de omnibus dubitandum 119. 90

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.90. ВЕРНО СЛУЖИ ТОМУ, КТО ЗАПЛАТИЛ…

    В салоне отцепленного от царского поезда вагона Бокий (см. фото) чувствовал себя уютно. На каждой станции начальник конвоя заходил в купе и по-немецки, так ему было проще, докладывал Бокию обстановку.

    Глеб Иванович любил латышей. Было в них что-то основательное. Кое-кто из большевицкого руководства предпочитал охрану из китайцев, но Бокий неплохо знал этих молчаливых бестий. Достаточно заплатить побольше (он сам не раз практиковал это), и китайцы готовы сдать охраняемое лицо в три секунды. Как, впрочем, и венгры, и чехи… Нет, латыши — другое дело. Немцы крепко вбили в эти головы свои понятия: верно служи тому, кто заплатил.

    — Водки не желаете? — по-немецки спросил Бокий начальника конвоя. — Спирт? — и, не дожидаясь ответа, налил латышу большую рюмку.

    Тот стянул с головы идиотский красноармейский шлем с шишаком, они особенно нравились латышским стрелкам, поднял красной от мороза лапой (на тормозной площадке не согреешься!) рюмку, бормотнул что-то вроде «Прозит!» и выпил. Глаза его, остановившиеся на Бокии, медленно, но заметно стекленели: спирт был неразбавленный.

    — Благодарствую! — сказал он почему-то по-русски и вышел, на ходу нахлобучивая шлем.

    Бокий выпил, бросил в рот горсть моченой брусники и принялся вспоминать неожиданный московский визит.

    Неплохо бы все и записать для памяти. Он достал блокнот и стал писать. Привычной, но примитивной тайнописью. Примитивной — для скорости. Потом записи — уничтожить, а короткие выводы можно записать и с хорошей кодировкой.

    В тайнописи Бокий чувствовал себя Моцартом. Какая это стихия, какая игра ума, интеллекта, сноровки!

    А записать было что. Ульянов-Бланк (Бокий единственный из всего ленинского окружения называл вождя по фамилии деда) послал его в Питер контролировать сбор денег и ценностей. Неутомимый Парвус (он же Гельфанд), сидя в своем швейцарско-немецком далеке, посчитал, сколько денег (и когда, когда, нельзя же тянуть!) должно быть собрано в этой стране. Учитывая тиражи золотых монет, золотой запас, брильянтовые фонды, все, вплоть до заводских касс взаимопомощи.

    Получалась солидная сумма. А уж как собрать — это дело могучего ума, прятавшегося в лобастой, с математическими шишками голове Бланка. Дело практики. И уже 13 ноября 1917 года появился собственноручно написанный приказ: «Служащие Госбанка, отказавшиеся признать Правительство рабочих и крестьян — Совет Народных Комиссаров — и сдать дела по банку, должны быть арестованы. Вл. Ульянов (Ленин)…». Подпись пока еще без любимого «С комприветом!». Дело в том, что служащие не только не хотели открывать хранилища золота, но и отказывались завести лицевой счет на имя В.И. Ульянова и положить на него пять миллионов золотых рублей. Оставив право снимать деньги со счета только за ним же.
 
    За национализацией Госбанка последовали и финансовые учреждения помельче. Но на руках все еще оставались громадные деньги. Парвус прислал ругательную телеграмму. Через месяц, 14 декабря, как раз перед отъездом в Финляндию на отдых (sic!), Ильич утверждает решение ВЦИК «О ревизии стальных ящиков»: «…Все деньги, хранящиеся в банковских стальных ящиках, должны быть внесены на текущий счет клиента в Государственном банке». И примечание: «Золото в монетах и слитках конфискуется и передается в общегосударственный золотой фонд».
 
    Не явившихся — «злонамеренно уклонившихся» — следовало немедля ограбить в пользу «освобожденного народа» (кавычки мои – Л.С.). А из всех явившихся — вытрясти остатки состояния. По приказу Ильича должны были быть Дзержинским взяты на учет: «Лица, принадлежащие к богатым классам, т.е. имеющим доход более 500 рублей в месяц и выше… владельцы городских недвижимостей, акций и денежных сумм более 1000 рублей …виновные в неисполнении настоящего закона… наказываются штрафом до 5000 (перечеркнуто) 10000 рублей за каждое уклонение, тюрьмой до одного года или отправкой на фронт, смотря по степени вины».

    Вот это уже была забота Бокия. Проследить, чтобы не было «злонамеренно уклоняющихся», чтобы неповадно было прятать золото в шубах, цветочных горшках, на балконах соседей, в диванах, чтобы не хотелось бежать по льду Финского залива или на юг, под крыло бунтующей Украины или Вольного Дона.

    Конечно, гетманская Украина может через немецкое посольство и лично Мирбаха составить списки представителей «паразитирующих классов», тех, в ком она заинтересована. Но тогда пусть соберет с богатых родственников по 2000 фунтов стерлингов за голову. Золотом. Но можно и зерном. По согласованным ценам. Так потянулись в Москву и отчасти в Питер знаменитые «гетманские эшелоны». На которых, и гетман неплохо заработал.

    Но это была уже не Глеба Ивановича забота. Так, кстати, и сказал ему Дзержинский: «Не ваша забота, Глеб Иванович… А ваша… — он сделал паузу, вывел аккуратно белую кокаиновую дорожку на толстом зеркальном стекле стола, втянул ее привычно через бумажную трубочку и замер, прикрыв глаза, — ваша забота, Глеб Иванович, и моя…».

    Бокий вспомнил, как холодели у него руки при этом разговоре. Характер Феликса был известен политкаторжанам. «Часть денег, — Феликс не открывал глаза, ожидая «прихода», — полученных от людей, желающих быть переправленными по Финскому заливу, должна быть, без фиксации, тайно, особо доверенными лицами («только из числа проверенных чекистов, ни в коем случае не дипкурьеры!») доставлена лично Дзержинскому». Им почему-то нравилось именовать себя в третьем лице. «Ваша работа, Глеб Иванович, будет оцениваться, в основном, по этому нашему с вами направлению».

    Бокий набросал и зашифровал с десяток пунктов программы действий, продиктованных Дзержинским, близоруко подглядывающим в листок, исписанный чужим почерком. «Не иначе как упражнения Ульянова-Бланка», — подумал Бокий.
 
    И ошибся. Он, мастер шифровки и дешифровки, почерковед, по небрежению ли, или по бесовскому наущению, не отличил от летящего, остробуквенного почерка Ленина неаккуратные, разляпые, ученические каракули Свердлова.

    Это была одна из непоправимых ошибок, которые припомнят ему при последнем аресте в 1937 году. Припомнят, когда вся его жизнь, все его ослепительные победы, переименованные бывшими друзьями в смертные грехи и ошибки, сольются, сплавятся с настоящими ошибками в слепящем революционном пламени, застынут, кроваво темнея, — и откуются в холодный, сверкающе-равнодушный нож гильотины 30-х.

    Холодного, беззвучного прикосновения которого он давно уже ожидал. Но не сидел, замерев, как заяц на прицеле, в расчете, что охотник потеряет его из вида. Он, ежели, брать примеры из фауны, чувствовал себя пантерой или даже росомахой. С которой, не всякий медведь рискнет выяснять отношения.