Деревенские улочки

                (из повести "Болотная история")
    
     Деревенские улочки не чета городским. Прокатит телега, скрипя колесами, между двух изб – вот тебе и дорожка. Глядь, а обочь уже и сруб поставили: брёвенки новые, белые, наличники резные, затейливые, конек на крыше. А окна высокие, сияют. Как будто в небо поднимаются ворота из дубового теса. Зацветет плетень, а за ним – сад, буйный, ухоженный, плоды роняет. В тени его курчавятся грядки: огурчики, репа. А не то капуста развалится крупными, белыми с прозеленью головами, подминая под собой свой собственный лист. И время-то пролетит, вроде бы, малое, а избенка уже и мхами возьмется, обрядится в черное, осунется, покривится  каким-нибудь боком, да и осядет, точно корни пустило. А рядом или через дорогу селятся еще люди, огораживаются тыном, копаются в земле, женятся, рожают детишек. Так и растет, так и ширится улица, начавшись с какой-нибудь нечаянной колеи, промятой парой-другой деревянных колес. На рассвете потянутся сонные, медлительные коровы, козы на выпас через ту самую улицу, блея, мыча, толкаясь косматыми боками и оставляя в траве дымящиеся лепешки да рассыпанные горохом катышки, до которых больно охочи и черная мошка, и крупные золотисто-зеленые мухи, что будут звенеть и роиться над ними день-деньской, - вот тебе и перекресток. Проковыляют гуси, гогоча во все горло, поторапливая детишек, пушистые комочки с перепончатыми лапками; за ними утки; петух с безумно выпученными глазами погонится за стайкой куриц - еще  перекресток. А ведь никто не убирает тех улочек деревенских, не увидишь ни дворника, ни поливальной машины, - но всегда-то они чистые, свежие, выстланы травами, цветами, как будто кто постарался в ожидании праздника;  в капельках росы по утрам, а ночами – во мгле, в туманах, в сверкающих звездах. И всякая дурнина бежит с этих улочек, как будто от страха, прячется за черные, полуразваленные сараи, дровяники, коровники  – будь то колючий чертополох, татарник, крапива, обжигающая, как огонь, - только попадись; будь то репейник, в котором о булдыки, выглядывающие из-под широких, развесистых листьев, любят почесаться собаки. Не иначе перстом Божьим осенены те улочки деревенские. И катишь ли на телеге, свесив ноги в росные травы, пешком ли идешь, а сердце так и поет, так и радуется и солнцу, сияющему на кровлях, зеленых от мшаника, и облакам, плывущим пушистыми и пенистыми грядами, и кланяющимся в траве ромашкам, помаргивающим, как будто ресничками, белыми и длинными своими лепестками. То там, то здесь лучатся синие васильки, будто бы звезды, сошедшие с неба, прячутся под шишками хмеля, густо, буйно опутавшего плетни, что уже и согнулись под зеленою тяжестью. Выползет на дорогу вьюн, дитя неразумное, что и на ножки-то еще не встало, а уже тянется,  цепляется, как может, за лозинки, за стебли, да такие, чтоб были повыше, покрепче -  цветочки свои показать -  трубы да раковины, розовые, фиолетовые, голубенькие, нежные, как воздух. Так и мерещится, как в трубы эти да в раковинки дуют, раздувая щеки, румяные младенцы со старинных картинок с ангельскими  крылышками. А вот на пригорке, в траве, ярко, красно распустилась чашечка мака. А вот и еще мак, с черною серединкой, с бархатною колотушечкой, рядом другой, третий; а вот их целая семейка, переплелись, пляшут, радуются, покачивают на ветру огненными своими чашечками, бьют в них, как в бубенчики, бархатными колотушками. И вдруг под самые ноги или даже под колеса подкатят ну совсем уже безрассудные, нарядные, простенькие, как будто девичьи бантики, анютины глазки, лютики, и боязно, страшно на душе: не помять бы, не попортить эдакую мелочь, эдакую нежную, тонкую красоту жизни. А поодаль, под чьими-нибудь воротами, ветки цикория, - застыли, не сделают и шага вперед: смущаются угловатого и неказистого строения своего, и заросли его, похожие на лес из оленьих рогов, провожают тебя лишь издали целым роем синих и растерянных взглядов. И всюду то там, то здесь подорожник;  грубые, темные листья его в глубоких прожилках поблескивают в травах, как будто столетние лики, испещренные бороздами. Из одного корня вытянулись, а обращены в разные стороны, и каждому заветная его доля и солнышка, и дождей, и росных туманов. Где дорога – там  и подорожник. Поранится путник  – и нет лучшего средства, чем это простенькое и вездесущее растеньице.

     А сколько тишины, покоя на улочках деревенских! Вроде бы и жизнь кипит. Поскрипывают телеги. Прохаживаются мужики, посасывая цигарки, окутываясь дымом, то медленно и степенно, то деловито, а все равно важно, насупясь в бороды. Носятся бабы, развевая длинными, расшитыми подолами и разнося по кумушкам последние новости. Молодые парни да девушки сбиваются у чьих-нибудь ворот, теснятся на лавочке, смеются, хохочут, непонятно чему. Выползет старик на завалинок, еле жив, с позеленевшею бородою и такой ветхий, что и имени-то его никто не помнит. А всё – тишина. Как будто проваливаются звуки неведомо куда или уж окутываются ватой.

     А может, потому и покойно, что не видно мальчишек, бесштанных да голосистых, да и задиристых, как юные петухи?..  И не диво. Летом их в деревне не удержать. Пока девочки да старшие их сестры снаряжаются в лес по ягоды, по грибы, мальчишки чуть свет уносятся на дальние заливные луга. Только и мелькнут задравшиеся на бегу рубашонки. А за ними и собаки - с лаем, с поднятыми трубой хвостами. Рыбы там видимо-невидимо. Пескарей, окуньков. Жирный угорь, извивающийся змеей в корнях высоких и тучных трав. Воды по колено, а бывает, и с головой уйдешь в какую-нибудь промоину. Откуда все это? Ведь окрест Нижней Марьяновки - ни рек, ни озер, которые бы разливались с приходом весны. Всего-то талая вода, когда-то с веселым журчаньем неисчислимого множества поблескивающих на солнце ручьев и перекатов залившая те глухие, отдаленные пади. А еще на лугах этих три ключа; один из них Марьин, именем которой и названы обе деревни, нижняя и верхняя. Два же других - блуждающие, что ни лето изливают они свои хрустальные, ледяные фонтанчики, прячась в какой-нибудь лощине, то в одном месте, то в другом. Бродит, плавает здесь и перелетная птица: аисты, журавли, бакланы, даже чайки откуда-то залетают – до того вкусная здесь рыба. Мальцы ловят ее в рубашки; бродят в воде, волоча их перед собою, как сети, а через час-другой, глядишь, где-нибудь на пригорке уже и костер потрескивает, лижет жаркими языками  подвешенный на сучьях таганок, черный от копоти. Эх, хороша, знатна ушица, попахивающая дымком, небом, вольным воздухом, а рядом ни мамки, ни тятьки, лишь лающие и довольные морды своих же, деревенских, Каштанок да Жучек!

     Опускается ночь, и улочки в Нижней Марьяновке, как будто  вымерли. В окошках гаснут огни, а за иными и вовсе отходят ко сну, так и не возжегши ни лучины, ни лампы. Всё спит: и люди, и скотина. Один только дядюшка Сон, неприкаянный, бродит между деревенских изб.

     - А какой он из себя? – полюбопытствует иной малец.

     - Дядюшка Сон-то? - говорят ему. – А на цыгана похож. Видел-от цыгана на ярманке? Бородатый, в красной рубашке, в ухе серьга золотая. Этот такой же. Только огромный, как гора, а  за спиной у него мешок, а там – сны. Всякие: страшные, веселые.

     Не спит малец, у окошка сидит, крепится. Хочет дядюшку Сна собственными глазами увидеть. А на улице темно. Только звезды и светят, пылают во мгле блестящими иглами да голубыми шарами. А чтобы дядюшка Сон не прошел мимо, он на подоконник лампу поставил. Ждет. Трет кулачками веки. А сон-то наваливается. Черемуха за окном пол-улицы загородила, ветки раскинула. Смотреть мешает. Совсем как туча ночная…  Вот листик слетел, хлипко, мягко шлепнулся о стекло, пополз… Видать, скоро уж осень. Сойдет вода на лугах, и, где жемчужными спинками сновала рыба, пойдут, зазвенят блестящими своими косами веселые, мускулистые косари, засучив рукава и поблескивая потными лицами…  Ветер подул, закружил еще один лист, и лист тот пропал. Туман-то какой!.. Нет, не видать, не видать дядюшки Сна… Когда туман долго не рассеивается, жди непогоду… Мальчик взглядывает вверх. Над головой метелки травы – колышутся, шелестят, совсем как в лесу. Заблудился он, что ли? В тумане это недолго. А вот и вода. Мало ее. Убывает. Клочки белого пара поднимаются, курятся над темными  ее остатками. "Э-ге-гей! – покрикивает мальчик. - Есть кто-нибудь?" Нет никого. Раздвинул стебли, а перед ним – цапля. Огромная. На голову выше его. Стоит,  дремлет, поджав одну ногу, и глазом покручивает, большим, печальным… Закружил еще лист, с ветки сорвался…

     - Ну что, видел дядюшку Сна? – посмеиваются утром домашние.

     Махнет мальчишка рукою, наскоро перекусит тем, что мамка выловит из печи, да и опять на луга, покуда вода не сошла. А после и в лес надо поспеть. Забот у мальцов хоть отбавляй. Красноармейцы там рвы копают, ставят палатки, блиндажи, а вокруг часовые, карабины в руках, штыки поблескивают. А скоро ожидают пушки, танки. Сам командарм Якир, поговаривают, на ероплане летит. То-то же…
 
                ***