Откуда пришёл странник?

Эпиграф: Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник – Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом. (С. Есенин)

Стихотворение «Странник» я написала в 15 лет, и оно первоначально  называлось у меня «Песня путника».
 
«Неужели ты сочинила это в столь юном возрасте?» - Спрашивают до сих пор меня.
«Откуда это пришло к тебе, такой философский взгляд на мир?» «Удивительно, с каким рвением девочка-подросток взывает к истине-правде».
А почему бы нет? В юности самое время для поиска смысла жизни. Мы много читали, любили стихи, пели под гитару авторские песни. И большинство так - моих ровесников.

…В тот год – умер Высоцкий. До этого с песенным творчеством поэта мы, подростки, как и вся страна, были знакомы разве что по некачественным записям катушечных магнитофонов. После смерти актёра и певца, наверно, все как будто хватились, что нет его уже с нами, и стали больше распространять его записи. Из каждой квартиры слышался Высоцкий. Вероятно, песни его тоже оказали на меня сильное влияние.
Тогда и сочинился «Странник». Но самим мотивом к стихотворению послужил рассказ моей бабушки.  Как сейчас вижу её перед собой и слышу её гулкий мелодичный голос.

Мы сидели с ней на кухне, пили чай  и смотрели на вечернюю зарю. Это было в ноябре 1980-го, во время моих осенних каникул. В тот вечер мне предстояло ещё зайти к подружке: мы обменивались книгами. Бабушка стала меня отговаривать, посоветовав пойти завтра утром, но потом всё-таки отпустила:
- Ну, ладно, ненадолго - можно. Ведь в городе живём, кругом фонари светят, а у подруги –  окна аккурат напротив…

…Вот мы раньше в мою молодость домой через тёмный лес бегали – вот это да-а! – Многозначительно добавила бабушка.

И ОНА НАЧАЛА СВОЙ РАССКАЗ:
- Вспоминаю одну историю. Это было в начале 30-х. В ту пору я вот такой же девчонкой была, как ты сейчас. Ну, может, на годок постарше. Мы тогда с сестрой Клавой в городе на частной квартире угол снимали. Она уже на заводе работала.  А я ещё училась в школе-ФЗУ (фабрично-заводское училище). Выходной у нас всего один был – в воскресенье. И каждую субботу мы с Клавдюшкой, как освободимся - скорее родных навещать. Мама наша в деревне жила, с ней младшенькая сестра Паша. Той было лет девять-десять.
Помнится, вот такой же ноябрь стоял. Так же день на западе догорал. Лёгкий морозец успел сковать землю, а снежку ещё мало выпало, промёрзшая глина всюду виднелась. Встретились мы с Клавдей у заводской проходной и – айда через Центральную улицу к переезду, а там нас повела лесная дорога домой.
Шагнули мы в эту темень: идём и всё на остаток зари смотрим. Синева небесная впереди сгущается, а нам ещё идти да идти. Но, молодость, есть молодость. Бежим, друг дружку всякими новостями да байками веселим. Представляем, как сейчас придём, а нас родные встретят. Жаль гостинцев на этот раз, можно сказать, и не набралось. Смех один! Всё, что было с собой – два куска мыла хозяйственного (Клавке в цеху выдавали), да у меня за неделю сахарку кускового чуть-чуть скопилось – для сестрёнки Паши.
Плохо  тогда жили, голодно. Шли, и пустые желудки сводило. Хотелось нам матери с сестрой помочь – а нечем. Многие впроголодь жили.

ТУТ Я ПЕРЕСПРОСИЛА БАБУШКУ: «Как же так: Советская власть, мирное время?! Так прямо все и – впроголодь?»
- Были, конечно, и обеспеченные люди, но мало таких. Рабоче-крестьянский люд тогда жил очень бедно. Помню, за весь день: краюха хлеба с солью и кружка кипятка - вот и весь рацион. Позднее, почти перед самой войной, жизнь стала немного налаживаться: на заводе столовую открыли, в магазинах продовольствие появилось… А в начале тридцатых я лишь помню сплошь голодное время.
…Но бежали через лес во всю прыть: откуда только силы брались. В деревню вошли в абсолютную темень. Звёзды на небе загорались, да месяц светил. Наконец-то, к матери в избу вошли.
Ох, нет ничего милее  дома и родных стен – тепло, щами пахнет… и разными деревенскими запахами. Овчиной какой-то: так, что в носу защекотало. Отвыкаем мы там в городе… В углу лампа керосиновая горит…

Я СНОВА ПЕРЕБИЛА БАБУШКУ: - Как это – керосиновая лампа? Разве ещё электричества не было? Так ведь уже - тридцатые годы двадцатого века! Советская власть... А как же электрификация всей страны? Разве к вам не провели ещё лампочку Ильича?
- Не знаю насчёт всей страны, а до нашей глуши никакая электрификация так и не дошла. Чего там! Маленькая лесная деревня, отдалённая от всех селений. К колхозам присоединять - никакого резона. Так и умерла она, наша деревенька, и стёрли её с лица земли. Все вот здесь в городе и оказались…
Бабушка на секунду задумалась, вздохнула и вернулась к своему рассказу.
- Горит, значит, керосиновая лампа, а в доме – тишина.
А где же мать и Паша, почему навстречу не выбежали? Проходим вперёд. Смотрим: мать у стола сидит, руки на коленях сложила… Переводим взгляд: прямо на скатерти чугунок с картошкой в мундире, ещё не остывшей теплится. Как-то нелепо всё это выглядело… Обвели дом глазами – сестрёнки нет.
Скосились в угол  – глядь: а на лавке у стены бородатый мужик сидит - в тулупе засаленном и с посохом в руке. Вот откуда вонь такая! Видать, бродяга какой-то: лицо чумазое, возраста не определить, а на плече - грязная обветшалая сума висит.
- Здравствуй, мама, - говорим. А та как в оцепенении, лишь кивнула. Клавка к лампе подошла, фитилёк подкрутила, поярче свет сделала.
- Мама, а Паша где? – спрашивает она. - И что это за странный гость у тебя?
- Так, ведь странник он и есть… - Отвечает мать. - На ночлег попросился… А Паша... Пашулька-то как его увидала, испугалась и к подружкам убежала.
- И правильно сделала: от такого чучела-вонючела мудрено не убежать. – Клавка подбоченилась и готова была уже пойти с матерью в ссору.
А странник этот сидит, как застыл: слова не молвит, лишь глаза такие кроткие и печальные; смотрит отрешённо в одну точку, лишь изредка моргая, как будто и не о нём говорят.
…Я тогда боялась в чём матери перечить, а Клавка-то взрослая, самостоятельная, и свой норов перед матерью кажет:
– Ты же знала, что мы сегодня придём: зачем ты его пустила?! - Не унималась она.
- Отослала бы к другому двору, где народу поменьше, а изба пошире. Нашлись бы люди добрые, приняли бы!
А мамка ей в ответ: - Так его к нам направили. Ведь наш черёд принимать…

ОПЯТЬ Я ПЕРЕСПРОСИЛА БАБУШКУ: Что за «черёд принимать»? Она мне пояснила. В их деревне так издавна повелось: всякого, кого бы ночь в пути  ни застала – жители приютить должны. Но существовало «дежурство». За этим строго следил староста.
Каждая семья на определённый период была обязана пускать к себе прохожих на ночлег. На этот дом и указывали запоздалому путнику, если другие селяне не располагали к гостеприимству…

БАБУШКА ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ РАССКАЗ:
…Стоим мы посередь избы все в растерянности. А у матери на глазах слёзы наворачиваются:
- Он, сердешный, - говорит, - сел и сидит как истукан. Вот уж час целый… Поесть предлагала – промычал что-то невнятное, а к столу нейдёт … Девчонки, вы уж не сердитесь на меня! Завтра-то он уйдёт.
И тут странник, как бы в подтверждение её слов, наконец-то включился в разговор:
- Да, да! Мне только переночевать! С утра-то я уйду, с самой зарёю.
Голос у него такой басистый, но смиренный, простодушный, как у мальчишки. Даже Клавку тронул.
- Ну что ж, дядька, оставайся. – Смягчилась Клава. - Снимай одежду уличную. Чё сидишь, паришься?
Приблизились мы к страннику, костыль его в угол приставили, сумку сняли, на гвоздь повесили, а он привстать не может: видать, у него и силёнок-то уже нет, чтобы даже тулупишко свой сбросить. Он как будто сросся с ним. Видимо, месяцами так в шубейке и спал. Стали мы ему помогать, да как отскочим.
- Ой, вши! - Закричала Клавка. - По нему вши гуляют…  Анисья, - кричит мне сестра, - отнеси-ка эту чёртову «доху», да брось в сенях…
А ты, дядька, сейчас у нас мыться будешь… Мать, готовь горячую воду! - Скомандовала Клавка.
- Что ты, Клава? С ума спятила?! – Тут уже мать осмелела и взъерепенилась. - У нас ведь и бани даже нет. Сами в избе моемся. А уж, какое тут мытьё?! Нет, нет, не разрешаю.
- Послушай! Ты этого вшивого сюда пустила, а теперь – не разрешаю…
А мать, не одобряя всю эту затею, рассуждает:
- Зря ты тулуп с него стянула. Мы бы ему у порога сенца постелили, он бы в нём, тулупчике-то своём так и переночевал. И мягко и тепло было бы. Всё чинно!
- Эх, мама, разве человека во вшах догнивать оставить – это чинно? Готовь лучше воду.
- А что готовить-то, всё уже готово, - невольно смиряясь, буркнула мать, - в печи в большом чугунке. – Указала она кивком. - Я давече нагрела, стиркой хотела заняться…
Пусть моется, - сказала мать как бы ещё в нерешительности. - Мы выйдем… Только во что он потом оденется? Снова в своё вшивое? -
А тут я идею подала: «Мам, да у тебя полный сундук батькиного барахла».
…Отец ведь наш  при царском режиме пожарным послужить успел. Им обмундирование казённое выдавалось. Всё не изнашивалось, вот и скопилось у матери в сундуке.
…Смутно помню отца. Последний раз он  явился к нам уже в красноармейской форме: воевал, знать, и свидеться отпросился: ведь мама ребёнка ждала. Так она просила его беречь себя – куда там!.. Наутро ушёл. Тоже ей велел беречь себя, нас всех и… мальчика Пашу. Да, да, так и сказал: «В следующий раз приеду к вам, когда мальчик Павлик на свет появится». Он ведь всё о сыне мечтал, а то - «одни девки». Но судьба по-своему распорядилась. Вскоре мать родила опять девочку, а бати уже в живых не было – убили-таки. И назвали нашу сестрёнку Пашей – раз уж отец заранее ребёнку имя придумал.

… Клавка мою идею с отцовой одеждой одобрила, в сундук полезла. А мать препятствует: – Ты тут не распоряжайся! Я это «барахло», между прочим,  на крупу меняю, на керосин, да на масло постное...
 …Но Клава уже подбирала «комплект» для бродяги. И рубаха нашлась с подштанниками, и верхние портки с гимнастёркой.
А Клава задорная была. Пошутить любила. Кальсоны с гульфиком развернула – вот, - говорит, - тебе, дяденька, и исподнее в самый раз. - Мы, дурёхи-то две, хохочем. А мать только рукой махнула: «вот срамота», быстро полушубок свой накинула и из избы вон вышла.
Клавдюшка давай воду в корыто наливать, из ведра холодной разбавила. Мочало лыковое отыскала, полотенце. И мыло тут как раз пригодилось. Все банные принадлежности мы на лавку сложили. А сверху сундука - бельё чистое припасено.
- Готовься, дядя, мыться, а мы выйдем.
А тот глядит на всё безучастно, как будто и не для него вся эта суета устроена.
- Эй, - говорит Клава, - дядя, чё расселся! Мыться будешь или нет: иди, а то вода стынет.
- Да я уж не-е бу-у-ду.
- Как это «не буду»? – возмутилась Клава. - Для кого весь сыр-бор устроили. А ну, подымайся!
Подхватили мы его под руки, к корыту подводим.
Клавка черпачком по воде провела, пар так приятно поднялся… Объяснили мы гостю, что споласкиваться потом следует из ведра. Да не в доме - на улице: выбежать и у крыльца с головой облиться. Сами так в любое время года моемся. Раньше даже в саму печь залезали, вместо парной. Ну, а теперь – не до парилки, всё проще – по-пролетарски.
Вроде бы бедолагу уговорили. Только раздеться у того сил нет. Справится ли он с мытьём-то?
И тут Клава не растерялась:
- Давай-ка, дядечка, мы тебе поможем. Ты нас не стесняйся. Мы на заводе начальную военную подготовку проходили. И как первую медицинскую помощь оказывать - знаем. Ты у нас вместо раненого…
Странник и не думал стесняться. Просто измотан он дорогами был, немощен, и,
видать, уже безразличен к гигиене. А тут и водичка тёпленькая плещется, да ещё
помощницы ему пособляют – послушался, стал шмотьё своё снимать.
А рубаха - вся заскорузлая от пота и грязи! На шее крест медный на замусоленной 
верёвке болтается. Богомолец, что ли, думаем, какой? Мы-то с сестрой в комсомоле
состояли, нам всё это пережитком прошлого казалось. Правда, мама наша верующей
оставалась до конца дней своих. А мы – выходит – безбожницы. Да так ли? Просто
время свои условия диктовало.
…Рубаху мы со странника осторожно стянули, к порогу бросили: как бы ни заразиться
чем. А тот дальше готов раздеваться. А мы – ничего – носы в сторону воротим, но
помогаем. Да вот как оголяться-то совсем начал, тут мы уж не выдержали: завизжали обе, да бросились удирать.

Выбежали из дому, даже пальтишки свои забыли накинуть. Стоим на морозе в лёгких
кофтёнках.
А напротив дед Еремей жил -  старик одинокий; он нам дальним родственником
приходился. Мы – к нему. Забегаем: «Дедушка Ерёма, так то и так…». Глядим, а наша мать у него в доме сидит – уже успела прийти-нажаловаться.
- Эх, вы, кулёмы, - заворчал старик, надевая свою телогрейку, - что там у вас за
безобразие творится?! Придётся пойти, навести порядок.
Дед вышел, а нам велел у него сидеть, ждать. Мы уселись вдоль лавок, притихли,
тиканье ходиков слушаем. Да кот к нам на колени прыгает-ластится. Молчали… Потом
мать начала нас про завод расспрашивать и про себя рассказывать. Разговорились…
Кстати и про Пашу вспомнили, надо бы за ней к Чебурашкиным сходить.

ТУТ Я ПРЕРВАЛА БАБУШКУ:
- К кому, к кому сходить? - Удивилась я.
- Да к Чебуровым. Разве я не говорила тебе? Жили в нашей деревне такие. Фамилия - Чебуровы, а дразнили их все Чебурашки или Чебурашкины. Ну, не со зла конечно, а так по-дружески… А что?
- Бабушка! Чебурашку выдумал писатель Эдуард Успенский. Мультик же такой есть: ну ты знаешь. Какие же тогда в тридцатые годы Чебурашки? Это ты, наверно, шутишь.
- Вот, ещё! - Обиженно произнесла бабушка. - Что же я - врать стану?! Ещё до
революции жили эти Чебуровы, и так их все ласково звали – Чебурашкины. Были-были
в старину такие прозвища! Вообще-то, чебурашка – это неуклюжий детеныш дикого
зверя. Некоторые охотники так говорят. Наверное,  писатель и знал об этом, раз
придумал своего Чебурашку…

 …Так вот: у этих Чебуровых наша младшенькая  часто околачивалась. Там подружки
её жили: две девочки, сёстры-погодки. Очень те девчонки нашу Прасковью любили. И
родители их тоже сестрёнку нашу всегда привечали, да и подкармливали. Семья их
позажиточней была. Они и корову держали, и мука  в амбаре водилась. Сами-то они
хлеб не сеяли, нет – не хлеборобная наша деревня была: нечерноземье, угодий мало, вокруг одни леса. Мужики все на заработки уходили в ближайшие города и сёла. Издревле ремёслами овладевали. У Чебуровых хозяин - портным был: ходил по сёлам, одежду перешивал. Из цельного сукна тоже скроить мог: пальтишки и шинельки на заказ шил. Бывало, заработает деньжат - и мешочек муки домой привезёт, и другой какой провизии. Без хлеба и булок семья не сидела… Раскулачивание их не коснулось: вроде как, середняками посчитали.
На чём я остановилась?.. Ах, да!

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА БАБУШКИ:
- Собралась, было, мать идти за Пашей, а тут и дед Еремей возвращается. Сам весь
распаренный, ушанку с ватником скинул, никак отдышаться не может.
- Ох, - говорит, - идите, намыл я вам вашего странника. Приодел всего. Хотел к
себе домой забрать, да его, горемычного, так разморило, что бухнулся он спать, аж захрапел.
-  Куда же он бухнулся? Не на мою ли постель под образами? - Завопила мать.
- Ну, да. - Отвечает Еремей.-  А куда ж ещё? У вас там одна койка – широкая, из
досок сколоченная.
- Да у меня ж там тюфяк новый стёганый!.. Я ж там вместе с Пашей сплю – девчонка
мышей боится, я её прижму к себе, согрею, а тварей серых кочергой отпугиваю… А
теперь-то тюфяк бросать надо, да снова солому стелить… После бродяги-то разве
ляжем…
- Да, разберётесь, клуши! - Пробурчал старик. - Это не беда.
Мать всё причитала… Но мы уже уходить собрались, как дед нас задержал:
- Постойте-ка. Чуть не забыл!
Дед засопел, полез куда-то за печку, что-то вынул с полатей. Смотрим – валяные
сапоги. Протягивает нам и говорит:
- Рвань-то всю его я в подтопке спалил, вместе с портянками и обувкой. В общем,
босой он теперь, бедолага-то ваш захожий…
Вот эти валенки вряд ли кому здесь пригодятся. А вашему путнику – самое оно.
- Поняли мы, что это Гришкины валенки: был у Еремея сын Григорий, да тоже где-то
на Гражданской пал…
Взяли мы сапоги эти, поклонились деду, да и пошли к себе. А я ещё говорю: калоши
бы к ним, к валенкам. Да где ж калоши-то взять? Ну, ничего – дело к зиме, авось и так проходит…

Зашли мы в избу свою: боже ты мой! Странник повернулся к стенке и похрапывает…
Дед подтопок наш дополнительно разжёг, а оттуда гарью несёт: видно, опорки
стоптанные догорают. А на полу-то, на полу – лужи! Мать снова причитать
принялась:
- Что ж они воду-то расплескали! Всё теперь в подпол уйдёт; как бы картошку не
сгноить…
- Мама, мама, - успокаиваем мы её, - сейчас мы всё уберём, а ты пока за Пашей
сходи.
Мать, расстроенная вся, за сестрёнкой отправилась, а мы взяли с Клавкой тряпки, и давай с пола воду собирать. Вот, заодно и избу помыли. Корыто с водой вынесли.
Управились! Пот со лба рукавом вытираем, а сами озорно переглядываемся:
«Да уж! Навёл дед Еремей порядок. Ничего не скажешь!»
Гость от наших голосов заворочался, да снова храпака дал.
А мы – к умывальнику. Умылись, отдохнуть присели.

Вот и мать вернулась – одна, а сама что-то завёрнутое в тряпицу держит. С порога
нам докладывает: «остаётся Паша там ночевать».
Ну, думаем, и к лучшему. Тут теперь самим бы разместиться. Где ж спать-то будем?
По лавкам, что ли, разляжемся? И что это, мам, в руке у тебя?
- Чебуровы ситный хлеб испекли - каравай целый… Да и мне отполовинили. Рассказала я им всю нынешнюю историю: что-де дочери ко мне наведались, да ещё и третий гость нежданный… В общем, угостили нас всех. Я и к Еремею успела забежать, тоже поделилась по-соседски. Вот и нам к ужину. Ведь со всей вознёй я вас даже покормить забыла.
- Маменька, и, правда, поесть бы чего! Что там у тебя горяченького?
А мать-то, смотрим, убегалась вся - усталая на лавку плюхнулась:
- Давайте, девки, сами хлопочите. Щи в большой печи давно упрели, горячие ещё
поди. К вашему приходу стряпала.
Клавка быстро ухватом чугунок достала. Мамкино варево по мискам разлила.

Похлёбочка-то постная, без мяса. Из кислой капусты. А пахнет аппетитно – мать
умела готовить. Да тут ещё хлеб белый ситный. Ну, просто праздник!

Стали гостя будить. Тот присел на постели, а к столу нейдёт. Приставили ему к
кровати табурет вместо столика, щец погуще налили, ложку деревянную дали, да и
хлебушка отломили – кушай дядя.
Сами втроём за стол сели, приступили к еде.
Странник наш сидит неподвижно. Думаем, неужели с ложки кормить придётся? Но, нет
– голод не тётка. Всё-таки начал хлебать, да разохотился, - наблюдали за ним
краем глаза. Всё съел и даже ложку облизал.
- Ещё, дядечка?
- Нет. Спасибочки. Наелся.
Тут присмотрелись мы к нему и ахнули, прикрыв рот: как же он на царя Николая
Второго стал похож.  Волосы его и бородка после мытья распушились. Лицо
благородством сияет.
…У нас ведь фотокарточки долго хранились: царской семьи. Мама до революции
некоторое время в няньках служила, в господском доме жила. Видать, барыня ей эти
карточки подарила. Мать их время от времени нам показывала. Однажды зашёл к нам
всё тот же сосед Еремей, а мы царские фотографии рассматриваем. Как увидел он и
на мать раскричался: «С ума ты сошла! Да тебя в контрреволюции обвинят и к стенке поставят». Выхватил он эти фотокарточки, порвал и в печку бросил. Вот так! Привык он, видимо, чуть что, сразу всё в печи жечь. И случай мне этот назидательным стал, что теперь только на портреты пролетарских вождей смотреть можно, а на «эксплуататоров» – ни, ни.
…А тут показалось мне, да, видимо, и Клавке… В общем, гость тот запоздалый на
последнего русского царя точь-в-точь походил.  Откуда он вообще взялся – этот
странник? Призадумались мы, примолкли.
- Самовар  ставьте! - Раздался голос матери.
Пока самоварчик закипал, мать с углями в печи возилась, а мы сидели с сестрой в
задумчивости. А гость вдруг опять голос подаёт:
- Давайте-ка, барышни, я вам погадаю! – А сам на меня, да на Клавку с прищуром
смотрит. Да, да. Так и сказал: «барышни».
- Как же ты нам, дядя, погадаешь, на чём?
- Да вот, хоть на этом стольце.
Удивились мы, а он обеими руками взялся за табуретку, с которой только что ел, и
стал её из стороны в сторону тихонько раскачивать, с ножки на ножку переступать,
вот так:
 ТУТ БАБУШКА ПРОДЕМОНСТРИРОВАЛА НА НАШЕЙ КУХОННОЙ МЕБЕЛИ, КАК ТОГДА ИХ ГОСТЬ
«ПЕРЕСТУПАЛ»:

- Ножки-то у табуретки по половицам стук, да стук. Странник ухо навострил,
прислушивается, а глаза то к потолку подымет, то вовсе прикроет. А мы тоже
примолкли, а рты пораскрывали. А сам-то он из этого стука что-то слышит и нам
рассказывает.
…Ой, хочешь, верь, хочешь, нет - а всю правду нагадал. Всё предсказал нам, на
многие годы вперёд. Обладал, словно, человек знанием потаённым.
Всё угадал: кто когда семейством обзаведётся, кто где работать будет, у кого как
судьба сложится…
И про самую старшую нашу сестру упомянул: «У той своя семья давно и детишки
растут». Ну, да! Это ведь он Дарью имел в виду. Она уже который год замужем в
Богородске жила.
- А вот сестричка ваша младшая, - говорит, - та, что дюже пугливая, замуж не
пойдёт, не-а, - так с мамкой и останется.
- Это, потому ты так, дядя, говоришь, что тебя испугалась. Думаешь, и женихов
пугаться станет? Вот подрастёт, придёт и её время бойкой стать и женихаться. -
Возразила Клава.
- Вы-то обе успеете женихаться и замуж выйдите, а Прасковье вашей и женихов не
достанется: всех война унесёт. – Грустно протянул странник.
- Какая же война, дядь? - Вразумлять было начала я его. - Все войны уже
кончились, мирное время сейчас, социализм строим! -
Вот, думаю, скитается человек по лесам, новостей не знает. От жизни отстал.
А Клава мне украдкой знак даёт: у виска крутит. Разве, мол, не видишь: чокнутый
он, со странностями товарищ.

А «товарищ» грядущей войной страх нагонять пустился…
Но мы тогда всё в шутку принимали, позёвывали и слушали всё это вместо
развлечения, как слушают какую-нибудь страшную сказку на ночь. 
А гость разошёлся уже не на шутку.
Это потом мы поняли, что странник нам вторую мировую войну и Великую
Отечественную предсказывал:
«Неминуемо война будет… Зловещий человек гневно призовёт свою армию пойти на
многие мирные державы… Кровопролитие начнётся по всей земле, а с небес будет
падать огонь… Ворвётся в страну нашу вражеское полчище… Погибнут многие… Кто-то
уцелеет… Потом мир настанет… Русские победят».
Всё предсказал - как в воду глядел.
Выпалил он своё пророчество и опять замолчал - в себя ушёл.

…Самовар подоспел, Клава чай заварила. А что за чай?! – кипрей со зверобоем – это мы чаем звали. Напились, да уже и ночь на дворе. Гость, наговорившись, снова
спать свалился. Да и нам на боковую пора. Решили всё-таки не по лавчонкам
растягиваться – узковаты, что ни говори, а на печи все втроём лечь. Там лежанка
широкая, а в головах полати деревянные; да перовые подушки подостлали... Тоже
тесновато для троих, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде, - нам всем не
привыкать. Потушили свет и спать полезли.
…У меня сон чуткий. Рано утром слышу: гость наш уже проснулся, вышел на двор,
возвратился и тулуп свой из сеней прихватил.
Я слезла с печи, вслед за мной и мама. А Клавка всё ещё дрыхнет. Это днём она
шустрая, неугомонная, а ночью спит, как убитая и с утра трудно встаёт.

…Как-то быстро собрался странник наш. Откуда только сноровка взялась. Не помню,
завтракал ли он. Наверное, мать чем и потчевала, но гость торопился откланяться.
…Только осталось в моей памяти, как стоит он одетый посреди избы: в тулупе своём
и в валяных сапогах, что Еремей отдал. С гвоздя уже суму свою снять собирается;
там же, как оказалось, и ушанка его овчинная висела. Мы с матерью наспех в его
котомку несколько варёных картофелин покидали. Больше было нечего дать. В суме
его, я успела заметить, были сухари, надкусанная чёрствая коврижка и ещё какое-то собранное «подаяние».
Перекрестился гость перед иконами и - к порогу. Мы с мамой пошли провожать. Вышли на крыльцо; там он шапку свою нахлобучил: стал совсем на старика похож. Обернулся он к нам, молча поклонился, да и за околицу направился. Вышли следом за ним, взглядом провожали, и поковылял он по дороге на восточную сторону - туда, где в тот час заря  занималась.

- Откуда он появился здесь, мам? И куда теперь путь держит?
- Откуда - не сказал; обмолвился лишь вчера, что в город Покров ему надобно. А
почто – кто ж его знает? Богу ли молиться или по базару шастать, милостыню
просить?
- Да куда там: «Богу молиться»?! Сейчас все церкви позакрывали. – Пустилась я в
разгорячённый спор. - Может, человек родных своих разыскивает или на работу
устраиваться идёт. А, может, он жильё и семью обрести хочет!
- Глупенькая ты ещё, Анисьюшка. Не поняла что ли: блаженный он, со странностями.
Одним словом - странник. Такие во все времена были и сейчас не перевелись. Ему
одна работа – дорога. Тяга к свободе, к скитальческой жизни – вот в чём правда
его. Такого к домашней жизни никакими калачами не заманишь и ни хлебом ситным.
- Кто же он: ведь так и не представился? Да и мы имени не спросили: всё «дядя»,
да «дядя».
- Да и на что нам? – Махнула мать рукой. - Пришёл человек и ушёл… Пойдём-ка лучше домой, а то ветрено.
Посмотрела я вслед уходящему страннику, а он в лужу, чуть затянутую ледком, 
аккурат - «хрусть». Ну, вот, думаю: валенок точно промочил. Калоши бы ему,
мысленно раздосадовалась я, но матери ничего не сказала; мы уже в дом входили.
А там и Клава поднялась: сонная с печи слезла, еле глаза продирает, а уже кричать на нас собирается. Где же гость наш ночной? Как же так мы могли его отпустить?!
Видно, сестра опекать его намерилась, да куда-то на работу сторожем пристроить.
Ну, мать ей свою «нотацию» про странных таких людей прочитала. Проворчала немного Клава и успокоилась.

Сходили мы с ней за нашей младшенькой сестрой. А мать пока по дому хлопотала.
Встретились с Пашей, а она нам кукол своих тряпичных показывает: пока у подружек
гостила, занимались они рукоделием. Принесла домой куколок, чтоб потом их между
рамами на подоконнике рассадить (для красоты). Так Паша всю жизнь кукол и шила:
своей-то лялькой не обзавелась – вековухой прожила. История её тебе известна.
Прав оказался странник.
И до сей поры Прасковья наша куколок из лоскутков крутит и на окошках
расставляет: чтобы с улицы люди шли и на красоту заглядывались, да и себе на
радость.
А в тот день собрались мы все вчетвером, семейством нашим сиротским женским,
посидели за самоваром, да и заспешили мы с Клавой в город, чтобы с вечера к
хозяйке на квартиру попасть. Ведь завтра начинались новые будни.