствовали себя хорошо и комфортно.

Жанна смотрела на говорящую снизу вверх и улыбалась в ответ как ребёнок, которому сейчас подарят давно обещанную игрушку.

- Вы меня поняли? – спросила женщина, прикоснувшись к Жанниной руке.

- Да, - ответила Жанна.

- Ну хорошо, - сказала женщина и обратилась ко мне. – Вам наша медсестра расскажет, какие средства ухода нужно принести.

Она ушла, а Жанна попросилась в туалет. Я по привычке подняла сестру с кресла, положила её руки себе на шею, крепко обняла и попятилась по направлению к двери с надписью WC. Девушка, которая стелила постель, всплеснула руками, подскочила к нам и начала что-то взволнованно кричать. На её голос прибежала другая нянечка, и они вдвоём перехватили у меня Жанну и усадили обратно в кресло, которое (о чём я понятия не имела) оказалось специальным креслом-туалетом на колёсах.

Оказывается, надо было завезти Жанну в туалет, поставить кресло над унитазом и выдвинуть крышку, которая закрывала отверстие в его сидении. 

Наконец, Жанну уложили в кровать с подъёмными бортиками из металлических трубок и устройством для регулирования высоты изголовья. Нянечка принесла памперс, от которого Жанна хотела отказаться, но девушка сказала с улыбкой:

- You need it (вам это нужно), – и Жанна подчинилась.

Мне сказали, что я могу покормить сестру и сама поесть в столовой. Жанна проглотила три-четыре ложки супа и жестом показала, что больше не хочет. Было уже поздно, и я уехала домой.

Утром следующего дня я купила кремы, гели и мази по списку и приехала в хоспис. Жанна спала. Я обратила внимание на то, что Жаннина правая рука была плотно зажата между её телом и металлической трубкой бортика. Я легонько освободила руку и увидела на ней глубокую синюю вмятину.

- Ничего себе, - прошептала я, - всю ночь она, что ли, так лежала?!

Жанна проснулась и, не открывая глаз, произнесла:

- Волки позорные.

- Кто?! – не поняла я.

- Те, кто руку мне зажал, - ответила Жанна.

На завтрак она выпила полстакана апельсинового сока. От остального, как я её ни уговаривала, отказалась. Пришедшему на обход врачу (кстати, он оказался русским), я пожаловалась, что моя сестра ничего не ест.

- Не пытайтесь кормить её насильно, - сказал он.

Когда нянечка меняла Жанне подгузник и массировала её тело, втирая в кожу жидкий крем, она лежала с закрытыми глазами и никак на эти манипуляции не реагировала.

В обед мне вообще не удалось сестру разбудить. Я пошла в столовую, где поела что-то невкусное (я не успела привыкнуть к израильской кошерной пище), и вышла в маленький садик, где была скамейка, сидя на которой можно было покурить.

В садик вышла женщина лет тридцати с измождённым лицом и села рядом со мной. Она обратилась ко мне с вопросом на иврите.

- Я не понимаю, - ответила я по-русски.

- Вы тоже русская? – обрадовалась женщина. – Кто у вас здесь?

- Сестра, - ответила я. – Вчера привезли.

- А у меня муж. Он здесь уже полгода лежит.

- Полгода?! – удивилась я.

- Да. Ему давали не больше месяца, а он всё ещё жив, - сказала женщина и, вздохнув, добавила: - Если это можно жизнью назвать. 

- У него боли?

- Да нет! Здесь этого не допускают. Просто он уже месяц лежит, практически ничего не ест. Истаял как свечка. Зачем такая жизнь? - сказала она и посмотрела на меня как бы спрашивая, согласна ли я с ней.

- Да, наверное, - сказала я, понимая, что эта несчастная женщина была вконец измучена таким длительным уходом мужа.

Моей собеседнице явно хотелось поговорить, тем более на родном языке, и она спросила, откуда мы приехали, и давно ли.

Я сказала ей, что не живу здесь, а приехала ухаживать за Жанной, и что уже завтра улетаю в Москву.

- Знаете, - сказала мне женщина на прощание, - за то время, пока муж в хосписе лежит, я здесь столько наших перевидала!


4. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В ИЗРАИЛЕ

Мой самолёт вылетал из Телль-Авива поздно вечером. Вещи я собирала накануне. Оставшиеся шекели и доллары выложила на разделочный стол. Мой взгляд упал на упаковку с несколькими таблетками перкосета. Сначала я хотела положить их рядом с деньгами, потом подумала, что Жанне они уже не нужны. У меня мелькнула мысль взять их с собой. Но от этой шальной мысли (наркотик всё-таки) я отказалась и решила, что надо вернуть их Марине.   

Я позвонила ей и сказала:

- Марина, у меня остался перкосет. Я завтра отвезу его в хоспис и положу в верхний ящик Жанниной тумбочки.

- Хорошо, - сказала Марина, - Только засунь их поглубже.

Потом созвонилась с Аллой. Она сказала, что Женя заедет за мной и проводит до автобуса, который отвезёт меня в аэропорт.

- Это очень кстати, - сказала я, - а то ещё опять заблужусь.

Алла обещала мне, что они будут навещать Жанну каждый день.

- Так что ни о чём не волнуйся. Лети спокойно, - заверила она меня.

- Да уж, - вздохнула я. - Спасибо вам за всё.

- Тебе спасибо.   

***

Утром я в последний раз прибралась в квартире и поехала к Жанне. Она спала. Лицо её было спокойным, дыхание ровным и практически неслышным. Мне было жалко её будить, и я села у кровати.

«Подожду, когда проснётся. Время у меня ещё есть».

Так я сидела довольно долго и думала о том, что Жанна уже ничего не чувствует и ничего не боится. Я вспомнила, как она сидела на голом каменном полу, ожидая нашего возвращения из города, как она стонала по ночам от невыносимой боли, как мы измотали её совершенно бесполезным обследованием, как она рыдала, когда я не успела довести её до туалета.            

До сих пор не понимаю, почему Сашка требовал, чтобы мы ни в коем случае не помещали Жанну в хоспис. Неужели он думал, что для неё это будет стрессом, потому что она поймёт – это конец?

Сестра моя боролась за жизнь семь лет. Она надеялась на выздоровление, иначе бы не выдержала все эти курсы облучения, химиотерапии, наконец, операцию, от которой вначале отказалась, потому что хотела оставаться полноценной женщиной для мужа, красотой которой и сексуальной привлекательностью он гордился перед всеми своими друзьями. Однако, увидев сестру в Иерусалиме, я поняла, что надежда её покинула. Всё она понимала. И надо ли было мучить её вместо того, чтобы обеспечить достойный уход?

Время шло, а Жанна всё не просыпалась. Я вышла в садик, выкурила две сигареты и вернулась в палату. Надо прощаться. Я наклонилась к сестре, прикоснулась губами к её щеке и прошептала:

- Жанна, я уезжаю.

Мне не удалось выдавить из себя ни «прощай», ни тем более «до свидания». Сестра даже не пошевелилась. Не открывая глаз, она произнесла:

- Да, хорошо, - после чего опять впала в забытьё.

Я вышла из палаты и пошла сначала медленно, а потом всё быстрее. Запутавшись в лабиринте коридоров, я очутилась в длинном переходе между зданиями. По нему я уже бежала, как будто за мной кто-то гнался, и ревела в голос. Шедшая навстречу девушка в белом халате преградила мне дорогу и попыталась остановить. Она что-то говорила, наверное, хотела меня утешить, но я грубо вырвалась из её объятий и побежала к выходу.

Оказавшись на улице, я резко остановилась и впервые (а я ведь ездила сюда последние три дня) заметила, что хоспис находится на вершине холма, с которого открывается вид на величественный библейский город под жарким безоблачным небом.

Мой мозг машинально отметил: «Красивый вид». Но красота эта не вызвала у меня никакого эмоционального отклика, напротив – я подумала: «К чему всё это?».

Меня вдруг охватила безмерная усталость. Оглядевшись по сторонам, я увидела что-то похожее на фрагмент невысокой каменной ограды или фундамент недостроенного дома, рядом с которым росла одинокая сосна. Присев на эту современную развалину в тени ствола старого дерева, я по инерции вынула из пачки сигарету. Но курить мне совсем не хотелось.   

Я долго сидела, тупо разглядывая жёлтые иголки, которыми была усеяна вся земля вокруг сосны, оттягивая момент, когда надо будет встать и уйти. Мне хотелось вернуться к Жанне.

Наконец я встала, сделала несколько шагов по направлению к зданию хосписа, потом  остановилась, резко развернулась и почти бегом направилась вниз к автобусной остановке…

***

Когда Женька посадил меня на маршрутку, было уже совсем темно. Через час я была в аэропорту Тель-Авива. У входа в аэровокзал стояли военные с автоматами.

Водрузив чемодан на тележку, я вошла в здание. Оглянувшись по сторонам, увидела надпись Information, и решила поинтересоваться, не задерживается ли мой рейс. Я бросила тележку с чемоданом в центре огромного почти безлюдного зала и направилась к информационной стойке. Когда вернулась к своему багажу, около тележки стояла невысокая смуглая девушка в военной форме.

Она обратилась ко мне по-английски:

- Это ваш багаж?

- Да, - ответила я.

- Почему вы не взяли его с собой?

Я пожала плечами, потому что сама не знала почему.

- Я должна задать вам несколько вопросов, - сказала девушка.

Дальнейшая беседа с ней, больше походившая на допрос, убедила меня в том, что я поступила крайне опрометчиво, оставив тележку с чемоданом в центре зала. Похоже, что служба безопасности заподозрила меня в намерении взорвать аэропорт.

Девушка интервьюировала меня основательно. Она поинтересовалась, откуда я и какова была цель моего приезда в Израиль. Потом подробно расспросила меня про Жанну. Поинтересовалась, давно ли она болеет и где лечится.

- Сейчас она в хосписе Хадассы, - ответила я.

- У неё есть семья?

- Да, муж и два сына.

- А где сейчас муж вашей сестры? – поинтересовалась любопытная девушка.

- В Алма-Ате, - ответила я и добавила: - Это Казахстан.

- Он гражданин Израиля?

- Пока нет.

Девушка посмотрела на меня испытующим взглядом, и продолжила задавать вопросы. Она перешла на вопросы о моей семье: сколько лет мужу, где работает, чем занимается сын и т.д.

Споткнулась я только однажды, когда она попросила меня назвать даты рождения моих родителей.

- Мой отец родился в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Тридцать первого, ой, извините, тридцатого декабря.

Про маму я ответила без запинки.

Срезалась я на следующем вопросе.

- Скажите, - спросила девушка, внимательно изучая мой билет, - какого числа вы изменили дату вылета?

- Не помню, - честно ответила я, потому что этим занимался Женька, да и тогда мне было не до того, чтобы запоминать какую-то чёртову дату.

Это был последний вопрос, после которого девушка сказала:

- Я сейчас отлучусь ненадолго, а вы никуда не уходите.

Вернувшись минут через пять, моя интервьюерша сказала:

- Мы будем вынуждены досмотреть ваш багаж. Пройдите за мной, - из чего я поняла, что подозрение в том, что я могу быть террористкой, с меня не снято.

В комнате для досмотра девушка открыла мой чемодан и начала вынимать из него вещи и складывать тщательно прощупанные по швам блузки, трусики и прочее барахло в пластмассовый лоток. По тюбикам зубной пасты и крема для рук она тоже сначала прошлась пальцами, а потом куда-то с ними вышла. «Наверное, решила их рентгеном  просветить», - подумала я.

Вернувшись через пару минут, бдительная девушка отдала мне тюбики и сказа, что всё в порядке, и я свободна. Правда на всякий случай она проводила меня не только до стойки регистрации, но и до зоны паспортного контроля.

Уже в самолёте я вдруг вспомнила, что хотела прихватить с собой таблетки перкосета. Не знаю, смогла бы я улететь, если бы израильская служба безопасности обнаружила у меня наркотики.

(Продолжение следует)