Школьные годы детей войны

   В былые советские времена была хорошая песня, в которой неоднократно повторяются слова «Школьные годы чудесные». Без этой сентиментальной песни не обходилось ни одно школьное мероприятие. Она постоянно исполнялась в различных концертах и радиопрограммах, вызывая уже у взрослых людей ностальгию по «школьным годам».
 
   Под этими годами подразумевались радостное детство и юность, всё знающие учителя, верные друзья, пионерские слёты, культпоходы, первые влюбленности и прочие события, сопутствующие этому периоду жизни.
 
   У меня же эта песня всегда вызывала кривую саркастическую улыбку. И дело не в желании посмеяться над воспеваемыми атрибутами, или неверии в изложенные принципы добра. Дело в том, что для меня, да и для большинства людей моего поколения – поколения «детей войны», годы, входящие в понятие «школьных», не были «чудесными» и счастливыми, а, наоборот, были связаны со многими горестными событиями.

   Попробую рассказать о своих «школьных годах», характерных, в той или иной степени, для многих детей военного поколения. Это может быть интересно и с исторической точки зрения, т.к. значительный слой общества, я имею в виду детей и юношей, недополучил требуемый объём знаний, что отрицательно повлияло на темпы  последующего развития этого общества.
 
   25 июня 1941 года мне исполнилось восемь лет, возраст при котором в то время начиналось школьное обучение. Я мечтал о нём, я очень хотел учиться и умел уже немного читать и писать. Ожидание этого события было и одним из главных в семье, но 22 июня 1941 года началась война, и всем стало не до моей учёбы.

   Дополнительным огорчением для меня, из-за начавшейся войны, было и то, что мне не справили, как обычно, день рождения, и я остался без подарков. Но, как оказалось, это стало далеко не главным огорчением, пришедшим с войной.

   Отца в первый же день войны призвали в армию, и вскоре он ушёл на фронт. Мы  в эвакуацию не поехали, хотя от организации, в которой работал отец, нам и предлагали это. Мать отказалась от эвакуации по нескольким причинам.

   Во-первых, в это суровое время она не хотела расставаться с семьёй сестры, у которой муж также ушёл на фронт, но простым солдатом, а семьям таковых не предлагали эвакуироваться. Во-вторых, за год до этих событий Ленинград пережил финскую войну, и не испытал особых затруднений. И, в-третьих, жена коммуниста с революционных времён верила, что и эта война не продлится долго и Красная Армия быстро разгромит фашистов, т.к. идеологически воспринимала, как истину, слова бравурного марша, что «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

   Волею судеб, её отказ эвакуироваться может быть и спас нас тогда, т.к. одна из первых барж с 1500 эвакуированных, среди которых было большое количество членов семей ответственных работников, при переправке через Ладожское озеро затонула, и подавляющее большинство людей, в т.ч. и детей погибло. И наша семья, если бы мы тогда эвакуировались, вполне могла оказаться в той барже.

   1-го сентября 1941 года мама привела меня «в первый раз в первый класс» в Школу № 255 Октябрьского р-на г. Ленинграда. К сожалению, учёба моя продлилась только порядка недели, т.к. в школу попала то ли бомба, то ли снаряд, и учёбу, во всяком случае в начальных классах, прекратили.

   Затем началась знаменитая Ленинградская блокада со всеми своими атрибутами – голодом, холодом, бомбёжками, обстрелами и прочими страшными составляющими. Я не буду на этом останавливаться, т.к. о блокаде написано достаточно много, в т.ч. и несколько моих воспоминаний («Ленинградская блокада глазами мальчишки» и др.), а целью данного повествования является школьная эпопея.
 
   Одним словом, у меня погибли мать, бабушка, тётя и другие родственники, а меня полуживого в сентябре 1942 года, во время последней эвакуации, повезли на катере через Ладогу, а затем поездом дальше на Восток  (см. «Морская охота людей на людей»). И глубокой осенью 1942 года оказался я на Урале, в Башкирии, в селе с божественным названием – Архангельское.

   В селе была Начальная школа, т.е. с 1-го по 4-й класс. Школа эта представляла собой деревянное одноэтажное здание с несколькими комнатами-классами. В классах были, более или менее, нормальные парты и доска, но был огромный дефицит, т.е. почти не было, школьных принадлежностей, а именно, мела, ручек, чернил, карандашей и, главное, тетрадей.

   Кусками мела, неопределённой формы, пользовался только учитель. Дети же, вызванные к доске, писали на ней кусочками мелоизвесткового состава, который довольно быстро рассыпался и оставлял на доске довольно нечёткий след. Ручки с пером № 86 были, но с чернилами была проблема, т.е. они были далеко не всегда. Некоторые ученики писали «химическим» карандашом, у которого грифель при намачивании оставлял чернильный след.

   Но в самом большом дефиците были тетради, их использовали только для самых ответственных работ – контрольных или инспекционных. А, в основном, писали на отдельных как-то скреплённых между собой листках бумаги разного формата, цвета и качества.

   В чём дефицита не было, так это в учителях, их было даже больше, чем требовалось. Все они, кроме директора, были из «эвакуированных», как называли всех прибывших из западных, охваченных войной, районов страны. Не все они по специальности были преподавателями, некоторые были просто грамотными и образованными людьми. Учителями они работали, в основном, не за зарплату, а за помощь с продуктами и жильём. И ещё, все они, конечно, были женщинами.

   Уроки «на дом» формально не задавали. Основной причиной было то, что после школы в светлое время суток необходимо было работать. Питались-то, в основном, «с огорода», а это копка, окучивание, прополка, поливка и прочие сельскохозяйственные процедуры. Печку для обогрева и плиту для приготовления пищи топили дровами, а это пилка и колка дров, и другие хозяйственные дела, малознакомые городским мальчишкам.

   Электричества в селе не было, освещение осуществлялось керосиновыми лампами со стеклянными колбами. Это, конечно, было лучше блокадных коптилок, но хуже электрической лампочки. Но всё же, книги я читал, благо они в школьной библиотеке были. (Более подробно о жизни в Архангельском я написал в очерке «Банька по-чёрному, охота на вшей, пуканье и жвачка»)

   Так я «проучился» полтора года – до весны 1944, когда приехал отец и забрал меня в свою воинскую часть. Дело в том, что после эвакуации связь с отцом была прервана, и он не знал о точном моём нахождении. Служил он на Северном фронте, в Заполярье, и его воинская часть занималась обороной Мурманского морского порта, через который осуществлялась связь с Западными союзниками по Ленд-лизу.

   К тому времени фронт непосредственно от Мурманска отодвинулся, и отцу разрешили привести своих осиротевших детей (меня и сестру) в этот город.  Не буду подробно описывать своё заполярное житьё (я это сделал уже в очерке «Мальчишка в воинской части и Ленд-лиз»), а остановлюсь только на учёбе.

   В доме военного городка, в котором я жил, было ещё некоторое количество детей из семей военнослужащих. Военное начальство, приютившее нас, решило позаботиться о нашем образовании. Детей различных возрастов, соответствующих от младших до старших классов, периодически собирали в одной комнате, и офицер по фамилии Шнайдер, у которого в результате контузии тряслись руки и дёргалась голова, учил нас, как мог. Отметки он нам не ставил, домашними заданиями не обязывал, но в зависимости от уровня ученика давал рекомендации для самообразования, которое лично я восполнял чтением разнообразной литературы.

   Война окончилась, но отца демобилизовали только в сентябре, и мы вернулись в Ленинград. Меня направили в ту же Школу № 255, что и четыре года тому назад. В этот раз школа не произвела на меня такого сильного впечатления, как тогда. Во-первых, мне было уже не 8, а 12 лет, во-вторых, я прошёл тяжелую военную жизненную школу. Да и само здание хранило на себе следы войны. Новым было и то, что в отличие от довоенного времени, когда обучение было совместным для мальчиков и девочек, школа стала только мужской.

    Из-за того, что официальных документов о прошедшей учёбе у меня не было, педагогическая комиссия довольно поверхностно проверила мои знания, и определила меня в 4-й класс, хотя по возрасту я должен был идти в 5-й.

   В качестве справки напомню о существовавшей тогда в стране системе образования. Было три уровня школьного образования: Начальное – с 1-го по 4-й класс, Неполное среднее – с 5-го по 7-й класс и Среднее – с 8-го по 10-й класс. В конце учёбы в выпускных классах каждого уровня (4-й, 7-й и 10-й) были экзамены, и при их успешной сдаче выдавался соответствующий документ. При неуспешной сдаче экзаменов ученик оставался на второй год, что было тогда нередким явлением.

   Имевший «Начальное образование» мог поступать в ремесленные училища различного типа, а при устройстве непосредственно на завод или фабрику мог  претендовать на более квалифицированную работу, чем человек без образования. Государство было заинтересовано в расширении и качественном улучшении рабочего класса. Этим в частности и объясняется определение меня в 4-й класс.
 
   Имевший «Неполное среднее образование» мог поступать в техникумы, медицинские, педагогические и военные училища, а также работать счетоводом, кассиром и на других должностях, требующих определённых знаний арифметики и грамматики.

   Имеющие полное «Среднее образование» или, как тогда говорили, «Десятилетку», относились к молодёжной элите, и могли продолжить своё образование в различных ВУЗах. Такое позволяли себе, в основном, выходцы из обеспеченных семей, т.к. нуждались в материальной поддержке. Большинство же молодёжи старались скорей получить профессию и начать работать, чтобы самим материально поддерживать семью. Имеющих «десятилетку» было в то время значительно меньше, чем сейчас людей с высшим образованием.

   Почти все видели знаменитый фильм о послевоенном времени «Место встречи изменить нельзя». Там Жеглов (Высоцкий), отговаривая Шарапова (Конкина) от внедрения в банду, подчеркивая его высокий интеллект, говорит: - «Да у тебя на лбу 10 классов написано».

   Но, продолжу описание своей школьной эпопеи. Осень 1945 года, здание школы ещё не полностью восстановлено после полученных в войну разрушений. Классы оборудованы недостаточно, некоторые парты поломаны, я уже не говорю о спортзале, где большая часть «шведских стенок», как видно, ушла в блокаду на топливо. Состав учащихся ещё не укомплектован, т.к. дети со своими семьями только ещё возвращались из эвакуации. Не хватало учителей, т.к. из оставшихся в блокаду многие погибли или умерли, а эвакуировавшиеся могли вернуться в Ленинград только по вызову членов семей, служивших в армии, или заинтересованных организаций.

   В моей школе было два 4-х класса, почти укомплектованный 4А и комплектующийся по мере поступления новых учеников 4Б. Я, прибывший в середине сентября, попал в 4Б, который, к тому же, по уровню знаний считался ниже 4А.

   Почти все дети были полуодетыми, полуголодными, хулиганистыми. Только единицы были из полных семей. У большинства не было отцов, у некоторых, как у меня, матерей. Хочу отметить, что полусиротство – без отца или матери, это далеко не одинаковые категории. Поэтому отсутствие отца чаще называлось словом «безотцовщина», а сиротство наступало при отсутствии матери. В моём случае внешне это выражалось тем, что дети, имеющие матерей, приходили в школу хоть с какими-то завтраками и, более или менее, аккуратно одетыми, а не имеющие таковых, этим похвастаться не могли.

   Между мальчишками на переменках часто возникали стычки, но крупных драк на территории школы не происходило. При возникновении конфликта, после нескольких несильных обменов ударами, если приходили к взаимному согласию, что «стыкнёмся», то договаривались о проведении драки на территории вне школы. Такой территорией были дворы Фонарных бань, расположенных напротив школы.

   До войны это были довольно известные в городе бани, действующие ещё с дореволюционных времён, со множеством отделений, душевыми кабинками и, даже, небольшим бассейном. Во время блокады они практически не работали. Сейчас вступили в строй только два простых отделения, мужское и женское. Между прочим, чтобы попасть туда, надо было простаивать огромные очереди.

   Бани топились дровами, поэтому двор был уставлен поленницами из них, образуя полузакрытые площадки, на которых мы и устраивали свои «гладиаторские» бои. Бои эти происходили по установившимся правилам: без крови, до первой крови и более жестокие. Чаще всего – до первой крови. Пользоваться вспомогательными предметами, типа кастета или свинчатки, запрещалось. Этими атрибутами пользовались в уличных драках. Бои происходили под наблюдением зрителей, которые одновременно являлись и судьями.

   Учителей было мало, по ранее указанной причине, а те, что были, не обладали высокой квалификацией. Мне, почему-то, запомнились только трое. Военрук, была в то время такая учительская должность, учил нас строевым премудростям с использованием выпиленных из дерева макетов винтовок. Его уроки, в определённой степени, заменяли и уроки физкультуры, из-за того, что спортзал находился в полуразрушенном состоянии. Он же поддерживал дисциплину в школе, и, именно, по его инициативе драки переносились за территорию школы. Он носил, как и многие, военную форму без погон.

   Учитель математики по прозвищу «бизон». Своё прозвище он получил из-за свисавшей, как и у самого этого животного, под подбородком шеи. Это был старый, полностью лысый мужчина, часто дремавший за учительским столом. У него важно было получить первую хорошую оценку, т.к. при последующих ответах, ввиду того, что он всё время полуспал, то смотрел на предыдущую оценку, и ставил соответствующую ей. Мы частенько издевались над ним и, когда он спал, пускали в его сторону бумажные птички, обмакнув предварительно их кончики в чернила. И к концу урока его лысина была разрисована чернильными полосками.

   Учительница по русскому языку и литературе и одновременно наш классный руководитель, о которой у меня остались самые неприятные воспоминания. Она сюсюкала с учениками, у которых были состоятельные родители, и с которых она, как видно, могла что-то иметь. И была груба с такими учениками, как я, с которых нечего было взять.

   Однажды я повздорил с одним из учеников из состоятельной семьи и толкнул его. Он задел парту и на его костюм пролились из неё чернила. На его хныканье  прибежала эта тётка и накинулась на меня. Она кричала, что я испортил «ковыркот», а я даже не знал, что это такое. (Это я позже узнал, что «ковыркот» эта ткань, из которой шьют дорогие костюмы.) Она потребовала, чтобы я привёл в школу родителей, и написала для передачи им соответствующую записку. Дневников то тогда ещё не было. А для того, чтобы я обязательно выполнил это, отняла у меня шапку.

   Был раньше такой воспитательский приём. С одеждой было тогда очень плохо, и у обычного мальчишки, такого как я, любая одежда и обувь были только в одном экземпляре. И шапка у меня была тоже только одна. Мои лепетания, что у меня сейчас дома нет родителей, во внимание не принимались. Отца тогда действительно не было дома, то ли он был в командировке, то ли на лечении. Пришлось уговаривать старшую (на три года) сестру, чтобы она пошла в школу вместо родителей. Она пошла и вернула мне шапку. Это было очень кстати, так как стояла глубокая осень, и без шапки я мог простудиться и заболеть.

   Приблизительно так я проучился в этой школе четыре года – с 4-го по 7-й класс, с двумя небольшими перерывами, после которых всегда возвращался в «свою» школу. Указанные перерывы были обусловлены различными жизненными обстоятельствами.

  Отец часто по работе отсутствовал, и я оставался практически один. И он решил устроить меня в ремесленное училище, представляющее тогда собой учебное заведение полувоенного типа, т.е. с проживанием, питанием, обмундированием и соответствующей дисциплиной. Отец исходил из своего коммунистического мировоззрения, ставившего рабочий класс авангардом общества, и считал, что «лучше быть хорошим рабочим, чем посредственным служащим».

   В то время в ремесленные училища поступали, в основном, ребята из наиболее малообеспеченных городских семей, и из пригородов, где условия жизни были хуже, чем в городе. Уровень учёбы там был ниже, чем в обычной школе, окружение более враждебным. К тому же я лишился своей «вольницы», к которой уже достаточно привык. Поэтому, пробыв там порядка месяца, я сбежал.

   В другой раз, также по семейным обстоятельствам (отец заболел туберкулёзом), меня отправили в спецшколу, так называемую «Лесную школу», расположенную в другом городе (г. Пушкин, б. «Царское село»). Сбежать оттуда было невозможно, да и кормили там неплохо, и учёба облегченная, правда, приходилось отстаивать себя в непростой детской среде, но я сумел пробыть там полгода.

   Ещё мне хотелось бы вспомнить свои летние школьные каникулы, которые тоже относятся к школьным годам. Летом 1946 года, после окончания 4-го класса отец отправил меня на две смены в пионерлагерь, находящийся где то под Ленинградом. Помещение, в котором мы расположились, было ещё не полностью восстановлено и плохо оборудовано, мячей, настольных игр и книг на всех не хватало, в карты играть не давали. Выходить за территорию лагеря самостоятельно было запрещено, т.к. боялись, что ещё не всё разминировано. Одним словом скука, да и кормёжка такая, что всё время хотелось есть.

   И я решил, что больше никогда в пионерлагерь не поеду. И действительно, следующие летние каникулы 1947 и 1948 годов я оставался в городе. Отец по разным причинам часто отсутствовал, и я был предоставлен сам себе. Никто мною не командовал, никто меня не ограничивал, вставал и ложился, уходил и приходил когда хотел.

    С такими же полубеспризорными мальчишками ходил купаться и загорать. Для этого у нас было три места, которые мы меняли время от времени: пляж на Неве у Петропавловской крепости, пруды в Озерках и полудикий берег  Финского залива в Стрельне. На Петропавловке бывали чаще, т.к. туда можно было добраться пешком, а в Озерки и Стрельню ездили на трамвае. Лазили по разным восстанавливаемым зданиям, получали различного рода ушибы и царапины. Иногда приходилось выяснять отношения с другими «бандами» таких же мальчишек.

   У меня проявилась способность к мастерству. Многим соседям по квартире и дому я чинил или проводил новую электропроводку, ремонтировал настенные часы-ходики (деревянный корпус, жестяной циферблат, гири) и разную бытовую утварь. Расплачивались со мной, в основном, едой, но перепадала иногда и кой-какая мелочь. Временами удавалось полакомиться булочкой при разгрузке продтовара в магазин (см. рассказ «Запах хлеба»).

   Вот так прошли мои школьные годы. Не было никаких праздничных собраний, пионерских слётов, песен, походов. Не было приёмов в октябрята и пионеры, при нескольких школьных построениях повязывали пионерские галстуки, а потом их забирали.

   В июне 1949 года, в возрасте 16 лет, с трудом сдав десять экзаменов, я окончил  7-й класс своей 255-ой школы и получил Свидетельство о «Неполном среднем образовании». Погуляв месяц, пошёл работать учеником слесаря на авиапромышленный завод (п/я 597) и поступил учиться на вечернее отделение Авиаприборостроительного техникума, располагавшегося при заводе.

   Большинство моих друзей также пошли работать, такое нелёгкое было время. К сожалению, мало кто из них продолжил дальнейшую учёбу, а кто поначалу и поступил, затем не выдержал и бросил. Потому что очень тяжело после трудового дня усваивать знания. К тому же, из-за недостатка времени, приходится отказывать себе в небольших жизненных радостях, сопутствующих детству и юности. Думаю, что все учившиеся в вечерних учебных заведениях – школах, техникумах, институтах, согласятся со мной.