Когда мы были молодые продолжение 10

ВОТ ТАКОЕ КИНО

Василий Павлович Самодуров
            
     Когда мы познакомились, было ему около восьмидесяти лет, но, несмотря на  это, был он строен и подвижен. Разговор у нас шёл в видеотеке телерадиокомпании. На Самодурове был офицерский китель, весь увешанный наградами, сам Василий Павлович был подтянут, сед и улыбчив, тридцать с лишним лет службы в армии чувствовались во всём  его облике, и это впечатление ничуть не портил неуставной синий галстук на военной форме.

Василий Павлович с интересом оглядывался и обо всём расспрашивал:

–А здесь у вас что?

– Храним наши прошедшие передачи и фильмы для повторных показов, для истории.

– А художественные фильмы есть?

– Ну, как же! Вот эти полки – кино. Кстати, очень много здесь фильмов о войне. Вы, как фронтовик, наверно, любите эти ленты?

Самодуров задумался, потом, после долгой паузы, стал говорить – медленно, взвешивая каждое слово, а потом разогреваясь всё больше.

– Неожиданный для меня вопрос, знаете ли… С одной стороны, у нас множество правдивых фильмов о войне. И я их люблю, конечно. Но терпеть не могу, когда большая правда этого кино портится иногда неточностями, фальшью, просто враньём… Ну, как бы это объяснить? Вот сегодня все видели американские фильмы, где бравые американские солдаты и супершпионы лихо расправляются с советскими или российскими солдатами, офицерами, представителями «империи зла». Я сейчас не говорю о подлости тех ваших коллег, которые тиражируют эту пропагандистскую ложь на всю страну. Я говорю о тех киномелочах, которые бросаются в глаза каждому в России: когда русские персонажи по-русски говорят с акцентом (будто нельзя было найти в Америке русских актёров или хотя бы озвучить реплики правильно!) или лампасы генеральские в полтора раза шире, чем оно было и есть на самом деле, или фуражки каких-то немыслимых размеров … Ну, и так далее. Такой мелочёвки в каждом фильме, где изображают нас, огромное количество. Это не небрежность режиссёра, а пренебрежение к нам, советским, русским людям. Это пример лжи большой, усугублённой мелкой ложью.

А наше кино… Когда речь идёт о большом: о правде, об идее, тут слов нет – всё верно. Верно и то, что наши режиссёры точнее в своих лентах даже в изображении противника. У нас в кино немец настоящий, реальный, не говоря уже о наших солдатах. И всё же… То и дело проскакивает неправда. То четыре ордена Славы на груди, когда их могло быть только три, то ещё какая-нибудь ерунда. Будто трудно всё это проверить! И большая идея дискредитируется мелочёвкой.

Но вообще-то Отечественную войну да, наверно, и любую большую войну в фильме, какой бы он ни был, нельзя ни отобразить, ни изобразить. Война ведь была очень жестокая, очень тяжёлая. Если реально показать, никакая психика не выдержит у зрителя. Мы, те, кто воевал, были уже адаптированы, чувства уже притуплялись. И тем не менее есть такие чудаки, вроде меня, которые всю войну своими ногами протопали в пехоте от начала до конца. И вот я вам говорю – страшное это дело. Сейчас на мне, как тяжкий груз, лежат наши потери, лица людей помнишь, трудности наши, лишения. А ведь столько лет прошло! Даже сам участник событий порой не может рассказать, в чём он участвовал…

– А вы попробуйте.

– Не знаю. Вряд ли что-то толковое выйдет. Вот вам эпизод. Для начала – обстановка. Мы брали Данциг. И именно мне довелось быть в составе группы войск, которая разрезала эту немецкую группировку. Вначале она называлась данциг-гдыньская группировка, потом, когда мы её разрезали, взяли города Сопот, Оливу и вышли на балтийское побережье, повернули на Данциг, на эту часть группировки. И вот, чтобы её уничтожить, в четыре ряда стояли «катюши». Был там пехотный наш корпус, был танковый корпус. Короче, сил было достаточно. И, честно говоря, мы были готовы к лёгкой победе. Немцам деваться было некуда, им оставалось только сдаваться. И вот им был выставлен ультиматум. К тому времени немцы уже для себя всё решили, потому что всё мирное население города сосредоточилось в районе Мёртвой Вислы, а она по Данцигу протекает. То есть, немцы уже готовились отвергнуть ультиматум и драться до конца. Так оно и получилось. Они не отвечали весь срок, который был отведён ультиматумом, а сами поспешно вывозили раненых, и, как потом выяснилось, драпанули оттуда многие генералы немецкие. Потихоньку, поодиночке…

А солдаты остались. Остались умирать из-за своего Гитлера, потому что, когда срок ультиматума истёк, на них обрушился такой огонь, какого они, наверно, не испытывали на себе с самого начала войны.

Но перед тем была картина, которую не забуду до последнего дня, и бешусь от бессилия, что никакой художник, никакое кино не смогут передать лицо войны таким образом: перед нами было огромное поле, вдали – город. И вот от города, от окраины, показалась какая-то тёмная полоса- непонятная, шевелящаяся… Это было что-то неразличимое и мрачное. Движение продолжалось, и уже стало видно, что это идут люди. Колонны мирных жителей. Эта масса постепенно  заполняла всё поле. Все молчали, но людей было так много, что их движение создавало шум. Кто мог предвидеть такой исход? Конечно же, ни оператора, ни художника не было в наших рядах. А ведь это было жуткое зрелище беспомощных людей, с серыми лицами двигавшихся на пушки, навстречу неизвестности… Апофеоз войны. Верещагина бы туда… А потом, когда они прошли, мы ударили. Невиданной силы был удар, но когда мы пошли вперёд, мы встретили бешеное сопротивление. Немцы дрались храбро, отчаянно, из последних сил. И представьте, какая была там мясорубка! Очень много там, в частности, наших ребят полегло. Я со своими бойцами подошёл к Мёртвой Висле, к  тому времени мы уже взяли часть города, а задерживаться было нельзя, надо было сразу форсировать, на  плечах противника двигаться дальше. Но здесь наука военная вошла в противоречие с человеческим фактором. Батальон мой был измотан до предела, все устали настолько, что переправиться переправились, взяли небольшой плацдарм, а вот гнать немца дальше мочи уже не было. Стали мы окапываться, окопались. И вот тут произошло то, что происходит на войне сплошь и рядом, но тут уж – кому как повезёт. Нам не повезло. Усталость у человека имеет предел, есть предел физических сил. И вот вырыли мы окопчика, залегли, и… Почти все заснули!

И откуда взялись они, эти немцы? Откуда набрали этот резерв? Пустили они свой штурмовой отряд по-тихому, подобрались, а потом бросились на нас. А спросонок много ли сообразишь? Дрались мы страшно, тех немцев, кто не успел убежать, всех положили. Но и у нас осталось в строю человек восемь всего, остальные погибли или ранены. Частью застрелены, частью заколоты спящими…

Вот такие события произошли. И я убеждён, что изобразить всё это в кинофильме невозможно. Может, можно изобразить события каких-то современных локальных конфликтов. Но я, как участник огромной войны, не считаю их войной в полном смысле слова. Так, мелкая драчка. Налетели друг на друга, кто кого одолеет, и разошлись… Нет, я не хочу умалить храбрость сегодняшних ребят, под пулями ходить всегда страшно, да и оружие сейчас погорячее. Но когда там и тогда идёт цепь, а в цепи с одной стороны тысячи людей и множество танков, а с другой стороны и людей и танков не меньше, когда весь воздух пропитан осколками, когда идут эти две массы, зная, что если не победишь, погибнешь,.. И когда видишь – каждый пятый, даже каждый третий в твоём строю падает или раненый, или убитый… Это кошмар большой войны. Какой же кинооператор может заснять эти события? Да никакой! Ну, если совсем объективным быть, то операторы – тоже храбрые ребята. Снимали. Пытались. Даже были непосредственно у меня в батальоне, в траншее. Но каким бы ни был человек с кинокамерой, он не пойдёт в атаку со всеми, потому что жизнью своей он рисковать может, а вот кинокамерой – нет. Поэтому в лучшем случае он снимает начало боя, провожая солдат в спины, а потом уже – результаты боя. А вот по-настоящему снять, внутри боя, и сделать какой-нибудь кинофильм или киножурнал – это, я считаю, очень тяжело и… невозможно.

Вот вам ещё маленький кинофильм, который никогда не увидишь с экрана. Нашему полку приказано было перерезать магистраль Берлин-Штеттин. Дело в том, что важность этого задания понимал каждый. Магистраль эта была как бы основной артерией, связывавшей крупную группировку с центром. Она немцам обеспечивала и резервы,  и боеприпасы, и продовольствие –  сообщение было хорошее у немцев. И вот эту магистраль, это горло, по которому из Берлина шёл кислород, надо было перехватить и придавить.

Ну, командование решило, что магистраль нужно брать танками.  То ли думали на «ура» взять, то ли не учли всех обстоятельств. А обстоятельства были такие: насыпь очень высокая, поверху идёт железнодорожная линия и шоссейная дорога. На насыпи стояли крупнокалиберная зенитка 85 миллиметров, две автоматические зенитки, ещё несколько противотанковых орудий, и всё это на прямой наводке. Пехоты там было много.

Решений тут могло быть несколько. Давить их артогнём, заодно повредить саму магистраль. Второе – две группы сапёров с двух флангов закладывают фугасы и взрывают дорогу. Орудия противника открывают огонь в сторону взрывов, наша артиллерия подавляет их, пехота идёт вперёд. Короче, вариантов много, но выбрали почему-то худший.

В том, что он был самым худшим, мы убедились быстро. Думаю, что сработали амбиции танкистов, такое шапкозакидательство. Пошла на насыпь танковая бригада. А она была сформирована из разных танков – половина, это первая рота, состояла из американских танков «Шерман», были такие, если знаете, вторая рота – наши «тридцатьчетвёрки». Так вот в первой же атаке на насыпь восемь танков сгорели. Практически все – именно американские. Немцы постарались. У нас за такую  стрельбу Героя кому-нибудь дали бы или большой орден. Ну, последовал приказ, и все остальные развернулись и ушли. К вечеру, в сумерках, новая атака.  Та же картина. Потерь, правда, уже меньше, но ведь и наши-то танкисты уже осторожнее шли, не пёрли на рожон.

Что делать? Тогда командир полка даёт приказ: пехоте пробираться туда и штурмом брать эту насыпь, как оборонительный вал какой-нибудь крепости. Взять эту высоту, очистить от батарей, уничтожить всю пехоту. Вот такая скромненькая задача. Досталось идти моему батальону. Но батальон – это только такое название было. Командовал я тогда после долгих тяжёлых боёв не батальоном, фактически взводом, ну, чуть побольше. В строю у меня было тогда сорок пять или сорок шесть человек, точно сейчас не помню. Вот и вся моя «армия».

Начали мы с… тренировок. Да, выпросил я время. Начал тренировать. Сначала обучались, как бесшумно попадать в окопы. Конечно. операцию мы должны были провести ночью, потому что днём нас всех сверху сразу бы и положили. Как тренировались в бесшумности? Подгоняли обмундирование, оружие, чтобы ничего не звякнуло, не брякнуло – ни автомат, ни лопатка. А после этого ходили вокруг друг друга да ещё и приплясывали! И чтобы никакого звука! Потом изучали целую систему сигналов, сами разработали, чтобы ни разговоры, ничего не привлекало бы внимание. Сигналы-то вообще бывают световые, звуковые… А у нас были щиповые. Раз – щипок, два – щипок! Ну, шучу, конечно. Но всё на ощупь.

Потом, когда все были готовы, мы пошли. Я шёл первый. Дошёл до насыпи, остановился и, как было условлено, взял за руку ближайшего офицера. Это значило – разворачиваемся вдоль насыпи.

– То есть выстроили цепь.
      
–  Да, потом, когда все были на месте и прошёл обратный сигнал-подтверждение, что все готовы, мы сделали бросок. Тут всего 20-30 метров было, земля мягкая, бесшумная, дело-то было к весне, а это же Европа, не Россия. Бросок – и мы в траншее. Мне дают связь с командиром полка. Он кричит:

– Ты когда начнёшь штурм?! Я тебя потерял! И вообще, где ты находишься?

Я докладываю:

– Нахожусь в немецкой траншее наверху насыпи.

– Как наверху?!

– Немцы здесь, рядом, поэтому тихо говорю. Орудия одно справа, другое – слева, и ещё что-то прямо передо мной. Начинать?

– Да не начинай, а заканчивай, чёрт! Поднимай в атаку!

Ух, как мы заорали! Немцы от неожиданности бросились бежать по ходам сообщения, мы пехоту буквально расстреливали. Зенитки все остались у нас, обслуга смылась или убита…  Я сначала по ходу сообщения бежал только с пистолетом, а потом слышу – рядом наш единственный на всю команду пулемёт. Это мой любимый, я его и сейчас люблю – «дегтярёв»! До чего же хорош! Да я с него на триста метров – никогда не убежит никто! Подбежал к пулемётчику: что ж ты так неуверенно! Раз – его в сторону, сам за пулемёт – и пошёл!

…Мы их там много положили. Когда затихло понемногу, осмотрелся. Первое, что увидел, это символ того, до чего немцы довоевались. Стоит там у них пушка, ну, такая как у нас, 76 миллиметров, так вот она была на конной тяге и колёса у неё были деревянные! Это вот так мы набили холку этому немцу!

Пошёл в траншею. А у немцев там землянки аккуратные, досками обиты. Там у них на столе и выпивка, и закуска!

Всё? Празднуем победу? Да нет! Пошёл разворачивать немецкие зенитки, чтобы открыть огонь по драпающим.

Вот теперь – конец фильма!




             В ТАНКОВОЙ РАЗВЕДКЕ

    Алексей Николаевич Суслов
   
С этим человеком встретиться мне не удавалось несколько раз. Неугомонный мужик всё время куда-то  исчезал. То к родственникам в село, то на свой участок – картошку сажать… Я понимаю –  время было такое, что посадить картошку было гораздо важнее какого-то там интервью. Но ведь на расстоянии при отсутствии мобильных телефонов (их тогда практически и не было у населения, штучка эта считалась тогда ещё чем-то столичным и далёким от простых людей) трудно состыковаться! Поедешь, как говорится, за семь вёрст киселя хлебать, а Суслова и след простыл. Но ведь договаривались заранее! Что за невезуха!

Только после нескольких раз я понял, что дело не в невезении. Алексей Николаевич просто не хочет, как сейчас говорят, «светиться». С одной стороны – понятно: скромность всегда украшала человека, да и возраст у Суслова уже тогда был солидный.   С другой стороны, он один из немногих оставшихся на тот момент в живых Героев Советского Союза. Как же без него обойтись?

Во всяком случае, когда мы в районном музее встречались с группой ветеранов, я не ждал уже, что Суслов придёт. Но он пришёл – сухонький старичок, с трудом передвигавшийся и с трудом говоривший. Но когда мы, наконец, стали с ним разговаривать, то сразу же обнаружились удивительные вещи. Начать с того, что Алексей Николаевич служил ещё до войны, демобилизовался, работал в Монголии, а когда случился конфликт на Халхин-Голе, очень пригодились какие-то его умения (какие – он не сказал, но могу предположить, что те, которые он приобрёл в армии, в железнодорожных войсках и сапёрном отделении). О тех временах и событиях сохранилась память – грамота с личной благодарностью  командовавшего операцией Георгия Константиновича Жукова. Я смотрел на эту грамоту, на подпись и усматривал в этом факте потайную, мистическую символику: будущий всемирно известный полководец как бы благословил будущего Героя. Суслов махнул рукой, он смотрел на вещи попроще: не я же один служил! Да и храню не для памяти о своих каких-то заслугах, а только потому, что там подпись Жукова, самого Георгия Победоносца!

Постепенно в разговоре с Алексеем Николаевичем выяснилась вторая существенная особенность его биографии. Оказывается,  звание Героя он получил не за один бой, операцию, подвиг. Он совершал свой подвиг в течение нескольких месяцев, участвуя много раз в танково-самоходной разведке. Старшина Суслов с его самоходной артиллерийской установкой не самого крупного калибра и своим экипажем входил в небольшую группу вместе с несколькими танками и такими же самоходками. И была у них задача очень простая: им нужно было до решительного боя идти впереди наших войск. Они шли в открытую, напролом, специально не очень торопясь и маневрируя, чтобы противник попытался их уничтожить. Когда их всех пытались убить, засекались огневые точки, укрепления, орудия. Они были, фактически, смертниками или просто рыцарями удачи, потому что шансов выжить у них была ровно половина: или – или…

Я повторяю для тех, кто не очень вник в смысл того, о чём они сейчас прочитали: самоходка Суслова участвовала в таких разведках боем много раз! И всякий раз монетка его падала орлом. А через день- другой его снова направляли испытывать удачу…

Но что поделать – не желал Алексей Николаевич об этом рассказывать. Или не мог. Не знаю.

Честно говоря, я уже про себя подумал, что ничего  у меня и на сей раз не получится. Есть такая категория людей, с которыми сталкиваться приходилось любому журналисту: и в труде, и в бою они отличаются особой удалью и размахом, а в словах – или невнятное что-то, или идёт гладкая речь, но усыпана она таким обилием нами же, журналистами, созданных штампов! Человек начинает говорить языком плохой газетной передовицы партийно-советских времён: «выполняя решения… мобилизовав резервы… с большим удовлетворением» и так далее. В общем, я уже смирился с неудачей, но, наверно, не до конца. В достаточно путаный и чересчур лаконичный рассказ Суслова я вклинил  самый банальный и самый лобовой вопрос из всех, что можно придумать:

– От западных границ Советского Союза до Германии вам довелось пройти в непрерывных боях. Какой вам больше всего запомнился?

– Это когда мы в Сарнах сосредотачивались…

–   Белоруссия?

– Да. Две танковые армии туда стянули. Уже каждому было понятно, что готовится большое наступление. Вот тогда мы форсировали Западный Буг, а потом… Реки форсировать самоходно-артиллерийским полком – это штука сложная сама по себе. А когда началось наступление –  оно и пошло: река за рекой. На Вислу вышли возле Варшавы, предместье такое – Прага. Там был момент – бомбили нас сильно. Командир весь полк загнал в лесок, там мы и отстаивались, а потом пошли вперёд. А куда вперёд? Мост взорван, помню – на мосту наша «тридцатьчетвёрка» сгоревшая стояла…  Короче, не пройти никак. Велено было искать переправу. В общем, отъехали мы куда-то вверх по Висле, там нас перевезли на баржах по две машины. Тогда нам очень поляки помогли…

– Дивизия Костюшко?

– Они. Тогда дивизия под командованием Рокоссовского была. Так вот перебрались мы на тот берег, заняли плацдарм, закопали машины, и началось самое страшное – стояние на месте. Несколько месяцев немцы пытались сбросить нас в реку. Каждое орудие – мишень для самолётов, артиллерии, танков. Долбили нас всеми способами до января, когда началось наступление. Оно ведь досрочно началось, ну, вы же знаете. Это когда немцы начали громить американцев в Арденнах и те попросили Сталина начать наступление раньше, чтобы отвлечь силы немецкие. И вот здесь уже мы пошли в головной заставе. Надо было отсечь отступающих немцев, сеять панику и уничтожать всё, что попадалось военного на пути. Две недели мы шли вот так, впереди всех. Это была работа! В нашем экипаже двое стали Героями – наводчик Гущин и я. Особенно отличились, когда Иновроцлав брали…


…Стоп. Стоп, стоп! Это уже одно из тех совпадений, которые бывают редко. Дело в том, что мне довелось за два десятка лет до встречи с Сусловым   встретиться с механиком-водителем   Т-34 Ншаном Дарбиняном, который был тоже участником этой операции. Он тоже Герой, тоже стал им за взятие Иновроцлава. Он действовал одновременно с самоходкой Суслова в той самой дерзкой, лихой танковой разведке. Тогда в одной танковой роте сорок девятой гвардейской танковой бригады Героями стали девять человек!

Я записал тогда подробный рассказ о том, как ударный броневой кулак из нескольких машин, посланных в разведку, практически своими силами взял город Иновроцлав, устроив буквально погром фашистам. Встретились мы прямо на месте работы Дарбиняна в автотранспортной конторе. Кабинетик был на первом этаже, окна выходили на двор, куда непрерывно въезжали и выезжали машины. Дверь была тонкой, двери – тоже. Слышны были телефонные звонки и голоса сотрудников конторы, которые переругивались с далёкими собеседниками. Короче говоря, – хуже условий для записи и для процесса воспоминаний не придумаешь. Но хозяин кабинетика, будто всего этого было ещё мало, упорно старался свернуть разговор и свести его к стандартным словам. Этим он был удивительно похож на нынешний разговор с Сусловым.
 
Но всё же  мы хорошо поговорили.

Вот как по рассказу Дарбиняна проходила та знаменитая танковая разведка, бой на выживание, где каждый экипаж  руководствовался только общей задачей, а уж всё остальное решал   сам: цели, передвижения, способы атаки…

– За участие в Висло-Одерской операции, а точнее за взятие города Иновроцлава звание Героя Советского Союза получили девять человек из нашей роты. Десятый – командир батальона Кульбякин. В сорок девятой гвардейской танковой бригаде нас так и называли: рота Героев. Пермяков Володя тоже механиком-водителем был, как я, старшим сержантом. Сергей Мацапура старшиной был, Шиндиков – сержант. Потом командиры машин – Матвеев, Михеев, Пилипенко, командир взвода Погорелов, старший лейтенант, и командир нашей роты Аматуни. Он тоже в звании старшего лейтенанта был. Вот все мы и получили золотые звёзды. И майор Кульбякин – я уже говорил.

Начиналось с того, с чего все операции начинаются для конкретных исполнителей, – с получения задания. Майор наш, Алексей Николаевич, поставил задачу: четыре наши машины пойдут впереди батальона, чтобы провести разведку и перекрыть фашистам пути отступления. Всё это происходит в Польше, на подступах к городу Иновроцлав. Смотрим по карте, и получается, что на запад всего две дороги выходят. Более того, если мы прорвёмся на ту окраину через город, то там было такое местечко, где две эти дороги по рельефу или ещё по чему, но сближались, так что там можно было бы долго держать противника под огнём, не давая ему бежать. Правда, в южном направлении тоже была дорога, но майор сказал, что там будут действовать самоходчики.

И вот двадцатого января в ночь на двадцать первое посадили мы на броню десантников, подмаскировались немножко. Мацапура что придумал: он заправочное ведро взял, выбил днище и надел ведро на пушку. Так если со стороны смотреть, да ещё в темноте, ни за что не отличишь от немецкого танка. Правда, у них ещё и звук характерный, у двигателей, – с подвыванием таким, но этот звук и на нашем двигателе получить можно. В общем, поехали мы прямо к чёрту в зубы, потому что войск в городе было много, как мы потом сами убедились, а обойти Иновроцлав и выйти на заданную точку было нельзя – ведь ещё нужно разведать огневые средства, чтобы потом батальону легче было. Поэтому путь у нас был один – через город, напролом.

Майор, ещё когда мы получали приказ, показал на карте места, где, как он думал, могут быть батареи и танки. Это чтобы мы возле этих мест поосторожней были. И что вы думаете? Почти ни разу он не ошибся! Вот что значит фронтовой опыт! Он как бы на место врага становился и представлял, как бы он поступил.

Приключения начались уже через несколько километров. В лесу кто-то посигналил фонариком. А кто там может быть? Да только немцы! У нас Гришпун по-немецки хорошо шпарил, а Погорелов и Сильных тоже чуток говорить могли. Вот они и вышли из машины. Что-то там говорили  с патрулём этим. А темно, как в печке. Только зажигалки щёлкают да кончики сигарет видно, когда затягиваются немцы. Но это – несколько секунд, потом, видно, у них шухер прошёл: догадались они, что не со своими говорят. Да поздно было – уже  всех четверых в снег положили. А тут как назло – полевой телефон заработал, вызывают фашисты своих дозорных. Гришпун что-то им ответил по-немецки, они и успокоились. Короче – аллес ин орднунг!

Двинулись дальше. И вот тут Мацапура показал высший класс работы. Они с Погореловым головными шли. Километра два всё спокойно было, да и по ориентировке ничего не предполагалось. А вот дальше, майор предупреждал, перекрёсток дорог перед городом. И там, если немцы не дураки, они обязательно заслон танковый поставят. Ну, то, что они не дураки, мы давно знали. И на этот раз убедились снова. Подходим к перекрёстку. Снег идёт, видимость – чуть ли не нулевая. Но Погорелов с Мацапурой успели как-то вовремя заметить три танковых силуэта. Там перекрёсток т-образный и танки они поставили так, что на каждую дорогу приходится по танку, все дороги под прицелом держат. А экипажи от холода, наверно, упрятались в машины, люки закрыты. И вот тут произошло то, что позже вошло в историю танковых войск не только, пожалуй, нашей страны, но и всего мира. Мы увидели, что к танковой заставе, набирая скорость, приближается танк Мацапуры. Он шёл на таран! Ему нужно было успеть, пока немцы не сообразили, что почём. Да и стрельбу открывать было  в тот момент совсем ни к чему: в городе мгновенно поднялась бы тревога.

Все знают, что такое таран в воздухе, но вот танковый таран представить – это же невозможно! Масса металла сшибается с другой с такой силой, что снопы искр летят! Вот так, в борт, Мацапура шибанул один танк. От удара у него отлетела башня и, конечно  же, погибли все танкисты, не ожидавшие появления русских и уж тем более не ждавшие такого удара. К другому  танку Мацапура сумел подойти сзади, при ударе он лобовой частью подцепил немца и… перевернул танк! Два танковых тарана – это уже подвиг, а Мацапура на третий пошёл. Правда, что-то там у него не получилось, потому что при ударе его танк тоже приподнялся, гусеницей залез наверх, чуть не перевернулся сам. Но результат и на этот раз прекрасный – у третьего танка … согнулась пушка! То есть, и этот танк полностью утратил боеспособность.

Это любому покажется невероятным, если услышит такое  со стороны, а мы своими глазами видели: три танка были уничтожены с одного, как говорится, захода! И при этом ни одного выстрела они не успели сделать. Именно поэтому мы были уверены в том, что уж теперь мы гарнизону города как снег на голову свалимся. От того места до Иновроцлава – несколько минут хорошего ходу, мы и надеялись застать гарнизон врасплох, как эти танки.

Но почему-то не получилось. Как и что произошло – не знаю, только встретили нас так, будто давно гостей ждали. Может быть, из танкистов кто-то в живых остался, тревогу поднял? В общем, не знаю. Знаю только, что едва мы, – пригородный  посёлок такой там был,– едва  мы его проскочили, как пришлось остановиться, такой сильный огонь по дороге они открыли. Конечно, это Аматуни дело было – засекать: что и где у них расположено, на то и командир роты. Только и мне понятно было: слева вокзал, оттуда по нам танки бьют. Справа – пушки. Потом слышу – моторы. Значит, танки вперёд пошли, будут контратаковать. Тут вы не забывайте, что ночь, темно, как в ж… желудке, только вспышки выстрелов. Мы по вспышкам бьём, они тоже.  Постреляли, потом слышно – пошли назад. Аматуни приказал нам побыть мишенью для батареи, а один танк послал в обход. Через некоторое время прекратилась стрельба – ребята сделали своё дело. Потом уж узнали, что Погорелов так быстро накатился на батарею, что они даже пушки развернуть не успели.

Дальше двинулись опять  все вместе, как д’Артаньян и его трое друзей-мушкетёров. Надо нам продвигаться в центр, а город-то уже переполошился, на улицах – фаустник на фаустнике сидит. Десантники, которые у нас на броне, их уничтожают. Тяжёлая у них работа: успей заскочить на машину, вовремя успей соскочить, вовремя заметить всё вокруг, уничтожить и снова заскочить – ведь ждать никто не будет… Кстати был один фокус, который мы освоили на практике: десантники, когда они наверху, они смотрят вниз и на фоне земли не всегда фаустника могут заметить. А у нас, механиков-водителей, люки открыты, мы снизу вверх смотрим и часто замечаем силуэт тогда, когда его никто не видит. Короче – пришлось пострелять…
Это я сейчас так гладко всё рассказываю, потому что ту ночь я прокручивал в памяти тысячи раз. А тогда… Будто обрывки киноленты. Вот вдруг оказываемся на окраине города, совсем не там, куда нужно нам было… Понятно, что в этих улочках незнакомых заблудиться легко. Но задачу выполнять надо?  Ещё обрывок: вылетаем на аэродром. Тут уже все наши машины начинают бить по хвостам стоящие в ряд истребители и бомбардировщики. Некоторые экипажи немецкие пытаются поднять самолёты в воздух, но не успевают… Сколько мы их там повредили и уничтожили, – никто не считал, но уж десятка два – это точно! Ещё кадры: на центральной  площади  кинотеатр, там перед ним машины, сеанс, видимо, для гарнизона, шёл. Нас услышали, в дверях давка, солдаты и офицеры – в драку… Несколько выстрелов – всё кончено. Но к центру всё новые силы подтягиваются, на виду не постоишь. Мы с Пермяковым Володей в подворотни загоняем танки, одна машина углом здания прикрыта, другая въехала задним ходом в витрину магазина. Стоим, прикрываем друг друга, держим оборону, можем так долго продержаться, но задача у нас другая, и Аматуни приказывает нам выходить из боя. Как вырвались – до сих пор сам не понимаю. Несколько раз фауст-патрон бил рикошетом, отскакивал и взрывался, очереди пулемётные, гранаты – ад настоящий. А самое удивительное мы потом узнали, уже утром: не только мы ни одной машины не потеряли, но и среди десантников потерь почти не оказалось, а ведь в этой каше все могли погибнуть. Если ты там был, – то уже награду заслуживал. Впрочем, так оно и было – орденами и медалями были награждены все участники этой разведки. Но это всё намного позже было, а тогда кто о наградах думал?

С большим трудом мы оказались там, где должны были оказаться – на западной окраине города. А здесь, я уже говорил, две дороги выходят. И снова Аматуни находит самое верное решение: один танк в укрытие, другой – у второй дороги прячется, а между этими дорогами курсируют два остальных танка, чтобы помочь там, где будет нужнее.

Под утро слышно стало, что наши пошли в наступление. Ну, значит, сейчас из города на нас полезут. И точно – темно ещё было, а первые немецкие машины показались в сопровождении бронетранспортёров. Явно, драпало какое-то начальство. Когда мы их зажгли, стало видно, что приближается колонна грузовых машин, а потом уже сплошным потоком бросились бежать все, кто мог. Сколько там было разбито техники, сколько уничтожено фашистов – не знаю. Знаю только, что эту массу нам бы ни за что не удержать, если б наш батальон на помощь не пришёл…
 
…Вот такие у меня товарищи были. Вот так они воевали…

…Это был двойной рассказ об одном   из разведбоёв, в котором принимала участие рота Героев-танкистов и  самоходка Алексея Суслова, сидевшего десятки лет спустя передо мной  седенького старичка со слезящимися глазами…

– Да что теперь вспоминать! Всё прошло. Об одном только жалею – до Берлина не дошёл. Ранили меня в четвёртый раз под Кюстрином…



     НЕ ПОМЕРЕТЬ БЫ В ПОМЕРАНИИ

Иван Иванович Галкин

– Я вообще-то в самом конце двадцать шестого года родился. Так что когда мы по улицам села прошли, с народом прощались, уходя на войну, так мне в ту пору семнадцать ещё не исполнилось, добровольцем я шёл. Бодро уходил, что такое война, не представлял как следует. А я был весёлый, заводной, шебутной… Всё время, пока шли, шуточки отпускал. Ну, семнадцати ещё даже нет, пацан да и только. И, конечно, не знал я, что на фронт ещё не скоро попаду, что учиться ещё буду в снайперской школе, сорок шесть человек нас туда послали, что в сержантской роте ещё послужу,  – всего этого не знал я тогда…  Что? Вы громче, а то у меня после контузии слух не очень… А-а, так это в Померании было. Ну, в окопной перестрелке до этого приходилось участвовать, а так, чтобы бой настоящий, – не было пока. А хотелось. Война-то к концу уже светит, а на грудях у нас ни медальки – стыдно будет, мол, глаза показать дома. О том не думали, чтоб хоть целым домой вернуться. Вот потому и песок из-под копыт у нас летел, рвались – поскорее бы настоящее.

А оно, настоящее-то, возьми и приди. Я говорю – в Померании это было, граница Германии – в трёх километрах. И вот нас, пацанчиков-желторотиков, молодых, рядовых, обученных и обстрелянных, поднимают в атаку. В семь часов утра. Причём, втихую, Чтоб, значит, внезапность и прочую там хитрость обеспечить. Идём мы, а темно ещё, да туман – какие-то очертания видны, конечно, но не так, чтобы очень. Я по левому флангу шёл. Вижу – забор, сарай. Рота на него в лоб идёт, а я ещё левее принял, обхожу. Подбегаю к сараю, а там пулемётная точка хитренько так оборудована – прямо под углом сарая окоп вырыли, обзор хороший на две стороны, скрытно всё…Стрельба-то давно уже началась, внезапность наша не совсем склеилась, пулемётчик и не слышал, как я подскочил. Нет, в последний момент он всё же почувствовал, хотел повернуться, а я его из автомата. Вы не видели, как пули в живое тело попадают? Я тоже тогда ещё не видел – пацан был совсем…

Бой уже вовсю идёт, из сарая пять или шесть человек выбежали, ну, фашисты, значит. А я как заору сзади, да голос страшный сделал: «Хенде хох!». Они как рванут назад, я было за ними, а Марченко, сержант наш, как крикнет вдруг: «Галкин! Немец сзади!». Крутанулся, – смотрю: с пистолетом прёт он на меня. Дал очередь – повезло, сразу в руку ранил. Смотрю – Ахрамеев ведёт офицера и солдата, денщик вроде, другие тоже ведут. Всего восемнадцать человек взяли. Ну, думаю, ладно, повоевал, теперь поспать бы – ночь ведь не спавши. Да и поесть бы не мешало. Ну, что с меня возьмёшь, никакого сурьёзу – пацан совсем.

Да только не судьба была этот страшный день там закончить. Подошла артиллерия 76-миллиметровая, вроде можно отдыхать. Лёг я, заснул в момент. Ещё и нескольких минут не прошло – команда: вперёд, солдат, вперёд за Родину-матушку, за то, чтоб тебе да другим жить досталось.

Пошли. Впереди у нас село было, а до села, метров за семьдесят, болото. Ну, не знаю я, какие соображения были, что пошли мы на это село в лоб, через болото это самое. И тут мы начали погибать понемногу, потому что фашисты-то не дураки, пулемёты поставили, секут. А как нам идти? Плюхнулись. Как лягушки, в грязь эту ледяную и лежим. А к пулемётам ещё и снайпера пристроились. Один секунд меня вскочить потянуло, голову поднял – и сразу шапка с дыркой в грязи лежит. Из моего отделения Бугай был, фамилия его была такая. Не смог долго лежать – решил проскочить до мёртвой зоны. Не успел подняться, – его в ногу. Правда, винтовку он подхватил и успел-таки мелькнуть. А всё равно ранен, и Тёмин ранен в руку, и убитые есть… Голову поднимешь, – убьют, заснёшь, –  замёрзнешь в этой жиже. Да ещё есть хочется – сил нет.  А до темноты терпи, если жить хочешь.

Дотерпел-таки. Как стемнело, отступили мы. И опять не кончилось это дело. Правее, метров пятьсот, вышка была, туда нас всю ночь перебрасывали, чтоб не в лоб, значит… Нет бы им пораньше об этом подумать! Только вначале разведать надо всё. Перед рассветом посылают меня с белорусом Шпелевским. Пошли. То есть поползли. Всё равно нас засекли. Метров двадцать до села, до околицы оставалось – обстреляли. Шпелевского убили, а я в воронку упал и как будто молюсь – одно повторяю: «Ну, гады! Ну, гады!»… Разведка теперь пустяковая, они сами себя обнаружили, только засекай, значит. Вернулся, доложил. Снова в атаку пошли. Вторые сутки ведь не спим. В конце концов выбили из села фашистов, погнали дальше, пока не опомнились. А есть хочется – уже сил нет. Организм растущий. Пацан пацаном.

Справа соседи наступали. И захлебнулась у них атака, это за селом уже, там пулемётчики засели. Ребята падают одни, другие сами ложатся, встать не могут. Мне обидно тут стало: что ж ты, сука, ребят убиваешь?!  У меня автомат, из него не очень-то поснайперишь, а рядом один с карабином лежал. Дай, говорю, сейчас попробую ссадить его, что ж, меня зря учили, что ли? Подождал, пока перебегать будет, – он и миномёта, видно, боялся, – и с выносом, как положено, выстрелил. В этом бою будто голову ватой заложило. И фашист – он уже не из мяса и костей будто, а словно картонный. Выстрелил – он упал. Тир… Второй спрятался в овраге, потом высунулся – товарища посмотреть. Его я тоже убил. И уже не чувствую ничего, не то, что тогда, в начале боя…

Потом затихло всё вроде. Сел я на край окопа, дай, думаю, хоть ноги отдохнут. Снаряд ударил. Бросило меня в окоп, но я ещё соображал. А тут второй снаряд – под бруствер прямо, меня землёй и засыпало – оглушило. Контузия.

Сколько прошло – не знаю. Пришёл в себя, но это только говорят, что пришёл в себя, потому что ты сам собой управлять не можешь, руки-ноги ватные будто, голову  точно в колокол засунули и железякой по нему бьют, гул страшный, а снаружи не слышу ничего. Посмотрел из окопа – наших никого рядом нет, и немцы наступают. Гос-по-ди-и-и,  когда же эта мука кончится! А мысли медленно ворочаются… Пока я сообразил, что сейчас меня убивать будут, – немцы – вот они, близко уже. Куда податься? Там елочки молодые, сунулся туда, спрятался. И тут опять, не знаю уже, повезло или не повезло, снаряд рядом разорвался. Только помню – подумал: слава богу, думаю, убило… Ну, дурак дураком, пацан ведь совсем. Снова когда в себя пришёл, смотрю – в воде лежу, в болоте, стрельба кругом, немцы то ли в ту же самую атаку идут, то ли в следующую. Окопаться не моги – болото. А если б и не болото, сапёрной лопатёнкой что сделаешь? Земля-то мёрзлая… Труп рядом лежал – немец. Подтянул я его, прикрылся, огонь открыл. Ну, стрелять нас в школе снайперской научили. И опять человечки, как картонные, падают, а в голове гудит, и не слышу ничего…

Потом ранило меня. Бой кончился, наши ушли вперёд, рядом немец раненый корчится. Ну, я запасливый был – индпакет ему бросил, он перевязываться начал, а санитары-то уже ходят, да из похоронной команды – тоже… Один, рыжий такой, нагнулся: «Живой?». «Живой я, – говорю, – живой, браток! Живой, понимаешь, живой! Ранен вот только, захвати с собой, а? И энтот вон валяется, его бы простроить, а, кирюх? Слышь, ещё спрошу, только ты погромче говори, оглоушили меня: хлебца у тебя нет кусочка ли? А то помираю ведь с голодухи…».

Во нетерпеливый был! Ну, пацан пацаном…

Что? Не понял. А-а, с девками-то? Нет, не целовался до фронта. Они боялись меня, бил их по малолетству. Это потом, в армии наборзели, а до фронта нет, не приходилось целоваться…
               
                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

           ПОЛНОСТЬЮ КНИГА  ПОД НАЗВАНИЕМ "РАССКАЗЫ О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ"
           ВЫШЛА В СВЕТ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ "ВЕЧЕ". ИМЕЕТСЯ В ПРОДАЖЕ