Глава NN Карамаzовы Bros

 
                Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)               
               


                Глава NN (части I-VII),
      
                в коей появляется троица невыносимых сорванцов, и потому без претензий названная               
               
                КАРАМАZОВЫ BROS.

               
                Любовь добьёт тех, кого пощадила ненависть.
                Алистер Кроули.               
               
               
                I
               
            
                Положа руку на сердце, ничего особенного в ней не было, — впрочем, как сказать…
                Успев во времена подавно и навсегда сгинувшей молодости, застать империю в пору наивысшего расцвета, она, как и миллионы ей подобных, не прониклась тем монументальным величием, а предпочла, под россказни рыночных зазывал, жизнь убогую и примитивную, главным преимуществом которой являлось абсолютное нежелание проживать её заново — даже если б всерьёз предложили. Не особенно утруждаясь науками в школе, не блеща внешностью или талантом особого свойства, востроносенькая, небольшого росту и с тогда уже недобрыми глазами, она сызмальства отличалось живостью характера малопродуктивного свойства — т. е., будучи суетлива, но бестолкова по большей части, как-то разом признала своим уделом ту безрадостную серость, что оживляется лишь перспективой обратиться в совершенное скотство.
                Так она и росла, приучившись уворачиваться от тяжёлой ладони отца, употребившего после заводской смены обязательные 250 грамм, пропахшей вонючим табаком, а потом с привычной громкостью переругивавшегося с матерью на маленькой кухне, перед тем как отведать невозможно клейких макарон с рассыпающимися, стоило поддеть вилкой, от переизбытка хлеба в фарше, котлетами. Мать визгливо и с удовольствием ему перечила, соглашаясь лишь в том, что они, «падлы», — то имелся ввиду ещё и старший брат, таскавшийся по дворам с уляпанной восточногерманскими переводилками гитарой, в компании таких же полуотбросов, — «ишь, ведь на всё готовенькое, а они этого не ценють!» Тогда к отцовской длани добавлялась и материнская рука, сухая, но, бл*ха, жёсткая, — а от того доходчиво-болезненная. К выпускному она уже окончательно закрепилась в статусе гопницы, вызывающе-драчливой, демонстративно не завидуя холеным одноклассницам, чьи матери числились товароведами, а отцы — инженерами в каких-нибудь КБ, — но в тайне их всех ненавидя. Кое-как сдав экзамены, с преобладающим шепотком завуча: «Валерий Павлович, да поставьте тройку — ей всё равно не поступать…», она подалась на огромный, тогда ещё работавший (и казалось, так будет до скончания веков) автозавод, устроившись штамповщицей 2-го разряда.
                И покатилась жизнь её по накатанной: в полутьме ночной смены она отважно шлёпала сверх нормы скобы и кронштейны для грузовиков, столь необходимых огромной стране; собачилась с товарками по бригаде, распределяя коэффициент за «малочисленность»; надсадно визжа, отметилась в профкоме, когда выяснилось, что обошли путёвкой — безо всякой надежды, просто так, для порядку. А пятничными/субботними вечерам случались танцы под музыку новомодных групп, и перед забытьём, что в этих краях сном зовётся, ей сладко грезилось о серьёзных отношениях с серьёзными парнями — но эти, гондоны штопанные, только норовили уволочь в местечко потемнее. И поскольку на «звезду танцпола» она явно не тянула, то холодную неприступность никому не нужного девичества, она вскоре сменила на жаркую податливость, обнаружив по части совокупления в себе некий талант, — и мать с отцом в унисон, к привычному, как отсутствие в её жизни Алых парусов, словечку «падлы», добавили для неё персонально, слегка отдающее декадансом, прозвище «профура».               
                И возможно… да мало ли что могло оказаться возможным? Но тут страна посыпалась, сразу и вдруг; от приемлемого, с признаками человекоподобного, быта ничего не осталось: память сохранила лишь осколки той страшной мозаики, что отныне называлась их жизнью… Как воя, у проходной встретила её мать, узнавшая, что отец в гараже насмерть траванулся неведомым пойлом; как невыносимо, нескончаемо тянулось полунищенское существование их семьи, по сгинувшей со страной традиции, связавшей всю жизнь, с в одночасье вставшим, что «Челюскин» во льдах, заводом. И каждый год становилось всё страшнее, от того, что минувший казался обязательно последним, ибо падать уже было некуда и нельзя — но наступал следующий, и оказывалось, что ещё есть куда — и ещё как можно. Скоро мать отвыла снова: сменивший гитару на шприц с бодяжным «герычем», брательник влип в историю с грабежом и тяжкими телесными, схлопотав предназначенные только отбросам, «верхние» пределы санкции: полновесные 8 годков, которые отбывал мучительно и трудно, как и положено вечно оказывающимся не там и не вовремя. А отсидев едва три года, был найден в рабочей зоне с размозжённой головой — говорили, что цыганам-сидельцам чай, проданный им, оказался сильно не по вкусу — чистый «вторяк»^3 — вот и наказали.
                Она же крутилась натуральной белкой в херовом колесе (водились у них оные в советскую пору на участках штамповки — для расслабления, значит), хватаясь за любую работу, потому как мать, начинавшая день коктейлем валерьянки с водкой, после похорон брата, им же день и заканчивала. И водка вскоре стала преобладать в пропорции, постепенно вытеснив немудрящее седативное растеньице за ненадобностью, превращая её в слезливую мумию, не растерявшую, однако, сноровки в приготовлении всё тех же невозможных макарон с котлетами — вот же, блин, действительно: профессионализм не пропьёшь, как ни старайся. Однажды, упахавшись до невозможности, отупелости и состояния, лучше прочего именуемого «да по х*ю всё», вымывая тот срач, что оставляли стремительно «поднявшиеся» пацаны с окраин в местном казино, в недалёком прошлом бывшим заводским Домом Культуры, попутно посылая на х*й разморенных чумовыми чаевыми официантов, не блещущими в оригинальности сальных предложений; вымотанная настолько, что не было сил даже этих мудаков ненавидеть, вернувшись под утро домой, она застала мать, мирно посапывающую прямо за столом, рядом с ополовиненной бутылкой дерьмовой водки. И было столько умиротворения на её лице, что сразу захотелось к ней — в те сады Эдема, где она сейчас обитала. Разламывающая сердце пополам тоска сделалась невыносимой, и она и не вспомнила потом, как торопливо набулькала и махнула, выдохнув (в точности, как завещал покойный папенька), стакан обжигающего пойла — через минуту стало отпускать, и чьи-то косматые, но нежные лапы приобняли её за плечи…  Допив остатки, долго сидела в блаженной истоме, куря и щурясь на противный, липкий свет лампочки в пыльном абажуре, а макароны сочла просто чудесными.
                С того момента стала она прилежной соучастницей водочных посиделок, где градус душевности общения метался в широчайшем диапазоне: от тихо-слезливого шепотка «ну, помянем мужичков наших», до остервенело-визгливого «шалава, ты, бл*дь, а не утешенье матери!» — что признаем, отдавало почти шекспировским трагизмом. И так незаметно, месяц за месяцем они деградировали, опускаясь всё ниже, без остатка пропивая грошовую материну пенсию и копеечные заработки жалкой подёнщицы, пока привычно заснувшая за столом мать однажды не проснулась. После убогих похорон и почти безмолвных поминок, она вдруг очнулась: отдраила квартиру до небывалой, стерильной чистоты — выстирала заляпанные шторы, вынесла на помойку гору ненужного барахла; в изнеможении засыпала у выскобленной до белизны айсберга, плиты — только чтоб не думалось о водке.
                Но, видимо, те, кто пишут обличительные статьи о женском алкоголизме, кой-чего да в нём понимают: в частности, то, что большинству из пьющих дамочек соскочить не суждено — им, позабывшим своё главное предназначение, природа отомстила заведомо низким, не в пример мужикам, порогом сопротивляемости спиртному, — за которым привыкание становится необратимым. Подобное случилось и с ней — обходиться без выпивки никак не удавалось — стоическое воздержание, в пору которого она зверем была готова грызть всякого, чья жизнь хоть немногим казалась лучшей, чередовалось с отрешёнными запоями, когда абсолютно всё становилось по барабану. А возраст, меж тем, подкрадывался к тридцатнику, хотя внешность с мешковатой угрюмостью глаз не особо сочеталась с паспортными реквизитами. С долгого и беспросветного безденежья она устроилась в районную распивочную, радушно принимавшую весь разношерстный люд, коему иные радости жизни оказались заказаны: вечно галдящие заводчане, входившие после «третьей» в раж от внезапной, но полной безнадёги; басовито проклинали «жидовскую» власть, отделавшуюся от них латунными медальками, калеки в камуфляже с недавней Кавказской войны; криминальная шпана, нетрезво мечтавшая кого-нибудь укокошить за приличный гонорар, чтобы сразу сбылись пусть незатейливые, но пылкие мечтания: кожанка, цепура «в палец» на шее, тонированная, аки катафалк, «девятка» с парою безбашенных тёлок в ней — это и был, как говорилось, основной контингент. Застолбив место в углу, бесконечным шмелиным роем жужжали хачи — они же долгоносики и чурки — те самые, до недавнего времени, братские народы, которые хоть и обзавелись всамделишными границами, призванными подчеркнуть народившееся национальное самосознание, дружеской расположенности к старшему русскому брату отнюдь не растеряли — ну где, скажите на милость, можно было втридорога толкать мандарины, хурму и помидоры, попутно осваивая неведомые доселе рынки наркоты?
                Хладнокровно раздвигая шваброй эту «накипь людского котла»^^, она методично протирала пол от блевотины и крови, случавшихся в павильоне с завидной регулярностью, а то и, как ей иногда казалось, дымящиеся следы раздвоенных копытцев — ибо где ещё было бесам водиться, ежели не здесь?  Не глядя по сторонам, 3 раза до полудня и 4 после, она надраивала обшарпанный сотнями подошв, пол, люто ненавидя собравшихся, как и любой алкоголик в завязке. Но как-то раз, мелькнувшее средь гомонившей толпы, слишком для сих мест яркое пятно заставило поднять глаза — и она обомлела. Прямо на неё, с благодушным удивлением и с отчетливой примесью жалости, таращилась «Тонна Мария» или, попросту, толстуха Машка, бывшая распредша с 3-го участка — изрядно, правда, худонувшая и в конкретном «секси»-прикиде. Стильное своё прозвище, отдававшее далёкой Южной Америкой, Машка заработала в пору поголовного увлечения бразильскими сериалами, призванными скрасить процесс беззастенчивого растаскивания Родины на части. А нынче, Машка, что и говорить, явилась на гребне успеха: без стеснения упаковала внушительные ляхи в бирюзового цвета новомодные лосины, верхом предпочтя варёную джинсовку, а завершила наряд майкой, где огромными, похоже, из сусального золота, буквами было выложено: «SEX шалунья», а для самых, значит, необразованных на майке имелось столь внушительное декольте с не менее внушающим содержимым, что даже уроженцы южных окраин вздрагивали и бледнели до светлокожести выходцев из Вологодской, к примеру, губернии.
                Куря вонюче-душистую сигарету, Машка с минуту наслаждалась произведённым эффектом — сумела, хрен ли там… Громко и чувственно, до испуганного озирания двух безобидных выпивох за соседним столиком, причмокнув свекольным ртом, что позволяло предположить бесспорное посрамление пылесоса, произнесла: «М-да, подруга… прессанула тебя, видать, житуха…», — и на её лице несдержанно, что свидетельствовало о приличных доходах, обезображенном польской косметикой, отобразилось искреннее участие — как и следовало крупным людям, Машка в душе оставалась доброй. Наклонившись к уху и обдав смесью нездешних ароматов, она гаркнула, по привычке всех, кто трудился в прессовом цехе: «На пару сек присядем!» — и уверенно потянула подругу к столику с давешними забулдыгами, практически решившими судьбу Отчизны под «приговорённый» пузырёк великодержавного вдохновения. «Свалили отсюдова, дефектные!» — и в подтверждение своих слов крайне непочтительно шваркнула ближайшего по хребтине. Не случившиеся члены несостоявшегося правительства разом смекнули, что эта бабища, размалёванная так, словно находилась в эпицентре взрыва на парфюмерной фабрике, дерзит неспроста — повторять не пришлось, и наперсницы расположились с удобствами. «Да брось ты, на хер, швабру эту е*учую!» — инструмент был отпущен на волю нехотя и с опаской — всё-таки, вещь казённая.  «Славик, родненькой!» — перекрывая шум, пророкотала Машка в духе объявлений станций метрополитена, — сделай-ка нам пару-тройку «Будвайзера» холодненького! И чего-нибудь солёненького пожевать». Через пару минут, изрядно изумлённый внезапным гешефтом поломойки, официант Славик, призванный обслуживать только вип-клиентуру, т.е. денежных хачей и контрактников в начале запоя, расставлял высоченные, как в импортных кинофильмах, бокалы с заморским пивом, тарелочки с кальмарами и солёными до изжоги фисташками, ценою аккурат в 2 её смены с тряпкою в руках. Сглотнув слюну от вида бутылочного, с испариной на боках, великолепия, она с максимально вежливым, но осевшим от вожделения голосом, произнесла: «Слушай, спасибо, но я не буду — на работе я…» Машка, к той минуте уже успевшая с радостным шумом нырнувшего кита отхлебнуть добрых полбокала, недоумевающе, слизывая с губ пену, пророкотала: «Ты чё, подруга? А-а… на Синявского подсела! — и через минуту — Соскочить хочешь?» Виновато потупившись, для приличия шелуша фисташкой, она пробормотала: «Да я тут всех своих схоронила, вот и маненько сорвалась… но щас в завязке!» Эта ненужная откровенность далась ей нелегко, и она со злобным недоумением глянула на раскрашенную, почти позабытую, когда-то подругу: мол, х*ля надо? Но та спокойно опустошила второй бокал, деликатно отрыгнула и ответила: «Да слыхала я про твои беды… а давай-ка я те пособлю из этого болота выпрыгнуть, а?»   
               
                II
               
                И далее последовал рассказ о том, как бедовала Мария, да, почитай, почище неё — с той лишь разницей, что, имея комнатку в коммуналке, мужиков в её жизни случилось побольше — ну, не так, чтобы очень: в основном это были в усмерть оголодавшие обладатели свежих справок об освобождении, либо отважно-пьяные до той степени, которую подразумевал пролетарский классик, сочинивший бессмертное: «Безумству храбрых поём мы славу!» — ведь прозвище «тонна Мария» дано было не спроста. Как-то раз ей повстречался чудно-печальный «долгоносик» с огромными баулами, источавшими дивный фруктовый аромат, — и нежно попросился на постой, поскольку родственников, что должны были встретить, то ли депортировали, то ли пристрелили конкуренты. Гипнотизируя Машку роскошно-влажным, как у Бэмби, взглядом глаз-маслин, Карен (так по паспорту звали Бэмби) убеждал, что без крыши над головой станет лёгкой добычей для алчных ментов (а иных в природе не водится), иль не ведающих жалости татей, но если его приютят, то «павер менэ!», он не разочарует. И ведь, чертяка мохнобровый, слово своё сдержал — в этом месте Мария издала тяжкий вздох, сделавший бы честь маневровому тепловозу, и с чувством живописала, как Кареша, похотливый, что горный козёл, драл её по зверским обычаям родного аула. Машкины вопли, полные невысказываемого женского счастья и удовлетворенья, еженощно оглашали затихшую и съёжившуюся в почтительном страхе, коммуналку.
                Несгибаемому самцу была выдана виза на бессрочное проживание — только старайся — и он, разнообразно пользуя хозяйку, заставил всю комнатёнку сумками с айвой, гранатами и виноградом, торгуя всем этим бойко и без стеснения прямо на промозглых улицах, вызывая у горожан ожидаемое изумленье такой расторопностью в межсезонье, равно как и бесчеловечными ценами. Разок пенсионеры его даже побили палками — но не сильно — до совести пытались достучаться. А вот Машка, будучи от природы горластой и упёртой, ощутила вдруг в себе волнительнейшую расположенность не токмо к блудливому «Кареше», который, к слову, стал уже утомляться требовательностью Марии, но и к его главному занятию — торговле фруктами, за короткое время снискав его искреннее уважение, став самой сноровистой и результативной торговкой. Вскоре Карен открыл киоск, попутно обозвавшись Кареном Суреновичем, а Машка, приближённая к телу, была назначена ответственной за связь с оптовиками, поскольку собственные каналы доставки от Кареновых земляков уже не справлялись с запросами почуявших вкус борьбы с авитаминозом горожан. Сурово сдвинув брови и грозно поправляя бастионы полноценного 5-го номера, Мария на корню пресекала намерения её обжулить — коим соплеменники Карена были отмечены все поголовно. Сочно интонируя, она доходчиво объясняла поклонникам «Адидаса», что «мозг е*ать они будут пробовать своим кишлачным Гюльчатай, или как их там ещё, а у неё, нормальной русской бабы, такое х*й пролезет!» — короче, и пытаться не стоит! И тут не срабатывали ни галантные ужимки неотразимо волосатых самцов, ни подношения в виде коробочек с CHANEL № 5, что воодушевлённо разливали с незапамятных времён в окрестностях Еревана — Мария Никаноровна (она теперь так называлась) оставалась непоколебима, как скала — иное сравнение в голову не приходило.
                Ну, а дальше, предсказуемо, всё случилось по привычному шаблону: раздобревший Каренчик, через полгода напряжённой торговли, ожидаемо приобрёл стабильный и немалый доход, а с ним привычку обедать в ресторации, поскольку даже его, южного темперамента организм, заточенный исключительно на совокупления и еду, начал потихоньку сдавать от суровых ночных обязательств и требовать хорошо приготовленного мясного. Однажды, разомлев от 200 г. коньячка и бефстроганов, он уединился с блондинистой официанткой в подсобку, где та, шустро опустившись на колени, продемонстрировала, что, оказывается, мужику можно ничего и не делать, а удовольствие, меж тем, получить знатное — в общем, умело ему отсосала. Карен, застёгивая штаны, здраво рассудил, что при подобном раскладе мясного ему потребуется куда меньше, да и высыпаться получится лучше — и прознав, что у официанточки, помимо прочих достоинств, имеется ещё и собственная «однушка», незамедлительно от Машки свалил, найдя заячьи повизгивания блондинки куда интереснее Машкиных оглушающих воплей. Вот теперь настал черёд жителей многоэтажки, особливо соседей официантки сверху и снизу — да и по бокам тоже, — ежевечерне изумляться не токмо жутким известиям от доброжелательных молодчиков из информационных программ, но и на зависть ритмичным, словно в негритянских баптистских приходах, взвизгиваниям и шлепкам — Кареша, что называется, вошёл во вкус.
                Но Машка достойно, не морщась, испила чашу унижений: со спокойным здравомыслием славянских женщин предположив, хрен ли с них, «чебуреков» мохнатых, взять? Запоздалую попытку жильцов коммуналки подвергнуть её обструкции за тревожные ночи и связь с чужеземцем, Мария аннулировала раз и навсегда : когда перманентно пьяноватый Гаврилыч из 7-ой, в прошлом элитный краснодеревщик, а ныне не менее знатный изготовитель гробов, крикнул ей, величаво двигавшейся к сортиру, в спину «подстилка черножопых!», она с неожиданной быстротой развернулась и так засадила эксклюзивному плотнику кулаком в утомлённую печень, что близкие минуть 5 его отдирали, насмерть прилипшего к стенке, а потом, глядя на его синеющую харю, тревожно галдели, гадая, успел ли, собирающийся почить, позаботиться о себе, т.е. изготовить гроб, — или, сука, придётся скидываться? Но всё обошлось — Гаврилыч покраснел, жизнеутверждающе закашлялся и выдохнул: «Сука толстожопая!» — конфликт был исчерпан. Мария, меж тем, оскорблённая Кареновой изменой до самых глубин женского нутра, оказалась злопамятной: она крепко встала на путь осознанной мести иноземцам, попутно вступив в партию «Патриоты края», активно вмешиваясь в устоявшийся, казалось бы, расклад уличной торговли овощами/фруктами: обзавелась ограниченным контингентом горластых, шумных баб, которые, торгуя с лотков, мобильные и неуловимые, как оперативно-тактические комплексы «Точка-У», безжалостно демпинговали, отсекая от южан клиентуры — и тех снова иногда побивали старческими клюшками разгневанные пенсионеры. Чуреки зеленели от злости аки недоспелая айва, но прямой выход Машки на сморщенных от мечтаний о шатрах с наложницами среднеазиатских оптовиков, позволял ей даже при минимальной наценке оставаться в прибыли — пусть и небольшой; так патриотизм дорогого ведь стоит, не так ли?
                Вскоре, однако, ей сообщили — это была её личная агентура из довольно потрёпанных личностей, не подрастерявших, тем не менее, способностей слушать и запоминать. Рыская по рынкам в поисках умеренно-криминальной халтурки, и по распивочным, где благополучно спускали с трудом нажитое, они были, разумеется, в курсе всех «новелл» городского дна, а наисвежайшей из таковых на тот момент являлся слух, что долгоносики ищут «конченных», готовых подписаться на устранение Марии. Понятно, физическое — и без всяких шансов на воскрешение. Дело принимало отчётливо серьёзный оборот, и другая бы уже забилась в угол, истеря и рыдая, вылезая на свет божий лишь для того, чтобы опустошить запасы валерьянки в близлежащей аптеке. Но хачи не учли самого главного — не они здесь родились и выросли — а Машка. Да и мозги у неё оказались, на удивление, для такого случая, что надо. Прознав о планах на смертоубийство, в коих, как ни прискорбно, ей отводилась главная трагическая роль, она шустро организовала масштабный выезд на шашлыки местных, так сказать, силовиков. Вернее сказать, не выезд, а заезд — особо не мудрствуя, она с новообретённым купеческим размахом подкатила к управлению шерифа — РОВД — пару тележек с дымящимися на углях шашлыками, связками кинзы, райхона и петрушки, россыпями помидор и перца, корзиной фруктов, а главное — охлаждёнными до витиевато-рунических узоров измороси на боках, графинами доброй водки. Полисмены оттянулись на славу: горланили хором «Владимирский централ», фехтовали на шампурах, на спор сбивали с друг друга фуражки сочными томатами — особым шиком считалось угодить не в головной убор, а в рыло. Наиболее раскрепостившиеся демонстрировали умение заглотить банан целиком — не чистя. В общем, окружающим ясно дано было понять, что в органы идут только лучшие из лучших. 
                А на следующий день, главный шериф, счастливо жмурясь от воспоминаний о дне вчерашнем — особенно той части, где Машка, мудро подсуетившись, спровадила к нему в кабинет шуструю пухлогубую нимфетку, — искренне признал Марию обладательницей статуса исключительной благонадёжности и полезности для общества, а, следовательно, находящуюся под неусыпным патронажем местных шерифов, — проще говоря, любой падле, что вздумает на Машку наехать, мало не покажется — век пенсии по выслуги не видать. К тому же, переданный ей по наследству от маргинальных предков инстинкт выживания, пособил подстраховаться и с другой стороны: пребывавшие на излёте хранения лук с чесноком, неброско упакованные, а главное, безвозмездно, были отправлены сидельцами на зону, — за что Марии вскоре передали сдержанную благодарность от «блатных»; а вместе с тем обращаться, «ежели какой напряг». Короче, горбоносой Коза Ностре оставалось расстроенно щёлкать зубами, гортанно желая ей всяческих недомоганий и крайне замысловатых вариантов соитий с парнокопытными. И вошла Мария Никаноровна в пахуче-скоропортящейся бизнес основательно и надолго, в качестве перекупщицы средней руки, дело своё знавшей и лишнего у судьбы не испрашивавшей. Вендетта с «долгоносиками» вскоре сошла на нет, став, меж тем, частью городского фольклора — а это ли не признание?
                Впрочем, забегая вперёд, любезный читатель, автор находит уместным заметить, что благополучие и процветание суть категории преходящие, чему отменным подтверждением послужит дальнейшая судьба нашей героини.   
               
                III
         
                Несколько лет спустя, подросшая дочь прокурора возжелала аккурат на момент совершеннолетия побыть, так сказать, пока не надоест, плодово-ягодной королевой городских рынков. Странная причуда, а скорее девичья блажь, послужила, тем не менее, сигналом к действиям — какой, скажите, любящий отец откажется порадовать единственного ребёнка — тем паче, что занимаемая должность к этому располагала? И к Марии Никаноровне, вполне заматеревшей в успехе и уверенной в завтрашнем дне, нагрянули молодые, но шустрые шерифы с повадками законченных каторжников — в плане отсутствия совести, точно. Не вылезая из дорогой импортной машины, куря весьма недешёвые сигареты, государевы люди весело, со смешками, предложили ей продать бизнес, назначив столь смехотворно малую цену, что сами, не удержавшись, заржали. Мария звучно закатилась в ответ, словно узрела залпом выпущенный, набор юморесок поры её беззаботной молодости, когда именно так и шутили — непритязательно и доходчиво, — ошибочно предполагая, что на том и закончится. Но зря. Молодые повесы в погонах настроены оказались серьёзно, ибо давно и походя, смахнули прежнюю, архаичную систему «понятий» — будто комара с мошонки. Необдуманно развеселившуюся Машку, не вылезая из машины, шарахнули новомодным, редким пока в тех краях, шокером: для острастки — и глядя на рухнувшую, как подкошенную, «кобылу тостожопую», закатились от смеха пуще прежнего, заодно категорически дав «кобле» понять, что времена нынче совсем другие.
                Затем, слегка подрастеряв вызванный необременительной службой оптимизм, потея и всерьёз негодуя с матом, затащили внушительное Машкино тело в джип, жалобно пискнувший в ответ рессорами, и вывезли в лесопосадку за городом, где скинули в глубоченную, заранее вырытую местными даунами за 1 л. дерьмовой водки, яму. Перекурив, стоя на краю и наблюдая за живописно раскинувшейся на дне Марией, шерифы беззаботно отбыли к месту постоянного несения службы. Очнувшись тёмной ночью, она долго вопила и грязно ругалась, окончательно распугав с трудом сохранившуюся лесную живность в округе, не слабо расстроив в наступившем сезоне охотников, напрасно потратившихся на патроны и экипировку. Весь следующий день, сипло матерясь, ломая ногти, Машка пыталась выбраться из западни, но лишь сообразив подкапываться «вбок», на подобие ступенек, она сумела сделать это под самый вечер. Заходившее солнце эффектно подчеркнуло возвращение к жизни, и Мария смекнула: надо в ней что-то менять. Растрёпанная и неимоверно грязная, с чёрными, по локти, руками, она добиралась до города; и на самой окраине — черте осёдлости, коль по-старому, — до остановки дыхания напугала парочку любовников, уединившихся в машине. По обыкновению, в плане переживаний больше досталось самцу.
                Опустошённая ломившей всё тело усталостью, и простым желанием съ*бать отсюда поскорее, Машка двинула к автомобилю, в салоне которого клокочущим беркутом мужик нависал над своею горлицей, опрокинутой на разложенное сиденье. Вежливо постучав в стекло, Машка, как смогла, мило улыбнулась — судя по в миг ставшими размером в блюдца глазам, получилось не очень. Да оно и понятно: с другой стороны лесопосадок, о чём Мария, конечно же, не знала, располагалось кладбище, — и её появление, всклокоченной и до макушки облепленной землёй, с кругами под глазами, горящими пламенем непокорённости и желанием мести, вышло на редкость эффектным, а для парочки любовников — незабываемым, ибо им показалось, что этот монстр явился по их блудливые души. Жуткое создание осипшим басом потребовало воды и сигарет, а получив желаемое, пожелало «кончить вам, голубки, вместе» и удалилось во тьму, оставив нечестивцев с неизгладимыми душевными травмами, да такими, что в ими последствии заинтриговали всю губернскую психиатрию, благо у мужика теперь вставал только подле кладбища, и то, лишь к вечеру ближе. Что же до дамочки, у той начинались бесперебойные оргазмы под любую из частей «Зловещих мертвецов».
                Под утро, добравшись до города, немного поседевшая (как позже выяснилось), Мария скоро узнала, что она каким-то образом, сидя в яме, но собственноручно, нотариально заверила безвозмездную передачу своих торговых точек юной мамзель, чей папаша находился в авангарде борьбы с криминалом и беззаконием. Здраво предположив, что вторая яма будет куда как глубже, Мария махнула на моложавых беспредельщиков и их патрона рукой, чтобы отныне поторговывать газетами и журналами, храня спокойствие под крашенной гривой, изредка, правда, по старинной привычке, предлагая особо докучливому покупателю, забить, не морщась, в дупло сборник не понравившихся кроссвордов, — и даже вызывалась помочь. Однако, теперь вновь замаячила перспектива возвращения в плодово-овощной бизнес (прокурора города взорвали в машине с любовницей и собакой), а посему требовались продавцы, не борзеющие при обмане покупателей и не крысятничающие выручку — словом, свои, проверенные люди. (Тут Машка в два подхода осушила третий «Будвайзер» — аж завидно стало!) И ежели всё срастётся, то для начала ей положат такую вот зарплату — от озвученного у неё заложило в боку и стала ненавистна даже мысль о швабре. Короче, захорошело так, словно она вовсе не отказалась от заморского пива, а напротив, усугубил его ещё и водочкой родного розлива. Но, словно уловив ход её шальных мыслей, Мария сурово обронила: «Но, чур, подруга, без бухла — иначе и начинать не стоит…». Опустив глаза, катая по тарелке последний, крепкий как камень орешек, она честно сказала: «Да нет, Маш, беспонтово — сорвусь…» — «Херня, подруга, щас кодируют — слыхала про такое? Импортный укол, от водки натурально блюёшь — только запах почуешь… Я оплачу, потом отобьёшь с получки — идёт? Ты ж не долго так протянешь, ссинячишься, верняк… Ну, договорились?»
                Искренние неказистость и участие, прозвучавшие в Машкином предложении, как солнечный лучи, проникли в мрак безнадёжности её настоящего, моментально подарив то, что удерживает из последних сил любого из нас — надежду. Не отказав себе в удовольствии продемонстрировать снующей вокруг быдлоте, кто нынче в фаворе, Мария царственным жестом поманила халдея для расчёту, махнув купюрой ошеломительного достоинства. Славик, завидев такое, презрел расстояние, аки Бэтмен и явился, едва запыхавшись. «Сдачу отсчитай… На чай возьмёшь, не борзея, а подруге — сок, самый лучший!» И опуская ассигнацию в профессионально цепкие пальцы официанта, сочно пророкотала: «Шевели булками, малыш, у нас дела». «Малыш» со вполне наметившимися залысинами, тотчас изобразил волнительно-колебательное движение тазом, призванное убедить присутствующих во врождённой расторопности рвануть за чем угодно: да хоть за жареными в сметане карасями — и исчез. Через пару минут, волнуясь и краснея от мысли, что размер чаевых сочтут неприличным и двинут в рыло, он вложил в Машкину длань разноцветие сдачи, а на стол поставил коробку «Ананасового». Не пересчитывая, та сунула деньги в огромный кошель, резко поднялась и, засуровев лицом, ледоколом двинула на выход, обронив через плечо: «Поспевай, не спи!» — швабра сиротливо стукнулась об пол. Ошеломлённый Славик не сразу понял, что питейная осталась без уборщицы, а поняв, рванул за подругами, потешно тоненьким голосом проверещав: «Э, а смену кто дорабатывать будет?» — на что Мария, обернувшись, прямо-таки с каннибальским весельем прорычала в ответ: «Пошуршишь сам, халдей, не переломишься», — и откинув роскошную гриву, уверенно потащила её прочь из обители тех, кому, судя по интерьеру, жизнь уже никогда не улыбнётся,  — хрипловатым баском напевая при этом, лупивший тогда отовсюду, хит про «шальную императрицу».
                На улице их встретила почти что тишина — нет, конечно же, настойчиво гудели машины, шаркал асфальт подошвами вечно торопливый люд, блажили псевдо-инвалиды-попрошайки, — но это был привычный, обыденный фон, который после спрессованного гула питейной, с доминантой предсмертных хрипов, утопляемых в дешёвом пойле жалких страстей и необоснованных надежд, казался по-домашнему приятен. Приосанившись, Мария живописно замерла на обочине с вытянутой рукой, не тушуясь и не робея, однозначно давая понять, что привычный для голытьбы общественный транспорт для неё давно уже в прошлом. А поскольку броский прикид прямо указывал на изрядную платежеспособность, вскоре подле неё тормознула ярко-красная, ухоженная «шестёрка», за рулём которой наблюдался сумрачный крепыш с резким, болезненно-напряжённым взглядом человека, занятого точно не своим делом, и терпящего на совершенно неподходящем поприще регулярное фиаско. Но Тонна-Мария была далека от подобных психотипических наблюдений, потому без обиняков просто рыкнула в глубь салона: «До «Лермонтова» доедем?» Водитель спокойно, даже очень, на это ответил: «Да хоть до всего Союза писателей разом, только деньги вперёд!» Машка довольно хохотнула: «О, а дяденька-то жизнью учёный — наш человечек! Сидай, подруга…» Усевшись на переднее сиденье, Мария взялась немедленно флиртовать напропалую: «Ой, я дама крупная, страстная — вы уж извините…» — на что водила сдержанно усмехнувшись, дружелюбно ответил: «Всё замечательно, мне даже приятно — вот только скорости переключать не совсем удобно…» — тут снова последовали «ой!», «я такая неуклюжая» и проч. — Машка явно от мужичка сомлела. Разок обернувшись для порядка и задав сакраментальное: «Готова начать новую жизнь, подруга?», она принялась отсчитывать из принесённой халдеем сдачи, сумму за доставку. Мужик, казалось, не сводивший взгляда с дороги, боковым зрением тоже участвовал в подсчёте — и как только сумма оказалась, по его мнению, приемлемой, обронил ровное «достаточно», прервав завораживающий шелест купюр. Машка нахмурилась, никак не ожидая подобной сдержанности в денежных вопросах, но желание и здесь выглядеть самой преуспевающей оказалось непреодолимым — присовокупив пару купюр сверху, небрежно обронила: «А это, мужчина, за неудобство!»
                «Ну, спасибо — не клиенты, а мечта бомбилы», — со внезапным ёрничеством отреагировал водитель — и чтоб сразу оборвать возможную дискуссию, ткнул клавишу магнитолы: в салон тотчас ворвался надорванный фальцет лондонского гопника: “ Baby baby baby Ee-ow… So you think I got evil mind|| Well I’ll tell honey|| And I don’t know why…” /Малышка… Так ты считаешь — у меня злобные помыслы — давай-ка, сладенькая, объясню: да, но я не знаю, почему… (англ., пер. авт.)/. Машка озадаченно пробормотала: «Вот где пи*дец-то…», — так и проехали, под почти весь альбом. Прибыв на место, подруги вразнобой буркнули «спасибо» и выбрались из машины —  и та рванула сразу, едва захлопнулась дверца. Глядя ей вслед, Мария с некоторым волнением и как бы для себя буркнула: «Качественный дядька — я б с таким кувыркнулась… но, видать, на всю башку простуженный — наглухо…».
                Повернувшись к окончательно приунывшей наперснице, бодро скомандовала: «Двинули, бедолага, — заре, б*я, навстречу!»
               
                IV
             
                Здание было в городе известным: трёхэтажное, выстроенное с той добротной уверенностью, что дозволялась в пору умеренного, но всеобщего благополучия официальным учреждениям, и располагалось в нём тогда гороно^4. Так именовалась, по-старозаветному сокращённо, госструктура, отвечавшая за всеобщее среднее образование, — а оно в те, канувшие безвозвратно, времена, имелось даже у записных троечников, которые не без труда, но складывали и множили в уме, ибо про калькуляторы тогда и не слыхивали, уверенно называли шесть континентов, и после недолгих колебаний, верно предполагали, чьих рук строка «Мой дядя самых честных правил…» — т. е., в пору нынешних, почти цирковых забав с карточками ЕГЭ,  достойно могли бы состояться в сфере интеллектуального труда на благо Отчизны. Нынче фасад здания был украшен разной степени аляповатости вывесками, большая часть которых напористо обещала жизнь сытую и беззаботную, правда, на короткий срок, поскольку проценты назначались аховые. О том, что за тем последует: чердак с верёвкой на шее или болезненный отъём квартиры, деликатно умалчивалось, дабы не омрачать радужность ожиданий, ни на одной из них.
                Увесистый тычок в бок от Машки вывел её из состояния печальной задумчивости — «Нам туда!» — последовало указующее движение перстом, украшенным замысловатого плетения кольцом, из стремительно входившего в моду басурманского жёлтого сплава, именуемого, для успокоения тех же народных чаяний, золотом. Над дополнительным, видимо, ранее именовавшимся «служебным», входом, ныне представленным внушительной металлической дверью, также красовался плакат, а вернее, картина, идеально соответствующая провинциальному представлению об исчерпывающей убедительности наружной рекламы: лучезарный, едва ли не мессианского вида доктор, только что без нимба, возвращал  слегка измятого, с выражением испуганного искупления на лице, супруга-отца в семью, представленную русоволосой красавицей с огромными, полными надежды, очами, и двумя детками, херувимской бледности и худобы  в следствии перенесённых лишений из-за папкиных запоев. Живопись прямо-таки завораживала недюжинным правдоподобием, что гарантированно указывало на знание художником изображаемой темы не понаслышке — так оно и было — вывеска принадлежала кисти местной, неопрятно-бородатой знаменитости, шумной и скандальной, когда выпьет, — а в послеобеденное время подобное случалось каждодневно.
                Но сей художник, со звучным псевдонимом Разноцветов-Черемшанский, репутацию имел человека неординарного, рисовавшего полотна с потаённым, зачастую ускользавшим от него самого, смыслом. Картины его впечатление, безусловно, производили; особенно на тех, в чьей жизни случился резкий переход от досуга с журналом «Крокодил» (чтобы поднять настроение), либо «Советский экран» (чтобы ощутить вкус к жизни) в руках, ко внезапному достатку, включавшему загородные дома — а как в таких обойтись без коллекции живописи на стенах? Правда, случались охочие до собирательства старинного оружия на тех же стенах, но при этом порой гибли домочадцы, в следствии неумеренного увлечения спиртным самих владельцев собраний. Поэтому большинство нуворишей находило первый вариант куда безопасней. Как водится, платили они щедро, отчего запои гения становились всё длиннее и чаще, пока, наконец, на семейном совете рыдающая жена и голосящие дети, не убедили его отдаться в профессионально крепкие руки новоявленных пророков от наркологии.
                Справедливости ради стоит упомянуть: злые языки поговаривали, что самый убедительный аргумент использовала тёща живописца, женщина нрава горячего и телосложения крепкого. Именно её подход, а не слёзы домочадцев, решили исход дела. Тёща — опять же, по словам злопыхателей, в коих у любого таланта нет недостатка, — железною хваткой стиснула его кадык, припечатав обладателя к дверному косяку, и грозно глядя ему лицо, сказала: «Ещё раз, паскуда творческая, забухаешь, я тя самолично, вот этой вот рукой, удавлю!» — и потрясла перед онемевшим портретистом дланью, размерам которой позавидовали бы и дальневосточные крабы. А с учётом того, что художник — и это вновь слухи — лишился тестя, грешившего тем же недостатком, при невыясненных обстоятельствах, он решил не искушать судьбу и покладисто кивая, дал согласие на кодировку.
                Но вот незадача — оказалось, эта процедура непредсказуем образом сказалась на творческом потенциале: в силу очевидного влияния тамошнего препарата на здешний организм, ваятель перестал малевать апокалиптического сюжета полотна, в центре которых, не смотря на изощрённое разнообразие, всегда оказывалась грудасто-глазастая нимфа без одежд, что, кстати, и являлось главным доводом в пользу их приобретения в коллекции, а перешёл на весьма доходчивое рисование вывесок плодящихся без счёта кооперативов  и проч., демонстрируя убедительнейший талант реалиста. Так, казалось, что поросята, изображённые на рекламе мясных рядов Павловского рынка вот-вот должны захрюкать; на кожице спелых томатов от братьев Алиевых упоительно мироточила практически осязаемая роса (это всерьёз утверждала молодая городская прокурорша), а живая рыба от Семёнова жалостливо косила радужным глазом. Одним из последствий потрясающе-сладострастно изображённой блондинки на щите возле аптеки, предлагающей импортные презервативы, завезённые в качестве гуманитарки, но сметливо реализуемые за наличку, явилось шаркающее, но возбуждённое появление в ней ветеранов давно минувшей войны. Ну, а то, что местная богема лишилась столбового сумасброда-пропойцы, превратившегося в прилежного мазилу и заботливого мужа/отца — так кому, скажите, от этого плохо?... 
                … Под вывеской значилось краткое: «Врач-нарколог Новиков А. К. Лицензировано». Подруги вошли. За стойкой, с провинциальным апломбом украшенной табличкой «ресепшэн», восседала черноокая дева с наливным румянцем такой жизнеутверждающей сочности, что всякому, чья печень грустила, сразу становилось ясно — ему сюда. Не успела она вопросительной, отрепетированной перед зеркалом, дугой соболиных бровей поприветствовать вошедших, как Машка зычно рыкнула: «Сообщи-ка, милая, Константинычу, что здеся Мария Никаноровна — и у неё срочный клиент!» — и с удовольствием пронаблюдала резвость дивчины, шустро смекнувшей, что босса «Константинычем» абы кто звать не будет. «Любит Константиныч чернявеньких, видать!» — хохотнула Мария ей вслед, не без зависти наблюдая данную от природы аппетитность упругого зада. Большего добавить она не успела — обладатель сего почти с домашней теплотой произносимого отчества, внезапно объявился перед ними, словно вышел прямо из стены, обозначив себя неслышной поступью патентованного иезуита. Тому способствовало и бесстрастное выражение идеально выбритого лица — словом, та запредельная в облике аккуратность, что доступна лишь немногим, включающая зеркально начищенные ботинки на контрасте с халатом белее первого снега, чья накрахмаленная безупречность просто изумляла. Слегка изогнув бровь (тренинг перед зеркалом носил, надо полагать, корпоративный характер) при виде Марии, что в его исполнении означало искреннее радушие, он безмолвно, т. е. с живейшим участием, выслушал краткое представление подруги, совершенно изнемогшей в борьбе с демоном алкоголя, и после фразы «вот такие дела, профессор», указывавшей на завершение презентации, чуть надменно повернулся к ней и приглашающим жестом указал на дверь с матовым узором застекления. И она ничуть бы не удивилась, коли бы из-под небывалой белизны халата угольной жутью показался китель SS-овского душегуба — настолько стерильно-зловещий облик нарколога оказался близок к образу тех упырей от медицины, что безжалостно создавали свои «острова доктора Моро» во время страшной войны, комфортно и со знанием дела обосновавшись в разных там Аушвицах, Майданеках и Дахау. Но, верней всего, то заголосила в ней генетическая, не убитая ещё водкой, память неустроенной в жизни и ждущей подвоха от любого, простой бабы, чья бабка, девчонкой, в военное лихолетье была угнана в такой же вот концлагерь, где её исправно мучили нацистские эскулапы. 
                Опасливо усевшись в полукосмическое кресло, она нехотя ответила о перенесённых болезнях — большею частью в счастливом детстве; об имеющихся, вернее, отсутствующих аллергических реакциях, — и послушно расписалась под тем, что «уведомлена и осознаёт». Далее всё пошло на удивление скоренько, причём настолько, что поневоле закралась мысль — а не разводилово ли всё это — ведь цену назвали нешуточную, ей потом же отдавать! Машка-то хоть и подруга, но в благотворительности прежде замечена не была, да и теперь навряд ли, исключений ради неё делать не станет. Словно почуяв пошедший волной от пациентки скепсис, Константиныч сардонически усмехнулся (она знать не знала, что это такое, но готова была биться об заклад — именно так!) и дребезжащим, малоприятным тенорком едва ли не пропел: «Галюша (ишь ты, видать заслужила, жопастая!), накапайте-ка барышне на провокацию», — и сердце недобро сжалось — и ведь не зря! Приняв из рук лицензированного садиста пластиковую стопку с характерным водочным амбре, сопровождённую в качестве тоста зловещим увещеванием «выпейте, милочка, для пробы», она успела только поднести её к губам — её тотчас немилосердно замутило, и чтобы поскорей унять подкатившую тошноту, она скоро поставила стаканчик обратно на столик подле кресла — и лишь тогда увидела любезно подставленный ублюдски-розовый тазик — сука, тут и понеслось! 
                Её будто выворачивал кто-то огромный и безжалостный — и за эти бесконечные три минуты она, содрогаясь тем, что составляло бренное тело, в порядке убывания рассталась со всем, что съела за неделю — и особенно было жаль недавно употреблённые фисташки, выскочившие из неё, понятно, первыми. Когда же она, обессиленно и покорно повиснув на подлокотниках, решила, что всё, упырь в белом халате вновь случился рядом с такой же стопкой в руке: «Ну-с, закрепим пройденное, милочка!» — вот ведь юморист х*ев! — и ткнул ею прямо в лицо: водочный запах, вновь затмив все остальные, иглами впился в ноздри, остро-жгучим неприятием вызвав мощную нутряную скорбь, и её снова вывернуло — да так, что на секунду — она была уверена, увидала собственные почки.
                Бесчувственную, с еле пробивающимся сквозь кожу, пульсом, Машка затащила её в убогонькую, но чистую квартирку, и сунув в холодильник два пакета молока, оставила помирать (не сомневалось) на диване. Проснувшись посреди ночи, она с восторгом ощутила всамделишнее обновление внутри, и возрадовалась, как в далёком детстве от немецкой куклы. Она с наслаждением пила ледяное молоко и тихо улыбаясь, любовалась сверкающими, как ледники Килиманджаро, перспективами трезвой жизни. И всё пошло ровно по предсказанному Марией: она вскоре стала одной из лучших в отряде торговок, хрипло ругаясь с поставщиками за каждый порченый банан, в меру любезничала с покупателями и бесстрашно огрызалась на одинаково алчных ментов и бандитов. Через год она уже рачительно обставила квартиру, с обязательной «видео-двойкой» по центру залы, рассчиталась с Машкой и даже, приятно округлившись в боках, стала причиной плотоядных взглядов не особо взыскательных, но мозговитых субъектов, здраво полагавших, что снизу бабы все одинаковы. Но поскольку её временами всё чаще стала посещать уверенность, что судьба предоставила шанс вырваться адского круга, став чище и лучше, она презрительно отвергала поползновения сверх меры возбудившихся доброхотов, — скажите на милость, кому из нас не случалось самонадеянно ошибаться в жизни, пойдя на поводу необоснованных мечтаний?
                Отметив с надлежащим размахом, в одной из лучших шашлычных города, своё 30-летие, она всерьёз озадачилась затянувшимся одиночеством — и, следуя наивному представлению, имеющее особое хождение средь малообразованных дамочек средней возвышенности, предположила главным, что удержит мужчину в семье — это наличие ребёнка — и взялась за дело не с того конца. Ей давно уже импонировало галантное ухаживание поставщика цитрусовых, жгучего и рослого грузина, который особенно полюбил здешние края, после того, как в краях родных был объявлен в решительный и безотлагательный розыск. От прочих он отличался цветистостью комплиментов и темпераментной докучливостью. Прознав про планы грузинскоподданного остепениться и осесть в их пенатах, она не без здравомыслия предположила, что приток свежей крови со стороны позволит будущему отпрыску (она почему-то была уверена в мальчике) избежать привычно-агрегатных состояний местных мужчин: бандитствовать, бухать, отсидеть и быть вскорости убитым. Степенно и с осознанием собственной ценности, она отдалась волосатому соискателю, безжалостно оцарапав в процессе такого его могучую, мохнатую спину — till death us do part —  хрен ли тут добавить… Тем самым в очередной раз доказала жизнеспособность тезиса о том, что воздерживаться следует от чего-то одного — не более.
                Так они и зажили — почти что счастливо.
               
                V
            
                Еженощные приступы обоюдного сладострастия через положенный срок дали таки результат в виде здорового бутуза, названного в честь деда Митей, со стороны отца же внятно отмеченного потомственным женолюбием, поскольку малец всякий раз заливался счастливым смехом при виде обнажённой женской груди. Материнство незамедлительно придало ей тот еле заметный, но отчётливый шарм, что отличает умеренно счастливых особей женского пола. К тому же она отлично готовила сочнейшие котлеты и вкуснейшие макароны, которые муж Шато поедал просто без меры, щедро сопровождая целыми вениками кинзы и укропа, скоро становясь, как и его земляки, надменно-животастым. Единственное, что смущало жизнелюбивого генецвале — это полнейшее неприятие суженной алкоголя — ни в каком, мать его, виде. Даже весьма качественного, привозимого не забывающими навестить земляками (так кто ж забудет счастливца, подцепившего бабу с полноценной двушкой в Северной Пальмире?), из лучших погребов пока ещё суровой к нему Родины.  Аромат выдержанных вин плыл во все стороны, порядком её искушая, а в силу того, что ими традиционно спрыскивали всякую удачную продажу цитрусовых, те самые ароматы блуждали по квартире ежевечерне, делая пытку порой невыносимой. Да и что сказать — привычка к апельсинам очень скоро привилась согражданам, благо Отчизна бросила пугать ракетами буржуев, удивительно быстро превратившись в главного нефтяного донора Европы. И слабые брызги от утекавших за границу нефтяных потоков всё ж иногда долетали до населения, конституционно этими потоками вроде бы владевшего — и такой мелочи вдруг достало, чтобы некое подобие благополучия воцарилось и в низах, активно возжелавших жить по нормальному, т.е. отдавая предпочтение фруктам, а не водке.
                Но вот однажды, не выдержав горячих увещеваний, что это «чистый сок, кланус тэбэ!», она всё-таки пригубила из бокала — и ничего, стало просто хорошо — а допив фужер, ощутила такой приступ жизнелюбия, что Шато потом неделю морщился в душе, подставляя под горячие струи воды расцарапанную спину. Спустя неделю поводов уже не требовалось — да и доза выпиваемого существенно возросла, — и запоздало прозревший Шато понял, что мать его ребёнка — банальная алкоголичка, коих в этих краях до его мохнатой жопы. И всё завершилось достаточно предсказуемо: застав её как-то валявшейся на полу, в задранной юбке, пьяною вусмерть и обмочившуюся насквозь; обозрев стол с четырьмя стаканами, убогой снедью и раскисшими в запивке окурками, только что вернувшийся из тайной поездки на собирающуюся вроде простить его Родину, Шато выругался на обоих, привычных языках, после чего вздохнув, надел на шею безмятежно хлопавшему в ладоши под импортный мультик Мите, золотой крестик, выругался снова и отбыл в Грузию — теперь уж навсегда.
                Она горевала недолго, благо на столе оставалось, чем утешиться, да к тому же она теперь, не боясь ревнивого грузинского тигра, могла зазвать «на котлеты» давно глянувшегося ей кудрявого молдаванина с близлежащей стройки. Миху — так звали уроженца краёв, где утренний подъём играют на трембитах, оказался парнем сметливым, а главное, рукастым. Изголодавшийся по вкусной еде и доступным женщинам, он рьяно принялся за то и другое — и ожидаемо встретил утро в её объятиях, чуть постанывая во сне от саднящей болью расцарапанной спины. А будучи воспитанным и отзывчивым по характеру, за стол и постель произвёл в квартире вполне достойный ремонт с привлечением стройматериалов со возводимого его земляками объекта. И за этими хлопотами забылась родная жена в далёкой отсюда солнечной Молдавии, грузная и много его старше, с огромной бородавкой подле носа, но бывшая дочерью местного партийного бонзы, — а в те времена такой брак считался самой главной удачей для смазливого парня из простой семьи. Но грянула перестройка, бонзу с позором сместили те, кто понаглее, пятилетняя дочь отставала в развитии, а жена, понятно, краше не становилась — сам Бог велел собираться в дорогу. Родня привычно вздохнула: Миху был известен редкими, но судьбоносными вспышкам бездумного своеволия, чем отметился в предках его двоюродный дед — знатный выпивоха, скандалист и каторжанин, забитый насмерть в пересыльной тюрьме Новочеркасска.
                От него она вскоре забеременела и снова родила мальчишку. Назвали того Ваней — никого ввиду не подразумевая, а потому лишь, что имя было необременительным — ни для дающих, ни для носящего. Но спустя всего-то полгода, подзавезав с счастливым материнством и вновь «присев на стакан», она в порыве праведного гнева от скоропостижно закончившейся бутылки, а другой в доме не оказалось, взялась довольно ловко метать в суженного его же собственные, заточенные шпатели, норовя угодить в переносицу. Молдаванин шустро смекнул, что с разрубленной физиономией он и обладательнице бородавки нужен не будет, а потому, нацарапав на клочке бумаги печатными и кривыми, как в «окнах РОСТа», буквами краткое «ИЗВЕНИ», свалил в неизвестность, предварительно и подло сняв с уже росленького Мити, увлечённо предпочитающего всяким там «чип-и-дэйлам» фильмы с голыми тётеньками (а именно такой коварный Миху мальчонке и поставил), золотой крестик. Сука чернявая — удавила, коль попался бы! И опускалась она всё ниже и ниже, всё чаще изгоняемая с совершенно «бросовых» точек, торговавших либо перемороженным, либо незрелым, за вопиюще бесстыдное воровство и обсчёт редких покупателей.
                По прошествии года, осознанно, т.е. в привычно невменяемом состоянии, она сошлась с довольно-таки примечательным субъектом — неким Иваном Сергеевичем, имевшим крайне располагающую внешность, с парою наивно-голубых глаз посередине, — однако ж, выражение их свидетельствовало, что пред вами человек, отчётливо поживший и поднаторевший в преодолении различного рода преград на жизненном пути, что вполне соответствовало статусу обладателя внушительного тюремного срока за плечами. Уже в далёком отрочестве Иван Сергеевич остро ощущал грани житейской несправедливости — и, пребывая в тревожно-неосознанном подростковом волнении, лишил жизни чету зажиточных пенсионеров, прилежно торговавших рассадой, — решив исправить тем самым очевидный дисбаланс — ибо у пенсионеров деньги водились, а у него, Ивана Сергеевича, мопеда не было. В ту пору учился он в ПТУ на плотника, посему находчиво использовал молоток и стамеску. Суд, однако, не счёл отсутствие мопеда достаточным поводом для двойного убийства и впаял малолетнему душегубу, исходя из тогдашней гуманности, по максимуму — 10 лет.
                В условиях ограниченной свободы передвижения у юного Ивана Сергеевича взыграли «пацанские» настроения, и он решил примкнуть к т.н. «босякам» — зоновской отрицаловке, пуще всего хранящей верность арестантским понятиям, усиленно, на вроде кастаньет, гремя фалангами пальцев при этом. Вскорости это не замедлило принести свои, специфические плоды: аккурат перед собственным 18-летием, он проломил ломом голову другому осуждённому, в отличии от него, твёрдо вставшего на путь исправления и подобно пастырю, пытавшегося увлечь за собой прочих. Но в ответ на увещевания Иван Сергеевич презрительно сплюнул «козлячей морде» под ноги, и тот в отместку сдал оного начальству, как хранящего порнофотокарточки, строжайше запрещённые режимом. Ну, далее в дело вступил, подобно ружью в пьесе, доселе мирно стоявший в углу, лом. По решению суда ему вернули отсиженные 3 года и отправили на «взросляк» — одну из южных зон, славящихся крайне высокой плотностью различной степени отморозков на единицу площади. Там его незамедлительно приняли — т. е. жестоко избили в первый же вечер, отобрав всё мало-мальски приличное имущество, и он, с изрядным удивлением наблюдая снующих вокруг антагонистов правопорядка, большинство из которых оказались нахраписты и зубасты до оторопи, вдруг затосковал по соблюдению законности и загрустил от безжалостного к нему несовершенства подлунного мира. В следствии этого Иван Сергеевич приобрёл неизменную терпимость ко всем последующим событиям, омрачаемую единственно болезненной непереносимостью частых ударов по почкам, — так до окончания срока и дожил.
                И вот, нежданным образом для людей, редко выпивающих и законопослушных, но обычным среди маргиналов, Иван Сергеевич случился однажды в её квартире — странноватым, преждевременном постаревшим субъектом, с обманчивым добродушием вылинявших, но всё ещё голубых глаз. По утру он сразил её небывалой галантностью, предложив разделить с ним завтрак в виде яичницы с салом на сковородке и чифиром в кружке, — настолько, что она, растрогавшись, ему отсосала. В результате подобного бенефиса вырожденцев явился на свет её младшенький, без затей названный Алёшей.
                Спустя 11 лет, на момент интересующих нас событий, представляла она собою типаж, издавна имевший стойкое хождение в провинции, запросто именовавшийся во времена достопамятные, но минувшие безвозвратно, «кликушей», а нынешние, суетные да торопливые, зовётся ещё проще, но исчерпывающе — «алкашкой». Являла она ныне огорчительную смесь умеренно-постоянной нетрезвости с безграничной порой истеричностью, часто оборачивающейся вспышками дичайшей злобы, обращённой, понятно, не на себя, горемычную, с помоечной удалью распотрошившей собственную жизнь в никчемные лохмотья, а к «ним» — опрятно одетым и хорошо пахнущим «сукам ителлигентским», у которых, как водится, всё в шоколаде, а нам, простым людям, вестимо, кукиш — причём, в пору обрушения национальной валюты, совершенно без масла. Но вот что удивительно: будучи интегрированной в русскую литературную классику весьма умеренно, не далее тургеневской «Муму», она, тем не менее, сподобилась обозвать своих сыновей-погодков в точном соответствии с именным рядом героев увесистого, двухчастного романа Федора Михайловича — который Достоевский. И были они, стоит признать, столь же замечательны своими делами, сколь же темны оказались их душонки — покудова ещё мелкие, но отмеченные тревожной перспективой стать знатными отщепенцами. Короче сказать, сызмальства имевшие дурную репутацию и с каждым днём всё решительнее убеждавшие окружающих, до внезапно-неосознанной дрожи, что «эти себя ещё покажут». И только она со своим, ставшим уже привычным, супругом-собутыльником Иваном Сергеевичем, приобретшим в последнее время умилительную привычку остатние 100 грамм предлагать даме, а не делить их, как бывало, принципиально — но происходило это не от внезапно проснувшегося благородства — да и много ли вы знавали благородных мужей средь тех, чьи спины украшены куполами, а бока — русалками? — а в силу пугливого ощущения первых признаков отторгающейся печени; находила своё семейство не многим хуже, например, живущих напротив в «двушке» трёх поколений Шелестовых, с их вечными междоусобицами, имевшими, судя по регулярно приезжавшей «Скорой», гладиаторски-кровавые финалы в духе позднего «Спартака». Понятно, что детки не сахар — так что с того? Она искренне, как и любая мать, полагала своих скалящих зубы волчат, шаловливыми чуть более положенного — не более того. А меж тем, троица действительно была хороша: готовая, даже в столь юном возрасте, предоставить пресловутому профессору ЦЕЗАРЕ ЛОМБРОЗО занимательный материал для изучения.
                Старшенький, Митя, роскошно-черноволосый, шумно-весёлый, но неисправимо глупый, по-настоящему был обременён единственно пылким, унаследованным от папы-грузина, сластолюбием, служившим ему, как и для средневекового рыцаря вечным поводом совершать подвиги, постоянным источником неприятностей различной величины — вплоть до уголовного дела по коллективному изнасилованию, прекращённого по его малолетству — и без него кого сажать оказалось достаточно. Прилежно чтя пылкую наследственность, мечтая стать вором в законе, Митя ожидаемо случился средь той гопоты, что радостно гомоня, затащила в подвал изрядно пьяную даму, некстати разругавшуюся со своим кавалером в их неблагополучном по вечерам районе. Но поскольку в копании верховодили парни постарше, основная вина по организации преступной группы легла, разумеется, на них. Хотя Митя, ко всеобщему уважению, продемонстрировал как неугомонный пыл, так и незаурядных размеров оснащённость — доставшуюся то ли от всё того же папы-грузина, то ли от Создателя. В общем, в любом дворовом начинании, подразумевавшим конечною целью женские взвизги, Митя завсегда становился первым. 
                Что же до Ванечки, то он получился странным — чуть медлительный, с жутковатым, немигающим взглядом глубоко посаженных чёрных глаз, — он напрочь оказался лишён врождённого веселья и жизнерадостности, обязательно присущего, по всеобщему мнению, выходцам с Закарпатья. С годами отчётливо грозил стать пугающе угрюмым субъектом, чья опасная коренастость и бесстрастный взор как у бультерьера, сделают нежелательными не только совместное распевание, к примеру, «Смуглянки» или «Батяня комбат», но и банальную, от греха подальше, совместную поездку в лифте. И он уверенно двигался в предполагаемом автором направлении: крепкий и немногословный, пускавший, ежели что, в дело свои жёсткие кулаки без лишнего базару. Был даже изгнан из секции бокса, после натурального избиения перворазрядника, опрометчиво решившего потренироваться на новичке. Вот почему Ваня всегда бывал сыт и при небольших, но наличных деньгах — без колебаний избиваемые соученики безропотно отдавали ему в обед свои соки и ореховые кольца, а по утрам, морщась от боли в рёбрах и потея от стыда, таскали из родительских кошельков мелочь — на откуп безжалостному упырю.
                А вот Алёшенька вышел на радость, истинным утешением редко трезвой, а потому немедленно впадавшей в невоздержанную сентиментальность, мамаши, благо был учтив, покладист и на удивление, неплохо учился. Иван Сергеевич, правда, чувств супруги не разделял, словно чуял в отпрыске нечто совершенно злодейское, иного формата, что не каждому по плечу. Но тот факт, что все злодеяния, совершаемые родственным трио, срежессированы были иезуитским умишком Алёши, наверняка поразил бы всякого, кто поверхностно знавал этого кроткого вьюношу и незамедлительно оказывался им очарован, — мешала только пытливая, сродни холодному интересу естествоиспытателя любознательность, порой сквозившая во взгляде. И да, среди братьев Алёша пользовался удивительным для самого младшего авторитетом и генерировал временами настораживающе изощренные деяния, имевшие ясные, квалифицированные отражения во второй, особенной части Уголовного кодекса — троица опасных вырожденцев, ведомая нежданно случившимся средь них интеллектуалом, стремительно криминализировалась, заработав на районе опасливо-уважительное прозвище «Карамазовы Бразерс» — то постарался Гена-рокер, книголюб и эрудит, знававший их с  малолетства.   
               
                VI
               
                Одно только тревожило переполненное любовью материнское сердце — изрядно удалённая от их дома школа № 48, одна из самых отстало-неблагополучных, переводом в которую, в качестве наиболее действенной меры, пугали самых завзятых хулиганов. Именно в ней, побывав до этого в более-менее приличных, братья наконец и осели — но даже и здесь, средь ко всему привычных стен, им удавалось периодически вздымать волну искреннего негодования педагогов, казалось, всяко повидавших. В силу этого, мамаше регулярно случалось отказывать себе в послеобеденной стопке, тратиться на маршрутку и пахнущие химикалиями леденцы, дабы мчаться на призыв разгневанных учителей выслушать очередную, живописно поданную порцию похождений её сорванцов, в коих обязательно фигурировало то содранное в туалете нижнее бельё со старшеклассницы, чьи формы с неделю волновали Митю, то падающие в обморок от недоедания однокашники Ванечки. Иван Сергеевич лишь однажды, в самом начале, был резонно призван к ответу, как отец, для разбирательства вопиющего зажимания в гардеробе молоденькой уборщицы-узбечки, не на шутку возбудившимся Митей, с ходу отыскавшим в себе глубинную расположенность к интернационализму. Но, как оказалось, вызван был папаша в первый и последний раз: прибыв в кабинет директора, мужчины за 50, в очках и при гипертонии, Иван Сергеевич взял того за лацкан пиджака щедро татуированными перстами и доверительно молвил: «Ну чё, давай потолкуем о делах наших скорбных!» — заставив присесть рядом с ним на корточки, — и был застигнут в этом потрясающем положении изумлённым завучем, заглянувшей ненароком в директорский кабинет. 
                А сейчас, закусывая честно, на свои, приобретённый раствор для наружного применения «Асептолин» (в простонародье — «фунфырик»), ворованными пресервами из вдали расположенного супермаркета, поскольку в близлежащем Ивана Сергеевича, в общем, с криминалом завязавшим по причине стремительно ухудшающегося здоровья, но сохранившего, однако ж, наклонности «пошаливать втихомолочку», уже дважды ловили и в последний раз избили в кровь, в следствии чего опосредованно, через в очередной раз отбитые почки, он приобрёл стойко неприятие сочетания красного и белого цветов в наружном оформлении, — вели супруги неторопливую беседу про то, что неугомонная Танька Шемякина, намедни организовавшая своему благоверному очередной гипс, заскочила за солью, но от предложенной рюмки, как дама временно свободная, не отказалась, заодно поведав (цепляя вилкой кусочек сельди пряного посола), что в их районе, из обыкновенной прежде школы, усилиями весьма благополучных родителей и по передовому мыслящих учителей, средь которых на удивление преобладали моложавые мужчины — в большинстве своём в свитерах и джинсах, но со взглядами столь вдохновлённо-лучезарными, что тотчас прощались все прочие недостатки, а многим позже — а это автор непозволительно забегает вперёд — когда поползли грязные слухи, в оные просто не верилось, организовалась всамделишняя гимназия для одарённых детишек, во как!
                Но обсуждение пробрело дополнительный импульс, ибо в грядущий понедельник администрация нынешней школы в ультимативной форме потребовала забрать документы братьев, а вместе с ними, само собой, и их обладателей — «ко всем чертям собачьим!», как запальчиво выразилась завуч. А ведь дел-то случилось — ну, просто смех, да и только! 
               
                POOR СВИНКА. THE STORY
          
                Once upon a time, решив дать своим подневольным немного подышать на большой перемене, Ваня покинул немеющий от ужаса в его присутствии класс, и отправился проведать младшенького Алёшу. По пути увидал в коридоре старшенького, который окружив себя подобострастно внимающими дебилами, щедро делился с ними порно-откровениями своего раннего возмужания — дебилы слюняво млели. Едва Ваня поравнялся с компанией юных эротоманов, как услыхал знакомое крещендо: «Короче, пацаны, я её за жопу, а она аж стенку царапает — так е*баться хочет… Ну, я ей и вдул по самые…». Ванечка давно знал особенности техники Митиных совокуплений, поэтому без всякого почтения к старшему, с барственной ленцой в голосе, прервал его: «Гиви (это была семейная кличка), айда до Лешего — можь, чё придумаем?» Митя задумчиво поскрёб уже щедро-щетинистую (понятно от кого) щёку и спросил: «Вано, можь сходим, захаваем чего в столовке, а?» — выходило, что сексуальные волнения Мите следовало немедленно заедать. Ванечка отрицательно качнул головой: «Не-а, перемена уже кончится; я те потом пару чебуреков куплю, отвечаю!» В ответ Митя шумно сглотнул набежавшую на резцы слюну: по шкале наслаждений чебуреки шли сразу за девичьими трусиками, — и согласно мотнул кудлатой башкой: «Толково, Вано, — двинули!» — и провожаемые взглядами почтительно расступавшихся перед ними школяров, братья направились проведать младшого.
                На тот момент Алёша спокойно и сосредоточенно — вот ведь, в семье не без урода! — изучал параграф учебника зоологии, твёрдо вознамерившись получить «пятёрку» за четверть, дабы разнообразить в целом унылую, что и говорить, картину семейной успеваемости, — и тогда батя, чтоб рисануться, отлистает сотню-другую — и Алёша, наконец, сможет реализовать давнюю мечту: выкупить по дешёвке у Толика Меченого из 8 «А», плотно подсевшего на спайс, добротную «выкидуху» — не то фуфло из гнущейся железки, которым ушлые китаёзы завалили все рынки и киоски, с необоснованным, но вечно им присущим оптимизмом, назвав ножами — нет, то была настоящая «зэковская» поделка со звонко срабатывавшей пружиной на «выброс» и матёрым, грозным щелчком фиксируемого клинка, синевато-матовым, из «эсэвского» клапана. Его, коли постараться, можно было довести до бритвенной остроты, и вот тогда… а вот это уже не вашего ума дело, что тогда! Пальцы Алёши дрогнули, и он мечтательно было зажмурился, но тут в класс ввалились, чему-то гогоча, старшие братья.
                — Оба, секи, Гиви, прям Коперник! — с ходу выдал Ванечка, не ударив по части эрудиции в грязь лицом. Сказанное свидетельствовало, что и в его уши иногда что-то влетало — и в неких объёмах даже задерживалось.
                — Коперник был астрономом, а это — зоология, — сухо ответствовал Ванечка, сразу определив собственное интеллектуальное превосходство. Но с радушием — поскольку, хоть и втайне презирал братьев-дегенератов, но их визиты жаловал, потому как заканчивались они всякий раз какой-нибудь глумливой и особо циничной хохмой, к которой Алёша незаметно подталкивал их, словно телят безмозглых. И сегодня он вновь не обманулся в ожиданиях: Ванечка, хохотнув, изрёк, что в зоологии спец у них в семье Гиви, особенно в разделе ишаков, — и чётко блокировал незамедлительный удар от поменявшегося в лице Митеньки, страсть как не любившего всяких там «горно-кишлачных» коннотаций применительно к себе, — но тот, разом обмякнув и раздумав проверять братцу «солнышко», заинтересовано уставился на вывеску, красовавшуюся над загончиком в углу кабинета: «Живой уголок». 
                — Оба, брателло, а это чё за крысы? — жизнерадостно скаля роскошные наследственные резцы, с вопросительным любопытством Митя запытал брата, справедливо полагая, что коль человек на законной перемене таращится в учебник зоологии, то в крысах должен шарить по-любому.
                — Это не крысы, это морские свинки, — со снисходительностью и спокойствием заведующего психдиспасера, которого достаёт пациент, ответствовал Алёша. — У Шаровой Надьки родаки магазин живности всякой держат — вот школе и подарили. Нет чтоб дикобраза…
                Финальная фраза крепко озадачила Митю, и он было собрался выяснить, а с хрена ли дикобраза, но сразу увлёкся свирепым изучением краснеющих личиков Алёшиных одноклассниц, находя некоторые из них очень даже — и позабыл. Девчушки, наслышанные о похождениях жгучего красавца, испуганно вжимались в парты, но Митя, следуя канонам провинциальной неотразимости, сфокусировал взгляд неприрученного сатира на двух зардевшихся, уже сформировавшихся девчонках, сидевших прямо у окна и похоже, основательно жалевших, что отказались от коридорных дефиле с подругами.  Но Митя всё-таки решил прояснить: —
                — А зачем дикобраза-то…, — но голос предательски сел от похотливого волнения: слишком он уж натурально представил, что сотворил бы с подружками, оставшись с ними наедине — понятно, что лейтмотивом предпринятого явилось его коронное «я ей по самые…».
                — Прикольно просто, да и иголок у него много, — как-то вдруг по-детски, выказав себя пусть жестоким, но всё ещё ребёнком, ответил Алёша.
                Но тут подал голос Ваня, оказавшийся инфицированным естественным для кабинета зоологии, зудом естествоиспытателя:
                — Леший, так чё, они морские — значит, плавать умеют?
                — А ты, Вань, испытай — вот и узнаешь… Вон, в аквариуме…, — с иезуитским метрономом в голосе посоветовал Алёша. И никто не смог распознать еле проскочившие нотки ехидного увещевания.
                Ваню уговаривать не пришлось — чуть брезгуя, но цепко он схватил за холку одну из зверюшек — та еле слышно запищала, предчувствуя недоброе, но юный нетопырь радостно поспешил к указанному резервуару,взявшись прояснить взволновавший его вопрос до конца.
                — Ты что, дебил? Она же утонит! — звонким голосом вдруг отметилась одна из подружек, что слюняво созерцал Митя. Разлившийся по щекам румянец, негодующий взмах чудных ресниц, сделал её ещё более заметной и привлекательной.
                — Отпусти её немедленно, болван! Кать, дай, выйду! — девчонка, сурово сомкнув брови, подвинула подругу и шагнула к спешащему Ване. Митя понял: пробил его час, и незамедлительно вдарил копытами, перегородив ей дорогу.
                — А кто у нас тут такая красивая, а, сладкая? — и чтобы удостоверится, что «красивая» не волнующий мираж, а действительно существует, протянул уже основательно волосатую руку, подчёркнутую обрамлением василькового цвета манжета. На лице девчушки проявилась гримаса отвращения, и она отступила на шаг, — но Митя, загипнотизированный нервно вздымавшейся и очень даже отчётливой под блузой, грудью, неостановимо приближался, очевидно замыслив сущее непотребство. В этом месте раздался полный предвкушающей жизнерадостности басок Вани:
                — Ахтунг, вэрриор (положительно, временами он умел слушать), этэншн! Эксперимент по погружению свинки-подводника начинается, слабонервным и детям не смотреть! Пошёл отсчёт: айн, цвайн, драй… далее прозвучало сакральное «Поехали!» и зверёк с визгом шлёпнулся в аквариум, где, судорожно забарахтавшись, немедленно начал тонуть.
                — Скоты, идиоты…, — срывающаяся на крик, девчонка кинулась спасать несчастную свинку, — но расставивший руки Митя умело заключил её в объятья:
                — Ай, милая, зачем торопишься? Лялька ты какая…, — не сдерживаясь более, он бесстыдно лапал отчаянно вырывавшуюся от него девчонку. Её подруга, доселе безмолвная, словно немая, начала тонко, в голос, истерить.
                — Да вы что творите, уроды?! — не выдержав, среднего роста очкарик в клетчатом джемпере, аккуратный и правильный, но весь взъерошенный от впервые увиденного так близко обычного, а потому страшного своей беспощадностью, уличного произвола, рванул к однокласснице на выручку. Ванечка, заприметив спасителя краем глаза, тотчас бросил наслаждаться видом тонущей свинки и, резко развернувшись на каблуках, встретил паренька жестоким боковым «в печень» с левой. И громогласно, опуская голову в след ломающемуся от боли пополам несостоявшемуся Айвенго, с торжествующей кровожадностью рявкнул:
                — Лежать, терпила, лежать, рылом в пол, задрота! И поднялся тут шум и гам: еле слышно пискнула, уходя на дно, бедная зверюшка; визжали перепуганные девчонки, рыдала; болтая в воздухе ногами, сжатая павианьей силы объятиям гогочущего Мити, «бровастенькая», а над поверженным возлюбленным заламывала руки одноклассница, такая же, худенькая и в очках. Ваня носился по классу буйным джином, ненароком выпущенным из бутылки, сшибая учебники и тетради на пол, отвешивая парням оглушительные затрещины, заставлявшие их унизительным образом утыкаться в парты.
                Но лишь один, среди всеобщего гвалта, сохранял едва ли не блаженное спокойствие — сжав почти побелевшими пальцами учебник, Алёша не мигая, упивался каждой секундой происходящего: смотрел, как нелепо растопырив лапки, изредка, с жуткой комичностью подёргивая то одной, то двумя сразу, несчастный зверёк, оскалившись в немом страдании, уходил на дно аквариума — и ничто не могло в эту минуту сравнится с тем возбуждением, что охватило, забрало и торжествовало в нём, когда он видел страдания животины — его трясло мелкой, с трудом скрываемой дрожью, — и была в том необъяснимая, не каждому доступная сладость, чтобы изо всех сил держаться, не подавая вида. Что ж, надобно признать, любезный читатель — мальчик был банальным живодёром, и на вожделенный «выкидняк» имелись у него большие и жуткие, не ко сну, планы. А сейчас, находясь в эпицентре воплей и стонов, издаваемых попеременно то жертвами, то их мучителями, которые все, однако, были словно мухи в умело сотканной им паутине, и он, подобно пауку-conductor’у, дирижировал лично написанной небольшой, но уже достаточно страшной, симфонией страха, отчаяния и боли. Впрочем, далее всё пошло не совсем по его плану.
                Происшествие, безусловно, относилось к категории «через край», и не замедлило проявить себя последствиями, отнюдь не радужного свойства, — к искреннему удивлению братьев, порядком избалованных тем, что им регулярно сходили с рук их мерзкие выходки, — и как все малообразованные скоты решившие, что это, не иначе, благоволение свыше, которому не будет конца. На сей раз фортуна поворотилась спиной к подающим отчетливо криминальные надежды родственникам. Не перестававшую биться в истерике барышню доставили в школьный медпункт, где она, срываясь на крик и захлёбываясь слезами, достоверно живописала педагогам уход из жизни бедного зверька, — да так натуралистично, поскольку способности к тому имела и писала лучшие сочинения в классе, что пожилая медсестра сверх меры впечатлилась и ей за компанию заплохело — вплоть до внушительной дозы корвалола, чей запах, тревожным шлейфом пройдя по школьным коридорам, закрепил ощущение, что в здешних стенах произошло нечто из ряда вон. Вдобавок, явлена была и вторая жертва, едва вырвавшаяся из крепких дланей до срока половозрелого Гиви. Причём, вполне ожидаемо, у жертвы присутствовал хрестоматийный набор признаков Митиных домогательств: бюстгальтер с оторванной лямкой и растерзанная в клочья блузка. Не удивительно, что взволновались все. Родители травмированных девочек во весь голос требовали над мерзавцами суда Линча, учителя визгливо и с пафосом вопрошали: «Доколе?», а в директорский кабинет выстроилась целая колонна униженных и оголодавших соучеников Вани, гораздых на такие откровения, что пузырёк с пресловутым корвалолом обосновался на директорском столе надолго. Ну, а в роли вишенки на торте выступила уборщица-узбечка, рассказывавшая всем желающим, а таковых нашлось немало, как «эта волосатый сволоть», т.е. Митя, безжалостно сдирал с неё халат в тесной подсобке, решивший, видно, что им, не особо местным, совокупиться сам бог велел. Понятно, что директор, наравне со всеми, а то и более, подуставший от этого семейного подряда, принял неожиданно волевое решение: гнать братьев взашей — аплодисменты! — и готовить документы отщепенцам на, так сказать, вынос. Родителям отморозков ультимативно, без шансов на «касатку»^5, сообщили о необходимости скорейшего воссоединения семьи — но за пределами школы. 
               
                VII
               
                Вот так и случилось, что Иван Сергеевич с супругою оказались вынуждены обсуждать вопрос устройства их неспокойных деток в очередную общеобразовательную гавань. Детки же, в тоже самое время, судя по шуму из комнаты, выражавшемся в сдавленных криках «пидор, отвянь» и «чмо, сука, за базар ответишь» находили себя в развивающих играх и привычно шалили, чем доставляли проникновенно-нетрезвым родителям возможность поумиляться. Нешуточная же борьба, отзвуки которой долетали до уплетавших пресервы великовозрастных приживальцев, развернулась меж братьями за право стать первым игроком на приставке SONY PLAYSTATION. А поскольку она явилась результатом практически макиавеллевского плана, разработанного, конечно же, начинающим чернокнижником Алёшей, он-то и именовал старших братьев постыдными прозвищами, когда они, отобрав у него приставку, тут же, сидя прямо на нём, принялись вырывать её друг у друга. А ведь это он, Алёша, самолично определил перспективною жертвой мальчугана Володеньку, проживавшего в новом, элегантно втиснувшимся в их пролетарский двор, двухподъездном, с мансарадами, десятиэтажном доме, — куда вполне ожидаемо въехала, по матушкиному определению, «жирующая сволота». Приметив чистого и опрятно одетого мальчика, крайне неохотно таскавшего скрипичный футляр, Алёша выяснил, что тот увлечённо кормит щенят и кошечек, выдавая в себе доброго и мягкого ребёнка — как раз годного на прокорм таким юным бультерьерам, вроде Карамазовых.
                И стоило Алёше увидеть, как этот незаслуженный (а кто заслуженный, объяснять, думаю, не надо) счастливец выпрыгивает из родительской машины, обязательно импортной и новой, радостно прижимая к груди коробку с магическими буквами SONY, замысел, доселе пребывавшей в его бесовской головке лишь в общих чертах, оформился в очередную, чётко реализуемую жуть. Вдохновить братцев на участие в жестокой забаве, к тому же, грозящей обернуться недюжинным гешефтом, не составило труда, ибо подобное точно соответствовало их угадываемому будущему несомненных колодников. Выждав, когда переполненный безмятежным довольством Володя будет возвращаться из школы, счастливо гладя очередного котёнка, негодяи затащили его за трансформаторную будку, где доходчиво и ясно изложили свои пожелания насчёт игровой приставки, т. е. нагло потребовали её на неопределённый срок, — а в подтверждение серьёзности своих слов, Алёша, не дрогнув, здесь же свернул шею несчастному котёнку, до этого испуганно тыкавшегося Володе подмышку. От сего нежданного зверства оторопели даже братья, ну, а Вовочка, незамедлительно обмочившись, зарыдал; но зловещим, почти демоническим голосом, Алёшенька, буравя жертву стеклянными от потаённой страсти не до конца оформившегося садиста, зрачками, твёрдо пообещал, что ежели к завтрашнему вечеру приставки них не будет, то вскоре, приобретённой выкидной «приблудой», он начнёт потрошить окрест всю бездомную живность — и предпочтительно на его, Вовочкиных, глазах.
                Задыхающийся от ужаса и страха мальчик бросился домой, и вот уже через какие-то полчаса торжествующие дегенераты волокли домой вожделенную коробку, до небес превознося злодейский гений младшенького. И там незамедлительно подключили приставку к небольшому телевизору в их комнате, немудрящим образом спёртым Иваном Сергеевичем с одной из ухоженных дач — в порядке отцовской заботы, так сказать. Хотя, справедливости ради, туда Иван Сергеевич отправился однажды погожим, весьма ранним утром, чтобы раздобыть чем похрустеть на закуску — свежими огурцами, к примеру. Но, поскольку огурцы с редиской оказались расторопно собраны самими хозяевами, то огорчённый подобным эгоизмом Иван Сергеевич вынужденно аккуратно испортил входную дверь в домик, где были обнаружены электрочайник «Tefal» и 20тидюймовый ТВ «Phillips» — и тот и другой не новые, но в отличном состоянии, а телек даже с пультом. И вполне ожидаемо, указанные предметы Иван Сергеевич воспринял в качестве утешительного приза и уволок с собою. Но сейчас, изрядно удручённый Алёша, задыхаясь под тяжестью тел братьев-олигофренов (такими он их искренне почитал), ощущал на себе огорчительное попрание принципов разумного и обоснованного неравенства.
                За столом, меж тем, наступил черёд 3-го «флакончика» — и разговор принял неизбежно остросоциальный характер: Иван Сергеевич, краснея на лице пятнами праведной гневливости, равно как и повышенного артериального давления, возвышенно, хотя и не совсем чётко — то давно требовали замены зубные протезы, вставленные сразу после отсидки, — доносил до супружницы свою гражданскую позицию. 
                — Не имеють, суки, фраера копеешные, не имеють, говорю тебе, они права деток наших без среднего образования оставить… Будем! Вот… То раньше были — путяги да каблухи разные, а щас нема… Так что извольте, так сказать, до полного выправления аттестата, — последняя фраза украшена маслянисто-хлюпающим звуком доедаемой пресервы, что придало ей размашисто-купеческую удаль. — Так что иди, голуба моя, и требуй — потому как прописаны они здеся —  тута их пускай и учатся! А по всему городу ребятишек гонять — да ху*шки вам, нема закона такого!
                Становилось ясно: родителями затевалась немудрящая фронда городской системе образования, с целью устроить сынков в новооткрывшуюся гимназию. И что удивительно — не растерявшая на утро боевитого задора, а напротив, усиленного до клокочущей злобы прихватывающей поджелудочной, она сурово проигнорировала предложенный супругом похмельный стопарь, а прихватив метрики братьев, двинула в районный нарообраз, где сытые и ухоженные чиновники не торопясь решали, как этот самый «нарообраз» половчее устроить. Удачно застав секретаршу на месте, благо игра в шарики на компьютере не позволяла той отлучиться, стало быть, практически врасплох, она сумела сразу закрепиться на стратегически важном уровне зам. директора департамента — и твёрдо пообещала накрашенной крале, что «тутова и сдохнет, коли надо будет» — и без промедления закатила приличествующую обстановке истерику, с обязательными всхлипываниями, шмыганьем носом и особенно саднящим душу всякого образованного человека надрывным выраженьем «чай, мы тоже люди». И вот от этого занозистого, душескребущего «чай» присутствующим становилось крайне неловко, словно дюже несимпатичная харя чуждой, малознакомой и наверняка постылой жизни вдруг, вопя и причитая, заглянула в их солнечный чертог, — и единственное, чего хотелось — это во всю мочь выкрикнуть: «Изыди!» или хотя бы вполголоса: «Кыш, проклятая». Вот и засобиравшийся употребить с пользой для организма свой ланч, 2-ой по величине здешний сановник, с досадою ощутил, как от тоскливых завываний в приёмной повысилась кислотность в желудке — и уже ни о какой полезности фуагра со спаржой не могло быть и речи. Посему, махнув рукой на мечту о незабываемой трапезе в компании моложавой ассистентки, готовой, судя по декольте, в любой момент доказать свою профпригодность, он вызвал стойко выдерживавшую холопский натиск секретаршу и повелел связаться с директором гимназии, оказавшейся, волею случая, в центре разразившегося скандала. Взяв трубку, без всяческих прелюдий, высочайшим соизволением повелел зачислить в оную, сынков этой малахольной, от воплей которой, чего доброго, и ужин в ресторане мил не будет — а ведь буфера у ассистентки что надо!
                Вот так, простым взмахом начальственной длани — пусть, мол, их — братьев определили в доселе почти элитное заведение; и пускай это имело в последствии катастрофические последствия для отдельных персонажей, вряд ли стоит сильно корить вельможу за это — просто по давней традиции, прочно укоренившейся в оных краях, он хотел, как лучше — а получилось…
                А хотелось человечку, по мере отпущенных сил, добавить гармонии в окружающую среду — ан нет, не вышло! Да и как выйдет, в этой-то стране, где сам президент, ничуть не тушуясь, с экранов вполне телегенично недоумевал: «Вот, понимашь, выделили им (подразумевались братские кавказские народы) 5 миллиардов, а куда они делись — неизвестно, понимашь», —  с искренним расстройством во взоре нетрезво разводил руками и исчезал, уступая место рекламе прокладок, заморского спирта и меняльных контор.
                И в один далеко не солнечный день, приосанившись, бережно неся неопровержимое дозволение в виде огромной, устрашающей печати на заявлении о приёме деток в данное учебное заведение под замысловатой, с завитками резолюцией «разрешаю», она повела своих смиренно-отглаженных дьяволят в пахнущее свежей краской и передовыми методиками заведение, дабы доказать, что слово «демократия» в наших пенатах — отнюдь не пустой звук. В полной мере она насладилась непреходящим изумлением всего педсостава, с ужасом наблюдавшего откровенно бандитские рожи у явившихся соискателей знаний. И дружно вздрагивали они, вслед за завучем, вслух читавшей похожие на привокзальный триллер, личные дела обладателей этих, взывавших к немедленному изгнанию с глаз долой, достоинств — словно у каждого под столом либо стулом прятался электрический скат. Митя, Ваня и Алёша стояли посередь идеально вымытого вестибюля, горделиво наблюдая пытливыми взглядами производимый эффект, проявляемый в пугливо мнущихся к стенке, аккуратных мальчиков и девочек, — и уже вполне осязаемо плотоядно пощёлкивали зубами, напоминая присутствующим, что старик Дарвин кой в чём да был прав. Роняя слюну, словно объятые сладострастным волнением немытые бабуины, невесть как случившиеся в вольере с нежными, почти ручными капуцинами, — и всё более заходясь от пробирающего до позвонков восторга, предвкушая длительность и размах непотребства, которое они всенепременно здесь устроят. И вот уже в практически звенящей тишине всеобщей паники и ужаса пред неотвратимыми бесчинствами новоявленных флибустьеров, кто-то из детей звонким голос подытожил: 
                — Блин, да это же братья Карамазовы! — и всем присутствующим стало совсем худо…               
               
               
               

               
               
                Примечания автора:
      
                ^ высушенный, уже заваренный прежде, чай, который ушлые зоновские барыги норовят толкнуть «чертилам», но продавать такой цыганам — чистое самоубийство;
                ^^ Джек Лондон «Мартен Иден»;
                ^^^ начало хита “Cum On Feel The Noise” группы SLADE от 1973 г.;
                ^4 городской отдел народного образования;
                ^5 на арестантском жаргоне — кассационная жалоба;