Босиком в Рай

МАКСИМ ПЫДЫК

БОСИКОМ В РАЙ


;
Я приглашаю Вас в путешествие! Совершите прогулку по прекрасным полям Жизни, которые раскинулись на множество измерений вокруг. Загляните в потайные комнаты реальности. Кто знает, что разглядите Вы? Блеск Тщеславия, изящество Баланса или праздник Любви? Ответ зависит от ракурса, под которым Вы смотрите. Хотя…
А когда Вы вернётесь, возможно, Вы пожелаете изменить свойство своего Выбора.




;
Когда в свои пять — шесть лет все мальчики открывали радости игр в супергероев и смотрели мультики по СТС, Лёшик впервые попробовал понюхать пакетик с краской. И так ему это дело понравилось, что стало оно спасением всей его жизни. И даже, когда Лёшик познакомился с клеем, тот не смог затмить его беспредельную преданность. Правда, чуть постарше, Лёшик на несколько месяцев изменил своей любви, сперва увлёкшись различными сортами трав, а потом спутавшись с феном и даже насваем, но всё же он вернулся к верно ждущему его «радужному» химикату.
В детстве, когда Лёшику не давала уснуть бухая компания отчима, бедолага убегал на стройку, где мог часами неподвижно смотреть на луну, потягивая носом краску из пакетика. Никто не знал, о чём тогда думал этот упоротый малыш, возможно, и он сам.
Когда все мальчики благоговейно замирали при виде взрослых и робко бормотали себе под нос «драстуйте», Лёшик поливал их звонким и радостным матом. У него даже была любимая тётенька — мамка Димки Чёрного. Бесёнок всегда поджидал её после работы и встречал из-за угла дома прекрасными эпитетами, метафорами да сравнениями.
Когда все дети поступили в школу, у Лёшика начались первые поллюции, и через полгода, всё на той же на стройке он узнал, что такое пьяный секс с общедоступной четырнадцатилетней.
Взрослел Лёшик быстро. Точнее сказать, что он сразу и родился взрослым. Осознанный живой взгляд, отмеченный каким-то озорством и чертовщинкой. Он как будто бы смотрел на «важный» мир и готов был вот-вот рассмеяться его серьёзности. В тоже время в глубине покоились грусть и тоска, присущие дворовым или детдомовским. Но тоска тоске рознь! И у Лёшика она была не безысходной — его тоска была застывшая, как лёд по осени, когда впереди зима, и ты съёживаешься, потому что ещё полгода жести, но всё равно ты знаешь, что, рано или поздно, наступит же долгожданное тепло. Вот и Лёшик знал. С самого детства знал. А потому верил, что стужа затихнет, и жизнь вынесет его приятным течением в уютный залив, встретит шершавым сухим песком, а потом и вовсе выведет за ручку в какой-то другой ласковый мир. Он уже родился с этим. И никакая Библия, никакой интернет, никакая хитрая теория не смогли бы сбить его с пути. И именно по этой весомой для себя причине Лёшик никогда не сидел за партой. Как-то, хер его знает, как он научился писать. И читать тоже научился. Не гимназист Лермонтовской академии, конечно, но достаточно для того, чтобы сочинять рэп в конце девяностых.
Характер у Лёшика был задиры, по малолетке показушника. Вот однажды, было ему лет шесть — семь, нашёл он нормальную палку, человеческую такую палку. Ей Богу, грех такую не взять. С ней и тварей из преисподней уничтожить можно и врагов нации, и кого угодно вообще. Короче, оружие универсальное, адаптивное и неуязвимое при условии, что у тебя работает воображение, конечно. И, уж не сомневайся, у Лёшика-то оно било фонтаном. Молодой Ланселот, он так и набросился на трёхглавую, дышащую гневом и пламенем, бестию. А какая у той была чешуя! О, такую чешую не сокрушил бы и сам Артур, хоть даже и заговори его меч Мерлин трижды! Лёшика было не остановить. Несмотря на хищный, жадный до пиршества человеческой плотью оскал извилистой гидры, он ловко парировал все её выпады. Проворный, полный сил и здоровой ярости, Лёша оставался непобедим ровно до тех пор, пока какая-то обрюзгшая старая гнида не заверещала на всю дорогу:
- По голове себе постучи, малолетний вандал! Для тебя что ль де;ревца-то садили? Понаражають дегенератов!
Но и Лёша был не промах. Жадно кромсая на куски пышный куст какого-то непонятного растения, он даже не отрывался на жаждущую внимания хромую бакланку. Прокричал между делом:
- Пошла в ****у, лысая морковка!
- Да как ты смеешь, недоносок! Ишь ты! — возмущенно раскраснелась та — Мал ещё перечить. Всё твоей матери-то, паршивец, расскажу. Уж она-то отлупит тебя.
- Ага, давай, — огрызнулся тот, увлеченно впившийся в своё дело — Заодно напомнишь ей, как меня зовут!
Никто не знал, откуда появился Лёшик. Болтали, что его выносила Райка — алкашка, которую все подряд трахали в подвале. Но так как Райка давно уехала, спилась, умерла или просто пропала без вести, то она не могла опровергнуть или подтвердить слухи. Из них же следовало, что Лёшика подобрал другой местный пропойца и бывший зэк по совместительству — Сипатый, которому нужен был мальчик на побегушках. Старожилы района говаривали, что Сипатый принёс Лёшика из какой-то подворотни, где его не то выбросили, не то потеряли. Короче, мутная история. Впрочем, сам Сипатый теорию эту поддерживал.
Лёшик же, как только научился говорить (а научился он рано и нередко нёс, что ни попадя), каждую неделю придумывал себе новую маму и новую историю разлуки с ней. Всех это невероятно веселило, и каждую неделю они обращались к нему за очередной сказкой. Самой распространенной была та, в которой его крадут цыгане и отдают в рабство на каменоломню.
А когда парни поступили в пятый класс и начинали познавать рамсы, Лёшик зацепился за ручку поезда и умчался на Сахалин.
Так говорили. Хотя многое говорили. Были версии, что сгинул Лёшик не пойми, где. И что скололся, и снюхался. Конечно, сочиняли и совсем уж небылицы — Сипатый его якобы расчленил по синьке и скормил собакам в подвале. Ну а когда Сипатый помер, и квартиру его осматривал местный участковый, сердобольные соседки, у которых «вот, знаете, душа не на месте», заламывая руки, причитая да охая, убедили того слазить — посмотреть. Но, кроме испуганной дворняжки с выводком щенков у сиськи, участковый ничего не нашел. В итоге, плюнул, матюгнулся в сердцах, да и забыли вскоре про Лёшика, как и про всех персонажей уличных сказок, о которых лишь изредка вспоминают под пьяную лавочку.
А уехал Лёша правда. Почему-то он называл это на Сахалин. Хотя никакой там был ни Сахалин. Просто загрызло его. Сам посуди, познавший суть взрослых уже с малолетства, думаешь, особо он хотел лезть в их ёбнутый мир? Его не заинтересовала ни система инфантильных навыков, ни лихорадка успеха, равно как и злоба мирового масштаба. Он беззаботно бежал своими босыми пяточками по зелёной травке и от души веселился. Когда веселиться стало уже не прикольно, последовал он зову души.
Вот и соскочил Лёша в свои десять не со ступеньки подъезда в новое плаванье жизни под названием «средняя школа», а со ступеньки поезда в какую-то глухую деревню. Шёл он до неё не то лесами, не то полями и ночевал там же. Подспудно и с краски соскочил. Ну а как вышел, так и почесал затылок, типа «Гдейта я…». Он стоял на горбатой холке у леса, а его с подозрением рассматривали несколько покосившихся домиков угрюмого вида. Все изрешечены утренними лучами, ёжатся да в туман зябко кутаются. Прохладно так было. Неудивительно, деревня-то на берегу озера стояла или болота, кажется. Уже и не вспомнишь.
И кто теперь скажет, что обрёл там Лёша... Дело-то давнее. Ходили слухи про ту местность, мол, шаманы в ней водятся да бабки древние, которые принцип Силы ведают. А поскольку жили они в мире своём обособленном, далёком от клубка города, то и Лёшику вложили понятия иные. Не знаю уж, как приняли его — народ суровый — но, видно, по нраву им пришлось бегство молодого из театра цивилизации, равно как и умение протянуть в лесу. А, может, разглядели в нём дух какой. Кто их, из того мира-то, разберёт.
Как бы там ни было, до шестнадцати растил Лёшу местный дед. Не старый, но дед. Натаскивал по обычаям племени, нутро закалял и не копьё держать учил, а чуять зверя, чуять дух, чуять себя. Как волк волчонка учил. Сопли не утирал, но и в зубы к зверю не пускал. А когда оба поняли, что Лёше пора продолжить странствие, парень покинул деревню. Вышел в конце весны, кажется, да и побрёл по полям своими, как и прежде босыми пяточками по травке мира. Кофту только накинул сверху, серую, всю в катышках и с глубоким горлом. Подарок от наставника, да и просто, чтобы не замёрз первое время. Расстались со смиренным спокойствием. Как и надо так. Племя отпустило Лёшика в большой мир. Закасал он рукава и в путь. Лишь ему ве;домый.
Где скитался Лёшик после — одному Богу известно. Что искал — одной душе его. Хаживал звериными тропами. Посещал другие деревни. Жил отшельником. Проникал в пещеры да ущелья неизвестные городам. Словно от какого недуга, дух гнетущего, пытался излечиться он приятной свежестью этого мира. Как мудрый ребёнок, ещё не проштампованный зашоренным Я-восприятием реальности, он ощущал в себе что-то ненужное, что ему требовалось вывести. Вот и мыкался по земле, вот и искал покоя. Лечил себя от грязи прежних воплощений, видать. Беззаботно ему было в прохладной сени нашего мира. Тихо.
Так прошло отрочество Лёшика. А вместе с ним и одиночество. И отшельничество тоже. Почти десятилетие ему понадобилось, чтобы наполнить дух.
И вот, в возрасте двадцати пяти лет вышел повзрослевший Лёшик в мир. Как-то утром его фигура показалась среди влажных лоскутов тумана. Постепенно. Всего на пару сантиметров выше среднего роста. Широкая кофта поверх простой бесцветной рубашки, да и всё. В неё же он кутал свои длинные худощавые руки. Босые пятки с наслаждением касались по-утреннему прохладной травы. Искристые росинки приятно остужали его, загрубевшие стопы. Шёл легонько покачиваясь, точно пьяный. Словно тяжесть городов, раскинувшаяся на много километров вокруг, уже прикоснулась к Лёше, а тот ещё и не успел к ней привыкнуть. Это как подружиться с гравитацией, впервые ощутив её незримое присутствие. Но ты этого уже не помнишь. В тумане лица было не разобрать. Лишь немного, совсем чуть-чуть, раскосые глаза видны, да губы тонкие, сухие. И, кажется, скулы отчётливые такие. Просто человек. Просто где-то в мире.
Восход небрежно обозначенного лета встретил молодого Лёшика без суеты. По ту сторону тумана проглядывались очертания небольшого подмосковного городка. Лёша не знал ему названия. Свежий, раскинувшейся по поляне простор так захватил его дух, что Лёшик просто шёл. Не куда-то. Шёл и шёл. Впитывал эту чистую влагу росы да лёгкого дождика. Впереди лежала пока ещё не обрисованная реальность. Именно в неё, в неопределённость, Лёшик и направлялся, чтобы наполнить свой мир ясностью. Он знал это.
Он просто шёл.

;








СЫН БОГА.
ДИТЯ МИРА
;
1. ЛЁШИК ВЪЕЗЖАЕТ В СИСТЕМУ
Лёшик как-то настороженно просунул голову в купе. Осмотрелся. Вдумчиво. Внимательно задерживая взгляд на каждой полке вагона. В дальнем углу, у окна, он заметил парня. Лет двадцать восемь на вид.
- Здорово-были! — бросил Лёшик быстро.
- Зёма, чё подвис? — отозвался тот и махнул, мол, заходи.
Ну Лёша и втиснулся. Ещё раз осмотрелся, не идёт ли, кто за ним. И, успокоившись, уселся на кровати. Парень обтёр жирные ладони о жилет и протянул руку:
- Киря!
Лёшик назвал своё имя. Теперь он мог внимательно рассмотреть попутчика.
Среднего роста. Пухлый. Лицо белое, рыхлое. Глаза бесцветные. Серые. Мутные. Внутри — дерзость, злоба, самомнение. Губы — кривая ухмылка. Блестят от жира. Сидит с видом, что он самый-самый, во всём разбирается, а вокруг недоумки. Такие обычно ехидничают в очереди у банкомата, если старушка путается в кнопках. Волосы светлые. Солома. Обросшие. Бороды нет. Видимо, не растёт. Морда красная от прыщей. С оттенком пренебрежения. На голове классическая бейсболка — чёрная. На теле футболка с жилеткой, тоже чёрной. Низ — бесформенные штаны Adidas и непонятного вида кроссовки. Жрёт колбасу. На груди крошки батона. Гостя воспринял спокойно и без удивления. С интересом, но без любопытства. Ошарашенный какой-то, как выпал в мир из кармана реальности. Будто дали ему по башке событием, и он теперь ходит искорёженный, с глазами навыкат и такими же эмоциями, словно они от этого самого удара повылазили наружу, а он не смог их запихать внутрь. Вот ошарашенным он всё ходит, смотрит по сторонам, одновременно пытаясь понять, что теперь со всем этим делать, и не подать виду, что у него всё повылазило. Да только не получалось у него. И страдает где-то внутри, но страдать-то толком не умеет и, короче, нелепую лыбу тянет, не зная, как реагировать. Это как, когда ты пошёл пилить дрова, взял бензопилу и случайно себя по животу полоснул — кишки вылезли, тебе и больно, и ты такой и боишься, и жив вроде, и вообще не знаешь, что происходит. Вот и он так же. Только он вдобавок ещё пытался кишки в ладони собрать и внутрь их запихать. В живот. И ещё делал вид, что так и надо. Странный человек это был. Ну реально странный. Ржёт, как быдло, замашки свойственные контингенту людей, ставящих своего эго превыше, да вот только словно сбой эта программа дала, и он всё отыгрывает её по привычке, потому что не знает, как надо иначе. Но изредка, когда один на один с собой смотрел в окно поезда или просто тоска по ночам грызла, вспоминал, что можно же по-другому, и он задумывался. Но ответа не находил и постепенно снова засыпал в привычке. И так оно и шло, то проснётся, зачуяв что-то живое, то снова уснёт, забыв тень себя. Как раз из одного из таких состояний, когда он был потерянно удивлён, Лёша и вырвал его. А как увидел тот привычные очертания сценария, так и снова задремал под колыбельную реальности. И снова всё оценивал, всё обвешивал ярлыками, всё комментировал. На каждый аспект жизни у него есть мнение, заимствованное из какого-нибудь болота гнилого — ну там, ВК или телека. Всё, что под него попадает — правильное. Всё, что вне фильтра — мракобесие. Внутри — ничего по сути. На лице — высокомерие. Высокомерие всегда признак душевной пустоты. 
- Чё в сухую?
Зачинающе спросил Лёшик. Кирилл понимающе ощерился.
- О, наш человечек! А у тебя есть? Ты ж налегке… — отсыл к тому, что Лёшик без багажа.
- Ещё не бывало такого поезда, в котором я бы не нашёл достойного сопровождения для великосветской беседы. Ща сварганим, — высокопарно заявил Лёшик и начал обыскивать все щели вагона, а попутно завёл разговор — Как говорят бродяги, где шапку сложил — там и дом, но коль скоро поезд так себе домишко, то какие же края вскормили тебя, землячок?
Кирилл с явным восторгом столь живой вспышке в таком глухом местечке разглядывал Лёшу. Ему нравилось, что его веселят. Весь мир его должен был веселить, а он оценивать качество спектакля. И вот сейчас его система оценки зашкаливала.
- Ну ты кадр! Красава стелешь! — обозначил он своё впечатление.
Вся речь Кирилла являлась отражением его реакции на происходящее. По кайфу ему были словосплетения Лёшика, и он должен был об этом сказать. Не нравились ему худые парни, и он обязан был выразить свое мнение по поводу «дрищей». Он безалаберно ронял слова, словно тяжелые пакеты с мусором по тротуару разбрасывал, и кичился тем, что считает себя в праве это делать. Вся речевая стратегия Кирилла нацелена была на то, чтобы обозначить свою принадлежность к той или иной группе людей, взглядов или мыслей. Он утверждался, что не одинок в своих суждения и так же, как он (а честнее сказать, наоборот, он так же, как и они) считает целое поколение. Если же ты мыслишь иначе, то ты хуже — простое уравнение прямолинейного самоутверждения. Бросив слово, Кирилл на время замирал, словно бы смотрел, как разойдутся круги по воде реакций собеседников. Фразы же его скорее были не информативными блоками, а увесистым нагромождением заимствованных идей, которые он бесцеремонно выплёвывал тебе в лицо.
- Я — Сибиряк! Енисей, слышал? — важно завёл песню Кирилл. 
- О-о-о! — со знанием дела потянул Лёшик, так словно бы всё детство он ловил осётра на таймырских берегах.
- Батя мой — солидная персона. Главный медик у нас в городе. Уж я-то человеческую натуру знаю.
Тут неожиданно открывшийся представитель медицинской четы застыл на время с куском колбасы за щекой. От чего-то поморщился, как вспомнил что неприятное.
- Знаешь? — заинтересованно и по большей части, чтобы вывести собеседника из ступора уточнил Лёшик.
- А то! — очнулся Киря и проглотил колбасу — Приходит такая, значит. — он сделал губы уточкой, поджал лапки, как кура и, размахивая одной, стал изображать из себя провинциальную чику — Губки накрашены, титьки в топике, фау-фау, тырыпыры, я хочу быть докторичкой. Моя, грит, мама дала мне денег, но я хочу на бюдже-е-ет. — он потянул, как капризная девочка, всё больше походя на непривлекательного гомосексуалиста — Ну а я и объясняю — всё можно, но надо поработать… Головой. — голос его зазвучал неторопливо, размеренно и вкрадчиво. Он стал говорить негромко и лениво, растягивая слова. Казалось, будто бы его очень утомила предсказуемость человека, его тупость и непроходимость. Но только казалось. При этом он неприятно и самодовольно ощерялся; как и все личности такого плана, Киря выставлял похоть напоказ — Да все они ****и, только и умеют, что сосать и глотать. Женщина… Хотя не, человек, вообще, это, в сущности, вошь же. Вошь са;ма настоя;ща, а кто и гнида! Даже наш с отцом коллега, Чехов, думал так. Но женщина — в особенности.
- Чехов? — переспросил Лёшик.
- Ну да, — продолжил тот — Он же, вообще, был врачом. А, ты и не слыхал поди.
Тем временем, знающий толк в таких делах и нутром чувствующий, где, что лежит, Лёшик ловко вынул откуда-то из-под матраса бутылку водки. Неполную, наспех забитую пробкой и, конечно же, предательски тёплую. Киря застыл в восхищении. Таких приколов он по ходу не встречал в своей жизни и был готов признать Лёшика за мастера спорта в дисциплине алкоголизма.
- Ну ты фокусник, брат! Во фокусник, а! — промолвил парень, выдав высшую оценку — одобрение и принятие.
Во взгляде Кири блеснул огонёк, а во всей натуре заиграли живость и рвение. Он потёр руки и даже немного запрыгал на месте от нетерпения прибухнуть.
- Стаканы есть? — деловито полюбопытствовал Лёшик и безошибочно разглядел в лице Кирилла стремительную остановку всех процессов, словно они вдвоём только что разогнали мопед на максимум, а потом что-то наебнулось и двигатель разом заглох.
- Ладно, не понти. — самоуверенно махнул Лёшик и вышел.
В коридоре поезда оказалось свежо, если не сказать, что прохладно, как осенью. Выскочив из купе, Лёха почти лицом к лицу столкнулся со странным пассажиром.
Это был худощавый молодой мужчина. На пару сантиметров ниже Лёшика, но из-за высокого пучка чёрных несвежих волос на голове это особо не бросалось в глаза. Кожа серая от пыли, ветра и пота, как и у самого Лёши. Видно, не первый день в дороге. Словно бы дно океана, всё его спокойное и сдержанное лицо испещрено глубокими морщинами памяти и событий. Отчетливые скулы плотно обтянуты, подбородок прячется под тонким слоем щетины;. Глаза тёмные, мягкие, внимательно смотрят из-под густых бровей. Нос широкий, как у испанца. Поверх старой коричневой футболки толстовка с глубоким капюшоном, что надёжно защищает шею от ветра. Простые армейские штаны, следом потрёпанные и местами прохудившиеся кроссы Air Max. Меж ладоней скользит гитара. Классическая, без рисунков и наклеек. Строгая и сдержанная. Выточена из дерева, аж блестит на солнце. Методично и увлеченно полирует её тряпкой. Видно — влюблён в свой инструмент. Он для него больше, чем форма и струны — живая душа. Вот и не оскорбляет он её индивидуальность всякими дешёвым наклейками да фантиками. Каждая струна идеально отстроена, туго натянута на колки, готовая чистотой зазвенеть или внезапно лопнуть. Дерево уже утратило новизну и напиталось чувством, и передаёт каждым звуком спокойную тёплую энергию свою. Словно та часть исконного древа жизни отпечаталась в нём и теперь звучит. Гитарист, явно, слышит и видит всё, что вокруг, но не проявляет заинтересованности. Он в каком-то своём пространстве, как под куполом защищённый, и всё, что вокруг аккуратно обтекает его. Будто бы мир говорит: «Тише-тише, вот этого не раздавите, он нам сказал, что постоит в сторонке, давайте не будем его тревожить.» И он стоял, потасканный временем, но защищённый от многих невзгод. Реальность обтекала его плавно, а он сосредоточенно всё натирал свою гитару. Казалось, что он здесь, в жизни, только для того чтобы этим заниматься — до блеска полировать свою гитару. Лёшик даже подумал, умеет ли этот тип играть или так для бутафории взял. Присмотрелся повнимательней и как-то удивился — слишком уж был похож гитарист на него самого. У Лёши даже появилось на миг желание взять эту гитару в руки и сыграть так словно бы он умел это и чувствовал инструмент. Ощущая взгляд незнакомца, тот никак не изменил своих действий.
Тем временем, освежающим ветерком пронёсся по коридору озорной звон стаканов. Лёшик обернулся в стремительной надежде, что его поиски окончены и в ту же минуту забыл, зачем вышел в коридор. Наш путешественник замер и столько восторга читалось на его лице! Столько восхищения! Словно бы маленький мальчик увидел прекрасный тизер новенького Mass Effect*. По обшарпанному полу соседнего вагона катила тележку с угощениями проводница. Высокая рослая женщина. Заметив её с запозданием, Лёшик смог разглядеть только крупную спину, совсем не женственные плечи и широкие бёдра. В волнующей синей форме РЖД и аккуратной красной шапочке, она катила свою тележку размеренно, неторопливо, с чувством глубочайшего достоинства и даже не обращала внимания на возню у окна. Но для Лёшика в этот бесконечный миг она стала звездой, что загорелась и светом своим озарила весь момент монотонного хода поезда. Лёшик был очарован и грезил о новой встрече. И так он засмотрелся, так замечтался и так очаровался, что даже забыл про стаканы. Прекрасный мираж, проводница поезда «*** — Москва» бесследно растворилась в следующем вагоне, а Лёша так и остался стоять, провожая её взглядом.
- Пфр!
Парень даже тряхнул головой и фыркнул, как лошадь. Протёр лицо руками, словно умываясь водой, чтобы протрезветь и наконец вернулся в реальность. Там гитарист по-прежнему невозмутимо работал тряпкой и не придавал большого внимания происходящему, хотя понимающе улыбался. Хотя и не сильно.
- Так, — Лёша постарался собраться с мыслями со второй попытки — Братка, миллион извинений, каюсь, засмотрелся на эту прекрасную леди. Подскажи, а может быть, кроме столь восхитительного инструмента, божественными звуками которого, я не сомневаюсь, ты излечил уже ни одну душу, у тебя найдётся абсолютно случайная, разумеется, пара стаканчиков для двух не то что бы скучающих, но предчувствующих приближение мушесонья путников? И если же ты изъявишь желание присоединиться к нашей не столь
*Mass Effect — компьютерная игра, вышедшая в 2007 году.;
содержательной, сколько удивляющей непредсказуемостью импровизации душ, беседе, то отказ вряд ли встретишь.
Вместо ответа гитарист устремил взор куда-то в окно. Рощицы мелькали, деревья летели, облака бежали. Лицо его покрылось раздумьем. Шло время. Наконец, он кивнул. Аккуратно приоткрыл кофр, так словно было там, что лишнее для чужих глаз, и он старался не дать этому выскользнуть. Лёшик показательно отвернулся, мол, всё норм, я пока на дизайн вагона позалипаю. А вскоре стаканы юрко выпрыгнули наружу. Гитарист ловко подхватил их и с неизменным спокойствием протянул не то что бы скучающему путнику.
- Гран мерси! — изрёк Алексей, приложив ладонь к сердцу и склонив голову, после чего добавил — Хм, чем же бы мне отблагодарить твою отзывчивость на перепутье этих неприветливых мест…
Пошарил по карманам и к своему собственному удивлению извлёк оттуда пряник. Осмотрел его. Пряник как пряник. Обычный такой, видно, на станции ухватил у кого. Протёр коврижку рукавом рубахи, да и отдал спасителю.
- Извини, брат — всё, что есть. А ещё я лично обещаю, что мы поднимем си грациозные произведения стекольного искусства за твоё безграничное благоденствие.
Тот молча, со спокойной благодарностью принял обмен. Лицо его мало, что выражало.
- Может, всё-таки, к нам? — настойчиво уточнил Лёша — Мы повернём штурвал беседы в направлении любом, интересном парусу твоих мыслей. М?
По уже сложившейся традиции, вместо ответа гитарист посмотрел куда-то сквозь Лёшика. А потом возьми, да и заиграй страстную испанскую мелодию. И так легко запорхали его пальцы, так уверенно побежали по аккордам. Гитара вмиг ожила, чтобы рассказать целую историю, конечно же, о любви. Это была Laura Fygi — I Will Wait for You, но Лёшик того не знал.
Пересекая порог купе, он на мгновение нахмурился, как вспомнил что-то из какого-то далекого прошлого. Потом ещё раз внимательно посмотрел на исполнителя, словно пытаясь в нём узнать тот образ, который ему напоминал и гитарист, и эта мелодия. На миг даже показалось, будто себя он углядел в лице этого человека, но себя какого-то другого. Короче, тряхнул головой, мол, не, показалось. Мелодия продолжила укрывать вагон полотном нейлоновых струн. Громко. Слышно. Сильно.


 
2. ТРУДНЫЙ ГРАЖДАНИН
Оба подпили. Киря достиг того состояния, когда он уже был неуязвим и гордился каждым своим шагом. В самом прямом смысле.
- Зацени-зацени, как ногу ставлю. Я вот даже бухой если, как барелина стою. Тормозни меня гайвер, я по прямой линии пройду без бэ, чё-тень-ка!
Паясничал Кирилл, вышагивая по трясущемуся вагончику с широко раскинутыми руками, точно аист, готовящийся ко взлёту. Но всё-таки не взлетел, да и повалился мордой на койку, оставив заднюю часть туловища на полу. Устало простонал что-то в подушку, перебрался на кровать целиком и по-барски раскинулся. Посидел мале;нько, передохнул. Затем перевёл взгляд на потолок и ленивым тоном «золотого» ребёнка самодовольно протянул:
- А вообще, батя мой красавелла, конечно! Вот, жизнь-то, вот кора;, а! Есть у неё чувство юмора, это стопудово!
Киря медлительно потянулся за колбасой. Основательно так откусил здоровый кусок и, солидно пережёвывая его, начал повествование. Лёшик с важной заинтересованностью устремил взгляд на попутчика, словно бы сейчас ему откроется секрет святейшего меню апостолов на вечернем приёме у Иисуса.
- Обыкновенный медик, да, ни имени, ни жены-дочки олигарха. Ну вот, что ему, казалось бы, светит? Прозябал бы на лечфаке, потом в поликлинике какой-нибудь корячился. Никто слыхом не слыхивал бы о нём. Под сраку лет — ЗП в двадцать пять косарей и клопов по койке давить? Казалось бы! — добавил интриги Кирилл, приподняв вверх палец — А как-то он, я без понятия ваще как, подвязался с правильными людьми. Ну, мож, подлечил кого… — призадумался — Или же наоборот помог с рогатым рандеву организовать, это уж кого волнует, правильно, да? И, по итогу, дали ему клинику, короче. А батя-то мой, не будь дроздом, начал ещё и по академической теме двигаться. Ну, там статейки всякие клепать в журналы нужные или диссертации строчить, я хз, если по чесноку. И прикинь, фортануло! — он звонко шлёпнул ладонью о ладонь, подскочил и уселся на краю кровати, корпусом склонившись к Лёшику — Батону моему место на кафедре! Вот кора;, да? Сразу такую красную дорожку под жопу постелили, иди, типа, родной, к успеху! Я, ей Богу, до сих пор угораю, как это бате моему, полубандиту, дали место учёное. Видал, а — вертели мы всю эту Систему ихнюю! Ага! Братва рвётся к власти. — Киря рьяно вкинулся водкой и тут же зашелся кашлем, видно, не туда пошла — А потом тяжко нам стало.
Тот сурово затих. Уплыл мыслями в небытие. Да как и хлопнет ладонью о стол со всей дури, аж стакан кувырк на бок!
- Всё твари эти виноваты!
- Какие?! — Лёшик и сам вздрогнул от неожиданности.
- Ты чё! Не смотришь что ли телевизор? Ну америкосы, конечно! Они же нам тут кризис устроили. Если б не санкция, мой батя давно бы уже какой-нить фармакологический заводик прибрал, а так… Эх! — он махнул рукой — Обложили нас по всем фронтам, сволочи. Смотри, импорт ихний весь, станки тоже, а как тут своему производителю честно развиться? Да никак! Вот и приходится хитрить-мутить, лазейки искать. Прошаренным надо быть, как мой батя, вот это тема. Наши же, — он кивнул головой словно на Господа — Наши-то давно уже хотят всю эту херь заместить, но рано ещё. Угу, — он понизил голос, словно вещал устами матёрого КГБэшника — Полюбэ. Сил-то у нас хоть отбавляй, мы их всех одной лапой придавить можем. Россия же — это медведь. Могучий, здоровый такой, но без тактики, а тут стратегия нужна. Чтобы само сладко да гладко, сечёшь? Ну да ничё, им-то видней, они лучше нас знают, как там в мире. Разберёмся. Мы и так уже лидеры. Опять же, по «Первому» говорят, что и хотят, и могут с нами дружить. Щас этих вот победим и заживём.
Киря загорелся азартом и начал терять нить. А Лёшик скорее из какой-то шутки, ибо чувство юмора имел он отменное, ловко вставил:
- Ну что за Россию?
Киря одобрительно закивал, и их стаканы сошлись в дружественном лобостолкновении. Водка растеклась по организму. Кирилл ещё сильнее захмелел, потом, переключившись, начал какое-то новое повествование. Лёшик уже по ходу для него растворился, и он вещал себе самому:
- Я там такие штуки на своей машинке проделывал! Гарцевал чётче, чем на идеально объезженной лошадке. А, однажды, бабку на капоте покатал…
Лёшик, который потянулся открыть окошко, осел. Он не был пьян. Алкоголь не брал его. Он слышал, но понять не мог. Полусидя-полулёжа Кирилл развалился на койке, как персонаж греческих мифов на празднике чревоугодия. Лёшик замер в ожидании продолжения. Нависла тишина. Лишь стаканы изредка подпрыгивали от стука колёс. Сгущались сумерки. В таком состоянии их и застал третий путник.
Среднего возраста. Недостаточно молод, чтобы казаться юношей, недостаточно стар, чтобы быть матёрым. Неприятно худой. Попросту нескладный. Коленки и локти, точно ножик, не углядишь — стены оцарапает. Формой головы напоминает пришельца — со здоровым лбом, широким, как унитаз черепом и узким подбородком. Нижняя челюсть выступает вперёд, чем-то делая его похожим на муравья. Неприятная морда — кажется, он сейчас откусит у тебя кусок тела и будет его перемалывать дотошно и въедливо своими жвалами-пластинками. Тёмные волосы аж блестят от геля. Зачёсаны набок. Идеальный, маниакально выверенный пробор выдаёт внутреннюю неуверенность. Там, где уши стыкуются с шеей волосы чуть длиньше, вьются, несмотря на тонны средств для укладки. Это добавляет хаоса в весь его образ и раскрывает тайну, что не всё в жизни у данного гражданина под контролем на самом-то деле. Наверняка, минут по тридцать возится с расчёской перед зеркалом прежде, чем выйти из дома, в самый последний миг, разглаживая наслюнявленными пальцами выбивающиеся из общего ряда волоски, бросает недовольный взгляд на свои непослушные кудряшки и, смирившись, с недовольством собой уходит. Хочет быть идеальным во всём — от эмоциональных проявлений до причёски — понимает, что не может и бесится, и подавляет эту внутреннюю неудовлетворённость самоубеждением, будто у него всё под контролем, талдычит это себе, как болван мантру. Но не всё, совсем далеко не всё. Лицо у него вытянутое, что придаёт физиономии какой-то удивлённой напыщенности. Ровный, прямой нос, тонкие губы, брови едва намечены. Подбородок заострённый, покрыт тонким слоем светлой бородки, которая оформлена в почти безупречные линии. Усы бреет беспощадно, ибо мужчина должен носить бороду, а усики ро;стят школьники, которые хотят смотреться старше — ему же не пристало. Светло-зелёные глаза сужены, как будто он часто щурится. Похоже, носит очки, но старается не выдавать этого. Мечет резкие, колкие взгляды. Стоит ему зацепиться таким за подходящий повод, и вся его личность разразится взрывом невротика. Кожа белая, как у трупа. Чем-то смахивает на свежевыловленного утопленника. Движется короткими рывками. Тонкие длинные ноги прикрывают какие-то старомодные брюки. А ниже ботинки, прошедшие жизнь. Остроносые такие, с набойками, нелепого оттенка неопрятной мыши. Куплены лет десять назад. Грязные и в пятнах. Много внимания уделяет внешнему, но неопрятен в мелочах — главное пустить пыль в глаза, набросать умных слов, надымить мутной идеей, а там уж… Лицо, как и полагается у таких граждан, строгое и сдержанное, смотрит чуть свысока — то ли из-за посадки головы, то ли из самомнения. Хер его разберёт. Кажется, будто он проглотил ровный непогрешимый кол правды, патриотизма и порядочности, той мифической. Такой весь возвышен и недосягаем для мирского порока и несовершенства души человеческой. Напоминает молодого священника, который уже искушён алчностью тщеславия, но ещё не опытен достаточно, чтобы осознать это. Вот и чудится ему, будто свет он несёт в мир, а если копнуть глубже, то окажется, что ахинею. И впадает в транс, и закатывает глаза, и изгоняет Дьявола из прихожан, а на деле просто сходит с ума. Возомнившему Богом себя, Богом не стать. Но неумолим он в своём заблуждении, а потому безутешно несёт «благо» в мир неразумных и заблудших во мрак. Лишь он один — юный избранник Господа, который познал истину и теперь вдалбливает её молотком и гвоздём в тупые бо;шки быдла. Он есть светоч, реальность за ширмой его иллюзии — не существует. Эдакая помесь яро верующего по воплощению, преданного революционера по форме и растрёпанного воронёнка по наполнению. Сдержан, непогрешим и собран с виду, он скован и носит трагедию внутри, как те дети из семей, извращённых религией, где стягут в кровь плоть, если ты перепутаешь слова вечерней молитвы и насилуют до отключки, если пересолишь кулич на Пасху. Вот и тащил он на привязи якорь своей личности в форме больной, лишь ему понятной, идеи. Тащил слепо и неразборчиво, убеждённый, что только в нём — якоре — счастье. Моралист, зашорен, фанатик, конченный. Слова матершинного не обронит и бабушке место заставит уступать, а в тумане зависти и ущемлённой гордости подрежет тебе трос и с радостью станет хлопать в ладоши, пока ты летишь вниз с горы, ещё и молитву за упокой прочтёт и на могилку к тебе ходить будет, и цветочки заботливо поправлять. В руках держит небольшой саквояж, держит крепко, словно бы там вся его уверенность, на голове аккуратный, выпавший не пойми из какого времени, котелок.
Зайдя в купе, трудный гражданин степенно осмотрелся. Взглядом своим повёл неторопливо, будто бы выбирал с кем ему тут дружить, а с кем нет. Затем так же чинно и не торопливо снял с себя длинное, как и у всех революционеров, пальто в пол. Оценивши ситуацию и более не смотря по сторонам, очень бережно и заботливо свернул пальто, положил его на руку, в которой сжимал саквояж. Свободной же ладонью как следует отряхнулся, расправил складки на своей тёплой узенькой не то водолазке, не то кофте с высоким горлом. Наконец-то позволил себе выпрямиться в полный рост. И в довершение картины провёл пальцами по волосам. Вот теперь он был достаточно идеален и полностью готов отрекомендоваться.
- Вермунд Иннокентьевич Скокк. Очень приятно, господа!
Как бы сразу показывая своё социальное, моральное и культурное превосходство над спутниками, пришелец отчеканил, очевидно, годами отточенное представление с ритмом поэта-чтеца. Господа поставили водку и внимательно посмотрели. Вермунд пожал каждому руку и с тем же непоколебимым спокойствием на лице стал располагаться на верхней койке.
Голос его прозвучал натянуто-высоко, строго, неуместным деловым тоном. Казалось, что он вот-вот взберётся на постамент, который, конечно же, он прихватил с собой, достанет из саквояжа Библию и начнёт скандировать. Речь его была компромиссом между правильным построением предложений и тщательно сдерживаемым неврозом. Он весь такой, словно сейчас сорвётся и перейдёт на крик. Или слетит с катушек нахер. Это была натянутая, плохо адаптированная программа личности, которая так и сквозила огрехами функции. Короче, показуха, ради одобрения.
- Скокк, что за фамилия такая! — удивился Киря.
- Вермунд, что за имя такое! — удивился Лёшик.
Тот же не обратил ровным счётом никакого внимания на столь бытовую, столь мелочную сущность человеческого естества, как неготовность принять нестандартное имя и невозмутимо приступил чистить свой котелок. Видно, в поезде для его августейшей особы было слишком напылено миром обыденным.
- У тебя, наверное, и крестик есть… — не без иронии осведомился Лёшик.
- Да! — вызывающе ответил Вермунд, и голос его устремился в высь, он с готовностью достал из-под кофты нательный крест, продемонстрировал — Религия — это моё личное свободное право выбора и попрошу Вас относиться к нему с уважением!
- Окей-окей, — Лёшик с деланным понимаем развел руками, мол, ты босс и оставил моралиста в покое.
Киря приложил жирный палец к губам и, зажмурившись, кивнул, типа прибережём этот экземпляр напоследок.
- Так, что ты там говорил про свою гарцующую лошадку? — отмотал назад Лёшик.
- Да-а! — Киря расплылся самодовольной улыбкой — Ваще, как ювелир мог проехать по пешеходке в самый разгар дня, мне мусара даже завидовали. Пешеходы-то, кегли эти, так и голосили, когда моя машинка им пятки подрезала. Вот я тогда угорал с них!
- Что, простите? — вкрадчиво, с нарастающим недоумением вплёлся в разговор Вермунд — Я правильно понимаю, Вы только что назвали живых людей, преисполненных убеждений, людей точно таких же, как Вы, замечу, кеглями? Хм, — он остро пожал плечами — Знаете ли, у меня есть своя чёткая позиция по данному вопросу. Вот мы с моей семьей часто смотрим про ДТП, и, насколько я могу судить, а судить в той или иной мере имеет право каждый гражданин, покуда суждения эти не покушаются на чужую свободу, то могу заметить, что с этого, вот с этой бездумной халатности, с этого мальчишеского бахвальства всё и начинается. — даже весь речевой арсенал Вермунда был устаревшим каким-то, не от мира сего, как и он сам — Они вот так вот кичатся собой, они снимают всё это на камеру, они думают, что это игра, такая же, как и перед монитором компьютера игра, они не чувствуют грани реальности, где кончается щегольство, а где начинается ответственность, а потом мёртвые люди на дороге… и покупные погоны получают деньги. Вот Вы не поверите, — разошёлся тот — Буквально вчера мы с мамой смотрели «Ублюдки на дороге», там как раз про таких говорили, и я даже подумал, что необходимо издать специальный закон, и закон не юридический, а человеческий, понимаете? Тут всё, как в дикой природе, вырвали тебе глаз — ты вырываешь сердце. Говоря нашим с Вами, простым языком, ну вот сунулся такой ублюдок на пешеходную зону, обкурившись спайсов или чего-то там, я уж, Бог уберёг, не силён в этих вопросах, — он как-то женственно отстранился ладонью — Так пусть же его толпа и забьёт камнями. Никаких смягчающих обстоятельств или оправданий — сразу же, на корню выжигать, дабы неповадно было, а покуда существуют лазейки, то и трагедии будут. Знаете, я повторюсь, но моя позиция решительно тверда в этом вопросе, — все замерли — Будь моя воля, я бы всех этих папенькиных сынков, всех этих мажоров, всех дегенератов за рулём поставил к стенке, заковал их цепями и очень медленно-медленно-медленно, — он с какой-то маниакальной зацикленностью остановился на этом слове — Давил их кости трактором. Вы же все, наверняка, смотрели «Пилу», ту часть, когда негру на дыбе всё крутили, я бы их туда и засунул.
- А Боженька-то против не будет? — как-то злобно исподлобья съязвил Киря, выпил ещё водки.
- Вы, что, пытаетесь меня оскорбить? — высокомерно снизошел тот, едва ли приподняв бровь — Так вот, у Вас это не выйдет. Провоцируйте на реакцию других. Лучше бы такие, как они шли на войну и были полезны обществу, да хоть бы и в качестве пушечного мяса. Это же вредители! Паразиты. — элементарно, как само собой разумеющееся, чего почему-то не вразумеют другие, добавил Вермунд.
Тут Киря внезапно подскочил и как завопит:
- Да хорош ты уже, а! Может, угомонишься, боец диванный? Насмотрятся они все этой мути и лезут! Суётся он тут со своей «позицией», мать её — то он сделал бы, тут поменял, тоже мне выискался. Ехали мы, ехали, можно подумать, только его эту галиматью, — Киря раскинул руки и стал раскачиваться из стороны в сторону, как дерево, почему-то таким образом пародируя Вермунда — И ждали вдвоём, когда же мы наконец услышим, что ещё один доморощенный сосунок думает о жизни больших дядь, настоящей, а не по книжке мамкиной. Да ты, вообще, знаешь, вот ты, Вермонт или как там тебя Кок, что значит убить человека! А? Что такое — отнять жизнь? Только языком молоть и можете все, пока тепло под жопой. — Кирилл всё напористее приближался к Вермунду и легонько толкал его ладонью в плечо — Ты когда-нибудь видел их слёзы, чувствовал их боль, хруст их костей? Пережил ли ты то, о чём твоя позиция? Или так, тут урвал, там потырил слов заумных! Какое право вы вообще имеете судить? Безгрешные что ли? Не люди — комментаторы сраные!
Киря замолчал и замер посреди вагона. Он часто дышал. Глаза его растерянно бегали, а на лбу выступил пот. Его била изредка дрожь, как от сильного нервного напряжения. Вермунд недвижно смотрел на него, но почему-то не проявлял ни возмущения, ни пренебрежения, свойственного ему. Потом он лениво, как от мухи отмахиваясь, отстранил руку Кири, подошёл поближе и стал внимательно всматриваться в его лицо. После чего сузил подозрительно глаза и с нарастающей догадкой проговорил:
- Так ты… — он словно увидел знаменитость — Кирилл Брюханов, я узнал тебя. — при этом он хлопнул в ладоши — Ты же сбил двух первокурсниц на пешеходном переходе, а потом уехал. Это же по всем канал показывали ещё. Ну, ну, вот Вы, — он протянул руку по направлению к Лёшику — Вы разве не помните, Вы же должны помнить, такой скандал был на всю Россию, честное слово.
Обрадовавшись своей догадке, Вермунд даже подскочил, как в лото выиграл. И вот теперь на его холодном лице отразилась та доля презрения, которой покрывается человек, неспособный принять все грани этого мира, человек обособившийся в своём узком видении. Он отстранился, словно прикоснулся к чему-то мерзкому и, влезая на верхнюю койку, ошарашенно и даже как-то растерянно проговорил:
- Мне даже ехать с Вами в одном вагоне отвратительно… Была бы моя воля, я бы попросил меня пересадить. — задумался, добавил, обращаясь к Лёше — К Вам, молодой человек, это определённо не относится. Хотя, если честно, я бы на Вашем месте, руки этому потребителю не подал и, на всякий случай, если Вы это уже сделали, помыл ладони с мылом, ибо Вы могли запачкать их кровью. Кровью невинной и чистой.
Лёшик повернул голову в сторону Кирилла, понимая, что этот мяч был адресован ему, а тот, в свою очередь, пробубнил, как обиженный ребёнок:
- Суд не признал меня виновным. Я заплатил их родным…
Но, видимо, это оправдание не устраивало даже его самого. Киря отвернулся и стал смотреть в окно. Лёшик ошарашенно наблюдал за всей сценой, потом с нарастающим осознанием проронил:
- Бабку… На капоте… Покатал…
Также насуплено, с тихим отчаянием, не отрывая взгляда в никуда, Кирилл заключил безысходно, словно злодей, с которого сорвали маску:
- Да не бабку, не бабку и не на капоте.
Проникаясь осознанием ситуации, Лёшик откинулся на кровати и задумался. Для него всё это был какой-то больной перевёрнутый мир, где медики давят людей, покупают прощение, а священники смотрят новости войны и призывают к убийствам.
Помолчав так минут десять, Лёшик снова налил водки и протянул стакан Кириллу.
- Куда ты решил сбежать?
- Не знаю, — угрюмо отозвался тот — Я уже месяц по поездам так мыкаюсь. Просто езжу. — почему-то он стал пальцами ощупывать грудь, смотря куда-то вглубь футболки.
- Поэтому ты принял деньги от отца?
- Да. Хочу быть невидимкой, хочу покоя, тишины хочу от этих порицающих взглядов, где каждая крыса тебя знает, город-то не большой. От звонков по ночам. От угроз под дверь. От того перехода…
- А, что ты планируешь делать, когда деньги кончатся?
И тут Киря осекся. Видимо, эта мысль приходила ему в голову. У него не было ответа, и он растворился в молчании.

;
3. ГОСПОДИН СКОКК НАХОДИТ СМЫСЛ
Лёшик проснулся совсем уже не ранним утром. Кирилла не было. Святоша пил чай. Степенно. С наслаждением. Крепко держал массивную кружку за неуместно тонкую ручку. Он смаковал каждый глоток и чуть-чуть прищуривался, когда дул, и пар обжигал ему глаза. Вторую ладонь он положил на поверхность стола. Вдоль его длинных тонких пальцев, покрытых мелкой сетью раскрасневшихся капилляров, расположилась небольшая Библия. Геометрически, безупречно, ровно. Поймав взгляд Лёшика, Вермунд пояснил:
- Очевидно, наш с Вами попутчик не решился на постыдное бегство, выбрав молчаливое уединение. Видите, его вещи, — он указал своим неприятным, как нос здорового комара, сухим пальцем на пожитки Кирилла — Не думаю, что такая личность, бросила бы своё добро. Подобным, как правило, присущи две отличительные черты: первая — это алчность, ну тут уж объяснения излишни, а вторая — трусость. Сорвав с себя маску, злодей непременно унёс бы улики. Коль скоро, всё на месте, то… — Вермунд многозначительно дал понять, что Кирилл ещё вернётся. 
Лёшик протёр глаза и зевнул.
- Ты каждое утро читаешь молитвы? — он не понимал суть моды на религию и хотел её выяснить.
- Верно, — уже более спокойно ответил Вермунд — И вечером тоже, прежде чем ложусь спать. Мои помыслы должны быть чистыми, иначе я буду проецировать в наш мир зло.
- Зло? Это что? — просто спросил Лёшик.
- Ну ты глупый! — снисходительно засмеялся Вермунд, и с него на миг слетел весь помпезный помё… налёт — Вот смотри, когда твои помыслы наполнены грязью, то ты излучаешь в пространство негативные волны, они отражаются и возвращаются к тебе, как бумеранг, в сущности, это и называется принципом бумеранга и, как ты понимаешь, чтобы тебе было хорошо…
- Мне? — не сообразил Лёшик спросонья.
- Нет, — мотнул головой Вермунд — Ну то есть да, ну абстрактному тебе — ему, ей, мне — нужно выглядеть светлым, тогда мир будет принимать тебя за такового, а, соответственно, и окружать позитивной энергетикой.
- То есть, если я хочу радоваться жизни, — задумчиво проговорил Лёшик, примеряя на себя теорию Вермунда — Мне нужно кем-то притвориться? Но ведь это не я уже буду радоваться. И радость эта чужая не радовать будет…
- Ну вот смотри, — продолжил Вермунд как-то не к месту — Когда в Питере был теракт, мы всей семьёй молились за погибших.
- Так они же не ожили, — просто ляпнул Лёшик.
Вермунд скривился:
- Это потому что Бог знает, как до;лжно быть. Увы, его замыслы не всегда явно видны нам — земным жителям, но, в итоге, всё становится на места в соответствие с Божьим замыслом.
- А в чём тогда смысл молиться, если всё равно будет, как придумал Бог? — опять не понял Лёша.
И, словно сдержанный, чопорный, но не ахти какой учитель, Вермунд попытался зайти с другой стороны:
- Ну хорошо, давай попробуем так. Предположим, ты ощущаешь плотское влечение к определённой женщине. Это же грязь. В то время как молитва поможет тебе стать на порядок лучше.
- А что грешного? — легко рассмеялся Лёша — Ну хочется мне какую-то там сучку и что?
- Я не намерен вести разговор в таком тоне. — резко закрылся Святоша и поджал тонкие губы.
Помолчали. Вермунд снова продолжил, чем нарушил своё заявление и удивил Лёшу:
- А знаете ли, — он почему-то снова перешёл на Вы — Как мыслящий человек, я часто рассуждаю на политические и социальные темы, не лишены мои одинокие диалоги с собой философских настроений, а порой и экзистенциальных. Дело в том, что по специфике своей деятельности мне довелось немало путешествовать, и угнетающие порой часы в пути вынуждают занимать разум. Так вот, я пришёл к непоколебимому и, как мне кажется, вполне справедливому умозаключению. Государство, как единственно легитимный орган страны, а в идеале и мира, ибо живём мы все по одним человеко-законам — Божьим — государство должно заботиться о нас и ограждать от таких ублюдков, как этот. — он брезгливо поморщился, не опускаясь до того, чтобы называть Кирилла Кириллом — У меня даже родилась своя собственная идея общества, каким оно мне видится в самой правильной и гражданско-ответственной форме. Хотите послушать?
Лёшик дремал и не изъявлял особого энтузиазма.
- Ну как хотите, — надулся тот, а через минуту добавил — Но я всё равно скажу. Я вижу наше с Вами общество, хотя знаете ли… Наверное, и любое общество, в принципе, потому как я всё-таки выступаю за единое мировое общество таковым, что подобное там просто невозможно. Невозможна такая постыдная безответственность личности, когда адекватные законопослушные граждане, которые соблюдают вполне обоснованные правила, вынуждены страдать по вине таких вот паразитов, у которых ни капли уважения ни к чему вообще. Представьте себе, вот рождается человек и его сразу тестируют, придумывают на тот момент уже такие хитрые психологические тесты и механические, чтобы не было отклонений от нормы. Берут этого младенца в руки учёные, социальные эксперты и сканируют со всех сторон, обвешивают проводками, измеряют активность мозга, колют вакцинами, ну, и так далее. В технических вопросах я не очень силён, но направление, не сомневаюсь, Вы поняли.
- А норма-то что? — отвлёк Вермунда от фанатичного забытья Лёшик, ища на кровати место поудобнее.
Тот откликнулся без раздумий. Очевидно, у него уже давно был заготовлен ответ.
- Видите ли, архитекторы социума, к коим я себя не причисляю, но в ряды которых охотно встал бы, они несут идею — создают оптимальную модель общества, а соответственно, и норму для его развития определяют, исходя из общего мирового блага, потребности, ресурсов и необходимостей. Так вот, и если у нашего с вами младенца есть хоть какой-то, хоть маленький, хоть самый слабый намёчек на отклонение от этой самой нормы, то его сразу же уничтожают такого. Да! — вызывающе приосанился Вермунд с видом Ницше только что открывшего теорию сверхчеловека — И его мать тоже. И отца туда же. И не на каторгу, заметьте, не в лабораторию для экспериментов, а сразу же — в печь! — не унимался социадист — Всюду, где имеет место человеческий фактор, есть погрешность — с каторги можно бежать, из лаборатории тоже, а потому сразу же на корню надо резать. Да, жёстко, но эффективно! И обратите внимание, — он словно вещал для какого-то воображаемого интервьюера, забыв, что рядом только ленивый Лёшик — Такой подход подразумевает и иные преимущества. Во-первых, мы решаем пока ещё не столь острую, но уже ощутимую проблему перенаселения и нехватки ресурсов. Во-вторых, мы разряжаем экологию. В-третьих, экономика приходит в баланс, и мы можем наконец отстроить здоровый рынок. И, главное, нам адекватным людям можно жить в состоянии безопасности, понимаете? Ну, а если кто-то всё же осмелится нарушить наш уклад, ну проскочит какая пакостная идейка в молодой ум, то на кол. Прилюдно. Заживо. Пускай боятся. Тогда и пидерастов не будет. Проблему нужно выкорчёвывать.
- Как-то это не по-христиански. — заметил Лёшик, уютно укутавшийся одеялком и наконец-то устроившийся в углу кровати.
- С чего это? — нахохлился Вермунд — Господь сказал: не покусись на жизнь Человека, а все эти — они же нелюди, биомусор с больной идеей. Господь не примет их, так и не всё ли им равно, какой дорогой отправляться к Сатане. Пускай знают, что наше войско непоколебимо и сильно!
- Он это сам сказал? — снова буркнул через полусон Лёша.
- Ну послушайте, существуют же всеобщие какие-то нормы, человеческие, природные, наконец, и все их понимают. Ну… — он собрал пальцы, словно гурман, собирающийся бросить щепотку пряностей в блюдо и поводил ими в воздухе, подыскивая слово — Осязают. А вот то, что происходит, провоцируя подобного рода инциденты — не является нормой, и Бог должен это понимать.
На том и кончилось. До вечера ехали молча. Как стало смеркаться, вернулся Кирилл. Был нелюдим, подавлен и замкнут. Улёгся лицом к стене, не накрываясь одеялом. Весь съёжился, обхватил себя руками да так и пропал в забытье. Лёшик окончательно уснул, и на некоторое время всё происходящее помчалось для него вместе с поездом, так же неостановимо и само по себе. Всё слилось в один сплошной поток: скрежет колёс, вереницы лесов, тускнеющий свет, трагедия Кирилла, самовлюблённость Вермунда, его собственные ощущения — всё померкло и потеряло тот священный смысл, которым так окрашена реальность бодрствующего и который так неуловимо растворяется в состоянии сна. 
Прошло минут двадцать, а может и несколько часов, когда Лёшик заслышал возню. Кирилл, который всё это время не подавал признаков жизни, вдруг стянул Вермунда на пол, повалил его к себе на кровать, прижал к стене и стал допытывать ничего непонимающего Святошу.
- Нет, ну суд же оправдал меня, слышишь ты? Суд сказал, они сами виноваты! Эти дурочки сами, САМИ, выперлись, когда жёлтый во всю семафорил! Почему ты так сказал? Почему в убийцы меня вписал? И за них отстегнули нехило, по два ляма за каждую, это ого какие деньжищи — тебе за такие всю жизнь свою потную не втюхать! А те приняли же, что одна семья, что другая, никто нос не воротил вообще-то!
Оправившись от неожиданности и ступора, Вермунду хватило прыти, чтобы с напором оттолкнуть грузного Кирилла и, задыхаясь от возбуждения, он выпалил:
- Заплатили! Да что ты?! Это твой отец заплатил! Откуда у тебя деньги? У тебя даже не хватило бы мужества посмотреть в глаза этим людям. Ты не в состоянии элементарное правило выучить — сбавь скорость у зебры! Все твои ценности ничтожны, и твой папа не купил тебе прощение, он купил тебе позор! Я плюю в лицо вам обоим!
Кирилл как-то беспомощно обмяк, скорее по инерции отпуская Вермунда, да и осел растерянно на кровати. Потом зашёлся кашлем, выпил два стакана водки залпом и от удара в голову намертво отключился.
Революционер часто дышал, его руки била нервная дрожь, просачивавшаяся в голос. Лёшик плеснул водки и ему. Тот выхлебал без колебаний. Зажмурился. Зажал рот локтем. Налил себе ещё четвертушку.
- Ты как, Святоша? — настороженно спросил Лёшик.
Тот откинулся на кровати и легко рассмеялся.
- Он всё-таки чувствует! Оно чувствует мои слова. — Вермунд даже с почти любовью покосился на безжизненного Кирю.
- Что? — не сообразил Лёшик — Ты это о чём?
Парень шумно выдохнул и начал, возможно, и не для Лёшика даже. В этот момент перед ним уже был не тот брюзгливый недотрога, а абсолютно новый человек (хотя, скорее, старый Вермунд вернулся из памяти прошлого):
- Знаешь, что такое, когда тебя не уважают? Когда они все смотрят сквозь тебя? Отец бросил нас, когда мне было пять, а сестре семь. Навещал от случая к случаю, сначала раз в неделю, потом раз в месяц, потом в год, потом переехал в другой город. Звонил каждый вечер ровно в 20:00, как по расписанию, как отбывал повинность, с одним и тем же списком зазубренных тупых вопросов. И никогда, никогда он не спрашивал обо мне. Стеснялся, как будто. Чтобы надо мной не смеялись пацаны, что я безотцовщина, мама всегда была рядом. Ну надо мной и смеялись. Они никогда не принимали меня всерьёз. Вечно у всех футбол, войнушка или по гаражам лазить, а я так… Это ж наша «Верочка», так они меня называли, будто я какое-то приложение к человеку. В школе та же ерунда. Я думал, вот перейду в универ, там люди взрослые, адекватные… Ага, какой там! Такие же шакалы, которым только погоготать да поржать… Бегал, видите ли, не так — «эй, балерина, пуанты нннада?» А потом … я пошёл на этот курс по укреплению мужского духа. Там я и встретил Виктора. И он-то открыл мне глаза, он сказал, что я достоин полюбить себя, но мне нужно обрести основу. А я понимал, и понимал больше, чем он говорил. Он думал, что я не догадаюсь, но нет — Вермунд зажёгся какой-то фанатичной искрой, как в бреду — Я могу читать между строк. Мне нужна была Вера. И говоря «в себя» — он говорил в Бога. Ведь Бог — это ты, это мы, это всё. Бог — это я! Знаешь, я даже не дошёл до финальной части того курсика. Я видел, какие оттуда выходят лохи;, такие же, как и приходили, и я стал думать сам. И я дал себе ответы сам. Ответы на всё. Я нашёл для себя Бога. Я узнал, что говорить, когда хамят, что говорить прежде, чем начать день, я узнал, что мне думать и что мне чувствовать. Я узнал, что я Гражданин, и я имею права, имею право, чтобы меня уважали. И видишь, как я построил свою личность. Теперь я способен менять умы, вызывать реакцию, я больше не пустое место, понимаешь?
Он радостно, словно влюбленный, обхватил руками плечи и разве что не замурлыкал, поудобнее устроившись на кроватке прямо рядом с до ненавистным обожаемым Кириллом.


;
4. НОВЫЙ ПАТРОН В ОБОЙМЕ АБСУРДА
Остаток ночи промчался без приключений. Лёшик пару раз выходил в тамбур. Стоял просто в одиночестве. Слушал там шум поезда, проникал в суть движения, замирал не дыша. Он словно пытался ухватить за рукав присутствие реальности. Подсмотрев в щель, можно было разглядеть его сутуловатую фигуру, опёршуюся о безразличную сталь многотонной машины, грохот которой заглушает все звуки мира — идеальное место, чтобы услышать себя. Лёшик целиком слился с чернотой, и лишь изредка его контуры выхватывали мелькающие за окном огни. В тот миг Лёша стал един со всем. В быту этого грязного тамбура, в пошлости этой глупой трагедии, в глубине этой неприкаянной ночи, он уловил тонкое ощущение жизни, почувствовал её остро, словно полотно сорвали с декораций. И такой тяжестью ему придавило на плечи, что Лёша только изредка вскидывал голову, наконец выдыхая, и, казалось, а может и взаправду, пар шёл у него изо рта. Съедало его что-то. Не раздолбанное детство и не ядовитая краска — груз какой-то. Так резко осознание мгновения, разрезающее берега пространства, сорвало полотно с декораций. И было для него это не перемещением из города в город. В такие минуты, наедине с собой, как тогда на стройке, Лёша понимал принцип иллюзии, и гложило его ощущение присутствия той заслонки перед лицом, что делала реальность мутной, как плёнка, на которую всякое налипло. И не мог Лёша от этого ощущения отделаться и корчился от боли. Видно, не до конца ещё вымылось из его души то, что он лечил странствиями по лесам, а потому и направился он теперь в город. Глядишь, там полегче станет. Глядишь, там искупит тот тяжкий грех, который печатью омрачил множество его воплощений.
Так ночь и прошла. А как светать стало, завалился Лёша на кровать, да и вырубился. И оба его приятеля были в невменозе. Короче, всех их охватил коллективный сон. Классно им было в этой беззаботности, в наслаждении покоем. Все дрыхли, что со стороны выглядело, как обычная попойка, когда мужики чё-то не поделили, попытались выяснить, кто важнее, подрались, побазарили и на полдня отключились. Хотя, может так оно и есть по сути и не было там ничего особо уж глубокого в нутрях этого процесса?
Солнышко ласково гладило своих безмятежных детей через окно поезда. Касалось ладошками их уставших, испуганных или растерянных мордашек. Весело оно радовалось тому, как его дети дурачатся, как заблуждаются. Новый день обещал принести интересные открытия в области человековедения.
И вот потихоньку, хотя и довольно таки поздно, один за одним все они проснулись. Лёша присоединился к клубу бодрствующих последним и, как сонный пингвин вертел головой, пытаясь понять, где он вообще оказался, и какого хрена тут делают эти люди. Кирилл был очень тихим, страдал похмельем и разговаривал без особого энтузиазма. Вермунд читал какую-то книгу, цитируя вслух самые «занимательные, по его мнению» моменты и на рожон особо не лез. Мир вокруг, его сцены виделись Лёшику спектаклем. Причём комическим. Не мог он относиться к нему всерьёз.
Ровно в двенадцать часов пополудни, когда поезд остановился у платформы небольшого городка с поэтичным названием ***, в дверях возник Кактус. Так он себя называл. Это был до абсурда нелепый, наспех склеенный из кусков всего, что попало под руку, персонаж. И возник он не просто так, а со словами:
- Кактус, Кактус Ряхо;вский. Водочка? М, уважаю-уважаю.
Его голос являлся разведкой. Говорил он негромко и застенчиво. Тараторил, съедал слова, мале;нько картавил, так что приходилось вслушиваться. Всё дело было в зубах — они значительно подпортили Кактусу дикцию, репутацию, а заодно и харю. Да и зубами-то содержимое его большого рта сложно назвать… редки; они были, желтоватыми грубыми сталактитами, разбросанные по пасти то тут, то там.
Проведя разведку словами-саранчой, что выпрыгивали из этого неприятного пахнущего рта и разбегались в панике, кто куда, Кактус сразу же кинулся в бой —  слепо, безразборчиво, самоотверженно он тянул свою нечистую тёмно-серую клешню каждому.
- Кактус! — торопливо представился он Кире.
- Серёга! — неуклюже дотянулся до Святоши.
- Кактус Ряховский! — отрекомендовался Лёше.
Если бы Лёшик не был Лёшиком, он решил бы, что Кактус — бомж. Но бродяга со стажем, он слишком хорошо знал бездомных и видел, что перед ним просто неряшливый человек.
И так. Всё начиналось с его некрасивого мужиковатого лица. Осунувшееся, неумытое, с многодневными соньками в уголках глаз, оно делало своего обладателя похожим на несостоявшегося барда или мирного алкаша. Широкое такое и нос мясистый. Губы здоровые, как вареник, обкусанные и обветрившиеся. Брови густые, клочковатые, почти срастаются. Волосы с крупицами не то пыли, не то перхоти, шампунь им, явно, пошёл бы на пользу. На тёмной кофте присохли остатки чебурека, который Кактус купил на вокзале и быстро схавал по пути. Из носа торчала козявка, разрушавшая весь его миф о самоуверенности. Пованивало от Серого, кстати, тоже знатно — по;том и немытым телом. Но харя его всё равно сияла завидной невозмутимостью, типа, хм, а тут что-то происходит? я ничего не замечаю. Хотя временами, скорее даже чаще, чем хотелось бы Серёже, там проступали и робость, и неуверенность. Этот контраст наполнял всю его натуру. Он хотел казаться мужественным, да только не мог скрыть свою зашуганность. Он рвался сказать что-то дерзкое, да только руки не знал куда деть. Он хотел от души поздравить тебя с днюхой, да только натыкался на скудный словарный запас. «Желаю счастья, удачи и чё-нибудь там ещё!» — так бы звучало самое мощное его поздравление. Ростом Кактус был 1,90 м. Фигура крупная, угрожающая — точно бесноватый лесоруб. Днём в бригаде посматривает тихонько, к местам приглядывается. А ночью дамочек знакомит со своим тесаком. Таращится исподлобья, а взгляд-то дикий, глаза блестят, вот, точно прям, как у маньяка, аж жуть берёт. Бегают, серо-зелёные такие, того и гляди, зарубит только в путь. Ну так казалось, когда он флиртовать пытался. В этом удивительном взгляде неповторимым образом сочетались попытка обольстить и тупость. Увы, да! Как бы Серёжа не был пафосен, страдал он таким пороком и никуда не мог его скрыть, как и свой член. Что уж греха таить, хреновина у него конская была. И стала она залогом его самооценки на долгие годы, которым он всё оправдывал, мол, туповат я, да ничё, зато елдак большой. Как никакой другой обладатель самой маленькой, самой микроскопической пиписьки, Кактус болел синдромом большого члена и никуда не мог от него деться. Возможно, это и являлось тем пусковым механизмом, который спровоцировал столь прекрасную защитную реакцию его, как тупость. Стоит заметить, весьма полезную в рамках личности Сергея. Именно благодаря ей тот отличался необъяснимой непотопляемостью. Правда, результата это особого не давало, но хоть не загонялся по пустякам. И верил, верил в великое — что ждёт его пьедестал! Это он сейчас в говне, но пройдет время, он подсуетит, поднатужится, подмутит и его широкую фигуру работяги в потрёпанном пуховике покажут по ТВ. Его обкусанные дешёвым парикмахером волосы заблестят в свете прожекторов, а его серая неумытая кожа останется отпечатком тяжёлого прошлого, и выйдет он на главную сцену города… В общем, да — тупость и большой член были основными козырями в личности Серёжи. И весь мир для него становился проще, понятнее и безопаснее. Сжимал карту в миллион вариативных, перемещающихся, расширяющихся и сужающихся полигонов до двумерного «Марио». Вот он и скакал, как на грибах. Но то был самец! Конечно же, самец и иначе нельзя к нему относиться, иначе весь шарм и очарование образом лопались. И не любить его нельзя было. Несмотря на всю свою нелепую некместность, Кактус какой-то простоватый был и по большому счёту добродушный. Он такой осматривался и сразу же кидался в бой с открытым забралом, само собой, получал в табло, но вот в момент между получением в табло и рывком он Жил. Искренне. И с высокомерием нельзя было тоже относиться к Кактусу — его можно было только любить. Тот, кто не умел этого, просто ничего не понимал в жизни.
И вот он стоял сейчас посреди купе: грузный, неловкий человек, тяжеловесный по физическому складу и по характеру, на башке шапка косо сидит, морда обросла бородой, с куском чебурека этого, куртка с рынка, толстая такая, покоцанная уже (ну грузил он в ней, что уж поделать, грузчиком работал), ботинки здоровые, причём на левом почему-то шнурка нету — и вся напряжённая атмосфера просто отключилась. Он отменил её своим присутствием, и все взгляды были устремлены на него теперь. По пространству раскинул свои щупальца уже подступающий, обещающий быть взрывным хохот. Пока ещё плотно сдерживаемый, но уже опасливо просачивающийся хохот. И вся серьёзность мира обнулилась. Какие там сбитые люди, тут же Кактус, айда смотреть! А он чувствовал всё, и сердечко-то ёкало, душонка-то замирала, ай замирала!
Сначала он сложил руки на груди, потом ещё раз их переложил, потом полез здоровкаться, по пути чуть не уебался, запнувшись о рюкзак Кири, вытер нос тыльной стороной кулака, тут же засуетился. Лёшик даже койку ему уступил, ибо негоже обижать детей Божьих, таких наивных в своей вере. Короче, Кактус сел. И все собрались в кружок около него, как любопытные обезьянки вокруг диковинного зверя. Представление началось.
Сергей основательно полез в рюкзак, как дотошная домохозяйка лезет в свой сервант. Выложил на койку толстовку, бутылочку с водой, какой-то блокнот, носки с лисичками, сосиску, пачку Ролтона, ручку без колпачка, зашуршал пакетами, какими-то вещами, чуть не порвал зарядку от телефона, высыпал шестьдесят рублей мелочью. Парни сосредоточенно, с серьёзностью наблюдали за его действиями и, конечно же, за содержимым сумки — всем ведь интересно, что наполняет рюкзак этого уникального персонажа жизни. Тот же стянул свою замученную грязно-синюю шапку, скомкал её, запихал как попало поглубже в рюкзак. Ещё немного пошурудил там рукой — вынул кепку с косым козырьком. Надел. В общем, как мог, Кактус старался отгородиться от всеобщего внимания действием, чем ещё больше приковывал его. Наблюдая за новым попутчиком, Лёшик быстро развеселился. В его глазах забегал тот озорной огонёк, который был знаком Лёше с самого детства, и парень уже жаждал рассмотреть этого жука со всех сторон. Он очень быстро переключался между состояниями, а потому вся его ночная тоска вмиг улетучилась. Сергей же, хоть и суетил, но довольно невозмутимо продолжал обустраиваться. Лёша свесился обеими руками вниз и, легонько шлёпнув гостя по козырьку кепки, с любопытством спросил:
- У тебя клевая кепка, брат. Ты рэпер?
Кактус ответил с каким-то комичным запозданием:
- Ну да вообще-то! — в его голосе проскользнул нервный смешок, при этом он не переставал перекладывать вещи из рюкзака на кровать и обратно.
- А ты известный рэпер? — настойчиво, но осторожно осведомился Лёшик.
Кактус опять потянул с ответом, а потом, словно бы прыгая в пропасть, сбравировал:
- Я — Кактус Ряхо;вский, на мне кеды, не кроссовки!
Парни, позабывшие на время свои распри, начали было глумиться от смеха, но Лёшик почувствовал, что этот экземпляр чересчур хорош и заступился:
- Да тихо-тихо там! Это серьёзно! Кактус, — обратился он к Кактусу — Понимаешь ли, друг мой, дело в том, что я не так уж и молод, и повозка с посылкой последних грамзаписей давно миновала мои фавелы, а потому я не ведаю, какой рэп сейчас в моде, а кого благодать всеобщего признания вниманием обделила. Не сочти мои вопросы за попытку как-то оскорбить глубину айсберга твоей личности. Лады;?
- Что, не нравится жанр? — огорошил Серый своим карабкающимся по лестнице голосом-саранчой, и тем самым, этим плоским прямолинейным вопросом невпопад он свёл на нет красноречие Лёшика.
Как и всё мышление Кактуса, его диалоги были построены из коротких порций информации. Вот он их и выдавал, да ещё и с задержкой. Словно пистолет пенсионера, он сначала тупил, а потом из необходимости как-то среагировать, выстреливал очередь, как правило, бесполезную. А иногда и вовсе его клинило, и он пропускал ход. Ах да, стрелял он, понятное дело, холостыми.
- Видишь ли, — Алексей продолжил своё исследование — У меня нет с собой плеера и радиоприёмника тоже не нашлось. Я иногда в магазине или поезде слышу что-то. — почему-то он резко и внезапно прокричал остаток фразы, закатив глаза и покрутив пальцами у висков, как будто бы имитируя расстроенное радио, чем взбудоражил местную аудиторию, а потом как ни в чём ни бывало продолжил — Знаешь, мне вот эта песня нравилась в детстве: «Когда мы были молодыми, всё вокруг казалось юным, и мир не измерялся кучкой толстосумов». Знаешь такую?
Кактус подвис. Это как раз был тот случай, когда его заклинило.
- Не ты написал? Жалко, — вздохнул Лёшик — Я думал, ты.
Прошла, наверное, минута, может две, когда Кактус, очнувшись, протараторил.
- Я пишу песни, как на Западе.
- Это как? — вновь услышав картавый говор Кактуса, Лёшик неимоверно обрадовался.
Серёга достал поцарапанный плеер и протянул его собеседнику.
- Называется «Жизнь — это хастл»! — без лишних предисловий презентовал Серж.
Те две минуты, которые Лёша провел в наушниках, навсегда отбили у него любовь к западному рэпу в исполнении Кактуса. Когда же пытка закончилась, автор пояснил:
- Это «Вест Кост» — стиль западного побережья. Так Доктор Дре делает. Ну тут нужно жить этим, иначе не поймешь суть.
Лёшик потянул паузу, испытующе глядя на Кактуса, чем заставил того расплыться в неконтролируемой улыбке.
- Точно также Дрей делает? — с непоколебимой сосредоточенностью наконец уточнил Лёша.
- Ну он на английском, — внёс ясности Кактус.
- То есть вы с Дреем вдвоём продвигаете западное побережье?
Кактус застенчиво хихикнул:
- Ну в России, вот, ещё Чейз есть. Он тоже круто делает.
- Уважаешь его? — поинтересовался Лёха.
- Вот я бы ему краба даже дал! — заявил Кактус Ряховский.
- Ого! Это ты вообще сейчас! Прям стрекозой дал! — лицо Лёшика прониклось благоговейным трепетом — Я смотрю ты прям на серьёзке такой парень, Кактусян…
Лёша как мог скомкал последнее предложение и уткнулся лицом в подушку, дабы обуздать завладевший им смех. Киря и Святоша были менее скромны в своей раздолбайской весёлости и не стеснялись бурно гоготать по мере продвижения беседы.
После отходняка, когда раскрасневшиеся все трое сидели, вытирая слезы смеха, Лёша вернулся к своему новому безусловно другу. Тот завис в каком-то вакууме, и, казалось, происходящее даже не пыталось достучаться до его мозга. Вот он и тупил, как кот, залипнувший в одну точку реальности. Лёшик не понимал, то ли Кактус так круто держится, потому как убеждён в своей исключительности, то ли реально не понимает ни черта. Но чем дольше Лёша с ним общался, тем больше убеждался во втором.
- Лучик ты наш на тусклом небосводе заходящего солнца хип-хопа. — Лёша перегнулся и с любовью поцеловал Кактуса в маковку — Скажи, а куда же ты направляешься? Какие страны раскинули тебе навстречу свои объятия?
Тот словно собирался с духом, тянул время, а потом, как он это умел, кинулся в атаку:
- Я еду на лейбл «Блэйкста;»! Я решил, пришло моё время взять своё! Там тоже делают по-западному. Они увидят, что я, как Доктор Дре и примут меня в семью!
Видимо, это должно было возыметь всепоражающий эффект и заставить гогочущих чаек заткнуть клювы кляпом зависти. Лёшик же, ей Богу, не мог поверить, что всё это действительно происходит на самом деле и с увлечением включился в забавную игру:
- Ничёсе! Да там же девочки и слава…
Кактус заговорчески погудел с ухмылочкой и, коварно прищурившись, добавил:
- Угу, им понравится мой прибор.
- Большой дрын что ли? — напрямую спросил Лёшик, попутно успокаивая Святошу, который начал биться в истерике — Тихо! Это взрослый разговор сейчас!
Кактус самодовольно заулыбался, точно счастливый тюлень.
- У меня в жизни больше ста баб было!
Тут уже даже Лёшик не устоял и прыснул смехом. Успокоился. Продолжил, карабкаясь вниз к Серёге и кладя руку ему на плечо:
- Кактусян, уф, ты не обращай внимания, да? Это мы от зависти. Ты успешный, амбициозный самец, а мы что, так — семечки. — Лёша рассыпал горсть воображаемой шелухи по воздуху и издал что-то среднее между плевком и выдохом — Друг мой, а не будешь ли ты столь любезен и великодушен… — он помедлил, подыскивая слова, не подыскал и, короче, снова в лоб — Покажи дрын?
Нависло молчание. Никто не ожидал такого поворота сюжета. Пацаны замерли. Кактус же приосанился. Осмотрелся. Долго уговаривать его не пришлось. Степенно одёрнул куртку, которую он так и не снял. Потом встал. Налил себе водки. Опрокинул стакан.
- Ну что, готов? — серьезно спросил Лёшик, словно запуская космонавта на орбиту.
И, коротко кивнув, Кактус самоуверенно стянул штаны. Все застыли в теперь уже неподдельном изумлении. Хреновина у него и вправду была здоровая. Парни смотрели на этот агрегат, как на диво, а тот наслаждался минутой своей славы. Стоял, уперев руки в бока и разве что не скулил от счастья.
- Я теперь понял секрет твоего королевского спокойствия, — зачарованно проговорил Лёшик — Все мужики злятся и язвят, потому что у них червяк с мизинчик… А тут вот дрын так дрын!
Лёшик даже протянул палец, чтобы дотронуться здоровенных яиц, но Кактус смущенно, как девочка хихикая, убрал член и замолчал. Боец был безусловно принят в команду абсурда и нелепостей.

 
5. КИРИЛЛ БРЮХАНОВ ОБРЕТАЕТ ПОКОЙ
- Тёлочки любят большие деньги, — заверил Серёга теперь уже на правах самца — Вот работаешь ты директором на точке, получаешь 50 тэ рэ в месяц — этого вполне достаточно, чтобы вечером сходить в ресторан, потом снять тёлочку и поехать с ней в сауну.
- Да-а, — с сальным азартом включился Киря, эти-то двое были любителями похвастать похабными историями — Я вот, помню, пришла, знач, одна краля ко мне. Второкурсница…
Вермунд неодобрительно поглядывал на всё это дело со своей койки. Он осуждающе молчал, кривил губы, но вполуха слушал энтузиастов. Видно было, что ему это неприятно. Но не по складу натуры, а просто потому что богатства половых связей в его биографии не наблюдалось. 
Из коридора донеслось дребезжание тележки. Увлечённые своими страстями бродяги любви, не обратили никакого внимания. А Лёшик с надеждой повернул голову и весь вытянулся в струнку, как радостная собачка, нетерпеливо переминающаяся с лапки на лапку в ожидании обожаемой хозяйки. Ему показалось, что там промелькнула тень той самой мечты, которая то и дело вспыхивала в его воображении в последние несколько дней. Он внимательно присмотрелся, хотя уже знал… Да. Это была она — его проводница. Не замечая устремлённого на себя, полного вожделения взгляда, она остановилась, сняла свою шапочку, распустила не очень длинные волосы до плеч. По-простому, без прихихесов обхватила резинку зубами и стала собирать их. Она накручивала хвост так плотно, так крепко натягивала его, не выпуская изо рта резинку, что Лёша весь облизывался. Наконец небрежный пучок был готов, но пара непослушных прядей всё равно выбивалась на волю, отчего та выглядела растрёпанной. Её шея привлекательно обнажилась, устремляя воображение Лёшика ниже до самой ямки меж ключиц, притягательно выглядывавших из-под пиджака её формы. И не было в полумраке этого поезда для Лёши женщины привлекательней.
Тут надо пояснить. С самого раннего возраста, ещё когда наш Лёша впервые увидел вокзал, а увидел он его, поверь, рано, он начал питать необузданное влечение к проводницам. У них по соседству жила тётя Люда, дородная такая тётя, с грудью шестого размера и бёдрами соответствующими. Она всегда добра была к Лёше и игриво весела. Ох уже ей и была посвящена ни одна фантазия взрослеющего Лёшика! Возможно, детское восхищение и стало благодатной почвой для роста его древа любви к представительницам этой безусловно прекрасной профессии.
Как заколдованный, Лёша послушно вышел из купе. Сейчас перед ним была мечта наяву. Рослая женщина лет тридцати восьми, прячущая усталость от жизни за недовольством всем. Грубоватые черты лица, широкие плечи, мужиковатая походка, объёмная грудь. Всё это выдавало в ней женщину одинокую, самостоятельную, но не независимую. Вынужденная самостоятельность ложится тяжким грузом на взгляд такой. Оседает непокладистым норовом. Ноги длинные, неподходящие ей — при таком росте им следовало бы быть чуть плотнее. Конечно же, без внимания, Лёша не мог оставить и эти её тёмные волосы, походя затянутые, чуть несвежие от многодневного пути. У неё была светлая северная кожа и тонкие губы. Из макияжа: только глаза подведены. Взгляд хоть и живой, но невыразительный, утомлённый однообразием жизней. Повидавшая историй, она редко удивлялась особенностям человеческой натуры. Голос уже загрубел и давно лишился роботизированных ноток фальшивого этикета. Казалось, что говорит она лениво, но это не из эгоизма, а потому что впечатлить её было нечем. Она не ограничивала себя в радостях жизни, могла и выпить, и выругаться, если надо. В своём естестве, нетронутом переизбытком искусственных средств из лощёной рекламы, в своей природе, незагубленной механической тупостью, без жалоб везя тележку по поезду, она была настоящим оазисом для Лёшика в гиблом театре абсурда. И чем менее женственно она выглядела, тем больше она притягивала его.
- Ай да цыпа, ай да свежий ручеёк посреди испепеляющей пустыни! Такая сочная ягодка и зреет без умелого садовода! — прогорланил он дерзко и весело с озорным одесским акцентом.
Проводница окинула наглеца оценивающим взглядом. Высокомерно бросила «Пф!» — мол, не для тебя ягодка, да и покатила тележку дальше. А Лёшику, если отказывать, то у него азарт просыпается. И глаз-то у него загорел, и щёки-то раскраснелись. Он и не думал отступать.
- Цыпа, ты шо, недотрога? Чем больше ты динамишь, тем больше меня манишь. — не унимался он, петушком скоча вокруг своей зазнобы.
Та не удержалась — хихикнула. Ну а Лёшику только дай повод. Уже во всю устраивал цирк: встал на колени перед тележкой, перегородив путь, и затараторил, закидал словами, но честно, искренне — всегда говорил, как есть:
- Малыха, молю! Не вкушать мне райских яблок на пару со святыми угодниками, если воспоминанием о поездке в этой бездушной машине, единственным достоинством, коей безусловно являешься ты, станет твой отказ, холодный, как холодно бывает бедному беспризорнику, просящему милостыни на площади! Так же и я прошу, — он, не вставая с колен, вскинул руки точно перед молитвой — Твой зад — это произведение, упустить которое карается судом, но не людским, а Божьим.
И тут она не могла сдержать смех и с нотой, очень похожей на смущение, не громко проговорила своим грубоватым голосом:
- Чё, правда, так зацепила?
Лёшик, словно собака, которая извелась уже вся от нетерпения, уставился на неё глазами снизу-вверх, полными мольбы и подобострастия, часто закивал. По лицу той пробежала обжигающая нотка, а в глазах заиграл выдающий её демонический огонёк:
- Ну пойдём, — она не стала томить.
Уже через пару минут счастливый Лёшик имел почти романтическое свидание со своей музой в тамбуре.
*     *     *
Умиротворённый Лёша возвращался в купе. Было уже далеко за полночь. После бурного знакомства с проводницей, они ещё минут сорок о чём-то говорили. О чём — это история умалчивает, ибо был то совершенно личный, интимный разговор двух душ, который значил для нашего путешественника не меньше, чем процесс наслаждения женщиной в физическом его воплощении. Неторопливой, задумчивой походкой, как разгильдяй с улицы, с которым тебе запрещала водиться мамка, он брёл по поезду, иногда посматривал в окно, словно бы что-то ему виделось в глубине этой тёмной массы леса, а потом яркий свет фонаря неожиданно выхватил его лицо: серое и уставшее от долгого пути (и речь совсем не о поездке в поезде). И этот крупный жёлтый круг света так ярко осветил фигуру Лёшика в полумраке, словно какой неведомый Бог местного масштаба посмотрел на него оттуда, из темноты. И Лёша посмотрел в ответ. И даже не прищурился. Его раскосые, как у азиата глаза, широко распахнулись, в отблеске этой мигнувшей реальности они казались жёлтыми. Живыми они были точно. Жизнь бурлила там за ними и наполняла всё, что внутри. И будто бы и Лёша увидел по ту сторону тяжёлого леса своего огромного незримого собеседника, в его расширившихся зрачках проблеснуло удивление, светлая бровь приподнялась вверх, словно он сам сфокусировал своё внимание на себе, словно это он сам себя из того леса разглядывал, и момент растянулся. А потом резко оборвался. И снова леса, провода, да непроглядное небо понеслись по кадрам его плёнки. Лёшик особо не заморачивался. Поймал какое-то ощущение, запомнил его, опустил голову, засунул руки в карманы, да и побрёл себе дальше. Зашёл в купе. Негромко. 
Прямо у окна сидел Кирилл. Молчаливый, непривычно строгий, совсем уже без той неприятной отталкивающей похоти и чванливости на лице. Он так уже давно сидел, у него опять было то состояние «просыпания» от сна пожизненного. И потому он был в своей исходной форме сейчас. Спокойно повернулся к Лёшику и тот заметил, что кожа-то у него белоснежная, прыщи совсем куда-то делись и даже исхудал он. Это уже был совсем не тот противный Киря, мерзко жрущий адскую колбасу. Это был потерянный, испуганный, загнанный в угол человек, который совсем не знал своего направления, не знал, как ему быть с собой. Его ничто не вело, в отличие от Лёшика. Вот и сидел он как на привязи, и забивался в шумное молчание поезда, и вздрагивал от яркого света фонарей, которой обличал его настоящую глубокую растерянность перед самим собой. Зачатки паранойи и шизофрении уже начали плотно пускать свои ростки в его сознании — это и было побочным эффектом того самого социума, того правового общества, которое претендует на всезнание, да вот только решить такие «дисфункции» не в состоянии. Суд не вернул семьям убитых Кириллом покой, суд не искоренил подобное в головах, суд не только не исправил Кирилла, но и усугубил его. Суд отштамповал ещё одного испуганного, озлобленного человека на грани сумасшествия. Вот как всё кончалось в таком обществе, из которого Лёшик благорассудительно сбежал, чем сберёг тот самый «глубинный айсберг своей личности» от изъянов примитивной, узколобой, недальновидной, зашоренной, нефункциональной Системы легитимного общества, которое производит людей оцифрованных, сломленных, обречённых, которая сминает суть индивидуальности и производит роботов-рабов, неспособных мыслить незатуманенно, способных перегорать контрастами от вседозволенности до полнейшего самоуничтожения, ярким примером чего и стал Кирилл.
Завидев, что его попутчик не спит, Лёшик поплотней закрыл дверь и опёршись о неё спиной посмотрел на Кирилла. По-дружески, по-человечески. Ни как «высокий господин», протягивающий руку снисхождения «провинившемуся», на равных. Как человек с человеком. Давно так к Кире уже не относились и, видно, почувствовал он это. Он даже просиял, выйдя из мертвецки бледного ступора — тепло растеклось по всей его душе, словно кто погладил её.
- Сколько ты уже в пути? — просто спросил Лёша.
- Год где-то, я думаю. — отозвался Кирилл, не найдя поводов и дальше отсиживаться в своём панцире.
- Куда бежишь? — всё также незамысловато продолжил тот.
Кирилл помедлил с ответом.
- Я всегда в этом поезде — номер 081Ч. Выхожу на разных станциях, жду его возвращения, меняю вагон. Для меня он вроде как родным стал. Это единственное, что у меня постоянного есть. Дом отняли, отца, жизнь прежнюю… Что было… я даже и не помню какого это, когда хорошо всё. Когда без тревоги, без паники. Как это просто жить? Лёха, хоть ты расскажи мне, а как там? Где жизнь, напомни? — он просяще посмотрел Лёшику в глаза, но продолжил сам — Иногда я напоминаю себе.  Знаешь, хожу по провинциальным городкам. Гуляю, жду, пока вернётся мой поезд. Там-то не слышали про мой грех, там я могу передохнуть. Там они ко мне не приходят, понимаешь? Там им меня не достать, там и машин-то — раз, два, да обчёлся. И люди простые, как я. Без этих осуждающих взглядов. Я себя там вспоминаю, я же когда-то таким и был, это потом всё наперекосяк пошло, и я превратился… В то, что превратился. А когда я в вагоне один остаюсь, они меня всегда находят. Всегда. Они боятся вас, других живых. Посиди со мной, а? С тобой не придут. — безутешно и спутанно завершил Кирилл.
- Ты взял много денег? — внезапно поинтересовался Лёша.
Кирилл алчно было глянул на него, но тот с укоризной пресёк его взгляд, мол не о том речь.
- Да. У бати спёр. Осталось тыщ триста, я редко пересчитываю.
- Что ты будешь делать, когда они закончатся? — Лёша подвёл к тому, к чему и собирался.
- Не знаю, — казалось Кирилла это не сильно заботило — Просто выйду с поезда.
Он задумался на мгновение, и его словно бы поразила мысль:
- Кактус смешной. Смешной, но, с-ка, классный. — он поводил расфокусированным взглядом в пустоте — Всё потому что у него мечта есть. Да, мечта — это ориентир. — убеждал он себя — Если бы только у меня была мечта, я бы тоже знал, куда идти. А так, эх… Всю жизнь дурным я был. По началу только чё-то, как-то там, а потом сколько себя помню…  Непутёвый какой-то я у бати вышел, правильно мамка бросила нас. Не;че об меня мараться. Вишь, и не коснулся её позор. Видно, судьба у меня такая — сгинуть.
Лёшик опустил глаза в пол. Потом серьёзно так сказал:
- Тебе к людям надо, Кирилл. Надо искупить то, что ты сделал, но не ради суда людей. Ради своего собственного суда. Понимаешь? Может, те девчонки сами виноваты, может, ты виноват. Не узнать. Но ты найдешь покой, если выведешь душ к свету. И ты можешь это, Кир, можешь. Тебе нужно обрести баланс. Просто разреши себе прощение, это важно. Найди силы не ставить на себе крест, а вытянуть себя из болота, иначе потонешь! И вот это страшно, Киря, понимаешь? Тогда будет страшно. Сейчас ещё нет, но если утонешь — всё! То, что ты в себе не любишь — это не ты. Это шелуха налипла. Но ты-то, ТЫ — который под ней, и ты помнишь это. Живя виной, ты загубишь. Найди мужество, да что там, просто отступи от жизни по книжке их осуждения. Сам себе суд — ты. И ты можешь выйти к свету, можешь сократить эту боль, что огнём жжёт тебе душу. Попытайся помочь людям. У тебя есть деньги. В городках — это большая сумма. Открой центр помощи. Да кому угодно, хоть кошкам, хоть людям. Пускай приходят с самыми нереальными проблемами, а ты и обрати их горе в счастье. Сможешь? Тогда и узел твой распутается, и покой будет.
- К свету, — Кирилл воодушевлённо ухватился за это слово, и искренне обрадовался — Да, точно. А я теперь всё знаю. Теперь-то я всё сделаю правильно. Наконец-то, хоть раз в жизни, я всё сделаю, как надо. Ничё не запорю и не изговняю. — он даже не посмотрел на Лёшика, всё твердил, как заведённый «сделаю, сделаю, как надо».
И, наверное, впервые за всё последнее время его лицо просияло чем-то светлым и чистым. Он даже заулыбался. Ещё некоторое время посмотрел в ночь за окном, бросил взгляд на звезду. Будто символ какой в этот миг посреди беспроглядно чёрного ранее неба отыскал. И этот, казалось бы, толстокожий непробиваемый кабан, углядел её, словно бы прижал к своей ранимой на самом деле душе и, наконец, счастливый уснул. Лёшик полез наверх.

 
6. В ПУТЬ ЗА ЧЁРНЫМ МЕДВЕДЕМ
Начался день. Солнечный. Холодный. Тревожный. Кактус накинул две куртки. Сидел в них и жался, как мёртвый ребёнок. Святоша всё пил свой горячий чай, уже пятую кружку («куда только лезет», заметил про себя Лёшик) и читал что-то внимательно. Кирилла никто не видел с утра. Вещей его тоже не было. Все решили, что он сошёл ночью. Ближе к полудню Святоша тоже стал паковаться. Он выходил на следующей станции.
Когда поезд начал сбавлять ход, Вермунд встал. Как следует расправил своё пальто революционера. С дотошностью застегнул каждую пуговицу. Досконально проверил каждый карман, пересчитал ключи на медном кольце, приложил руку к груди — кошелёк во внутреннем кармане нащупал, успокоился. Ещё раз прошёлся тряпочкой по своему саквояжу. Застегнул его, как точку поставил в главе какой-то и гордо вскинул голову. Котелок держал в руках. Вот он, весь был упакован в саквояж уверенности, которую он придумал себе сам. Напоследок окинул вагон беглым взглядом, собираясь что-то сказать.
- Это была безусловно поучительная поездка, бесценнейшая с точки зрения эмпирического. — как всегда высокопарно и жеманно завёл он, задумчиво растворив взгляд в окне — Я определенно открыл для себя новые грани собственной психо-эмоциональной сферы и узнал на практике, каково это, когда один омерзительный поступок влечёт за собой последствия, отравляющие всё дальнейшее существование чел… индивида. — поправился он, запнувшись — Теперь я совершенно точно знаю, что я могу, — он снова запнулся — Направлять души на Божий путь.
Вермунд сделал последний глоток чая. Поставил кружку. Решительно.
- Я многое вынес из этой поездки. — всё, точка, направился к выходу.
- А мы-то вынесли тебя кое-как. — пробормотал Лёшик откуда-то из-под одеяла, ему было тоже неуютно в необъяснимо пугающем холоде этого утра.
Святоша метнул в него деланно непонимающий взгляд.
- Если бы ни Кактус, говорю, — отмазался Лёшик — И не водка. — тут же добавил он.
Вермунд принципиально не жал руки. Он вышел. Гордый. Несломленный. Убеждённый в своей позиции.
- Я рад, что его здесь нет. — бросил он напоследок, уже в дверях.
Прошло минуты две. Лёшик вышел в тамбур. Заметил у соседнего окна своего знакомого гитариста. Так серьёзно, внимательно посмотрел на него, будто должно было произойти что-то. Тот методично настраивал струны и негромко наигрывал какую-то незамысловатую мелодию. Махнул ему.
Лёшик кивнул в ответ, отвернулся. Опёрся о поручень и стал рассматривать лес, небо, ЛЭП. Торопливо, бегло. Скакал лучиком внимания от дерева к вышке, от вышки к облаку, не в состоянии сосредоточиться на чём-то конкретном. Пытался собраться с мыслями, но не мог. Он не понимал их. Не понимал этих людей-имитаторов. Святошу, который хотел вести к Богу, убивая несогласных. Ему было жаль Кирилла, потому что он не вырвется из клетки своего поступка и останется безликим застрявшим призраком. При этой мысли Лёшик даже встрепенулся, почему он назвал его призраком? Поезд прибывал на станцию. День был заполнен ласковым ярким солнцем.
Наконец массивное, грузное, многотонное тело грохочущей и пышущей машины замедлило ход. Поезд поднапрягся, выдохнул, тяжело замер и отворил двери. Люди высыпали на перрон, как цыплята из загона и Лёшик вместе с ними. Шумный, галдящий разношёрстный народ, полный сиюминутных радостей, неловких наблюдений, поверхностных замечаний и повседневных огорчений. На время обилие человеческого существа смешалось воедино, чтобы потом расщепиться на составляющие по автобусам, такси или попуткам. Лёшик любил быть в толпе. Любил смотреть в лица. Любил слушать разговоры. Но, если что упало, рассеянных зевак он не жалел. Только пожилых. И то не всех. 
Не отставая от общего течения расплескавшихся по вокзалу человечков, Лёшик шнырял то тут, то там ловко и умело — опыт как ни как. Смотрел на тучных тётенек, торгующих пирожками, и был не прочь стащить один, что он и сделал, незаметно утянув пирог с мясом. Наконец, прохвост вынырнул из океана человеческой материи и встал около стены, жадно уплетая свою сдобную добычу, да поглядывая на всё это дело со стороны краем глаза, как бродячий кот.
Так прошло минут пятнадцать. Поезд всё не трогался. Лёшик решил ещё поразмяться и повторно проинспектировал вокзал на предмет не упало ли где чего. Насобирал какой-то мелочи, да пару сигарет. На лавке подобрал целое яблоко и кусок сыру. Пролетело ещё десять минут, а поезд по-прежнему стоял. Присмотревшись, Лёша увидел, что на перроне уже стала собираться толпа. Их не пускали. Задерживали отправку. Что-то явно было не так. Лёшик приблизился, чтобы узнать, в чём же дело.
В общем, народ судачил, что там в вагоне кто-то повесился. То ли кого-то убили. То ли давно там уже мертвец катается, нашли которого только сейчас, когда запах пошёл. Как бы то ни было, Лёшик сообразил, что произошло зло. Смекнув, что среди зевак нечего толком ловить, он обошёл поезд с другой стороны, где уже совсем никого не было и ловко запрыгнул в крайний вагон. Оказавшись внутри длинного, как туловище змеи, коридора он увидел Ленку — ну проводницу свою. Она шла навстречу быстрым шагом и прикрывала рот рукой. Молчаливая. Сдержанная. Слёз не было, но на лице неприязнь. Схватила Лёшика за плечо. Вывела за вагон. Нагнулась и крепко положила его руку себе на бедро, настояла взять её грубо. Лёша не противился. Он всегда был не прочь помочь даме в затруднительном положении. Сняв напряжение, Ленка закурила. Перевела дух. Выпустила облако дыма и сказала:
- Этот, который с тобой ехал. Иди посмотри. В туалете там. Если кровь не пугает.
Лёшик уже с утра предчувствовал что-то подобное, потому знал, что его ждёт и кто. Он зашёл в поезд ещё раз. Длинный тоннель наплывал медленно, проглатывал его постепенно. Продвигал его глубже по своему тускло освещённому пищеводу. Двери в каждом купе были открыты. Пустые коробки для перевозки человеческих душ стояли голые и никому теперь уже ненужные. Выставленные как показ, что с ними теперь ещё делать-то? Все окна тоже пораскрыты, отчего в вагоне стояла влажная свежесть. Неприятный сквозняк бродил по вагонам. Словно после шумного банкета жизни весь зал опустел, гости разошлись, и теперь остались только декорации, напоминавшие о прошлом отрывками: то чьей-то забытой кружкой, то не застёгнутым чемоданом, то упавшей на пол кепкой. Всё молчало. Всё тянулось медленно.
Мимо Лёшика опрометью пролетел молодой машинист со словами «Нужен же врач!», а за ним рассудительно вышагивал опытный, старый напарник.
- Так, а не поможешь уже ж. — как-то беспомощно и в то же время растерянно он разводил своими крупными волосатыми руками снова и снова, как будто программа сбилась, и он теперь выполнял одно и то же действие, засевшее в мозгу.
Полный, усатый такой, он мимоходом глянул на Лёшика, да ничего не сказал. Парочка пропала где-то снаружи, нарушив молчание реальности всплеском эмоции, и снова створки её схлопнулись, будто и здесь эти двое были, но за ширмой основного действия.
;
*     *     *
Лёшик стоит у выломанной двери туалета. Разит дико. Да что там разит, воняет нереально. Что-то затхлое, разлагающееся смешалось с запахом потного тела, плюс несёт испражнениями, дешёвой хлоркой и привкус железа в воздухе. Стены заляпаны каким-то говном. Удручающе тусклый свет, болезненно-жёлтый, на глаза давит. По полу вязко растекается чья-то блевотина, внося лепту во всеобщий отврат. Крови немного. Две аккуратные струйки впадают в лужу рвотины. Лёшик и так знает всё. Наконец открывает глаза. Да, перед ним Киря. Его безжизненное лицо не выражает ничего. Пустая, отяжелевшая оболочка. Обмяк на унитазе со вскрытыми венами, язык высунут, зрачки закатились. Так и помер в обосранном толчке поезда, посреди грязи и вони. Выход безвольный — выбор тех, чей разум не обрёл основу. Результат расхваленной, разрекламированной, переоценённой, впаренной идеи всеобщей безопасности. Результат трудов психологов и пропаганды бесполезных СМИ. Вот она, призванная якобы защищать граждан, усиливать дух и благотворно формировать умы, цивильная Система во всём её представлении. Вот он, тот самый человек Системы, полностью ей промытый, от мозга до сердца и каждого нейрона, а теперь ещё и вылитый на пол.
Лёшик на миг покачнулся, будто бы приход ударил ему в голову, собрался с мыслями, побрёл в свой вагон, где за последние дни пронеслось столько весёлого и трагичного, бесшабашного и философского, и всё это теперь закончилось вот так — спустили в унитаз с кровью и жизнью Кири.
Лёша сел в угол на его кровать, раскинул ноги и устало облокотился спиной о стену, откинув голову. Устремил свой заледеневший взгляд в никуда. Ему уже был неприятен этот отпечаток города на его людях. Уже по первым симптомам в виде фанатичной болезни Вермунда, которым город творил поклонение величию Эго, до грязно угасшего Кири. Лёшик даже не мог размышлять ясно, просто завис в нигде.
Его взгляд привлёк язычок бумаги, высунувшийся из-под подушки Кирилла. Потянул — тетрадный лист, кое-как сложен в форме конверта. Заглянул внутрь. Деньги. Много. Лёшик столько не держал. Рядом записка — «Кактусу Ряховскому на мечту.» Он ничего не ценил. Ни чужие сбережения, ни жизни: ни свои, ни чужие. Лёша вернул посылку на место, как лежало.
Снова откинулся. Глубоко вдохнул. В его руке уже был пакетик с краской.
;
*     *     *
Толпа растянулась длинной вереницей от пирожковой до самого поезда, словно в KFC открыли продажу крылышек со скидкой 100 %. В основном, выдвигали версии о слабости личности, инфантильности, отсутствии мотивации, упадке морали и прочей херне, в которой профессионально разбираются люди, исключительно ездящие на метро. Но это в основном те, кто постарше. Мамочки помоложе строчили в Вайберы и Вотсапы, а их ****утые дети снимали всё на видео непонятно зачем. В воздухе витало нездоровое любопытство, липкий страх и радость от осознания того, что в этот раз не посчастливилось не тебе, и не ты вытащил приглашение на приём к ангелу смерти. Казалось, ещё немного и толпа начнёт требовать, чтобы их впустили — их ножки устали, а подсаженный на инфо-иглу мозгик не может без приторно-вязкой дозы подробностей, которые они буду обсасывать, обгладывать и облизывать со всех сторон ещё ни один месяц, пересказывая произошедшее коллегам, соседкам, подругам, тёлкам и мужьям двоюродных сестёр, что раз в месяц звонят из Анапы. Как будто бы цивильное общество жаждало сплетен.
Но только один человек во всём этом океане сейчас стоял в стороне от прочих рыб и злорадно улыбался, одной рукой придерживая высокий воротник плаща, а второй крепко сжимая небольшой саквояж. Святоша, кто же ещё, ликовал. Он был весьма сообразительным и быстро догадался, что это Киря сыграл в ящик. А даже если и нет, то сама мысль его тешила. Его глаза блестели нездоровым блеском помешанного. Кончик носа даже подрагивал, как от предвкушения лакомства. Он весь сиял. Как же, его влияние оказалось настолько велико! Его персона стала так значима. Его взгляды настолько сильны, что он в состоянии заставить человека отдать жизнь. Его дух переполняла вера, как он думал, в себя. Он не знал о ночном разговоре с Лёшей, который заблудившийся, угнетаемый чувством вины ум Кирилла воспринял в перевёрнутом виде.
Но был у Вермунда и ещё один, весьма корыстный повод для радости. Случилось так, что он тоже успел заглянуть в поезд. Но уже после того, как в вагоне побывал Лёшик. Кто знает, может и вправду провидение его какое привело и неизбежно навело на не особо-то тщательно спрятанное послание. Никого же не было рядом, ну Вермунд и забрал без колебаний себе деньги. Кактус всё равно спустит их на глупые недееспособные проекты. А Киря, конечно же, бездумно ими распорядился. Он-то найдёт им достойное применение. Так рассудил пастырь Божий, поскорее запрятал конверт поглубже во внутренний карман своего плаща и бодро зашагал своим путём.
Ещё через полчаса поезд двинулся. Молчаливо, лениво и медленно.
 
*     *     *
Когда Лёшик открыл свои большие глаза (на тот момент Вермунд ещё только подходил к перрону), он не поверил тому, что увидел. Прямо перед ним, посреди узкого прохода, навис грузный, тучный медведь. Зверю приходилось сильно сутулиться, чтобы не стукнуться своей приплюснутой головой о потолок. Его непропорциональные уши время от времени дёргались, отгоняя мошек. На круглом животе словно бы краской были выведены тёмно-красные узоры-линии. Он стоял, опустив свои тяжёлые лапы чуть ниже колен. Стоял. Смотрел сурово, как устал и снова стоял. Дышал тяжело, наполняя всё своё неповоротливое тело кислородом, так что плечи и холка высоко поднимались при каждом вдохе.
Лёшик протер глаза кулаками, но медведь по-прежнему стоял и стоял, перегородив своей грушеобразной тушей весь проход. Потом он неодобрительно взглянул на парня, повернулся и небрежно поманил того за собой увесистой, когтистой лапой. Лёшик послушался и пошёл следом.

;









СНЫ
ВСЕЛЕННОЙ

;
Реальность покачнулась и рассыпалась миллионом незримых колокольчиков. Словно облако цветного порошка холи, она ударила в лицо. Седой, как старость туман плотно укутал явь и зарослями паутины повис всюду. Пробираясь сквозь него, можно было разглядеть образы не то людей, не то духов, надевших шкуры людей. На обоняние терпко лёг запах благовоний, знакомый до неузнаваемости. Полотно пространства туго натянулось и застыло в напряжении, в ожидании какого-то рокового решения. Оно стало очень сконцентрированным, готовясь переродиться во что-то. Подобно цветку, скелет которого, зажатый в семени, готовится раскрыться прекрасным.
А потом глубокий звук огласил о появлении нового мира и раскинулся волной по многочисленным вариациям события. Всё гнетущее ожидание обернулось смешной нелепостью. На смену пришла живительная музыка голоса чистого, впитавшего в себя ручей жизни. И маленькие озорные леприконы закружились толстенькими короткими ножками, доверчиво зажмурившись, и звеня своими серебряными колокольчиками.
Вскоре многочисленные духи превратились в невообразимых, красочных существ. Любопытными драконами они проплывали мимо и раскрывали свои пасти, заглядывая в самую глубь души. На крыльях, заменявших небо, уносились вверх. Сливались с яркими, пёстрыми петухами и оборачивались пучеглазыми сомами красного цвета, что сливались в бурное море. Всё пространство вокруг стало тянущимся и обволакивающим — оно заботливо окутывало собой, согревая и защищая.
Лёшик осторожно отодвинул крупный листок размером больше него самого и заглянул в новый мир, который закрутился и заплясал вокруг него.
Но праздник это был не веселья. Он лишь выглядел таковым. И не праздник то был вовсе. Ритуал перехода мира, когда старые образы теряют окраску и блёкло растворяются, а новые атрибуты высыпаются, как карандаши из коробки всевозможными цветами, переливами и настроениями. Мир настраивается. И не замолкает он никогда. Лишь на время остановится, а потом загадочной мелодией неизвестности потечёт вокруг, погружая в новые вариации, сложенные из кубиков реальности, настолько удивительных, что и не знал ты о них.

;
1. ЗНАКОМСТВО С ТЁМНЫМ АНТИПОДОМ
Лёшику не привыкать ходить. Не привыкать есть, когда придётся. За свои двадцать пять лет он научился не ощущать усталости и не зависеть от голода. Покинув поезд, он последовал за своим необычным проводником и, вот, оказался у города.
Это была Москва. Лёша узнал её сразу. В скудных лучах неприветливого утра, казалось, что солнце сюда заглядывает нехотя, бросая крупицу тепла мимоходом, лишь бы поскорее отделаться от этого безнадёжного местечка, которому сколько ни давай — оно всегда ноет и жалуется. Оторванный от леса и обделённый солнечным вниманием, мегаполис высокомерно высился, разбросав вокруг себя множество человеческих муравейников. Сокрытый под низко опустившимися облаками. Заросший дебрями коммуникаций, сверхумных технологий и скоропортящихся святынь. Уже отсюда Лёша ощущал, как туго переплелись все его внутренности: словно под куполом, тут роились сгустки энергий, нарывавших, как гной внутри чирия, готового взорваться. Да только не взрывался он, а рос всё глубже, проникая в суть природы, и всё больше он обвивал своими корнями, утрамбовывал в спрессованные брикеты и вытачивал под собственные требования — под механизмы города, функционирующего только при наличии Принципа — за его же отсутствием эта Система, эта глобальная машина рушилась, а все, кто были в ней разбегались, напуганные и обезумевшие от нечто неизвестного им, живущим в алгоритме. Лёшику было любопытно рассмотреть этот вариант жизни. Он хотел понять джунгли такого рода. Это был его план на ближайшие несколько месяцев.
Лёша разведывающе ступил в город.
Многокилометровая трасса взяла его за руку и повела из мира ощущений в мир условности. С шумом сновали автомобили. Молчаливый асфальт тяжело гудел, пропитанный едким дыханием машин. Чем сильнее Лёшик приближался к городу, тем яснее он ощущал, как нерадостно приходилось этому безмолвному организму. Казалось, что небо, точно капроновый капюшон, натянули на эту местность, где царил культ тщеславия, синтетики и эмоции.
Оказался Лёша на отшибе трассы, километров за тридцать от Москвы. Закинув голову, как потерянный пингвинёнок он смотрел куда-то вверх и видел что-то своё за серой хмарью, раскинувшейся повсеместно. Вязкий поток гнетущих ощущений, тёк мимо и дела страннику не было до проблем синтетического мира — до того, как там скучающий в переизбытке похоти мажор придумал своему эго поводы для беспокойства или как обдолбанную присытившимся комфортом булемичку за горло тоска схватила. Вот и не спешил он никуда, шёл своей дорожкой, пока ещё незамеченный миром, извратившим первозданное, боготворящим мёртвое.
Первым, кто встретил Лёшу на пути к просыпающемуся мегаполису было монструозное изображение женщины на здоровенном билборде. Она смотрела приветливо и по-доброму, как заботливая мама. А вот выбивающаяся из глубокого декольте грудь была призвана провоцировать совсем не сыновьи чувства. Хитрая замануха на грани инцеста. «Большой концерт HOLLY MOLLY — экс-участницы легендарного дуэта No-Tell». Лёшик постоял, посмотрел. Да и пошёл дальше. И так весь день: трасса, машины, пыль, гул, придорожные магазины, духота, однотипные многоэтажки ближнего Подмосковья на горизонте, снова трасса. 
Через несколько часов плёнка с повторяющимся кадром кончилась. Лёшик добрался до города. Парень ещё не знал этого, но уже минут двадцать как, он миновал извивающийся, словно тело устрашающей МКАД и теперь ступал по тротуару, вымытому на ночь поливальными машинами. В воздухе стоял запах асфальта. Стало свежо. Бодрящая лёгкость проникала внутрь. Лёшик осмотрелся. Он уже заметил, что сцену обставили новыми декорациями и теперь пытался разглядеть тот клубочек, который вёл его — это он так называл чувство, что направляло его, сперва «на Сахалин», а теперь сюда. Осмотрелся. Внимание привлекли многочисленные фотографии, понаразвешанные на каждом столбе. «Пропала девушка, рост/вес такой-то, последний раз видели там-то, вышла из дома и не вернулась» — говорило каждое тревожное сообщение. Лёше стало не по себе. Нет, не от страха. Он опять не понимал этого больного мира, где ты просто живёшь своей уютной жизнью, занимаешься своими делами, ездишь на работу, ходишь вечером в магазин, думаешь, какой фильм посмотреть сегодня, а чья-то высокомерная воля, чьё-то неокрепшее сознание, чей-то необузданный невроз обрывает всё, чем ты успел так заботливо заполнить свой мир — воспоминания, дорогие сердцу мелочи, мечты. Всё стирается, оставляя безмолвное забвение и боль утраты близких, если таковые у тебя имеются. Почему-то это отозвалось в подсознании Лёшика, словно бы нащупал он ту нитку из клубка, который на время убежал и захотелось ему этот ужасный процесс изничтожить в мире, равно как и в себе. Поймав направление, молодой Лёша двинулся дальше.
;
*     *     *
Он лёгким шагом сбежал по ступенькам в метро. Было душно, откуда-то из глубины задувал сильный ветер — всё создавало атмосферу нервную, контрастную и максимально побуждающую покинуть это местечко. Тусклый болезненный свет давил на глаза, как в палате предсмертников. Мраморные стены пожелтели от времени и покрылись пятнами, разводами и грибками. Как по гиблому подземелью, пропитанному затхлостью, куда гигантские пауки складывают опустошённые сосуды жизни, тут и там по проторенным тропами сновали муравьишки-люди, точно запрограммированные функцией «Инстинкт» на один и тот же сценарий поведения — «дом – работа». Поток пассажиров периодически менял свою полярность, становясь то редким и дружелюбным, то плотным и враждебным — человеку, вообще, свойственно гораздо охотнее проявлять агрессию в толпе.
Лёшик с трудом пробился сквозь густые заросли толкающихся, подрезающих, прущих напролом, беспринципно цивильных гражданинов да неприкосновенно враждебных тёток и вынырнул где-то посреди потока. Он там в углублении стены газету заметил, которую обычно в метро раздают. Поудобнее устроившись меж двух колонн, которые образовывали уютную пещерку Лёша стал с интересом вчитываться в новости — хотел почувствовать природу этого города. Разложив громоздкие развороты перед собой, он совсем не замечал людей вокруг. Как, в принципе, и всегда.
Но люди замечали его. Уже через пятнадцать минут, бодро распихивая всех, по Лёшину душу направлялся полицейский. Высокий мужчина. Сложен хорошо, но не без пары лишних кило. Побочка от семейной жизни (которая, скорее всего, его поглотила), да пива перед телеком как ни как отложились на его брюхе. И подбородке. Шёл — сама решительность и карающая ярость закона. Бесцветные глаза обратили бы в пыль любого, кто встал бы сейчас у него на пути. Его лицо выглядело раздраженным, словно робкий ученик осмелился совершить провинность и его надо на всю жизнь задрочить. А вообще лица этого человека было и не уловить в беспрерывном мельтешении. Обычный мент в униформе, ничё особенного: лет за тридцать, мелькает то тут, то там и словно бы расплывается его индивидуальность. Как призрак проскользнёт и не понять, какой он. Только если специально вглядываться, можно удивиться необычайной жёсткости, очень похожей на жестокость, написанной на языке мимики его каменного лица. Будто и неживой. Но когда ты обернёшься, чтобы понять не показалось ли, он уже исчезнет, и ты забудешь форму его оболочки.
Лёшик беспечно читал про важность озеленения мегаполисов, когда крепкая рука здорового мужика в пагонах грубо схватила его за шкирку и бесчеловечно вырвала из временно гостеприимного грота. Потом также неуважительно он повернул парня к себе спиной и выпихал за угол. Сильный удар под живот.
- Ты чё, гнида, мою станцию с приютом попутала? Забыла своё место?
Цедил слова злобно и вкрадчиво. Голос его мучительно вонзался спицей в нерв, как к пытке готовя. Он унижал с наслаждением. Вдыхал страх и упивался бессилием, сознательно причиняя боль. Это был один из тех людей, кто осознанно несёт вред. Самая опасная порода. Бойся такого.
Лёша уже знал, что эта встреча ничего хорошего ему не сулит, а потому не рассчитывал на благоприятный исход.
- Безусловно моя вина глубока, а искупление тонет в омуте её вод, спорить не стану, но спускаясь по ступеням сего великолепного храма невероятной скорости, мне на глаза не попалось ни одной таблички, которая ограничивала бы меня в свободе появления здесь.
Лицо мента пронзило злостью. Неприятные губы задрожали, а глаза налились кровью. Он сипло выдавил, брызгая слюной:
- Совсем страх потеряли нелюди.
Последнее, что разглядел Лёшик были его бесцветные, как стеклянные зрачки. Будто и не человек перед ним был, а глиняное орудие в руках чьих-то. А потом на худых запястьях молодого бродяги сомкнулись наручники. Мент схватил его за воротник и унизительно потащил через общий проход. Как псину, швырнул в открывшиеся створки турникета и, держа за шею, повёз по эскалатору. В толпе Лёшик услышал голос девочки лет пяти:
- Мама-мама, смотри! — она мерзенько указала на них пальцем — А это дядя полицейский бандита поймал и будет его наказывать, да?
- Да, Лерочка, — ответила та и покрепче прижала к себе, видно, боясь, что Лёша утащит её — Вот будешь себя плохо вести, тебя тоже поймают и отдадут дяде.
Устами близких пропаганда начала запускать свои стальные клещи в пока ещё уязвимое сознание ребёнка. Система всегда беспощадна к самым беззащитным из рода людей и не стесняется в выборе средств для их приватизации.
Всё метро скомкалось для Лёшика в любопытно-осуждающие взгляды, авторитетные комментарии, типа «да, с весом приняли» и не пойми зачем лезущие в лицо камеры телефонов.
Эскалатор кончился. Мент плюхнул свою добычу в какую-то одинокую безликую дверь без единого распознавательного знака, вделанную посреди глухой стены. За ней крылось одно из таких помещений, о которых не говорят в СМИ, какими не хвастают в цирке патриотов — такими пугают по истечении срока важности, лет через пятьдесят в документалках по «Первому». Одна из тех каморок, о которых знают лишь избранные стражи государства и такие же работники подземки.
Короче, впихал он Лёшика туда и безысходно щёлкнул замком. Внутри оказалось очень тесно и складывалось отчётливое впечатление, что требовать уважения своих гражданских прав в таком положении было бы решением максимально неуместным. Спёртый сырой запах, как в подвале. Свет едва горит — убогая лампочка болтается туда-сюда, крайне непочтительно относясь к здоровью глаз. Стены покрыты плесенью. На полу какие-то непонятные доски, в толстом налёте грязи. Всё помещение наполняет негромкий гудящий звук непонятного происхождения, он проникает тебе в мозг и многотонным грузом оседает на воспалённых нейронах. Скорее всего, отсюда имеются и другие ходы, но знать о них тебе не положено. Мент затолкал Лёшу ещё глубже в крохотную комнатку. Там на стене висели доисторические пузатые мониторы, на экранах которых можно разглядеть даже те части метро, которые типа запрещено по закону, но кого это волнует, да? Вообще, всё это место напоминает грязный подпольный пункт слежки. В воздухе дым дешёвых сигарет, мат, разнузданная вседозволенность, не ограничиваемая чувством достоинства. Тут всем плевать на декорации, а важна только мякоть — возможность иметь доступ к тебе. На мониторы, а заодно и в головы пасущих их свиней, стекается весь сок: кто, кого толкнул, кто вытер козявку тебе о куртку, кто украдкой расправил трусы. Любого можно выдернуть из потока и завести сюда. Лёша поднял голову и увидел, что в центре каморки стоит обшарпанный стол: весь в царапинах и ожогах. За ним сидят ещё трое ментов, чё-то жрут и ржут над происходящим в их «телевизорах подземки». Двое взрослых, упитанных. По их рылам видно, что они явно рады своему фантому всесилия, а ещё больше неожиданно вывалившейся из темноты добыче. Третий — молодой. Редкая особь. Глаза злые. Нрав взрывной. Самомнение — ментовское. Неспособный ни на что, кроме черновой работы, такой бьёт с удовольствием, вымещает всю обиду на жертвах. Фанат. Такого унижают начальники. В отдельных случаях петушат.
- Шерсть себя за человека приняла. — пренебрежительно бросил Узурпатор и пнул Лёшика под ноги ментам.
Те с предвкушением веселья оглядели Лёшика, который не удержался на ногах, потерял равновесие и бухнулся в пылищу.
- Доходной, — оценил один из стервятников, вытянув шею из-за стола.
Молодой подскочил сразу. Схватил с крючка на стене ремень и начал хлестать им Лёшика по шее и спине. Как псих какой-то, который среагировал на условный сигнал. Лёша попытался защититься, но браслеты слишком крепко держали его и бедолаге пришлось беспомощно прятать лицо к коленкам, что не особо-то помогало. Переведя дух, борзый с яростью посмотрел на Лёшика, словно тот являлся виновником всех неудач в его жизни, собрал свою сконцентрированную ненависть и харкнул пленнику в лицо.
- А ну отойди-ка! — нагло вклинился второй мент и оценивающе оглядел Лёшу — Ну и урода привёл! Слышь, тело, ты страшное, ты знаешь? — быканул он, склонившись над заключённым.
Затем достал откуда-то пакет и надел Лёшику на голову. Краем глаза, перед тем, как тьма заполнила пространство, бедняга ухватил взгляд Узурпатора. Тот стоял в стороне и с садистским наслаждением наблюдал страдающие глаза жертвы, вчитывался в боль и изучал, изучал, изучал… Лёша разглядел в нём не глухоту разума, скрытую за ширмой безвольной одержимости, он увидел, как этот человек черпает удовольствие в чужой боли. Всё явно не в первый раз творящееся в этой грязной, поросшей грибами и заразой каморке не было для него актом злобы — так он добывал себе покой. Перед Лёшей сейчас стоял изощрённый, влюблённый в своё дело садист. И он любовался преломлением страха жертвы, записывая его на плёнку своей прогнившей памяти.
Тьма сомкнулась. Пакет неплотно сел Лёше на голову, так чтобы и не дышал толком, но и не сдох. Жирный мент перевернул его на живот. Выждал. Позволил неизвестности стать холодным зверем, тяжело дышащим за спиной, прежде чем разодрать добычу. А потом взял, да и ошпарил парня крутым кипятком из электрического чайника. Камеру наполнило диким нечеловеческим воем беспомощного зверька. Кожа Лёши покрылась пузырями. Пошёл пар. Не в силах вырваться и прекратить этой боли в лучших традициях преисподней, Лёша червём извивался на земле, пока его кожа начала вариться под пропитавшейся кипятком одеждой. Сразу же, не давая перевести дух, посыпались пинки тяжёлых сапог.
Пока ребята резвились в кураже, старший наблюдал. Не отрывая от действа безжизненного взгляда, спросил одного из своры, который преданно ждал повода быть полезным:
- Что из предметов сегодня?
Лебезило задумался:
- Из предметов? Да как-то… Лампочку мы того. Удлинитель, кажется, ещё был, кубик Рубика... А, и каша! Каша ещё осталась, сегодня в «Перекрёстке» покупал.
Узурпатор не удостоил ответом. Вместо этого безуважительно отодвинул занимавшегося Лёшей коллегу. Сел на корточки. Брезгливо снял пакет с головы. Лёшик стал жадно ловить воздух ртом, одновременно пытаясь заглушить боль и убедить сознание принять безысходность. Неизбежность настигла его, придавив своей лапой к грязному полу. Мент стянул со своей жертвы штаны и унизительно поставил раком, как шалаву, которую сначала **** отчим, потом весь двор, а потом и все, кто хотел. По обыкновению скупо процедил:
- Ты запомнишь мою станцию, выблюдок.
Узурпатор принял из рук подчинённого гречневую кашу. Она давно остыла и превратилась в мерзко-склизкую склеившуюся дрянь. Не выражая ни удовольствия, ни неприязни, он набрал полную ложку и поднёс её к анальному отверстию Лёшика.
- Расслабься, мягче войдёт. — так звучала безысходность.
Нависла гнетущая тишина. Лишь звук раскачивающейся лампочки и скрежет поездов где-то вдали грохотали в сознании. Блюстители порядка замерли от смешавшегося ужаса, больного любопытства и теперь уже азарта. Каждая новая пытка была для них исследованием, как далеко они могут зайти. С отвращением все трое наблюдали за вожаком. И хотя простой Лёшик ещё не понимал, что происходит в извращенном уме ленивых, нереализованных, трусливых, но полных амбиции людей, которым посчастливилось ухватить слепок власти — он понимал, сейчас случится что-то дикое. Мрак сгустился. Мусара онемели. Молчание стало ещё одним орудием пытки, мгновение — бесконечностью. Лёша уже не пытался вырваться. Безвыходность сомкнула капкан осознания. Внезапно, тишину нарушала вибрация телефона. Двое жирных боровов вздрогнули и точно чайки на базаре загудели и замахали руками: «Ну-у-у ёпта!», «Расходимся!», «Ну надо ж, такой прикол обломать!». Лишь молодой непоколебимо стоял, сохраняя серьёзность арийца на казни. Главный мент плюнул. Отложил ложку. Посмотрел на номер. Сухо ответил:
- Да. — женский голос в трубке — Скоро буду.
Он говорил коротко, чётко, как солдат. Внушал уверенность — немногословность распространённый миф тут про эталон мужества.
- Гера, приберёшь. — обратился он к борзому. Тот перечить не смел, но от его негодования разве что лампочка не перегорела, Узурпатор относился к нему как к бесполезному старому носку и не скрывал этого — Вы двое — со мной. Тело разберём по пути. У меня жена рожает.
Гера вспыхнул, метнул оскорблённый взгляд, но о его психологическом комфорте в этом коллективе явно не заботились.
*     *     *
Вышли, как и предполагалось, окольными путями. Где-то в районе Дмитровского шоссе. Почувствовав свежий воздух и снова окунувшись в разнообразие городских звуков, Лёша ожил и рванул неожиданно резво — жить очень уж хотелось. От внезапности витавшие в облаках конвоиры выпустили его из рук. Лишь главарь банды среагировал. Вырубил набиравшего скорость беглеца прикладом пистолета, подхватил его обмякшее тело и определил под заднее сиденье машины, где тот и затих. Узурпатор не счёл нужным и посмотреть на нерадивых стражей. Короче, повезли.
Нескованная, всепроникающая тьма завладела Лёшей в этот момент. Он временно не принадлежал себе. Он оказался во власти силы могущественной и беспощадной, в её реалии не включено понятие Сострадание. Жестокая первобытная субстанция, которая заполняет своих носителей грязью. Лёжа в ногах у ментов, Лёша видел только серое днище машины и ощущал, как тьма неизбежно обволакивает его. Он не думал, что это конец. Как для тёмной материи, проникшей ему внутрь, не существовало понятия Сострадание, так для него не ввели понятие Конец. Он просто был в непрерывном течении жизни и чувствовал. Разное. Сейчас — холод.
Огни, как и прежде, недосягаемо маячили на горизонте. Время от времени машины проносились. Всё оставалось прежним, но невозвратно другим. Пронизанным волокном черноты. Перед её лицом весь Лёша сжался и стал таким маленьким, что целый мир не видел его.
- В лесу выйдете. — раздался стальной голос Узурпатора — Фантазию не ограничивать.
- Э-м… А тело? Валим? — робко спросил один из ментов.
Тот отрицательно покрутил головой:
- Нужно, чтобы выблюдок разнёс весть.
Оба полицейских понимающе закивали, восхищённые стратегическим талантом своего командира.
За окном пронеслось ещё сорок км, когда полицейская машина притормозила у обочины. Лёшик к тому моменту уже пришёл в себя. Стали выталкивать. Он начал брыкаться, отчаянно пинаться, руками кое-как крутить и всячески пытаться вырваться. Лёша вспомнил, как однажды в детстве, когда его поймал сторож, он так же вот брыкался и убежал. Словно бы получив укол адреналина воспоминанием, его сердце забилось силой сотни механических поршней. Лёша как встрепенулся, и принялся изо всех сил барахтаться. Его просто занесло в мутный поток, и он хотел во чтобы то ни стало вынырнуть из вод холодной всепокрывающей тьмы и вернуться в свою гавань. Всё существо Лёши прокричало миру о том, что его дитя в опасности — его нужно спасать.
И тот услышал.
Время клонилось уже к ночи. Менты всё-таки выпихали жертву и приковали к дверце машины наручниками, чтобы получить последние наставления от вожака стаи. На дороге не было ни души. Даже вездесущие «Яндекс.Такси» и «Белка Кары» куда-то испарились. Точно по велению тёмной силы, что покровительствовала предстоящим бесчинствам, некое неведомое сознание расчистило реальность, дабы не мешать ритуальному жертвоприношению. Казалось, будто бы декорации незаполненные людьми подготовили для поединка между силой, которую заключал в себе Лёша, и мощью этой смерть несущей материи чёрного цвета. Издав крик о помощи, Лёша должен был пошатнуть её и тем самым, спася себя, как воплощение Живого, обуять её безграничную алчность, не ведающую меры. И, возможно, если бы какой простоватый, собранный из механизмов здоровой справедливости таксист сейчас и решился перечить ментам, то, наверняка, его бы просто стёрло. Но так или иначе на горизонте показался автомобиль. И был это не возвращавшийся в область студент на взятом в кредит Ниссане или ищущий заработка водила. Нет, это был тот самый, нужный человек в нужное время, тот какой требовался для того, чтобы противостоять подобного рода Вселенскому дерьму. Короче, вот, что там произошло.
Подчинённые послушно кивали, пока Узурпатор прояснял, что, как, куда и на сколько сантиметров. Их брифинг нарушил мягкий шум мотора. Совсем не к месту. Словно ты хоронил своего дряхлого деда, а у того лицо в улыбке свело, и ты такой не понимаешь, разрешает ли Господь смеяться в такой ситуации или это будет неуважением к усопшему. Шакалы растерянно замерли, не успевая сообразить, чё им делать с Лёхой. Главарь не паниковал. Стоял ровно. Вглядывался в туман. Ждал, что оттуда выедет и оценивал ситуацию. Ещё через некоторое время на дороге проступили очертания новенького Audi Q8. Мчал он, конечно, стремительно. Непозволительно для того, чтобы его простили в данной ситуации. Да ещё и без фар! В общем, превышение скорости, езда с не включёнными ходовыми, да и просто субъект, мешающий свершению истязаний — все поводы для того, чтобы побеседовать с данным возмутителем дела смерти близ шоссе.
Узурпатор не колебался. В достаточной степени рассмотрев машину, он встрепенулся и обречённо проговорил, словно бы приняв решение взять больше, чем запланировал:
- Научим эту мразь правилам.
Он вышел на середину дороги. Безукоризненно. Не боясь быть сбитым. Со смертью на ты, он явно не был из тех людей, кто поощряет страх. Водитель неуклюже сбавил скорость и криво затормозил.
Напряжённая тишина впилась в горло момента, растянувшегося на километры шоссе и на десятки ударов сердца в секунду. Неприятный холод растекался по дороге и оседал по деревьям — молчаливым свидетелям жизни. Небо раскинулось свободным простором, готовым принять в свои владения любого из участников сегодняшней сцены. Водитель не показывался из машины. Узурпатор выжидал. Противостояние между бесконечно Живым и пепельно мёртвым началось. Полицейский стоял. Он не торопился. Чёрная фигура посреди бескрайнего мира, одетая в седой страх, он наслаждался, медленно пропуская через ноздри заледеневшую реальность. Ему нравилось, как могильный лёд стягивает пространство, чтобы потом скоротечно оборвать чью-то линию жизни. Это был его адреналин и его тёмный Бог. Напряжение, словно по незримым проводам передавалось всем участникам происходящего.
Предтраурную идиллию нарушил один из ментов. Его коротенькое тельце засеменило ножками, преодолевая дистанцию от машины до своего Господина.
- Лейтенант, Ваша жена. — он обратился тихо, но с раздражающей навязчивостью.
- Подождёт, — отрезал тот.
Ему пьянил азарт. Его глаза ожили — впервые за весь вечер. Он ясно ощущал затаившееся, глядящее ему в лицо существо, что было выбрано для противостояния и, как охотнику, которого влечёт не добыча, а сама охота, его распирало от любопытства — кого же прислала сила баланса.
Лейтенант оправил форму. Расстегнул кобуру. Снял оружие с предохранителя. Он положил руку за спину и стал неторопливо разрезать тишину ночного шоссе звуком своих шагов, точно собранный маньяк, что скрупулёзно и методично линчует свою жертву. Он приближался к замершему Ауди. Красивое, обтекаемое тело благородного кроссовера, словно зеркало ночи отражало каждое преломление чёрной королевы своими гладкими изгибами. Как породистый конь выдыхает ноздрями воздух, так и автомобиль выдыхал остывающим двигателем пар, нарушая влажную прохладу туманного безмолвия.
Наконец, полицейский проделал путь до машины и заглянул в приоткрывшееся окно. Вопреки представлениями внутри его ждал маленький круглый мужчина лет сорок на вид. Он часто моргал, водил своим небольшим носиком, и как филин лупил глаза в небытие. Выглядел каким-то взъерошенным. Воротник неровно торчит, кудрявые волосы растрёпаны, как после хорошей забористой вечеринки. Всё лупит свои карие глаза куда-то вперёд, ну, точно Иисуса, сходящего с небес, там узрел. Лицо мягкое, безопасное. Негустая тёмная борода обступает ротик. Он выглядел комично и безобидно, как добрый плюшевый медвежонок за рулём, который сошёл с экрана какой-нибудь шизофреничной рекламы автомобиля, уселся за новенький Q8 и поехал на нём, куда только эти вшторенные звери там обычно ездят. Наверняка, и пьян, и дунул, короче, докопаться — легко. Он нервно ёрзал, как от зуда — чувствовалось, что ему не по себе, но вместе с тем в его гордо вскинутой мордочке, идеально ровной спинке и расправленных плечах читалась решительная смелость. И, глядя на этого мужчину, можно было понять, что уверенность его не безосновательна. Его окружала аура шумных пляжных пати, элитарного синтетического кайфа, первосортной марихуаны и захватывающих, сумасшедших идей, которые настолько невероятны, что искажают реальность, меняют её и делают пластилином в руках чистой силы воображения. Всё это, подобно аромату дорогих духов, обрушивалось на тебя и захватывало мощной волной сюрреализма, граничащего с трэшем. И только его мощный энергетический источник, способный расширять сознание миллионов, не оцифрованный категориями сужающего потенциал здравого смысла, а, следовательно, недосягаемый для местных гробовых проделок, мог сейчас стереть ластиком тяжесть тьмы и, видя её с совсем другой стороны, заполнить своим буйством цветов, салютом красок и взрывом безумства, что смещают ракурс смотрящего на мир в абсолютно иную точку. А плоды его гениального в своей необузданности воображения, говорили сами за себя. На запястье, например, сидели стильные часы, не броские, но внутри — неизменная Швейцария. На шее цепочка, тоже аккуратная, сдержанная, но золото белое. Атрибуты его достатка не слепят показной бутафорией, как и он сам. Он заключён в процессе творения, он — это живая идея. Реальность для него — аксессуар. На круглом тельце косо сидит рубашка поло, простая, она так и пропитана свежестью, словно он только что с яхты сошёл. Этот точно не из тех, которые молча решают проблемы и стиснув зубы тянут жизнь за истёртый канат. И истеричен, и самовлюблён, и деньги тратит безбожно, и галлюцинациями, явно страдает, и параноит его на отходняках не по-детски, но! живой и мечту свою сумел привести в реальность. Как следствие всех перечисленных побочных эффектов чрезмерной реализованности, лицо его не лишено бесшабашного задора и юношеского огня. Такой уже не робот из-под гудящего купола Системы, такой готов в какое-нибудь сумасшедшее дерьмо ввязаться, просто чтобы кайфануть. Короче, наслаждается жизнью, не отвергает её изобилие и в полной мере принимает всё, что та даёт. В общем, либо режиссёр, либо продюсер.
Мент внимательно изучил новоприбывшего на лайнер под названием «Тобi пiзда». Считал всё быстро и даже сложил губы в неприятной ухмылке, мол «вот это мне послали?!» Тем не менее, когда он заглянул в окно, на нём оставалась вся та же безликая маска.
Итак, медвежонок за рулём опустил стекло своей лапкой. Представление началось.
- Техосмотр.
Строго потребовал Узурпатор. Мужчина как-то недоверчиво посмотрел в зеркало заднего вида, будто поддержки какой ища, снова поёрзал и осторожно, но без испуга спросил, кивком головы давая понять, что всё пишется на видео:
- Эм, простите, что-то я никак не пойму, исключительно из чистейшего любопытства, а это у Вас там человек к дверце прикован? Признаюсь, я вот уже всю голову сломал, сижу-сижу, даже заключил сам с собой пари. — рассмеялся он — То ли пакет такой… неординарный, то ли нет.
Он обратился довольно неожиданно и, учитывая своё положение, даже нахально, потом ещё и позволил себе своим коротеньким пальцем тыкнуть в сторону бедного Лёшика. И в этот момент словно бы вся трагичность происходящего снизилась, камера события переместилась в другой угол и цвет начал менять температуру. А он сидит такой, словно о повседневной безделице разговаривая, и ещё с заинтересованной простотой, поглядывает на страшного злого полицейского.
- Техосмотр. — также надменно проговорил тот.
- Понимаю, Ваше беспокойство, — не унимался мужчина, причём теперь он отнял от руля руки и всем телом обернулся к «властелину ночи», с готовностью поговорить об их, как он находил, затруднительной ситуации — Я к чему спрашиваю? Дело в том, что если сковывать кого-то подобным образом, то очень высока вероятность, что он может выскользнуть из наручников. Ну, допустим, когда он лежит. Вот представьте, перевозите вы его в машине, скажем, в багажнике или на полу, — наглец, как знал что-то или нарочно пытался спровоцировать — То при наличии хорошей пластики, элементарной растяжки и неплохой гибкости, выбраться из такой ловушки не составит большого труда. Посмотрите фокусы Гудини, м-м-м, уверяю Вы найдёте много — он подыскал слово — Полезного. Они прекрасны! Тем более, — мужик на миг отвлёкся, внимательно присмотрелся к Лёше, и продолжил светскую беседу — Мальчик-то, я смотрю у вас, совсем худенький. Не дай Бог, не углядите, высунет ручонку-то свою из оков и лови потом по полю… А бегать ночью-то в такой свежести, да по травке, сдаётся мне, то ещё веселье! Как на счёт плетения узлов? Знаете ли, узлы просто превосходны, — он как добрый лицемер, знающий толк во всяком таком дал самодовольную улыбку — Особенно если их…
И пока чувак вдавался в детали, касающиеся, лишения людей свободы всё лицо лейтенанта отражало его глубокое желание, чтобы этот неудобный мужик сейчас оказался на пешеходном переходе и решил перебежать дорогу на красный свет, когда вдалеке возникла здоровая фура с брёвнами, которые грузчики по забывчивости не перепроверили и один из канатов уже начал лопаться, но в самый последний момент водила затормозил, так что этот неуместный человек уверовал в Господа, а потом фуре в жопу въехала какая-то легковушка, и вот тогда одно из брёвен, наконец, не выдержало, перетёрло канат и так неловко вылетело, что пробила нерадивому пешеходу голову нахер. Вот именно так он на него смотрел всё это время.
Мужчина всё же благорассудительно не стал развивать балладу об узлах и полез в бардачок рылся там некоторое время. А потом не произошло ничего сверхъестественного, что бы разрядило высоковольтное напряжение ситуации. Он не достал оттуда ствол и не начал им размахивать. В его руке были просто документы. С выражением полнейшей любезности на физиономии, он протянул их. Его бессовестно натянутая гримаса даже и не пыталась скрыть всё лицемерие, сочащее через непозволительно самовлюблённую улыбку, говорящую «чё же тебе реально от меня надо, сукин ты сын?» Вся игра была шита белыми нитками — оба совершали этот ритуал цивильности только ради… А вот хер его разбери, чего ради.
Изучение документов затянулось. Полицейский целенаправленно трепал нервы своему противовесу, не понимая, что именно этого и требуется силам баланса — раскачать, расшатать и взорвать там, где нагнетено.
- Я что-то нарушил? — с наивной простотой полюбопытствовал далеко незаурядный ночной гость. — Видите мой новенький, отполированный командой лизоблюдов Ауди Q8, созданный на E-платформе, с улучшенной прижимной силой, сенсорным интерьером и отделкой из нубука, которым Вас, безусловно, не купить, — что прозвучало из его уст, как «Вам, безусловно, не купить» — Так вот, я только вчера приобрёл его и поэтому ещё не успел привыкнуть к темпераменту этого жеребца. — он рассмеялся и похлопал автомобиль по дверце — Может быть, простите мне мою резвость в безлюдный полуночный час?
- Расследование. — бездушно процедил мент с не менее фальшиво скрываемым сарказмом и понимая, что все понимают всё, продолжил спектакль досмотра.
- А позвольте поинтересоваться, — медвежонок прищурился, почёсывая бородку, словно в голове его появилась интересная мысль, и он, не дожидаясь позволения, вклинил её, будто пытался развеять скуку — Для меня этические принципы ведения расследования — открытый космос, где я — пу-у-уф! — он издал звук, похожий на взрыв фейерверка — Блуждаю без навигации, но я слышал, что для вывоза преступников, вот как у Вас сейчас, требуется особенный ордер, кажется, или протокол, который, я не сомневаюсь, Вами всеполноправно соблюдаем, но, в порядке исключения, из простого любопытства, не могли бы Вы мне дать взглянуть на него? 
«Тебя ****?» — так и говорило лицо мента, но он промолчал.
- Ведь какое удачное совпадение, представьте, я как раз пишу книгу и есть один вкусный момент, — не унимался тот — Сцена, так сказать. Я уже начал собирать для неё материал. Приходится общаться с людьми первой величины из высокопоставленных чинов: всё в дорогих кабинетах, при полной секретности, под дым дорогих сигар и первоклассный виски, всё как полагается. Возможно, и Вы, простой, честный боец с полей, сможете поделиться со мной чем-то, исключительно в рамках полнейшей фикции и безусловно творческой идеи, без какого-либо намёка на правдоподобность события. Я слышал, бывают такие случаи, когда некоторые представители власти, м-м-м… — он опять замялся в поиске выражения — Поступают совсем не так, как им положено. Ну, увлекаются, чего уж греха-то таить... Конечно же, ни в коем случае не воспринимайте мою любознательность как намёк, но все мы люди, и все созданы из эмоций. — он с сожалением развёл руками, поджав губы, как бы «увы» — Не кажется ли Вам, что, исключительно в качестве теории, невероятной разумеется, кто-то из Ваших коллег мог бы… скажем, увлечься? И, если допустить такую возможность, как бы поступили Вы? Отреагировали жёстким запретом, халатным неведением, профилактическим допущением или же уверенным соучастием? Опять же, только в качестве гипотетического материала для многообещающего бестселлера.
- Всего хорошего, до свидания. — полицейский забрал документы и развернулся.
- Ну постойте, постойте же! — яро воскликнул тот — Не скромничайте! Возможно, сейчас у Вас есть возможность стать прототипом ключевого характера блистательного романа. Такой типаж! Такая стать! Ну же!
Мент презрительно развернулся и двинулся обратно, унизительно демонстрируя, что он даже угрозы в этом человечке не наблюдает. Он глубоко недооценил выбор силы баланса, поставив самоуверенность превыше всего. Мужчину оказалось не так просто «закрыть». Он прытко открыл дверь и спрыгнул своими короткими ножками на дорогу.
- Ну хватит тут! —резко оборвал акт, в котором раздают реверансы и перешёл в наступление — Чёрт пойми, что за больное кино у вас в голове, и какого хера вы здесь вытворяете, мне насрать! И говоря «насрать», я не использую никакую ебучую метафору, а называю всю эту ситуацию больной, а Вас горсткой отморозков, которым пора лечиться и именно это я подразумеваю, когда хочу сказать, что всё происходящее тут «больное». Верните мне мои документы и снимите наручники с этого несчастного, он же у вас вот-вот дух испустит!
Его голос не был олицетворением мужественности, но звучал настойчиво. Этот человек не собирался отступать и закрывать глаза на беспредел. Ему было страшно и сердце билось, и руки вспотели и дыхание сбивало речь. Он боялся, но не собирался мириться, ибо силён не тот, кто не испытывает страха, а тот, кто, испытав его, бросается во мглу, зажмурив глаза, когда перед лицом ряды вражеских копий. Такие войны одни из самых опасных в бою. Страшнее них только отчаянные.
Но полицейский забыл об этом и беспечно направлялся к стае. И тогда он поплатился за своё эго. Очень ловко и проворно этот, казалось бы, безобидный медвежонок подскочил к Узурпатору и выхватил своей пухлой ручкой пистолет из расстёгнутой кобуры. Наставил ствол на мента. Да так умело ещё! Тот же лениво повернулся и даже рассмеялся пыльным смехом.
- В машину, клоун, пока не обоссали!
Мужчина сразу дал понять, что не лыком шит.  — безапелляционно пальнул в ноги. Внезапный выстрел вспугнул гнетущую тишину и стал ознаменованием рассвета в беспробудном королевстве мрака. Давящее молчание сгустилось так сильно, что казалось вот-вот стёкла треснут от напряжения. Всё пошло не по садистскому плану. Упивающаяся привычным ей всесилием тьма местного действия попробовала нового персонажа своим липким языком, поняла, что он слишком трудная для неё субстанция не спеша стала уползать обратно в логово. Медвежонок разогнал её своим сиянием, написанным простотой подхода к жизни. Тем временем двое других ментов достали стволы и принялись бесполезно тыкать ими то в Лёшика, то в медвежонка, не понимая, что им делать, когда не по сценарию. Возмутитель спокойствия неизменно держал главаря на мушке.
Тот спокойно стоял. Он не пытался защититься. Не пытался изменить ситуацию. Он, как и прежде, напивался эмоцией момента. Изучал противника. Смотрел внимательно и пронзительно, склонив голову на один бок и так впивался глазами в представителя противовесной стороны жизни, что Лёше, наблюдавшему за всем со стороны, показалось будто это не человек, а затесавшийся в мир демон изучает людей. Он издевательски молчал, натягивая напряжение, как наматывая людей по жилам, а потом как разразится демоническим хохотом и, словно став самым большим на планете, жутко прогорланил:
- Ну и? Ну и? Что ты теперь будешь делать, насмешка? Ты же — ничто, ты же — пыль. Ты — обо-лочка, — проговорил он, максимально обнуляя значимость Человека, что было одним из излюбленных прямолинейных и самых эффективных приёмов его тёмного покровителя — Я чувствую, как ты потекла, сучка, — он сузил глаза и заговорил тише, вкидывая разряды пренебрежения в сознание оппонента — Ты ссышь передо мной, чуешь свою ничтожность сейчас. А я ведь тебя найду, ты знаешь об этом. Я приду к тебе в дом и стану смотреть тебе в глаза, пока я буду резать твоих близких на лоскуты. А когда их сознание перестанет фильтровать боль, я открою им новые грани агонии. И ты будешь видеть, ты будешь помнить в предсмертных судорогах, как кровь выливается из их обкромсанных тел. Ты всю жизнь будешь видеть их куски, их ошмётки. Как бесполезных собак я скрошу их в ведро и выброшу на асфальт. Вот и вся жизнь! — с этими словами он раскинул руки и, точно факел тьмы зажёг своей речью.
Мужчина не моргнул и глазом. Он по своей натуре не принимал облики тьмы, и они отскакивали от его далеко не стандартной структуры мира. Незнакомец храбро не сводил взгляда с охотника, который превратился в жертву. В ответ на его тёмное излияние медвежонок достал свободной рукой телефон, набрал номер и приложил трубку к уху.
- Инга Игнатьевна? — он дотянулся до спасительного круга, солидная покровительница, очевидно, поняла, что прижало и попросила к делу. Сохраняя чувство достоинства, мужчина продолжил, говоря чуть громче, чем положено — Да-да. Тут на дороге трое каких-то беспредельщиков в форме забрали мои документы, угрожают порезать меня, пыль, на лоскуты, что весьма сомнительно, учитывая то что для расщепления такой крохотной частицы нужна особенная изощрённость и пытают какого-то парня, единственная провинность, которого, как мне кажется, злоупотребление самодисциплиной в вопросах переедания.
Короткая фраза в ответ, и он передал мобилу главарю. Тот внимательно присмотрелся к номеру. Ехидно улыбнулся, заглянув напоследок в соперника, и его взгляд вновь угас наледью. Собрался. Скудно бросил «слушаю».
Разговор, как и положено, занял около минуты. Узурпатор не перечил, но и не трясся в благоговейном трепете перед влиятельным заступником. Сила нашла силу. Охота сорвалась, он уже знал это, не пытаясь цепляться за волосок, и, как опытный хищник, что ставит во главу самосохранение, он уже работал по другому сценарию. Зверь знал, отложенная охота — самая вкусная.
Мучитель вернул трубку. Отдал документы. Помедлил. А вот Лёшика-то ему не хотелось уступать. Ох, как не хотелось! Слишком уж сладкой добычей было для него это олицетворение противоположной силы, нетронутое алчностью, отказавшееся от искушения Владеть. Дитя чистой природы Любви мира.
- И парня тоже, — по-хозяйски поторопил его медвежонок.      
Лицо демона свело неприязнью. Он всё просчитывал в голове новый сценарий действия, взглядом расчленяя объект ненависти. Ну медвежонок и не цацкался. Пальнул в фару ментовской тачки, дав понять, что следующий выстрел будет уже в них. Стекло звонко посыпалось на землю. Двое прихвостней вздрогнули, грубо сняли с Лёшика наручники и тот побежал к своему спасителю. Тьма отступила. Мощный посыл Лёши всё-таки трансформировал ситуацию и спас его. Растерянные копы хотели было выстрелить, но смышлёный незнакомец предупреждающе пустил ещё пару пуль им в ноги. Те струхнули. Отходя спиной к своей машине, мужчина не сводил ствол с тварей. Открыл дверь, сел за руль. Открыл дверь Лёшику. Тот неуклюже ввалился в салон. Завелись и скорее помчали прочь с этого гиблого места. А когда отражающий ночь, новенький Audi Q8 угрожающе объезжал застывшего посреди шоссе Узурпатора, тот и не шелохнулся, как и не шелохнулся он во время перестрелки. Смерть не трогала его. Его тёмная как сам ужас фигура зловещим силуэтом пронеслась мимо и бездвижно замерла позади. Охота только началась.
¬«Винни-Пух ****ый.» — процедил кто-то из ментов напоследок. 
;
*     *     *
Забрав документы и Лёшика, медвежонок, как оголтелый мчал по дороге, не разбирая поворотов и, кажется, направляясь вообще наугад. Оба усердно молчали. Их маленький кораблик вылетал из массивного тела прожорливой бездны навстречу к привычной Вселенной. Лёша знал — они вырвались. Его свет оказался сильнее и разогнал сгустившийся мрак руками этого необычного, очень отважного истерика, что был избран силой баланса в рыцари вечера. На мгновение перед его памятью снова промелькнули эти обезумившие глазища. Словно из далёкого прошлого до Лёши донеслось имя — его звали Рамзе;с — того маньяка, то олицетворение вязкой тьмы, которое схватило его своей лапой, обличённой в форму хранителя закона. Он внезапно выловил откуда-то из глубины космической памяти это знание и встрепенулся, дотронувшись того безумия, которым блестели глаза полицейского. Он словно бы коснулся первородного Вселенского ужаса и узнал в нём — … себя. Словно он сам стал тем человеком на дороге, и он это «наказывал» всех вокруг. Он ощутил жгучий холод внутри и липкое чёрное присутствие тьмы. Лет двадцать пять его не знал, а тут как какой-то звонок из прошлого. Будто Лёша сам являлся частью этого чёрного начала. Он даже испугался от того насколько тонко и глубоко воспринял Рамзеса, так словно бы всю жизнь был им, словно бы встретил полярную свою противоположность, которой мог бы быть или был когда-то. Лёша нахмурился не в силах припомнить точно. Гул дороги и полёт навстречу целой Вселенной неизбежно приглушил его тревогу.
Лёшик тряхнул головой, и снова реальность включила ему свой фильм.
Умчавшись километров за пятьдесят, медвежонок наконец-то остановился и стукнул от напряжения ладонями по рулю:
- Твари! Мудаки! Какие же восхитительные мудаки! — таким восклицанием он ознаменовал их спасение, после замер и крайне культурно проговорил, медленно поворачивая голову к Лёше — Человеколюбие — моё исключительное качество. Лишь благодаря ему господа садисты сохранили свои колени в целостности.
Оба зашлись заливистым, весёлым хохотом, очень близким к дурке. Да так и смеялись, пока не подружились. Держась за бока, от той боли, которую его побитому телу причинял смех, Лёша простонал, утирая глаза от слёз:
- О-ох, мсье, Ваше бескомпромиссное чувство юмора достойно компаньона, куда более азартного нежели рухлядь, которой едва не навязали льготы по инвалидности. Если Вы продолжите и далее в том же духе, то определённо оставите меня без последних рёбер.
Успокоились. Мужчина достал сигарету. Внимательно посмотрел на неё. Потом на Лёшика.
- Ну уж нет, — со знанием дела протянул он — Тут нужно что-то посерьёзнее.
Засунул руку куда-то под сидение. Пошурудил немного и наконец достал незаменимый штакет. Поджёг. Раздул. С наслаждением затянулся. В блаженстве закрыл глаза. Замер. Долго-долго не выпускал целебный дым, стараясь задержать его, как ощущение сплотившего их посреди Космоса покоя. Протянул косяк Лёше. Тот кивнул и с благодарностью принял средство от большого дерьма. Так они подружились во второй раз за вечер.
Обёрнутое в бумагу растение тлело, время лениво тянулось, город никуда не спешил.
- Откуда ты всему этому научился? — серьёзно спросил Лёшик.
- Боевиков много смотрел. — также собранно, сосредоточенно глядя вперёд ответил медвежонок.
- По телевизору? — не понял Лёша.
- По жизни. — более непонятно объяснил тот, потом подумал и добавил — Да в армии и не такому научат.
- Он бы выстрелил… — протянул Лёха.
Вместо ответа мужчина окинул взглядом несостоявшегося кандидата на инвалидность и утвердительно заметил:
- Сильно они тебя.
- А, — бросил тот, типа «не заморачивайся» и ещё разок затянулся.
- Чё-то серьезное? — поинтересовался тот.
- Помог оправдать им необходимость существования. Хм-м-м, — поразмыслил — А для таких это основа всего вообще. Значит в этом смысле, серьёзное о-о-очень.
Мужчина понимающе хохотнул и тоже наполнил себя дымом.
- А ты не выглядишь испуганным. — заметил он.
- Улица и не такому научит. — в тон отозвался Лёшик и сразу им всё стало ясно друг про друга.
В этот момент между ними установилось прочное взаимопонимание на очень тонком уровне, который не требует облекать смысл словами. Они общались, как две близких души. Они раскроили полотно вечера и став свободными от декораций, могли говорить на языке мысли и ощущения. Им более не требовались хитросплетения словесных конструкций.
Телефон зазвонил. Медвежонок ответил не сразу, как бы собираясь с мыслями.
- Да, — наконец сказал он с тяжёлым выдохом.
Послышалось надоедливое верещание. Он отнял трубку от уха и коснулся взглядом сухой ночи, дожидаясь момента для реплики. Дождался. Вставил.
- Приезжай. Я буду в среду дома.
Опять неугомонный обстрел женских возмущений.
- Ну хорошо, — с усталым смирением согласился он — В четырнадцать на лейбле, вторник так вторник.
Видно, у него не осталось сил переубеждать зацикленную на своей важности собеседницу. Походу, он даже забыл завершить вызов да так и залип в окно с телефоном в руке.
- В который раз откладываешь разговор? — спокойно спросил Лёшик.
- А-м-м… О чём ты? — мужчина как-то рассеяно и беззащитно обернулся, заметив, что снова вцепился в руль уже минуты две как, на которые он выпал из реальности. Он растерялся от прямого попадания в самую суть. В мире без декораций всегда всё просто, и он оказался не готов к такому. Тут не было пресловутого этикета — языка, который придумали глобальные корпорации — который они навязали, точно чипирование для перепрошивки личности, который они раздали, как маски, что скрывают нож, спрятанный за спиной, причём не нож, как аллегорию злого намерения, а самый настоящий из стали, который тебе всадят; маски, что надевают на особый случай и на каждый день, точно мистическая лисица Кицунэ*, что примеряет новый образ выходя в мир живых из мира духов. Не успев понять, что происходит, он не смог подходящим образом включиться. Просто замер посреди ночи в растерянности.
- Ты же просто выигрывать время пробуешь, чтобы найти решение. Не в первый раз бежишь от этой встречи? — Лёшик мягко направил его быть открытым — не зазорно в этих кругах.
*Кицунэ — мистический лис из японской мифологии. Обладает большими знаниями и магичиескими способностями. Принимает облик человека. ;
Тот снова выдохнул и как-то безнадёжно, глядя в пустоту своими большими зрачками, сказал голосом, который напомнил бы Лёше того самого Винни Пуха, если бы он был с ним знаком:
- Не в первый.
- Не знаешь насколько ей доверять?
- Не знаю.
- Доверься себе.
Эти слова явно что-то пробудили в Лёшином спасителе, потому что, осознав их, на что ушло секунд тридцать с момента как он их, услышал медвежонок перевёл взгляд на парня, по-прежнему сжимая этот грёбаный руль, будто это штурвал его жизни был, и спросил:
- Ко мне поедешь? Голландский экстаз не гарантирую, но койка найдется.
Лёшик протянул руку:
- Лёшик.
Тот с пониманием, не очень крепко, как в трансе пожал её и ответил:
- Саня.

;
2. ЛЁШИК И САНЯ РАСПУТЫВАЮТ УЗЛЫ
Москва ворохом ярких огней рассыпалась навстречу стремительно летящему новенькому Audi Q8. Словно бы драгоценные украшения, город доставал из шкатулки все свои лучшие здания — олицетворение человеческого гения, безграничность его возможности и высота эго одновременно. Красавица в ночном убранстве хвасталась. Лёшик восхищенно смотрел на всё это великолепие. Тёплый ветер, задувавший в окно машины, приятно гладил его по лицу, словно бы теперь мир заботился и ухаживал за своим сыном, после того, как столкнул его в жестокую необходимость. Да, порой мир бывает непостижим в своём суровом воплощении, но кому ведомо, что за последовательность событий развернёт он, отправив в самое пекло. Возможно, завалив важный экзамен сегодня, тебе повернётся новая сторона реальности и иная, более сведущая в вопросах устройства реальности сила, убережёт тебя от офисного рабства. Разуму не познать всех хитросплетений волокна материализации. Прыгнув в неизвестность, всегда есть шанс нырнуть в счастье. Вот и Лёшика теперь мир окружал приятной атмосферой, радовал красивыми игрушками и всячески старался успокоить своего ребёночка. «На же, порадуйся, мой хороший, всё пройдёт, ранка заживёт и будешь снова козлёнком резвиться по травке» — говорил мир и дул Лёше на ранку, а тот и не капризничал. Его ранки быстро затягивались, а потом он и забывал про них.
Саня уже проснулся от временного ступора и переключился в реальность. Он покосился на Лёшика и с понимающей улыбкой спросил:
- Красотища, да? Эта-то стерва умеет пыль в глаза пустить. — так он обозначил столицу — Ты впервые в Москве?
- Впервые в большом городе. — отозвался Лёшик — Хочу его почувствовать, самую мякоть. Понять принцип его логики, за душу потрогать.
- За этим ты по адресу, — одобрил Саня и включил поворотник — Осмотрись, друг мой, ты в царстве разврата и порочности. Добро пожаловать в государство, где грехопадение законно! И модно, — Саня потянул паузу, а потом с видимым удовольствием добавил — А ещё и охренеть как приятно! Тут тебе и мякоть, и душа, м-м-м, этот плод переполнен соком, но вот логика, — он мудро приподнял палец, с трудом сдерживая серьёзную физиономию, а после всё-таки цинично рассмеялся — Логика — это, с чем здесь дружат только самоубийцы, ну или любители ветхой литературы, которые никак не сообразят, что жизнь-то не по книжке спроектировали. Хотя, — он задумался — Пророчить — зыбкое дело, глядишь и такую безделицу тут отыщешь, но вот пользы тебе от неё, поверь, — ноль. — обозначил он положение дел в Москве с лицом испорченного мудреца, что во всех преломлениях познал людской порок, причём на личном опыте. — Единственное место, куда она тебя заведёт — где цветы дружат с гранитом.
- В самый раз, такое местечко я и искал, чтобы скоротать молодость. — Лёша провёл языком по зубам, а потом полез пальцем в рот, чё-т сковырнул, зажмурился, поднапрягся и вынул наружу зуб. — Так и не пережил эту ночь. — Отрецензировал он, да и выкинул бойца за борт со словами — Покойся с миром, братик.
- Суки! — с чувством прошипел Саня, похоже, что со властью он не особо-то был в ладах — Ну а потом, куда ты? После того, как утолишь свою жажду города?
- А, хз, — беззаботно отозвался кочевник, видно было, что он наслаждался моментом гораздо больше, чем туманным будущим.
- Ох! — Саню встрепенуло чувство свободы, которое нёс его попутчик — Дело вкуса, конечно, но фрукт этот на любителя. Вот тебе рецензия гурмана со стажем, детка.
- Знаешь ли, всегда хотел побывать в тропиках. — взгляд Лёши затянуло мечтательной поволокой, точно он унёсся мыслями на райское побережье, а рука стала рисовать в воздухе манящие горизонты — Острова, джунгли, насекомые. Не покалеченные промышленным присутствием во;ды, чистые как слеза тайского девственника и километры, километры, много километров пляжей, чьи пески согреты ярким солнцем, и где реальность отворяет створки в страну Нирвана.
Саня восхищённо промолвил:
- Маркетолог от Бога… По-любому!
Лёша не обратил никакого внимания и загадочно закончил мысль:
- Если я не найду её здесь.
- Это ты о ком? — не въехал тот.
Лёшик посмотрел на величественно строгое здание МИДа и ещё больше всё запутал:
- Пока он вёл меня, я всегда куда-то приходил. И теперь не обманет. — сказал он это, скорее, себе, нежели своему спутнику.
Дело в том, что когда-то давно, ещё в детстве, (как и следует ожидать, на родной стройке) Лёшик встретил двух своих мистических друзей. С первым из них ты уже познакомился в поезде — здоровый чёрный медведь. Вторым же был джин. Да, самый настоящий, наиобычнейший, но далеко не обыкновенный джин. Его тело напоминало лёгкое облако, очень красивое, подобное тончайшей персидской вуали. Фиолетового отлива, оно играло всеми оттенками волшебства, сияло блёстками и слепило драгоценными каменьями. Когда бы ни появился джин, всё вокруг преображалось в сказку. Его неизменно сопровождал аппетитный аромат — конфетный, пряный, миндальный или ещё какой. За целую жизнь ни один так и не повторился дважды. Как и полагается джинам, Лёшин джин носил лёгкую тоненькую жилетку, а на голову, в зависимости от настроения, наматывал то платок, то чалму, куда мог перо воткнуть или бриллиант, а бывало и простую пуговицу вставлял. В те же дни, когда он прибывал без головного убора, можно было наблюдать его начисто выбритый череп, посреди которого гордо торчал хвост чёрных волос. Дух всегда очень тщательно готовился к выходу в мир.
Ну эти двое и стали Лёшику постоянными спутниками. И, если медведь напористо проталкивал парня через сложные ситуации своей грубой лапой, то джин тасовал события, давая Лёше хитро проскользнуть. За двадцать пять лет пребывания в физической реальности они стали бродяге настоящими друзьями, которых он сначала, правда, считал галлюцинациями, но в деревне его шаманы-то поднастроили, и начал он воспринимать странную парочку, как своих проводников. Ну они и вели его, что же ещё делать проводникам?
Ну конечно, Саня не знал обо всём этом, но заметив у попутчика такую особенность, как наблюдение за не материализовавшимися ду;хами, внимание заострять не стал. Он не напрягал. С ним легко. Лишь усмехнулся и тряхнул головой.
- Я сюда лет двадцать переехал. — начал он — Из образования был у меня только аттестат о девяти классах белого шума в башке и три года неоконченной музыкалки. Всё. Да что там ловить-то было, а? Что, можно подумать, меня эти неудачники без мечты хиты научат взрывать? Я тебя умоляю, им бы на новые джинсы в переходе набренчать, вот их мечта — одежда и бургер пожирней в бичёвском Маке. А у меня мечта была, вера, как есть Лёха, точно первосортный бриллиант и нести я её готов был, не то что эти наплевавшие в лицо своему будущему нытики — в переход, а к свету. Музыке научить! Смеёшься что ли? Ну тогда каждый бездарь из училища тут бы миллионы делал. Недееспособная, второсортная копия, гонка подражания — вот их музыка. Играть, как Пресли, звучать как Леннон, в этом они все, вот их вся жизнь, в которой они и сгинут. А как играть, как я, а? Как только я? Как они сами? Это они и не представляют и, хуже всего, и не хотят представлять! Потому что своего звука у них — нет! И сил у них нет — чувство индивидуальности развить. Для этого стержень, для этого яйца нужны, а они так… Чтобы по головке гладили играют. Чтобы иметь своё собственное мужик нужен в себе, а они всё ранимые сосунки да алкашня. Музыка ж — жизнь, поток энергии, как секс, как ей можно научит, а? По книжке-то не особо научишься чтобы она от наслаждения извивалась. Тут либо цепляет, либо нет, разве найдёшь рецепт? Не-а,  — он кинул в рот жвачку, опасливо отпустив руль — Это я быстро смекнул, что отштампуют из меня в училище какое-нибудь очередное говно с бесполезным дипломом и буду я мыкаться. Вот и окунался в жизнь! У-у! — он громко загудел и тряхнул головой, видно, как следует окунался — Не умел ничё вообще. Вот, ей Богу, как слепой котёнок был: ой, а можно у вас переночевать; ой, у вас тут насрано, а, это человек, извините. Я вот клянусь тебе, стоял у Ярославского с гитарой и рюкзачком крохотным. Пф, какой там Ауди с телом, как у первоклассной модели или квартира с видом на московский разврат? Но мечту свою я не предавал и вёл её, как ребёнка вёл — заботливо и верно. Я не плевал ей в лицо, как эти, которым Талант дали, а они его в отчаяние и переходы! И музыка у меня живой стала. Вот, веришь, нет, в жизни таких чудес не творил, как в кабаках всяких, жизнь там кипит и наполняет. Э-эх, разная, конечно… Сколько этих рож пересмотрел, бр. Ты слышь, Лёха, это снаружи Москва такая вся из себя, а изнутри та же самая Сызрань, Самара, Челябинск.
- Люди везде пиписьками меряются, — философски заметил Лёшик — Только тут синдром большого члена — сильнее.
Саня угарнул:
- Так ты же не был. Но твоя правда, брат. Смекалистый! — подметил он, поглядывая на Лёшу — Ну в баре одном и встретились мы. С Холли, мать её, Молли. — процедил он сквозь зубы — Неон ночного заведения, дождь каплями по окнам, публика с проникновенным видом, голубоватый дым сигарет, всё как полагается. Она на сцене. А я тогда уже мог позволить себе съёмную гостинку у Павелецкой. Смотрю на неё из зала и вижу не потасканную Москвой певичку, а артистку в блестящем платье и на сцене не малобюджетного бара, а стадиона. Как в будущее заглянул — бюджетный пророк с выездом на дом. — посмеялся он над собой.
Лёшику вспомнилась девушка с билборда, которая приветствовала его на входе в Москву, да и псевдоним у той был похожий.
- Так это ж, — Лёша почесал нос, обрадовавшийся своей догадке.
- Да она-она, — устало отмахнулся Саня — Это сейчас она в Милан первым классом и Айфон не ниже, чем иксовый. Тогда-то простая Анфиска с Алтушки. Хотя талантливая, зараза, это да. Шарм был в ней, ох и был же!
Тут Саня ненадолго выпал из реальности и глаза его наполнили воспоминания. Лёшик выставил руку из окна машины, пытаясь потрогать ветер и очень просто спросил:
- Любил её?
Саня ответил на удивление открыто:
- Ну а как не любить-то? Бедность и одна на двоих мечта на холодном полу без мебели искру высекают. А потом сообразил, что бабы бизнесу не на пользу и забил, короче. Бр-ах! — он лихо рассмеялся, соскакивая с грустной для себя темы — Ну и встряхнули же мы в нулевых! Такую волну подняли, арт-директора кредиты брали и в долги лезли, лишь бы нас заполучить на вечер. Вот это жаришка, я понимаю! — он даже ударил ладонями по рулю и подпрыгнул на месте, видно было, что это время доставляло Сане много радости — Да мы чёртов бестселлер всея всего! До сих пор наши хиты в чартах. Хайп, пф! Расскажите мне! — он усмехнулся, сделав акцент на последнее слово — Каждая малолетка нас напевала, когда в клубешник красилась. Норм, да? И всё это моя музыка, моя, — он с каким-то гипертрофированным увлечением ударил себя в грудь ладонью — Живая, настоящая, а не из пыльной консерватории! Вся отсюда вот! — ткнул пальцем в голову — Это тебе не пресная математика тактов, а жизнь в нотах. Музыка людей — не пыльных профессоров! Если нужно было сделать горячо, все шли к кому? — он самодовольно улыбнулся — Вся Москва знала, кто тут Big Daddy*! Пусть они мне поговорят ещё, что попса — это стыдно. Ага, — разошёлся продюсер, которого, видно, чем-то ущемили в музыкалке — Эти нищеброды себе на хату ещё полжизни будут копить, а я пока свой новенький Авентадор в гараж отгоню!
Он снова радостно завизжал, прибавляя скорость. Это был уже совсем не тот беззащитный медвежонок, а азартный бизнесмен, жадный до тусовок мот и необузданный хвастун, но всё ещё полный куража и чувства жизни, которая у него бурлила эмоциями, а не капала скудным ручейком из крана на кухне хрущёвки.
- А щас как? — ночной рыцарь неожиданно переключился на меланхолию — Врывается ко мне, когда захочет. Каждая встреча — истерияо. Каждый разговор — условие. Куда всё утекло, потерялось что ли по дороге от матраса на голом бетоне до ковровой дорожки на топовые музканалы? Вроде и прошли всё от стрёмных ДК до элиты московского эксклюзива… И не ныла же, не жалилась, а сейчас… 
Он махнул рукой и мельком посмотрел на Лёшика, который как-то притих, видимо, раздавленный потоком его излияний души. Снова сменил настроение:
- Детка, ты как? Может, поломали тебе что?
*Big Daddy (англ.) — большой папочка. ;
Лёшик отрицательно покрутил головой. Проверил языком остальные зубы. И ещё раз повертел головой.
Машина плавно сбавила скорость и аккуратно вошла в поворот. Саня припарковался у высокого здания, что эталоном технологического искусства возвышалось посреди тихого и очень уютного квартала. Такое навороченное строение, что Лёше показалось, будто вот-вот начнутся съёмки фантастического фильма. Но нет. Это был обычный небоскрёб, количество этажей которого настолько велико, что открывающиеся с них панорамные виды смотрят прямо на Космос. Облицовка под кирпич. Подсветка — друг друга мягко сменяют оттенки синего, жёлтого и зелёного. С подземным паркингом площадью, что небольшой остров, закрытой охраняемой территорией, вентилируемыми фасадами, биометрическим допуском, ионоочищающимся водопроводом, неосязаемым лифтом, ещё непридуманными видами рыб в аквариуме на всю стену подъезда и всем тем набором прочих фишек, которые впаривает застройщик, когда хочет заработать побольше денег, сэкономив на качестве.
*     *     *
У Сани в квартире оказалось свежо и спокойно, несмотря на холостяцкий хаос, который властвовал здесь повсеместно. Никаких тут тебе идеально разложенных по полкам полотенец, безупречно рассортированных пар носков и знающих своё место приборов быта, точнее, место они своё знали, но именно своё, выбранное самостоятельно, а не аккуратной хозяйкой. Жилище, полное всякой бесполезной херни. Тут и там валяется одежда, какие-то коробки, стаканчики и прочие предметы, предназначение которых Саня не всегда знал. Телефоны, чехлы, пульты, духи, туфли, кошельки — что угодно, что оставалось от Сани и его многочисленных гостей, которые были здесь на многочисленных вечеринках. То же самое и в холодильнике. Если бы Лёша туда заглянул, он бы увидел горы всякой всячины, а пожрать толком нечего. Набор готовых универсальных, но поверхностных и малофункциональных решений — проще говоря барахла — вот, что окружило гостя. Всё говорило о том, что хозяин бывал тут не часто и предпочитал купить и выбросить, нежели выстирать, отгладить и аккуратно уложить на полку. Немного оглядевшись, Лёшик неторопливо двинулся дальше, с интересом рассматривая жизнь Саши. На стенах ничего не означающие картины: женщины в стиле Pop-up, длиннющие киты, не пойми каким макаром затесавшиеся в компанию деревья в духе Мунка, их дополняют реалистичные саксофоны и чёрно-белые фотографии джаз-холлов. А вот у самой центровой стены поместился пьедестал почёта — полка со всеми музыкальными наградами Саши. Кубки, медали, тарелки с именитых премий, церемоний и номинаций. Его песни ни раз удостаивались признания критиков из мира поп-культуры. Саня дорожил этим, вот и держал он награды на постаменте своей гордости.
- Любая спальня твоя. — разрешил хозяин и поспешил в туалет — Всё равно я сплю, где уснётся.
Привыкший ночевать в подъездах, парках, на вокзалах и проч., Лёша не был особо притязателен к выбору места для ночлега, но продолжил прогулку по дворцу, просто так, потому что не встречал подобного в своей жизни. Он крутил головой в разные стороны, как ребёнок в «Диснейленде». Не то чтобы Лёша не видел таких квартир, он даже не знал, что такие делают. Для него это стало путешествием в фильм будущего: в большие окна заглядывала Вселенная, по высоким потолкам гуляла его тень, на полу стояли изящные лампы, производившие мягкое свечение, но толку от них особого не было — как многие красивые в мире вещи (и люди), они бесполезны — глаза устают, а света, по сути, нет. Всё пространство квартиры дремало в приятном полумраке. Многочисленные информационные панели спешили сообщить тебе что-нибудь — музыка, температура, погода — да что угодно, лишь бы ты их запрограммировал — отдался в руки техники, сдал себя лености и производителям её инструментов, типа это прикольно. Короче, идея вывернутого комфорта в обмен на контроль за твоей жизнью, упакованная в красивую обёртку с названием «Умный дом», здесь процветала в изобилии и компактно умещалась в твой смартфон, который даже не требует цифровой разблокировки — он всё сделает за тебя сам, за тебя всё сделают, только ты кушай и покупай себя в пользование этой Системы. Такие жизни — в руках глобальных корпораций. Лёшик подошёл к окну больше него ростом и посмотрел в лицо ночи. Сейчас она не пялилась на него ярким огнём, как в поезде. Она спокойно себе посапывала, вереницей городских звёзд рассыпавшись тут и там и, похоже, совсем даже не замечала маленького человечка в техногенном раю. Но было это действительно впечатляюще — стоять на краю перед бездной, трогая рукой исполинскую темноту, что Лёша и сделал — вытянул руку и коснулся ей окна. Нахмурился. Присмотрелся пристальнее. Что-то привлекло его внимание. Провёл пальцами по поверхности стекла. Сука, пятна! Самые натуральные пятна. Причём снаружи. Вот так всегда, какая-нибудь бытовая херня рушит всё очарование Космоса. Плюнул Лёха и пошёл дальше смотреть. Лишь пушистые ковры под ногами, что приятно щекотали своими вязанными пальцами его стопы, смогли задобрить насупившегося путешественника.
Как оказалось, спальни у Сани было три. Первую надёжно защищал от вторжения замо;к. Лёшик не видел, но там в молчаливом убранстве всё стояло нетронутым вот уже несколько лет, и каждый предмет там спал действительно на своём месте. Анфиса когда-то жила тут, вот и берёг Саня алтарь её памяти, пуще своего пьедестала с музыкальными наградами.
Лёшик приоткрыл дверь в следующую спальню. Там стоял полный разгром. Разбросанные шмотки, диски, бутылка по полу катается, всюду бумаги исписанные непонятными не то стихами, не то просто каракулями. Окна раскрыты, но ветра нет — духота стоит нереальная, плюс запах духов, алкоголя и чего-то отвратительно сладкого. Такое логово разбитного чувака, который прожигает, не задумываясь ночь, и каждое утро просыпается с новой чикой, а заодно и головной болью. На кровати лежит, видимо, и сам мажор — голый парень лет двадцати шести. Красивый, смуглый. Полумрак, играя тенями на его мускулах, рельефах и изгибах, превращает того в настоящий шедевр эпохи обоготворения человеческого тела. Единственный минус — невысокого ростика и ножки такие коротенькие, точно не от того туловища приделали, ну или выдали, что на остатках было. Похож на небольшую лошадку, что усердно возит повозку тяжёлых людей, но коммерческий лоск и косметическая полировка делают своё дело и, если застать познакомиться с ним днём, то — это обычный ро;с****ень, утопающий в праздной беспечности. Ещё и серьга в ухе сверкает, здоровенная, как одна из звёзд с неба за окном. Лёша даже усмехнулся тому, как люди порой пытаются прикрыть испуг от мира дорогими атрибутами, и не видать их истинного. Спит глубоко, явно после ночной гулянки. Теперь его только ледяная вода и разбудит. Видно, что по жизни парень не загоняется и делает то, что его вставляет. Может, сынок чей-то или просто счастливый билет вытянул. Идёт легко и без напряга берёт то, что хочет — короче, кайфует и не отяжеляет себя лишними загонами. Похоже, из приближённых Сани. Рядом какая-то упоротая бабища в беспамятстве валяется. Её тело идеально, оттенка молочного шоколада, упругое и гибкое, стройные ножки, подтянутый живот, ни грамма лишнего жира, аккуратная круглая попка и подходящая ей грудь второго размера. В общем, всё по ГОСТу: пухлые губы, безупречно матовая помада цвета малины, лицо скульптурированно хайлайтером — всё то, что Лёша совсем не любил.
Наш путешественник по городской Вселенной осторожно закрыл дверь. Из оставшейся спальни послышался звук. Ленивой, вальяжной походкой оттуда устало выплыл пёс непонятной породы. Среднего размера. Упитанный. На невысоких лапах и с коротким хвостом. Сам кремового оттенка, а на пузе белые пятна. Глаза сонные, морда скучающая, приплюснутая. Как ворчливая старуха он миновал Лёшика и проследовал куда-то. Одним словом, вся роскошная резиденция знаменитого продюсера, известного Лёше, как просто Саня, состояла из разнообразных лоскутов событий, урванных где-то и как-то, и таких же сожителей, непонятно, когда и зачем залетевших к нему в жизнь. Казалось, что в какой-то момент времени он обменял ту самую свою мечту на всё это, а теперь не знал, зачем оно ему. Вроде, и круто же, и уважают, и, вроде, самолюбие за ушком чешет, но чё-т не радует.
- Не пугайся, это Эрик, — послышался голос Сани. Он вышел из ванной в халате кремового оттенка и пошлёпал пса по заднице, на что тот даже не обратил внимания. Хозяин дома с интригующей улыбкой, пробивающейся через гримасу деланной скромности, начал — Видишь ли, так вышло, что… — он раскинул руки и обернувшись вокруг своей оси обозначил — Я бессовестно Богат!
И в этот момент придуманного счастья Лёша заметил что-то в Сане, что обусловило его дальнейшее отношение к нему, как человеку, нуждающемуся в помощи.
- У тебя там парень спит, ты в курсе? — сдержанно осведомился о своей находке кочевник.
- А, — с азартом зажёгся продюсер, наливая себе в стакан виски, как классический «хазяинпажизни» — Арти, Артемон, Арчерд, как я только его не называю. Артур — золотая курица моя. Ещё лет пять-шесть, — он уселся в кресле и навскидку повертел рукой, заключив, как будто бы циник — И можно сдавать в утиль. А сейчас в самом соку. Концерты, тусы, девочки, дорогие машины — этот мёд мы любим. Ну, а где мёд, там и пчёлы. И я, — он развёл руки, словно бы представляясь — Самая важная пчела на его вечеринке. Туповат, конечно, как пробка, но зато читает, м-м-м, — он посмаковал — Все трусики Москвы наши. Женские трусики. — добавил он, отпивая виски.
- Читает? Рэп? — обрадовался Лёшик — Как «Многоточие»?
- Ага, «Многоточие»! Реплика с западного мейнстрима. В голове-то хоть шаром покати. Мы его в духе молодого Jay-Z подаём под соусом из Kanye West и лёгким послевкусием Pitbull. Тёлки, бухло, жить в кайф, все пляшут, все совокупляются, ну вся вот эта вот шняга, которая продаётся легко. Ну мы его и продаём. Выйдет из строя найдём новый аппарат по производству лаве;. Ну а пока все пляшут — всем весело. Это и есть мой бизнес, Лёша, одно большое шоу, большое представление. В общем, он рад, я рад. Лейбл процветает. Саша Богатеет. Артур кушает. Обратно в Пензу-то его не особо тянет. Я сделал музыку, Лёша, теперь я делаю бабки. Если ты не делаешь тут бабки, то какого хера ты приехал в Москву? Вали обратно в свой Красноярск, если на поезд хватит. Я добился всего, что мог дать талант. И что мне делать теперь? Я делаю бабки. И заметь, что особенно удобно в обращении с Артуром. — он многозначительно приподнял палец — Видишь ли, ему нравится жить здесь, в роскоши этой спальни размером со среднестатистическую однушку, в просторе террасы с видом на московский разврат по ночам, что позволяет мне сэкономить деньги, которые мне бы приходилось платить ему за отдельное жильё, которое бы он снимал или выплачивал ипотеку. А это ещё один не малоприятный бонус мне в карман.
Лёшик сузил глаза, он уже устроился на очень уж удобном мягком ковре напротив Сани и пытался понять правда ли этот человек таков или узость восприятия от лени. Не понял. Сейчас перед ним был — циничный продюсер без того блеска в глазах, который переполнял его существо перед ликами гибели и после всю дорогу до дома. Лёша видел, как инструменты роскоши нанизали на крючок из дорогого металла с шёлковой леской его жизненную искру. Он хотел помочь ему. Искренне. Потом спросил прямо, резко, как ножом в бок:
- Для чего тебе деньги?
- В смысле? — Сашка даже подпрыгнул и поперхнулся вискариком, вопрос оказался настолько простым, что было сложно.
- Что ты хочешь купить: женщину, власть, себя?
Задумался. Продюсерский антураж быстро соскользнул с него, видно не таким уж и надёжным прикрытием был. Он снова, как маленький медвежонок потупил глазки, обхватил ладошками стаканчик и как-то жалковато пожал плечами. На лице проступило задумчивое удивление, которое захватывает тех людей, что впервые осмелились погрузиться в себя, под слой того мусора вторичных мыслей, что плавают на поверхности сознания и мешают нырнуть в глубь.
- Тех женщин, которые мне не были нужны я уже понакупал, а нужная продалась амбициям. — видно было, как всем своим образом жизни в духе оглушающей вечеринки, он старался притупить чувство щемящей тоски, что так по-сучьи грызет кости ночами — По привычке что ли. Я привык к этому великолепному дому, к этому городу, к этим педикам. — кивок в сторону Артура.
- Жить привык? — с напором спросил Лёшик.
- Это как? — поленившись разгрести, он снова вынул из груды мусора первую попавшуюся под руку бессмысль.
- Вот, на дороге, зачем вмешался? Из страха, из обиды, зависти?
Лёшик продолжал с пылом, он и не думал униматься. Что-то в этом человеке его вдохновило, его второе дно, причём, оно было на удивление лицеприятнее первого.
- Ну так, а как же?! — вспыхнул Саня — Лёша, ты подумай, горстка каких-то сволочей сбилась в стаю и делает из жизней аппликации — тут вырежут из судьбы кусок, там вырвут и склеивают из всех этих вырезок свою больную картину. И хрен они положили: инвалиды, бездомные, старики. Всё должно пасть пред их своеволием. Дай им власть побольше, Лёха, и безумие, необузданное, как вышедшая из берегов река, затопит всё. Как он там сказал, они придут к тебе в дом? А они придут и к власти, придут к тебе в голову и своими грязными сапожищами вытопчут всё. Это беспредел — и социальный, и моральный, и просто против жизни! Эти твари отнимут, что твоё и почему? — Саша снизил голос до шёпота, искренне возмущённый несправедливостью — За всю эпоху от падения Вавилонского величия до культа смарт-решений мы так и не научились дарить жизнь. Превращать детей в инструменты для наших реализаций, строить ими общество, компенсировать наши несостоявшиеся сценарии жизни — это мы, пожалуйста! А вот нести Живое, тут-то у нас знатный факап*. Мы, неспособные сберечь небольшой клочок земли, ресурсы на этом прекрасном голубом шарике; мы, разорившие природу и придумавшие трахать собственных трупов, высокомерно полагаем, что в праве касаться жизней? Морально, физически, да, как только вздумается. Нет, это даже не смешно, — он фыркнул — Это позор, друг мой. В мире всегда есть баланс, справедливость, как хочешь назови. И не в праве одни использовать чужое страдание для своего удовольствия. Никто из нас не в праве вредить чуждой воле. У нас тут с вами геноцид и фашизм, а вы говорите, что мы социум планируем строить и разрабатывать системы образования. Ха! Превосходная шутка! Думаешь, почему я в Москву уехал? За деньгами или за славой? Это так, по первости. Сладкая приманка. Я ж без отца с десяти лет, а знаешь, почему? Он рабочим был, на заводе, вкалывал, как проклятый, конечно, какая уж там мечта, но хороший мужик. И ночью его какие-то отморозки трубой в живот проткнули, потому что волосы длинные носил. Ты понимаешь, Лёша, — он уже с неподдельным трагизмом сокрушался, да и так разошёлся, что в запале эмоции бросил в сторону стакан, тот глухо ударился о стенку, виски потекло по полу, но Саня даже не обратил внимания — В каком ужасном, тёмном, примитивном мире мы все живём! Убить… отнять жизнь человека со всем, что он успел в себе скопить, со всеми его стремлениями, просто потому что ты решил, что волосатым на нашем Земном шаре не место?! Это же абсурд!
*Факап (от англ. fuck up) — неудача, ошибка, провал. ;
Это больной мир, пока есть такое. Вот он позор! — мужчина устало откинулся в кресле — Где-то вращаются восхитительные, неповторимые переплетения звёзд, сливаясь в уникальные Вселенные; кто-то создаёт элегантное, прекраснейшее уравнение Всего, а мы живём тут, где мразь с примитивным мышлением решает, что его Эго — это центральная точка вращения мира. Вот поэтому я уехал. Боец-то из меня никакой, но я добился положения и у меня есть связи. У меня есть влиятельные знакомые. Меня рады видеть на вечеринке, где солидные костюмы с экономической хроники по «Первому» запихивают ладони в лифчик молодой соске с МУЗ-ТВ. Нужные телефоны, правильные слова, серьёзные приятели — всё это у меня есть. И я могу чем-то помочь — не себе, тем кому реально надо. А кто, если не я, Лёха? Даже нет… Если не я, то почему? Кто остановит этот беспредел? Ну, не весь, но хотя бы что могу, то сделаю.
Саша откинулся в кресле. Он часто дышал, вены у него на голове разбухли, а глаза заблестели, а зрачки растерянно бегали, точно он раскрылся и опустошил себя. На лице более не было самовлюблённой маски. Саша прихватил рукой лоб, чтобы успокоиться и закинул ногу на ногу, сидя как дворянин в халате посреди своего имения.
- Вот, — спокойнее сказал Лёшик — То жизнь, а это, — он с какой-то иронией обвёл взглядом стены из кирпича ручной работы, со вставками натурального дерева — По привычке.
Саша задумался. Его уже давно попустило и разум стал ясен. Лёша продолжал:
- Музыка, зачем тебе? Хлеб?
Тот попытался ответить, как будто бы глубоко, успев схватить направление, но не поймав характер ветра:
- Любовь безусловно. Помнишь, как Христос в христианстве... Любовь — это же часть удивительного чуда, которое во всём. — он развёл руками — Если я что-то и чувствую, то это…
Лёша не дал закончить демагогию. Считал посыл быстро и также резко прервал:
- Моли зачем музыка?
А этого-то Саня не ожидал и тут же встрепенулся, забыв про накидку из волокна пафоса:
- Анфиске-то? Хах, скажешь тоже, — он сделал себе новый стакан виски, забыв про предыдущий, что остался валяться себе в углу, отпил глоток и, как хитрый лис с лукавым удовольствием облизнулся, снова усаживаясь в кресло — Музыка — это её скипасс* на трассу, где она возвышенной дивой парит над миром грошовых зарплат, унизительно съёмных комнат и запаха жратвы из окна чурок по соседству. Это её святейший билет на оперу, где мужчины галантны, дамы изысканы, а она леди, которой принято подавать руку при выходе из Бентли и застёгивать на шее колье с камнями в тринадцать с чем-то карат. И тут она не безымянная певичка, которую со шлюхой по пьяни путают. И после концерта ей не придётся перемыть посуду, чтобы и на новые колготки деньжат подкопить, а то старые ещё на позапрошлом выступлении порвались. Эта-то слишком хорошо знает, что такое быть в рабстве у бедности, и, уж поверь, — он глубокозначительно проглотил обжигающий напиток и, причмокнув, издал блаженное «ах!» — Она НИ ЗА ЧТО в жизни не захочет снова зависеть и пресмыкаться. Анфиса уже попробовала нектар жизни благоустроенной, спокойной, где на артиста, как и на всех распространяются законы нормального человеческого уважения. И она сделает всё, чтобы не возвращаться из мира элиты обратно домой. Она выменяла зависимость от безысходности на зависимость от вынужденности. — заключил он отстранённо, и сам не заметив сути того, что сказал. Мы часто проглядываем в себе отголоски Вселенной.
Саша рассказывал с явным удовольствием. Видно было, что он тонко знал Анфису и её присутствие в собственных воспоминаниях грело его. Очевидно, он захаживал туда не раз вечерами холодной ненужности самому себе. Их явно связывали глубокие отношения, которые были окончены размытым многоточием. Ну Лёшик и взялся за перо ясности:
- Ну перестали б мараться давно уже! Оба вы. Эти ваши принципы — по привычке. Эта ваша возня в «кто важнее» — по привычке. Ты разве не видишь? Сам же только, что говорил про, какие там Вселенные красивые, а здесь копание в старости разума. Тоже самое, Сань. — он подскочил на ноги и стал с жаром топтать механизм Системного в живом — Вы накинули на себя сутаны важности и кутаетесь в них — моё достоинство; моя обида; нет, я самый важный; нет я; бу-бу-бу. Весь мир должен просто замереть в онемении и смотреть, как я какаю золотыми слитками самозацикленности. Я же важный такой весь! Качайте меня на ручках и успокаивайте моё эго, как капризную девочку, которая сучит ножками и ручками, потому что мир не такой, каким она его ожидала. Тфу! — Лёша искренне и громко плюнул — Дешёвые выебоны, по-русски то говоря! Принципы, Саша — он нарисовал в воздухе шар — Это иллюзия мира искусственного, это бутылка, в которую закупорили жизнь и там нет места для твоей музыки. — безысходно заключил он — Вот, даже, давай посчитаем. У вас там текст какой-то, что не поделили? Зачем эта Моль к тебе во вторник едет?
*Скипасс (от англ. ski pass) — пропуск на подъёмник на горнолыжных трассах.
. - Ну-у. — начиная соображать, кивнул Саня — Трек.
- Вот ты, конкретно, известный продюсер Саша, много потеряешь денег, отдав стихи знаменитой певице Анфисе? — так незначительно и одновременно просто он определил их обиду.
- Отдав? — встрепенулся Саша, как петушок, даже подскочил и за волосы схватился — Да это же, как же ж…
- Много потеряешь? — сухо повторил Лёша, обнуляя его привычно эгоистичный мотив.
Саня прикинул:
- Да какой там, это даже не хит. Тысяч двести — триста едва наберётся на выходе. — махнул рукой со свойственным ему барством.
- Ну так, а чё вам, тогда, всем так охренительно нравится быть низкими? — точечно давил, не отступая Лёша — Смешиваете себя с грязью! Свет, который озарил вам путь в свободу с грязью той неволи, откуда вы сбежали. Подумай, куда же ты всё-таки хочешь привести свою мечту: в тот же переход другого масштаба, где её продают за дороже или в сад, где она зацветёт прекрасными цветами, лепестки которой, опадая, преобразуют не только вашу реальность, но и тех людей, кого зажигает ваша музыка. Даже пох на Моль! Ты, Саня, сам просто не марай своё чудо жизни привычной грязью. Оставь свою музыку живой, а не мёртвой, как младенец, которому не дали права мыслить, и он обречен умирать в тупой матрице. Лады? — он хлопнул медвежонка по плечу.
Саня молчал. Его глаза просияли чем-то новым, чего Лёша не замечал ранее, что светом своим усмиряет тьму устрашающего шоссе убийств. В такие моменты, преисполненный созидательного начала жизни Саша писал свою лучшую музыку. Он подошёл к окну. Взглядом слился с молчанием ночной Москвы. Видно было, что поток информации, которую транслировал Лёша, глубоко проник в этого человека, но он пока ещё не знает, как с ней быть.
Наконец тихо и серьёзно сказал:
- Мне определённо нужна помощь. — из-под продюсерского напыления высунул мордочку настоящий Саша, немного испуганный и растерянный, но ретивый и преисполненный жизни.
Без видимого выражения эмоций, с застывшим пониманием себя и благодарностью открывшему его Лёше он не крепко обнял своего гостя, как когда-то некрепко пожал ему руку в машине. Обессилившими ладонями похлопал парня по плечу, словно тот указал ему давно потерянный выход. Ещё минуты две он так постоял, а потом обратился к своему спасённому спасителю:
- Тебе есть куда идти?
Лёшик спокойно повертел головой. Саня продолжил:
- Задержаться под шатром этого неорганизованного великолепия вошло бы в твои планы? — проговорил с просящей интонацией, а потом неуверенно добавил — Не на день, может даже и не на неделю… Я абсолютно точно слишком запутался. В грязи жил. — как-то ошарашенно обозначил он, будто всё происходящее в своей жизни разглядел и теперь понимал, что с этим дерьмом что-то делать надо — А сам я не знаю, как свинарник расчистить. Помоги?
Он посмотрел прямо. Наконец-то он говорил откровенно. Лёша легко кивнул. Потом непосредственно и уж точно совсем неожиданно заметил, сжимая ногами приятный махровый ковёр:
- Какой же у тебя восхитительный ковёр! И ласки сотен одарённых в распутстве чернокожих наложниц не сравнятся с тем, как ласкает его пушистое тело.
- О да! — воодушевился Саня — Ковры — это моя страсть. Вот люблю их, как есть. Господин, что раскинулся у тебя под ногами — с удивительной историей. Я помню, Бессарабия. Рынок. Дело уже к ночи… — и он с новым вдохновением увлёкся своей любимой темой — хвастовством.
Лёша больше не встречал в нём продюсера в этот вечер. Он нащупал застёжку на футляре Сашиного «Я», в которую одевает всех своих последователей великая Система человекооборота во Вселенском масштабе. Он открыл его навстречу иному потоку действительности и теперь не в праве был бросать на полпути.
Свет ночи осторожно пробрался в высокие окна квартиры держась своими загадочными лапами за её стены и потолки. После внезапного откровения, перетёкшего в не менее внезапное повествование про ковры, сидя на диване перед возвышенным и жуя жвачку бытового, Саня не знал, что полагается говорить и просто раскинулся в ладонях приятного расслабления, охватившего его тело. отвлечения про ковры в столь возвышенный час он даже растерялся и не знал, можно ли что-то сейчас говорить. Лёшик же настырно, как не унимающийся игривый зверёк снова задал вопрос, он-то совсем не боялся неловко снизить уровень пафоса. На этот раз зашёл издалека, он всегда был не прочь подготовить качественную почву для хорошей шутки:
- А у тебя есть Мечта-мечта? — серьёзно спросил он.
- А вот это она и есть, вокруг нас. — он обвёл комнату руками — Всё, о чём я тебе говорил. Мы сейчас в ней, я просыпаюсь в ней, еду на ней на лейбл. Моя жизнь — это моя мечта. И не только моя, по сути. — вновь справедливо отметил он.
- Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет! — нетерпеливо затараторил Лёшик — Это мечта-навигатор. Задаёшь настройки, и она ведёт куда тебе там надо. Мечта-мечта она восхитительная как полотно прекрасных звёзд, которое окутывает твой путь неуловимым присутствием тайны и если заглянешь за неё, ты сорвёшь покров с этого тончайшего магического ощущения, это то, что не может быть понято и не должно быть исполнено, иначе весь твой путь лишится неповторимого шарма и потеряет своё загадочное обаяние, что превращает каждый шаг по грязным лужам в удивительное путешествие через таинственный лес.
Саша задумался. Думал долго. Видно, не мог так сразу собрать поток разнообразных мыслей, охвативших его в последние несколько часов и привести его от безумного хаоса к гармоничному пейзажу, вроде Лёшиного. Потом, похоже, решил, что надо сказать нечто соответствующее высокопарности. Ну и сказал.
- Всеобъемлющее понимание — вот о чём я всегда мечтал.
Помолчали. Лёша потянул, а потом добавил:
- А я о фотике. — неожиданно нарушив сценарий возвышенных откровений бытовой простотой Лёша вызвал у Сани очередной ступор в этот вечер — Ну да, да. — спокойно кивнул он и вразумительно принялся пояснить — У меня в детстве был такой небольшой, аккуратный очень, знаешь, без этих больших фото-труб — это он так объектив называл — И километровых проводов. Он такой крохотный, тоненький, что самооценка этих людей, от которых ты меня благополучно спас. Мне пацаны давали подержать. Я район наш фотал. Жалко, мы его продали потом. — Лёша почесал за ухом — Но всё равно мне он реально нравился. 
Снова молчание, теперь минут на десять. Лёша покосился на Саню, а тот уже засыпал и явно был вне готовности оценить его шутки. Алексей понимающе вышел из комнаты, оставив своего спасителя наедине со снами. Тот наконец уснул. Наконец-то он был спокоен за много таких вечеров, с много кем, включая себя. Узел наконец-то был распутан.
   ;
3. ПРИРУЧЕНИЕ ПЕДИКА
Лёшик вышел на террасу. Приятная свежесть летнего утра расстилалась по городу, приветствуя пока ещё совсем молодой рассвет, которому суждено было состариться через двенадцать часов и снова воскреснуть в облике юности на следующий день. Лёша расслабленно и беззаботно откинулся на простом пластиковом стуле, словно бы и не стоял он у порога смерти минувшей ночью. По его телу растеклась приятная усталость, глаза сковала лёгкая дремота, боль затихала. Город по-прежнему был рядом. Лёша повернул голову и увидел, как на краю здания сидел его медведь и лапами засовывал в рот чипсы из пакетика с ярко-кричащей надписью Lay’s. Джин сиганул за стеклянную преграду вниз в нескованную свободу, точно бы с бортика бассейна. Лёша ощутил покой. Временный, а потому самый драгоценный.
Потом уже засыпая, Лёшик прокручивал в голове последние события. Улыбнулся, подумав о Сане. Саня был счастлив, просто не знал о том. Лёшика это забавляло. Его слух уловил уверенный мужской голос, доносившийся откуда-то сверху двухъярусной террасы. Он звучал сдержанно и спокойно, внушая уверенность. Лёшик услышал разговор с середины, только когда обладатель этого мужественного голоса вышел наружу и стало ясно, что он ведёт диалог по телефону. Это был Артур. Лёша узнал сразу. Как маленький мальчик он затаился, весь вжался в стул, чтобы не выдавать своё присутствие, благо широкие лапы какого-то не отличавшегося натуральностью дерева надёжно скрывали его. Лёша нравилось вот так вот спрятаться и наблюдать реальность. В этом было что-то от того далёкого детства, когда закладываются основные психологические аспекты тебя. Давай же и мы сбавим бег и подслушаем, что говорил Артур.
- Он испугался?
- Вовсе нет, — ответил мягкий женский голос в трубке, довольно молодой, как заметил Лёша — Он у нас смелым таким растёт, даже боюсь сглазить. А вот тренер переволновался не на шутку. Наверное, думал, что мы скандал закатим или что-нибудь в таком роде.
- Хорошо, — с пониманием отозвался Артур — Через неделю окрепнет. Характер жёстче станет. Передай ему, чтобы относился к снаряду, как к живому. Когда он будет его уважать, почувствует природу движения.
- Природу движения. Как славно ты сказал. Подожди минуточку, пожалуйста, я ему запишу. — засуетилась собеседница.
- Нет, — коротко отрезал Артур — Ни к чему фетиш устраивать. Хочешь, чтобы он жил на привязи моего голоса? Передай ему идею, этого хватит.
Женщина подчинилась.
- Что у тебя? — всё также спокойно, но строго продолжил Артур.
- Всё хорошо. Правда, братик, хорошо. Мама заволновалась о мало;м, но он же у меня крепыш самый настоящий. Ещё шутит, представляешь, на костылях, а шутит. Вот чертёнок… — её увлёк рассказ о своем сыне и племяннике Артура — Маму нашу всё дразнит, говорит «бабушка не успела перинку подстелить», а она и плачет, и смеётся. Честное слово, она больше для вида ворчит, а рада же, что Сёма здоров. Знаешь, если честно, её гораздо больше беспокоит, что он выбрал гимнастику.
Артур слушал ровно, не перебивал. Когда настал черёд говорить, советом не обделил:
- Он выбрал это. Ему ответственность нести за свои решения надо, а не за её.
Женщина опять покорно согласилась, но слышалось, что ей хочется оберечь дитя от жизни клеткой гнетущей любви.
- Тебя утвердили в должности?
- Да, я уже подписала документы. — спокойно отозвалась та — Испытательный срок закончился ещё в понедельник. А сегодня меня перевели в штат на постоянку. Хорошее место. Действительно. И люди добрые. С этого месяца зарплату повысят. Целых пять тысяч. Не так много, конечно, но всё-таки радует.
- Я завтра вышлю на Сёму. Мне заплатили за новую песню. — пообещал Артур.
- Спасибо, —не без оттенка смущения поблагодарила сестра.
- Я решил, — проговорил он — Сёме надо развиваться. Одна только гимнастика не сможет кормить вечно. Я поговорил — его должны утвердить в видео ***сты. Страна увидит — уже хорошо. Да и пусть примелькается в среде — это полезно.
- Я не знаю, что он скажет, — задумалась женщина — Мне кажется, он ещё не думает о будущем так глобально.
- Это нормально, — подтвердил Артур — Ему всего девять. Я поговорю с ним сам. Он должен понимать, что в жизни есть ограничения. Спортивная карьера короткая. Нужно смотреть на шаг вперёд.
- Знаешь, — смутилась женщина — Я боюсь, что он и так слишком много понимает для своего возраста.
- Я знаю, — согласился Артур — Зато потом будет проще. Поверь, лучше ему один раз будет сложно, чем потом страдать всю жизнь.
Сестра доверчиво вздохнула:
- А знаешь, у нас тут звёзды такие.
Они ещё около часа разговаривали об очаровательной природе провинциальных городков. Такая молчаливая и кроткая, она совсем не похожа на то буйство красок и настроений, которыми кричат леса, скажем, Подмосковья, она имеет особенность завораживать натур романтичных тех, кто не торопится промотать жизнь в конец кассеты и умеет вовремя рассмотреть кадр. Лёшик слушал разговор через призму полусна и мирно задрёмывал. Он, конечно, не разобрал всех деталей, но про себя отметил, что сейчас Артур произвёл на него совсем другое впечатление, нежели ему показалось при первой встрече и уж точно совсем не такое, как расписывал ему Саня. Поверхностная, недалёкая суперзвезда, слизывающая мёд тщеславия из сот известности, оказался надёжным ответственным парнем. «А на такого можно положиться» — где-то подсознательно отметил Лёша. Потом вспомнил, как тот валялся с голой бабищей в объятиях беззаботной распущенности и одобрительно усмехнулся: «Дело-то молодое, это на пусть».
Действительно, лёгкость, пугающая встревоженный разум, порой бывает отличным средством для трезвого видения.
*     *     *
По сложившейся в последнее время традиции утро для Лёшика настало поздно. После ночных приключений они с Саней были просто не в состоянии подняться раньше двенадцати, хотя и это у них сошло бы за подвиг. Когда Лёшик открыл глаза, он почему-то обнаружил себя лежащим на искусственном газоне веранды — видно, в беспамятстве сна грохнулся. Перед ним стоял Эрик и неодобрительно смотрел своими безэмоциональными глазами из-под тяжёлых век. Как только парень потянулся и вдоволь прозевался, пёс недовольно развернулся и пошёл нарочито медленно и вальяжно, порицая людской вид невысказанным «Ну и лодыри!»
- Похавать бы чёнить, — проговорил Лёха, глядя в спину степенно удаляющегося животного.
Ну и направился разведать, какие варианты набить брюхо представляются в этом местечке. По пути Лёша мимоходом заметил, что Артур давно уже встал и во всю потеет на беговой дорожке. Теперь ему удалось рассмотреть знаменитость получше. Светлые, крашеные под шатена волосы его вились до шеи, они были небрежно растрёпаны, будто бы парень только что вернулся с тусы, а это совсем не клеилось с тем, что Лёша слышал вчера ночью. А вот рост Артура действительно не являлся его сильной стороной. Почти, как Саня. Ну, может, см на три повыше. Но сложен, в отличие от своего продюсера, божественно. Тело красивое, рельефное и почти пропорциональное, если не обращать внимания на куриные ножки. Глаза ясные, бирюзово-голубые, прям как небо в ванильных песенках. В зубах самодовольно гоняет зубочистку, а вся физиономия так и говорит: «я — the best, а ты — чмо!». Подкрепляла его посыл и майка с вызывающей надписью «Train harder than me motherfucker!*»
«Неугомонный сукин сын!» — усмехнулся про себя Лёшик и двинулся на кухню. Он сел за стол и стал неуютно, как в гостях, (а так, на самом деле, и было) осматриваться, пытаясь понять, может, где что съестное затаилось. Рыскать по углам в чужом доме Лёша не привык. Негоже. Рассеянность ленивых зевак на вокзале он мог проучить, ловко подхватив, если что выпало из кармана, а вот крысятничать у приютившего его — не. На привязи у бытовой доблести он так провёл минут сорок, короче, гоняя по голове пустые мысли, которые в основном крутились вокруг всяких яств и только сильнее разжигали голод. От бессилия бедолага стёк по стулу и расплылся, как жижа в форме человека.  Когда в кухню вихрем влетел Саня, он явно без внимания отнёсся к Лёшиной трагедии. Взъерошенный, с клочковатой бородой, в нежно-жёлтой футболочке и штанах от какой-то пижамы, он сразу же уселся напротив и накинулся на глотающего слюни гостя, с одержимостью уткнувшись в телефон и не видя ничего вокруг.
- Мы всё утро общаемся! — начал он без лишних предисловий и принялся зачитывать бессвязные отрывки из Вотсапа — «был требователен…», «увлёкся собой…», «хочу говорить…» — потом переключился на какое-то видео и поглощённый информацией в своём гаджете также увлечённо продолжил:
- Она приедет сегодня. Сюда. Или в студию. Или на лейбл. Или в офис. Или в кафе, или чёрт знает куда. Да какая разница, куда! Важно, что ли? Мы ещё не решили. — походу, Саня не особо различал говорит ли сам с собой или со своим гостем — Лёха! Лёха-а-а! Ау! — защёлкал он пальцами, наконец заметив, что Лёша как-то подозрительно пассивен — Анфиса, помнишь, моя баба-то, она сказала «да», что приедет, куда я предложу. Это же прорыв, по значимости не меньший, чем победа в номинации «Прорыв года» на музыкальном фесте. Мы расшатали этот застой! Ты слышишь? — он упёр в него взгляд, в его голосе слышалась паника.
*Train harder than me motherfucke! (англ.) — Тренируйся жёстче, чем я, ублюдок!
Лёха откинулся на барном стуле и обессиленно признался:
- Не, я ничё. Я всё. На этом мои силы — в ноль. Я ничё не знаю, пока не поем.
И тут Саня словно бы очнулся от некого транса. Он даже подпрыгнул на месте, что, видимо, было его характерной чертой, когда до него доходило осознание. Засуетившись, проговорил:
- Молчал-то, что ж ты?
Хозяин вмиг отложил все свои дела и с лёгкостью переключился на режим помогания. Комично спрыгнул своими коротенькими ножками на пол. Отбросил телефон — от былой маниакальности не осталось и следа. Распахнул дверцу холодильника и… Грянул праздник чревоугодия! С фанфарами, под победоносное гудение труб и звуки литавр, словно на небесах родился маленький прекрасный сыночек Бога, закружились леприконы, засуетились феи, и полетели во все земли мотыльки с радостной вестью. С помпезным представлением стартовал выход всевозможных вкусностей, а было их действительно в избытке.
Сначала на стол легли две большие пиццы, так и пахнущие темпераментной Италией. Легли по-хозяйски, как полноправные королевы. Первая королева по имени «Пепперони» пестрила Богатством ярко-красных, сочных колбасок, что были щедро разбросанными по всему диаметру сдобного круга. Она была похожа на большое съедобное солнце, которое неминуемо сулит наслаждение и блаженную сытость. Каждый треугольный кусочек, отрезанный по-домашнему, словно бы заботливой рукой любимой итальянской жены, был пропитан теплом и уютом. Вторая же королева с романтичным именем «Маринара», что так волнует дух любителя морских путешествий, сплошь утопала в двойном слое сыра, которым также были наполнены её борты, точно ломившийся от сокровищ трюм корабля. В её расплавленном сливочно-сырном море утопало нежнейшее филе сёмги. Тоненькие, лакомые кусочки, пропитанные солью — ещё только глядя на них, ты сразу же ощущал, как они лягут тебе на язык и как этот чуть солоноватый, немного больше, чем следовало бы, но именно столько и нужно, вкус разольётся от самого кончика языка, до его основания, а после наполнит те самые зоны блаженства в мозге, которые так щекочут вкусовые рецепторы. Дополненная аккуратным листочком салата, что дышал свежестью, точно парус небольшого кораблика дышит морским ветром, она манила в игривое странствие навстречу остывающему в море диску солнца в компании знойной южанки. С зажаристой, хрустящей коркой, тянучими нитями сыра и сладковатым послевкусием томатного соуса две эти Богини были ни с чем несравнимым угощением. И никакое самое изысканное блюдо, никакие чудеса молекулярной кухни не смогли бы их затмить в этот момент. Всё это меркло пред их величием. Что может быть лучше простой пищи для изголодавшегося странника?
Счастье — всегда в простоте.
- Эти из «Миа ди Джорны». — отрекомендовал Саня — У них там повара настоящие, итальянские. — заверил он для пущего эффекта, коим подобает сопровождать появление королевских особ.
Затем на стол пожаловали толстый господин пирог. Пышный, увесистый из рассыпчатого теста. Он обосновался на тарелке тяжело, что и не сдвинешь так легко. С хорошо прожаренным основательным низом и подрумяненным верхом. Без той изысканной грации, коей преисполнены предшествующие персонажи, немного грубый, как простой деревенский парень, увесистый, но с отличной начинкой. Сразу видно — домашний. И как о «вкусном», деревенском парне в дворянской среде о нём сразу разнеслась весть — восхитительный, будоражащий воображение, он сразу же дополнил кухню просто невероятным ароматом неких неведомых Лёшику, но очень желанных трав. От него исходил жар раскалённой печи, из которой его вынули как будто пару мгновений назад. Видя его, хотелось просто отломить большой кусок, разваливающийся от начинки, и запихать его во весь рот так, чтобы было тяжело жевать, чтобы в животе уже места не оставалось. Это было кулинарное безумие, не способное оставить равнодушными ни-ко-го.
- Осетинский, с брынзой, — похвастался Саша — У меня товарищ осетин —его жена печет.
И хотя потом на стол вы;сыпали всевозможные салаты, десерты, пирожные и прочие радости жизни Богатого холостяка, Лёша не замечал их. Жадно, вкусно, безмерно он накинулся на сдобу, больно уж он всё это дело любил. Большой они страстью его были. К тому же, он не ел толком уже дней несколько и хватал здоровые куски, как попало засовывал их в рот, запивал соком, минералочкой, Кока-колкой — всё годилось. Лёшик всегда наедался впрок. А Саня был и не прочь подкормить парня.
Ну а пока дорогой гость набивал пузо, а Саня налаживал контакты с Анфисой, в проходе появился Артур. Неотразимый, прекрасный, белозубый, лощёный, в ухе торчит здоровый бриллиант, меж зубов зубочистка, маечка обтягивает торс. Весь блистающий безупречностью, несвойственной человеческому, сияющий позитивом, излучающий свежесть, он так и застыл, точно испуганный оленёнок при виде хищника, что с животной алчностью обжирается. «Что за позёрство, даже дома красуется.» — недовольно заметил про себя Лёша, исподлобья глянув на того.
Ну, вообще, Артур, конечно, ко;зно смотрелся. Крашенный, на ножках этих птичкиных, сам по себе смуглый, а ещё вдобавок и загорелый. Глядит ясным-ясными наивными голубыми глазками, как скромный агнец, носящий внутри искушающий грех — так и соблазняет, так и мани;т пригубить чашу запрета, закусив свою пухлую губку, чуть-чуть запачканную белыми капельками протеинового коктейля. Его образ звучит: «Мамочка, научи меня всему...». Такое невинное Божье творение со взглядом, унаследованным, наверное, у самого Мефистофеля — тянет испортить его примесью похоти. На глубине его будто покоится дикая, необузданная стихия, которую неминуемо влечёт выпустить на волю и отдаться её животной силе. Но всё это восхищение ломалось, ****ь, о его фигуру-тумбочку. Словно миниатюрную лошадку в проходе поставили. Она и красивая, и ресницы длинные, и чёлка причёсана шелковистая, но комичная до одури! Вот, смотришь ему в глаза, и дала бы, а смотришь на всего персонажа в целом и не можешь к нему всерьёз относиться. И хотя Артур был напичкан полным боекомплектом метросексуала с гомосексуальным нанесением — поджатая лапка, сложенные губки, вся вот эта вот история — он не вызывал отторжения. Видимо, что-то внутри него, и в самом деле, было не так, как казалось.
А потом его внезапно неуместный голосок озадачил всю брутальную вакханалию чревоугодия:
- А, вы кушаете… Доброе утро!
Он проговорил это так женственно, сюсюкающе, так… Так… По-пидорски! Совсем не узнать того уверенного в себе тягача, что тащит семью к достойной жизни. Чуть растягивая слова, он уводил окончания вверх с утрированным «московским» акцентом. Тем не менее, сказал он это совсем по-простому, по-доброму, как к давним друзьям зашла заботливая домохозяйка. Видимо, педиком он был только по необходимости, а не по природе. Но в глазках его, широко распахнутых миру, читалась деланная наивность, словно он был взрослый открытый мальчик. Каждый жест, каждое движение, каждый отдельный шаг и вся походка передавали его розовую ватность. В его мире всё было милым, красивым, а феечки кушали радугу и какали бабочками.
Вспомнив «ночного» Артура с тембром местного Челентано, Лёха так и замер, и листок салатика повис у него во рту. Перед ним совсем сейчас не тот парень, который кормил семью и знал, как сделать из мальчика мужчину, чей голос внушал спокойствие и уверенность. Перед ним стояло нечто испорченное, вылизанное, вылощенное, выбритое во всех местах, проштудированное зондом Системы существо, согласившееся презирать себя. И два этих разнополярных образа никак не стыковывались у него. 
От высокого и резкого звучания Артура Саня аж вздрогнул и подскочил на стуле. Нервно обернулся и тут же успокоился. Проворчал:
- Артур! Чтоб тебя черти драли! Ты меня когда-нибудь в могилу сведёшь голоском этим своим! Фанат ты что ли непризнанного таланта «Спокойной ночи, малыши»?! Звучишь, как грёбаный Степашка в необработанной версии!
Парень проигнорировал его язву.
- Мой хороший, не обращай внимания, Алекса;ндер — дикарь. — обратился он к Лёше.
Потом словно курёнок согнул лапку, то есть руку, протянул её Лёшику и сел за стол. Как следует встряхнул шейкер, перемешивая свой протеиновый коктейль и принялся глотать. Лёша ответил на рукопожатие нехотя, даже почти не сжимал руку, просто на автомате. Саня задорно, со взглядом полным иронии и сострадания снисходительно посмотрел на эту пародию в форме Артура. Словно псу, небрежно придвинул ему банку икры и хамовато проговорил:
- На, пожри нахер.
Артист привередливо фыркнул. Лёшик оторопело оглядывал всю сцену и недоумевал. Это же тот же Артур? Точно? Тот же торс. То же лицо. Но человек-то другой. На миг отвлёк его Саня:
- Лёха, так вот, она сегодня будет. Хотели же, помнишь, во вторник, а она такая раз и согласилась на моё внезапное ночное предложение — типа, давай я сегодня приеду. Это после нашего с тобой тет-а-тета. Я-то просто написал, по наитию, потому что порыв какой-то словил, без всякой коварности за умом. И вот что! Ну Фиска в своём, конечно, стиле: сидим на расстоянии не меньше, чем в четыре метра, личный контакт только глазами, разговор на темы не иные, как о бизнесе, дресс-код не дешевле, чем Версачи, брелоки дороже хаты и все такие условности, — Саша говорил спокойным обыденным тоном, описывая типичную Анфису с перечислением всех её требований, что было для неё в порядке вещей, потом махнул рукой — Так это она, хвост пушит — хочет мосты навести. Артик, в чудеса веришь? — переключился он.
- Мэ? — тот скептически поднял бровь, потягивая свой коктейль и не успевая за изменчивым ходом мысли продюсера — У вас с Анфи; наклёвывается перемирие? Как славно, какая прелесть!
Артур мило зажмурился, словно котик, которого почесали за ушком, и сжал кулачки за молодых. Лёшу так и передёрнуло от нового актёра, только помоложе.
- О Боги, что я создал! — взбрыкнул едким сарказмом Саня, но быстро вернулся к приятно щекотавшей его эго теме — Нет, вы все не понимаете, я объясню. — начал он с явной манией величия — Вот вчера, я отбил Лёху у реальной мрази. И это даже не то, что я спас парня, а то, что я ощутил в тот момент: я побывал в руках какой-то силы, о которой не догадываешься, пока не побываешь в ней. Это как будто бы я не одного конкретного Лёшу уберёг, а на горло какому-то слизню наступил. М-м-м, не, не так… Не я, а что-то, в руках чего я стал инструментом. — все замерли, слушая его поток воодушевлённого сознания, а тот размахивая телефоном вошёл в повествовательную экзальтацию и со взором ясноглазого Божьего пророка на стероидах вещал — А вот теперь, после этого, у нас с Анфиской всё, вроде, в гору пошло. Это как, знаете, я произвёл в мировое пространство что-то… А теперь оно мне прилетело обратно охренительным ништяком. Ну реально же чудо, а, как ещё назвать? Вот, ты как думаешь, Лёха.
Тот был не особо-то чуток к откровению Саши, поглощённый неискренностью Артура — ей так и несло за три версты и ей провоняла вся кухня теперь. А Саня, хотя и был возбужден, и вещал с несвойственной ему наивностью, говорил абсолютно от души и вновь, сам не зная того, истинно. Была у Саши такая способность, которую он, правда, никак не идентифицировал в себе — транслировать частоты Вселенной. Он ведь, действительно, осуществил работу Силы, действие которой запустил на шоссе Лёша, чем отвоевал кусок у мощи противодействующей — разрушительной. И став на время формой баланса, прикоснулся к источнику Созидающего. И, на самом деле, захватил он к себе в жизнь частицу волшебства, преобразовав свою реальность благоприятными, добрыми событиями. И вот всё это сложное устройство механизма реальности Лёша знал, но в данный момент он никак он не мог отделаться от человеческого желания уебать Артуру и отрезвить от той больной херни, которую парень нацепил себе на мозг, как альгинатную маску на лицо нацепляет старик, чтобы казаться, как будто бы нестарым.
- Алекса;ндер, Боже, какой чудесный романти;к из твоих уст. Что-то не припомню, когда в последний раз слышал от тебя такую красотень. Дай-ка подумаю, эм-м-м... Никогда. — попытался спаясничать мальчик, но Саня не поощрил его комментарий вниманием.
- Я посмотрел на Ютубе, психологини говорят, что в таких случаях необходимо выждать время и перенести встречу. — он обращался однозначно к Лёшику — Ну, знаешь, осадить самовлюблённую кралю, чтобы не задирала нос. У меня тур, запись, контракты — все дела, и я оказываю ей одолжение, находя окошко в плотном графике. Чтобы не подумала, что она единственная и… — говоря, Саня поджал ноги и не отдавая себе в том отчёта впился зубами в кулак, машинально кусая его и серьёзно смотря в одну точку, как тогда на дороге.
- Она и так знает, — коротко бросил Лёшик — Дешёвые понты, ими несёт от всех за километр.
С выражением похожим на брезгливость он втянул воздух и угрожающе покосился на Артура. Тот пил коктейль и не замечал. Или делал вид, что не замечал. Лёшик попытался отвлечься. С напором продолжил:
- Сегодня. Надо сегодня. Ни днём, ни часом, ни намерением позже. Если сегодня — нет, всё это не стоит. Поговорите. По-человечески. Не доказывай ничё. И не забирай, не отдавай — не надо этого барского костюма с пыльной антресоли карнавального магазинчика по адресу «все дороги ведут к моему эго», коим ты так неловко любишь порой пощеголять. Не будь продюсером — Саней будь.
Тот задумался.
- Но это же как-то… унизительно, что ли. — Саша, не переставая кусать кулак, вскинул глаза на Лёшика — Я же её по сути вывел в люди, а теперь, что же, сам и бегаю за ней?
- Унизитиельно, когда талант уронили в лужу, а потом выковыривают из него песчинки. Ты есть шторм, в тебе мощь необъятной стихии. Солнце и звёзды, свет Начала. Ты воплощение Жизни и лицо Природы. Ты — есть удивительное чудо, которое расцветает подобно прекрасным цветам в душах людей, чьих ты коснулся своей музыкой, пробиваясь точно через асфальт меж плит их страданий. Чьим вы с Анфисой   позволили дотронуться той самой свободы, которую открывает свобода Живого. — говоря всё это Лёша не мог усидеть, он встал и, увлечённый потоком сознания, гулял по кухне, пытаясь сосредоточиться на Сане и убеждал себя в том, что его не отвлекает Артур своим полупидорством — Вы же старательно запихиваете свой заряд в клетку, впихиваете в футляр, попривыкнув к которому, ты через пятнадцать лет грызёшься в метро за свободное место, а мечта всей жизни — это чтобы продавщица пробила чек на две пачки чая по цене одной. Вы не… Ты не обречён сидеть на цепи перед необходимостью самоутвердиться. Мир по-прежнему открыт тебе, он не схлопывается в узкое окошко, даже когда ты привёл свою мечту в реальность. Тут ещё есть место настоящему Чуду — Жизни!  — Лёша с неестественным для него возмущением фыркнул — Где-то в Космосе есть удивительные мириады Вселенных, переплетающихся в сверкающее полотно, а тут такой хернёй занимаются! 
Саня расплылся в улыбке, сдавшей его с потрохами и сердечком в придачу. Вера Лёшика его так вдохновила, что он просиял ещё ярче, чем прежде и тут же робко, по-детски застенчиво спрятал это.
- А тогда сейчас напишу ей! — Саня разблокировал Айфон, быстренько глянув на Лёшу, который к этому моменту завершил круг по кухне и оказался у него за спиной, полистал пальцем и снова посмотрел на своего ментора — Слушай, Лёх. Только тут такое дело. Я же как бы, музыка, да, а межличностка… И… Вот… Ну, ну просто…
Ему было, видно, неловко.
- Я побуду с тобой.
Кинул спасательный круг Лёшик. Довольный, Саня вернулся к Вотсапу.
- Да-да, абсолютно верно, Алекса;ндер. Это так нелепо, как если бы Хан Соло пришёл к принцессе Лее... — вклинился неожиданно для всех своим приторным, как переслащённое пирожное, Артур.
Нависла пауза. Знаешь, бывает такой взгляд, когда ты смотришь и думаешь, интересно, если бы этот человек сейчас оказался на краю многоэтажного дома с намерением исследовать законы гравитации, а у тебя была возможность внести в его мир немного здравого рассудка, ты бы воспользовался ей или дал бы ему понять, что многоэтажные прыжки несовместимы с продолжением дальнейшей жизни. Именно так покосились на Артура продюсер и гуру.
- Нет, ну это невозможно, а! — не выдержал Лёшик, наконец признавшись себе, что рэпер всё-таки занимает его внимание. А потом он со скоростью свойственной уличному коту перемахнул от Сани к Артуру и по-мужски так, что было сил, от всей души вмазал звездуну пощёчину. Тот поперхнулся своим коктейлем, ёбнулся со стула, выронил шейкер, разлив содержимое и крепко-крепко зажмурился от всего, что в этот момент настойчиво пробивало его образ.
- Да, ****ь, проснёшься же ты?! — завопил Лёшик, схватил Арта за грудки и стал трясти что было мощи — Очнись! Ну! Что ты такое?!
Бродяга всеми средствами пытался вытряхнуть из того истинного ночного Артура, который давно бы уже ухайдохал наглеца. Ему жизненно необходимо было выбить непридуманного нормального человеческого Артура, убедить себя, что ночью ему не показалось. Но он же зажмурился, как котёнок, всё плотнее гася свою природу.
Но в очень-очень короткий миг между тем, пока Саня сорвался разнимать их и Артур выбежал из комнаты, накинув вуаль оскорблённого достоинства, в ту секунду вечности прежде, чем рэпер поднялся с пола, Лёшик увидел проблеск. «Нетронутые грехом» глаза Артура переполняло бушующее пламя тысячи разъярённых демонов, что так и рвались растерзать этого скачущего паяца Лёшу, а вместе с ним и весь паршивый маскарад. Побагровевшие, налитые кровью, из растерянно-наивных эти глаза стали воплощением чистейшей ярости. Сломленная непокорность смешалась с решительностью взорвать всё к чёртовой матери и тем самым прекратить. Стремительный порыв захлестнул Артура, готовый выбить наружу подобно мощному потоку что слишком долго закупоривала пробка. Его кулак сжался готовый вот-вот. Вот-вот… А потом он замолк. Словно от сильной боли, стараясь не выпускать из себя — себя, он плотно стиснул зубы. Казалось, ещё немного и Артур наконец-то нормально втащит Лёхе. Вот-вот… Вот-вот… А потом его зрачки затянуло туманом и холодом. Захватившее Артура пламя отступало под натиском необходимости пресмыкаться. Артур, как и прежде, проглотил себя и закупорил пробкой. Но прежде, чем заткнули поток Жизни, Лёша увидел то, что так оголтело отыскивал — самого; Артура, который был ядром всей его личности — благородного, решительного, растерянного, запутавшегося. В отличие от Сани он продал свой драгоценный камень в обмен на дешёвую бижутерию и теперь презирал себя за это, и не мог по-другому. Его убедили, что бижутерия проще, дешевле, понятнее, а значит, интереснее людям, чем многогранный алмаз, который ещё рассмотреть надо. Вот и отрёкся он от себя, решив стать тем, каким, как он думал, хотят его видеть. Артур верил, что всех благ его таланта достоин лишь нелепый гомосексуалист со слащавым голосом. Его подменили идеей имитации, которая была модной в том мире, из которого когда-то благорассудительно сбежал Лёша. Быть, как кто-то, имитировать успех, копировать — не создавать. Бесподобный спектакль подражания. Очень удобный для мира унифицированных решений, Системного по происхождению. Здесь вам показывают матрицу с которой копируется успех, счастье, копируется принцип Жизни. Со стороны это выглядит так. Длинная очередь толпится у узкого прохода с табличкой «путь к счастью», очень недружелюбная и агрессивная очередь, где постоянно толкаются, лезут поближе к проходу. Все одеты в одинаковую форму, потому что такая на лекале матрицы и кто-то сказал, что в другой не пустят, что в такую одеваются индивидуальности, и вот они клонируют её во всех деталях, чтобы именно его одинаковая форма была самой одинаковой. А ещё и всякие паразиты на этом деле пытаются себе урвать: реклама, политика, неуверенности, чувство вины и даже заботы. Очень мало кто тут готов отказаться от вбитого в голову принципа и опыта и пойти в дверь, где посвободнее. Вот чем активно и занимался Артур. Он всё пытался запихать себя в форму, неважно какой нелепой и неудобной она была. В итоге, и форма не радовала, и от мифического успеха да счастья — одна оболочка. Артур не видел той самой двери, где посвободнее, но хотел… И это-то Лёша и уловил в его секундном пробуждении — как тот блуждает во тьме и тычется от очереди в очередь, не находя свою собственную дверь. Но даже такого коротенького «проблеска истины» было достаточно — Лёша рассмотрел всё, что хотел в душе этого человека.
Его хватка ослабла. Неумело, как девчонка, Артур оттолкнул мучителя и убежал. А тот расселся растерянно на полу. У него всё сложилось. Наконец-то он ясно понял самого; Артура. Так состоялось их знакомство. Лёша осознал, что в его силах вывести заблудившегося парня туда, где свет. Саня чуть подзавис, но, вскоре, со свойственной ему лёгкостью нашёл объяснение:
- Тоже его манеры бесят?
Лёшик часто дышал, приходя в себя. В ответ он лишь угрюмо кивнул:
- Угу.
Он не хотел рассказывать Сане о ночном рандеву с Артуром — не знал, в курсе ли тот, что его подопечный не столь поверхностен, как хочет казаться. Собравшись с мыслями, Лёша вышел на веранду. Посмотрел на город, чтобы вернуться в реалии урбана. Он отчётливо ощущал, что может вытащить Артура из этой трясины, где личность взламывают убогой идеей комфорта и слепой страшилкой беспомощности перед лицом мира.
- Я помогу тебе. — решительно проговорил Лёша, словно бы обозначив глобальное своё намерение, а не ситуативный порыв.
*     *     *
Прошло около пятидесяти минут. Артур уехал, Лёша мирно дремал в глубоком креслице. Часы размеренно тикали. Эрик прогуливался по комнатам. Чайник, в который раз нагревал воду — всё ждало Анфису. Саня готовился ко встрече. Готовился тщательно и увлечённо.
Прежде всего принял ванну с ароматическими маслами для спокойствия духа и очищения ауры от негативной энергетики, а заодно и с каким-то молочком для свежести. Около получаса возился со своими кудряшками. Уложил их назад, как в американских фильмах про итальянцев. Получилось забавно. Не понравилось. От досады плюнул, стряхнул неподатливый гель для волос с пальцев. Включил какую-то восточную мантру, та мягким присутствием заполнила пространство, и всё пошло, как надо. Разобравшись с причёской, Саня надел джинсы. Всё-таки одни из самых дорогих в своём гардеробе. Чтобы там ни говорил Лёшик, он всё равно предпочитал предстать в полном обмундировании солидности. Дополнил это дело своим любимым «круизным» поло и ботинками, которые блестели так, что можно осветить небольшой посёлок. Но Сане этого было мало. Он достал из столика аккуратно сложенную тряпочку, приготовленную как раз для таких самых важных в жизни встреч, какой-то не то крем, не то лак и ещё минут десять провозился, тщательно натирая обувь. Успокоился. Завершил образ парфюмом, который любила Анфиса, хотя в этом и не признавался, уверяя себя, что «ну, действительно, хороший же аромат» — дерзкий такой и его характер раскрывает, ему реально он нравится. Постоял у зеркала пару минут. Поиграл лицами, примеряя, какое лучше подойдёт. Достал из вазы розу и засунул мокрый цветок за ухо. Вышло нелепо. Усмехнулся сам себе. Снова, по обыкновению, плюнул и вернул несчастное растение назад.
Преисполненный счастья продюсер, весело забежал в комнату, раскинул руки и обернулся вокруг своей оси.
- Ну что, а? Не пафосно же, да? — спросил он беззаботно дремавшего Лёшу, не переставая убеждать себя и окружающих в том, во что слабо верил.
Тем не менее, его «цензор» одобрительно кивнул и поднял вверх большой палец. Не смог устоять от вопроса, опустив глаза на его ботинки в степени «безупречность +100500»:
- Всегда по дому в ботинках гуляешь?
- А, да ну тебя, — ворчливо махнул рукой Санчез и поскорей поспешил в кресло, протоптавшись ботинком по своему любимому ковру — Вот опять ты Лёха мелочами всю Вселенную огорчаешь. Да она и не заметит даже. Ну да, я же Анфиску знаю-то. Да и вообще, мы сидеть будем же! Точно, да! — словно ухватившись за спасительную нить вскричал он и даже вытянул руку, обрадованный своей находке — Вот, смотри, вот как мы с тобой сейчас. — он для наглядности уселся в кресло и показал, как небольшой журнальный столик выводил его ботинки из поля зрения — Видишь? И она не рассмотрит. А значит, и не подумает, чего. — помолчал, потом опять завёлся — Да что ты вообще к этим ботинкам-то пристал?! Нормальные ботинки! Я просто не ношу дешёвые! — попытался отделаться он от неловкой вероятности быть уличённым.
- Радуешься, что она приедет? — совсем не тронутый защитным проявлением его счастливости продолжил Лёшик.
Саня с запозданием, но признался. Потупил взгляд.
- Ты — прекрасен! — внезапно воскликнул его ментор и это даже не было похоже на иронию.
- Что ты хочешь этим сказать? — не понял Саня.
- Слабым, смешным, беззащитным быть не стыдно. Не стыдно быть открытым в своём проявлении Человеческого. Это не портит естества.  —он подошёл к Сане и потрогал его пульс — Ишь, как зашкаливает! Сейчас от радости выпрыгнет. И будет конец. Видишь ли, крайность сулит гибель любого царства. — он вернулся на место, устроился поудобней, посидел немного и добавил — Свободный от желания наполнен простором.
Со временем тот уяснил.
*     *     *
Без пяти четыре. Оба сидели. Молча. Тишина заготовила своим наблюдателям различные одеяния, укутав Лёшу приятной безмятежностью, а Саню в тревожное ожидание. Продюсер попытался отвлечь внимание, сходил ещё раз почистил зубы, вернулся, стал сидеть, незаметно меняя позы и выбирая наиболее подходящую для предстоящего разговора. Лёшик по-прежнему уютно дремал. Ровно в 16:15 раздался звонок. Он вспугнул тишину и та, сбежав, оставила после себя безмолвное напряжение. Саша тревожно встрепенулся. Лёша неторопливо открыл глаза. Переглянулись. Звонок больше не повторился, но все трое знали: они, что она там, а она, что тут знают о ней там. Наконец Лёшик заколебался затягивать. Решительно встал с места, да и отправился в прихожую.
Когда Анфиса появилась на пороге, это было дуновение свежего бриза в знойный ленивый день. Будто бы прогуливаясь по изнывающей под томным солнцем набережной, ты встретил её — жизнерадостную, игривую, весёлую, наполняющую лёгкостью, несвойственной размеренному течению дней жителей местного городка, что расположен там вверх по пляжу, которые чинно проводят время за чаепитием или любой другой излюбленной традицией, как подобает проводить дни по правилам здешнего этикета. Статная, элегантная, чуткая, не утратившая ощущения молодости в жизни она врывалась в жизнь. Она играючи смотрела на всю эту до скуки организованную размеренность, не боясь споткнуться на виду у всех, хватала тебя за руку и решительно прыгала в свободу. А когда вы выныривали из глубины вод небольшого грота, уединившегося вдали от города, укрытого от порицания местных расстоянием и отсутствием у них же любознательности, под танец искр трещащего костра она заглядывала в тебя своими мягкими глубокими глазами, что в отбликах пламени переливались точно янтарь и тогда казалось, что она знает всё, о чём ты думаешь в этот момент. Глаза у неё были светлые ясные, но при этом цепкие и внимательные, как у лисички. Она не отменяла печаль и не удваивала радость, но понимала всё, что бурлит в тебе. Анфиса была одним из тех редких людей, кто имеет право прикоснуться к человеческой душе и имеет достаточно деликатности не изменить её, а понять и тем самым внести покой, потому как в мирах, кроющихся за зеркалами её глаз, ты наконец разглядишь свой. Тебе хотелось стать ей другом. Не унижающим плевком похоти в лицо прекрасного, а соратником. Она пришла из других галактик и принесла с собой то, что здесь редкостью. Её энергетика — очень тёплая, обволакивающая и притягивающая. А когда она говорила, аккуратная, словно прикосновение не вошедшего ещё в силу весеннего солнца улыбка, озаряла ей лицо, от чего на щеках появлялись ямки, придававшие Анфисе той самой материнской добродушности, с которой она встретила Лёшика на том самом билборде у Москвы, и всё отходило на второй план. Оставались только эти янтарные глаза, где можно было обогреться от реальности — в них исчезало сначала пространство, а затем время. Как она держала себя, как себя несла — она предстала живым воплощением красоты и изящества, плюс непреодолимое обоняние и тончайший шарм. Изысканные манеры, грациозный поворот головы, культурная речь, подобная ручейку полному искрящихся фраз, безупречная осанка, высокая грудь — она оставляла неуловимый флёр, как французское кино. И таковой она была. Настолько чутким, внимательным и чувственным собеседником, что с непривычки могло показаться, будто она флиртует. Хотя, возможно, вся её жизнь являлась игрой во флирт. Она проникалась тобой, увлекалась и это подкупало. Была ли она искренна? Она заботилась о комфорте собеседника, как мама заботится о благоденствии сына. Она несла себя бережно и с удовольствием, будто изысканное произведение ювелирного искусства, и она знала о своей уникальности. Не тронутая убогим высокомерием, с удивительным чувством достоинства, она шагала по реальности. Она дарила себя. Это была она и другой у неё не было. От неё веяло морским воздухом и освежающим мохито, игривым ароматом ягодных духов и лёгким дуновением ветра. Её кудри цвета молодого каштана Богатым украшение мерцали и оттеняли своими золотистыми переливами дорогой фарфор её белоснежной кожи. Подобно яркому лучу, пронизывающему тьму, она вся одета была в светлое. Узкая бежевая юбка почти до лодыжек, на ногах — аккуратные жемчужные туфли без единого бантика или бусинки. Пышную грудь подчёркивает свободный пиджак крем-брюле, под которым виднелась небесного оттенка майка. На губах лёгкая, почти невесомая помада перламутр. С первых же секунд она на все 360 осмотрела и вдохнула Лёшика, но ни одной эмоцией не выдала своего мнения, как и подобает аристократу, пусть и не урождённому, но прирождённому. 
Ну а Лёшик-то так и замер. И весь его решительный порыв на пару секунд пал. Всё его войско в сотню спартанцев, опустило копья пред её магией. Прекрасная, взрослая, осознающая свою силу женщина. Пропитанная солнцем, югом, Корсикой. Его изумление, восторг — весь спектр его эмоций так искренне передавал его взгляд, совсем лишённый алчности до женской плоти, что Молли тепло улыбнулась:
- Когда молодой джентльмен не находит подходящего предлога для разговора с дамой, оказавшейся у него на пороге, приглашение войти просто не может её не очаровать.
Анфиса говорила с долей доброй, совсем безобидной иронии: грамотно расставляя паузы и смысловые ударения, её речь, как музыка, поделённая на ровные такты, околдовывала. С едва заметной, очень притягательной хрипотцой и совсем уже почти неразличимым придыханием, её голос был совершенством женского гипнотизма. Она наслаждалась музыкальностью и звучанием каждого слога. Она окутывала и увлекала в свои чары приятным тембром. И делала это так легко. Ты поддавался той магии и лёгкой, безобидной весёлости его намерения. Ты восхищался тому, с каким уважением и любовью к своему голосу она относилась. И несмотря на свою известность, Анфиса была слишком хорошо воспитана, культурна и образована, чтобы позволить себе высокомерие, и свойство это оставалось неизменным вне зависимости от статуса её собеседника.
Словно бы очнувшись от транса, Лёшик скорее впустил гостью.
- Анфиса!
Певица грациозно протянула руку. Истинная леди, она так и дышала жизнью — мудрой и глубинной. Всё её внимание в этот момент было сосредоточено на Лёшике и, казалось, что сейчас для неё существует только он в целом мире. И это было ещё одним из приятных свойств в общении с Анфисой. От части её умиляла растерянность парня, от части её удивляло, почему он в квартире Сани, да ещё и хозяйничает. А тот всё-таки сообразил и запоздало попытался собрать буквы в слова.
- Саня Вас ждёт. Ждёт Вас в зале. В своём.
Та удивленно приподняла бровь и задержалась в прихожей ещё на пол минуты:
- Хм, неужели один?
- Наи-все… абсолютнейше. — не понимая её удивления, протянул Лёшик, в попытке отыскать фразы, подходящие столь высокой особе.
- Надо же, неожиданно, — отметила та — Даже без армии репортёров и небольшой команды юристов…
На лице её читалось неоднозначное удивление, в котором она вдумчиво и рассудительно искала поводы не поверить. Вся её система принятия решений (так она классифицировала интуицию) перешла в режим настороженности. Она видела какой-то подвох в происходящем, словно вот-вот из кармана Лёшика выскочит камера, которая начнёт собирать компромат тут и там, но она не была на все сто уверена, так ли это. За время многолетней вражды она так привыкла к тому, что Саня ищет способы подстраховать себя, следит за её ошибками, привыкла, что их общение, скорее, похоже на поединок двух разъярённых скорпионов, чем на диалог, привыкла быть в постоянном напряжении, постоянно держать образ, контролировать мысль, слово, реакцию, что вот и сейчас ждала какой-то западни. Наконец, она собралась и двинулась на встречу. В след Лёшик добавил, как давая подсказку перед экзаменом:
- Свойство обстоятельства — это клетка для свободы выбора. Оно сужает восприятие присутствием условия, но Вам стоит знать: весь день Саша провёл в раздумье, собирая мысли в пристанище для чистого намерения. Он гладил костюм, выбирал аромат, да что там, даже голову помыл! Он точно готов Поговорить.
Анфиса усмехнулась такому весомому доводу. А потом чуть более проникновенно заглянула в суть слов, сказанных Лёшиком и, убедившись в их искренности, понимающе кивнула.
Как-то неловко и даже одиноко Лёша потоптался на месте и вышел из квартиры. Он подарил Сане и Анфисе свободу.
*     *     *
Москва встретила молодого исследователя реальности бескомпромиссным теплом. Оно лилось отовсюду, медовыми лучами солнца текло с крыш, разбегалось по искристым каплям росы и пряталось в траве, скользило по шелковистым просвечивающим тканям цветков, отражалось в асфальте, вымытом поливальными машинами, прикасалось к лицам жителей громадного, суетливого, хаотичного, бесконечно несчастного и в то же время бескрайне счастливого города. Ясное небо нежно-голубого цвета смотрело на всё своим безмятежным взглядом и ему не удавалось взять в толк, как может дух томиться на привязи у тоски, когда такая удивительная, разнообразная и неповторимая жизнь расплескалась повсюду.
Дом Сани располагался в нескольких километрах от набережной, название которой Лёша не знал, но в руки которой с удовольствием предоставил заботу о своём досуге на ближайшее время. Людей вокруг было много, и чем дольше Лёша бродил, тем больше их становилось. Его обычно не замечали. Здесь тоже. Со временем бродяга понял, что так намного проще. И давно уже перестал материть тётенек, чтобы на него обратили внимание, так же как и клянчить у дяденек денег на еду — всё это, как он узнал, может получить абсолютно свободно, так же как и множество иных бонусов, тот кто недосягаем для светского любопытства. Ему нравилось исследовать новое, ощущать свежесть плещущих в канале волн и трогать своими босыми ногами доски, из которых был сооружен местный причал. Лёша заметил, что город начинает ему нравиться. Просто к нему нужно приспособиться, посмотреть на него с определённой стороны. И тогда чванливые, высокомерные существа становятся испуганным ду;хами жизни, а эгоистичные самовлюблённые мотивы становятся криком о помощи. Он заметил, что тут требуется продираться сквозь лабиринты перевёрнутого всего, чтобы понять природу происходящего и нужно очень крепко держаться за платформу здравого рассудка, чтобы не унестись по тоннелям замутнённого восприятия. Массивный мост, перекинувшийся с одного берега Москва-реки на другой, тяжело загудел и по нему пронёсся поезд метро. Провожая многотонную махину взглядом, Лёша подумал, что он невероятно везучий малый, иначе как ещё, если не везением назвать то, что, совсем не зная направления и без толковой карты, ему так ловко удаётся всегда соскочить на самой нужной станции, где жизнь не пыльный документ в папке менеджера, а захватывающее сафари. Да ещё и попутчики восхитительные с ним случаются. Вот в детстве было…
Около их района располагался вокзал, где грузовые поезда ночевали. Старшаки; пошли на состав цветмет ****ить. Ну и он напросился. Лёша не знал тогда закон, но очень хорошо знал голод. Пацаны без вопросов приняли настырного мелкого в банду. Наворовали немного, конечно. Едва хватило на еду всей басоте. Но он помнил, как когда они убегали от сторожа, Васька Акула схватил пацана за руку и так быстро мчал, что Лёшик просто развивался позади. Как флаг. Кое-как поспевал. Сторож потом всё-таки подстрелил Акулу. Солью в жопу. А тот бежал. Матерился, но Лёшика не бросал. Они после всё детство корешили. Хороший Васёк парень был — безбашенный, как все нормальные парни с улицы, но надёжный. Такие редкость. Он часто тянул Лёшика в криминал, но тот как-то не увлёкся. Ещё песни всё писал, да на гитаре играл. Интересно, где сейчас он?
Лёшик задумался и стал вглядываться в лица прохожих. Он словно высматривал кого-то. Блуждая из поля в поле, леса в лес, из деревни в деревню, из деревни в город. Блуждая по жизни, он всё искал воспоминание, лишь ему понятной любви, к которой прикоснулся и не с детства, а ещё с очень давно — с момента са;мого сотворения своей частицы жизни. Он не знал, что точно ищет, но знал, что, когда найдёт, поймёт сразу — это то, что он ищет. И безустанно Лёшик шёл дальше, продолжив всматриваться в людей. Вне зависимости от города, они были одинаково разные. Один мотив, поровну поделённый на всех, блистал на лицах добротой, обречённостью, дремотой. Кто-то громко прокричал «Эй!». Следом пронёсся оголтелый велосипедист. Лёшику показалось, что он слышал своё имя. «Снова галлюцинации» — подумал он, не имеющий в Москве Богатого разнообразия знакомств. Но через пять минут его снова окликнули. На этот раз очень чётко. Красивый запыхавшийся парень положил ему на плечо руку. И оказалось это не поражающая своей убедительностью галлюцинация, а самый настоящий Артур. Хотя… Возможно вся твоя реальность просто убедительная голограмма.
Присмотрись повнимательнее при случае… 
- Фух! — он шумно выдохнул и признался — Ты так ловко в толпе сёрфишь!
Лёшик не испугался. Хотя по его потрёпанному виду и качественным шрамам на шее можно было сделать вывод, что боец из него не ахти какой. Он поднял взгляд на Артура и без доли удивления спросил:
- Что, хочешь отомстить мне?
С тяжёлой отдышкой, как после долгой гонки, тот отрицательно и устало помотал головой.
- Вовсе нет. Пойдем же, присядем, а?
Артур говорил взволнованно и в то же время просяще. Он хотел донести что-то важное до Лёши, но не здесь, не в эпицентре человеческой суеты. Ему нужно было укрыться в месте побезопаснее, для этого он даже пересёк движение потока, норовящего задавить парочку бездельников, препятствующих их перемещению между очень важными делами. Похоже, что в толпе Артур чувствовал себя неспокойно, скорее всего, он по своей истиной природе был интровертом, как заметил Лёша. А ещё заметил, что голос того звучал без утренней педиковатости, и, хотя в нём проскальзывали срывающиеся высокие ноты и затянутые на московский манер окончания, тот говорил как-то увереннее что ли. Это снова был другой Артур. Уже третий. Не такой уверенный как ночью, но более вдумчивый и рассудительный, чем днём, словно он некий образ Лёши увидел и теперь подстраивал себя под него.
Уселись. Артур начал прямо:
- Ты, наверное, что-то слышал обо мне, да?
- Слышал, что о ребёнке ты заботишься, как мужик.
- А-а, это, наверное, тебе ночью не спалось, да? — он снова завершил вопросом точно сомневался во всём.
- Артур — твоё настоящее имя? — Лёшик по привычке взял инициативу диалога в свои руки.
Тот стыдливо потупил глаза и весь сжался, опустив плечи, как беззащитный ребёнок. Лёша пристально до степени «возмущённо» глянул на повесившую голову звезду, и весь его вид так и говорил: «Что и здесь не получилось?».
- … мыс. — неразборчиво пробормотал рэпер, стесняясь быть услышанным.
Лёша сурово прищурился, не расслышав слов. Тогда тот набрал воздуха в грудь и отчётливо выпалил:
- Камы;с!
Бродяга внимательно-внимательно смотрел на того, а потом взял, да и как рассмеялся и, точно самый обычный пацан с твоего соседнего падика, сморозил полнейшую глупость:
- Камыс — это же как кумыс! Ну кефир такой на лошадином молоке, и ты такой же молочный и нежный козлёнок. — со слезами на глазах он продолжил хохотать над бедным рэпером. Потом всё же собрался и сдерживая приступ неконтролируемого смеха, как будто серьёзно уточнил:
- Казах что ли?
- Киргиз. — насупился псевдо-Артур.
Помолчали. Потом патриот решил добавить:
- Ну как Киргиз. Родился просто в Бишкеке, а рос в Пензе. А сестра у меня уже тут, в России.
Лёша посмотрел, пытаясь понять, — это заученный шаблон звучит или правда. Чё-т не сообразил, а потом его опять накрыло понимание с всепоглощающим взрывом хохотом номер два:
- Так я только сейчас смекнул, какое вы нетипичное имя выбрали для твоего племянника! Славянин Семён и его дядя Кумыс!
Тот не обижался. Он видно хотел за всего себя оправдаться перед самим собой, но зашёл как-то уж слишком издали. Даже заломил одну руку, не решаясь перейти к делу и всё медлил с началом, потом неуверенно закусил пухлую губку и аккуратненько попытался подступить к ядру разговора, всё не решаясь начать. Голос его звучал ненастойчиво. Чуть приоткрыв ротик, Артур всё-таки начал:
- Эм… М-м, понимаешь ли. Я, вот знаешь, хотел сказать, тебе известно, что такое бедность, но…
Лёшик всегда был агрессивен и непреклонен перед лицом пресмыкания исполину лицемерия. Он даже не дал бедолаге размазать и сразу атаковал:
- Бедность — это выдумка, которой пугают неуверенных в себе детей и нагибают их раком перед Богом алчности! Я знаю, как воняет бедность, когда у пацанов глаза в безумии от голода и люди, как скот спят у шипящих кипятком труб. И ничё. — он посмотрел прямо на Артура — Кто скулил, там и остались. Навсегда. Знаешь, как пахнет дно котла бедности? Пойдём спустимся в любой подвал. Я покажу. — в этот момент он реально подорвался, схватил Артура за руку и потянул за собой, продолжая — Хочешь узнать, какие формы отчаяния бывают: от шприца до петли! И выходят, кто из окна, а кто из всего этого дерьма. Зубы сжимают, если остались, и не размазывают демагогию себяжаления. Бедность — это оправдание тем, кого купили поверхностной идеей самоутверждения, когда вам стало нечем заполнить пустоту в себе. Вам сказали, что надо всем всё доказать. Так вот, привет! — Лёша всё больше заводился — Вас наебали! Тому, кто чего-то стоит не надо утверждаться. Ты же не станешь убеждать мир, что не школьник? Ты ж и так это знаешь. А тут чё ж? Притворство всё это, маскарад. Вы пресмыкаетесь, чтобы позволить себе жить в мифе слабости, трусости и своей нерешительности. Вот ты счастлив? Что-то не особо-то радость на твоей вычищенной морде блестит. Но, о Боги, ты в мифе! И кто-то там кем-то тебя считает, вот заслуга! Жизнь в режиме «я как будто Богат, я как будто чего-то стою!». Свобода есть, но то не бедность! Есть бедность, но то — скудность души. А Богатство — это ебучая морковка для наглухо промытых ослов, которым подвешали её, и бегут они, бегут, бегут, бегут…  Не хватает у них яиц осмотреться!
И когда они пересекали безупречно зелёный газон, а Лёша вошёл в раж своего взрыва, Артур не выдержал, выдернул руку, встал на месте, а потом как уселся на жопу, как закрыл уши и стал повторять шёпотом
- Хватит, хватит, хватит. Я не хочу этого чувствовать. Я не хочу в этом быть. Я не тот, кто меня отражает. Не тот, не тот, не тот. Всё так же не разжимая уши, уставился в никуда и сидя на траве стал себе самому напоминать, кто же она — Я хотел вывести семью из сна. Я хотел вывести племянника из плена скудного выбора. Я хотел дать Рите океан вместо грязного болотца. — читал, как молитву, когда его программа начала давать сбой — Мы вольны выбирать не между работой в пятнадцать тысяч и пятнадцать тысяч, а между прекрасной фиалкой и восхитительным жасмином — в какой форме распахнуть искусство души. Мы птицы, свободные в полёте. Нас сковали кандалы предрассудков, но так не должно быть. И пусть нелепым быть, но такова одна из форм свободы. — в его молитве послышался некий ритм, словно читал заученную поэзию, чтобы вернуть себя в прежнее состояние — Кем угодно рисовать произведение своей жизни. В начале всегда трудности, ну и пусть такие… странные, но это, видно, поединок мой. — он перестал быть в этот момент Артуром-педиком и говорил словами реальности, которые написал себе, он перестал быть здесь, как если бы Лёша своим ключом перезаписал его —  Пусть же считают, что я пекусь о побрякушках жизни. Лучше так. Если они догадаются, что всё это для Сёмки, мне конец. Капкан зажмёт так жёстко — не вырваться. А я хочу вырваться и бег по рельсам поменять на Жизнь. Не ту, где с путешествиями раз в три года на пять дней, а качественную. — тут он начал возвращаться в свою реальность — Когда Сёмке поставили диабет, мы с Ритой думали, что это всё. Но мы выбрали бороться и по лоскутам перекроили нашу жизнь. Мы изменили питание, образ мышления, переехали в район почище, и я решил, что дам нам жизнь чистую, какой она быть должна, а не примитивную, опошленную наркоманами и гопотой. Но в этом мире, как будто высшем, никто не должен знать, зачем я… Уже виднеется восход, уже светлей, чем раньше, но это только переход на пути к искусству высшему, где Творец свободен в форме и выборе формы —и такой мир заслуживает Сёма. Он достоин быть Творцом. А пока я — педик, дурачок с Ютьюба. Пусть. Забудется.
Артур замолк. Он закрыл глаза. Опустил руки на землю. Так и сидел. Лёшик больше не тащил его. Он увидел Камыса и знал, что делать, но не знал, что делать. Он стоял посреди поющего птицами парка, как посреди японского кино про самураев и морячком осматривал море, выискивая курс. Наконец, нарушил гармонию тишины.
- Знаешь, мне кажется мы говорим одно, но разными словами. Мы видим одно, но разными путями.
А дальше случился один забавный фокус реальности. Никто его не понял, как, но ощутил, что что-то происходит. Ненадолго, когда ширма сценария спала, и всё пространство встало на паузу, все звуки стали размытым гулом, а всё течение существовало не здесь, они поменялись ролями. Словно бы Лёшик говорил ролью Артура, а Артур говорил его ролью, но в тоже время каждый был собой и каждый мог увидеть себя через призму другого, но в своей форме. Так порой реальность переставляет человеческие формы позволяя Видеть.
- Это то, что ты можешь. — заметил Лёша, когда весь декорацион парка провалился и не было больше ни кочевника, ни звезды. Было два транслятора происходящего, два сосуда, переливающих информацию.
- Нет, не можешь, — возразил исполнитель — Артур-педик может, не я.
Молчание. Потом странник обозначил неверие Артура:
- Да педик-то что? Он у микрофона стонет. Его слащавая вата скрипит на зубах. — говорил спокойно, без эмоции, они как по программе обменивались репликами, не обременяя себя интонацией и отношением —У людей всё не так. Его коробка действительности собрана из неподходящих кубиков: не свои тексты, укуренные манекены вокруг, кайф. Это его кино со сцены. В лице толпы — безынтересность. Им плевать, на что их привели. Им сказали Артур — это модно, его надо слушать. Слушаются — слушают. Когда он идёт в гримёрку, он сразу в душ, чтобы отмыться от липкого раствора.
- Ему нужно очнуться иначе он не сможет прожить. — проговорил исполнитель.
- Ему нужно прожить иначе он не сможет очнуться. — предложил альтернативный вариант своего воплощения странник.
И снова у Лёшика возникло странное ощущение, будто он знает Артура. Видит всё через него, как через себя, будто бы он это. С Саней такого не было. Ему он помочь мог, а Артура как самого себя поставить в нужное русло. Будто Артур это одна из не реализовавшихся форм его, и он должен вставить её в нужную фазу. Ну так и решил он сделать.
Очнулись. Привычная реальность увлекла их приятным тёплым ветром и запахом свежих фруктов. Артур сидит, поджав ноги, Лёшик стоят. Всё осталось нетронуто. Люди катались. Мир тёк дальше.
И в этом моменте разговора, растянувшегося вдоль набережной, Лёша увидел искреннее намерение Артура, слепо тычущиеся в заблуждение. Парень был оставался честен в своём стремлении, и Лёша должен открыть ему решимость не быть не собой. Странник, наконец, сошёл с места, на котором, казалось, собрался простоять всю молодость, и пошёл куда-то, где дети Бога свободны.
А Артур встретил реальность, открывшую ему ширму. Всемогущая беззаботная радость, которой свойственно упрощать все решения захлестнула его. Этот человек — босой, потрёпанный, похожий на бездомного и, если признаться честно, попахивающий, возродил в нём свет, какого он не знал с того самого момента, когда впервые вдохнул всесилие, взяв на себя ответственность за племянника. Артур встрепенулся от ощущения свободного полёта и увидел перед собой огромное поле возможностей, по которому он беззаботно бежит и может сорвать абсолютно любую ягоду. В нём ещё не проснулась, но уже начала шевелиться та самая Сила, которой подвластно всё. Она устраняет преграды, обнуляет условие и отменяет расстояние. Она бескомпромиссно и безоговорочно приводит к цели заветной. Это одна из естественных Сил Человека, дарованная его роду, разбудить которую возможно каждому, чей разум ясен. И порой проходящий путник, встретившийся случайно, поворачивает тот самый ключ. И меняется всё: текут потоком иные события, вращаются декорации и вершится новая реальность. И сотня психологов, и миллион коучей не пробудят в тебе Силу, пока ты не будешь готов принять её из рук Вселенского сознания. Артур оказался готов. Мир лишённый принципа Имитации хлынул в него безудержным, свежим, искрящимся водопадом и не было ему преград. Пока ещё это была лишь радостная эйфория, в предчувствии захватывающего путешествия, а само путешествие ещё не началось, но оно уже паковало ему чемоданы.
Лёгким, уверенным шагом исполнитель догнал странника, и мир помчался навстречу динамичными обтекаемыми моделями машин и стремительных зданий, захватил разнообразием технологического совершенства. Весь урбан сразу, шумно, буйно высыпался и увлёк. Посвящение человеческому гению в его высшем информационном воплощении, где солнечные блики множатся на мириады преломлений, отражаясь от ювелирно встроенного в грубый бетон хрупкого стекла, где полные утреннего неба капли скользят по изгибам удивительно закрученных шпилей и, срываясь, кружатся в восхитительном симбиозе цифрового и живого. Этот город был сейчас такой живой, такой полный надежд. В нём виднелась любовь, с которой отрисовано каждое здание, продуман каждый переулок, наделён душой каждый фонарь. И в тугих переплетениях всех его тяжестей отчётливо сияли рассыпанные частицы любви. А как иначе? Всюду, где есть живое, есть любовь творящие. И апогей индустриально-технического совершенства исключением не является. Это иная форма жизни: отточенная, вылизанная, захватывающая игра со множеством удивительных атрибутов реальности, по-своему прекрасная. Колокольчиком своих полезных уведомлений и вариативностью мультимедийных решений он увлекает, развлекает, забавляет и остаётся такой милой, но ровно до тех пор, пока ты не погрузишься в неё с головой. Как жиреющая птица Твиттера, которая со временем превращается в уродливого монстра, сжирающего всё твоё внимание. С техногенным так всегда. Практично и удобно, интересно и любопытно, но только, пока ты сохраняешь ясность и трезвость сознания. Стоит положить на алтарь служения им свой разум и сердце, как они схавают тебя изнутри. Идеальные паразиты. Но сейчас мир стал приятной прогулкой, экскурсией, единым живым организмом, разбежавшимся по всевозможным заведениям, звучащим из проносившихся машин нотами «What I Found» от Solid Inc.
В общем, Артур знакомил Лёшика со столицей: от ультрасовременных башен Москва-Сити до обшарпанных многоэтажек Измайлово. Лёшик неподдельно радовался новым знаниям, которые укладывались ему в память. Проголодавшись, они наконец бросили якорь в одном из уютных кафе внутри какого-то шопинг-молла, которыми город был усыпан, как пирог изюмом. Вопреки медийным басням, денег у Артура было не так много, а потому еда становилась особенно вкусной.
Они удобно устроились на диване прямо около окна. Им повезло попасть на субботний завтрак по очень выгодной цене. В ожидании сочного бургера, солёной картошечки по-деревенски и горячего ягодного напитка, Артур признался:
- Это смешно, но я в основном кушаю у Алекса;ндера, так получается подешевле, а вот такие вылазки для меня — редкость, несмотря на мой суперуспешный образ. Разве что, когда нет сил не запрещать себе бегство в беззаботность. — он задумался и, поморщившись, отвёл взгляд куда-то — Инстаграмы, машины, поражающие воображение наряды — людей убеждают, создают вокруг образа жизни ажиотаж, а когда он создан продают жизнь целиком или сдают её в аренду — я понял здесь. Олицетворение мечты наяву — одно большое представление. И верить ему можно, лишь сидя по ту сторону зрительного зала.
В бодром расположении духа после прогулки Лёшик чё-т был не настроен на слезливое откровение. Ему хватило того, что он уже вытянул из Артура нить к свободе, а тонуть в копании ям, куда сеют семя жалости к себе — путь чреватый тем, что туда тебя и закопают.
- Да что у тебя разговоры-то эти страдальческие, как песни Валерии в девяностых. Завязывай, Арчи. Не выберешься.
В ответ Артур сделал суровое, мужественное лицо и в момент из слащавого недотроги воплотился в брутального авантюриста. Его здоровенная серьга словила солнечный блик, немного подмешал нахальной улыбки, озаряя ей Вселенную, и пара подруг за соседним столиком смущенно захихикали. Стоит отдать должное, Артур был хорош в искусстве перевоплощения.
- Все, все они, — начал он загадочно, словно читая сказку, ну, или как простой параноик — Думают, что я улыбаюсь для них. Вот эти две милахи хотят, чтобы моя улыбка стала им приглашением продолжить вечер в моей роскошной квартире с пентхаусом и бассейном на крыше, вот этот серьёзный крот у тебя за спиной хочет, чтобы моя улыбка была тупым самолюбованием на фоне его солидности, даже тот малобогатый павлин слева хочет, чтобы моя улыбка обнажила мою недалёкость и философскую глубину его мышления. Все, все они, — так же загадочно сквозь сжатые зубы улыбки повторил он — Верят, что я пришёл сюда красоваться, радовать именно её, лично его. А у меня может просто кусочек шпината там застрял, и я пытаюсь его спугнуть с насиженного за десной места. Люди так близоруки, Боже!
- Слушай, морячок Папай, — полюбопытствовал Лёшик — А есть ли причина, по которой ты волк одиночка в своём угрюмом плавании меж ледников человеческого эгоизма?
Артур отвёл взгляд, стыдливо, как смущённая гейша. И слезливое откровение всё же последовало.
- О-о… — он сложил ручки на столе, позабыв Артура-брутала — В те дни я был никем. Тогда её любовь птицей грелась на ветвях моей души. Правда в том, что она не знала о моей ничтожности. Я был для неё начинающий перспективный танцор, и она верила, — он понизил голос, посмотрев на Лёшика — Всем сердцем, так искренне верила, что мне суждены овации. Я же верил, что — неудачник и моя хореография самая посредственная. Хотя себя убеждал, что нет. Моей мерзкой лжи себе она не видела, согретая вином любви. Такая сука была! — ванильный рассказ внезапно кувыркнулся в сторону, которую Лёшик уж никак не мог предвидеть — Могла прикончить за кэш, а на полставки наркоту толкала. — похоже, внезапность была их с Саней профессиональной характеристикой — О-ох, да, такая была, но в ней текла жизнь, то чего тогда не было у меня. Понимала, что к чему, а я, действительно, как молочный козлёнок не сразу разгадал, кто она. Я думал, что простая студентка психологического университета, которой помогает папа. А когда понял, то так испугался, что даже зажмурился, спускаясь по лестнице её подъезда с шестого этажа по адресу Светлогорский переулок 6. Испугался, что больше, сильнее меня, мудрее. Испугался, так испугался… — повторял он — Что почувствует, и моя жизнь превратилась в паранойю…
- Это как это? — не сообразил Лёха.
Артур опустил глаза. На этот раз ни как гейша, а как съедаемый чувством вины грешник. Плотно сцепил пальцы для исповеди, уселся ровно и смиренно.
- Я сказал, что меня убили! — пауза, ему явно требовалось мужество для продолжения — Конечно же, от лица другого человека. Не настоящего человека, а как бы иного лица… — он запутался, плюнул и выпалил, как было — Лёша, я купил себе симку и с другого номера писал смс от имени якобы Коли, который по легенде был моим другом, только это была неправда, и я хотел привязать её чувством утраты, показать, что я не один из сотен, гоняющихся за ускользающим фантомом славы дурачков, а настоящий.
- А позвонить, не? — удивился Лёшик.
Тут Артур впал в ступор.
- Действительно, слушай, Лёша, а она ведь и не позвонила же ни разу в тот период. Удивительное дело! Неужели так верила в непогрешимость моих… слов про меня. Или нет, может быть, паника застлала ей разум, и она действовала неосознанно, или… — взволновался он.
- Да, может, просто всё равно было? — отрезвил от причитаний Лёша.
Подали бургеры и прочее. Артур примолк, стесняясь продолжать исповедь в присутствии официанта, точно чинная пуританка под вуалью секрета, сплетничавшая со своей подругой о похотливой ночи запретного разврата. Официант удалился.
- А после история такова, что я якобы воскрес. Мне сейчас стыдно за это очень, но я написал от лица Коли, что на самом деле я всё это время был на грани гибели после ножевого ранения, а вот теперь произошло чудо — я выжил. Мне пришлось снять на день койку в больнице для убедительности, чтобы рандеву прошло в жанре классического воссоединения двоих влюблённых, которых разлучила трагедия. О, тогда я летал, на месяц я стал кумиром в её глазах.
Тут Лёшик взорвался фееричным хохотом и хохотал взахлёб, так что не мог угомониться, а когда мог в перерывы вставлял:
- Это ты козырем прям! Полбашки бабе снёс! Не пощадил бабу! Вариантов ей нахер не оставил!
Тем не менее Артур продолжил, он уже попривык к Лёше, да и путешествие по воспоминаниям увлекло его нарциссическую натуру.
- Представляешь, так светился взгляд её любовью, заботой и трепетом. Что может быть большим блаженством для мужчины, чем восхищение женщины, которую он всем сердцем страшится потерять! Тогда она мне верила. Шло время, поддерживать легенду становилось всё сложнее. Я продолжил придумывать истории, которых не существовало: я устроился на работу к большому боссу, мы делали тёмные дела, за вход в которые я и поплатился ножом в бок. Когда мне звонила мама, я говорил, что это его секретарь звонит.
- Серьёзно? Люди занимаются таким тут? — не переставал удивляться фокусам городских Лёшик.
- И моя жизнь стала нервным адом. Ты можешь представить себе, какого это жить в постоянном контроле своих повадок? Я каждый раз перепроверял вещи, выкидывал всё, что могло меня скомпрометировать, переименовал в телефоне маму, не оставался с любимой допоздна, потому что приходилось развивать сценарии: то мы на стрелку поехали, то на бои без правил, то точку присматривать, а сам домой шёл или от щемящей внутри боли ночевал в подъездах, утром заглядывал к ней потасканным. Но долго так продолжаться не могло. Она очень быстро поняла всё и вскоре ушла. Она перестала верить в мою любовь. И до сих пор мне укором режет этот её взгляд, когда я в очередной разик заглянул с утра, как будто с ночных переговоров, а она к тому моменту уже понимала всё и не выспавшаяся, ленивая, так посмотрела на меня, как на вещь какую ненужную, старую…
- Ну а как сегодня-то волчица? — спросил Лёша.
- Я подглядел в ВК, дочка уже взросленькая, но вроде никого так и не нашла.
- Всю жизнь будет одинокой волчицей, вздыхать про Любовь, знать всё обо всём и цинично смотреть на город, покуривая у окна в подъезде. — проворчал Лёшик и на вопросительный взгляд Артура ответил — Говорю, ты писал ей?
- Ах да, однажды, не устоял и дал слабость… Она меня в ЧС кинула.
Лёшик снова встретил нелепую незадачу Артура недолгим запалом хохота, после продолжил:
- Ну а она в курсе, что сделала неправильный политический ход, столь недальновидно заблокировав в свою жизнь вход славе и… — Лёша задумался, поглядывая на Артура — Возможно, Богатству?
- Она в курсе того, что я педик, — обиженно проворчал Артур.
- Похоже, чужие маски не делают тебя особо-то счастливым. Тщеславный гомосексуалист, равно как и ванильный бандит не достигли точки покоя, не так ли? — мудро заметил его собеседник, кусая бургер за бок.
Артур не ответил тогда, но эти слова ему глубоко запали.
*   *   *
- Заходите-заходите, мои хорошие. Замёрзли, наверное, совсем. — Анфиса встретила на пороге вернувшихся путников. Застенчиво потрёпанная, она была уже в халате и зачем-то накинула Лёшику на шею полотенце, как если бы на улице было -25, а не добрые 15 со знаком +. Голос её звучал тепло и по-домашнему и совсем неважно было, что она несёт первое, что залетело в голову. — Так, давайте мыть лапки и на кухню, всё будет готово с минуты на минуты.
Растерянная, она не замечала, что сыплет шаблонами домохозяйки, которые по большому счёту ей шли и, видно, выдавались на автомате, потому как в ванную, конечно, пошёл только никто, и не из бунтарского непослушания, но ещё и по причине того, что она была плотно закрыта плескавшимся там с песнями Саней. А Анфиса даже и не индексировала этого в своём сознании. Не зная, куда ещё себя деть Лёша отправился опять на кухню, где неуютно устроился всё на том же стуле, на котором сидел с утра. Он не понимал, но почему-то ощущал сейчас скованность в присутствии певицы. Приятный аромат наполнял комнату. Было тепло и уютно. Анфиса радостно кружилась с ужином, как обычно кружатся вдохновленные женщины после примирения с любимым после затяжной обиды. А Лёшик же весь сжался, точно пространство превратилось в колючий комок и пыталось проникнуть в него. Он отгородился от происходящего отчуждённой замкнутостью. Всё стало ему чужим.
И даже Анфиса — такая тёплая и уютная была сейчас ни к месту. Лёшик стал внимательно её разглядывать. Как она поднималась на носках, как халат обтягивал её пышные ягодицы. Как по изгибу плеча спадал выбившийся из плотного пучка волос локон. Как свет падал на её губы. Её мир словно тронули похотью, и её магия стала дешёвой картинкой из похабного журнала.
А потом она уселась на кресло прямо перед Лёшей. Она даже не заметила того сама, сделала это непреднамеренно — широко развела ноги, так что халат обнажил её круглые колени, туго обтянув плотные бёдра, и упёрлась обеими руками в край кресла, придерживая шёлк ткани. И это была всё та же Анфиса, но совсем другая. Она была испачкана чем-то, чего пока Лёша понять не мог.
Лёша и Анфиса остались одни и пространство начало замедлять для них своё течение. Лёша смотрел на неё, но не глазами.
- Лёша…
Всё началось с её голоса. Тут исследователь жизни подобрался к осознанию того, в чём дело. Весь её голос отразил ту перемену, что произошла в Анфисе. Он более не звучал независимо — он звучал заискивающе. В нём пропала магия очарования и появилось колдовство манипуляции. И из прекрасного, гордого, независимого существа, что несёт свою красоту подобно изысканному украшению, она стала пресмыкающимся потребителем, который предлагает свою красоту в обмен на выгоду.
Лёша закрылся. Ему это было не надо.
В кухню зашёл Эрик. Он преданно положил голову на колени Анфисе, переключив её внимание.
- Ты мой дорогой, ждал маму! Ну иди-иди ко мне, целовашки, да-да. — она притворно ласково засмеялась и потрепала пса по подбородку, подхватила его увесистую тушу на руки, точно любимого ребёнка, и тот принялся любвеобильно вылизывать ей лицо.
Лёшик, сидел, как вкопанный. Он стал рассматривать свои руки, ладони и пальцы, словно удивляясь, что они у него есть. Анфиса «отложила» инструмент для демонстрации любви, ну в смысле Эрика, запоздало бросилась к рагу в духовке, снова вернулась на место и, наконец собравшись, со счастливым выдохом проговорила:
- Лёшенька, спасибо тебе большое!
Анфиса сжала руки у груди, потом не сдержалась от переполнявшей её и радости, благодарности, любви — бросилась к Лёшику и крепко обняв его, прижал к своей мягкой груди, так по-матерински, так по-женски и погладила по волосам. Он не отпрянул, но не ожидал этого. В его мире Богемные дивы не обнимали бомжей. Потом она уселась перед ним на стуле, восхищённая. Проникновенно и чувственно заглянула в самую душу своими красивыми янтарными глазами. Они светились счастьем.
И снова этот укол неприязни. Перед ним сейчас было воплощение женской природы в её самом естественном виде: безмятежная, живая, пахнущая домашним теплом и не прикрытая лоском повседневности — на службе у потребительского желания взять его под свою власть, что делала она автоматически.
Всё-таки Лёшик выдавил:
- Похоже, перемирие удалось…
Та смущенно-мило хихикнула, опустив свои пушистые ресницы. Потом стала говорить. Сбивчиво говорила, видно, от души.
- Лёша, я знаю, я чувствую всем своим сердцем, что Саша изменился. И это чувство наполняет меня и захватывает. Понимаешь ли, я ощущаю, что сама я полна — Чувства! Импульса! Сырой страсти! — она активно жестикулировала — В моём сердце вновь пламя… В нём перемены и во многом я… — она игриво отвела взгляд — Мы. Должны быть благодарны тебе. Лёша, — она вновь заглянула своим фирменным взглядом-поцелуем в душу, который так подкупает мужчин — Я даже не представляю себе, что тебе пришлось проделать с этим, заплывшим жизнью, циником, — улыбнулась — Но он снова тот.
- Тот? — нахмурился Лёшик. Он обычно замыкался и был немногословен, когда хвалят, ибо знал — это подкуп.
- Тот-тот! Ну конечно же! — воскликнула Анфиса, а потом удивилась, словно бы это было само собой разумеющимся фактом, который известен всем вокруг — Разве ты не знаешь? Через полгода, после нашего с Сашей знакомства мы очень, очень сблизились. Это не секс. Это Чувство на уровне инстинктов. Мы были близкими по духу, и мы учуяли друг друга. Какой же мощной волной он тогда ворвался в мою унылую жизнь! Настоящий океан силы, который сметал на своём пути пропитые кабаки, сальные взгляды, похотливые предложения. Ничто не было невозможным для него. Он нёс музыку, он нёс живую Мечту. Он тогда был подобен Удивительному миру Луи Армстронга — такой же простой и… Прекрасный. Хотя… — тут она прервалась, нахмурилась — Wonderful, дословно это звучит полный чудес. Да-да, — воодушевилась она — Полным чудес и открытий он был, ими-то он меня и захлестнул, и наполнил, и открыл мне Музыку. Музыку волшебную, а не залежавшуюся на пыльной полке под кипой других таких же ленивых пластинок. Его музыка так и полилась в меня, — она изящно выгнулась — Расцвела восхитительными цветами и села прекрасными птицами. Тогда он был такой вдохновлённый, такой открытый, и он верил во что-то, чего никто не знал. И я тоже, но эта его вера в нечто своё, вдохновляла меня и давала крылья. Я парила в небе. Я срывалась с самого высокого небоскрёба в неизвестность, так слепо, — она отвела взгляд и там заблестела слеза, от нахлынувших воспоминаний о живой молодости — И всегда, я всегда могла верить, что поймает. И любая, самая безумная идея, Лёшенька, завершалась овациями. А потом, — грустно посмотрела в пол — Что-то произошло. Деньги и власть — это опьяняет, они меняют людей. Мы стали известны. И Саша… зачерственел. Он стал циничен. Он больше ни верил в чистый мир неограниченных возможностей. Благополучие связало ему крылья и сделало человеком условности … Как, если в нём что-то умерло. Не сразу. Это происходит постепенно. Сначала ты перестаёшь играть на пианино просто так, из вдохновения, потом ленишься записывать свои экспромты, потом перестаёшь замечать леность, а потом… Самые глубокие ужасные вещи всегда происходят медленно. А когда я открыла глаза, когда увидела, было так поздно! Слишком поздно. — она крепко сжала указательный палец, не замечая этого — И я томилась в неволе Чувства. Попробовав на вкус свободу, мне уже было горько есть синтетическую пилюлю. Мне стало душно, я хотела воздуха, которого Саша уже не мог мне давать.
Лёшик нахмурился при этой фразе, но Анфиса не заметила. И пока она говорила Лёша как-то отключился, словно бы защищал себя от вероятности быть купленным хвалебными словами. Анфиса вещала себе, даря себе же возможность реализоваться в условиях, где она тот человек, чья благодарность имеет смысл. Она не проникала в пространство мыслителя, и он мог рассмотреть все стороны текущей реальности, видя, как на уютной кухне стало душно, как приятный свет стал утомлять, и следовало бы открыть окно и выдуть из жизни всё лишнее, проветрить всю эту чёртову судьбу. «… на его счету более десяти особо жестоких убийств.» — раздражающе нагнетал телевизор, обрывки реальности хаотично сыпались в него — «Будьте осторожны и проявляйте бдительность». Показали какой-то фоторобот. «На кого-то похож» отметил про себя Лёшик, а вот на кого понять не мог, как будто бы видел где-то мужчину этого с обезумевшим блеском в глазах. Анфиса так была увлечена собой и своей благодарностью, что и не замечала, как не увлечён Лёшик. Она всё продолжала:
- А после и я стала умирать. Я так глубоко это прочувствовала, как жало серого, пыльного, безысходного города, считающих деньги людей запустило в меня своё острие. И я ушла. Наверное, я просто устала. Я всё же сама обрекла себя на душное расчётливое царство. Но и там не жила. — запуталась — У меня просто не было выбора. Мне пришлось жить в пост-мире лицемерия и тщедушия, но там, где я побывала, в мире свободной мечты, с этим ничто не сравнить. А вот сейчас, ты снова вдохнул… воздух… И в меня тоже.
При этом она как-то по-особенному посмотрела на Лёшика. И это была уже не заботливая мама. Это была красивая, привлекательная женщина. Полная чувственности, магнетизма, огня. Её глаза светлы, искрятся от переполняющей её энергии самого разного происхождения: от любви, до желания, от благодарности, до жалости к себе, как ко всему, что существует, от заботы до тихого умиротворения. Всё было в ней сейчас, и всё бурлило, кипело, да так что Анфиса даже крепче натянула халат, и тот туго очертил её мягкую грудь. На минуту Лёшику показалось, что, если бы он взял её прямо сейчас, она бы отдалась с радостью. Это был сиюминутный порыв глобальной всеобъемлющей любви, смешанной с благодарностью. Лёшик поймал её взгляд холодом, и та, смущенно моргнув, рассмеялась, прервав миг:
- Что-то я тебя совсем тут своей болтовнёй утомила. Ты кушать, наверное, хочешь. Давай я наложу тебе рагу. Вкусное рагу получилось. Разваристое. Замечательное рагу. Ну ты поешь-поешь.
Она с упорством близким к маниакальности стала выкладывать мясо, овощи и картофель в тарелку Лёше, отыгрывая скрипт семьи. Словно и в ней какую программу запустили. Перевела взгляд на ТВ, поморщилась:
- Что за ужасные вещи нам передают! — выключила — Так будет поспокойнее.
Анфиса, как неживая перемещалась, как в искусственной сцене. Она будто отыгрывала роль, которую ей ответили и спроси её Лёшик о чём-то вне сценария, она бы только непонимающе захихикала. А потом хозяйка щёлкнула маленьким радио и всю кухню наполнили приятные ноты джаза. Nicki Parrott — Autumn Leaves. И даже как-то мягче стало, словно раскалённое от информации пространство выдохнуло напряжение, и всё снова — хорошо. Как же велика сила музыки в настройке мира!
Лёшик и сам облегчённо выдохнул, словно бы он выстоял некое испытание, и теперь был спасён от сбоев реальности, которые могли бы произойти в случае неправильного выбора. Расправил крепко сжатые кулаки и с наслаждением вытянул ноги. Он даже не знал, что делал бы при реализации того самого неправильного выбора. И проверять не хотел. Он разочаровался в воплощении этой красоты обличённой сознанием Анфисы после слов «Саша уже не мог мне давать» и до того пламенного взгляда внутрь. Ему получилось увидеть ядро личности, обременённое тяжестью необходимости выживать в несвободе механической Системы, обточенное инфантильным нутром, не желающим взять себе ответственность свободы от Системы, уничтожающей ядро личности. Вот Анфиса и паразитировала. Не осознанно, из нежелания знать, она стала приятным паразитом на теле искусства. И выпив всю чистую жизнь из творческого посыла Саши, сделав его ленивым червяком, поддерживающим свою оболочку, она уползла в никуда, искать нового кита для своего странствия. А поскольку делала она это не осознанно и не могла в нужной мере понять происходящего, то и испытывала и боль, и разочарование, и всё-всё-всё, свойственное натурам эгоистичным, считающим, что миру требуется их оплата в виде их мучения за их же удовольствие. Короче, всё как всегда перевёрнутое нахер. Тем не менее, узел был всё-таки распутан. Для Сани. И для Анфисы. Но ещё туже затянут для самого Лёшика. Он не понимал в этот момент, как можно испытывать радость от духовного перемирия с близким человеком и в тоже время ощущать влечение к другому. Причём оба чувства этих не взаимоисключают друг друга, но даже усиливают. У него не укладывался в логику этот ослепляющий взрыв эндорфина, сильный настолько, что он поглощает всех, кто рядом. У Сани укладывался. И застань он Лёшика с Анфисой сейчас, он бы даже присоединился. А будь это Артур вчера, убил бы. Артура. Будь это Артур сегодня, тоже убил бы. Обоих.
Но, как и полагается ему по своей роли, Саня разрядил обстановку. Это был его уникальный навык. У каждого он свой: красота, добродушие, одухотворённость. У Сани — разрядка реальности. Причём появлялся он в самый нужный момент со своим обнулением важного. За это его любили. За это приглашали в компании. Люди ощущали — рядом с ним легко. Вот и сейчас он влетел в кухню именно тогда, когда Лёшик прошёл своё испытание через алгоритм Анфисы, ставшей на время инструментом в симфонии Вселенной. В нежно-жёлтом халате, похожий на утёночка, с мокрыми волосами, нелепо собранным под сеточкой и двумя бутылками шампанского в руках.
- А на что нам ночь, ежели не для безудержного, безграничного, бессовестного кутежа?
Заявил он. С запозданием заметил Лёшика. Ободрился. Порхнул к любимцу. Поцеловал в лоб и восторженно запел:
- Лёшик! Лёша! Лёшечка! Родничок мудрости среди нас — заблудших! — он схватил парня за плечи и как следует тряхнул его на радостях. — Ты жуй-жуй, давай-то. Анфиска так готовит — браво! бис! белиссимо! — разошёлся он.
- Угу. — с не замечаемой на общем празднике Любви угрюмостью кивнул Лёшик, невкусно уставившись в блюдо, полное нетронутых овощей.
Саня тем временем вскарабкался на стул.
- Сдаётся мне, что сон не станет нашим с вами гостем сегодня. — с предвкушением начал он — Так значит быть тусовке! Что скажешь, златокудрая моя, а?
- Куда ты хочешь поехать? — раздался мягкий голос Анфисы.
- К Хасану. — заключил тот.

















4. УЖАСНЫЙ А;ЗИУМ
Когда рядовая трудолюбивая, правильно воспитанная и пресловуто адекватная Москва ложится спать, двери открывают заведения, куда входят разные люди. Одни созданы для меланхольных вечеров под ноты джаза со стаканчиком виски в мягком свете неона. Другие для жёсткого порева, неукротимого азарта и затяжных полётов меж ближайших измерений реальности, по возвращении из которых такая разбитость под утро. Некоторые становятся приютом для бездомных, трансов, психопатов и просто отчаявшихся, которым некуда больше себя пристроить. Для тех, кому не обогреться в холодном безразличии молчаливых переулков, а разнообразие баров парит скорее высокомерием, чем гостеприимством, есть много отдушин, где утолить или снюхать печаль. А существуют и такие места, доступ в которые позволен не всем. Об их расположении известно не всем. Но всем местным там известны, те кто там должен быть. У таких мест, как правило, нет названий, но есть очень много правил. Внегласных, конечно. Своеобразный кодекс или, если хочешь, этикет ночной элиты. Его нарушение влечёт разные последствия. Могут исключить из сообщества немым игнором, а могут и включить в список тел, покрытых холодом. И помни — здесь нет друзей. Всё, что вы испытаете сегодня вместе станет постыдным прошлым, которое захотят забыть, а тебя захотят стереть вместе с ним, как неприятное напоминание. Неудобный человек. Это будет твой термин. Это будет компромат. Но правила настолько зыбкие…
Одним из таких мест владел Хасан. Армянин испанского происхождения. Так он себя называл. Но правдой это не являлось. Как и его имя. Скромный Хаял из небольшого села неподалёку от Еревана имел совсем не тот флёр, а как следствие и не тот антураж, как выхоленный, пропитанный достатком, солидный и абсолютно в себе уверенный Хасан, со степенной важностью прохаживавшийся по ночной жизни в своей ставшей уже фирменным атрибутом шёлковой рубашке, расстёгнутой на пару пуговиц, играющей переливами благородного чёрного, элегантно скрывавшей несовершенства его талии; с массивной тростью, навершие которой украшала здоровая головой льва с пышной гривой из белого золота, а сжимали её разумеется недлинные пальцы со множеством драгоценных колец-оберегов; решительный взгляд, дружеский понимающим тебя «как себя самого, братан» голосом, лёгким армянским акцентом и с небольшим пузиком, которое, как и массивный нос, и второй подбородок, не только не портило его, но даже, наоборот, всё это придавало Хасану харизмы, делало солидным армянином, «каторый дабил-лься», представителем величественной диаспоры. Хохотал от души, обнимал по-братски, но не смеялся — раскрывал рот, не прижимал к себе — просто прикасался к тебе. Хаяла давно уже не было там. Хасан заместил его персону и стал человеком, в душу которого Система наглухо запустила свои провода. Он уже не жил категориями эмоции, достоинства и о Любви уж точно не слыхивал. Это остался расчётливый, привыкший к избыточной синтетике киборг, который функционировал ради одной лишь, излюбленной в мире киборгов, вознесённой на пьедестал цели — Потребить больше, чего угодно: предметов, возможностей, чувств, накормить Эго и тем утвердить своё место здесь. Знаменитая легенда Системы про неограниченное Богатство воплотилась для него наяву, а когда киборгу всё-таки удаётся получить желанную, разрекламированную морковку про высшее счастье, синтезированное из суррогата всеобщего признания и транквилизатора атрибутов комфорта, он полностью стирается, лишается искры жизни и превращается в бездушное, безэмоциональное существо, которое транслирует гимн сытой жизни, но глаза его холодны, как и всё внутреннее. Он оболочка — внутри сложный эмоционально-психический процесс зудящих нейронов, которыми владеют и управляют паразиты сознания, паразиты жизни, и ведут они своего человека по пути выгодному им. Они очень приятно сосут его, так что он и сам рад быть транспортёром их капсул и добровольно отдаёт все блага энергии, фокуса внимания и жизни. Полностью опустошённый он им уже не нужен и бросают его, как бесполезного робота, как сломанный транзистор, который более не способен включать нужные программы, выдавать нужные функции и находят себе новый. Тут таких много.
Но Хасан не думал так. Он был уверен, что он хозяин жизни и его, столь влиятельного, уж точно беда минует. Так всегда думают, когда беда уже давно держит тебя за яйца.
Тусовка любила Хасана. Боялась Хасана. Он взрывал пространство диким хохотом и зажигал всё собой. Он был бесспорным королём ночи, мастером вечеринки. В своей чёрной, такой же как и его изъеденная, кишащая энергоинформационными тварями душа, рубашке, со своей вычурно пышущей Богатством тростью, в тёмных брюках и безупречно лакированных ботинках — он стал ведущим этого шоу. Шоу поклонения святыням потребления, где сдают жизни в обмен на неволю. И если ты был рядом, то ты был на его вечеринке. Здесь только он решал какой будет программа и когда твой выход. Принимай это. Не можешь? Вали нахер со сцены и готовься, что, скорее всего, тебя ждёт уничтожение, причём не обязательно физическое, хотя это было безусловно в духе Хасана. Потому его и боялись. Он давно уже произвёл свой обмен — душу в обмен на блага технологической Системы, а, следовательно, ещё одним полезным для такого рода людей бонусом ему была дана беспринципность. Он знал такую функцию, как терминация прочих человеко-программ. Проще говоря, он носил в себе право убивать. Тех, кто опустошен не страшит эта функция, что влечёт за собой нарушение естественного хода жизни и вводит такую душу в те круги перерождений, откуда совсем не просто выбраться. Но суть Системы алчна, и она затирает это знание. Она подменяет его фантомом всесилия. Вот и Хасан давно уже не парился по поводу ликвидации и просто стирал неудобных ему людей.
Никто не знал, как он появился в Москве. А уж тем более как вошёл в тусовку. Да и знать, если честно не хотел. Вокруг него всегда витал ореол элитарности, Богатства, загадки и прямой угрозы. Она исходила из его жестов, намеков, поведения. Ему принадлежал крупный музыкальный лейбл, несколько ресторанов, жирный процент акций на популярном ТВ-канале, ну и, конечно, этот клуб. Причём клуб, скорее, был вложением стратегическим. Здесь он заводил связи и ловко их разрывал — людей находили с передозом. У него, вроде как, имелась жена, но какая-то странная. Многие даже сомневались спят ли они в одной постели. Это был сложный, опасный человек, связываться с которым означало попадать в масштабную липкую сеть. Выбраться из неё? Это стоило дорого, и ты, разумеется, понимаешь, что речь не о деньгах. Да и деньги уже интересовали Хасана всё меньше. Его наркотиком стали возможности, власть и влияние. И они вели его. И вели не те бонусы, которые ему открывались в последствие, а прямолинейное узколобое намерение — будет по-моему. С возрастом, по мере того, как Хасан глубоко утопал в паутине Системы, свойство это только усугублялось. Вдобавок, являлся он мстительным человеком, высоко ценившим свою персону. Пересечь ему дорогу или ущемить интересы мог только влиятельный оппонент. Друзей, как таковых не имел. Скорее, рядом были дружественные юниты*, нежелательные, потенциальные и все остальные.
Это и был Хасан. Пока не умер.
*   *   *
Ночь недобрым предзнаменованием нависла над Москвой. Ничто не нарушало её зловещего, молчаливого присутствия. Дороги опустели, машины всё реже попадались на пути Сани, Анфисы, Артура и Лёшика. Последний всю дорогу был не очень-то разговорчив. А вот Саня наоборот, как в демоническом опьянении хохотал, хохотал, да так много и алчно, что Лёша стал коситься на него. Словно бы забыв тот панический приступ одиночества, в котором его застал Лёша, продюсер позволил собственной беспечности возвысить себя над эфемерностью счастья, потребительски полагая, что мир ему обязан компенсацией за череду грустей. Его мот дал
*Юнит (от англ. unit) — единица.
;
яду лености и праздности завладеть разумом, и те пеленой пали вокруг его существа. В перерыве между взрывами эйфорического смеха Саня подтрунивал над Артуром, давая понять, что уважение к присутствию его личности в данной компании — это хорошая, нелепая шутка. В общем, он вновь принял форму классической сволочи, которая увлекается ощущением своей неприкосновенности, которую здесь часто путают с нирваной и забывают в ней свою форму исходную. Барин бросил между делом:
- Ар, на Ибице покачаешь. Мне им ответ дать нужно послезавтра. — его тон не предусматривал возражения.
Артур помедлил. Видно было, что в нём боролись два процесса. И вопреки своим привычкам, он робко дал волю новому, ещё чуждому ему. Нерешительно, почти застенчиво, надеясь не быть услышанным, он промямлил:
- А я могу отказаться?
Саня скептически-высокомерно промолчал. После недовольно, сосредоточившись на входе в поворот, соизволил:
- Можешь-можешь. Но тогда весь сезон нас ждут убогие лайвы на обосранных крышах, интервью с нищенским ТВ-Пи и коротёхонькая заметка в каком-нибудь малопрестижном журнале. За этим ли приехал ты, Артур, сюда? Эти ли картины рисовало твоё жадное до известности провинциальное воображение, сидя в обшарпанном поезде? Или же, представь, — на секунду он опасливо отвернулся от дороги, и, глянув на Артура, нарисовал ему идеальную картину — Золотой песок, палящее солнце, вода, м-м-м, тёплая, что молоко, раскалённые от желания и опьянённые твоим успехом девочки, всё как ты любишь, ах! — он блаженно зажмурился — Свежайший мохито с кубиками арктического холода, и я лично позабочусь о том, чтобы лайм был сочный, как лоно похотливой девственницы. Отказываться? Хм… — он снова вернулся к дороге — Выбор очевиден. А так ещё и бабки отстёгивать этим приютам с си;ротами.
- Приютам? — удивился Лёша.
- А то! — алчно зажёгся Саня — Падшие твари, похлеще любого продюсера с хваткой… Ну, вроде меня. Мы же как, либо на Ибице за деньги спонсоров. Ну там всё понятно, Богатые наркоманы устраивают себе праздник. Всё чисто. Либо даём живые концерты на крыше для си;рот, ну это по бумагам так, потому что у нас там есть прихваты и лаве можно через соцпрограммы провести. Ну вот и получается, что-либо наркоманы, либо си;рот.
- Но ведь, — с некой надеждой просиял Артур — Ведь в первом случае, кэш пошёл бы на порошок для тех, кто уже и без того Богат, а во втором на детишек. Разве это не благородно? — он пока ещё верил, что логическими аргументами возможно перенастроить алчное существо.
- Благородно, хех! — с едким сарказмом усмехнулся Саня.
Анфиса положила руку ему на колено, чтобы угомонить, но тот всерьёз завёлся:
- Нет, Анфиса, он реально не понимает или прикалывается? — глянул на Артура, который испугался и виновато сидел, не соображая, в чём дело, в его глазах проступила искренняя растерянность — Нет, он реально не догоняет. Ты, что совсем, что ли отбитый, Ар? Ну смекнул бы уже давно. А… — махнул рукой — Тут нечего ловить. Ладно, слушай, простота наивная. Процент, который падает нам с тобой — это всего четверть. Жалкие 25 %. Совсем крошки уж, конечно, летят организаторам-арендаторам. Эти-то и 5 % рады. А вот весь тот сок, который льётся в оплату блистания твоего божественного таланта на сцене достаётся покровителям всего этого дела. Да ты хоть догадываешься, какое это бабло?! Благородно… — он разве что не плюнул на пол — А наши 25 % это тебе и менеджмент, и студия, и промо, и квартира, где мы живём, и даже та икра, от которой ты так высокомерно отказался нынче. Ей Богу, Анфиса, жопой клянусь, если я ещё хоть раз услышу от этого дитя порока в загорелой коже это его «благородного», я… Я… — он замешкался от взрыва ярости — Покусаю его, честное слово.
Саня нервно бросил взгляд в зеркало на Артура. Лёшик почуял неладное. Где-то здесь у исполнителя и уводили часть его прибыли, о которой тот не подозревал. Вся эта кричащая слишком уж громко, чтобы быть таковой, честность про делёжку и икру — пыль в глаза. Осуждал ли Лёша в этот момент Саню? Он смотрел на него с мудрым спокойствием странника, привыкшего принимать мир с его изъянами, как прекрасную звёздную ночь с её неотъемлемым холодом. Так же и Саню он принимал, как живого человека, но с побочным эффектом, который на него наложила сытая жизнь. Это не отталкивало Лёшика. Вульгарно ржущий, заплывший налётом социального Саня был недособо;й. Таковой являлась его оболочка, облипшая всяким. Как мутное стекло у Лёшика перед глазами, вот только Лёша своё видел и сознательно отодвигал, Саня же свою оболочку — нет. И не мог кочевник судить его за то. Кто виноват в том, что у него недостаточно сил противостоять Системе? Да много кто и всецелостно повесить кандалы осуждения, равно как и вины на человека за его уязвимость может только наглухо пробитый фанатик, вроде Вермунда.
- И то, — не унимался продюсер со стажем — Через детдома-то бабки проходят в лучшем случае на бумаге. Это всё воронка такая заманчивая. Сладкий водоворот лаве, который вертится и всех к нему тянет, так тянет! — он задвигал нижней челюстью, как будто хавал деньги — Есть уже никто не хочет, все сытые. Все хотят бессовестного богатства и ты в их списке разве что реквизит для бабло-потока. Ещё не дойдя до крыши концерта, всё уже лежит на нужных счетах. Благородство, — он в очередной раз усмехнулся — Я тебя умоляю, детишки, даже не знают, что ты для них стараешься. Хех, ты ж вроде не из Эдема-то сбежал, а, Ар?
Рэпер искренне растерялся. У него выбили основу, и он не знал теперь, что делать. Словно цепляясь за спасительный круг, он нашёлся. Не самым лучшим образом.
- Ну, ну… Давай я буду работать над новыми те;кстами или над своим энерго-посылом. — он, будто отпрашивался у папы, только не на вечеринку, а, наоборот, не идти туда, словно батя тусовщик не позволял своему сыну ботану не быть, как он.
- Энерго-посылом! — едко скривился Саня — Ниче, над ним и на Ибице поработаешь.
Анфиса вновь дотронулась своим мягким прикосновением Сани и спокойно проговорила, будто бы Богиня примирения:
- Ну, что ты к нему пристал? Видишь, не хочет мальчик на этот остров. Его будут отвлекать все ваши пляски да эйфорические снегопады. Неужели вы, действительно, упустите так много, если разок не появитесь на фестивале?
При слове «мальчик» Артур сжался, и, как уязвленный паучок, уполз в своё гнёздышко. Более его было неслышно в тот вечер, он больше не хотел проявлять храбрость.
- Скорей даже приобретём, — сварливо забухтел Саня — Устал ты что ли от тёлок и тусовок? Стареешь, Арт. — как-то весомо и даже зловеще добавил он напоследок.
Артур остался в растерянности и хотел просто чтобы его оставили в покое. Он вновь впал в гипноз под страхом того, что от него откажется его продюсер. Людьми завладела праздность и леность. Им это свойственно в неведении.
А вот Лёшик наоборот был преисполнен решимости. У него-то не было никакого продюсера. И отказываться от него было некому, потому что от него отказались уже очень давно, да так удачно, что, не имея привязанностей он был счастливее всех, обременённых комфортом кожаного кресла под жопой. Он прямо-таки встрепенулся весь и осмотрелся. Увидел по своей излюбленной привычке уснувшего в сытости Саню. Увидел испуганного Артура, робко сделавшего попытку, обжёгшегося и тут же отказавшегося от своего решения. Ну и ещё Анфису, прыгавшую туда-сюда, лишь бы спасти себе вечер тоже разглядел. И вот такой расклад его совсем не устраивал. И, как ему и полагается, взял он, да и разрубил узел. Всех нахер разбудил.
Бунтарь недовольно проворчал себе под нос, так что и Артур-то, наверное, толком не разобрал: «Ну началась херня опять. Уснули малыши.» И действительно в спокойном течении, лишённом необходимости действия они все опять натянули пакеты обыденности на бо;шки и поплыла реальность размеренная и скучная в своей иллюзорности не быть измененной. Лёша ломал такому хребет сразу нахуй. Отсекал, не боясь жалеть.
Его взгляд привлёк незнакомый ему предмет ярко-красного цвета, что болтался в сиденье Сани. От него так и веяло приключениями. Лёша выпрямился в струнку и спросил, взяв в руку продолговатую штуковину с изображением пламени заключённом в треугольнике:
- А это что? Неужто приправа для бесконечно страстной ночи?
Саня перевёл взгляд в зеркало, присмотрелся и легко объяснил:
- Да это мой «жгучий перчик» — ну, перцовый баллончик. А то сам же видел, какие упыря; окружают.
Он снова увлёкся дорогой, беспечной болтовнёй с Анфисой и каким-то хаусом в деке.
- Жгучий перчик нахер, — пробубнил себе под нос Лёшик и зачинающе покосился на Артура — Ну сейчас мы тут всё встряхнём.
Тот ещё не понял, что собирается сделать Лёшик, но понял — что-то собирается. Он с опаской отодвинулся всем телом от эпицентра возмущения спокойствия насколько это было возможно. И хотя выражение лица его отражало что-то вроде неуверенности, смешанной с испугом, глаза-то загорелись огнём. Там сейчас блистала радость от предвкушения правосудия, которое, как он подозревал, вот-вот накроет обидевших его тварей. И оно накрыло. Всех к Дьяволу. Лёша никого не щадил, включая и себя. Хорошенько встряхнул баллончик, опустил его под сиденье, а потом попытался предупредить, но затуманенное сознание было слишком глухо:
- Сань, сбавь скорость, а?
- Зачем? — беззаботно не сообразил тот, поглощённый какой-то неинтересной историей.
- Ну ты слышишь звук?
- Какой? — продолжил тупить тот.
- Ну вот такой… — прояснил Лёшик.
И в этот момент он зажал кнопку баллончика. Упругая струя обжигающего очень качественного перечного концентрата ударила в пространство. А зажал-то хорошо так, основательно, ну чтоб наверняка. Первым, что произошло сообразил Артур. Его преисполненные азарта глаза расширились, парня захлестнул адреналин, который случается, когда ощущаешь приближение разрыва рамок, и в тоже время он не знал, что ожидать, что делать — так и замер, вцепившись в дверь машины, чтобы в любой миг выскочить. Саня же соображал с пониманием, застигающим его постепенно и неотвратимо неприятно, а по мере того, как оно его застигало, он всё больше менялся в лице.
- Ты что распылил баллончик? — напоследок, когда было уже невозможно отрицать неотрицаемое прояснил он.
- Да-а-а… — самодовольно признал Лёшик, который совсем не боялся того, что вот-вот всех накроет и его тоже.
И тут Саня наконец-то встрепенулся, очнувшись от дремоты и вот тут-то его как прорвало:
- Лёха, @!#... @!#... @!#...
Но продолжалось это недолго, потому что жгучий перчик не щадил и лишал голоса без разбора — хоть продюсера на дорогом автомобиле, хоть гопника в тёмном переулке. Новенький чёрный Ауди, блестящий всеми оттенками ночи, поспешно и криво притормозил у дороги. А в следующую минуту из него чихая, кашляя и отплёвываясь, стала по частям вываливаться вся странная компания: солидный мужчина, дорого одетая женщина, гламурный рэпер и бомж. Перчик действительно оказался жгучим. Он пробирал до самых до бронхов, цеплялся за носоглотку, он обжигал нутро аж до слёз и выворачивал наружу вообще всё. И если ты страдаешь от затяжного кашля или сгустков мокроты, прилипших к лёгким, то нахуй твой АЦЦ! Въеби немножечко перцовки. Да, кстати, если от депрессии, например, тоже страдаешь, то не побрезгуй — помогает только в путь. И жить сразу захочется и бытовуха новыми эмоциями заиграет. Об этом, обычно не говорят по телеку или в кресле психотерапевта, так что возьми на заметку, если что.
И вот когда машина всё-таки начала сбавлять ход, и стало ясно, что у Сани уже нет аргументов против того, чтобы затормозить, Лёша с диким хохотом и кашлем в придачу, выплёвывая внутренности, стал выпихивать Артура наружу со словами:
- Ну живей-живей, Арчи! Мы тут помрём все сейчас ей Богу! Так и будешь смотреть на свою мучительную гибель со стороны?
Тот суетливо, неуклюже цепляясь за ручку, открыл дверь машины ещё не полностью сбавившей ход. Хотел было замешкаться, по обыкновению всё раздумывая, как лучше поступить, но Лёшик не дал ему этого сделать, как в принципе и беспощадный газ. Он с шумом и гоготом вытолкал парня в неизвестность под какой-то дикий хаус, доносившийся из магнитолы, так что Артур вывалился на асфальт, споткнулся, не устоял, упал коленками в своих новомодных джинсах. Он, видно, так и хотел остаться отплёвываться да отхаркиваться, но Лёша был неумолим. Схватил его за руку и потащил, крича сквозь кашель:
- Валим! Валим скорей туда, где посвежее! — непонятно было имел ли он в виду воздух или общество снобов в этот момент — Не тормози, ну!
Звёздочка собирался было возразить, мол, как же, я же ещё не готов, но опытный боец не давал панике щадить себя и своего приятеля. Дёрнул как следует за куртку и два почти резвых коня с кашлем ломанулись наутёк.
Где-то уже вдали кашляла Анфиса, матерился Саня, но эта реальность осталась позади и сменилась другой. 
*   *   *
Лёшик и Артур нашли пристанище меж двух высоких домов, устремлённых в чёрное небо, точно две высокие башни, терявшиеся за рваными облаками дымчатого цвета. Они образовывали довольно узкий переулок, и потому луна с трудом могла разглядеть своим любопытны глазиком застрявших в нигде беглецов из мира Условности. Артур стоял ни к месту, не зная, что, ему делать с собой в такой ситуации. Облокотиться о стену — одежду жалко, идти — а куда?, говорить — можно? Но он абсолютно точно ощущал свободу, которую давала эта часть улицы. Улица всегда даёт свободу, и, имея голову на плечах, смышлёный распорядится ей по назначению, глупый спустит в унитаз с блевотиной и водкой в обдолбанной винтом вчерашней компании, а несмышлёный будет винить злой рок, за то, что не дал ему тёплое купе под жопу. Здесь ты можешь выбрать себе любое направление, любое назначение.
А вот Лёшик запросто сидел на земле и ковырял свои босые ноги. Только сейчас Артур заметил, что пальцы его спутника были сплошь перемотаны не то лейкопластырем, не то скотчем, не то лентой какой-то, и он усердно поправляет всё это дело, видно, немало мозолей натоптал, босиком гуляя. Занимался он этим столь сосредоточенно, будто это сейчас было очень важно и требовало всего внимания. Наконец, Артур осмелился нарушить увлечённость своего спутника:
- А это точно именно то, чем сейчас обязательно надо заниматься? — в звёздном голосе слышалась несвойственная прежде заносчивая раздражённость, словно бы весь мир сейчас должен был закрутиться вокруг его страха быть оторванным от кормушки.
- А чем ещё заняться ты бы хотел, мой дорогой Камыс, дитя вольных степей, в сложившихся обстоятельствах бегства от привязи твоей неуверенности в себе. Звонить Сане, вымаливая его прощения за то, что ты увязался за злым прыскателем дядей Лёшей?
Артур вновь растерянно посмотрел вокруг. Ответа у него не было, как и решения. Он застыл, не находя подходящей модели поведения, что и является бедой выбравшего готовые решения жизни, когда шаблона нет — они бесполезны.
- Передышка! — Лёшик оторвался от пальца и выдохнул воздух в бесконечность неба — Взять вовремя передышку и позволить своим мыслям не проноситься в панике яростными табунами, а сфокусироваться на узкой воронке действия — вот мудрость, которую сложно порой усадить за стол своего благоразумия.
Опять помолчали. Наконец Артуру показалось, что ему есть что сказать, и он уже даже открыл рот, но Лёша словно почувствовал, что тот вот-вот обронит глупость и давая ему шанс не сделать этого, подсёк молодого.
- А на тебя можно положиться. Молодец!
- А зачем ты прыснул? — почти одновременно с ним всё-таки уронил свою глупость Артур, но Лёшу было не свернуть.
- Запоздал только, да! — он ловко окольцевал палец петлёй — А если бы ты там кони двинул? Ну, скажем, астма у тебя или припадок удушья открылся. Так же раздумывал бы, решаться или нет?
- Нет, ну а зачем ты прыснул? — взбудораженный Артур перепутал неуместную навязчивость с настойчивостью, но Лёшу так просто не укротить.
- Видишь ли, Камыс, скоротечная смена событий порой лишает шанса всё степенно обдумать. Вдумчивость — это рискованная прогулка вдоль трясины, способной затянуть тебя в многолетнее топтание на месте. Расписать жизнь по пунктам, высчитать по шагам и так, покуда почтенная пыль не покроет твой ссутуленный скелет. Когда летит в лицо пуля, нет времени просчитывать её траекторию, ковбой. — он приложил два пальца к невидимой шляпе.
- Но всё-таки, Лёша, зачем? — Артура то ли в конец переклинило, то ли у него действительно кончились патроны… вопросы.
Лёшик выждал время, не поощряя любопытство. Потом заговорил:
- Зачем — вопрос, который несёт одно лишь сиюминутное удовлетворение зудящего Я. Это вопрос-груз, который приковывает к прошлому. Он не решает твоё положение. Это вопрос из когорты «всё хорошо»? Он предназначен с одной самовлюблённой целью — снять с себя ответственность. У тебя всё хорошо, Камыс? Ну тогда и я спокоен, мне ничего не надо делать. Зачем ты прыснул? Чтобы насолить, ну значит я не виноват. Вопрос-безделица. Вопрос-заполнение эфира. Вопрос-шум. Он не нужен тебе. Ни тебе. Никому. Никому о нём не рассказывай. Ты свободен теперь. Это ли не веская причина забыть обременяющую тебя тяжесть и хотя бы на пару часов грядущего вечера, до того как нас отыщет твой продюсер, а он, поверь мне, неминуемо это сделает, насладиться независимостью своего положения, полюбить его и, возможно, сделать его постоянством своей жизни? А? — напоследок добил Лёша, наконец-то увидев Артура в этом переулке.
И тут рэпера озарило:
- Ам-м-м, ты же выбежал на дорогу с моей стороны! Точно! — он обхватил лицо руками и зашагал по кругу, так словно бы раскрыл тайну мирового заговора финансовых корпораций — Да. Так и было, я вспомнил! Проезжая часть находилась с моей стороны, а ты сидел как раз со стороны тротуара. Получается, что тебе было бы гораздо комфортнее выскочить из своей двери, а не мое… И как же я сразу не сообразил!
- Ну я просто хотел подтолкнуть тебя. — развёл руками Лёшик — Порой достаточно кинуть старый носок в краску, чтобы он получил новую жизнь, если ты, конечно, понимаешь, о чём я, и не обижаешься на аллегорию, в которой твоё жизненное положение чем-то ближе к положению старого носка, не по качествам, а исключительно по признакам, Артур. Исключительнейше! — он отгородился руками и добавил — Но, если тебе так будет комфортнее, то давай я более изящным образом сравню твоё движение по линии жизни с движением лёгкого пёрышка, которому нужно дуновение ветра, чтобы его вынесло на нужную сторону улицы. Ты просто позабыл что такое лёгкость. — он лукаво подмигнул. — Расслабься, чувак. Жизнь не такая сложная, чтобы относиться к ней всерьёз.
- Ну и всё же, зачем ты прыснул? — снова зарядил Артур, чем потерял все очки и на пути к просветлению, словно бы вопрос этот был центром вращения всего мира его в тот вечер.
Лёшик хотел было… а потом махнул рукой на всё это дело — пусть каждый сохраняет волю выбирать, что ему там ближе, путь он указал.
- Пытался как-то встряхнуть вечеринку.
А потом жёсткий кашель схватил Артура, походу, за самые яйца, ибо он чуть не выплюнул все свои внутренности — приступ рвоты скрутил его. То ли переев, то ли оставшись наедине со Знанием Лёши, он выплёвывал из себя всю ту дрянь, которой накачали его по жизни.
Отпустило.
Помолчали. Артур сел рядом с Лёшей. Прямо на асфальт.
- Мне страшно. — признался он, теперь его ум стал чист, после того как он проблевался Системой.
- Страшно, — спокойно отозвался Лёшик, продолжая бинтовать свои бренные ноги — Это хорошо. Тогда жизнь. Чувствуется, понимаешь? Не как у Сани волочётся в машине, когда он жиреть начал, а прям стремительным водопадом несётся! С захватывающим… — он не договорил, с чем, кусил себя за палец — Прям у-ух! В сытом комфорте жизнь притупляется. Что Саня счастлив со своей этой икрой? А когда по матрасу валялся съёмному, знаешь, как рад был. Спроси его — прикупи эликсир храбрости. Вспомни, когда самому было так страшно в последний раз? Сёме, когда диагноз поставили, тогда твоя жизнь из болотца под названием «я — мафиози» превратилась в принятие ответственных решений, а вместе с тем приобрела и другой оттенок, не так ли? Всё истинно важное, вся магия, когда мы на самом дне. Сытый никогда не перевернёт свою жизнь. Только голодный, Арт, только бездомный. Все сытые вообще не имеют права говорить с нами, потому что они только переливают жизнь из телевизора в друг друга и своих несчастных детей. На дне ты в фокусе, твои рецепторы обострены, и ты действуешь молниеносно. Потому что в противном случае ты умираешь. — он с сожалением развёл руками — И домой к сериалу с сдобой ты уже не вернёшься. Сейчас или никогда, друг мой, сейчас или никогда, другие опции — не Жизнь даёт, а пресмыкания перед Богом неволи — пустышка, фантом, болтовня. Это, наполнение своего сосуда бесполезным дерьмом, ненужным хламом, вчерашней жратвой и просроченной мыслью. Если это жизнь, то вам всем пора отрезать свои грязные языки за то, что вы имеете наглость причислять себя к детям Бога, коль скоро вы так тупо оцениваете его дар.
Он отлепил пластырь с пятки и безнадёжно кинул его по асфальту. Тот ускакал и безвыходно начал тонуть в луже. Артур без сил опустил голову по своему обыкновению в любой непонятной ситуации терять бодрость духа.
- Что мне делать теперь? Что же будет, что же будет — почти распевно запричитал он — Если Александе… Саша меня погонит.
- Боишься этого больше всего? — прямо спросил Лёшик, тот кивнул — Значит, это произойдёт. — Артур вскинул на него испуганный взгляд, Лёша пояснил — С нами всегда происходит то, чего мы больше всего не хотим. Прими это, и оно не случится. Но только истинно прими, а не понарошку. И если же всё-таки случится, то как нельзя лучше для тебя выйдет. — потом уличный философ сжалился над бедолагой и по-дружески толкнул его локтем в бок — Ну хорош, мужик. Вот увидишь, Кам, сам он и отыщет нас. Нужны же ему, в конце концов, твои деньги, ну точно также, как и моё незаменимое жизнелюбие, мощной встряски которого так не хватает в его предсказуемо разложенной жизни. Отвечаю. — стопудово заключил он — Утерянное золото — самое ценное. А ты прям золотце так золотце. — он оценивающе окинул взглядом здоровую серьгу Артура и крупную цепь у него под рубашкой.
Тот немного приободрился. Логика в словах Лёши дала ему зацепку, что всё ещё можно вернуть.
- Куда мы теперь пойдём? — спросил он.
- У тебя есть, такое место, где тебе легко?
- Да.
*   *   *
Они стояли перед входом в одно из джаз-кафе, где-то на Сретенке. Днём там подают вкусный бизнес-ланч с начищенными до блеска серебряными прибора и белоснежными салфетками, а вечерами проводят свободные джемы, лишённые консервато;рной строгости и наполненные звучанием свободы чёрных. Двое путников замерли посреди тротуара, окутанные приятной мелодией и голубоватым светом, что лились из небольшого подвала, ныне ставшим центром московской джаз-культуры. Точно это был вход в волшебство. Артур замешкался, неуверенно поглядывая на ноги Лёшика, да и на него всего в целом — ему и сказать было неловко и идти с таким стыдно. Но Лёха невозмутимо посмотрел на заведение потом окинул взглядом звездуна, снова на заведение, подумал и заключил:
- Да не, и с тобой пустят. — пошёл было, потом вернулся, оглядел Артура вплотную, снял с него здоровенные авиаторские очки и добавил — Только шильды, шильды с глаз убери, а то решат, что наркоман.
- А… то есть это я не подхожу? — с искренней долей удивления и даже некого разочарования возмутился Артур.
- Ну ты ж стремаешься. Кто стремается, того не пускают. 23-й закон Вселенной, не знал, что ли?
Умудрённо заключил всеведающий Алексей и бодро поскакал вниз по ступенькам, миновал разнообразные афиши, толкнул тёмную, отражающую слой реальности дверь и оказался в сказке.
Молодого путешественника обдало приятное тепло заведения, аромат вкусной еды, хорошего табака, следом высыпались приглушённые голоса посетителей и ноты настраивающегося саксофона. Всё это место сразу утягивало в свой спасительный уютный полумрак. Согретое терпким, выдержанным точно хорошее вино, которое тут подают, светом лампочек, что на разной высоте подвешены под потолок, совсем лишённое вычурного пафоса, оно больше походило на уютный сарай, куда старик Джо позвал своих проживших жизнь корешей послушать музыку. Время здесь текло плавно и мягко. На кирпичных стенах, как и полагается в заведениях такого рода, висят легендарные пластинки, а за стеклом, в элегантных рамках дремлют фото мировых джазменов. Вот Колтрейн крепко жмёт кому-то руку и приветливо говорит что-то. А вот Армстронг улыбается своей белозубой беззаботной улыбкой, так что жизнь, действительно, становится простой и восхитительной. Они словно бы ещё живы. Кажется, что вот-вот по деревянному полу, раздастся стук лакированных черных ботинок, все устремят взгляды в мрак зала и из дыма появится сам Луи, возьмёт в руки до блеска начищенную трубу и презентует своим хриплым голосом: Ladies and Gentlemen! Но ничего этого, конечно, не произошло. Лишь молчаливые фото, память о музыкантах и зачаровывающий дурманящий дым гостеприимно встречает двух странного вида путников — загадочного бродягу и неуместного рэпера.
- Здравствуйте! У Вас забронировано?
Лёшика легко подхватила в свои сети любезная хосте со списком гостей в руках. На заднем фоне предупреждающе напряглось лицо охранника. Стоит отдать должное, девушка держалась хорошо и не спешила выказывать унизившее бы её пренебрежение к нестандартного вида диковинному гостю. Возможно, ей и не было противно. А потом полилась та самая магия очарования личностью, которой в совершенстве владел Лёшик и которой абсолютно не мог осознать дорогой Артур.
- Добрый вечер, очаровательная фея, упорядоченного хаоса пленительной музыки. Я не сомневаюсь, что этим холлам доводилось встречать гостей, куда более достопочтенных, чем я и мой странный друг, а Вашему самообладанию стоило бы воздвичь памятник, причём не рукотворный, а самый что ни наесть поэтический, такой который увековечил бы Ваш образ в сердцах, очаровательнейшая фея, но дело в том, что я — он душевно приложил руки к груди — Простой дядь Женя из Твери, и я… Понимаете ли, прекрасная фея, в состоянии, которое можно описать, как состояние духовного поиска, и именно по этой причине, пойдя по стопам паломников, я проделал весь свой путь от Твери до Вашего изумительного храма музыки исключительно босиком. Ну такой уж я некогда дал себе завет, понимаете? Можете называть это бзиком, если хотите. — он рассмеялся — Не уж-то Вам не знакомы принципы, которые мы порой сами выдумываем себе, и жизнь не пойдёт нужным ходом, ровно до тех пор пока наши эти с Вами странные причуды не будут выполнены? И я целенаправленно шёл послушать ту самую музыку свободы в самом, как мне сказали, свободолюбивом заведении России, а не станете же Вы отрицать, что одежда, фантик, — он скомкал воображаемую обёртку в руке и бросил её — И какая же свобода может быть скована рамками узколобого дресс-кода? Уверяю Вас, мой внешний вид ни в коем случае не является попыткой бездарного эпатажа, а уж тем более, провокации. Просто, пожалуйста, посадите нас в самый тёмный уголок, где мы могли бы тихонечко насладиться всеми Богатыми нотами джэ-эза, — он растянул на американский манер, всё больше входя в роль от того, что ощущал расположение к себе — Раскрывающимися столь же ярко и постепенно, как ноты того восхитительного напитка, коий мы непременно выберем себе в спутники на этот вечер. И уверяю Вас, мой друг чей внешний вид, что Вы, я не сомневаюсь уже заметили, характеризует его, как человека с безусловно дурным вкусом, но обладающего хорошим достатком, вполне может позволить себе наблюдать как его несчастный приятель наслаждается, возможно, последней в своей жизни радостью — дружелюбным стаканчиком виски.
Конечно же у молодой особы, не привыкшей к разнообразию удивительных гостей в её довольно прямолинейно расписанной жизни, не было шансов устоять перед столь красноречивым напором обаяния, а уж скрыть улыбку и подавно.
- Эмм… Как я могу к Вам… — начала она собираться с мыслями.
- Дядь Женя. — очаровательно повторил Лёшик.
- Ну хорошо. — самообладание взяло верх — Дядя Женя, тогда Вам на «Свободный джем», в вон тот зал, — она указа рукой в нужном направлении — У нас сейчас как раз саундчек, но думаю, Вас это не смутит?
- Даже наоборот. — разлюбезничались Алексей.
Та мило рассмеялась:
- Столики обычно свободны в будни. Не так уж много любителей послушать, как Вы, сказали свободный джаз без печати разрекламированного имени. Присаживайтесь пока за пятый столик, а потом переберётесь, если не будет много посетителей. Кстати, программа сегодня удивительная. Японский барабанщик среди гостей. Уверена, Вы не разочаруетесь.
Лёша искренне поклонился, как хороший актёр после благодарного представления и галантно поцеловал очаровательной фее кисть.
- Хорошего вечера, дядя Женя. — повторила она с чувством радости, захватившей её от поступка бескорыстного, делавшего её человечнее в своих глазах.
Как раз на этой фразе к ним и присоединился Артур. А следом и охранник нарисовался.
- У нас же нельзя с рэперами. — озадаченно отчеканил он, чем поверг в форму лёгкого исступления по поводу всего происходящего Артура, который такого переворота мира сегодня уж точно никак не ожидал. Но сегодня можно было всё. Когда же фейс-контролёры оставили их в покое, Артур взволнованно предупредил:
- Лёш, слушай, только я хотел сказать, что у меня всего восемьсот рублей с собой. Мы обычно, когда с Алекса;ндером, я...
Тот беззаботно махнул рукой на опасения обвешанного цацками рэпера.
*   *   *
Уединённая атмосфера зала просто идеально подходила для странников, ищущих покоя, скрывая их в складках своей тёмной мантии от любопытных взоров, излишков внимания и бесцеремонного заглядывания в души. Тут было так не принято. Сюда ходили за тишиной. И речь, конечно же, если ты понимаешь, не о звуках. Спокойная в своей уверенности темнота надёжно обволакивала, усмиряя внутренний зной и остужая мятеж, что так жгут и бередят нутро, не находя себе пристанища ни в одном из портов Системного мира, ибо мир Системы на предназначен для радости Души — мир электронной любви, шепчущей через наушник в самое естество, мир массовых товаров, падающих прямо из автомата за углом, мир, где не Человек — потребитель с набором запросов, мир, где можно в игровой форме построить иллюзию жизни и стать кем угодно. Здесь же никто никем не был. Здесь было легко в тише от сети сравнений и выводов. Звучала приятная музыка, пока ещё не ставшая мелодией, клавиши пианино роняли ноты, распевался саксофон, контрабас прочищал горло. Всё готовилось. Музыка по каплям разбегалась по залу и душам. Меланхольные, минорные ноты смешивались с сигаретным дымом, уплывавшим под потолок. Переговаривались музыканты, официанты порхали, время от времени доносились звуки города, когда кто-то новый отворял дверь, чтобы попасть внутрь. А потом… Враз, громко, шумно, свежим потоком импровизации музыка захлестнула. Она захватила своим внезапно сильным настроением и потекла, точно сама Жизнь. Она ворвалась, превратилась в единый поток, то солируемая игривым перебором струн, то деликатно дополнявшаяся клавишами, порхавшими легко, точно птицы в небе. Исполнители сменялись, что вовсе не ощущалось — настолько целостной была гармония этого места. Весь зал стал единым организмом, не един друг с другом, но единым настроением и эмоцией, откуда каждый мог вынести что-то своё, чтобы, вынеся, сделать вновь общим. И здесь не оценивали, здесь просто находились. Исполнитель выходил не мастером, хвастающим своим навыком, а таким же слушателем из зала. Вот он, только что сидел за столиком у сцены и также пил свой кофе, отрезая кусочек штруделя и намазывая его сливками, а вот, он уже виднелся за клавишами и рассказывал всем свою жизнь на языке нот, возможно, даже с крошками штруделя оставшимися на жилете, это не имело значения, здесь не смотрели на исполнителя, здесь были в единстве музыки. Такой диалог душ, где они говорят о себе. Вот как звучала свобода этого места, и абсолютно любой мог рассказать здесь свою историю.
В какой-то момент, когда на сцене стал обосновываться тот самый барабанщик со своими японскими барабанами, очень тщательно расставляя инструменты и проверяя палочки, Лёшик спросил Артура:
- Хочешь рассказать свою историю?
Тот не нашёлся, что ответить и спасся удобным бегством:
- Ты что! В таких заведениях необходимо записываться заранее, нужно отправлять свой материал. Так просто же не выпустят на сцену!
- Э-э-эх, — скрипуче прокряхтел Лёша — К Богу на приём тоже записываться будешь?
Тот как-то не врубился и искренне выложил:
- Ну там, должно быть, очередь какая-то. По грехам, наверное.
Лёша улыбнулся:
- Лучшие вещи в жизни, Арт, случаются спонтанно.
Потом он очень легко вспорхнул и двигаясь спиной к сцене, утопая в синеватом свете, словно собирался упасть в воду, проговорил, не отводя от Артура глаз:
- Жизнь намного увлекательнее, когда она случается спонтанно, друг мой. Смотри!
А уже в следующий момент Артур наблюдал его со своего столика, стоящим на сцене и транслирующим жизнь. В своём вытянутом свитере-кофте. Держащий руки в карманах. Ссутуленный. С ногами перебинтованными. Несвежий, потрёпанный, немного усталый. Со стороны, как пропитый, ей Богу. В свете прожектора. Он вскочил по ступенькам легко и без проблем приблизился к серебряному джазовому микрофону, что гордо возвышался посреди сцены.
Началось.
- Уважаемые господа! И, если моё потасканное годами зрение бессовестно подвело меня, и, по ошибке я не разглядел, то и очаровательнейшие дамы тоже! Простите мне мою смелость выбраться на эту сцену столь бесцеремонно и спонтанно, таким несвежим, потрёпанным, немного уставшим, с виду так и вовсе пропитым, в принципе, как и любой нормальный музыкант, который кочует из бара в бар в поиске… Ночлега, пищи, внимания, да мало ль чего! — он вынул руки из карманов и развёл ими — Жизнь порой такова, что мы и сами не знаем, чего мы ищем. Скитаемся из бара в бар с своей гитарой и компанией проблем за спиной, а что нужно не знаем, правда? Вот и становится жизнь доро;гой, одна пыль да километры пути, где нет места для тёплого дома и вкусного ужина. Столь же вкусного, как в этом замечательном заведении. — Лёша учтиво поклонился — У вас был сегодня тяжёлый день? У меня была тяжёлая жизнь, как видите! Но унылые монологи — это совсем не та цель, ради которой я взял на себя смелость завладеть Вашим достопочтннейшим вниманием и этим чудесным микрофоном. Вообще, тут же вечер свободной импровизации, так? А что такое импровизация, если не порыв свободного чувства? А?! И знаете, со мной сегодня в этом зале есть один человек, один особенный человек, который полон свободного чувства. — Лёшик задумался, ища взглядом по сцене что-то, и в этот момент его глаза пересеклись с японским ударником, упитанным таким бородачом, который очень внимательно и с интересом слушал речь внезапного монолога. Его глаза горели. Видно было, что он-то уж точно любит пустить всё не по сценарию. Лёша проговорил — Многоуважаемый виртуоз ритма, не будете ли столь любезны и не… Дадите тут жары?
Тот благодушно кивнул:
- Да пожалуйста!
И зазвучал бит. Такой же спонтанный, незапланированный, как и весь Лёша. Сначала он был разведкой, привыкая к публике, а после стал разгораться всё ярче, ярче! Лёша на время замер. Не двигаясь с места, раскинул свои длинные худые руки, обретая единство с битом, а потом продекламировал:
- И так, восемьдесят ударов в минуту. Абсолютная спонтанность. Насладитесь этим. А я приглашаю на сцену…
И тут он прыгнул в неизвестность. В доверие. Тут уж позор и неловкость или будешь спасён. Но Лёша доверял Артуру. Он протянул руку и…
К своему собственному удивлению Артур не ощутил в себе никакого сопротивления, ни робости, ни свойственной ему нерешительности. Он поднялся, как и до;лжно, словно некая сила подхватила его с места и увлекла своим течением. И вот, он, уже сам не понимая, что произошло, стоит на сцене. Поискал глазами привычный выходцу хип-хоперу микрофон Sure, а потом и забыл об этом аксессуаре. Он стал полон лёгкости, единый со всем настроением зала и тонко чувствующий ритм, каждый такт, каждую сильную долю. Он слился с этим свободным, текущим, как мысль потоком и стал частью его. Его голос стал инструментом. И полились слова, а он будто и не внутри себя, а наблюдает всё происходящее со стороны.
Белый господин — лучший из людей.
Создатель революционнейших идей.
Изнеженный попсовой философией.
Геев любящий по выходным.
Б***дей, боготворящий в праздники.
Ему нет параллелей в мире этом.
Он видит мир под абсолютным углом.
Не зарабатывает потом,
А трудом пренебрёг.
Безропотно идею Бога впитавший,
Позабыл фальши и алчности с хари следы утереть.
И теперь дикари для него те, кто видит природу внутри.
Король-дальтоник, что не признаёт иного цвета.
Для него виновен каждый, кто рождён за рамками его этикета.
Замками культуры отгородившийся и возгордившийся рангами.
Порядочная лошадь с головой свиньи
Мили прошлого придала памяти оттенка алого.
Их правила написаны с одною целью.
И, как правило, их цель: не сделать чужака владельцем их земель.
Вот их истинная цель!
Япония, Китай и Африка.
Грузия, Кавказ и Дагестан.
Армения, Азербайджан, Таджикистан.
Белый господин, прости же им существование на том клочке материка,
Где река течёт вверх и не такая гравитация,
А с неба падает не мокрая вода.
В твоих иллюзиях мы не похожи на тебя,
Но точно также, как ты не похож на нас,
На реальность не похожи твои возгласы о истребленье рас.
Забавная игра про превосходство.
Ты в ней упустил, кстати, роль первопроходца.
Белый господин всегда должен быть первым.
Ему так хорошо знакома ревность.
Покуда он хранит преданность канонам потребителя,
Рисуя самого себе себя же победителем.
Белый господин такой особенный.
Его органы не как у всех погребены.
За когорту иных бьется принципов
И по-другому пьёт чернейшую Любовь.
В его словах так много смелого и радикального в делах порою тоже.
Философ, астронавт, придумал рабство и крепостных,
Наложил на чёрный бит свой белый стих.
Это ты придумал принцип разделения людей,
Ведь, разделяя, правишь ты этой империей.
Белый господин, он пьёт любовь со вкусом рома.
Белый господин курит бамбук у себя дома.
Белый господин не знает про один большой мир.
Белый господин…
А когда привычная человеческому роду первичная враждебность к чужакам рассеялась, и слова смысла слились со звучание ритма, к Артуру стали присоединяться и другие музыканты. Первым послышалось чьё-то форто: ненавязчивая игривая мелодия. Потом подтянулся бас, а там и гитарный перебор раздался. И всё это так просто, само по себе рождалось. Каждый здесь был к месту и даже плясавший своими босыми ногами Лёшик. А под конец, когда остались лишь ритм, бас и голос кто-то достал свой старенький дудук абрикосового дерева и ловко вписал его тягучие напевы в самые яркие моменты.
Это было счастье.
Каждый по-настоящему испытал отдых души в тот вечер. Словно изнемождённые под гнётом обязанности быть в рабстве невольники, они вырвались и устремили себя в свежие воды водопада, и так беспечны стали в полёте по бесконечности, разорвав кандалы. Вот только кандалы их были незримы.
И Артур тогда не знал, но через полгода они вместе с японским ударником и мастером дудука записали студийную версию своего эксклюзивного потока свободного чувства, которая в дальнейшем стала настоящим спасением многих и принесла она своим творцам не популярность — Любовь. Позже Артур и вовсе оставил свой карамельный образ и стал исполнять песни «свободы мысли и чувства», как он это называл, что принесло ему множество плодов. Многие гадали, как это так — гламурный рэпер, вдруг, переквалифицировался в исполнителя свободы.
Зал ликовал. А потом опустел. Бар ещё работал. За внезапно смолкшими столиками остались всего лишь несколько человек, ну и, разумеется, Лёшик с Артуром. Они меня тогда не видели, но кажется они что-то курили, хотя я не ручаюсь.
Лёшик, по обыкновению, спокойно расслабленно сидел в углу, утопая в мягком диване и спокойствии мрака. Он не спешил, он наслаждался приятным течением жизни. В темноте Артур не замечал этого, но после того как Лёша раскачал источник сильной энергии, он выглядел уставшим. Артур же, преисполненный эмоции, не мог так просто усидеть на своём стуле и всё что-то говорил, всё менял положение и всячески жестикулировал. Ему было хорошо в эйфории вдохновения. Ему было свободно. Почувствовав нескованность при отсутствии рамок, Артуру хотелось быть глупым. Не замечая Лёшика, он очень серьёзно посмотрел в его несерьёзное лицо и, едва сдерживая смех, спросил:
- Зачем ты рвёшь ягоды в моём саду?
Ну а тот не нашёлся ответить ничего лучше, кроме как:
- А зачем ты стучишь в мои барабаны?
Помолчали. Пространство стало затягивать здравым смыслом.
- Страшно? — повторил свой вопрос из прошлого бродяга.
- А. — легко отмахнулся Камыс.
- Вот видишь, это живая музыка. Она открывает мир, а то, что там, в микрофоне Сани — суррогат. — он провёл рукой через свечу чтобы почувствовать что-то, но не почувствовал — Почему ты вышел?
- Мне казалось, что я не могу этого.
- Ты делаешь то, чего не можешь?
- Да.
- Чтобы увидеть себя? — Лёшик пытался вытянуть остатки не оцифрованного из Артура, пока тот ещё не вернулся в Условность.
- Да.
- Понял, что получилось сегодня? Похоже на твоё направление. Тебе нужно сменить направление. Ты сейчас идёшь в свою сторону, но не той дорогой. Так будет долго. Может, и не выйдешь, а заблудишься. Смени дорогу и станет легче.
- Да, наверное. Я всегда хотел делать музыку такую, как я воспроизвёл, — он рассмеялся и снова собрал себя — Сегодня.
- Легко даётся?
- Да.
- Значит — твоё.
В этот миг чистого сознания Артура, пока ещё незамутнённого присутствием чужого мира и алчностью страха, у Лёши появилась одна идея. Он её ещё не знал, но уже предчувствовал. Это был ключевой вечер для дальнейшего Артура.
*   *   *
Ехали молча. Долго. Молчали. Ехали. Снова молчали. Время от времени кто-нибудь кашлял или чихал, потому что перец осел в обивке и чехлах. Саня смотрел. Упорно смотрел в дорогу. Рулил. Не разговаривал. Потом всё-таки не смог продолжить молчать и высказал:
- Не, ну ты в конец охренел что ли? Да как это вообще в голову может прийти такое?! Пф! — он непонимающе хмыкнул, тряхнув головой — Взять и прыснуть из этого баллончика ебучего? Этот ещё за ним ломанулся, как телок на привязи! Ну ты-то, ты-то, куда, а, простота? — он постучал ладонью себе в лоб, столь абстрактно обозначив Артура — Лёха, нет, не Лёха. Ты молчи, ты вообще молчи неделю. — Лёша покатился со смеху, не удавалось ему всерьёз воспринимать вспышку Сани — Анфиса, ты скажи мне, — он словно включал нужных ему персонажей в сложной RPG — Это вообще происходит так в сегодняшнем мире или я совсем уже поехал? Вот тебе приходят такие мысли, когда ты едешь с друзьями в клуб и держишь их оружие в руках?
Лёшик с неуёмным гоготом попытался оправдаться и подал голос с заднего сиденья:
- Сань-Сань, да ну чё ты! Да у тебя просто плохое чувство юмора, Сань.
- Знаешь ли… — мягко начала Анфиса.
- Ар, посмотри, чтобы нигде там ствола не было! — Саня бесцеремонно проигнорировал Анфису, тут же и забыв, что обратился к ней, чем допустил серьёзную ошибку, женщины такого не прощают — Нет, а реально… — до него дошло осознание — А что, если бы у меня ствол там… Матерь Божья… Ты бы, что ты наши утомлённые души отправил бы подружиться с родственниками Иисуса?
- Саша, знаешь ли! — сурово повысила голос Анфиса, обиженная его пренебрежением — Вообще-то, когда мы презентовали наш второй альбом в «Жаре», ты додумался снять штаны на сцене и все увидели всё твоё вот это вот всё. — она помахала рукой в воздухе, обозначая его пипиську — А это было даже не по сценарию. — она строго подняла палец — Ты тогда некий «улётный, словно реактивный джет», как ты объяснил мне после, амфитамин тестировал.
Саня помолчал секунду, а потом как заорал, обрадовавшись:
- Вот! Вот! Слышал! Нормально всё у меня с чувством юмора. Не надо мне тут! — он, конечно, хоть и не разговаривал с Лёшей, но обращался к нему, Анфиса посмотрела на внебрачного мужа свысока, а потом и вовсе махнула своей длинной кистью, мол, что брать с дурачка-то — А ты, — он наконец обратился к ней — Сравнила тоже, моя мирная пиписька не причиняла никому вреда, а его баллончик ебучий!
- Твой! — поправил Лёша, который уже готов был и впрямь наведаться к родственникам Иисуса, лишь бы угомониться от овладевшего им неконтролируемого смеха.
- … заставил нас выблёвывать твой заботливо приготовленный борщ. — договорил Саня.
- Рагу. — поправила Анфиса, всё более сердясь на невнимание и моментально отомстила — А ты разве забыл, что на тебя потом подали в суд, потому что в зале оказалась несовершеннолетняя?
- Это какой-то тупой хер хотел бабла срубить по-лёгкому. — отрезал продюсер — Его бабе тогда уже было восемнадцать, и, сдаётся мне, драл он её на тот момент уже в хвост и в гриву.
- А, ну хорошо, — картинно переключилась Анфиса под новую вспышку смеха со стороны Лёшика — Я вот всё не могу стереть из памяти, как ты там сказал, «эмоциональная моя организация женского восприятия» не позволяет, понимаешь ли, когда ты с Йлдыры;мом взорвал на кухне карбид, потому что хотел рассказать «лишённому авантюризма турецкому ди-джею с безмятежных берегов», что такое русские девяностые.
- Йлдырымом! — безутешно захлёбывался Лёша смехом без перерывов — Йлдырым!
И вся ситуация всё больше переставала быть нудной и печальной, и занудные люди превратились в комичных живых существ. Раскачал Лёшик таки болото-то.
Саня отвернулся от предавшей его женщины. Помолчал. Потом развеселился и снова повторил во весь голос.
- Во! Видишь же! Ну и у кого тут чувства юмора нет? Отличное у меня оно! Первый класс! — он как грузины поцеловал собранные три пальца — Роскошный номер люкс с джакузи у окна — какое у меня чувство юмора!
- Очень хорошо. — всплеснула руками Анфиса.
Саша обернулся к Лёшику. Тот изнемогал от смеха и катался по сиденью. Потом на Артура, тот надел очки и, походу, спал. Наконец, Алексей всё же взял себя в руки и заговорил диалогом людей.
- Ты как выискал-то нас с этим лидером чёрной революции? — потом добавил для пущей серьёзности — В плотных хитросплетениях ночного урбана?
- Пф-ф! — Саня вспыхнул, как раскалённый чайник, плюющий кипятком на синий газ — Знаменитый наш Артурчик с внезапным шоу в джаз баре! Артур Ахметов меняет амплуа! От знаменитого продюсера бегут артисты! Инста ломится, репортёры визжат, нам телефоны рвут. И твой курочкин танец, кстати, уже в топе вайнов и рофлов. Да за такое промо они вам там не то что ужин должны были обеспечить, а лет пять обедов и завтраков, причём с доставкой на дом и всей семье, включая домашних животных.
- Да его, куда не пристрой, всё бит чёрных продвигает. Негром бывать не доводилось ему, не знаешь?
- Э-э, — Саня попытался ещё позлиться — Ты с темы-то не соскакивай. Распрыскался он мне тоже тут!
- Да это я так просто к тебе внимание проявляю. — ласково проговорил Лёша и потрепал Сане волосы от чего тот, как рассерженная кошка, дёрнул головой — Дурачок.
Так и ехали.
;
*   *   *
Машина мягко припарковалась у невысокого кирпичного здания — бывшего завода, а ныне новомодного клуба в стиле лофт для светской Богемы. Днём его площади служили, как ресторан, а ночью же они превращались в гламурное и элитарное заведение, пропуск в которое строго по спискам. Его широкие окна, подобно экрану отражали лёгкость жизни, которая досталась тем из людей, кому вход сюда был разрешён. Прочим же оставалось лишь смотреть со стороны, как в струях голубовато-бирюзового света пляшут беззаботные мотыльки. Наблюдать за жизнью, в которую им никогда не попасть. Змейки световых дорожек бегали по прямоугольному фасаду, превращая здание в настоящий эпицентр эйфории и экстаза. Сюда манило. Быть здесь считалось престижным. Находиться здесь было модно. Если ты побывал в клубе у Хасана, ты мог смело включать себя в список Московской элиты. Вот перевёрнутая логика и стремилась впихать своих посредственных обладателей сюда, чтобы те наконец-то могли посчитать себя элитой. И работала эта логика только так, а не наоборот. Нужно оказаться тут во, чтобы то ни стало, изо всех сил, дабы быть кем-то, но не быть кем-то и, как следствие, оказаться здесь. И они смотрели. И чем больше они вожделели, тем сильнее отдалялись от заветного. Вожделение всегда убивает Мечту. В общем, всё было устроено как всегда странно, типичным для мира, перевёрнутого образом. Ну в том самом мире, где доброту принимают за слабость, а высокомерие за высшее проявление крутизны.
Когда Саня подъехал к клубу, об этом уже знали. И Саня знал, что знали. Он к тому времени успокоился, и вся история с «баллончиком ебучим» осталась ещё одним угарным воспоминанием в коллекцию угарных воспоминаний с вечеринок, попоек и тус. Припарковавшись, Саша посидел секунду, не отпуская руль, как бы собираясь с духом, как бы раздумывая, не развернуться ли и уехать к чёртовой матери. Уехать не только отсюда, а вообще от всего этого апофеоза притворства и имитирования. Видно было, ему приходилось прикладывать усилия, чтобы общаться в тусовке. Но он прикладывал — слишком он уж привык жить так. Иное для него было не рассматриваемо, хотя глубоко он чувствовал, что не того хочет. Наконец, продавец эмоций хлопнул себя ладонями по щекам, и сказал с профессиональной весёлостью.
- Ну что, все готовы к ночному марафону? Фиса, Арт, комон-комон, кого ждём? Идите, поздоровайтесь. А я догоню. Перепаркуюсь только.
В его голосе слышались некие неуверенность и смятение.
Анфиса задержала взгляд на Сане, чувствуя, что, его что-то гнетёт, но, как почти мудрая и, к несчастью, бесполезная женщина, она не стала отяжелять состояние любимого беспомощным стремлением снять с себя обязанность быть нужной. Не можешь помочь — сидишь молчишь, такая позиция всегда даёт вдвое больше, причём не только её обладателю. И Анфиса прекрасно знала это правило. Она только мягко тронула Сашу за руку и вышла из машины. За ней последовал и Артур. Тот вообще был в состоянии глубокой задумчивости, впервые начиная соображать, что и зачем он делает. Если раньше он действовал, как ослеплённое инстинктом насекомое, не разбирающее средства на пути к цели, то теперь в его сознании началась активная работа и он потихоньку стал выбираться из кокона безответственности за свою жизнь. Саня как сидел, так и сидел, уткнувшись не то в руль, не то в лобовуху. Проговорил:
- Не торопись, пожалуйста. — хотя Лёшик и без того никуда не собирался, он чувствовал, что нужен тут.
Они уже стоят у машины. Саня обессиленно облокотился спиной о тяжёлое железо. Лёшик смотрит в небо, как ребёнок, зачарованный плетением из бисера искрящихся звёзд. Там высоко застыла завораживающая красота, восхищающая удивительной вспышкой жизни. На земле люди копошатся в грудах тщеславия, самоутверждения и заблуждения. Саня всё молчит, не решаясь что-то сказать. Тянет.
- Вот опять по привычке начал. Распугал всех. — Лёшик кинул весьма своеобразный спасательный круг.
Тот поднял вопросительный взгляд, не улавливая ход мысли.
- Ты опять уснул, Саша. Бессовестно отдался в сновидение продюсера.
Тот умолк. И серьёзно так спросил:
- Думаешь, с этим уже ничего нельзя сделать?
Бродяга лишь добродушно рассмеялся и протянул теперь уже настоящий спасательный круг:
- Что, показать хочешь меня своим друзьям?
Тот растерялся. Неужели настолько этот человек видит его насквозь. Стесняясь своего узкого решения в глазах безграничного Лёшика, он негромко признался:
- Я это только что решил, когда искал вас с Артуром.
- Да пожалуйста! — так легко и просто рассмеялся Лёшик, чем отменил всю тяжесть, нависшую в душе Сани.
Он то ли не понимал, что это значит, то ли относился к этому по-своему.
- Ты это на самом деле? —  Сане сразу же полегчало, он по своему обыкновению очень быстро переключался между состояниями и уже был готов плясать со своим новым другом за то, что тот дарит ему эту свободу радости, не отяжеляя принцип выбора ненужными условиями, он бодро хлопнул Лёшика по плечу и приобняв его и, загадочно добавил — Ну пойдём.
И они пошли.
Доносившиеся из глубины клуба приглушённые звуки музыки, смешивающиеся с голосами, становились всё ближе. Как будто в океане, они звучали невнятно и неразборчиво. И всё как в том же океане люди плыли им навстречу. При виде знаменитого гостя они дружелюбно расступались в стороны, чем образовывали живой коридор. Была ли его весёлость промо-акцией для большого плана или же она была побочным чувством бесконечно уставшего человека? Блестели платья, слышался смех, аромат духов переплетался с дымом марихуаны, лица переливались удивлением, радостью, возмущением, энтузиазмом. Всё миксовалось и тонуло в обильном искусственном свете, таком ярком и неестественном в это тёмное время суток. Клуб высыпался навстречу. Всё его содержимое так густо законсервировали, а теперь вытряхнули из банки и, размазанное по реальности, оно завоняло: кальянами, алкашкой, шмалью и гонором. Тут был клубок. Весь город был клубок. Здесь это ощущалось особенно явственно, в эпицентре, где люди выменивают машины по производству синтетической радости на своё начало. После такого обмена всегда паршиво по утрам, и башка на осколки, и параноит, и холод одиночества пробирает, и таблетками вкидываешься, чтобы страх перед новым днём заглушить, а потом от их же побочки корчишься. В общем, такой невыгодный обмен кайфа на жизнь. Что, в принципе, самая обыденная норма для мира техногенных принципов.
На пороге клуба уже минут пять как поджидал сам Хасан — крупный, вальяжный, остро видящий всё, как барин, как царь праздности и разврата. Всё крутилось вокруг него. Всё вокруг крутилось для него. Завидев дружбана, он широко раскинул руки, перебросил свою величественную трость и жутко заулыбался во весь свой белозубый рот, в одном из клыков которого красовался средних размеров бриллиант, сверкавший ярче всех вместе взятых тут огней.
- Саниче, дорогой! — он гостеприимным хозяином направился к драгоценному гостю, голос его зазвучал громко на всю улицу, Хасана было много, он заполнял собой всё — Ждал-ждал! А я всё сматрю в окошко, думаю туой ли не туой, — как и подобает человеку его образа, Хасан не произносил букву «в» без острой на то лингвистической надобности. На самом деле или ради антуража это делалось, сложно сказать. — Ауди чёрний всеми цветами ночных небес перелиуается.
Обнялись. Чинно расцеловались в щёки, что два состоятельных крота.
- Ай да Хасан, ай да шутник! — в тон ему весело, но с глубоким пониманием зашитого между строк, ответил Саня — Ох, знаю я твои окошки эти. — он с азартным прищуром, потряс в воздухе пальцем — Много цыпочек уже поймал в свои камеры?
- Вах-ах-ах! — засмеялся тот, точно злой Карабас — Сколько ни паймал — а все мои. Паглядеть х-хочиш-шь? На этой недели есть отлич-ч-чная, — он вскинул три сжатых пальца и особенно выделил шипящую часть слова — Классика с Машей Азаро;уской.
Дело в том, что ещё одной особенностью клуба Хасана являлись множественные скрытые камеры. И когда какая-нибудь пьяная, обдолбанная суперзвезда всецелостно и самозабвенно отдавалась в руки безграничного разврата, то её уже записывали во всех ракурсах, позах и положениях. И это было ещё одно мощное оружие в руках Хасана, за которое он получал неплохие деньги, которым он шантажировал, в общем всячески крутил-вертел в своих целях, так же как и героев своих записей, не гнушаясь ни беспринципностью, ни подлостью. Некоторые из «приближённых» Хасана знали об этом его бизнесе и были не прочь прикупить «элитное» порно напрямую от правообладателя. Да и сам Хасан нет-нет, а особенно по молодости, да и хвастал таким сладким и востребованным в любых кругах контентом. Конечно, всё это происходило за закрытой дверью и показывалось только доверенным, таким как Саня. Сане он доверял. Как и многие. И не зря. Он действительно был надёжным человеком, и, несмотря на всю гнусавость ситуации, языком не трепал.
- Ну-у-у!.. —  пристыдил продюсер и в этом «ну-у-у!» читалось сразу и «какое порно, батенька, я же с женой!» и «при случае, всенепременнейше!».
- Оу, панимание засияло спышкой ярко, что солнце! — Хасан закрыл рот ладонями давая понять, типа, всё, стоп, ни слова больше — Не хочешь ли ты сказать, что очаг симейного уюта сноуа запилал, слоуно бы у него подлили розжиг для любуи и немножко маслица страсти?
Он перевёл взгляд на Анфису, которая всё это время стояла у входа вместе с Артуром, тем самым пригласив её в разговор, но его запоздалое гостеприимство перебили. Резкая, выпорхнувшая, будто стрела, сорвавшаяся с тетивы или собачонка с поводка хозяйки, из клуба вылетела девочка. Совсем ещё молодая, лет около девятнадцати. Она пронеслась мимо компании, не замечая никого, словно бы и не было мира, и была одна она лишь. Маленькой непокорной бунтаркой она бежала, расталкивая ленивых, замерших в процессе курения и болтовни, и её упругие кудряшки насыщенного тёмно-рыжего оттенка, что пышно вились во все стороны, смешно прыгали вверх-вниз, пока она бежала. Непослушные и неугомонные — они отражали её саму, неготовую следовать правилам. Совсем ещё молоденькое личико уже покрылось той долей искусственной усталости, которая ложится на всех обитателей местных вод. Вокруг её остро вздёрнутого носика раскинулись солнечные веснушки, что не только не портило её смуглое личико, а, наоборот, добавляло ей шарма, нарушая скучные стандарты модельной внешности. Девушка безупречной, неотразимой красоты имеет свойство быть неинтересна и предсказуема в своей непогрешимости, в то время как красота с изъяном всегда манит и возбуждает желание. Её тело полностью поддерживало данную политику — среднего роста, привлекательная, хотя и не очень объёмная грудь, крупные сильные ягодицы, не очень длинные, но подтянутые ноги с намеченными линиями мышц — она нарушала все принципы модельного бизнеса, не лишённого гомосексуальных стандартов. Бархатная, персиковая кожа, ещё совсем юная вызывала непреодолимое желание прикоснуться к ней — такая золотистая, такая приятная на ощупь, без единого изъяна. Весь её образ сразу же, резко бил своей сексуальностью и однозначно отзывался в тебе похотью. Длинная не то футболка, не то туника небрежными складками ткани ниспадала до линии талии, обнажая округлое плечо, что так соблазнительно, точно по контуру, выделяли яркие огни, превращая это чу;дное создание в шикарную ночную диву, недоступную простому офис-менеджеру Диме, работающему за сорок тысяч в месяц и отдающему двадцать из них за студию у МКАДа. Дерзкий взгляд зелёных глаз, незнакомых с понятием стыд из-под телескопических ресниц, пышные матовые губы нюд, крупные бусы на тонкой нитке сбегают ниже груди, волнительно подчёркнутой складками ткани. Дополняют ее образ плотные джинсовые шорты, что туго обтягивают её плотные ноги и здоровую модную задницу в духе Ники Минаж. Низкие уличные Найки WMNS добавляют «уличности». Казалось, что она сейчас запросто даст в рыло вот этой расфуфыренной твари и свалит с этого балла к херам собачьим. В ушах длинные прямоугольные серьги, заострённые к низу — золото — преломляют ночь. На запястьях элегантные браслеты — три или четыре. Когда развеивается кричащий вызов, тогда лицо мягкое, понимающее, отчасти сострадательное. Губы — сама розовая нежность, пухлые, но в меру. Свои. Глаза уже заплывшие, пьяные, пустые. Во всём выражении её мимики — отпечаток той эмоциональной анестезии, которую прививают себе такие девочки ещё в четырнадцать, когда они сбежали из дома от алкоголички матери, которой так плевать на дочь, и им приходится знакомиться с этим «удивительным» миром, где нужно расплачиваться с водителем за дорогу до Москвы своей нетронутой красотой. Тогда в них уже мертвы мечты о заботливом и добром муже, который купит на ужин фруктов и сладостей к чаю трём их детям — младшенькому Кольке, подающей надежды в фигурном катании Лерочке и совсем уже большому Максиму. В них мертвы грёзы. И тогда у них уже точатся клыки, когда этот водила алчно вставляет им на заднем сиденье своего Фольца за все свои неудачи под какого-нибудь Calvin Harris с «How Deep is Your Love», когда от ненависти у неё сжимаются кулачки и напрягается шея, пульсируют вены, что доставляет ещё больше удовольствия водиле так же, как и самозабвенного утверждения в удобной всеоправдывающей теории бесхарактерных мужчин о том, что все бабы шл…. И тогда у них уже точатся клыки, и точатся они всё острее по мере того, как волчонок становится взрослой опытной волчицей. Уже через полгода их хватка сломит любого маститого питбуля и так жестко опрокинет его, что не позавидуешь. И вот она теперь стоит на подиуме своей мечты — истинная юная дива. Она ошеломляет блеском, попадая в сегодняшний шаблон о сексапильности на все сто. Потом привязывает эмоцией — она даёт тепло и согревает своей энергетикой. Слабые мужчины, как правило, с такими становятся сопляками, противными и унижающимися за крохи внимания. Если ты думаешь, что это понимающее, почти что мамино личико разделит и утешит тебя, не ведись. Это прекрасно выработанная, отточенная годами и универсально настроенная роль и она в этом — профи, и она утянет тебя, и выпьет все соки да так, что и не заметишь, как она уже в душу влезла, и она не станет шантажировать вашими развратными видосами твою жену, ты сам уйдешь к ней от жены, но будешь ей уже не нужен. Красиво! Она спец. Только она так умеет. Ведь она уже знает, что раны затягиваются, слюни, которые эти павлины пускают в постели после первого оргазма исчезают, они возвращаются к жёнам. Если ты с ними по-искреннему. Такой, как она не нужен миф о любви, перевязанный бантом, ей нужен новый реальный C-класс, можно, и без банта, ибо миф о любви рассеется, а вот комфорт — остаётся. И комфорт — это единственная их любовь. Они думают, что они счастливы. Недостаток таких девочек — большинство из них глупенькие. И в той или иной степени их не так уж сложно наебать. Не лоху конечно, но опытному киту — вольному. Хотя, время от времени, и киты за это платят, когда в её когтях рыбёха повесомее…
Но страстной была стерва! Трахаться она умела — это точно. Это было её искусство.
И вот когда стремительной вспышкой на празднике манекенов девочка эта вылетела из клуба, расталкивая модели человеческих тел, она чуть не сшибла и Хасана. Тот по-отечески даже хохотнул. Ей простительно было. Видно, не просто так тут. Девушка бросилась на шею к Артуру, всего его зацеловала и затараторила:
- Звёздочка, звёздочка наша приехала! Сейчас зажгём тут, раскачаем этих тухлому;тов, а?
Слова лились из неё много и бесконтрольно. Она говорила всё, что лезло в голову. А поскольку натурой была страстной и увлекающейся, то почти никого и не замечала вокруг. Такой сырой сгусток энергии, который выплёскивается и забывает о происходящем, увлечённый идеей, желанием или настроением.
И в тот же самый момент из двери клуба раздался стальной властный голос, не лишённый при этом доли иронии и сарказма:
- Яна, фу!
Обращался голос приказывающе, властно, как к собаке. Звучал холодно и безопционально. Казалось, что вот-вот появится бездушный расчётливый терминатор, ведомый одним лишь принципом целесообразности действия для своей задачи. Тогда-то все и обратили внимание на женщину, что спокойно курила у окна клуба и вот уже минут десять как её присутствие оставалось не замечено. Оценивающим взглядом, точно бы к нему прикоснулось дыхание первозданного холода и оставило там свою частицу она вдумчиво исследовала намечающуюся сцену.
Сдержанная. Спокойная. Хладнокровная. Тридцать пять лет. Чуть выше среднего роста, но это, вероятно, из-за каблуков. Утончённая и изящная. В отличие от Яны, которая наполняет пространство тропической беззаботностью, от неё веет бескомпромиссным арктическим холодом. В её повадках, как она пускает дым, как держит сигарету, как ставит ногу на асфальт, словно бы дорогой фарфор на грубый камень, виднелся аристократизм и теперь уже врождённый. Ей, как Анфисе, не приходилось держать себя ровно и гордо. Она является этим — чистейший образец самоуважения и достоинства — от посадки головы до сдержанности в одежде. Она больше походила на европейскую аристократию — не вычурную, сдержанную, с прохладной отстранённостью во взгляде и в душе, с которой так радостно путают высокомерие и пренебрежение крестьяне не по происхождению или натуре, а по несчастной случайности обладать непролазными зарослями тупости в уме и глухости в душе. Тем не менее, её скуластое подтянутое лицо не лишено лёгкой насмешливости, словно бы она сама смеётся над собственной напускной строгостью. И хотя там не читалось «****ь», тебе бы обязательно захотелось это увидеть на её удивительном фактурном лице. Запястья худощавые, изящные, без украшений. Макияжа по минимуму. Блондинка. Волосы в незамысловатый хвост. Глаза бирюзовые, леденящие, что дрожь берёт. Как киборг, она вчитывается в пространство, впивается в душу, вынимает её, изучает каждое движение, а потом кладёт обратно. Видно, было, что она мыслящий, живой цербер механического мира. Не созданный в лаборатории, не отштампованный на заводе — а настоящий фанат. Такая не служит, такая творит Идею. И если для Идеи надо будет, и Императору жизнь прервёт, и себя прекратить рука не дрогнет. В такой жива душа и тем более она страшна. Душа оцифрованная, взявшая беспринципность и расчётливость машинного мира, но сохранившая навыки живого. Кто знает откуда такие берутся. Это не брошенные щенки, привившие себе вакцину стремления к комфорту, как спасение от голода. Это сами матери и отцы — Творцы и заложники Системы. Многих из них порождает побочный эффект ленного всеобладания, подаренного безграничным Богатством родителей, но таких как эта особь ведёт иное — что-то из первородного нашего общего прошлого. Так они собраны, они преданные дети этого процесса. Глядя в неё, чувствуешь мощь — давящую, гнетущую, всеглушащую мощь, что наваливается куполом и оборачивается разъедающим грибком. Как прямой точечный удар копьём она бьёт насмерть. В белом костюме, стремительная, острая словно только что заехала в клуб после работы и то не повеселиться, а по какому-то рабочему вопросу. Вполне возможно так и было. Да и выглядела она соответствующе. Не сказать, что скучающе или надменно, но как-то возвышается над суетой. Ежели у Яны тело было более грубое, крестьянское, которое так по вкусу работягам, солдатам и братве, то Инга наоборот олицетворяла мечту аристократов, художников, поэтов, модельеров, и, в некоторых случаях, пидерастов. Это была развитая форма Яны. Она сделала выбор комфорта сознательно, а не по стечению обстоятельств и, в отличие же, от озлобившейся Яны она сохранила ощущение жизни, она её чувствует и по-своему любит. Любит, пожалуй, чрезмерно до степени, в которой ощущает себя в праве направлять её. Тут таких, как она называют мамочками. Она была мамочкой Яны — её наставником во всех вопросах. Протежировала её, ставила в нужные шоу, а, заодно, и подкладывала под нужных людей. Взамен — возможности, информация, проценты от взаимовыгодных контрактов, а порой и всё сразу. Инга получала всего понемногу, а ещё и секс. Ну да, ей нравилось тело Яны — как воплощение боди-эстетики, заключённой в эту прекрасную, гибкую форму. И та платила им однополому влечению Инги за билет в страну уличных грёз, которыми кормят дворовых щенков и котят. Несмышлёных. Тех, которые стоя в переулке всевозможных выборов, выбрали отдать свою свободу в клетку иллюзий про стабильность. В тусовке не то чтобы знали о неплатоническом «симбиозе» Инги и Яны, но сплетни такие ходили и в этом случае — они правдивы. А да, ещё, это была та самая Инга Игнатьевна, которой звонил взволнованный продюсер Александр на шоссе, и которой стоило считанных минут отбить у беспредельщиков желание приключений даже в удалённом режиме. Лёшик узнал её. Хотя ещё и не знал имени, но почувствовал, что — она.
Тем временем, Яна на призыв Инги не обратила никакого внимания и продолжила виснуть на звёздном Артуре. Та же уверенно вышла из тени, что защищала её от излишнего, мешающего любопытства и тепло обняла Анфису. Обменявшись взглядами на краткую долю мгновения, они передали друг другу гораздо больше самой полной, самой важной, самой сокровенной информации обо всём произошедшем в последние часы, чем передал бы любой самый интимный разговор по душам.
- Похоже, у нас новый гость? — она внимательно и с неожиданным для женщины её зимнего типажа добродушием окинула взглядом Лёшика.
Хасан навострил уши. Всё это время он внимательно присматривался к нетипичному приятелю Сани, но не спешил раскрывать своих подозрений, ибо человеком он являлся крайне осторожным и прежде, чем нанести удар, собирал все данные незаметно и нередко посылал лазутчиков.
- Ой, и правда, — по-детски протянула Яна, на мгновение отлипнув от Артура — Прикольненький.
Она с любопытством оглядела Лёшика, который на протяжение всего этого времени озирался и рассматривал фасад яркого здания. И когда «большие люди» снисходительно решили ему бросить горсть внимания, он не обратил на это никакого внимания — был увлечен тем, как из старого, обветшалого завода можно сотворить поражающую фантазию красоту.
Саня же сиюминутно воспользовался лазейкой — вставить Лёшу в общий круг.
- Да, это мой друг! — гордо заявил он — Лёша, подойди. — он подозвал Лёху и по-братски обнял того за шею — Вот — Лёша. Отличный парень и нереально крутой энергист!
- Кто-кто? — от души не понял Лёшик, да так просто, что все взорвались смехом, нарушившим цирк тщеславия, и всё сразу пошло проще — Вы Сашку-то не слушайте. — сказал он так по-доброму, по-родному, как будто много лет знал здесь каждого — Это ж он спас меня от истинных тварей рода человеческого, приютил в своём доме и едой не преминул щедро делиться. Я просто Лёшик.
Инга выдула в сторону тонкую струю дыма и приблизилась к просто Лёше вплотную. Заглядывала прямо в его серое, обветренное временем лицо. Сканировала его, как QR-код, внимательно и испытующе. Её зрачок расширялся, а глаза то сужались, то пристальнее вглядывались в душу, выполняя процесс распознания. Момент навис. Ночь максимально напряглась. Но не почувствовала она той вожделенной похоти и алчности в его взгляде, которой смотрит мужчина вблизи женщины, ощущая желание её сломить. Он был открыт и беззаботен, легко относился ко всей этой кучке.
- Милаш такой. — безучастно заполнила эфир Яна.
- Ну пойдём с нами. — удостоверившись, разрешила Инга.
И вот так, спотыкаясь о камни предрассудков, сформированная психологией недоверия сущему, с горем пополам процессия двинулась. Лёшик не особо-то хотел туда, а потому замешкался.
- Да пашшли-пашшли, — рассмеялся Хасан, разыгрывая доброго брата, и пропустил гостя вперёд. Все они там братья-сёстры до поры до времени. Сам он дождался Саню, чтобы «пашиптаца» — Сано, ты что ри-ально бомжика в дом пустил? — брезгливо спросил он, утрированно растягивая «и-а» в слове «реально» — Ну ти бы хоть бы приодел его, а? Зачем так легкомыслишь? Ну болезненно же смотреть на твой искрящийся уасторг! Он ещё не накакал на твои уасхитительные коуры? Ты пойми, я же треуожусь, что ты пустил неизуестно, кто в суой дом, в своё сердце, а он уаспользует твоё безграничное доуерие! — всё это время Хасан активно жестикулировал свободной рукой и по-дружески придерживал Саню под локоток, чем на самом деле показывал, что это он ведёт, и пока он не отпустит, тот не вправе уйти. Внегласная угроза и подавление свободы всегда ощущались в присутствии этого человека.
- А-а, всколыхнул я вас, да? — самодовольно захвастал продюсер — На самом деле, у меня есть планы на этого засранца. Очень серьёзны мать его, планы! И очень, очень, друг мой, заметь, выгодные. — многообещающе пояснил Саня, расплываясь в алчной улыбке — Представь, мы всё уже видели. Кино, музыка, стендап. Развратную Мадонну с сиськами наголо, Ким Кардашьян в коллективной оргии, Панина с членом во рту. Всё это уже каждый подросток на Ютубе найдёт и сам тебе такой контент заделает, смонтирует и сам же пропиарит. А с ним мы сможем создать целую новую форму искусства. Не сиюминутная певичка, а глобальное, типа как Фаррел Уильямс, плюс Ошо, плюс Матрица, плюс Джордж Карлин в одном пакете. Целое новое воплощение. То чего НЕ БЫЛО, представь — он расширил руки словно бы создавая новую вселенную — Ты послушай, КАК он говорит, ЧТО он говорит. Дать это в массы да под правильным соусом и деньги для нас станут материалом в масштабном печатном станке. Мы будем решать не только, кто нам платит, но и как мы хотим, чтобы нам платили. — он внезапно переключился с мирового до бытового по своей привычке, пока Хасан отстранённо витал в каком-то пространстве, явно уже думая не только о тех материальных, и политических благах, но и энергетических потоках, которые он сможет перевести себе в профит, если всё реально так как обрисовал Саня — Да и вообще, если по-чесноку, он прикольный тип, мыслящий. Это сейчас дар реже, чем из воды вино клепать. Жемчужина! Вот здесь мы с тобой обойдём всё, Мыслить способных много найдём? Хорошо если… — он показал один палец — Это тебе не заведённый Артур, которому в жопу дунь, он полетит. Тут другое. Думаешь, мы с Анфиской почему сошлись-то?
- Так это уот это уот? — Хасан, не теряя былого пренебрежения, помахал кистью, Саня кивнул, помолчали — Ох-ох, — хозяин ночи картинно схватился за сердце — Без ножика режиш, Саничек. С ягнёнком мясник и то милосердней поступаит. Ты хоть как-то проуерял эту личность, спросил ли, кто откуда, зачем, каков его путь? Что если это засла;нный, а? Гостеприимстуо — дар Аллаха, истинно. — он вскинул взгляд на небо и разве что не перекрестился, вовремя успев пресечь свою беззаботность — Но биспечность порок чистого сэрдца! Молю же тибя, будь бдитилин, да?
Саня чуть не рассмеялся:
- Да какой там! Знал бы ты из каких лап я его вырвал. Ей Богу, такие ублюдки, что и меня чуть не пришили, благо, вон, Инга всё порешала. А так бы и я сейчас звёздное небо наблюдал с другой стороны.
- Ох, Саничек, ох треуожит меня эта личность. Уах, боюс!
Хасан снова прихватил своё бедное сердечко, а там и дорога кончилась, и оба они зашли в здание.
Лёшика вела Инга. Когда они заходили в клуб, тот заметил в проходе рослого широкоплечего парня в косой кепке. На массивной цепи у него болталась здоровая голова гориллы, а на шее вытатуирована вязь японских иероглифов. Он внимательно посмотрел на Лёшу, как на диковинного зверя. Смотрел мягко, но сурово. Лёше запомнился этот разрезавший застывшую реальность взгляд живых умных глаз светло-голубого оттенка. По его внешнему виду сложно было сказать то ли он артист, то ли чей-то телохранитель. Такой серьёзный и одновременно расслабленный. Едва Лёша заметил его, тот мгновенно померк, растворившись в неизвестности клуба. Его вспышка живого взгляда разгорелась и сразу же, будучи уличённой, погасла, спряталась.
В сундуке с декорациями снова перевернули картонку, где были расставлены все. И вот уже ночного странника обнимает кромешная тьма. Где-то вдалеке слышны отзвуки музыки. Свет едва различим, тонкой змейкой бежит по полу, указывая путь. Того и гляди заблудишься, если свернёшь. Лёшик растерялся. Замер и не знает, куда ему. Такие перемены освещения, такое разнообразие звуков, музыки и людей, такая концентрация тяжеловесных чувств, переплетающихся, разбегающихся ворохом мыслей-паразитов, прикасаясь к которым, заражаешься, ощущая чуждое. Лёша нерешительно сделал шаг назад, и моментально почувствовал — кто-то взял его за руку, так легко и просто. Лёшу обдало отрезвляющей прохладой. Приятной, как свежий дождь. Это была Инга. «Пойдем же» — сказала она беззаботно. Лёша доверился ей, словно бы это была его мама, которую он так долго искал. Но она не была. И в этом и состояла жесткость её сборки. Она не намеревалась быть тем, кем представляла себя тебе. А хотела ли?..
Шли ровно, не быстро. Лёша шагал по темноте, не ведая, куда, доверившись одной лишь Инге. Ему было не по себе. Он бестолково оглядывался, не видя ничего. Неожиданно перед его глазами проплыл крупный, мускулистый джин. Он перекрыл всё своим эфирным розовым телом и хитро глянул восточными глазами. Будто бы подтасовав реальность так, чтобы та выгодным образом высыпалась и вывела Лёшу в направлении безопасном, он заговорщически ему подмигнул. Лёша хотел его рассмотреть, увидеть, каким он стал тут, в городе отлучённых, но вместо этого увидал вдали своего грузного флегматичного, очень чёрного медведя. Зверь стоял в льющемся светло-синем свете, который стал виден только теперь, когда путешественник обнаружил его, а, точнее, ему помогли обнаружить его спутники. Медведь расположился на верхней ступеньке лестницы и перекрыл собой проход. По обыкновению, устало он смотрел вниз и глубоко дышал, ожидал Лёшика. Его чёрная шерсть с ромбом отчётливо выделялась в лучах света. Миша не спешил, не торопил, безэмоционально ждал и ждал. Заметив своего друга в мире людей, он лениво помахал лапой, мол, сюда тебе, и скрылся в глубине неоновой Вселенной, увлекающий в мириады новых, удивительных реальностей. А потом Лёшик снова заметил спину Инги впереди. Ход событий в этот момент нелогично наслоился друг на друга, будто в самом деле их, кто перемешал. Женщина поднялась вверх по ступеням и не пойми куда исчезла. Лёшик оказался в основном зале.
Когда парень вышел из тьмы, он так и замер, и в больших, расширенных зрачках его закружилась бескрайняя Вселенная ночного карнавала, что сменял настроение от мягко-синего к ядовито-фиолетовому, затем к ярко-оранжевому и так по цветовому спектру. Всё пространство зала, в котором он оказался, покрывал тяжёлый мрак. Загадочными силуэтами проявлялись люди, в экстравагантных, космических нарядах, некоторые с удивительными световыми вставками, на лицах многих — необычный грим, делавший их похожими на существ из иной галактики. Видно было, что сюда готовились прийти, наряжались и тратили немаленькие деньги, чтобы украсить собой праздник ночи. Запрокинув голову, Лёшик заметил небольшой мостик с широким балконом, который находился почти под самой крышей здания. Там, словно бы капитан у приборной панели корабля, расположился ди-джей. Весь его пульт со многочисленными индикаторами, экранами, компрессорами напоминал скорее космическую станцию, а сам он был космонавтом, с энтузиазмом нырявшим в океан звукового полотна, нитями которого он ловко окутывал людей. И ди-джей действительно был энтузиаст. Он фанател от своего дела. По станции гулко разбегались свежие, точно капли дождя синты транса, переливавшееся оттенками объёмного амбиента, а те, в свою очередь, преломлялись гипнотическими звуками дип-хауса. Когда же всё стихало настолько, что можно, казалось, услышать звук сердца своего партнёра по танцполу, в самых тонких моментах вспыхивали острые перебивки трэпа, что давали прилив адреналина и заряд электричества в кровь, как краткосрочный запас кислорода в лёгкие обречённого исследователя космической пустоты, а потом также медленно, как и запал сиюминутной эйфории, ударившей в голову водкой или ромом, они отступали. Весь микс был психологически выверен до такта. Временами эмоции зашкаливали на грани безумия, а потом снова давали вдох блаженного умиротворения. Автор имел явную картину того настроения, которое он стремился донести. Другого сюда и не пригласили бы.
Если бы Лёшик хоть чуть-чуть был знаком с медийной жизнью, то он бы узнал тут многих знаменитых исполнителей, профессиональных танцоров, ентертейнеров, хип-хоперов и прочие лица Богемы. Вообще, видя всё это чудо и очарование, всё это магическое таинство и красоту ночи в самом её ярком воплощении, сложно было подумать, что где-то в уголках этой прекрасной, гармоничной, очаровывающей Вселенной, скрывается грязное порево и грубое устранение слишком уж далёких местной галактике пришельцев. Но всё это скрывалось. А Лёшик того и не видел, а потому был зачарован. Реальность всегда формируется лишь тем, на что ты наводишь внимание. И его фокус сейчас устремился в пол, по которому скользили объёмные изображения океанов, стихий и галактик. Бедолага сначала даже чуть равновесие не потерял. Но быстро вошёл во вкус и стал наслаждаться по-настоящему волшебной атмосферой, если опустить некоторые детали.
Из транса его вырвал дружеский хлопок по плечу. Это оказался Саня:
- Завораживает орбита, да? — понимающе спросил он.
Вместо ответа в глазах Лёшика проступило столько восторга и восхищения, что Саня с довольной улыбкой закивал, разделяя ощущения друга. А в следующий момент юному гостю, старому, как стара сама чёрная материя, показалось, что во времени произошёл какой-то разрыв, потому что всю компанию снова вела Инга, будто бы она проскользнула меж слоями и вновь отмотала себя на пару событий назад. Артур приблизился к своему продюсеру и утвердительно отпрашиваясь, обозначил:
- Я в каморку. — так тут называли комнаты для уединения, там все обычно трахались или нюхали, чем и Артур нет-нет, да и грешил, но чаще он там писа;л или отсыпался после концертов, когда не привести звезду тусовке было непозволительно. Саня так и расцвёл, и заулыбался, и в глазах его заиграл озорной огонёк. Не веря своему счастью, Санечка залопотал:
- Что, дружочек, неужели ли созрел? Ты ж моя радость, ты ж моя крошка, иди сюда. — он потянулся его расцеловать.
- Да не за тем! Не за тем! — он злился за то, что он здесь не тот, кем ему легко быть и хотел укрыться в каморке — Правда. Я не намереваюсь ничего употреблять. Более. — смягчился он, испугавшись своей же дерзости.
- Арчик! Арчик! Я с тобой! С тобой-с тобой, — залепетала радостная Яна и обхватила Артура за тугой бицепс.
- Нет. — он сурово отстранил девушку и двинулся один, даже в приглушенном свете его серьга блистала, как звезда. Лёша не знал злила она его или нет.
Янка как-то растерянно замерла. Тряхнула головой, словно бы пыталась восстановить программу, и снова вернулась в команду. Саня серьёзно посмотрел вслед уходящему Артуру, разводя руками, проворчал рассудительно и озадаченно вникая в проблему своего протеже:
- Хм, кокс не нюхает, ни одной бабищи не ангажировал. Заболел что ли. Или из-за Ибицы приуныл? Надо ему будет новый тренажёр купить. Да! Для пресса.
Обрадовавшись этому решению, он продолжил вечер.
И так две великосветских особы женского пола, два короля жизни, одна элитная куртизанка и один бездомный расселись. Диваны оказались мягкие, комфортные, с них открывался вид на зал и можно было наблюдать за всем со стороны из этого уютного уголка. Ощущение, будто бы ты за всеми подглядываешь, а тебя никто и не видит. Очень приятное, занятное ощущение безнаказанного любопытства.
Лёшика, как главную достопримечательность расположили в центре. Справа от него посадили дам, ну а слева — Хасан с Саней. Владелец клуба, как и подобает, по-хозяйски положил обе руки на стол, сцепив ладони в замок и похвастал. Он указал коротким толстеньким пальцем на застеклённую кабину под потолком и спокойно, размеренно стал пояснять:
- Обзорная моя. Из этой малышьки уидно уашпе всё. Это, если кто-то тут перуые, да? — он даже не посмотрел на Лёшика и продолжил — Можно уот каждого-каждого маа-аленькова, — он прищурился — Мурауя рассмотреть, как будто на ладошки, да. Мне уашпе много уидно, далеко-о-о, — он потянул — Уидно. Я людей чусстую. — Хасан опять сделал акцент на последнее слово, давая понять, что шутки с ним ай-ай-ай как плохи;, потом, наконец, повернул голову на Лёшу и глянул ему в глаза, выдерживал всё ту же ноту напряжения — Ну что, Лёш-ша-а, откуда ты такой интэресный зялся, ай?
Лёшик, который в это время отклеивал остро впившийся в мозоль пластырь, очевидно, был гораздо больше увлечён благополучием своих ног, чем защищающим свою тревогу, сыплющим понтом Хасаном, поудобнее залез на диван. Он привык к таким вопросам с самого детства и всё нагнетаемое нагнетаемое владельцем клуба напряжение просто миновало его. Не притягивал он эту тяжесть, и не касалась она его.
- Да-а, в каменоломне рос, — он небрежно махнул рукой, как если бы это само собой разумеющееся, на что он давно уже не обращает внимания, но в голосе его промелькнула доля русской тоски — Вообще, мамка-то у меня француженка была, а папаня, э-эх папаня-папаня, — он тяжело вздохнул — Испанец русского происхождения, — при этих словах взгляд Хасана так и вспыхнул пламенем, он был уверен, что Лёшик старается выбить его из седла своей басней, но тот и не знал даже про басню его и просто развлекал народ, как и в детстве — О наш дом, наш милый-милый домик. Мы жили недалеко от города, почти в самом центре Испании, а когда я выходил на веранду, то иногда, прямо из леса, ко мне выходил молодой оленёнок и протягивал своё лицо. — он задумался, что-то вытаскивая из памяти — Да, я помню наш дом. Белый такой. Там ещё две птички над дверью целовались, а на крыше флюгер с петушком, знаете такие… — он помахал рукой, обрисовывая контур птицы.
Яна участливо закивала, поддерживая увлечённого рассказчика:
- Да-да, знаем-знаем, по ним сторону света нужно определять, если ты в лесу заблудилась. — вставила она какую-то залетевшую ей в голову глупость.
- Они любили меня, — продолжил Лёшик — Мама мне волосы стригла каждые полмесяца. А папа ей с рынка неподалёку свежие оливки приносил или маслины, и мама пекла нам сырный хлеб с ними. М-м-м, знали бы вы какое это блаженство, когда в этой горячей, дышащей жаром булочке, точно маленькая бомба, разрывается сочная оливка или маслинка. Вот бывало выйдешь из спальни, а по дому этот аромат вкусного детского счастья… — разошлась буйная фантазия Лёшика, работающая прямо на ходу, стелил похлеще самого жёсткого фристайлера — Так и повеяло дыханием лилий, ещё с первой росой, свежий такой. Да, папа срывал для мамы утренние цветы, что находили приют в её высокой белой вазе с голубыми рисунками. Вот, ей Богу, солнце лилось больше, чем у вас тут шампанское. Моя мама пошла билеты покупать. — он замер, а потом озарило — Нет, вру! Вату, да, точно! Сладкую вату пошла покупать. Я так хотел с клубничным вкусом! И она пошла! Да, так и пошла! И я вот помню всегда это, даже сейчас, она говорит «две клубничных ваты, пожалуйста», у неё голос такой тёплый был, успокаивающий, знаете, как будто, гладит, гладит мятежное дитя по душе. Я до сих пор его вспоминаю, если не могу уснуть, он со мной всегда. Ну вот, а там меня мужики какие-то в охапку и в машину. Я ничего не понял тогда, но это цыгане были, я вот это вот точно знаю сейчас — Лёшик рассказывал так увлеченно, так эмоционально, что все дамы в это время окружили его, словно заботливые курочки и внимательно слушали каждое слово, Яна даже сделала грустную гримасу, положила руки и голову на плечо Лёшику и в самых душещипательных моментах жалела «бедненький», а Лёшик, словно бы относился ко всему этому легко, между делом поправляя ноги и обираясь — Ну вот. Так и попал я на каменоломни проклятые, где нас заставляли работать. Кнутами били. Кормили мало. — в его глазах блеснуло сухое гнетущее воспоминание о днях лишений — Потом меня в Россию продали на рудники. Там тоже побои и голод. И после этого, как вот страх, что от голода помру. Порой явственно вижу — лежу на полу и желудок мой сжимается и сохнет.
- Аппетит у него реально, что надо! — одобрительно вставил Саня.
- И вот иногда нас выгуливали на природу, в озере купали. А я, кажется, от голода сознание потерял и укатился в овраг какой-то. И то ли они, эти люди, меня не нашли, то ли за мёртвого приняли, но очнулся я один уже. А, может, и вовсе не считали нас толком. — он вновь взял безнадёжную паузу посреди всеобщего праздника — И в тот момент, я как от кошмара проснулся и понял — теперь всё будет хорошо. Ну добрался до какой-то деревни, меня там бабушка одна, святая женщина приютила, — он перекрестился — Отмыла, откормила, я ей до сих пор в ножки кланяюсь. А оттуда в город с лошадками вывезли. Так и жил. То там по чуть-чуть, то тут потихоньку.
Все курочки запричитали. А Хасан, который в это время делал вид, что отвлечённо беседует с Саней, а сам остро ловил каждую фразу, заметил:
- Лёш-ша-а, душа моя, а как же у Барселоне так магнифицентно, — опять ударение на каком-то смешанном слове — Гоуорят па-русски?
- Ты что! — заступилась Яна — В столице Франции очень развита русская диаспора! Там каждый третий по-русски говорит.
Компания с кривой усмешкой покосилась на эскортницу. А после во всём пространстве напоминавшего уютный космос клуба почувствовалось оживление. Музыка заиграла ритмичнее. Быстрее замигали огни частыми лучами. Люди стали громче галдеть. Неторопливый полёт корабля столкнулся с суетой. Да и спутники Лёшика погрузились каждый в своё пространство, разбившись на группы и каждый бессмысленно трепался, кто, о чём на какие-то бесполезные, несвязанные темы. Они сидели на диване, дрыгали руками и ногами, вращали глазами, раскрывали рты, точно куклы в «Маппет-шоу»*. Но всё это больше походило на спектакль, где каждый неосознанно отыгрывает отведённую ему роль. И посреди всего этого гула жизни Лёшик просто замер на месте и не мог больше ни слова произвести.
Тут снова надо пояснить. После проводниц второй большой слабостью нашего воспитанника рудников были азиатки из ближнего зарубежья. Казашки, узбечки, таджички, киргизки, татарки и так далее. И чем полнее они были, тем лучше. И чем хуже они говорили по-русски, тем тоже лучше. Никто не смог бы объяснить этой его животной, почти врожденной тяги. Ну он особо и не заморачивался. И ему очень важна профессия. О да, Алексей были избирательны. Продавщица, уборщица, горничная, дворничиха — чем ниже уровень престижа, тем жарче он пылал. Ну такой фетиш, что уж тут… Можно подумать, твои секс-девиации не впечатляют своей абнормальностью!
И вот сейчас он увидел свою новую Богиню. Это оказалась официантка. Двадцать два года, но выглядит на все тридцать. Фигура крупная. Среднего роста. Кожа желтовато-рыхлая. Зад широкий, безразмерный. Грудь такая же, обвисшая, размер шестой. Волосы чёрные, собраны в пучок и заколоты палочкой от суши. Соблазнительно приподняты. Полоска шеи сзади, обнажённая, с легким пушком заводила Лёшика больше любого декольте. Она манила поцеловать её, едва ощутимо коснуться кончиками пальцев, дотронуться обжигающим поцелуем и получить ту долю сладкого возбуждения, которое доступно лишь в предвкушении, когда ты знаешь, что вот-вот произойдёт и наслаждаешься этим моментом. Глаза. О эти глаза таджичек и узбечек с работ «недостойных белого господина» — Лёшик их обожал! В них написана вся неприязнь, вся их злоба и отвращение к этим русским свиньям. Написана их дикая сущность, которую не скроет ни Коран, ни безропотное выражение их одинаково оболваненных необходимостью не понимать, чтобы выжить лиц. И Лёшик пил их эту злобу. Пускал её, как переизбыток крови. После чего такие особы, как правило, становились мягче. На некоторое время. А потом снова копили ненависть. 
Увидев её, Лёшик не мог сдержать восторг. Громче уровня приемлемого, чтобы считаться нормой, резко и даже раздражающе он закричал, как обычно кричат потомственные алкашки-бомжихи на улице, привлекая и одновременно распугивая тем самым всех прохожих:
*Маппет-шоу (от англ. The Muppet Show) — ТВ-программа с участием кукол маппет.;
- Она! — он подскочил с дивана и стал жадно пить взглядом каждый наклон официантки.
Все даже как-то растерялись. Весь кукольный спектакль уставился на неисправный механизм. Саня не понимал, чего хочет Лёшик. Хасан напрягся и был готов достать оружие. Анфиса нервно заулыбалась, пытаясь перевести всё в русло неуместного похихикивания. Яна сострадательно сжала ему плечо со словами «Кто она? Ты что-то видишь? Лёшечка?». И только лишь невозмутимая Инга прочитала его взгляд. Она спокойно, неторопливо допила из изящного стакана свой Негрони. Отёрла губы салфеткой, скомкав бросила её в урну и, словно не умея удивляться, проговорила:
- Официантка. Жулсанай. Пятый столик. — даже бровью не повела, хороша была всё же в своей невозмутимой проницательности.
Все еще больше насторожились, всё меньше понимая, неуспокоенные тем, что Инга понимает. А Лёшик залип, точно филин и шумно сглотнул слюну. Каждый его мускул был собран, всё его тело было напряжено, он немного дрожал и всё никак не мог обрести дар речи. Онемевший, он хлопал Яну по руке и чуть ли не умолял «Ну она! Она же!». И в который раз только Инга, как ей и полагалось в этой компании, решила вопрос. В такие моменты чётко видно, кто на самом деле разруливает дела, а кто накидывает пуху. Мягко положила руку ему на плечо:
- Я дам тебе её контакты и время работы.
Лёшик с надеждой в глазах опустил на неё глаза. Словно взгляд собаки, которая всё понимает, но ничего не может сказать, он смотрел на неё и разве что не облизывался. Инга понимающе кивнула, мол «дам-дам». Яна осторожно стиснула его за рукав и аккуратно усадила на место.
Отлегло. Всё снова потекло спокойным руслом. Саня с Хасаном угорали вдвоём. Саня был беспечен. Хасан насторожен. Он внимательно следил за Лёшиком, а после того как тот заговорил про происхождение и вовсе не переставал его тестировать. Когда парень искренне и непреднамеренно завопил про официантку, тот начал менять своё мнение, но всё равно недоверчиво и настороженно поглядывал на гостя, не исключая, что это коварный трюк с его стороны.
- Три недели, гоуоришь, месте уы тусуетись? — проверил Саню Хасан.
- Не-а, — мотнул головой тот, легкомысленно закидывая в рот Рафаэлку — Три дня почти. Мож, меньше даже.
- И что, ни одной причины, чтобы патреуожиться?
- Да расслабься, Хас, — рассмеялся Саня — Всё чисто, я тебе говорю. Его мусара чуть не пришили, когда я его подобрал…
- Лигауые? — хищно прищурился тот и на лице его проступило оживление — Так уазможно за спрауэдлиуый уапрос, не? Уазможна, серьёзный уина за ним? Откуда же ты знаишь, Санечка? Ты что, у досье его страницы листал? Ти знаешь сам, — он приложил руку к сердцу — Для миня мент, что баран гнусный! — он с чувством плюнул на пол — Но зачем-то схуатили жи?
- Вообще не тот вариант. — всё также беспечно отмахнулся Саня — Эти твари от скуки жизнями распоряжаются и пытками увлекаются. Нет, ты бы видел его рожу. — Саня по-настоящему был возмущён, вспомнив тех людей — Глазища ошалелые, морда тупая, ну, вот, точно с дурки персонажа пригласили на съёмки фильма под названием «Театр безопасности». Он и меня прессовать начал! Ты прикинь, паспорт просто взял и забрал. Нормально? И я прямо видел, как всё ему это по кайфу, больной садист, отвечаю! Если б не Инга, Хас, я бы сейчас крышку гроба изнутри разглядывал, а не в твоём гостеприимном доме жизни радовался. Да не, бред это. Ты посмотри на него, ну какой серьёзный вина, тьфу-ты, серьёзная... Приняли за бомжа, ни родных, ни друзей, да и решили скрасить вечер своих несбывшихся надежд о величии и успехе, и я под горячую руку попал бы. Ты ж знаешь, как у них там, — он элитарно кивнул, как бы говоря «в том мире неудачников» — Не добились ничё, и компенсируют.
Говоря это, он всё больше налегал на виски, учащая последовательность глотков, потому что действительно заводился из-за подобной херни. Хасан впал в смятения. Так складно Саня говорил. Да и доверял он ему. Покосился на Лёшика.
- Ну… По этому делу ты проуэрил его? — он уцепился за последнюю ниточку.
- По химии-то? — задумался Саня, Хасан кивнул — Да не-е-е, — мотнул головой — И не замечал я за ним. Ну что мы с тобой, химика-то со стажем не углядим что ли? Рыбак рыбака… — он хитро засмеялся.
- Уэерен? — настаивал Хасан, видя замешательство Сани.
- Ну, — как-то без опоры бросил тот — Прям вот вообще вряд ли. Девять из десяти.
- А уот это мы сичас и уыясним.
Сказав так, Хасан всей своей солидной фигурой переместился правее и грузно опустился промеж Лёшиком и Яной. По-приятельски положил ладони обоим на плечи и радостно продекламировал, глядя то на одну, то на другого:
- Дамы, Алексей, как я замечаю, моя безобидная уютная станция сделала уам достоное упечатление, не так ли?
Лёша легко кивнул, а Яна запищала:
- Вообще улёт!
Хасан продолжил:
- У меня есть уашпе космическое предложение. Не желаем ли мы сменить ар-рбиту и переместиться в мажестуенную Вселенную… — он грандиозно замер и добавил не спеша, уже зная, какой эффект окажет сказанное — А;зиум! Место незабиуаемых удоуольствий, безграничной суабоды и полнейший юфо;рии?
Нависла тяжелая пауза. Инга заметно напряглась, точно услышала пугающее её слово-якорь. Анфиса тревожно переводила взгляд с подруги на Саню, а тот такой пил коньячок, типа «а я не при делах, я ничего не знаю». И только Яна запрыгала на своей упругой попке и радостно захлопала в ладони:
- В Азиум, в Азиум! Давайте-давайте! Это так клёво!
Хасан использовал всеобщее замешательство как одобрение и набрав побольше воздуха как-то обречённо сказал, пристально заглянув при этом в Лёшика:
- Уот и пореш-шили. — ознаменовал он зловеще, и перечить его решению никто ни смел.
- Артурчик, а как же Артурчик… — растерянно и даже разочарованно заверещала Яна.
- А Артур у нас сегодня убийца веселья, — на английский манер заключил Саня. Хлопнул коньячку, закусил кислейшим лимоном, словно в последний раз наслаждался миром знакомых ощущений, и последовал за патроном.
Лёша ощутил что-то давящее легло на всю компанию. Место, куда они направлялись, явно не сулило ничего доброго, как изысканный взрослый наркотик, который принимают энтузиасты со стажем, а не любители, прущиеся от попсового экстази.
;
*   *   *
Вечер приятным плыл. Такой свежий, как свобода, такой ласковый, как память. Асфальтом пахнёт. Так всегда в городе пахнет — асфальтом, смешанным с пылью. Особенно, когда дождь прошёл, как сейчас. Вот истинный запах города. В него влюбляешься, если не отвергаешь его. Как в лесу стоит живой запах деревьев, так здесь стоит свой уникальный запах человеческой Империи — духоты, доро;г, железа, краски или бетона, чего больше — зависит от района. Лёша любил этот запах. Ему казалось тогда, будто он весь облеплен городом, его пыльным прикосновением. Ощущение это особое. Очень тонкое. Вот бывает ощущение чистоты, когда вышел из душа и кожу даже немного стягивает, и так клёво. А бывает ощущение обратное, когда в детстве, например, ты извалялся в грязи, полазил по стройке или гаражам, мамка тебя ещё не отругала и ты идёшь в этом липком ощущении пыли, грязи, каких-то химикатов — истинно городское прикосновение — и кожа вся закупорена, как под целлофаном. Ты весь измазан этим городом. Вот Лёша и помнил это ощущение через запах. Запахи, вообще, способны передать гораздо больше, чем другие виды восприятия. Звук несёт настроение. Изображение — эмоцию. Аромат же передаёт память. И потому, оставшись один на один с городом, с его существом, Лёшик просто растворился в моменте и уплыл вслед за машинами да огнями. Он легко мог так вот выпасть из течения событий и наблюдать за происходящим со стороны часами, что он сейчас и делал у заднего входа в клуб, пока его компания совершала неотъемлемый при любом отправлении, куда угодно излюбленный местными носителями реальности обряд — «покурить». И так бы и стоял он, опершись спиной о кирпич стены, да услышал какой-то картавый, ворчливый бубнёж, словно бы старая бабушка копошилась в мусорке и читала рэп:
Жизнь — это хастл, ни рыба, ни мясо, вроде, читаешь не напрасно.
Жизнь — это хастл, ни рыба, ни мясо, вроде, читаешь не напрасно.
Жизнь — это хастл, ни рыба, ни мясо, вроде, читаешь не напрасно.
И так снова по кругу.
Замерев посреди суеты, можно заметить то, чего никто не видит. Лёша часто так замирал и сейчас, в полумраке, он увидел у мусорного бака грузного парня, что ползал на четвереньках. В толстой тёмной куртке, закрытый капюшоном, он всё начитывал и что-то искал. Так прошло минуты две. Наконец, чухнув, что его запалили, он встрепенулся и торопливо поднялся, нелепо пристроившись у бака, типа и не ползал он тут вовсе, а, ну, шнурки, например, завязывал. Лёша не сразу узнал его, да тот не преминул заявить о себе сам. Тучная фигура стремительно выдвинулась из темноты, затем прорисовалась страшная рожа, ощеряющаяся почти беззубой улыбкой. Он надвигался, как радостный псих, встретивший на воле любимого санитара, стремясь обнять Лёшика и только тут бродяга разглядел — да это ж Кактус!
- Здарова-здарова! — затараторил тот своим фирменным голосом — Лёха, братка, тоже тут, да? Чё, как сам? — он всё порывался дать краба, потом забил, обхватил Лёшу, приподнял над землёй и покружил, как доброго друга прошлого, благо силы-то хоть отбавляй.
Лёшик действительно оказался рад видеть Кактуса. Несмотря на всю свою потешность, он был добрым энергетически существом, от которого веяло добром. Да, хоть и казался неуместным в жизни, но он не давил и не грузил. Лёша заулыбался, смотря на того снизу-вверх и бодро проговорил:
- О, Кактусян! Вот так гуси-лебеди принесли! Что за насмешку ты позволил над собой, что оказался в таком… одарённом всебеспринципностью месте?
- Да-а… — тот начал, по обыкновению пафосно оттягивая момент истины, даже сейчас, бомжуя у помойки ночного клуба, Кактус не терял веры в свою непотопляемость, что одновременно и умиляло, и смешило — Это культовое место, брат. Тут рэперы тусуются, слышал? Я пришёл сюда, чтобы зачитать свою балладу, чтобы все услышали мой голос улиц!
- Матерь Божья! — восхитился не без доли иронии Лёша — Я вот всегда верил в тебя, Серый. — он даже по-братски толкнул его в грудь — Бог в помощь, Бог в помощь. А чё за балладу-то принёс на крыльях свободного слова?
Тот опят было затянул свою муру с жаром, как пёс, которому наконец-то дали волю:
- Жизнь — это хастл. Ни рыба, ни мя… — Кактус даже попытался распальцовкой размахивать, как все рэперы, но Лёша его угомонил, опустив его руку.
- Хорош-хорош, Серхио. Побереги запал для выступления. Сейчас выпустишь весь огонь и до сцены не донесёшь. Отвечаю. — добавил он для убедительности. Серёга, похоже, поверил.
Так и стояли. Два странника. В ночном переулке. Такие разные, но оба ведомые мечтой. Они смотрели ввысь, и каждый видел своё небо, но одинаково полное неповторимых звёзд. В объятиях ещё незаметной, но уже ощущаемой осени отчётливо виднелся влажный пар от их дыхания. Хорошо им обоим было, легко в неведении, каковым будет финал их паломничества. В неведении всегда легко, ведь оно ещё не обременено условием выбора и позволяет острее чувствовать характер момента. Такие ночи самые холодные и самые запоминающиеся. Они запоминаются порывом и преломлением себя — свойство, которое притупляется достатком и определённостью. На стене напротив Лёша заметил кусок оборванного листка — «Исчезла девушка». Чтобы не видеть он спросил Кактуса:
- А ты чё у помойки искал-то? Шнурок что ли опять посеял?
Серёжа помедлил. Он как следует набрал воздуха в грудь. Для этого ответа ему требовалось о-о-очень много смелости. А потом гордо заявил:
- Я кокс нюхал!
В этот момент, кажется, даже проходившие мимо голуби ошалело обернулись, а угомонившиеся воробьи снова проснулись, чтобы убедиться, всё ли хорошо в мире. Лёшик не мог, это был перебор. Он уже не пытался укротить невыносимо распиравший его хохот:
- Серёжа, ну будь ты человеком, перестань проверять мои нервные клетки на прочность, Христа ради! — он зашёлся смехом и взял Кактуса за клешню — Кактус, ты в своем уме, какой ещё кокс?!
- Да, сука! — бедняга воскликнул с такой обидой в голосе, с такой неподдельной досадой, а потом стал и жаловаться, и одновременно веселить своим обиженным, как у мальчика голосом — У меня были пятнадцать тыщ, я почти два месяца откладывал, чтобы тут быть, потому что тут колыбель русского рэпа. Тут Окси читал, Витя Ака, Каста. Вот и я здесь. А здесь же все вмазанные ходят, ну вот и мне надо, чтобы за своего приняли и в клуб пустили. Рэперы же они все под кокой читают. Так образ лучше раскрывается. Снуп Догг вообще пока не дунет с кровати не встаёт. А если я нюхну, то ваще прикинь как смогу охерительно выступить, как Лок Дог минимум. Он же под дозой свои лучшие альбомы записал, я тоже так хочу. И вот я купил у одного чувака за грамм по пятнадцать косарей. Я же узнал сначала чё почём. И пошёл сюда, чтобы без палева, потихоньку вмазать. Да, сука, рассыпал всё! — внезапно его голос сорвался на истерический крик.
Лёша уже не мог остановиться. Всё лицо его потекло от смеха слезами. Давно он так не угорал, но Кактусу было мало. Он воскликнул в сердцах:
- Да, сука, это ****ый ветер всё!
Да уж. Похоже Святоша и вправду был прав — дай Кактусу в руки деньги, и он взорвёт мир не нарочно. Может, и не зря забрал он их.
Вдоволь отсмеявшись, Лёша наконец спросил:
- Где бабки-то взял, Серёга?
- А, — он махнул — Мебель грузил.
Лёша быстро смекнул, что Кирин дар так и не нашёл адресата. Но судя по Кактусу, тот и не запаривался — ему и так было норм. Без денег всегда легко, пока ты не веришь в нищету и покупку себе уверенности.
- Хавать-то есть чё? — не без участия поинтересовался Лёшик.
- Угу, — несостоявшийся наркоман снова махнул ручищей — Я у братана остановился, он меня подкормит. Блина, да я выступить хотел, а теперь как? Не пустят же не вшторенным и текст не так ляжет на бит, я же вживую читаю… ну ниче. Знаешь тут в МСК сейчас все по крипте шарят. Ну криптовалюта — ответил он на непонимающий взгляд Лёши — Мы, вот, с братом на ферму для майнинга подкопим, и, я решил, поднимемся на этом. Один биткойн уже 5 К долларов равен, ты прикинь? — он хлопнул собеседника ладонью по плечу и с пылом зажёгся новой идей Богатства, уже забыв про рэп и прославление.
Лёшик очень любил Кактуса, он был таким добрым, наивным отражением модных тенденций мира и мог только умилять своей верой в теорию похожестей и совпадений, гласящую, что если делать как они, то можно стать таким же большим, как они. Его нельзя было не любить. Ей Богу, в аду должен быть особый котёл для тех, кто не любит Кактуса.
*   *   *
Чистая, незамутнённая принципом подражания жизнь исключительна. Она творит. Создаёт миры и обуславливает реальность. Однако, жизнь не всегда воплощается в той прекрасной форме, в коей её восхваляют своими сказаниями Библейские летописи. Порой она бывает и потной, и грязной, как качественный секс. И как любые чудеса, чудеса сотворения порой отмечены не только благодетелью воплощения человеческого начала в реальности земной не ведают грани. И иногда чудо удовольствия связано с грехом. Порой самоистязание и полнейшее самоуничижение резонируют в оболочке, в которую заключена душа и расцветают, ну, если не подобно цветам, то подобно губительным побегам, что разрастаются в величественные джунгли, кишащие жизнью. Хоть жизнью извращённой, но всё же жизнью. Осознание своей ничтожности, пресмыкание перед низшим и служение грязнейшему приносит первородное удовольствие некоторым из расы людей — например, тем, чей путь отмечен Виной. Такое же удовольствие, как их полярностям приносит неограниченная власть над себе подобными. И выражения этой природы достигают порой такого апогея, что человек не готовый к этой стороне реальности может запросто потерять точку опоры и улететь в иные миры, испугавшись. Чужак может запросто заблудиться и сгинуть в джунглях, где посеянное однажды зерно вины и наказания уже много лет даёт свои ростки. И одним из сеятелей одного из таких зёрен и являлся загадочный А;зиум.
Итак, поговорим же об этом?
Клуб А;зиум является одним из культовых мест Москвы. Закрытых настолько, что он сам решает, кому давать в себя доступ. Туда приглашают исключительно таких, как Хасан. Всю остальную компанию легко могут слить и неважно, продюсер ты или уважаемый в обществе киллер. Тут, вообще, не играет роли твой статус. Они по какому-то своему принципу отбирают людей. Кто знает, по какому… У ментов там нет никакой власти, у прочих структур тоже и, когда туда однажды заглянул с визитом невежества ОМОН, их всех положили нахрен. Бойцы в Азиуме, явно, опытные. С тех пор трогать площадку для безумств не имело смысла, и клуб прочно обосновался на своей неведомой большинству арене. Тут каждый имел свои цели, и, несмотря на всю закрытость, слава про Азиум разошлась по Москве и центральным городам. Конечно же, не про конкретный Азиум на Сухаревке 19 в доме напротив Зары. Нет. А про такое место, где беспредел законно оформлен, куда нельзя попасть и какое нельзя найти. Его мистифицируют, боготворят, его боятся. Там может произойти, что угодно, и никто не спас бы тебя. Этим и нравится Азиум, уставшим от человеческой предсказуемости боссам и владельцам мировых корпораций, которым уже пресытился вкус жизни и вседозволенности настолько, что риск быть уничтоженными их будоражит.
От клуба Хасана его отличает сам характер. Азиум — есть та самая жизнь. Воплощение тёмного чуда. Клуб Хасана — имитация. Если Хасан просто разыгрывал закрытое, недоступное заведение, Азиум являлся таковым. Найти его невозможно. Попасть в него невозможно. Азиум находит тебя сам. И уж поверь, найдя, он бы не оставил тебя в покое. Само название Азиум не существует. Это не более, чем обозначение для тех, кто в теме. Если бы у тебя завтра спросили, как пройти в Азиум, ты, наверное, даже не понял бы, что это, мотнул головой, да и пошёл себе на работу или в институт. По слухам, каждые полгода клуб перемещается физически. Это не место для светской тусовки, это несуществующее пространство, закрытое во всех смыслах этого слова. Туда и ехали.
Ехали проверять молодого Лёшика, дитя мира, грязью техногенной Системы, переработанной функцией отмерших программ.
Ехали молча. Хасан потянулся было к проигрывателю, но на полпути замешкался и убрал палец, словно из радио мог донестись некий зловещий звук. Анфиса отвернулась и смотрела куда-то в окно, цепляясь за клочки этого мира и пытаясь ухватиться в нём. Инга манерно курила тонкую сигарету. Её лицо не выражало чего-то определённого. Янка тоже притихла и по-собачьи, пытаясь считать эмоцию ситуации, озиралась по сторонам. Молчал и Саня. Он не мог решиться противостоять Хасану — слишком уж многое в его жизни зависело от этого человека, но также ему отчасти было любопытно, как проявит себя Лёшик в таком непредсказуемом месте. А Лёша не боялся. Не ощущал и интереса. Грязь ощущал. Ощущал чёрное. Ощущал, что зло. Особенно, когда Хасан грубо, гортанно ржал или нарушал тишину неуместными и двумерными шутками, на которые никто не обращал внимания.
Время пролетело предательски быстро для тех, кто не хотел в Азиум, и мучительно тягостно для… Да хотя там и не было тех, кто туда хотел. Люди города, вообще, странный народ, отправляются туда, куда не хотят, чтобы имитировать жизнь, которая им не нужна. Короче, подъехали они в один из безликих дворов. Таких десятки в Москве. Обшарпанные высотки, тусклое освещение, грязные подъезды, мёртвый голубь с сигаретой в жопе, слово «***» на стенах — всё, как мы любим. Едва они вышли из машины, как ночь сразу неприятно облепила их всех этим мусором. Они теперь словно бы оказались вне защиты, на самой ладони у врага. Тут раскинулись его земли, его власть. Яна по обыкновению ретиво вырвалась на волю, но потом словно подбитая дворняжка вернулась, поёжилась и спряталась за Ингу. Анфиса замерла, обхватив плечи, и встревоженно осматривалась, не двигаясь с места, и лишь убогий, болезненный свет из-под фонарей обрисовывал её локоны. Магдалиной посреди пустыни она замерла посреди ночи, а ночь глазами незримых хищников впилась в неё. Она осталась с этим один на один, как каждый здесь. Место было одиноким и неприятным. Многоэтажки, многоэтажки, многоэтажки, которыми усеяны километры ночи. Поналепленные, бесполезные, безутешные. Они теснили друг друга, злобно выживали из окрестностей. В их тусклых окнах читалась безысходность, а в обожжённых, зассанных подъездах кололись подростки, дикие и агрессивные. Небо — высокое, холодное. И чернота вокруг такая, знаешь… непроглядно-серая.
- Ну и где тут? — в очередной раз съёжившись, пробормотала Янка.
- Щас-щас, — как злой Бармалей озирался Хасан. Он определённо отыскивал какой-то опознавательный знак. — Сюда! — наконец, уверенно проговорил он и устремился к покосившейся телефонной будке.
- Матрица какая-то, — прошипела Инга, которая непоколебимо курила, смотря вперёд бесстрашным взглядом.
Но пыл Хасана было не унять. Он намерился найти Азиум сейчас и уже ни за что не свернул бы со своей дороги. Таков он. Найти, доказать, подмять — даже ценой жизни. Хасан быстрым шагом побежал к будке, пересекая тротуар. Приблизился. От напряжения он часто вдыхал грязный воздух, а сердце его стучало, словно выстрелы импульсивной винтовки. Осмотрелся. И с этого угла нашёл. Безмолвно Хасан указал пальцем. И все увидели Его. Словно бы он наконец-то решил показаться из монотонной, монолитной мглы. Удивительно, как до этого не замечали. Им явился куб. Безликий, бетонный куб в этажа три высотой. Без огней и иллюминаций. Наглухо закрытый. Без окон. Ни звука не доносилось изнутри. Он был огорожен колючей проволокой и забором с жуткой, безликой, ничего не объясняющей надписью: «Промзона. Не допускать детей!». Лёшик ещё не знал этого места, но он знал — это оно. Ему стало не по себе. Он ощущал что-то неприятное на много километров вокруг. Куб стоял угрожающим предзнаменованием и бесстрастно, как Вселенский стиратель, рассматривал компанию, ужасая своим каменным безразличием к живому.
- Тут стойте! — отрезал Хасан и стал потихоньку приближаться к пропитанному смертью забору, хотя никто особо и не изъявлял рвения составить ему компанию.
Куб избегали и местные. Каждый старался обходить зловещее строение стороной. В его окрестностях даже не кололись и не насиловали малолеток. Надо было быть в конец обдолбанным торчком или забившим на жизнь депрессантом, чтобы прийти сюда и проводить последние облики жизни. По земле осколки бетона, непонятно откуда шприцы, бутылки, неприятный запах страха. Про такие гиблые стройки обычно сочиняют страшилки пацаны, пока один не наберётся храбрости сходить туда. С дрожащими поджилками войдёт на территорию, даже пробудет там минут пять, а потом…
Хасан завершил свой путь до забора. Убедился, что жив. Внимательно осмотрел частую металлическую сетку. Провёл рукой по одному из чугунных тонких столбов, словно пытаясь что нащупать. Потом по-другому, третьему и так несколько безуспешных раз. Мужчина заметно нервничал, матерился и плевался, всякий раз, когда его уже запачканная бурой ржавчиной рука ощущала только шершавый металл. Он явно что-то искал. Прошло ещё три напряжённых минуты. А потом — он действительно нащупал! Этот пароль знали только допущенные. Дело в том, что по каждой стороне периметра, на одном из столбиков можно было найти определённое количество засечек. Двадцать означало — клуб закрыт, ищи другой. Шестнадцать — ты на верном пути, ищи рядом. Восемь — ты нашёл, что искал. Хасан блаженно закрыл глаза. Это был тот самый клуб. Тот самый куб.
Армянин испанского происхождения постоял так пару минут, собираясь с духом, чем ещё больше заставил своих спутников нервничать и ёжиться от ночной прохлады, здесь особенно острой. Потом открыл глаза. Обернулся на своих и нерешительно проник за ограждение. Послышался хруст стекла под его ботинками, какого-то мусора. Его утратившая чёткость фигура удалялась всё дальше, превращаясь в размытый силуэт. Он приблизился к глухой безликой двери, что наглухо закупоривала бункер и постучался особым ритмом. Прошло около минуты и так три раза. Напряжение нарастало. Сердце билось чаще. Все уже начали думать, что Хасан просто сошёл с ума. А тот неуютно озирался, усилием воли подавляя желание уйти. Тускло роняли крохи света уставшие фонари. Звёзд не было видно под капроном безликого неба. Ни одна местная дворняжка не подавала голос. Всё застыло. Время превратилось в тягучую неприятную материю.
Наконец, послышался неторопливый, издевательский скрип. Дверь лениво отворилась. По мере того как она раскрывалась всё шире, казалось, что должен был политься свет, но его всё не было и не было. Вскоре стало ясно — за ней мрак. И по мере того как открывалась дверь всё шире, казалось, что должен произойти ****ец. Все затаили дыхание, будто вот-вот раздастся выстрел, что стремительным всполохом окрасит реальность в цвет крови, Хасан завалится с небом, застывшим в глазах, и никто из собравшихся тут не сможет его спасти. Уже не сможет. Но дверь отворилась и ничего не произошло. С точки обзора Лёши было сложно разобрать, кто за ней. Анонимус ловко выходил из фокуса обзора одинокой компании — он фатально знал о их присутствии и их местоположении тоже. Лишь бочок его потрёпанного, потёртого капюшона удалось разглядеть и то мельком. Хасан начал что-то говорить. Говорил смирно, не свойственным для себя образом, не повышая голос и не жестикулируя. Как на покаянии перед ликом Господним, заточённым в камне. Собеседник, казалось, вообще был нем. Они что-то выясняли. Ну, точнее, Хасан выяснял, а тот слушал, изредка совершая однозначные кивки или вращения головой. Таких здесь, кстати, называют «жнецы». Они знают всех допущенных в лицо. Знают, в каком состоянии их допускать, а в каком нет. Знают их био и их актуальную форму. Они прекрасные опознаватели, психологи и бойцы в одном флаконе. Однажды войдя в Азиум, он зрит тебя своим оком всегда. И для каждого зарвавшегося гостя существует своё определённое количество предупреждений. В зависимости от поступка, могут выгнать из клуба или что похуже. Ну вот новичкам, например, дают около пяти предупреждений, а статусного, знающего правила, могут и сразу пришить за высокомерие нарушить то, что, ты знаешь, нарушать нельзя. И если ты, девочка из HR, думаешь, что разбираешься в людях, поверь этот Жнец схавал бы тебя ещё до того, как ты бы это осознала.
Тем не менее импульсивный по своей природе Хасан начал распыляться и опасливо махать руками в ходе беседы — не мог уж удерживать свой буйный пыл. При первой же его попытке «взорваться» жнец хладнокровно положил ладонь Хасану на плечо. Это было первое предупреждение на сегодня. Барон ночи весь остыл внутри и сжался. Он не знал, что грядёт и приготовился к боли, которая остро пронзит его или тупо проломит, но этого не случилось. Его собеседник выдержал гнетущую паузу, после чего дал знак головой, чтобы компания заходила через подвал. Дверь закрылась. Жнец растворился.
Хасан не спеша отступил. По его телу разлилась слабость, как после сильного напряжения, когда каждый твой нерв на максимум, а потом всё тело, раз, и ватное. Он разве что не перекрестился и замер, глядя куда-то чуть выше двери, как если бы там висело святое распятие. Но его там не висело. Также неторопливо повернулся и поманил всех за собой. Команда двинулась нерешительно, без особого воодушевления и доверия. Анфиса и вовсе хотела отказаться, но она доверилась Саше и шла за ним, как обычно перекладывая на других ответственность за свою жизнь. Яна спряталась за Ингу со словами «Мамоцька, мне жу-у-утко». Та молчала. Саша двинулся вперёд, а все за ним. Сделать первый шаг оказалось не так сложно, как преодолеть проход за забор. Это было самым страшным. Пересекая территорию, в напряжённой тишине, они ощущали максимальный накал момента. Так, словно сделай они это, и тут же незримый стрелок выплеснет их жизни в разбросанные кубики зданий. События максимально сконцентрировались в пространстве и, казалось, что вот-вот оно разорвётся исполинским взрывом и произойдёт нечто страшное. Но и этого не случилось. Никогда они зашли на территорию, ни после первых робких шагов по осколкам чего-то. Не случилось этого и в последующие полторы минуты, которые они старались растянуть как можно дольше, не охотно добираясь до Хасана. Тот поторопил их:
- Ну чито замерли? За мной паш-шли! — он нервно повысил голос.
Процессия из пяти испуганных человек и одного настороженного кочевника обошла куб со стороны, где их ждала неприметная пристройка. Что-то вроде подвала с косой крышей, застланной какими-то алюминиевыми хреновинами, каркас деревянный, того и гляди — навернётся. Кажется, что зайдёшь туда и там и похоронят. Хасан боязливо толкнул шаткую дверь, всю покоцанную и, походу, изъеденную прожорливым короедом. Та открылась не сразу. Что-то ей мешало. Мужчина толкнул посильней и с напором так, чтобы можно было войти. Наконец, дверь поддалась, но отворилась лишь на треть. Ну явно, что-то мешало, но, что — никто выяснять не хотел. Неторопливо, изучающе хозяин жизни просунул голову и, убедившись, что всё как бы безопасно, боком, дабы не порвать рубашку за несколько тысяч долларов пролез внутрь. Он поманил всех за собой в неизвестность. И точно так же, стремаясь коснуться своими надушенными шмотками этих покрытых СПИДом и сифилисом стен, они брезгливо лезли. Один только Лёшик легко заскочил. Ему то чё, его местное не трогало.
Начался медленный и напряжённый спуск по приземистым ступеням. Воздуха стало мало. Стены давили. Лёша ощутил чьё-то незримое присутствие. Казалось, что в глубине, за бетоном кто-то стоит и пристально за ними наблюдает. Внимательно сканирует каждый шаг, поворот головы. Возможно, так и было. Ни одна деревянная ступень не скрипнула, они намертво вмонтированы всё в тот же бетон, которым тут всё было залито, ну точно в могиле. И никакого воздуха опять. Душно, спёрто, сухо. Такое ощущение, что спускаешься в последний путь. Ещё и из коридора навстречу бьёт обильный свет. Кажется, вот-вот тебя встретит Иисус, только не преисполненный любви, а его тёмное сатанинское воплощение, которое задурманивает разум неверно истолкованной истинной, и уводит тебя в такие тёмные дебри переплетений Знания, что мамочки мои, — хочется бежать обратно в кроватку, где самая большая проблема, что бабушка заставляет тебя спать после обеда.
Свет поглотил их.
И открываются новые локации. Перед ними длинный коридор, а может и вовсе тоннель. В Азиуме могут сделать, что угодно — хоть город под землёй, хоть бункер для пыток. Всё пространство покрывает абсолютно стерильный, яркий свет. Повсюду свет. Со всех сторон. В нём тонешь и всё. Больше тебя нет. Кажется, что реальность сузилась до этого тоннеля, и за ним ни существует ничего — ни города, ни машин, ни повседневной рутины, ни отпускных с вычетом процента из основной зарплаты, ни внезапного фарингита, ни высокой госпошлины за утерю паспорта. Только эти стены. Приглушенно звучит музыка. Лёшик не знает такой. Чем дальше они углубляются по тоннелю, тем более плотно их стискивает водоворот психодела. На стенах гуляют гигантские видеоизображения. Одно лишь бесконечное бурное море. Вечное, как чёрная материя вокруг твоей маленькой планеты. Оно заставляет завороженно смотреть в зеркало себя и уносит в долгое странствие. Волна за волной, одна на другую. В никуда. Следом пространство заполняют изображения безграничного неба, и ты выходишь в открытый полёт. Ты выныриваешь на волю из гнёта тяжкого. Ты становишься свободен, и все границы теряют смысл. А потом проступают многочисленные узоры, калейдоскопом сменяющие и дополняющие друг друга. И в тот момент ты вылетаешь в космос, где реальность остаётся пережитком бесполезного вчера, а завтра существует только в календарях офисников. Ты отрываешься от титьки Системы и получаешь дозу свободы в подсознание. Все видео тщательно отобраны, а звук приглушен ровно настолько, чтобы физический мир растворялся исключительно постепенно, и новое, искушающее замещение ядовито проникает в твой мозг. Покуда Лёшик шёл всё дальше, он заметил, что время от времени, вдоль стен встречаются странные люди. Некоторые из них дерзко и выразительно смотрят тебе в глаза, они вынимают языки и трясут им. Они так и хотят броситься тебе внутрь, чтобы разодрать там всё. Но не могут этого сделать. Они сидят на цепи. А по сути и не пытаются. Они только делают вид, что хотят тебя сожрать, на самом же деле — так просто красуются. Другие стыдливо отводят взгляд, когда попадают в фокус внимания и закрывают лицо руками. Они не плачут и не кричат, а, наоборот, замкнуты и закрыты для всего. Под плотным куполом отстранённости к ним не пробиться. Одни, обняв себя, раскачиваются и безысходно смотрят в точку, другие заняты имитацией очень важных дел — ходят, перекладывают какие-то предметы — в общем, занимаются всем тем, чем принято в социуме. Кто-то невыносимо кричит, раздражая пространство резкостью звука. Кто-то едва различимо шепчет острым, ядовитым шёпотом, проникающим в нейроны. Третьи срываются от шёпота до психоза и обратно, и так гоняют по кругу. Некоторые одиноки и несчастны в своей отчуждённости, других пьянит парный эйфорический экстаз. И снова одни кричат дичайшим шёпотом, а других не слышно и самым душераздирающим криком. Это зал пыток. Пыток не физических — моральных, коими обвешивают себя молчаливые дети, не ставшие взрослыми внутри своих оболочек. Некоторые из них изображают своим телом фигуры, море, смех, бьются в конвульсивном танце. Некоторые безысходно лежат и ничто, созерцающее безвыходное пространство потолка, становится их всем. Пространства перемежались, и кто-то уже стыдливо прячется в наглухо закрытых комнатах, подглядывая в глазок изнутри, а кто-то придаётся публичным оргиям за высокими стёклами. Время от времени, словно бы обрывки воспоминаний из неких информационных полей Вселенского масштаба долетают обрывки бессмысленных фраз: «Чай, кофе», «На Сахалин!», «Недорогое метро рядом». По углам валяются бесхозные шприцы ещё полные дозы, будто кто-то по-прежнему невидимый наблюдает за происходящим и руководит этим жутким балом, вовремя подбрасывая «подарки». Ты можешь взять их. Бесплатно. И отправиться в свой Космос. Или выбрать нырнуть на уровень ниже. Лёша не воспользовался этой возможностью. Время тут, как будто растворилось и замерло, как и вся прочая материя.
Туннель закончился. Но морок только начинается. Хотя, может, это и было явью. Они вышли на космодром. Так здесь называют площадку для веселья, где и течёт самый сок. Что-то вроде танцпола, но дело в том, что танцев как таковых в Азиуме нет. Люди просто выходят на космодром и отпускают своё тело в полёт. Они делают с ним всё, что угодно. Площадка тонет в контрастных хитросплетениях черного и белого. Свет бьёт в лицо зловредным выбеляющим фонарём, мелькает редкими всполохами или рябит переплетением тонких лучей. Исключительно чёрный либо белый. Другого здесь не дано. Всё мелькает. Как в лаборатории стерильно. И царит тут техно, венчанное с минималом. Оба такие глубокие, жёсткие и грубые, что самый тяжёлый дабстеп показался бы тебе легкой попсой, детка. Это грязный, забадяженный дорогим СПИДом минимал и такое же техно. И они здесь беспрерывны. Никаких переходов или отклонений. Прямолинейный давящий психоделический сет, не щадящий тебя в этом пространстве. Он врывается в нутро бесцеремонно и слепо, как обезумевший от похоти наркоман, который разрывает и пачкает своей грязью лоно малолетки. Лёшик знал такое, но не знал такого. Посреди космодрома, на полу извивается девушка, что уже ушла в полёт. Совсем голая. Её мраморно-белая кожа ярко выделяется в переливах тьмы и света. Её худые неприятные ноги переплетаются, словно лапы паучицы. Они то плотно скрещиваются, то раскрываются в широком шпагате грязно и мерзко, выставляя на обозрение её алое, набухшее от жёстких проникновений, отталкивающее лоно. Она широко разводит его пальцами, так чтобы можно было разглядеть самую плоть и ведёт рукой по своей плоской, едва намеченной груди. Непонятно от чего — от боли? от блаженства? — она стонет, и, кажется, всё пространство стонет с ней. Она изгибается, и весь ритм музыки синхронизируется ей в унисон. Это был по истине живой сет. Акт похоти между незримым ди-джеем, правящим адский бал, и омерзительной танцовщицей, что чувствует каждую сильную долю трека, а её партнёр чувствует её малейшее намерение, и вместе они пишут настроение ночи. Она совала пальцы себе в рот меж своих тонких ярко маджентовых губ. Она кусает пальцы и кровь отвратительно пачкает её лицо, шею. Она размазывает её по соскам, суёт пальцы в лоно и анус, смешивает выделения и снова возвращает в рот. Это ода низменности.
Лёшик не испытывал никакого интереса на протяжении пути: ни от свободной наркоты, ни до разлагающегося существа на полу. Он чувствовал, что тут грязь и ему не нужно её видеть. Если клуб Хасана предлагал полёт на туристическом кораблике по захватывающей Вселенной, то тут был холодный, беспощадный открытый Космос, который своей чернотой и отсутствием тепла проглотит тебя и не заметит утраты на Земле. Как испуганный мальчик, отмеченный аутизмом, Лёша замкнулся и сузил свою реальность в одну точку. Он пытался закрыться в своём прекрасном мире, но извращённое нутро города било слишком сильно. И оно беспощадно проламывало его защитный барьер, проникая в душу своей мерзостью. Таков мир городов. Он оставляет ядовитый осадок и превращает расу людей в сознание, пресмыкающееся на привязи у принципа скуки. Такова болезнь мегаполисов и их синтетического волокна, что опутывает ум и волю, выкачивая сок — люди погружаются в скуку перенасыщенности и забывают, кто они, и что им делать. Всё от скуки. Это главный анестетик Системы для пышущей буйством души. Вот и суют в себя всякое дерьмо, лишь бы вспомнить жизнь. Такова трагедия извращённой, перевёрнутой логики. Ты бьёшься за не своё, реализовываешь внедрённую функцию, а когда реализовал её (добился квартиры на самом верхнем этаже Москва-сити или получил топ-менеджера в Гугле), тогда отключается механическая программа и киборг сгорает, теряет свою нужность и сгорает. В механике так всегда, нужность определяется наличием функции. В жизни этого нет. Жизнь — она сама по себе и свободна от принципа… любого. А потому только в искусственных мирах, вроде этого, возможно отклонение от естественного — добровольное пресмыкание человека.
Лёшу вырвал из его замкнутости грубый толчок в плечо. Перед ним возникла мерзкая, жирная, заплывшая и обрюзгшая рожа Хасана:
- А-ай-й-й, дорогой, что не родной как, а?! Угощайся, пляши, не скромничай, да? Всё бесплатный, всё купленный для тебя! — он попытался вытолкать его на космодром.
Лёша видит, что вместо Хасана перед ним демон. Небольшой, бесформенно чёрный, расплывающийся, как будто помехи по реальности побежали, с одуревшими от вседозволенности глазами. Рогатый. Он бессилен пред Лёшиком и потому просто скачет да пугает своей липкой грязью и хохочет до хрипоты. Он не может коснуться дитя Божьего, но неотступно пытается прельстить его «чудом» делать всё, что захочется, убеждая, что приверженство низменному — есть свобода. Но это ещё одна приманка и уже не Системы, а самой тьмы, которая иногда тоже захаживает в техногенный мир и нередко отыскивает себе тут прекрасных марионеток. В мире техногенном их зацепить проще, у многих из них вариативность действия опримитивлена и уже почти стёрто понятие Благодетели и Чести. Тьме, в принципе, чужда теория Системы, что убеждает будто человек безвольное Ничто или компьютер. Системе это выгодно, чтобы её паразитам было комфортнее в вопросах транспортировки, используя человека, как биоматериал или ослика. Но тьме-то живая душа, ох, как требуется со всеми её атрибутами! Хотя, кто знает, как Великая Тьма использует эту песочницу.
Словно в замедленной съёмке, Хасан что-то говорит Лёше, кричит, вроде, даже ширнуться предлагает, но тот его не слышит. Это всё словно какой-то сатанинский морок, опьянивший. Словно бы Лёшик впал в вязкое болото, жидкое как молоко. Саня поблек, дамы куда-то растворились. Ему показалось, что всё вокруг стало пыльно-чёрным. Звуки прекратились, а движения выглядят медленными, как в вакууме. Носители жизни подсвечиваются белым, как в инфракрасном восприятии, если его перевели в ЧБ. Они говорят, но и голоса нет. Лишь очень сильный ветер заглушает это открытое пространство своим резким свистом. Хасан не вытерпел, схватил Лёшика за предплечье, грубо его притянул к себе, пытаясь воткнуть баян, но непокорный дух, он, резким рывком выдернул руку, выбив шприц на пол, оттолкнул ржущего Хасана и выбежал куда-то в очередной коридор. Лёша опёрся о стену рукой и, что было сил, проблевался. Мерзкая липкая кашеобразная рвота извергалась из его горла так обильно, что слизь пошла носом, заставляя хватать воздух ртом и опасливо заглатывать жидкость обратно. У него ушло где-то минут семь на то, чтобы избавиться от всего этого дерьма, что скопилось внутри.
Лёша медленно поднялся, ощущая лёгкие уколы в животе. Пульсирующие от давления сосуды приходили в норму. Утёр рот рукой. Вернувшись в более или менее устойчивую форму сознания, бунтарь заметил, что оказался он не в том коридоре, через который их привели. Здесь также бьёт сильный свет, но иногда, ровно на пятнадцать секунд, он сменяется ультрафиолетом, ядовито красным или кислотно-пурпурным. Видеосъёмки здесь не было, хотя, наверное, точно была. Музыка звучит массивная, давящая и масштабная, напоминающая звучание первобытного космоса, растерзанного на куски и ещё не сросшегося в восхитительные Вселенные. В ней зашиты стоны животных, крики детей, страдания человека, но ни единого слова, ритма тоже нет. Весь тоннель, точно ход муравейника, наполняют комнаты с высокими толстыми окнами. Такие не пробить. Ни снаружи, ни изнутри. За ними скрываются самые разнообразные чужие человеческие жизни, которые, как и у себя во дворе, возвращаясь с работы ты можешь ходить и рассматривать со стороны, но не касаться их. И у каждого что-то, а ты чужой здесь. Некоторые из людей за окнами в костюмах — демонов, птиц, обезумевших клоунов или инквизиторов. Все они придаются безжалостному разврату. Тут были черти, которые беспощадно сношают работниц Макдональдса, мёртвая пища тебя убьёт — запомни, тут были представительницы расы эльфов из Вар Крафта, которые без остановки ублажают своими ртами странных, непонятных существ в гриме и другие нереализованные подростковые неуверенности и детские обиды, где Харли Квин стимулирующая член Джокера была бы самой невинной шалостью воображения. Пол и количество участников этих оргий варьируются бесконечно, также как и их поведение: кто-то выставляется напоказ, кто-то приглашает, кто-то безучастен. Кто-то унижает, кого-то унижают униженные. Но чем дальше заходит Лёшик, тем больше замирает всё его нутро — он не хочет видеть то, что он видит. Но он видит. Он видит.
Сначала ему предстали многочисленные карлики: одни стоят в нелепых позах на привязи у «полноценных» господ, другие яростно наказывают высоких людей и те ловят с этого невероятный кайф. Потом инвалиды. Ампутанты, полностью четвертованные или частично искривлённые. Лёша замешкался у одного из «зеркал жизни» или, как тут говорили «зеркала смерти». Там женщина безучастно сидит в кресле-каталке, её взгляд блуждает в нигде, а взрослый мужчина в больших очках и с густыми усами бьёт её по щекам ладонью, прикладывая её голову к паху и орёт, обвиняя во всех своих неудачах, начиная с самого детства. Затем следовали старики, дети животные, вёдра с кровью и куски сырого мяса, и Лёше совсем не нужно знать, кому принадлежавшего. Одни в сознании, другие под многочисленными наркотиками. Трансы, геи, психи, истерики, невротики и прочие. Маньяки, герантофилы, героинщики, детоненавистники. Все они трахают друг друга, кто как может. А после. Лёшика снова стошнило.
Он ещё не ведал, какой извращённый БДСМ ему предстоит. И не та попсовая херня в духе «пятидесяти оттенков», где бы твоя киса кончила. Нет. Это было другое. Здесь, внутри беззвучных камер, люди бритвой делали надрезы на своих половых губах и засовывали крошёное стекло в головку полового члена, теряя сознание от боли, крича от неё же или дико мыча, зажав в зубах кусок дерева. Некоторые сидят на полу, в смирительных рубашках и калечат себя, нанизывая собственное тело на острые предметы и снова орут животным криком, услышать который могут только они сами. Здесь маленькие японские девочки давят ногами живых цыплят, а извивающимся в агонии страха старикам выкалывают глаза. А те были живы. И о предоставлении им анестезии тут никто не позаботился. Их болью наслаждаются. А их ужасом, многие из которых совсем не изгажены страшным грехом, люди, которые просто пошли за хлебом и планировали посмотреть свой любимый фильм в 21:00 по ТВ-3, их ужасом упиваются.
Лёша двигается дальше. Он надеется найти выход, он хочет уйти, но ничего не заканчивается. Ужасы человеческой грязи окружили его. И чем дальше он видел человека в форме разложившегося, гниющего сознания, кишащего паразитами тщеславия и вседозволенности, тем больше терял он веру в Человека. В одной из комнат он увидел, как на цепях, подвешенных к потолку, словно кукла болтается молодой мужчина. Его борода идеально выбрита, трепетно покрашена в каштановый цвет, аккуратно причёсана и с любовью ухожена, а на голове покоится венок из мягчайших роз без единого шипа, дабы не калечить его. Ноги его заботливо, очень бережно перевязаны шёлковой лентой. Он подвешен к потолку, за руки и ноги, словно распятый на кресте. Как дорогую жертву его старательно и тщательно подготовили к ритуалу. Да, Азиум, поистине любит своё дело. Ни один волос избранных жертв ни должен быть омрачён болью. Их боль должна быть чистейшей. Мужчину истязали, сношали и делали с ним абсолютно всё, что в извращённых видениях приходит взору примитивного садизма. Сначала Лёшику показалось, что тот под дозой, но только присмотревшись, когда его голова безжизненно опустилась и ясные карие глаза более не преломляли жизнь, он понял — это был труп. Рядом стояли двое, которые с фанатичной любовью омывают его тело, вытирают кровь и всю грязь, которая на него изливается. Он, вероятно, осознанно сделал такой выбор. Это был особый человек. Иной для такого действа и не подошёл бы. Азиум с радостью принимает тех, кто делает осознанный выбор. Кто знает, чем их прельщают. Кого-то давила безысходность, и они искали успокоения в самоуничижении. Другим обеспечивали целые поколения. Они на самом деле продавали себя со всей душой в обмен на комфорт своих близких, которые после были обеспечены на несколько десятилетий. Азиум действительно ценит людей, готовых на такие решения. Они считают подобное проявлением чистой любви, а ещё потому что страх жертв, принуждённых против воли отравляет естество, а для их сцен, порой несущих сакраментальное, магическое значение, нужна чистейшая энергия доброй воли. И Азиум всегда честен. Он выполняет свои обязательства. И подписав контракт, ты получаешь обещанное. Неизвестно был ли Азиум настолько Богат, настолько влиятелен или беспринципен, но материальные блага он предоставлял в избытке. Многое оставалось от без вести сгинувших жертв и тех, кто добровольно отписал своё имущество, а Азиум тщательно прибирал себе квартиры, дома, машины, бизнесы и много другое. Лёша наблюдает за сценой дальше. Во главе адской имитации Священного писания стоит гроб. Чистый, строгий, дорогой, устланный живыми лепестками. По периметру его окружают свечи, а у изголовья стоит вино в чаше. Внутрь поместили уже бездыханное тело. Как и предыдущий кандидат, он походит на лишённую жизни оболочку Иисуса. Труп безупречно вымыт и помазан благовонными маслами. И всё опять по кругу. На него плюют, ссут и кончают. Запах, должно быть, там стоял максимально отвратительный — человеческие испражнения, смешанные с благовониями и отдушками. Лёшика качнуло. Словно мощный поток больной, полной мёртвых остатков энергии, оттолкнул его в сторону. Малыш вжался в стену, наивно закрыв лицо руками, словно пытался защитить себя от этого ужаса, да не мог. Он проник слишком глубоко, слишком ясно задел его не устроенный таким образом мир, так что Лёша не хотел открывать глаза, дабы не запечатлеть происходящее. Но отдельная камера так и зияла сквозь все измерения. Он видел её, даже крепко зажмурившись, даже в окружившей его темноте она прожигала все слои сущего. Она притягивала его внимание, как нужно было ему её увидеть и, значит, нужно. Лёша набрался мужества, отнял ладони от лица и посмотрел. Более он не двигался. Он не сходил с места, вжавшись в стену, как беспомощный котёнок. И он смотрел. Он должен был. И не оттого что комната поражал изощрённостью происходящего в ней сценария, дело было в другом.
В окне по диагонали страннику представилась очередная картина бесчеловечных пыток. На узких деревянных стульях посреди комнаты сидят два человека. Уже далеко не молоды, оба отмечены седым касанием времени. Затронутые жизнью, но готовые ещё ко множеству прекрасных открытий. Они плотно привязаны к жёстким спинкам, хотя не заметно, чтобы они сильно сопротивлялись. Негодование и неприятие уже покинуло их и бессилие в выражении обречённости завладело их телом и разумом. Рты непонятно зачем забиты какой-то ветошью. Неоправданная жестокость. Глаза широко раскрыты. По лицу женщины текут слёзы. Мужчина уже не плачет. Вся его психоэмоциональная система выгорела, и он не в состоянии Ощущать. Оба часто дышат. Видно их мучение. Ни один не тронут физически. Оба в полнейшей неприкосновенности. Заметно, что крупицы надежды ещё не до конца покинули их, и их тела содрогаются, когда причиняют боль третьему участнику сцены. Девушка. Молодая. Без одежды. Стоит перед ними на коленках. В заднее отверстие ей воткнута тряпка: туго, грубо, судя по крови, против её воли. Влагалище расширено металлическим конусом. Около них ноутбук — воспроизводит видео, где она занимается сексом за деньги. Сейчас же её держит за волосы мужчина, который грубо насаживает её рот на член связанного старика. Меняет хватку и берёт её за горло, так что бы задыхалась. Видно, сколько боли и трагедии доставляет этот процесс пленникам. Это не проявление насильственного удовольствия. Мучитель смотрит в глаза этих двух людей. Они — родители девушки. Их дочь занималась проституцией, ну, или была содержанкой, как это принято сейчас заменять. И палач наказывает не только её, но и родителей за прегрешение «порочного воспитания». Жестоко, садистки — карает. Видно, как в их глазах теплица великая боль и жалость к своей дочери. Они оплакивают её немыми слезами глубочайшего страдания, в которых трепыхается вера, что всё закончится без ещё больших мучений. Но с каждым новым принуждением, характер которых развивается, в них умирает живое, и они становятся безвольными манекенами. А как ещё, когда захватывает осознание неотвратимой безысходности?.. Поскольку девушка стоит к Лёше спиной, он не видит её лица. Но он отлично может разглядеть её узурпатора, и это было именно тем, что заставляет его видеть. Он узнал его не сразу. Ему понадобилось несколько минут, чтобы прочитать всё необходимое в этом сатанинском лице, размытом блаженством беззакония и ощущения особого внечеловеческого восторга от наказания того, что он презирал, от осознания собственной привилегированности. Тот же пепельный, испытующе-исследовательский взгляд, который и сейчас абстрагирован от происходящего и как бы со стороны наблюдает за реакциями и взаимодействиями человеческой души. Механически, как давят мышь для опыта, наматывает волосы дочери на кулак и насаживает её окровавленное горло на член родного отца. Такой же холодный и безэмоциональный вершитель тёмной воли, как тогда, когда он встретил его в каморке метро, но уже с эмоцией удовольствия. Его воля вершится, и весь мир стонет болью под его всесилием. Горят души, выжженные им, а он — Бог. Мучения стекают на пол слезами и кровью. Это был Рамзес. Лёша узнал его. Узнал бы из тысячи других воплощений жизни. И не своим он положением пользовался в отличие от тех ментов, что окружали его тогда на трассе, он являлся самим злом в обличии человека, выжимка боли являлась его природой — не механической функцией, а воистину живой природой. Лёшу пронзило понимание и ужас от осознания наслаждения жизнью в умерщвлении. Он увидел, что тёмная сила дала Рамзесу то положение, в котором он может реализовывать свой маниакальный садистский порыв. Она же позволяла ему без особого труда выцеплять людей из жизни, находить их, похищать и, приведя сюда, обрушивать на них весь ужас извращённого человеческого сознания и вытягивать из них нужные его покровителю эмоции. Азиум был венцом сего искусства. Именно потому сюда его и поставила та великая сила, которую он олицетворял. Он не был ментом, он не был психопатом, он был энтузиастом боли — ловцом Азиума, который поставлял ему жертв — «кукол», ещё один термин из их мира. Он не работал на Азиум, он был тем самым нужным человеком, которому создатели этого места развязали руки, демоном которого выпустили на волю, чтобы он удовлетворял нужды клуба и реализовывал за так своё предназначение. Ибо ведали они неким тёмным знанием, они нашли способ привести этого демона в мир, и теперь он делал своё дело. Откуда-то Лёшик знал, что его зовут Рамзес, но не здесь, в привычных декорациях паспорта и юриспруденции. Это было его исконное имя. Хотя имён у этого «Узурпатора», наверняка, было много. А дальше Лёшик не хотел знать. Он слишком ослаб для тяжести дальнейшего познания.
Рамзес увидел его.
И, кажется, он одичал ещё больше и просто сорвался с цепи. Он узнал Лёшу, заметил его присутствие, вспомнил его роль и блеснул ещё большим азартом. Тот уже не был для него просто бомжом из метро — он тоже узнал его, словно вспомнил некий антипод себя, так же как Лёша тогда на дороге, когда Рамзес был слишком ослеплен потоком безумия, чтобы память стала чиста, так сейчас в своей естественной демонической форме он вспомнил Лёшу из прошлых странствий реальности. Он зажёгся азартом — светлое, противоположное себе уничтожить и запятнать своей тьмой. Он дико рассмеялся, что было слышно даже сквозь стекло, будто два всевременны;х врага, наконец, встретились.
Лёша вылетел прочь.
Пока тёмный мучитель до одури изничтожал существо несчастных, Лёшик бежал, не разбирая дороги, по какому-то очередному из непонятных коридоров. Этот уже без декорации: тёмный и грязный, видно вход откуда-то, ну или выход, это уж кому как. Он словно бросился в океан в слепом прыжке веры, и неведомая сила повела его в нужном направлении. Да, это был джин, он пришёл Лёше на помощь и повёл лишь ему одному ведомыми тропами, ибо бестелесный дух способен видеть за гранью материального. Лёшик заметил дверь вверх по небольшой лестнице. Выход преграждал суровый мужик в тёмном балахоне. Тусклый свет от лампы падает так, что лица его не разглядеть. Лёша изо всех сил рванул вверх, в попытке снести его отчаянным бессилием, но его остановили. Не физически. Твёрдые и зелёные точно изумруд холодного оттенка глаза. Они смотрят оценивающе, бесстрастно, сурово. Они не выражают не единой эмоции, они неприятно копаются в самом нутре тебя. Они не осуждают, но сканируют до глубины души. И если Инга делала это как-то прагматически, как биоробот, этот же, подобно хирургу вскрывал тебя и на живую лазил в органах. Он выводы не делал, он всё сразу знал. Лёша даже не заметил того момента, когда мужчина крепко взял его за шею своей мощной лапой и приподнял над землёй. Теперь-то можно было разглядеть, что всё лицо его покрывает тонкая тёмная ткань, лишь рот с густой бородой да глаза виднеются через прорези. И когда тот заглянул внутрь трепещущего существа, это будто ему в самый желудок запустили неприятный перископ, только в душу. Он там ковырялся и раскладывал всё по полкам. Отделял страх от мотива. Память от любопытства, копался в дорогом и откладывал малознакомое. Лёшик так напрягся и весь просто вжался в себя, пытаясь расслабиться, чтобы скорее этот досмотр кончился. Он дрожал каждой частицей своего присутствия. Испуганный, растерянный взгляд потерял основу и выражал такое просящее выражение, в тоже время, смешанное с непониманием, отвращением и полной беззащитностью. Это был уже не Лёшик, а блуждающий где-то дух. И как раз в тот момент, когда наш далеко забежавший в мир мальчик, был готов не вернуться домой, снова возник джин, что был призван уберечь сына Божьего в его паломничестве. Ловкими, отмеченными эфирной лёгкостью и не отмеченными тяжестью местной важности, движениями он начал витать вокруг Жнеца, оставляя шлейфы розового, пурпурного и фиолетового дурмана, так что тот и не заподозрил, как внимание его затянула тончайшая персидская вуаль искусной работы. И хотя сделать это было не так просто, ибо сила духа и ясность разума этого обученного бойца была так высока, что противостоять он мог не только физическим вмешательствам в себя, но и ментальным, и духовным, но и мощь джина была немалой. Он методично и равномерно укладывал за слоем слой морока и, никуда не спеша, плёл свой эфирный узор, а потом ухватил за нить и потуже затянул свою вязь. Поначалу страж смотрел ровно, спокойно, изучающе склоняя голову то влево, то вправо, а потом как-то внимательней проник и увидел что-то, что так просто увидеть не мог в Лёшике, до чего нужно было пойти особой тропой, которой и повёл его джин. Он ловко скрыл от досмотра лишнее и показал ему истинную суть. Тот прищурился и заговорил. Голос его звучит вкрадчиво и въедливо, проникая в каждый блок нейронной сети. Шипящий и низкий, он точно змеёй всеми изгибами своего тела вползает в тебя, особенно громко в этом беззвучном пространстве:
- Чурка безродный привёл?
Лёшик не сообразил суть, но на автомате кивнул, покрываясь потом.
- На тебе нет вины в том, что увидел. Значит, так полагается. Его лимит предупреждений исчерпан.
Сказав так, Жнец выпустил Лёшика на волю.
*   *   *
Лёшик выскочил, и, точно полотно холодного серого космоса, шипящего ветром и зияющего белым разломом, выплюнуло его. Ночная свежесть охватила его. Он запнулся о кирпич и шлёпнулся в пыль. Утёр пыльное, грязное, потное лицом рукавом свитера и рванул дальше. Воздух, дома, вонь, огни, ночь летели ему в лицо. Он часто дышал. Вся гнетущая, душная напряжённость рассеялась, и теперь мир застыл в прохладе. Лёшик дал дёру прочь от этого грязного, извращенного места. Он то срывался на полубег, то шёл очень быстрым шагом, теряя силы. Он оставлял за спиной великий ужас человеческого существа. Запинался о мусор, банки, камни, но более не падал. Терял равновесие, но ловко его находил, боясь провалиться в склизкую черноту. Он ни на секунду не останавливался и всё оглядывался на страшный закрытый «куб» и никак не мог поверить, что кошмар наконец-то закончился. Он хотел уйти, как можно дальше, чтобы наконец-то избавиться от жуткого наглухо закапывающего ощущения, что зарождалось здесь, прямо на стройке в глубине одной из московских улиц, за стенами которой происходило живое истинное зло.
Лёша сбежал из могилы.
Когда, наконец, Азиум остался настолько далеко позади, что можно было считать себя в безопасности счастливчик сбавил ход. Он ещё раз обернулся на высящийся посреди ночи куб. Лишь верхушка его зловеще виднелась из-за ветхих построек. Лёша забрёл в один из скупо освещённых тусклым жёлтым дворов и уселся на лавку. И вот только теперь он ощутил, что спасся. Изо всей силы он выдохнул остатки тьмы из лёгких и просто обмяк на скамье. Свесив руки. Подняв уставшую, не способную более соображать голову к небу. Приятный летний ветер ласкал ему лицо и забирался под кофту. Ночь сделала оборот вокруг и вернулась на место. Лёша посмотрел на свои руки, словно удивляясь, что они всё еще с ним и счастливо рассмеялся. Он смеялся долго, радуясь тому, что он Чувствует. Он снова мог ощущать радость жизни, чего были лишены те несчастные. Он как из могилы выполз и теперь даже прохлада его радовала. Его радовало прикосновение ветра и то уникальное присутствие жизни, которое такое простое, но такое несравнимо приятное. И ни один химикат синтетической радости не сравнить с истинным ощущением потока жизни и своего места в нём. Жизнь — это уникальный дар, ценность которого так и сяк крутят в лапах лености, тщеславия и бесполезности, уничтожая его исконное значение. Небо и звёзды, как вечные спутники расы людей и в горе, и в радости по-прежнему были с ним, и он по-прежнему ощущал, что живой. Лёшик сидел посреди мира и радовался его присутствию в себе и своему присутствию в нём. Так прошло минут десять, когда его внимание привлекла какая-то возня и женский голос. Два.
- Ну давай же, дорогая, ищи-ищи. Вот же фоточка. Где здесь спряталось? — пищал почти детский голосок.
- Это вообще тот двор? — отвечал второй: строгий, сдержанный.
Лёшик с любопытством обернулся и увидел, как в нескольких метрах позади него, на карачках ползала Инга, пачкая свой белоснежный костюм дворовой пылью, а подле неё на корточках сидела Яна и освещала землю фонарём Айфона. Лёшик принялся внимательно и заинтересованно наблюдать за их действиями, пытаясь понять, что делают две эти женщины. Такая властная и отмеченная гордостью особа ползает в грязи, не боясь испачкаться. Её золотое дитя сидит в безопасности. Сразу было видно, кто тут, о ком заботится, кто ведёт. Инга была прекрасна, как изысканный предмет, сотворённый механической любовью. Она была неповторимое произведение искусства машин. А потом их взгляды пересеклись. Инга подняла глаза медленно и осторожно, словно столкнулась с хищником в естественных условиях. Сейчас она стала похожа на дикую кошку, которая внимательно и в тоже время грациозно оценивает ситуацию, не зная очаровать ей незнакомца или грубо выцарапать глаза. Изящное и элегантное существо, сексуальное в своей первозданной, животной природе. Её глаза сузились. А после…
- Твою мать! — она облегчённо ссутулила спину и вонзила когти в землю — Это ты! Из милосердия хоть бы представился! — на миг Лёше показалось, будто в её голосе прозвучала нота мягкости и доброты, что, конечно же, совсем не в духе Инги. Она хороша знакома с ответственностью за свою жизнь, и, если бы на месте Лёши оказался несущий злое намерение, она бы с такой же грацией задушила, зарезала или забила камнем.    
- Закладку ищите? — понимающе спросил уличный житель, быстро сообразив, какого ляда тут шарохаются две «высокие» дамы. В ответ Инга с пристыженным достоинством опустила голову. — После такого дерьма реально не в облом. — одобрил тот.
- Уж точно, — поддержала женщина, она мягко поднялась, ловко сдула прядь с лица, отточенным движением утёрла со щеки грязь, небрежно отряхнула костюм и села рядом — Ищи-ищи там! Твой же доставщик счастья оказался со сбитым прицелом. — приказала она Яне так, словно бы на людях не хотела показывать свою о ней заботу. Девочка же вместо повиновения беззаботно заголосила:
- Леша, Лёшенька, мы так рады, что ты здесь! Мы думали тебя съели эти ужасные монстры! — она изобразила ладонями пасти волков, клацающие друг на друга. 
- Вы что это, — удивился кочевник так искренне и так наивно, словно у него был ключ к решению всех проблем мира — Закладки ж обычно под лавки прячут.
Он бережно провёл по дереву скамейки, как по нежному лону женщины. Аккуратно проник глубже, нащупал щель, запустил туда пальцы, немного повозился и с видом бытовой обыденности подкинул в руке пакетик, и вложил его Инге. Та с обессиленной благодарностью посмотрела на спасителя и кинула пакет Янке. Куртизанка на удивление цепко словила его и начала оприходовать.
- Хасан, конечно, дикий. — серьёзно проговорила Инга после некоторой паузы, когда звёзды стали слишком уж испытующе рассматривать землян.
- Это ваш первый раз там? — спросил Лёша.
- Для меня нет, — хладнокровно, угрюмо и без доли гордости отозвалась собеседница, она строила сейчас предложения, как информационные структуры неокрашенные эмоциональным, будто все её функции отключились, и она просто выдавала смысл по запросу — Была давно. Азиум в то время находился в другом месте. Я видела немного, но этого хватило, чтобы понять, какие же люди разложившиеся твари. Не знаю, что позволили увидеть тебе, но сочувствую. Это тяжело пережить. — Лёша не был уверен в её искренности на тот момент, Инга производила впечатление одного из тех, кто не поколеблется устроить подобное безумство, чтобы проверить что-то ему нужное, но если же Инга была искренна сейчас, период жизни, который она описывала, явно являлся каким-то спусковым механизмом для формирования в её личности того набора характеристик, что выжгли в ней живое и сподвигли сделать выбор восхищения техногенным миром и стать его преданным киборгом, живущим по правилу логики и принципу рациональности. 
- Это всё болезнь денег, — как обычно просто объяснил Лёшик — И городов.
Инга продолжила, уставившись в одну точку, словно бы перед её глазами проплывали неприятные картины воспоминаний:
- Янка не была там. Сегодня я тоже не хотела её пускать. Но куда уж тут! Все же хотят в мифический Азиум! Тоже мне, сучки во время течки, за самцом в рядок. Анфиса слышала о нём. Боялась. А вот Саня, по-моему… Я бы к нему присмотрелась. Хотя. Куда Хас, туда и этот. Но Хасана за такое не погладят. Совсем не погладят. — её взгляд унёсся в небытие, и она неторопливо покрутила головой — Там не любят неподготовленных чужаков.
Инга говорила так, словно бы знала про это место гораздо больше, чем говорила. Что ещё насторожило Лёшу — как оттуда выпустили Яну столь просто? Ему-то чуть шею не свернули. И даже, если покровительство Инги было высоко, то здесь это не имело никакого значения. Он же тоже был типа под покровительством Хасана. Значит, либо Инга так хорошо защитила Яну, либо она имела отношение к Азиуму гораздо более серьёзное, чем хотела, чтобы Лёша поверил. Единственный вопрос — зачем? Зачем ей разыгрывать спектакль перед бездомным?
- И как только туда попадают жертвы… Что за уродливый бизнес. — Лёша стоял таким растерянным перед лицом большого зла.
- О, для этого есть особенный человек. — Инга недружелюбно улыбнулась, всё также смотря в черноту, и лицо её механическое окрасилось зловещим, ещё более зловещим, чем этот тёмный двор — Они называют таких Ловцами. — она что-то знала, точно.
Подключилась Яна. Она уже засмолила и успела немного расслабиться. Протягивая косяк мамочке, девушка ошарашенно откинулась на лавке и проговорила, бесцеремонно вклиниваясь в разговор:
- У-уф, я, конечно, много извращенных ***в повидала, но чё-т это как-то перебор.
Голос её сейчас стал ниже и как-то взрослее что ли. Она закинула ногу на ногу и тут девочку прорвало:
- Ну вот свалила я из этого долбаного Мариинска, и, вот, чё ты думаешь, Лёсь? Что там меня все хотели ****ь, что здесь. — она активно размахивала руками перед собой, как бы отделяя прошлое от настоящего — Вот только тут такие извраты невменяемые, что никакие деньги не смоют всё то, что на них обвисло.
- И тебя это устраивает? — как-то хмуро спросил Лёшик и тоже затянулся косяком, безапелляционно ставшим общим.
- У-у-у! — она отрицательно потрясла головой, глаза её округлились, а зрачки на миг сошлись вместе в линии переносицы, она положила локоть ему на плечо и продолжила — Вот, представь, сосу я ему недавно, а он такой вялый весь, как желе какое-то, а не мужик. Хотя с виду и ничего вроде был, а на деле всё медленно и печально. Ну я старательнее работаю, думаю, может, быстрее или глубже надо, а нифига! Я даже усомнилась в своём профессионализме. Была б я задрочкой, Господь свидетель, закомплексовала бы, — она перекрестилась — Что у мужика на меня не стоит. А он мне и говорит: хочу плюнуть тебе в рот. Ну я не поняла, думаю, спустить в рот мне хочет или чё надо ему? Ну, говорю, ты всё, милый, кончаешь? А этот мудак такой, ты представь, — она даже подтолкнула Лёшу локтем, с увлечением рассказывая о своей деятельности и изображая из себя мужлана — Нет, сука, я буду плевать тебе в рот и пощечину мне — хлясь-хлясь! Ну я такая за член-то его куснула, ну слегонца, чтобы тоже грань чувствовал, а он достал хрен и говорит, готовься, шлюха, я собираюсь тебя обоссать. Ну а я-то не люблю, ты знаешь, всю эту вот херь. Это бе-е… — она картинно затряслась — Свалила оттуда к чёртовой матери. Я даже бабки не взяла.
- Дура, — оборвала её Инга — Это был Русик, ты ему за шоу давала, а не за деньги. Тебя поэтому и сняли со второго сезона.
- Бли-и-ин, — Яна забывчиво схватилась за затылок и начала что-то припоминать, в её затуманенных глазах блеснули проблески сознания — Ну как бы, да, но деньги-то я всё равно не взяла. Вот… — она в упор посмотрела на Лёшика — Как бы не это важно. Важно, Лёсь, вот ты подумай, вот они говорят громкие слова, что там патриотизм, человечность, но это же продается всё, и что я хочу купить тогда? А? А я не знаю… Ведь купить же интересно то, чего ни у кого нет, правильно? А так я иллюзию хочу купить. Продать себя, чтобы купить то, что мне не надо, потому что оно не существует… Или вот, все это покупают, а тебе за так досталось. И все как бы думают, что ты такой крутой, а ты такой типа — хуюшки, это вам надо трудиться, а мне нет. Это тоже тема. А если всё это обман и тупо приманка, то и моя дырка ценность теряет. И я… А тогда зачем вся эта вот ха-ах-хах, — она часто задышала, высунув язык, как забегавшаяся собака — Гонка по колесу? Это же бред, и кто я тогда? Я и не шлюха, ведь шлюха за ценность продаётся, она ценность имеет. А я позволяю себя ****ь за обман. Я… Лошара какая-то… — она с комичным сожалением прихватилась за затылок, будто голова разболелась от неожиданного просветления.
Яна дополнила множество облаков на небе ещё одним растительного происхождения и положила голову на руки, на плечо Лёшику. Тот погладил её, по-братски и сказал:
- У тебя всё будет хорошо. Ты выйдешь из этого колеса.
Инга затянулась. Её взгляд уткнулся в пустоту. Они посидели так ещё минуты две, которые растянулись на километры световых лет и настолько оторвались от реальности, что не заметили своего рода угрозу, подкравшуюся сзади. Компания пацанов, по некой случайности проходившая мимо этого места отвергнутого Богом, а заодно и Дьяволом тоже, была рада дорого одетым гостям, оказавшимся в округе их владений. Они появились так неожиданно из ниоткуда, точно вызвал кто-то ночной патруль, как если бы наша троица мешала тут чему-то и требовалось их отвадить. А поскольку в темноте укуренным дамам и Алексею всё пространство дальше вытянутой руки казалось несуществующим, то они подпустили дворовых санитаров довольно близко. Из чёрной глубины прямо перед ними выпрыгнул самый наглый и тупой из команды. Предвкушающий рамс, он положил свою лапу на лавку прямо перед Яной и заржал, как и подобает первоклассному быдлу.
- Чё такие красивые и без мужчин? А ну, подвинься-ка, кроха!
Откуда-то из небольшой артели донеслось мерзенькое «Шлюхи на районе!». Инга встревоженно обернулась. Из темноты вырисовались ещё четыре таких же безграничных в безнаказанности рыла. Их лица были преисполнены развязной радости от осознания чужой беспомощности, точно так же как и у ментов, которые сопровождали Рамзеса. Что мусара, что гопота — люди, когда их ничто не может наказать способны делать ужасные вещи. Люди становятся паразитами за неимением чёткой опоры личности. Но в этот момент Лёшик словно бы оказался дома, у себя на районе, где всё понятно. Он вернулся в мир, в котором вырос, где пацаны — рас****яи и надо просто как следует вмазать одному, тогда и пыл поостынет. Конечно, можно и огрести, но уличная политика обычно такова, что, показав характер, ты, как правило, становишься с ними другом, а друзей не трогают. Да и просто Лёша подзаебался за этот вечер дерьма. В кровь моментально хлынул адреналин и словно бы весь тот отвратительный, гадкий, угнетавший его осадок нашёл себе выход. Пацан ощутил такое переполнение Силой, что даже не задумывался, он отдал себя ей всецелостно, и она послушно заполнила его дух. Лёха со всем наслаждением и радостью втащил. Колхозно, без подготовки, как умел кинул руку в прилетевшего стервятника со словами «Ты себя-то хоть уважай!», да так удачно попал ему в подбородок, что, походу, свернул со всей дури хлипкую челюсть. Тот заурчал, схватился за рыло и повалился на землю. Из компании раздалось угрожающе «Э, слышь, крыжовник ****ый!». Кто-то ломанулся его осадить.
Неизвестно, чем бы всё это кончилось. Подобные стычки тоже, как лотерея. Могут, конечно, и в стаю принять, а могут же и на пику поставить. Тут уж, как Бог даст. В этот раз ситуацию взялся разруливать их предводитель. Лет за тридцать, хотя на вид и все сорок пять. В зубах гоняет зубочистку. Приближается без спешки, оценивая «фраерка». Худощавый. Настоящая уличная гиена. Глаза вкрадчивые, хищные. Лицо покрыто летописью времени. Знает, что, почём, кого, куда, как. В пекло не суётся, но, если рамс, финкой чиркнуть не дрогнет. Шкура не по моде. Потрепалась. На голове панама. Об одежде в таких местах заботятся в последнюю очередь — тут другой интерес. Кожа желтоватая. Рот ровный, ничё не выражает. Глаза въедливые, расширенные, видно, время от времени. Кайфом балуется-то. Немного выпученные, того и гляди начнут вращаться на 360о, чтобы видеть вообще всё. Смотрит пристально, словно задумал что-то, но что — хрен проссышь. На руке, между большим и указательным пальцем, какой-то непонятный знак, не то якорь, не то буква «А». На мизинце печатка. Присмотришься — чем-то и на Лёшу смахивает. Разве что поциничнее. Как сам Лёха, если бы его улица схавала. Лёшик отлично знаком с таким. Он их и мелкими сверстниками видал и взрослеющими дядями, подкармливающими басоту. Вырос с ними бок о бок. Сейчас перед ним стоял местный старшой. Лёша адаптировался мгновенно. Он знал, как вести себя и что говорить, когда спрашивают. Если старшой вышел, значит, не беспредельщики, под кем-то ходят, а, значит, и риск быть поставленным на пику ниже. Раз старшой, то базар будет. А раз базар, то и договориться можно. А где договор, там есть маза выйти целым. Лёша смекнул, теперь дерзить не резон и надо умерить нрав. Старшого уважай, за свои поступки держи ответ. Всё просто. Так обычно проходит по правилам беспризорников. Спокойно, без испуга, готовый ко всему, что может произойти, он смотрел в глаза. Не отводил. Взгляд во взгляд. Сломаешься — всё. Тот смотрел тоже. Долго, изнуряюще, выжидающе, давяще и тяжело. Испытывал его, но что могло раздавить Лёшика, выбравшегося из-под могилы в тот вечер? Сплюнул через зубы, подчистил когтем мизинца кончик носа. Сказал неторопливо и сухо, цедя слова. Каждое внятно, как удавку затягивал:
- Ты чьих будешь-то, залётный?
Лёшик знал ответ правильный, подходящий ему по рангу в уличной политике:
- Я свободный бродяга. Мусарских законов не признаю, воровской закон чту. Ни к чему не привязан, никому не обязан. — отчеканил, как молитву.
Тот сузил глаза и выдохнул не то пар, не то пыль из своих узких ноздрей.
- По масти кто?
- Не принадлежу к кастам, — также рассудительно прояснил Лёшик — Хожу под небом. От Бога не бегаю, но и на нож не бросаюсь. Мой вечный приют — дорога. Чту свободу.
Оппонент прищурился:
- Грамотно стелешь, босячок. А чё беспределишь-то на моём периметре, коли закон наш принимаешь? А ну-ка ты поясни мне. — он громко цокнул языком на весь двор.
- Твоём периметре? Земляк, ты и сам прекрасно знаешь, чей тут периметр, как знаешь и то, что твоим кентам выпадет выйти с него живыми только, если фарт окажется на вашей стороне. Ну а то, что кореш твой себя не уважает, — Лёша развёл руками и шаркнул ногой — Это другой базар.
Старшой пренебрежительно покосился на воющего парня.
- Степан, конечно, за дело в ебло получил. — рассудил он — Тут предъяв нет. Я, чую, пацан ты правильный, из наших, а чё тогда с этими… малёванными подвисаешь?
Лёшик удивился:
- А тебя часто за чушка; подписывали мусара? Все под одним Богом ходим. Тебе ли не знать, как людей клеймят без дела? Да и кто безгрешен, скажи мне? Ангелов только там увидим. — он кивнул вверх.
Мужик думал, смотрел, прикидывал. Потом ответил:
- Твоя правда — места тут гиблые. Здесь лучше не испытывать благосклонность Господа. Топали бы вы, детки, куда поспокойнее, а то, кто тех ублюдков знает… — он моргнул в сторону куба.
На том старшой всё сказал. Решение было принято в пользу Лёшика. Бродяга прошёл проверку. Команда стала собираться, подтягивая травмированного игрока. Напоследок местный смотрящий протянул Лёшику руку:
- Будут напряги, спроси за Штыря. Вопросы будут сняты.
Лёшик благодарно пожал руку в ответ, хотя и знал, что панибратство тут зыбко. И дав благословение, тебя могут подвести под нож. Ну, вот, скажешь ты за Штыря, а тебе раз и в печень. Как бы там ни было, пятёрка растворилась во тьме. Опасность миновала. Никого не тронули. Никто не был обижен. Яна сидела, замерев. Она раскрыла рот, а в глазах блестел неописуемый восторг.
- Ты охуенен! — промолвила она.
Лёшик присел. Залип. Видимо, трава начала цеплять, а может и отпускать, кто его знает. Молчал. Инга, сохранявшая полное самообладание на протяжение всего времени, подрезюмировала:
- Какое неописуемое разнообразие дерьма в один вечер. Янчик, тебе сегодня предстоит хорошенько поработать — разрядишь меня.
- Может, хотя бы завтра? — безнадёжно попыталась отвертеться та.
- Ещё и Лёшика отблагодаришь. — не давала спуску суровая покровительница.
- Это-то я запросто. — откликнулась бодро и с готовностью.
На время она любила Лёшика и восхищалась им, как самцом-спасителем, потому была рада отдать ему благодарность с качеством, старательностью и благородством преданного бойца. И, видимо, эскортница решила не откладывать это дело в долгий ящик — потянулась к нему всем телом, направив голову вниз. Ну а Лёха-то, конечно, не допустил.
- Тихо, тихо, маленькая! Ты чего! Брось глупости-то! Не дури!
Он отстранил порыв Яны и просто положил ее голову к себе на плечо, как дочь. Так они и сидели минут десять. Лёшик замедленно проговорил:
- Сегодня нас тут больше никто не тронет. — он знал это, он хотел верить в это, но на сердце всё равно было тяжко. Пространство ещё не разрядилось, в нём по-прежнему витало напряжение, словно бы всё сконцентрировалось в тугом водовороте и большому злу ещё предстояло случиться. Действие — лучшее средство от напряжения. Не в силах более нагнетать бесполезным ожиданием Лёша поднялся — Пора отчаливать.
Яночка охотно подскочила с места:
- Да-да! Мамоцька, давай скажем этому местечку сайонара*. Пли-из.
Инга криво усмехнулась:
- Пойдём, сайонара. А то прострелят ещё твою силиконовую жопу, кто веселить меня будет?
- У меня своя… — надулась Янка.
На какой-то короткий миг все трое, словно бы выдохнули между тяжёлыми событиями. Так хорошо им стало, легко и свободно. Как в райских сказках, когда ещё юные в облике воплощения людей души, не тронутые тяжестью греха и страдания, сбегают по каменным дорожкам Эдема, раздвигая нежные листья и отодвигая ветки деревьев, и просто наслаждаются этому
*Сайонара (от япон. sayonara) — прощай.;
 прекрасному, удивительному, неповторимому течению жизни, не отягощённые похотью желания и бременем обладания — просто счастливые в независимости друг от друга и единые в мире целом, свежем. Трое, не прикованные друг к другу обязательством, незнакомые, без отяжеляющей, синтезированной привязанности, без необходимости демонстрировать друг другу друг друга, живые и не душные, они попали в некое общее энергетическое поле, которое сами же и создали вокруг себя в этот вечер. Это был их маленький островок свободы от происходящего там ада.
Плутали долго. Лабиринтами-переулками кружили по подворотням. И всё не могли выйти. То забредут во двор, а там тупик. То, вроде, в обход двинутся, но снова стоят на перекрёстке, с которого выдвинулись. Пытали навигатор, да у Инги телефон сел, а у Янки GPS перестал ловить. И даже Лёшино чутьё тут давало сбой и водило его за нос. Куб не отпускал их. Манил обратно, шепча: куда бы вы не собрались, всё ко мне вернётесь, зайчики. Его бетонная верхушка то пропадала из виду, когда они отходили чуть дальше, за дома, переплетённые телепроводами, то опять маячила на горизонте, когда они ощущали, что сбились с пути и нужен ориентир. И куб был им. Надёжным маяком на пути. Он всегда становился им для заблудших. Заблудившаяся душа — всегда лёгкая нажива. Азиум водил их по подворотням на удивление пустым и безлюдным. Никто не тусил на пятаках, никто не выгуливал собак, никто не возвращался с работы, никто мусор даже не вывозил. Помойки стояли переполненные, так что из них уже всё вываливалось и шла вонь. Тут, вообще, повсюду была вонь: из углов несло ссаньём и крысами, из окон какой-то омерзительной жратвой. Шприцы тоже попадались. И никого. Мёртвая тишина, будто они втроём просто бродил по декорациям, которые на время подчистили от людей, а вот от их жизнедеятельности не успели, и теперь наспех их то в одну комнату заводили, да там грязно было, то выводили в другую, но и там срач. И вот так по кругу почти час.
- Видела я как будто эти улицы. — пробормотала Инга, пытаясь понять, куда их завёз Хасан.
- Так мы теперь знаем, где Азиум? — легкомысленно обрадовалась Яна, словно забыв, что произошло.
- Тебя манит это место по-прежнему? — искренне удивился Лёшик.
- Ну и дурь я себе приобрела. — прошипела Инга, сплюнув на землю.
Яна задумалась.
- Что-то я забыла, что там больше не круто, — грустненько признала она.
Часа изнурительных блужданий вполне хватило, чтобы понять — они заблудились.
- Давайте вернёмся к машинке. — начала хныкать Яна — Ну кто-нибудь же выйдет и заберёт нас.
- Не надо, — сурово отрезал Лёшик — Злое там место. И Хасан злой человек. Лучше уж тут плутать.
Инга промолчала, бросив незаметно на него изучающий взгляд. Складывалось такое впечатление, будто бы она сама и руководила процессом блуждания и преднамеренно водила всех по кругу. Но, несмотря на решимость Лёшика не возвращаться, куб даже и не думал их отпускать. Ещё через тридцать минут скитаний они всё равно оказались у безликой постройки, которая зловещим предзнаменованием высилась над землёй. Уставшие, измотанные, издёрганные и испуганные, они сели всё на ту же лавку. Машина Хасана так и стояла нетронутой.
- Ура, они не уехали без нас. Мы спасены. Спасены! — запричитала Яночка.
- Будем ждать, — обозначила Инга, взяв происходящее в свои руки — Наверняка, Саня или Анфиса выйдут. Она-то там долго не протянет.
- А что, если уже вышли… — заволновалась Яна.
- Значит тут где-то бродят и сюда, по итогу, придут. — бескомпромиссно отрезала Инга.
Давящее ощущение неведомого, большого, тёмного зла особо остро кольнуло Лёшу раскалённой спицей. Ему так и выворачивало всё нутро наизнанку. Ему казалось, что прямо сейчас за ними наблюдает незримый, жестокий палач, как и ранее внутри самого Азиума. Палач, который не ведает меры. Лёша чувствовал себя неуютно. Словно в любой момент, в любой точке его могла настичь спица того палача и кольнуть уже наверняка. Посидев ещё минут десять, они начали подмерзать. Яна жалась к Инге и начала хныкать. Безжалостная наставница не давала слабости и стойко сносила гнёт бездействия. Яна взяла Лёшика за руку и стала её перебирать, то ли греясь, то ли ища покоя:
- Лёшечка, Лёшенька, ты же всегда всё знаешь, ты такой клёвенький. Поговори с нами. Скажи, выберемся мы отсюда или пропадём.
- Куда пропадём-то? — отрезвила её Инга — На твою болтовню приманивать можно.
Но а Лёшик уже молчал. Он больше ни говорил ни слова в тот вечер до самого рассвета. Его пронзил такой холод, от которого ему хотелось раствориться в воде и забыть человеческую природу. Он замер и не двигался с места. Он увидел то, что предчувствовал всё это время. Ночь, сгустившаяся очень-очень плотно, теперь разлетелась взрывом по множественным домам, пачкая местные переулки своей грязью и оседала на домах смрадом, она пачкала людей своим грузом, который делал их тут злыми и неприветливыми. Это всё было сияние куба, что, подобно атомной станции, выжигает город вокруг себя и меняет генетику людей. Его сияние оседало на улицах и умах их жителей. Момент неотвратимого, наконец, настиг их своей стрелой. После того как спустили гильотину должно было стать легче. Лёша бездвижно замер. Видя, что с парнем случилось не по сценарию, Инга начала тормошить его. Но Лёха был не в состоянии разговаривать — он только мычал, как в ночном кошмаре пытаясь разбудить себя криком и не мог. Его рука указала на машину Хасана. И тогда, присмотревшись повнимательнее, все разглядели, то что узрил он. И ты сейчас увидишь тоже.
В своём авто, крепко запертом на замок, виднелась тёмная обмякшая фигура Хасана. Его тело склонилось над рулём, а руки безвольно обвисли. Вряд ли тот решил просто вздремнуть после бурной вечеринки, потому что прямо на голове у него был закреплён пакет. Большой, чёрный, полупрозрачный, специально заготовленный для таких целей. Пакет надели, словно колпак и оставили жертву в таком положении. Подойдя же ближе, все трое увидели, что изнутри смертельный колпак целиком заполнен кровью, а кровь не Хасана, чужая чья-то, и он в ней захлебнулся. В салон владельца посадили уже мёртвым. И закрыли его же ключами. Это была показательная смерть члена Азиума, который истратил все свои предупреждения. Как раз об этом Лёшику и говорил жнец, прежде чем выпустить. Лёша тогда не понял, но сейчас он чётко вспомнил слова «Его лимит предупреждений исчерпан». Вот, что это значило. Вот, что случалось с теми, кто во имя собственного тщеславия приводит детей Божьих в гиблые места. Азиум был справедлив. Он отплачивал за такие поступки. Не всегда смертью, виды наказаний имелись разные и зависели от тяжести «преступления».
Серая немота нависла. Мир вздрогнул и смолк. Инга резко зажмурила Яне глаза рукой и отвела девочку в сторону. Её полудетская психика была не готова к такому. А Лёшик уже перестал чувствовать, его душа временно атрофировалась, как самый крайний вариант защиты, который при невозможности не видеть даёт тебе способность не ощущать — душевная анестезия лучшая защита от многого дерьма в жизни, хотя и рисковая, есть вариант не вернуться в мир ощущений обратно и блуждать выжженным, пустым. Лёша устало съехал по машине спиной и остался сидеть на корточках. Многое в его голове начало укладываться заново. «Так, что же выходит, Хасан был не из большого клуба…» — промелькнула мысль, и тут же он подумал об Инге, но под бурным потоком реакций и процессов рассуждение захлебнулось в пульсирующем образами потоке сознания. Странник закрыл глаза, откинул голову и безысходно выдохнул обильное облако пара, словно пытаясь высвободить всё, что накопилось в ночь, как и тогда в тамбуре поезда в преддверии смерти Кири, вот только сейчас это работало с нулевым коэффициентом полезности. В простом открытом мире Лёши не укладывалось такое количество зла. Как человеческий разум может стать настолько изощрённым? Он созерцал уже не побочный эффект города, который потрошит людей на грязный пол обосранного толчка поезда, ему явилось искусство смерти, причём вульгарное, ширпотребное искусство. Не проба, не ошибка, а целая культура гибели и некромантии. Культура, зародившаяся на костях чистейшего знания. Культура, боготворящая мёртвое тело на кресту. Культура выставляющая засушенные органы святых по миру, как спасение. Перед глазами у Лёши поплыли алые розы, испачканные в блевотине, желудочном соке и детских испражнениях. Он перегорел и не мог понять, как кому-то может прийти в голову истязать людей бесчеловечной смертью во имя своего удовольствия, как кому-то может прийти в голову сношаться с их телами, а потом уничтожать их за то, что они видели это. Таковы побеги зерна боготворения и раболепия, созданного из доброго росточка тёплого Знания что, засушили, похерили и превратили в догмат узурпаторской веры на службе у узколобого человеческого эго. Вот он — очеловеченный Бог! Истинный Бог-отец — не имеет рабов и не нуждается в поклонении, равно как и в отречении, и самоистязании. Это, как когда широкая, Богатая мощь реки пытается просочиться через узенькую заслонку. Ты получаешь её крохи и не знаешь, как с ними быть. Это оказалось слишком для Лёшика, и его система восприятия дала программу «стоп». Таков ли мир? Если да, он хотел не быть его частью, он хотел стать чем-то иным, что не включает в себя уничтожение на столь унизительном уровне. Может, это Человек — разложившееся, самоистребляющее существо, которое достойно только забытья? Но ведь человек — есть часть единого большого мира, часть всепронизывающего начала под названием Бог… Разве может Бог вмещать в себе это изуверское зло? На минуту Лёша подумал, а что если бы не было такой категория человеческой реакции на мир, как «эмоция»? В принципе. Не существовало бы. Как бы тогда расценивались такие ситуации, не окрашенные зависимостями из привязанности, любви, чувства реальности? Чем бы стали они? Являлись бы они злом. Какое бы место занимали в мировой иерархии всего?
Лёшик пропал. Инга успокаивала всхлипывающую Яну. Ночь отступала. Вдали уже виднелся спасительный рассвет, что укрывал земную суету вечностью. Они ещё не знали, но становилось легче. Хищник Азиума собрал жатву, и более он не намеревался убивать. Хасан не передумал выйти из машины и по-прежнему покоился на руле. Кто знает, в чём была вина его. В том ли, что искорёжил мир неподготовленных вопреки их воли, в том ли, что позволил себе использовать бремя Азиума в собственных целях, или в том, что поставил свою волю превыше? Как бы там ни было, могущественного, влиятельного, опасного представителя Системы стёрли, как не функционировавшую более программу.
Так умер Хасан.
Предрассветный холодно-молчаливый туман разрезали яркие, острые всполохи света. Женщины встревоженно обернулись, а Лёша даже и глаза не открыл. Кто-то из внешнего мира, из того, который был недосягаем, ворвался в этот закрытый купол тьмы.
Когда Лёшик всё-таки открыл глаза, двое мужчин в штатском уже делали своё дело. Хладнокровно они вынимали тело из машины, избавляли его от кровавого колпака, спускали кровь, аккуратно клали руки по швам, прибирали в машине. Они ни о чём не спрашивали ни Лёшика, ни подруг. Они всё знали, их работой было «зачищать», провожать и предупреждать. Поскольку Азиум не являлся вероломным животным, а делал своё дело с уважением к жизни (мы опустим их замороченные теориясплетения по вопросу выжимки из неё соков боли), то и в последний путь они провожали своих участников соответствующе. И сейчас эти двое расправляли на Хасане одежду, завязывали ему шнурки аккуратным бантом, вытирали лицо. Как верно заметила Инга ранее, для такого нанимались особенные люди. Их отбирают из тех, кому не близки принципы социума, кто прошёл войну ради эгоизма предводителей и понял, что всё происходящее — спектакль, но, кто нашёл в себе не силы выйти в другие формы сознания, а слабость заплыть цинизмом и безразличием к живому. Их берут, как правило, из числа наёмников, которым без разницы, кого, когда и за сколько, и кто готов к любым, абсолютно любым непредвиденностям. У них нет нормированного графика и сверхурочных, им не оформляют трудовую и не выплачивают пенсию за выслугой лет. Они готовы ко всякому дерьму, которое может случиться хоть в час ночи, хоть в 13:00 дня. Они всегда доступны и всегда безразлично, безэмоционально делают своё дело — не мысля, трогая лишь то, что сказано.
И по причине третьего условия своей работы — предупреждать — им было велено вернуть сюда Саню и привезти жену Хасана, и каким образом они выполнят это оставалось только их заботой. Результат, а не способ. И пока Лёшик и дамы ловили приключения в глуби ночной Москвы, Саню с Анфисой удалили из Азиума и отправили к теперь уже бывшему клубу Хасана. Там их рокирнули и разбавили супругой усопшего. Хасана тем временем аккуратно устранили, погрузили и закрыли. Кстати, парней Штыря направили те же кукловоды всего спектакля, чтобы спугнуть троицу и водрузить несчастного грузина испанского происхождения внутрь его последнего в жизни коня. Этим убийством Азиум рассказывал, насколько глубоко он знает своих гостей, каковы его возможности и что просто так переступать грань не позволительно — грянет наказание. Зачем Хасан привёл чужаков? Поугорать. Тут так нельзя. На самом деле, вся философия Азиума строится на вине и наказании и имеет очень глубокие психологические и эзотерические корни, но познать её нам с тобой совсем ни к чему.
Ну а следом за чистильщиками сюда уже подъезжал Ауди Сани. Первой из машины выпорхнула маленькая, худенькая женщина в тоненькой футболочке, скрывавшей её миниатюрную почти отсутствующую грудь; в спортивных штанах и шлёпках на босу ногу. По мере того, как она бежала её объёмные, вьющиеся волосы подпрыгивали вверх-вниз, точно воздушные пузырьке в нежной плитке шоколада. Чёрные волчьи глаза застилали слёзы. Из похожего на небольшую горку носа бежали жидкие прозрачные сопли. Тонкие искусанные губы смотрелись болезненно. За волосами, слезами, соплями и руками, утирающими всё это дело, было толком не разобрать лица. Для Лёшика она проскользнула размытым пятном. Это жене дали проститься с Хасаном.
Больше она его не увидит.
И в самом деле, то была странная женщина во всех смыслах. Усевшись на тело супруга, она брезгливо оттолкнула его со словами:
- Кукушанчек, как жил уродом, так уродом и умер.
Громко сплюнула на землю, выражая высшую степень презрения. Сама же стала целовать его запачканную кровью грудь и грязные ноги. Прошло минут пять рыданий и стонов, когда Лёша запоздало всполошился, встрепенулся и очнулся от ступора. Он захотел помочь, рассказать этой женщине что-то. Он даже не знал, что, но он хотел ей раскрыть глаза, но он не знал, на что. Молодым зверьком мальчик сорвался к ней с ещё сырой, несформировавшейся идеей. Воздух ударил ему в лицо, стало резать глаза, он нёс какую-то мысль ей и в тот же миг его схватили руки Сани. Всем своим упитанным туловищем он потянул зверька назад, повалил на сырую землю и заговорил:
- Лёха, Лёха! Не надо! Не суйся! Брось! Не твоё оно!
- Но я должен, — упорствовал тот — Пусти, она же, она… — он бился в истерике, но приятель крепко сжал его.
- У них своё, Лёха. Не поможешь ты! Что, не видишь, все знают всё!
И снова этот элитарно-снобистский укол холодного молчания вокруг трагедии. А Лёша всё равно, словно живое, обезумевшее перед лицом всепокрывающей смерти, рвался туда. Пространство замерло. Люди стали куклами, и лишь он один хотел оживить их, несмотря на информацию, что Вселенная несла ему Саней. Рвался оживить холод, вдохнуть тепло. А потом снизу груди его аккуратно, по-женски обхватили руки Инги. Они осторожно, очень чутко прижали парня к себе, так что её тонкие металлические губы оказались прямо напротив самого его уха. Инга зашептала мягко, с жаром, успокаивая и согревая, мудро не пуская в пекло, как заботливо-жёсткая сука-мать:
- Тише-тише, Лёша. Тут все всё знают, но никто ничего не говорит. Здесь не придаются гласности. И тебе это не нужно. У тебя впереди много прекрасного. Тебе нет необходимости губить себя. Нелли всё понимает. Ей нечего рассказывать. Она была готова к такому. Просто дай ей тишины. Не трогай её. — Лёшик доверчиво обернулся, та охотно кивнула — Она ждала, что так кончится. Каждый вечер.
А после Лёша окончательно потерял силы и безвольно осел на пыльную сухую землю. Его частое дыхание успокаивалось. Слова кончились. Реакции кончились. И мысли тоже. Саня решительно встал и проговорил:
- Едем отсюда. Нечего тут.
*   *   *
Лишь шум машины и шуршание колёс по асфальту напоминали о том, что реальность существует. Яна лежала с широко раскрытыми глазами на коленях у Инги, и рассматривала пустоту. Её зрачки сильно расширились, словно от дикого экстази, да так и замерли, забыв вернуться в привычную форму, запечатлев увиденный ужас фотоснимком в душе, который не сотрёшь теперь. Инга тоже была немногословна, но сохраняла присущее ей самообладание. Она успокаивающе гладила подопечную по волосам рукой. Она не жалела Яну, поскольку человек, виновный в её ужасе, получил наказание, но была милосердна к её состоянию. Лёшик прижался плечом к окну и укрылся в своей ракушке, считая полосы разметки на дороге. Саня обесточено обратился к пассажирам сзади:
- Вас-то куда?
Яна встрепенулась, доверчиво подняла глаза на свою покровительницу — та спокойно проговорила:
- Домой, Саша. — весь её голос отражал сконцентрированность.
Как затягивающийся порез, у неё всё заживало. И это была действительно характеристика сильной, трезвой и мудро оценивающей ситуацию личности. Когда тебе отрезали руку, это только сначала ты орёшь от боли, а потом ты начинаешь свыкаться с этой мыслью. Кто-то в такие моменты спивается, а кто-то находит в себе мужество пересмотреть жизнь с учётом новых условий и продолжает её. Инга относилась ко второму типу. Когда шок отступил и ткани срослись, она действовала в соответствие с новыми обстоятельствами. Весь остаток пути продолжился в режиме «затягивающейся раны» — говорить не о чем, слова бесполезные отвлекающие препараты.
Дорога. Дорога. Дорога. Серое. Безжизненно. Монотонное. Асфальт. Камни. Разметка. Остановка. Приехали.
Яна вышла, как в трансе. Не видела ничего вокруг. И пошла бесцельно. Возможно, так бы и шла, и шла. Инга благодарно кивнула Сане, прощаясь этим жестом за себя и за свою подопечную. Выходя, она положила ладонь Лёше на плечо и неоднозначно проговорила:
- Умница. Это даст тебе.
Она не договорила, как могло показаться, от усталости, хотя, может быть, так и было на самом деле. Без особого труда Инга нагнала Яну. Обхватила за плечи. Накинула ей свой белоснежный пиджак и повела в нужном направлении. Вовремя подхватила потерявшуюся овечку и дала ей направление. В этом и были их отношения.
Ушли. Саня облегчённо выдохнул, как рубеж какой-то преодолел. Он, словно готов был подсознательно к чему-то подобному. Посидели в молчании ещё минуты две. Потом человек из мира Условности посмотрел на вольного кочевника:
- Дорога и музыка самое лучшее лекарство, да?
Тот издал взгляд, похожий на воодушевление.
- Ну тогда вернём мир в движение, — усталым отцов Саня завёл машину, в деке заиграла Lisa Ono, Quien Sera.
И жизнь потекла. Снова. Спокойным беспрерывным потоком. Что только не случалось, а она всё текла и текла. Размеренно и неостановимо. Как невозмутимый марьячи, который гуляет по раскалённой страстями, адреналином, жаждой наживы, любовью и слезами площади городка, поделённого наркобандами. И всё ходит он со своей гитарой и смотрит на жизнь — без осуждения, без вожделения. Он просто играет, и жизнь течёт. И всё проходит. И слёзы засыхают, и раны затягиваются, и ненависть остывает, и страсть угасает. Всё остывает и лишь приятный перебор её нейлоновых струн слышно. Он покрывает историю, покрывает поколения, покрывает могилы, течёт неизменно в своём собственном лазурно-бирюзовом настроении, подобно волне остужая раскалённое сердце переполненного мщением пистольеро и унося тоску его. И остаётся только воспоминание, написанное её звуками. И что неизлечимо? Боль, хоть и остаётся, но притупляется. Эмоции проходят. А жизнь звучит. И сейчас звучала, убегая вперёд по дороге и уводя Лёшу куда-то в горизонт, то небо, где светлый рассвет, горы и блаженная лёгкость. Дорога бежала, и была она светлой. В рассеивающемся полумраке она стелилась навстречу лоскутами ткани. Небо, которое постепенно просветлялось, давало свежий глоток воздуха в уставшее, пульсирующее сознание. Такой нужный сейчас.
Да, Саня определённо умел запустить течение жизни, знал рецепты.
Лёшик расслабился. Откинулся в кресле. Его отпустило. Из него вынули ту отравленную ядовитым больным рисунком мира спицу, которая застряла внутри в тот вечер, и она растворилась, как не было. «Какой же это всё непереносимый холод.» — подумал Лёшик. «Сегодня мы целый фейерверк всего пережили. Стали ближе в точке единства безвыходности, а назавтра они даже все не вспомнят друг друга. Был Хасан. С ним крутились. А теперь его история — в молчаливом беспамятстве. Такое даёт не более, чем искру надежды, искру тепла на вечер, что развеяна будет по беспамятству утра…»
- Ты впечатлил Ингу. — нарушил его молчание Саня.
- Зачем? — как-то неуместно и отрешённо проговорил Лёшик, вырванный из размышлений.
- Ну это же всё для Инги, — пояснил, наконец, он всю суть — Когда я хотел представить тебя тусовке, это ей представить. Она же решает.
Лёша начал переключать внимание.
- Я думал, она так…
- Ну не-ет, — рассмеялся знаток тусовок — Уж если и есть кто по-настоящему влиятельный в этой команде, то это она.  Хасан-то, так, для отвода глаз, скачет, да делает свои дела, пока разрешили. Блин… Скакал. Видишь же, он только в Богеме был, а Богема — это херня всё. — Саша, видно, тоже подустал и говорил без свойственной ему живости, но свойственной ему заносчивости не терял. Вещал, как ленивый, солидный виниловый проигрыватель — Богема — это же одна большая выдумка, такой клуб эксклюзивов, куда всех гонят, чтобы за рычаги дёргать. Причём и тех, кто там, в нём, и тех, кто туда алчно жаждет попасть. — он усмехнулся — Настоящий, БОЛЬШО-ОЙ, — повысил голос — Клуб, где такие влиятельные персоны, как Инга, они в толпе и никогда ты не узнаешь, что твой сосед владеет половиной Азии. Инга выискивает людей. Она назначила всю верхушку масс-медиа и это только малая часть того, что позволено о ней знать. Она очень, оч-чень важная персона и уважаема в таких узких кругах что, если бы я про них пронюхал на самом деле, уже бы не возил тебя по Москве. И никого не возил бы. Вообще. Совсем. — Саша снова начал дробить смыслы, так реагировал, когда волновался — Ну вот, а Инга она будет проверять за, что тебя можно взять. А когда узнает, кто ты, что от тебя поиметь, там и решит. Может, по необходимости, представит им. Ну, не сразу, я, честно, не знаю, как всё это работает. Она найдёт применение каждому. И я с ней знаком по старым делам, но никогда плотно не работал. Она заинтересована в Людях. Понимаешь? Не просто в офанателых киборгах с манией величия, которые пресмыкаются и служат за иллюзию вседозволенности, то есть такие, как Хасан, там сразу в труху, ей нужны те, кто Мыслит. И то, что она весь вечер к тебе присматривалась, это прям нереально круто. Конечно, и безмозглых берёт, которые пляшут на привязи власти или которых можно подогреть фантазией о мега-популярности, но это расходный материал. Янка вот… А жизнь, жизни ищет, чтобы посеять ростки своей идеи и взрастить её Живой, саморегулируемой, как идея с законом. Это же выдумка, свод нелепых и, заметь, бесщадно нарушаемых правил, но ведь регулируются же и вырастили такое понятие… качество, как хочешь назови — законопослушность! Вот такие мифы и растят они там. Такая же идея, как и с электронным паспортом — саморегулируемая добровольная база людей. — Саня злорадно ухмыльнулся — И я сюда влез. — тяжело и неоднозначно заключил он, потом перевёл тему и с чем-то вроде надежды посмотрел на Лёшика — У тебя намечается большой период.
И второй раз за вечер скиталец услышал такое предсказание, но отнёсся он к нему холодно. На тот момент он не думал о том, что и Сане от этого перепадёт, причём не только в деньгах, хотя знал. Он прочитал Саню. Он видел его алчную сторону, которая была уродливым пасынком его таланта, он осознавал, что она может его поглотить, но не по натуре, а из страха, остаться ненужным себе. Это было, как он считал, вынужденная культивация, болезнь денег. Когда люди проложили дорогу талантом, они верят в его лимитированность и в страхе, что его блага кончатся, подменяют алчностью. Это ещё одна уловка «саморегулируемой» Системы для тех, кого она не смогла приручить в зародыше. Как правило, это те, кто в той или иной степени избежал вредоносной матрицы образования. Но Лёша прекрасно чувствовал и чистую, творческую сторону Саши, которая открыла перед этим человеком глобальные двери, и которая ещё не потонула. И вот её-то он и хотел спасти. Он хотел рассказать Саше, что ему совсем нечего в этом мире бояться, и что есть у него удивительный он сам. Но это позже. Сейчас уставшему Лёше необходимо было очиститься.
- Закинь меня к клубу Хасана? — попросил он, проигнорировав те плоды тщеславия, которыми думал, что прельщает его Александр.
Тот не то чтобы замешкался, но как-то по-детски доверчиво спросил:
- Ты же вернёшься?
- Да вернусь-вернусь. — просто ответил Лёшик.
- А дорогу как же… — закудахтал он, боясь расстаться с событиями в своей жизни, которыми он хотел завладеть, дабы на веки заполучить секрет своей уверенности.
- Найду-найду. Я до Москвы от Сахалина в свои дни допёр. — заверил Лёшик, для которого мир уже начал приобретать привычные очертания дня, и он снова включил свои правдивые выдумки.
- Что, рили*? — с восхищением школьника просиял Саня.
- Кхех. — Алексей неоднозначно прокашлялся и проштамповал — Рил толк, бро**.
Они распрощались, как нигеры в фильмах про нигеров.
*   *   *
На часах было 04:20, когда Лёшик приблизился к зданию клуба своей сутуловатой походкой с руками, спрятанными в карманах. Лениво, устав от бурной ночной вечеринки, некогда Богатый клуб Хасана дышал остывающим весельем. Наверное, в последний раз. Потом закроют, продадут за долги, повесят замок и будет ещё один пустой храм празднества. Лёша неторопливо обошёл кирпичную коробку кругом и свернул в закоулок, где некогда веселился с Сергеем Кактусом и, где, оказалось, располагался вход для персонала. Встал рядом с дверью. Не настолько близко, чтобы казаться угрожающим, но и не так далеко, чтобы проглядеть свою цель. Лёша осмотрел узкий переулок — из местных тут был только одинокий мусорный бак, плотно зажатый промеж двух небоскрёбов. И всё. Ни единого человека. Ничто не тревожило молчание каменных блоков и бетонных плит. Даже ветер. Также, как и тот факт, что его владельца уже не существует. По крайней мере, не в той форме, в которой оно привыкло его видеть. И тот факт, что уже через пару дней его выставят на торги, а, может, и вовсе обтянут лентой и запечатают замком за отсутствием интереса, и станет оно очередным кирпичным призраком города, приютом для бездомных.
Лёшик простоял минут сорок, когда, наконец, вышла та, ради которой чутьё его привело его сюда именно в это время. Пышная, но ещё не успевшая растолстеть молодая Жулсанай. Её матовая кожа сияла здоровым, полным жизни блеском. Тёмно-русые волосы, осветлённые к концам, собраны в
*Рили (от англ. really) — действительно, правда, на самом деле.
**Рил толк (от англ. real talk) — реальный базар.;
хвост, свисающий ниже шеи. Пышная грудь смотрится особенно высоко, благодаря поддерживавшему её лифчику. Поверх чёрная футболка не первой свежести. Широкие, крепкие бёдра, массивные ягодицы — туго обтягивает чёрная юбка чуть ниже колена. Не вызывающая, но даёт волю фантазиям.  Спереди фартук. Ноги поддерживают босоножки на невысоком каблуке. Икры притягательно обнажены.
Увидев её, в Лёше запустились природные инстинкты. Жулсанай напоминала собой что-то от тех древних индейских племён, когда люди были свободны от скрепов условности и по-животному грязно трахались в лесу, на листьях, пачкаясь землёй. Она пробуждала в нём сырые, не облицованные волокном подавления инстинкты. Возможно, по этой причине девушки азиатской наружности так обнажали звериное нутро Лёшика. Рядом с ней ему хотелось повалить её на шкуру и так, чтобы за волосы и земля пачкала колени. Лёше нравилось чувствовать себя свободным в природном олицетворении желания.   
Стояли рядом. Жулсанай курила. Лёша выжидал. Конечно же, молодая девушка не могла не ощущать его мощный порыв. Это ей льстило. Это её захватывало. Лёша не пялился и не сканировал её. Он восхищался ей. Их диалог происходил на энергетическом уровне, ибо слова — для немых. Лёшик любил женщин. Не как кобель, марающий свою честь неконтролируемым влечением неверности — любил их, как искусство. Любил их игриво вьющиеся, идеально ровные, смиренно уложенные или вызывающе растрёпанные волосы. Любил их глаза, что не в состоянии скрыть их робость, возмущение или обжигающее пламя. Любил их груди, дарящие одновременно наслаждение и питающие жизнь. Любил их бёдра, ягодицы, форму тела, что, словно произведение одухотворённого скульптора, такое прекрасное в своей асимметрии, можно изучать изгиб за изгибом. Он любил каждую и всех женщин, как одну Великую Природу. Любил влекущую неприступность проводницы Лены. Любил обжигающую пылкость Яны. Любил обжигающий жар Анфисы. Любил, как краснеют от захлестнувшей её эмоции щёки Марины. Как ветер перебирает волосы Маши цвета утренней ржи. Как манко касается улыбка изящных губ Евы, наполняя её взгляд загадкой и, как размеренно околдовывает томный голос Сабины. Он любил их черты лица, особенности тела, индивидуальность характера, их аромат — натуральный, естественный аромат женского тела, любил их природу и больше всего боготворил он их лоно, каждый его лепесток, который почитал с тончайшей нежностью. Дарящее блаженство, рай и гармонию. Женщина для него не стала предметом наслаждения, а миром, что не может быть исследован до конца. Миром, который тебя непременно удивит.
И с таким он искренним вожделением смотрел на этот шедевр Божьего творения в облике земного существа, что Жулсанай не выдержала и, позволив себе кокетливую улыбку, со смешным акцентом спросила незнакомца:
- Ви тут работайти?
И вся кроткость голоса запечатывающая её мир от присутствия в нём чужаков, не могла скрыть её бурный норов, её необузданную природу, переполнявшие её стремление иметь хотя бы немножечко власти над этой презирающей её расой.
- Нет, я здесь не работаю, — спокойно проговорил Лёшик, не особо заботясь о значении слов, а потом так же честно, как всегда делал, он добавил — Я жду Вас.
Смутилась. Ей и боязно, и любопытно:
- А я тут работью. Что ви ищите?
Лёшик сделал плавный шаг, боясь спугнуть зверя. Если уставшую от похотливого внимания Лену ему приходилось зажигать и раскачивать, то полную напряжения и энергии Жулсанай, ему нужно было подтолкнуть к тому, чего она искала. Он всё меньше говорил и всё больше поглощал её своей волной. Это что-то вроде танца, где каждый из партнёров изучает и исследует, кто ведёт, а кто позволяет верить в иллюзию того, что ему следуют. Лёше оказалось достаточно коснуться девушку своей тёплой рукой, чтобы та отозвалась его поглощающему порыву. Она говорила всё меньше и всё больше поддавалась его воле. Как дикие звери, встретившиеся в переплетении джунглей они не соблазняли, они чуяли нутро друг друга.
Слова, предрассудки, правила старились и становились старомодными атрибутами, по мере того как оба они всё больше падали друг в друга. Лёшик неожиданно её поцеловал. Мягко и не нагло, уважая её право выбора. Едва ощутимо приблизился. Мимолётным касанием скользнул тыльной стороной ладони по щеке. Дотронулся шеи. Ощутил тепло кожи. Спустился до плеча. Податливый зверь, она прикрыла глаза и повела головой. Плотная ткань бретельки лифчика под футболкой. Лёша не спрашивал, он брал. Его слишком переполняло разнообразие энергий, которым требовался выход. Его стремительная мужественная решительность обладать пьянила. Стянул лямку, пылко коснулся плеча. Жулсанай подалась вперёд. Её твёрдая грудь упёрлась в него. Жулсанай ещё не ответила взаимным поцелуем, но уже ощущала искушающее томление внизу живота. Их начала сплелись. Они уже во власти процесса. Грядущее стало неотвратимо.
Движение навстречу. Участившееся дыхание. Щёки налились румянцем. Обнажённая шея. Шёлк волос. Вседозволенность. Пальцы решительно скользнули вниз. Край узкой юбки. Развернул к себе. Рукой за плечо. Лицом к стене. Подворотня. У чёрного входа в клуб. За мусорным баком. Всё вокруг растворилось. Её мягкие ягодицы обнажены. Немного стянутая утренней прохладой, персиковая кожа. Совсем не идеальная — и в этом прекрасная. Ритмичное движение. Учащающиеся стоны. Восторг разливается по всему телу. Жулсанай закусила пухлую губу. Из кухни в любой момент может выйти кто-то из коллег. Как же невообразимо это заводит! Лёша звереет. Её хвостик туго намотан на кулак. Жёстко, твёрдо, без передышки, раком.  Жулсанай крепко зажмурила глаза. Целиком отдалась порыву. Всё её тело и дух получает мощнейшую разрядку. Она вытягивает всё из этого русского, она властна над ним. С каждым глубоким рывком она выплескивает эту свою сконцентрированную агрессию, что даже рычит. Движения на пике. От мощного накала эмоций Жулсанай сильно выгибает спину. Она задыхается на миг, прокусив губу разве что не до крови. Каждая её мышца максимально напряжена, одной рукой она крепко упирается в стену, обламывая ногти, а потом обмякла.
Лёша ещё не готов. Она лицом к нему. Её ладонь работает интенсивно. Она на корточках перед ним. Её пухлые приятные губы старательно, чувственно благодарят его. Жулсанай делает это глубоко, подспудно орудуя рукой. Лёша абсолютно забыл про реальность. Твёрдо сжал ей волосы на макушке. Жулсанай послушно двигает головой в такт. Она готова делать то, что он хочет. Мгновение. И она неловко поперхнулась. Футболку теперь в стирку. Жулсанай не стесняется. Утирается фартуком. Фейерверк угас.
Лёшик протянул Жулсанай руку, помогая подняться. Она опёрлась охотно. Встала, немного пошатываясь. Ухватилась за стену и стала оправлять прическу.
- Растрыпали вы мня, конечна, — заулыбалась. Уже в дверях добавила. — Заходите после недели. На готовой буду.
Она ещё не знала, что хозяина этого клуба уже нет, как и не знала, что, в следствие этого, клуб закроют через неделю и ей придётся искать новую работу по другим таким же «сезонным» клубам, ресторанам и кафе, возвращаться к себе на родину и снова проходить через сценарии человеческого пренебрежения и снисходительства, сформированные случайным стечением обстоятельств, где тебе посчастливилось сидеть в кресле поудобнее до тех пор, пока хозяина твоего клуба не убили невзначай. Жулсанай не знала этого всего и пребывала в спасительном неведении.
Лёшик ничего не ответил. Он не взял на себя ответственность изменить ход её жизни несвоевременной информацией. И он пошёл. Легко навстречу городу, который уже стал един с ним. Кочевник, как губка впитал, рассмотрел, пронёс через себя самые тяжкие его пороки, являвшиеся последствием алчности и неуверенности в своей опоре и, подобно же губке, отверг эту субстанцию. Он выбрал оказаться никем во множестве переплетений. Странник, прохожий, смотрящий со стороны. Лёша уже понимал, что в мире несвободы и сравнений ему не обрести то, чего он ищет. Он приготовился выйти из него. Город более не касался его. Просто человек. Просто где-то в мире. Не исследователь лесов, не завоеватель гор, не обитатель монолитных кварталов города, он был из ниоткуда и отовсюду сразу. Он стал неотъемлемой частью Всего, настолько значимой, что значимость её может быть легко обнулена и перевёрнута с полярным знаком. Он просто шёл, и навстречу стелился ему лабиринт города с его условностями, принципами, грехами и радостями, солнцем и открытыми дверьми, и закрытыми — тем, что его составляло. Лёшик всё увереннее шёл. В лучах солнца, что уже сильно пекло сквозь насыщенное голубое небо, оттенка робкой мечты, не придумавшей себе оправдания, чтобы не сбыться. Человек свободен и ни к чему не принадлежал: ни к месту, ни к зависти, ни к сомнению, ни к похоти. Он был пуст, как пуст всепронизывающий дух. Как влюблённый, который освободился перед выбором, приняв неизменную константу своей Любви, и ему уже неважно — будет ли его возлюбленная с ним или без него, её выбор не влияет на принцип его Любви. Он не связан условием в своей уверенности выбора, и эта уверенность даёт ему опору для всех прочих выборов, ибо та самая единственная константа в нём неизменна. И станет он вечным одиночкой, вольным художником или преданным семьянином — не имеет значения — все мотивы его уже основаны на одном.
Навстречу играл мир настроением Charles Pasi — From the City.
Тот, кто свободен воистину, не знает, что он свободен, ибо возвысившийся над прочим, скован осознанием своего отличия от сущего. Лёша стал небом. Стал целой реальностью. И одновременно частицей её конкретного сценария. Сошёл с вольных гор, познал нескованные долины, приученный к логике и наполненный инстинктом, видящий Землю с высоты птичьего полета, чувствующий жизнь из трущоб со стороны, с которой чувствует её помойная крыса, он увидел всё пространство города. Увидел, как королевство деревьев превратилось в королевство, где бетон имеет значение, где одинокие тени теряют своих обладателей, где деньги замещают мечту, где под жёсткий бит хип-хопа сотворили клетку для людей, которые боятся темноты, клетку, где душно и постоянно занято, где занят строениями центр, где заняты моллами окраины, где заняты кабинки туалета, где заняты спасательные бригады, где заняты хламом жители, где невинный грех становится величайшей ношей, что гонится за своим носителем все жизни. Лёшик увидел город, где всё напоминало, как велик человек, как он неповторим в своей невинной нетронутости и как ничтожен в алчности, как испуган в своей твердыне, где миллионы скелетов, где известью пахнет каждое живое существо, а в темницу он позволил себе не обточенную скорбной взрослостью мечту заключить, здесь царил тот самый человек, который посвятил себя искусственному усовершенствованию своего зрения, своего слуха, своего знания и полностью притупил своё исходное восприятие, человек, что пропах табаком, виски, бургерной и картинкой из паба, человек, которого подсадили на иглу ритма всё делает на ходу, выбегает из подъезда своей многоэтажки где-то на пропитанной местной кухней окраине, даёт краба барыге у подъезда, ускоряется, ныряет в ритм трущоб, где ты втюхиваешь крэк, насвай, Ницше или Иисуса, мегаумные препараты и всеохватывающие технологии, восхитительные теории и базы данных всего, чтобы превратить чужую мечту в свои деньги, а свои деньги в чью-то мечту — свою жизнь, что вырастает на вышнем этаже монолитного холдинга, ты расправляешь пока ещё крылья и несёшься вдвое быстрее, если тебе посчастливилось не сменить их на копыта, клыки или когти.
Принесите мне бокал вина, дайте хорошую компанию и уютный кабак. Окружите меня друзьями, и я спою песню про жизнь. Я расскажу, как мы занимаемся любовью с войной и верим в то, что веганы нас спасут. Мы убиваем тоталитаризм и уповаем, что интернет — наш выход в свободу. Мы запечатляем весну на Полароид, но забываем, что за весной приходит ветер. Мы танцуем до бесплодия, сбиваем память в кровь и смотрим как встает солнце.
Да солнце встает.
И покрывает своим светом всю пышущую страстями землю.
*   *   *
Саня привык не спать. Привык к разного рода дерьму. Но в это утро продюсер ощущал лёгкое волнение, каковое ощущаешь перед свиданием с девушкой, когда тебе уже за тридцать. Вроде и не колотит, как в четырнадцать, но всё равно какая-то тревога покалывает. Он сидел сейчас в своём новеньком блестящем всеми видами города Audi А8 и размышлял. Музыка уже устала играть в его магнитоле и предпочла включить Сане тишину. Он, по обыкновению, сложил руки на руле, точно безобидный медвежонок, а мегаполис, тем временем, неторопливо просыпался, умываясь водой из поливалок. Ну да, если признаться, не до конца он честен был. С одной стороны, он понимал, что Лёша — чудо, но предложил он его Инге, чтобы сотворить из него прибыльный медийный персонаж, заработать ещё несколько лямов. Эх… А Лёха-то оказался больше, чем инструмент по размноживанию денег. Во как! В рамках телека и Ютуба ему станет тесно. Он — больше. Это все сообразили. И теперь безгранично одинокому Сане стало страшно, что такое Чудо жизни покинет его, и вновь он останется в мире лицемерия и алчности, где последняя вера в мечту и та сдохла. Лёшик сделал ему разряд жизни в самые его глубокие процессы. Не поверхностный разряд, как модная идея, когда всё стадо начинает блеять: мысль мате-е-ериальна — надо мыслить позити-и-ивно. Лёша перевернул его в самой точке сборки его личности. Саня действительно сидел поражённый природой этого человека — феномену, что жизнь не такая циничная и запрограммированная, какой он захотел её видеть. Жизнь удивила его своим волшебством, которое есть и творит создания, не оцифрованные идеей успеха и монструозной эго-манией. Музыкант снова вспомнил тот свежий ветер жизни, когда душа ещё не затянулась тиной лености и примитивного всезнания… всеоправдания своих неудач, которую, как паразитов всюду разбрасывает Система технологий. Да чё уж греха таить, Саня реально хотел проверить Лёху в Азиуме. Сомневался не столько в его честности, просто не мог поверить, что жизнь ещё — жизнь. Хотел убедиться в настоящности Чуда. Бизнес-акула привык к людям имитаторам и хотел убедиться, что Лёшик ищет чего-то ещё нежели хаты поближе к метро, работы поближе к хате и дачи поближе ко МКАДу. Саня сомневался в себе. А что, если показалось продюсеру и парень просто крепко убедил себя, а по факту не знает, чего ищет. Он даже допускал мысль, что Лёха обожрётся халявной наркотой в Азиуме или обозлится на Хасана за то, что тот убивает в нём его веру в свою собственную искренность. Вместо же Лёша так наивно всего испугался, так по-детски закрылся, что его было невозможно выдуманное. Теперь, узнав Чудо, Саня боялся его утратить. Хотел обладать им. Ну а ещё, где-то не очень глубоко, но тоже довольно явно, вину ощущал. Стрёмно ему стало то, что он втянул Лёху во всю эту херь. Но без фанатизма. Как опытный продюсер, повидавший всякого, он имел притуплённое, в меру здоровое чувство стыда. Но имел всё-таки. И вот именно поэтому сейчас, в 05:00 утра, он ехал в круглосуточный «Эльдорадо» и у лениво-вялого продавца покупал немодную мыльницу Nikon E100, похожую именно на то, о чём мечтал Лёшик. Немного нелепый сегодня, в присутствии навороченных гаджетов и даже деревенский. Но по какой-то причине он был дорог Сане, так же как и Лёшик: нелепый в мире навороченном, но идеально собранный.
;
*   *   *
Лёха проснулся от бесцеремонного, грубого желания навязать свою помощь.
- Мужчина! Мужчина-а-а!
Его тормошила толстая бабка в ярко-жёлтом платье с изображением ядовито-зелёных листьев. Как капризный, назойливый ребёнок, которому не дают желаемое, она делала ударение на последнее «а» и мерзко долго его тянула, требуя, чтобы прилёгший отдохнуть воскрес из мёртвых и освободил принадлежавшую Её царственному Величию скамейку:
- Вам плохо?
Не унималась она максимально отталкивающим, режущим изнемождённое сознание путника голосом. Тот, наконец, открыл глаза. Он очень внимательно осмотрелся по сторонам, соображая, где он. Потёр переносицу ладонью. Сообразил, что где-то около дома Сани. Всё нормально, мир вернулся на место. Посмотрел на тётку. На башке платок намотан, чёрные очки нацепила — что за твою мать! Сел на лавку. Потянулся.
- Наркоман? — с недоверием покосилась разведчица.
- Не, — Лёша тряхнул головой и опёрся руками о колени, шумно выдохнул, пытаясь расходиться.
- Хочешь, подскажу, где подработать можно? — заговорчески шепнула она.
Лёшик непонимающе покосился на шпионку. Потом увидел на горизонте Саню. Тот шёл как обычно деловито-самоуверенно. Нёс в руках коробку с каким-то устройством. Заметив друга, обрадовался, что тот нашёлся и не придётся бегать за ним с фонарём по подворотням. Дошёл, игнорируя бабку, но та попыталась не дать себя не заметить:
- Так это твой наркоман-то что ли? Гляди, пришёл за тобой твой-то. —Лёшику.
Она была словно магнитофон, который играет для самого себя. Говорит, что никому не надо. Его никто не замечает. Её не замечали не из высокомерия, а просто потому что ничего значимого не выходило из этого приёмника. Её частота бесцельно рассеивалась в мире.
Лёха ещё раз тряхнул головой, и оба они оставили одинокую женщину, мечтающую встретить звезду у продюсерского дома.

;
5. СБЫТ АРТИСТА
Лёшик перемещался по тёплой ночной Москве в состоянии, которое если не описать, как состояние полнейшего опустошения, то никак иначе его не получится описать. Лёшу выпотрошили подчистую, всё его нутро, гораздо глубже, чем самые хитро запрятанные кишки, прямо по душу и куда-то поместили её подальше от говна человеческого мира. Теперь сына Божьего плотно оберегала самая первозданная тупость, под броневой панцирь которой ничто не способно пробиться. Ни хватавший за одежду прохладный ветерок, ни поток людей, сыплющих со всех сторон, ни бесперебойный шум, что 24 часа в сутки транслируют по популярной московской волне под названием «Киевское шоссе», без перерывов на рекламу и объявление спонсоров. Лёшик врезался в толпу, как лишённое рассудка слепое существо. Его обходили, толкали, игнорировали, подрезали, осыпали порицаниями, материли — Системные роботы пытались вернуть свой мир, взволнованный возмутившим его течение Лёшиком в норму — это ещё один процесс, который Система пытается сделать саморегулирующимся, чтобы люди сами поддерживали её функционирование. В своей потрёпанной одежде, с грязными волосами, несвежий Лёша не замечал Систему, он был перемещающимся безмозглым телом.
А Люди всё мельтешили. Они не замечали, что один из них несёт великую злобу. Они проходили насквозь и не чувствовали, что покоится в памяти этого человека. Им в голову не приходило, что несколько дней назад он видел то, какая хрупкая их жизнь и как легко её вылить на пол. От такого себя огораживают. Такое не пускают в свой мир. Про такое не думают, когда смотрят восторженные ролики о новом квартале, чтобы купить себе жильё. Ролики где всё радужно, мирно и где соседи — дружные, отзывчивые 3D-модели. Не думают, что вон та удобно расположенная школа, всего в двухстах метрах от дома, станет на последующие десять лет пыткой для ребёнка, которого будут гнобить одноклассники с перерывами на три месяца уединения, когда вы будете уезжать к бабушке и там, погрузившись в свой маленький, закрытый мир, он будет находить спасение. Как не думают, что вот у этого супермаркета на пересечении 9-й и 7-й улицы твой сын впервые попробует насвай. Как и не думаешь, что твоя дочь впервые решит надеть короткую юбку с сапогами и вот в этом подъезде по соседству её нагнут раком. И ей это понравится. Ты не думаешь, что, вот она — та самая «Розпечать», куда ты устроишься в свои шестьдесят от скуки и безысходности. И выходя из неё однажды, тебе проткнут почку тупые подростки по той же причине, по которой ты сюда устроился, и всё внутри тебя сожмется от боли, страха, непонимания и растерянности. Ты не думаешь такими категориями и не знаешь о них, как не знаешь, зачем толкаться со всеми в правую дверь автобуса, когда можно свободно выйти в левую. Твой мир лишён этого. Но стоит впустить в него яд, как ты уже не можешь спокойно спать и блуждаешь. Не в поиске ответа. Ответа нет, ты знаешь. Ты ищешь покой — в вине, в наркоте, в оправданиях, в обвинениях, в осознанной тупости и преднамеренной недальнозоркости и, наконец, засыпаешь наяву. И Лёша погрузил себя в преднамеренный сон. Тут только бесконечность. В форме безграничного белого или чёрного цвета. Не знаю, от чего зависит окраска. Может, от расовых предубеждений?
Дождь усилился. Свет фонарей боролся с упорством ночи. На зебре, которую Лёша переходил так, как переходил бы её безнадёжный смертник, которого на ужин ждёт только созерцание собственных запчастей с высоты небес, он совсем не увидел причин, чтобы не притормозить и потратить пару драгоценных минут из мира людей, одержимых важностью своих занятий. Он закуривал сигарету, та не зажигалась, спички гасли под начинавшимся дождём, дрожащие, как от прихода пальцы роняли щепки тепла, а он всё безуспешно пытался превратить отсыревший табак в дым, кто-то из водил не вытерпел ни секундой дольше зажёгшегося зелёного и пространство мгновенно пронзило резким, истерическим гудком и светом фар под озлобленный мат, которые нагло выхватили Лёшу из сновидения Бога. А тому пофиг — стоит себе, ссутулившийся, немытый уже дней –надцать, с обросшими сальными волосами, одежда облезла, кофта вообще вытянулась разве что не до земли, сам осунулся, под глазами круги, как у панды, кожа, казалось, посерела ещё больше, сигарета во рту некрасиво прилипла к губам, висит — ну алкаш алкашом. Невидящим взглядом, как полоумный ишак, он посмотрел на яркий свет, который даже не тревожил его большие зрачки, лениво, как одолжение делая вниманием, показал фак, да дальше продолжил свой вечер.
*       *       *
Прошло две недели с момента жутких исследований тёмных углов человеческой сущности в Азиуме. Лёшик отправился в одинокое паломничество по Москве. Так он это называл. Его выворачивало от извращённых форм больной людской любознательности, потому он выбрал своего рода отшельничество, дабы очиститься от всей грязи, такой липкой, да ещё и заразной, как оказалось, мерзкой, тягучей и опасливо дающей отголоски. Ну вот Лёша и пошёл «развеяться», побродить по Москве, посмотреть на город, не видя всего вашего адища, насладиться спокойствием безмятежного созерцания жизни, не прикасаясь к ней.
Сане он пообещал вернуться через пару недель, но в дороге передумал и решил гулять, пока на карте памяти его новенького фотика не закончится место. Лёха с радостью сразу же принялся использовать подарок. Он видел жизнь такой, какой он её видел: красочной, чёрно-белой, яркой, мрачной, резко-контрастной и сдержанно-монохромной, в пропорции 16:9 и с плавающим горизонтом, радостной, полной грёз и в тоже время невообразимо жестокой и безнадёжной. Такой и показывал. Фотографии его были случайными — прохожие, бездомные, куски стен, камни, разбросанные бычки, электропровода, ярость бойцовских псов и умиротворение стариков, да много чего. Как чувствовал, так и снимал. Мог просто стоять посреди метро и минут по сорок ловить кадр, пытаясь запечатлеть массивные буквы названия станции, вбитые в бетон. Часто на него смотрели, как на деревенского дурачка, который разинув ротик, точно счастливая птичка, радуется простоте жизни, ну, эти высокомерные, влюблённые в свои клетки люди, что навешивают на себя цацки самомнения. А Лёшик их и не видел. Они не попадал в поле его интереса и потому проходили сквозь его внимание. Его ток не зависел от оценки людей. Он не был привязан к их Системе проводами самозацикленности и её родной сестры — ущербности, а потому не замечал, тех кто мельтешит, и в какой злобной форме их восприятие отражает его образ.
Сейчас в нём запустились глубокие процессы вычищения психики и эмоции после всего увиденного. Фильтр работал тяжело. С хрипом, с натугом. Много времени требовалось, чтобы перетереть всю ту жесть, которую Лёша пропустил через себя в мире Системных возможностей, дающих простор человеческими дисфункциями в форме извращения мысли и логики. К счастью, в его микрокосмосе они не нашли приют, ибо он был беден, и бедность являлась его свободой. Стань кочевник Богатым — он бы явился продуктом Системы. Продуктом комфорта. И был бы подвластен её ловушкам. Богатство в степени одержимости — это всегда подкуп. Сужение изобилия до тупого предмета в форме монеты. Отречение от себя во имя готовых решений, вызванное леностью сознания. Кочевник равен свободе. Кочевник в неволе — мёртв. Узколобое лобзание своего Эго? Зачем, когда есть независимость от оков мысли, которую не купить идеей, не прельстить трендовым лофтом, не подцепить на тюнингованную суку. Это был Лёша. Он не был нищим — он был свободным в своей мысли, а значит и форме. Такое прогибает Систему и запускает её по новым правилам. Но, как это не фатально, всё равно её.
А между тем, странник Лёша траванулся человеческим и теперь блевал сгустками ярости да разрушительной злобы, которые так привычны местным жителям. Так же, как и колбаса и тушёнка, которые тебе так близки и так губительны, отнимая твоё бессмертие. Лёша исцелял людей от передоза ядовитой гадостью городов, на себя же он брал часть удара побочной реальности. Он ощущал сейчас, как злоба, смешанная с не притупляемой яростью, вытекают из него, словно он весь состоял из мёртвой материи, которая кровоточила каждым порезом. Идя по метро, он был подобен страшному паразиту, что отрыгивает дрянь вокруг себя — делится вирусом.
Залип на платформе. Отрыгивал отголоски мерзости. Все злые мысли человечества слились в его сознании, старательно подвергающемуся атаке взломом и попытке перепрошивки. Побежал поезд. На слайд его движения наложилась целлюлоза многочисленных способов убийств Азиума. Лёша услышал в себе зверское нутро беспощадного медведя, что дерёт на части тело человека. Парня наполнил глубокий животный рык. Он стал таким тяжёлым, таким заземлённым к миру Условности впрыском Я-желаний, что с трудом поднял свой яростный, полный тьмы взгляд на стоявшую рядом беззащитную девушку. Студентка, на вид — девятнадцать. У неё не было совсем никаких инструментов защиты от такого намерения, которое переполняло Лёшу. Система их купирует, дабы Человек стал зависим от её благ. Подростков формируют зависимыми от закона, производителей и владельцев электронных корпораций, не чтобы развить общество, а с одной лишь целью — отладить саморегуляцию Системы. И такой, неготовой к самостоятельности, эта девочка выросла. А Лёша-то ощущал опьянение безумием! И *** он ложил на её беспомощность! Хищников не учат этикету быть слабыми. Необузданное желание рвать голыми руками и зубами этот никчёмный, выкормленный на убой кусок мяса, инфантильный, выращенный для помещения паразитарной теории — разодрать её на куски когтистыми лапами и загнутыми, точно крюк клыками, отхерачивать порции плоти и цеплять за самые кости. Диким зверям, заражённым синдромом Системы, часто приписывают инстинкт убивать. И Лёша хотел убивать. Хотел упиться сполна кодом незримого програ;ммера под названием «инстинкт». Он не знал, за что, не знал, как, не знал нихуя вообще — он просто жаждал убивать. Щуп Системы настойчиво искал в него вход и сверлил за все мысли. Как первобытный бушмен, носитель света раскачивался в ритме внутреннего бита. Монотонный, жестокий ритм с отзвуками покинутого памятью Любви гитариста, чья мелодия пропитана вспышками одиночеств, когда ты скитаешься из жизни в жизнь, но нигде нет тебе тепла: ни в самом солнечном лесу на ладонях у мира, ни в самых высоких башнях Федерации с видом на город. Его музыка — холод, тьма, отречение, смерть эмоции, ветер, гуляющий промеж ледников дорогих сердцу моментов, застывших в тверди и обречённых быть убитыми. Весь взгляд Лёши выражал его бесчеловечный, беспощадный порыв — он готов был жрать органы этой бесполезной девки, заполняющей свой вакуум каким-то Инста-бредом, закрывавшей уши свои тупой клубной ватой. Она была ****ое тупое создание, в котором слился весь примитивизм человеческого существа. Ограниченная болванка для заполнения принципом Системы, чью кровь он хотел видеть на плитах станции, чьим ужасом он хотел напиться и вонь кишков ощущать, ощущать их склизкое, сырое скольжение по своему телу. Он хотел, чтобы эти твари были в панике, чтобы они ощущали первородный страх, чтобы они понимали, какие они скованные бесполезностью пустышки, и что вся их выдуманная иллюзия уважения себя — это мокрое пятно из извивающихся органов в руках сумасшедшего, преступившего черту, которой же их и ограничивают от способности быть в состоянии осмыслить происходящее, а не воспринимать его как данность. Лёша так и увидел, как стоит на коленках, в руках её органы, кишки обвивают ему шею, вся его морда в крови, желчи, прочих жидкостях, он ощущает её боль, её мучение. Это сладость. Она его ещё больше зажигает. И никто, даже эти ****ые мусара, не посмеют приблизиться к нему, ибо их двумерная система восприятия реальности слишком близорука, слишком зашорена, слишком защищена тупостью ограниченной фильтрации реальности, чтобы сообразить, что же делать в таком варианте событий. И Он им покажет всю их никчёмность и беззащитность перед лицом всеуничтожающей испепеляющей дотла энергии. Он им покажет, какими слабаками их сделала Система перед лицом демона зла. Он будет гореть и извиваться за акт бессердечного вероломного убийства много жизней после, но он сломит эту ебучую тварь цифрового веретена в их мысли, в их воплощении и в их форме. Он стал таким похожим на Рамзеса.
Лёша стоит на краю платформы. Дрожание земли от поезда, что приближается из сырого тоннеля неизвестности. Оно пронизывает его вдоль позвоночника. Резкий порыв ветра. Лёша чаще раскачивается в своём монотонном ритме. Он даже не боится, что поток воздуха столкнёт его под поезд. Он не восприимчив к страху в эмоциональной и чувственной анестезии. И даже если бы его ткнули дубиной в позвоночник, так бы и остался стоять. Так у Лёши функционировал фильтр переработки. Поезд остановился. Лёшик сел. Он не ехал. Он не ходил. Он просто «выгуливал» из себя нарыв грязи, ибо в толпе, в действии, уничтожительный заряд рассеивался. В этот раз медленно. Слишком вязкий сгусток вероломная тварь спустила в него. Перевёл взгляд на жёлто-болотную стену вагона. Там плакат — пропаганда Системной культуры с принципом стадно… ой, извини, коллективного взаимодействия. На картинке — отличающийся решительностью, ловкостью, отрицанием неравномерных рамок закона, а заодно и низким уровнем моральных ценностей, мужик юрко проскальзывал через сужающуюся щель меж дверей поезда с чьим-то кошельком в руке. Инфантильный сосунок, что сидит в том же вагоне активно привлекает внимание встрепенувшейся на время овцы по соседству, обмотанной проводами наушников, с ноутом на коленях и, как следствие, в очках, у которых очевидно защемило самолюбие в облике обладания, а беспомощность перед лицом несистемного происшествия оставила их в панике так, что они оба начали вопить во все свои куриные глотки и уже зовут ментов на подмогу. Плакат призывал стучать, предлагал недееспособному стаду объединяться против хищников. А вот о внимании, свободе от проводов и более или менее работающем уровне бдительности как-то забывал. Видимо, принцип отдай мне своё или я отберу твоё силой здесь работал только для правительства. В общем, Система как всегда навязывала условия, чтобы внедрить механизмы своего распространения. Лёшик переключился с агенды на сонные ряды, связанные гаджетами — конвейеры человеческой мысли, где в бошки заливается всякая херня. Они проложили удобные сети метро, снабдили их контейнерами для размещения биоматериала, бесплатным подключением к общему банку мусора, подготовили этот самый банк, настроили канал и вуаля — сонный, измотанный в кандалах необходимости сдавать свою свободу в аренду, разбухший от ядовитой информации и такой же жратвы вызывающей привыкание, раб готов к заполнению. Его потенциал кастрировали. Привили общим мнением и готово! Как удобно! Целый ряд кастратов. И речь, конечно, не про яйца. Все они поплыли перед взором внимательного наблюдателя, и, по обыкновению, миролюбивый Лёшик, который привык замечать светлую сторону человеческого начала, сейчас не видел ничего, кроме оболваненных големов в зелёно-жёлтом мареве сна, таком стойком, что можно уверовать в его реальность. Словно бы временно заразившись новым для себя ощущением, он шагнул из привычного ему состояния жизневосприятия и сумел посмотреть на реальность с другого ракурса. И в этом новом преломлении она открылась ему людьми-манекенами, что всегда сидят. Они сидят дома за компом, на работе перед монитором, а в метро дерутся за право снова сесть. Отдых и ненапряжность были единственным их критерием оценки происходящего на пригодность, чтобы сидя, чтобы полулёжа, чтобы, подперев туловище о более или менее подходящую стену, они могли дать Системе вливать в себя инфо-дрянь зомбо-песнями и шлаком информационного потока, комьями валящимися по их лентам. Они не делали ничего, что могло бы внести свежесть в их миры за те целых сорок, а то и больше, минут до работы и обратно, убивая свою жизнь на рефлекторное уничтожение пузырьков или фруктов при помощи пальцев, теряя навык формирования мысли, купируя его монотонными действиями, подталкивающими их к превращению жизни в геймификацию, где всё, что им требуется — это вовремя жать на нужные кнопки, где кнопки и выбор уже обусловлены известным разработчиком сценариев жизни, что бдительно изучает все твои интересы, лайки и мотивации. Вот она их жизнь, — убийство времени. Им уже стёрли понимание того, что жизнь может стремительным полётом нестись, развивая волосы, предлагать захватывающие варианты, а не плестись по Системным рельсам, формироваться не по техногенным лекалам. Она может быть свободной от идеи сесть и убить время. Им напрочь стёрли понимание того, что всё вокруг направлено на помощь человеку и приведение его к счастью. Такую доступную возможность — протянуть руку и взять свои желания — они превратили в элитарную привилегию — успех, который якобы куётся болью и кровью. И так на Лёшика накатило это ви;дение массового сна, что он даже заорал на весь вагон, пытаясь растолкать этих несчастных, докричаться до них:
- Люди! Зачем вы так стремитесь сесть! Вы и так всегда сидите! Почему вы хотите сидеть всю жизнь?! Вы можете ходить!
Кто-то вытаращился на него, кто-то засветил камеру, кто-то, испугавшись сумасшедшего, отвёл глаза, но Лёше-то поебать. Он находился совсем в ином энергетическом потоке и не унимался:
- Люди, у вас есть время! Зачем вы убиваете его?! Зачем вы спите, зачем вам эти бесполезные игры! Вы свободны в выборе не быть скованными! Вы можете выбрать себе любую жизнь!
Кричал Лёша, а его снимали, снимали, снимали. Какой-то не разбирающий, что происходит вокруг зашоренный мудак, взял его за плечо и отодвинул с дороги, протараторив заученную мантру, вбитую в его полную плоских идей и шуток башку:
- Отойди. Женщина должна сесть.
И какая-то алчная бабка, которая откормила себя донельзя, самоуверенно заняла тестообразной тушей полтора места, растеклась по сиденьям и немножко по полу вагона. Мудак получил ноль благодарности и кость удовлетворения, реализовав свою потребность «хорошего парня». Бабка растеклась. Всем всё по кайфу. Да и все растеклись, только не физически. Как слизняки, облепленные мерзостью лености. Лёха осматривался по сторонам в этом сне и видел, как нравится им спать, как хорошо им в режиме сбережения. Так, а зачем же тогда всё… Может, и не зачем их будить, пусть подыхают, как хотят, а он просто двинется своей дорогой, холодно и отстранённо? А те его даже боялись замечать, боялись обжечься об него, прячась за самозащитой недееспособных ехидных улыбочек и зазнайства, за своим «правильным», «адекватным» положением. Свободу их купировали этикетом, необходимостью наличия собственного мнения, оценкой всего на соответствие местной норме, образованием, вымышленной историей, ловкой теорией Дарвина, перевёрнутой логикой и прочей ***той, вогнанной в глухую непробиваемость под названием «общепринятое». Даже машинисту не звонили, настолько они боялись проснуться и увидеть. Вокруг стало полно этих людей, отяжеляющих своим бесполезным присутствием реальность. Тех, у кого единственный повод для гордости в жизни — это то, что им получилось родиться с белой кожей и без восточного акцента в славянской стране. А у тех, в свою очередь, иерархия по принципу близости к центру. Они самовлюблённо холили и продавали своё тело, гордились тем, что не пьют и не курят, потребляя синтетику в порошках. Другие бухали и гордились своим бунтарством против моды и ходили на выборы. Они слушали рок и гордились своей брутальностью. Слушали рэп и гордились тем, что не слушают рок. Они говорили о мировом заговоре и большом оке, что заглядывает в их дом и покупали Айфон, а потом выкладывали себя на Ютуб. Они не понимали, как их личные фото попали в сеть — Apple же обещал не следить за их приватной жизнью… А потом покупали Samsung, потому что он обещал, что он лучше, чем Apple. Они не замечали Лёшу. Для них он был сумасшедшим. В их распоряжении был весь арсенал по возвращению вышедшего из сценария винтика: осуждение, насмешка, менты. Всё то, что, как они говорят, должно вразумить тебя. Слышь это — как вернуть в стадо. Система уже научилась саморегуляции.
И они всё не кончались, эти паразиты текли вокруг Лёшика, всё больше позоря своё воплощение. Какая-то молодая выёбистая баба неуважительно толкнула пожилую даму. Та попросила:
- Девушка, стойте поаккуратнее, пожалуйста!
Кобыла отозвалась тупым самоутверждением:
- Нормально я стою!
Закусились. Началось выяснение, кто и как.
Это общество сжалось в тугой комок, облепив Лёшика. Оно гордилось быть таким прямолинейно близоруким, таким ослепшим от собственного эго и всё, что обуславливало его мотивы — доказать, что чужая позиция нерабочая, убедить себя, что у него в мире всё правильно, даже, если он несёт ахинею. Примитивное самоутверждение полноправным господином расположилось в этом царстве. Никто не готов был к созиданию. Этому научила их Система, где уважение осталось лишь модной идеей, а самоуважение суррогатом упакованном в невроз из высокомерия и ограниченности. Всё это разбросанные тут и там бесполезные пустышки для заполнения выгодной Системной информацией. Вот, кто была ты в этом метро — раскрашенная трендовым хайлайтером от Mixit девочка, и кто был ты — спрятавшийся за хайповыми татуировками в стиле блэкворк мальчик. Вас купили мифом, вас сделали удобным тестом, поэтому вы даже не видели Лёшу тогда, когда он мог вывести вас из сна. Слепы вы были и остаётесь, задраив все свои шлюзы восприятия чужим звуком, чужим изображением и чужой жизнью. Ой, извини, кажется, я совсем невежественно обозначил твой мир уникальных идей и неповторимых убеждений, профильтрованных цензурой и пропущенных через сито сексистов, феминисток, верующих и прочих малахольных и назвал его дерьмом. Умолкаю.
Короче, Лёха соскочил из их застоя на какой-то станции. В этот момент его коснулось ощущение, будто бы переходит он с одной ветки своего путешествия на другую, маршрут которой он ещё не ведал. Его преимуществом в этом перекрёстке реальности было то, что он не должен был отяжелять свой дух выбором, он мог просто смотреть со стороны на города, на иные миры, изучать их особенности да свойства и не погружаться с головой. Вот трагедии с неприятностями и отскакивали от Лёшика, как капли дождя от зонтика. Хоть иногда и приходилось его латать от чрезмерного града, что уж там говорить. Лёшик очень тонко уловил, как истинный зверь, по мельчайшим колебаниям изменения конфигураций жизни, что разбежались по нитям его души — что-то происходит. Он вспомнил слова Кири: «Я всегда в этом поезде. Выхожу на разных станциях, меняю вагон.» Лёшику подумалось, что Киря был искажённым отражением Лёши по ту сторону другой жизни, которую мог бы прожить он, прими Систему, и откуда-то Киря-Лёша говорил Лёше-Лёше, что присутствие его в реальности есть движение в поезде. Он всегда в одном вагоне, что несётся через пространства и время, выходит только на разных станциях своего воплощения и рассматривает жизни до тех пор, пока… Ну, в общем, пока его поезд не прибудет куда-то там, куда … Да чёрт его знает! Но именно таким несущимся и стремительным, как состав было для Лёши путешествие по миру. А теперь оно становилось и приятно-созерцательным, словно с стремительного поезда он пересел на неторопливый кораблик и теперь смотрел на происходящее, удобно устроившись на своём раскладном шезлонге. Это ощущение перехода в качестве Жизни он чётко уловил. И начался для него размеренный вояж, в котором он сам мог рассмотреть свои же собственные воплощения со стороны. Действительно, кто сказал, что перерождение — это одно единое моно-воплощение? А, может, это набор мульти-воплощений, на которые расщепляется один заряд, чтобы, познав свои разные формы, слиться в единое?
Неторопливо прогуливаясь к эскалатору, Лёша задумался: что стало с Кирей? Он слышал, самоубийцы нарушают принцип странствия души и не могут найти дорогу, якобы актом самоуничтожения они сбивают свой компас. Он ещё раз прокрутил в голове ту его фразу про поезд. Это действительно Вселенная устами Кири подкидывала Лёшику объяснение его путешествия. Или же она говорила Кире, что ждёт Кирю? Движение эскалатора поймало Лёшика и неспешно понесло вперёд. Всё метро наполнилось мистическим ощущением, словно объекты и предметы стали где-то за мировосприятием Лёши. Всё происходило далеко. Реальность опять спряталась за ширму, а он стоял в пустых декорациях. Люди куда-то поисчезали. Лёха обернулся. Ни одного поезда. Пространство подземки мелькнуло пустотой, и ни единого актёра на площадке. Поезда только грохочут вдали и порывы ветра гуляют по опустевшим призракам-тоннелям. Они хватают за одежду, но Лёша не ощущал их. Стало не по себе. Так холодно внутри от невозможности ощутить холод снаружи. Он даже засомневался, не умер ли невзначай, ну, зазевался где-то, и не заметил, как его дух и вышел. Это было то самое неуловимое, но отчётливое ощущение развилки жизни, когда душа скользит с одной ветки на другую, и Лёшик ещё не до конца знал его. Знал его, но не до конца. Вот и встревожился. Он поёжился в одновременно безвредном и зловещем ощущении. Неуютно осмотрелся, чтобы вернуть мир в привычное состояние. Помогло. Метро вновь заполнили суетящиеся человечки. Эскалатор двинулся полным ходом.
Его внимание сразу же захватила компания молодых боксёров, шумно и заметно съезжавшая по соседней ленте эскалатора. Кулаками и матами они выбивали из быдла вежливость, заставляли уступать старикам место и целовать в жопу мамаш с младенцами, снимали всё это дело на видео и выкладывали на свои Ютуб-каналы. Короче, выдавали тщеславие за чистую идею. Быдло сопротивлялось, боксёры с матом доказывали, что они лучше, старики потерянно старались удалиться, менты не знали, чё делать — мир крутился, как и прежде. Внезапно, среди крепких спортсменов Лёшик заметил нескладного Святошу. Ну Вермунда из того же поезда. Тоже крутился. Всё что-то доказывал. Голосил. Лез на рожон, ментам что-то пояснял, объяснял им их должностные обязанности, перед камерой комментировал происходящее. Потасканным, наглухо пропитым дедам втирал за уважение социума и наличие у них прав, толкал непокорных, короче, как всегда. Лёшик подходить к нему даже не стал. Он быстро уловил мотив компании, а заодно и самого Святоши, и не хотел его.
А Вермунд, между прочим, вложил взятые деньги в Дело! В какую-то полиграфию, чтобы распространять свои полубиблейские, полузамутнённые его неясными взглядами книжки. Ну, это глобальный план был, помимо нормальных человеческих услуг, которые полиграфия оказывала, чтобы как-то выживать. Набрали заказов, предоплат, не вывезли, попали на бабки, задолжали всем, да, в итоге, и обанкротились. Парадоксально, но вожделенная большая сумма чужих денег так и не принесла Вермунду счастья. А вот Кактус легко жил и в своём глупом сведении концов с концами. Один лез вон из кожи, оправдывая своё нахождение в реальности, а другой вообще не загонялся и, по ходу, каждому было хорошо быть собой. Баланс торжествовал.
Так закончилось путешествие Лёшика в темноте. Так он пересел с поезда на кораблик. И жизнь понесла его по волнам. Кто знает, возможно, и в тот самый уютный залив, который он всегда предвидел.
*       *       *
Одним светлым, воздушным днём ранней, а потому ещё тёплой осени Лёшик появился на пороге дома Сани. Просто взял и позвонил ему в дверь, как будто не на несколько недель исчез, а в магазин за новым сверлом вышел. Путешественник был чист, полон вдохновляющей лёгкости и свежей энергии, и даже основательная война с упрямым консьержем не испортила его настрой. Встреча, конечно, оказалась радостной для обоих. Саня крепко обнял надёжного друга и, похлопав по спине, и честно признался:
- Я боялся, что ты не вернёшься.
- Я тоже так боялся, — ответил Лёшик и тут же снизил градус пафоса — А потом у меня на камере закончилось место.
Рассмеялись. Саня впустил долгожданного гостя в квартиру. Видно было, что он очень счастлив его появлению. Саша нуждался в Лёшике — так он считал, хотя, на самом деле, нуждался в другом — том, что нёс собой Лёша —свет и тепло.
- Анфиска на Мальорке. Упорхнула птичка контракт с местными составлять. Не то какие-то соки, не то газировки. Ну, короче, как обычно большие титьки и сочные фрукты — это то, что хотят видеть рекламщики. Хотя, — продюсер обыденно махнул — Все хотят. Облизываются и покупают эту хреноту;. Вот, месяц моей жопе потеть в душном Renault, если это не рекламщики и производственники придумывают будущее. Рекламщики и производственники! Убери это звено и всё это — он повёл взглядом вокруг — Рухнет нахер, потому что нахер никому не надо будет. Ты говорил о тщеславии, Лёха, так вот, вот они кузнецы и авторы, нынешнего тщеславия. Через пру деньков будет Анфиска. — перескочил он — А ты проходи пока на кухню, — захлопотал Саня — Сейчас чё-нить сообразим, у меня тут, кажется, икра оставалась.
Саня опять прикопался ко всем со своей икрой этой. Ну конечно, что же ещё могло оставаться у Великого продюсера из Москвы, если не икра или кальмары! Ни запеканка же и не борщ, в самом-то деле! Саша так и сквозил такими замашками и сам их уже не замечал. Лёха усмехнулся его забывчивости, что можно общаться и без наносного. Из телека запела какая-то гангста-стори, где чувак делает своё дело по своим правилам, по правилам той игры, что принадлежит таким, как он сам. Лёшик пригляделся. Читает парень. С виду, на пару лет постарше его самого. И хотя одет исполнитель, явно, не с местного рынка, а клип очевидно стоил дороже, чем мог позволить себе обычный пацан, в его повадках, в жестах, в мимике угадывалось что-то уличное, его говор был не правильным, как у доморощенных рэперков, воспитанных на студии Сергея Пархоменко, а уличным и живым. Что-то знакомое откликнулось Лёшику в этом человеке, как будто он знал его, но не мог вспомнить:
- Эт кто? — спросил он у Сани.
- А, Шарк-то? — отозвался тот, хорошо знакомый с данной личностью, и отправился на кухню — Это Shark, ну Акула значит. Да, норм мужик. Свой рэп делает. Прёт, как танк. Быдловатый, конечно, ну и чё? Дело вкуса. Фанатов до жопы. Не, молодец, реально. Я бы может даже кого из своих в фит с ним пихнул. Противоречивый. — Саня оценивающе задумался — И слухов про него выше крыши. Кто говорит, в дурке лежал, кто, что на игле сидел, кто в бандиты записывает — сразу видно, талант. Да-а…
Лёша присмотрелся повнимательней.
- А как зовут, знаешь?
- Конечно, — кивнул тот — Вся Россия знает. Вася Аку;ленко.
И тут у Лёшика всё сошлось. Точно! Да это ж Васька! Ну, тот, с которым они ещё цветмет ****или. Реально он! Акуленко — «Акула» — его ж так на районе окрестили. Ещё на гитаре всё лабал и куплеты сочинял. Во дела — пацаны с улицы на ТВ. Лёша улыбнулся. Его радовало, когда чистая, сырая идея обретает глобальное воплощение. Его восхищало, как неосязаемая нематериальная мечта становится огромным скатом, телом своим накрывающим и впечатляющим красотой своей. И тут Лёшику в голову пришла мысль, которую он, правда, ещё сам не понял, но уже почувствовал тот импульс, что требовал её осуществления. Очень мощный и, как следствие, неугасаемый импульс.
Лёша прошёл на кухню. Поздоровался за лапу с дремавшим на полу Эриком, на что тот посмотрел так, словно бы говорил: «Лёша, ты совсем поехавший то ли? Я ж пёс!». Поняв его, парень оставил животное в покое и занялся арендатором его жизни.
- Безукоризненный порядок! — он уселся в широкое кресло у окна и блаженно зажмурился в утренних лучах, скользящих по полу.
Саня усмехнулся. Солидно поставил на стол коньяк.
- Да сам в шоке! Я эту квартиру такой видел, знаешь, когда? — он выставился на Лёшика и развёл руки — Когда мне её риэлтор вылизывала, чтоб сбагрить.  И то… — он махнул — А теперь всё блестит как литые диски на новеньком Денали. Хоть отдохну пока Анфиска укатила, а то приедет и начнётся — тут подотрёт, там подметёт. Порой аж бесит, ей Богу Лёха! Дай ты, ей говорю, посидеть спокойно. Нет же ж! Трёт и трёт, трёт и трёт! Суету нагоняет. Бабы… — он вздохнул — Зато привезла мне, смотри, какую хреновину. Вон в том углу, видишь, прекрасный цветок? — Саня указал своим коротким пальчиком на раскидистое растение в здоровенном горшке — Редчайший в своём роде уроженец экзотической Кении, где под палящим солнцем лишь…
Лёша не дал Сане развести его демагогию до степени бесконечности и вовремя вырвал из опьянения кратковременным обладанием. Пристально уставившись на коньяк, очень серьёзно спросил:
- Кокса совсем нет?
Тот весь и выдохся. Вся его мазня про Золушкины припадки Анфисы и экзотическую Кению вышла. Он как-то напрягся, надулся, будто шарик и растерялся. Потерянным так и сидел, точно рыба-шар. Глаза таращит и не знает, как быть. А Лёшик загадочно, точно в мистических историях протянул:
- Ну и глазища у тебя, Сань! Вот, точно самая настоящая рыба-шар! А ну-ка, ну-ка, ну давай, надуй щёки ещё, — тот не понял, что происходит и по обыкновению послушно перед Лёшиком раздул щёки — Вылитая она! Или фугу, я не помню, как там по телеку говорили. Ещё иголки выпусти, и самая она будешь!
- Тфу ты, а! — тот обижено сплюнул — Я-то тут!
Лёшик заливисто расхохотался, радуясь тому, что так по-школьному развёл солидного продюсера, кита шоу-бизнеса.
- Ты прости, — снова серьёзности напустил — Я просто думал, у тебя тут дороги кокеса везде. Вот и…
- Не! — рьяно исповедался Саня — Я после того раза в этом чёртовом Азиуме ни-ни. Даже ноздри с шампунем вымыл. А Анфиска, так и курить бросила. Клянусь тебе! Как вспомню, что там… Бр… — он обнял себя за плечи.
- Вот вас прихватило, — заугорал Лёшик, а потом затих, вспомнил — Меня так-то тоже… — огляделся ещё раз — Смотрю всё, по углам глазом скольжу, да по комнатам. Эрика вижу, вещи Анфисы тоже, уроженца Кении, а Артур где? С ним всё хорошо? Или ты артиста на растение выменял? Совсем одичал без меня?
- Так, а съехал же он. — опомнился Саня.
- Ого, мальчик поверил в себя и превратился в мужчину! Не зря с ним возился, молодец я, а? — похвастался Лёша.
- Да ссыкло твой Артур! — обиженно воскликнул Саня — Вот, видит Бог, я ему зла не желаю, и себе не желаю. Но! — он хотел что-то выпалить да вспомнил другое, важное и моментально переключился от невроза к радости — Есть феерическая новость, реальный фейерверк, который взорвёт тебе башню. Инга позвонила! — он многозначительно затих, словно удостоверился, что она его точно тут не слышит и полился — Значит, у неё есть очень интересный, крутой, уникальный супер-мега-проект, и создан он спецом для тебя. Представь, — слез со стула и стал водить руками, точно мим — Зал погружён во мрак, вся аудитория замерла в ожидании, ни единого звука, только шум ветра гуляет и что-нибудь ещё, чего я ещё не додумал. По сцене рассеивается лёгкая седая дымка и проступают крохотные, точно маленькие мотылёчки, звёздочки, исключительно голубого, как лёд оттенка, чтобы они, ну люди эти в зале, почувствовали холод мира. Рассеялась дымка, — он повёл рукой вслед за воображаемым дымом — И в едва различимом, но уже набирающим силу сиянии появляется одинокий микрофон. Знаешь, такой джазовый… — он присмотрелся к Лёше — Мы думаем, тебе пойдёт джазовый стиль, — он прикинул на глаз — Эпохи так шестидесятых, конферансье, представителя как Бога, так и Дьявола в одном лице. Он приглашает в ужасающе-восхитительное путешествие по жизни. И на многочисленных экранах расцветают лепестки, они полетят, как символ зарождающейся жизни. А потом возникаешь ты. — он замолк, походил по комнате, взял с кухонного стола Пепси, глотнул — Да, надо будет Эмилю позвонить. Тут понадобится профи. И это твой проект. Как захочешь, так и будет. Уже есть зелёный свет. И он создан. Уже создан. Для тебя. — повторил Саня, комично разделяя фразы, не понимая отстранённой реакции Лёши.
- Прямо для меня? — весело удивился тот — Так меня ж не было.
- Ну, это пилотная идея, — засмущался Саня, когда его литературный порыв оборвали и стал по-детски оправдываться — Инга мне обрисовала всё в общих чертах, я ещё своим опытным глазом посмотрю, нужно много работы, много причёсывать, всё довинчивать, но основа всего — это ты. — он устремил на Лёшу прямой взгляд — Ты согласен?
И в вопросе его, во всём волнении его, в подёргивающихся щеках, читалось «ты поможешь мне впечатлить сильнейших боссов навыком подбора людей в их круг?».
- Итак, — Лёшик положил руки на стол, принимая решение — Вот что мы с тобой сделаем, мой решительный продюсер. Мне нужно разобраться с одним делом, а потом займёмся этим. Оки?
- Сколько времени тебе надо? — по-предпринимательски впился тот — Две недели? Месяц?
Лёшик рассмеялся:
- Время. Иллюзии так и не покинули это место. — он беззаботно огляделся — Ладно, мне трёх дней хватит. — Саня заметно успокоился — Так что же наш друг? — Лёшик не забывал про Артура.
- О-о-о, — задумчиво и безнадёжно потянул тот — Да кризис у него, походу. — отхлебнул коньячку — Съехал от меня, снимает хату в какой-то жопе. Чтобы с ним увидеться по два часа надо ехать, стоять в пробках, материться и проклинать дорожников. А, знаешь, что самое интересное, вот, и не чешется что-то менять. Поёт, да, читает, но всё без какой-то искры. Нет задора того, — он весь подпрыгнул — Помнишь, каким озорным педиком он скакал? А тут и лапку не делает, и голосок поизносился. Рассыпается парень на глазах. Убил я его! — высокопарно заявил Саня и перевёл взгляд в окно — Убил. Это всё кокс. Да, я знаю. Надо было на экстази прикармливать. А я сразу с кокса начал. Знал же, что… Арх. — он с искренним сожалением вскинул руки — Ну, а как не сажать тоже? Они же тогда дохлые все. А тут очистился, с-ка. — процедил он — Ты меня-то, меня, пойми, Лёша. Вот, что мне теперь с ним делать, куда девать его, а? — Саня говорил, как о старом коте.
- Есть идеи? — заинтересованно спросил Лёшик.
- Ну подожду ещё пару недель. Не очухается — придётся ускорить начало тендера. Ну а что ещё, — он с сожалением развёл руками, ища оправдание — Мне тоже не хочется, ну а как?
- Тендер, что это? — не понял парень.
- Ну, — замялся Санчез — Это такое внегласное соглашение продюсеров. У каждого артиста есть срок. Вот, когда на пике звезда, это он, обычно, под крылом первого продюсера. Ещё молодой, не вкусивший славу, он выдаёт чистейшую энергетику. А первый продюсер самые сливки и снимает. Постепенно ажиотаж проходит — публика уже попривыкла к его морде, сам он пресыщается, потаскивается, стареет и становится невыгодным, а то и убыточным. Тогда его перепродают. И вот тут, — он щёлкнул пальцем — Надо грамотно так поступить, чтобы и не рано продать, когда ещё можно выручить хороший навар и не поздно, когда он уже никому не нужен. Если перекуп грамотный, то он может вообще отлично нажиться на минувшей популярности и дать угасающей звезде вторую жизнь. Это называется сбыт артиста.
- А если нет? Ну если никому не нужен? — не унимался Лёша, и в его голове всё чётче прояснялась та мысль, которую он себе некогда сформировал.
- Ну что тогда? — безутешно хлопнул коньячку Саня — Тогда пинок под жопу. Ты сам знаешь — это холодный мир, чувак. Не будет же его никто из жалости тянуть. Артур, конечно, талантливый парень, но и без него обойтись можно. Таких, как он — только свистни. Да что, мало читают гомосексуалистов что ли? Голоса такие, что м-м-м, не захочешь — дашь. Ну, если ты баба. Всё это и есть, и было и таких же миллионы. Артурчик делает среднестатистический рэп, клёвый, прикольный, но ничего особенного. Без него индустрия останется прежней. Это же не новый Маршалл Мэзерс или белый Кристофер Уоллес. Ар не станет утратой для музыки. «А был такой парень» — вот его вклад в индустрию. Мне, мне только жалко его будет, потому что я нормально вложился в эту курицу, в мой автомат по выдаче бабла. Ну грубо, да, — признал Саня — А как? У нас тут Авентадор в гараже, и это биз, детка, а не новогодний утренник. Без него можно обойтись. — он нервно опрокинул остаток коньяка в стакане.
Вот чем является судьба имитаторов. Таков их финал. Жестокое ядро дисфункции под названием Имитация. Выбравший её, обречён быть суррогатом, обречён быть извечно вторым номером, заменённым, страдать от непризнания и угаснуть в уязвлённом тщеславии. На этом лишь, не на китах стоит основа цивилизации с её умными и трудными словами, созданными чтобы запудрить мозг — повторяй и преуспевай, не повторяешь — ты не правильный, делаешь по-своему — ты изгой. Так и чеканят в формовке, отсекая индивидуальность общественным мнением. Отливают удобных граждан и обречённые судьбы. И такое чуть было ни выбрал себе Артур. А Лёша верил, что тот может больше. Он хотел отлепить от него вторичный образ и дать ему свободу выбрать, показать возможности собственной уникальности. Он хотел помочь ему принять свою непохожесть и снять с глаз шоры общего принципа, дабы построить свой и им изменить всё.
- Для Артура уже нашёл что-то? — продолжил единственный его спаситель.
- А, — Саня устало и обессилено махнул — На «Бархат Мьюзик» отдам. Эх… Я хотел через годика так два-три, надеялся ещё. — он отчаянно умолк — Боюсь, совсем упустить момент.
- Артур-то не против? — поинтересовался Лёша.
- Да кто его… — начал было возмущённо Саня, но тут бизнесмена осенило, и он просиял, словно увидел чистейшее озеро посреди раскалённой пустыни — Слушай, Лёха! Вы ж с ним подружились вроде, это же ты ему мозги-то вправил. Он с тобой с наркоты слез, да и, вообще, как-то пособранней стал. Конечно, в рамках моей разбитной жизни, это не так уж и супер, но в целом-то. А при твоём подходе мы из него вообще… — он не мог подобрать слов от захватившей его радости, быстро соображал, предприниматель был от Бога — Поговори с ним, а? Ты ж умеешь. Вот как ты можешь, в своём стиле. Хочешь, на «Бархат» своди. Я тебе контакты нужных людей дам и объясню, как с ними говорить, чтобы они захотели его взять. Ну, покажем ему, что там не айс. Мальчик-то теперь сообразительный. Ну, ладно, кокс он игнорит нынче, но статус-то он не сбрендил терять. Проведём ему ребрендинг, улучшайзинг, всё как надо, выйдем с шоу «Молодой повзрослел». — он закрыл глаза и с трудом согласился — Ну, так уж и быть, раз ему так нравится джаз, запишем четыре… Нет, четыре — это перебор. Три. Два джазовых трека. И, хорошо, признаюсь, я ему слегка недоплачивал, чтобы уберечь от глупостей молодого мота, — слукавил Саня — Обещаю, что подниму ему процент. Ну? Что тебе требуется? Контакты, шмотки, нужные слова? — Саня поднял просящие глаза.
- Да я, кажется, ещё не забыл буквы. — усмехнулся Лёшик, осадив потребительский пыл Сани.
- Ну что, поговоришь? — с надеждой повторил отчаявшийся продюсер.
- Я навещу его, — пообещал Лёшик, потом хитро осмотрелся, весело как-то оживился и не стал откладывать — Да вот прямо сейчас и навещу.
Лёшик был снова полон жизни, мир стал солнечным у него, ему хотелось делиться светом этого солнца со всеми. Он сорвался с места и направился к выходу, по пути запнувшись о стоявшее кресло. Чертыхнулся и помчался. 
- Что, и даже не поспишь, и Анфиску не дождёшься? — Саня как-то беззащитно приподнялся на месте, обескураженный тем, что «его чудо» вновь ускользает.
- А ты ей приветы передай. — пожелал Лёшик напоследок.
;
*       *       *
Побухать — это святое. Не спрашивай, как так получилось, что, стремительно собираясь к Артуру, Лёша очутился в ситуации, когда они с Саней мешают ночь с виски. Так получилось. Этот процесс не имеет объяснения.
- … я тебя нежно. Я тебя гру-у-убо! — закончил Саня демонстрацию какого-то нового хита, аккомпанируя себе на синтезаторе.
- Да! Давай! Йи-ха! Нам нужно записать как можно больше песен про секс. Кажется, что весь этот мир решил высыпать на людей норму Вселенской вечности по песням про совокупление! — потешался над ним Лёшик.
- Ха! — парировал тот — Записать все песни про Любовь.
- Про Любовь. — проворчал Лёшик — Ещё скажи, что Артура ты любил.
- Артура любил! — возмутился Саня — Он же мой маленький я, которого окружили его мечтой. Да, у него же всё есть, чем я грезил, когда не мог этого иметь. Юр. вопросы, менеджмент, PR, жильё, саунд продакшн, мудрый ментор. Ты посмотри, как он похож на меня. Ну-у, не во всём, но в чём-то и да, уже стремится к моему уровню. Это как я 2.0.
- Артура ты любил?! — вспыхнул Лёша — На Артуре ты экономишь даже с хатой. Сколько там выходило бы, если б он снимал жильё? А так он тут, у тебя. Сам же говорил. Да ещё и зависим в твоём доме от твоей милости, а ты, такой благодетель типа, его деньги экономишь. Ага свои экономишь, чтобы он не просил и хавал крошки! А на этих благотворительных концертах, как ты его облапошиваешь. А? Это разве любовь? Это расчёт.
- А как, как Лёша? — сокрушался Саня — Как может быть иначе? Что, Любовь меня кормить будет? Вот, где он со своей, какой там Любовью, благодарностью хотя бы? Согревает меня разве что вот этот стаканчик и мой пледик, — произнёс он как-то жалковато и мило одновременно — А пледик не бесплатный. И у него тут между прочим термо адаптивное волокно, которое летом — мягкость, зимой — уют. Я не могу каждого их них альтруизмом окружить. Анфисы, Артуры — я проникаюсь ими, как собой, Лёха, честное слово, — он приложил руку к груди — Не прочувствовав артиста, ты никогда не сделаешь из него звезду, максимум — посредственность. Залезь к ним в душу, улови её! Думаешь, это, как робот? Тут покрутил, там поднастроил. А вот и нет! Это эмоциональный процесс. И, да, я привязываюсь к ним, влюбляюсь, они уходят после, а я остаюсь один на один с этим колким одиночеством, никому ненужным, и только музыка. — он сглотнул пойло, поморщился — Я люблю Артура. Пусть по-своему, да, но люблю.
- Как поношенный дырявый носок, — вставил Лёша, не желавший идти на поводу у его поверхностного самоубеждения — Который выкидывают, когда порвался. Любовь, как субстанция, ты думал, что она? Не та замазка для всего, которую вы раскатали на сопливые фильмы и продающие песни, а Любовь, как материал? Материал Вселенского сотворения, который создаёт Жизнь из ничего. Уравнение Жизни всей и внутри человеческого начала. Принятие мира сырым, какой он есть. Не как поехавший фанатик, у которого в квартире сорок кошек и столько же бомжей. Любовь готова принять мир и с бомжами, и с кошками, не стремясь сделать его лучше. Она лишена стремления искромсать реальность в соответствие со своим видением. Её видение всеприемлюще. Любовь лишена высокомерного, эгоистичного стремления навязать себя. Давать, как дающий, а не как одалживающий. Принимать, а не брать. Оставаться открытым, но не наивным. Вот баланс. Не разделяй их. Правители их делят, ибо в междоусобице их власть жива. А сложи воедино, и они творят и уравновешивают всё.
- Ну хорошо, — попытался принять Саня — Но, а что же те ужасы, когда людей на куски режут, как скот травят дешёвой жратвой, и не первый десяток лет им воздух с ядом мешают? Лекарство от рака они не могут найти! Могут, Лёха. Но это невыгодно. Как и многое другое. Это удобное решение для проблемы перенаселения и нехватки ресурсов. Думаешь, они не знают, как избавиться от «лишних» миллионов людей на планете? Привет, терроризм! Здравствуйте вирусы! — он искренне рассмеялся — Множество, множество решений по рационализации. Лёша, как ты мне это объяснишь, ну? Вот хотя бы тех уродов, которые создали Азиум. Видел же, там какая мразь человеческая? Видел-видел, знаю же. Что это, Бог, Любовь? А зачем ты это видел, зачем Бог не спас тебя от такого познания? И что это там, Лёша? — он повысил голос и даже сжал на груди рубашку, не замечая того — Чем виноваты те несчастные, обычные люди, которые чьей-то праздности становятся жертвами? Ну ок, есть садисты и есть конченые терпилы, которым нравится, когда в них, как в унитаз ссут, но чем это заслужили абсолютно непричастные к заводу издевательства над живым люди?
Застыла тишина. Саня, не садясь, налил ещё коньяка. Выпил залпом. Постоял. Наконец сел. Лёша молчал. Молчал. Дальше молчал. Ему нечем было возразить. Потом он тихо и мягко попытался объяснить хотя бы себе.
- У меня нет для этого ответа. — его глаза стали ясны — Я часто размышляю о том, что ты сейчас сказал. Существует множество процессов, которые нам недоступны. Так устроены. Не собраны мы, чтобы этого понять. Возможно, воплощаемся мы в форме человека, осознав нечто в предыдущей своей форме, и чтобы осознать большее, нам нужно понять ещё что-то иное, что позволит нам воплотиться в той форме, где объяснение этому процессу уже есть. Возможно, появляются конфликты жизненных процессов, побочных эффектов или паразитов, которые искажают восприятие, из-за страстей и демонов, отказавшись от которых мы можем перестать биться в стекло. Мне кажется, многое зависит от того, что называется карма. Обстоятельства, в которые мы попадаем не случайны. Они стекаются от наших прошлых и настоящих выборов, и, тем самым, мы создаём себе реальности. Они не наказание, не поощрение, это от лености понимать — бездумное погружение себя в те потоки энергии, которые близки к тем поступкам, которые мы совершаем. Имея достаточно здравого рассудка, мы можем из них выбраться. Вот, скажем, родился ты на пятом этаже, но, если ты смышлёный парень, то можешь подняться на седьмой. А можешь, вообще, выйти из здания. Нет никакой фатальности, всё дело в том, какой выбор ты готов себе осознать. Так многое складывается. Ну, представь, ты — тиран всю жизнь. Где-то подсознательно ты винишь себя за свои изощрения. И так сфокусировал своё внимание на чувстве вины ты, что своей волей, своим направлением энергии подтолкнул себя в те жизни, где это как бы «искупается» — и попал в жертвы Азиума, как вариант. И ты несчастлив, ясное дело, потому что не помнишь ни хрена с того воплощения, а очень-очень глубоко где-то тебе кайфово, потому что реализуется то твоё желание, но ты не осознаёшь этого. А есть те, кого всю их жизнь гнобили, и они с этой обидой переродились. Стали стражами Азиума, например. И, вроде бы, всё так хорошо в этой теории, так красиво и логично. Кажется, так справедливо. — Лёшик хитро прищурился, рисуя руками некую картину реальности — Но, знаешь, в чём суть? Они из этого не выберутся, по крайней мере, не скоро. Ни унижающие, ни унижающиеся. Погрязнут в Круге перерождений из садистов в жертвы туда-обратно, пока в какой-то момент у них не хватит достаточно ясности ума, чтобы «выйти из здания». Направить себя в совершенно иное течение потока, где они получат то, что гораздо целесообразнее для них — скажем, свободу от самой идеи страдания, которое приносит им дискомфорт, они смогут и вовсе не иметь его в своей жизни. Они могут быть непривязанными к этому. Но они слишком узколобо смотрят, они слишком Я-центричны, их взгляд не вовнутрь, а вовне. Слишком зациклены, но не сфокусированы, понимаешь, в чём разница? Так же и ты. Зациклился на том, что мечта — одна единственная, ты привёл её в мир и все тебе теперь должны пятки целовать. А как на счёт ещё одной мечты, или трёх, пяти, а, слабо? Научиться Любить, как тебе такой план?
- Тех тварей, которые тебя на дороге прессовали, сильно-то ты любил?
Лёша рассудил:
- Понимаешь, ну есть процессы, которые мы не понимаем. Есть-есть. И не объяснить их. Невозможно изменить их. И Любовь такова, что она способна принять то, что не окрасить в цвет смирения. А приняв, — он сделал паузу — Отвратное внутри себя ты уже направляешься к выходу из своего личного круга бесконечных перерождений в неволе. Любовь — оно не к людям, Сань, а к самому процессу жизни. В целом. И когда они собирались мне ложку в жопу засунуть, знаешь, аж в ки;шках всё свело. Тогда я перестал слышать страх. Решил, раз так — надо так. Может, чтобы смыть с себя чё-то. Возможно, кровь, которую я когда-то пролил. Я доверился миру. Переключил себя с ненависти на доверие. Мы — есть Всё. И Всё любит каждую свою частицу, как само себя и меня в том числе, а, значит, просто не может причинить мне зла, как ты не можешь отрезать себе палец, будучи в здравом уме, и, если бы мне было суждено сдохнуть в мучениях там, у них в подвале, вероятно, это было бы необходимо, чтобы направить меня в какую-то другую форму моего воплощения, которое дало бы мне шанс транслироваться меня вне мрака моего собственного греха. Короче, я просто доверился тогда жизни. Дело было не в них.
- И что произошло? — скептически спросил Саня.
- Появился ты и спас меня. — просто ответил Лёшик.
- Думаешь, по теории по твоей?
- По потоку, который нас соединил. Там же появился именно ты со своей идеей помощи тем чем можешь, а не какой-нибудь сопливый молокосос, который съебался бы через минуту.
У Сани кончились аргументы. Он задумался. Больше не доливал себе. Тишина уверенно расхаживала по дому. Сопел Эрик. За окном послышались крики. Лёшик встал и с интересом посмотрел, что там — какие-то гопники паренька какого-то прессанули.
- А хочешь я покажу тебе, что такое безусловная Любовь? — зажёгся неугомонный авантюрист — Видишь ли, людям нужно давать то, чего они хотят безвозмездно, — «Э, дура, ****ая!» послышалось с улицы — Даже если порой это идёт против твоих принципов или безопасности. Ибо принцип — это Системная клетка для свободы духа. Она приучает брать. Но лишь дающий обретает. — «Костян, дай втащу этой дуре охуевшей» не унимались там — Берущий тратит. Он вносит дисбаланс, а потому он обречён быть обделённым. И людям нужно давать то, чего они хотят. Вот смотри, этим молодым джентльменам необходимо реализовать свою потребность в утверждении необходимости своего ночного патруля, точно также как кому-то нужно увидеть, что безусловная Любовь способна, — послышался треск досок или какого-то хлама, жертву толкнули через хлипкий ящик — На поступки ради того, чтобы показать ему, чтобы раскрыть ему глаза. Гляди, как оно работает.
Лёха резво подорвался с места и ринулся в бой за Саню — показывать ему чистое чудо человеческого существа — самоотрешённость. Он ощутил, как его тело чуть похолодело, а в ноги ударил выброс адреналина. Лёше было страшно и не хотелось делать того, что он собрался делать, но он всегда делал то, что лениво или ссы;котоно делать, чтобы не стать слабее. По пути запнулся о кресло, в сердцах выкрикнул:
- Кресло у тебя тут это ебучее ещё! Какого хрена вообще кресло на кухне тусуется? Тут должен быть стул! Стул!
С этими словами алкаш-непоседа резво вылетел за дверь. Саня соображал медленно, но соображал, что что-то затевается.
Уже через три минуты парень молодым жеребёнком вырвался на улицу, выдыхая пар в ночную свежесть. Неудержимый, стремительный, пьяный, растрёпанный и неустрашимый, он осмотрелся по кругу всего двора. Наметил и увидел беспредельную команду, что уже во всю крепила какого-то мужичка, который оказался им в чём-то неугоден. Без разбору Лёха стрелой стремительно влетел в круг, вытолкнул бедолагу со словами:
- А ну живо отсюда!
Тот непонимающе плюхнулся на траву, выронив свой чемоданчик, поспешно подобрал вещички и поскорей дал дёру. Пацаны сначала даже охуели от такой наглости. Что за камикадзе вздумал распоряжаться их добычей! Но прошло это быстро, и уже в следующий миг они без разбору приняли в круг сумасшедшего и начали толкать от одного к другому, как вещь. Лёша не обижался. Он знал — толкают не конкретно его, а любого, кто попался бы под руку. Это не было актом унижения, это было проявление неконтролируемой агрессии. Один, самый наглый приблизился к Лёше, прям лбом уткнулся, обнюхивая, как стервятник тушу. Обсмотрел пьяным, укуренным взглядом:
- Чё, приключений в жизни мало? — угрожающе уточнил он.
- Ага, — беззаботно кивнул Лёшик — Меняю этого добропорядочного господина на свою персо…
А в следующий момент он тут же получил лбом в носяру. Не струсил. Да, больно, да, кровь пошла, но не отступил. Так же смотрел глаза в глаза и отозвался, даже не утираясь:
- Норм! Пойдёт! Валяй, пацанва!
И как закружился, что в медитативном припадке, точно псих, всё больше вынуждая пацанов поломать его непосредственность своим бескомпромиссным напором. Ну те и накинулись, и посыпались удары по его худым рёбрам и полетели ругательства. А Лёшик знай голосит:
- Ох, сильней, ох-хох-хох, парни, ну чё, я зря что ли отмазал ботана! Вы на полставки работаете что ли?
И так далее в таком духе. А те и не против. Лишь сильнее заводятся и жёстче пинают назойливого мазохиста. И так всем всё понравилось, что Бог знает, сколько бы продолжалось шоу, но уже через минут семь выбежал Саня и обломал весь кайф. Взволнованный, растрёпанный, как и сам Лёша, протрезвевший, он ваще не одупляет, какого хрена происходит, а вот пацаны рассмотрели заметили у него в руках ствол и поняли, что сценарий сегодняшнего вечера вообще какой-то ****утый им лучше бы им не вникать, что там в финале, а, особенно, после того как Саня, естественно, шмальнул в воздух. Короче, ребята сдали назад.
- Ну будет-будет, — раздался голос Лёшика с земли — Ты дай парням-то выложиться, я тут их обломил малец. А вообще, уже и завязывать можно, — не унимался он — Пацаны, отвечаю, вы края тоже видьте.
Пацаны ретировались на несколько метров, тормознули, ещё раз осмотрели странного самоубийцу и его толстенького спасителя. Напоследок главарь махнул рукой:
- Ну их нахер. Больные какие-то. — за сим команда слиняла.
*       *       *
И вот они сидят на кухне. Причитают над Лёшей, вытирают ему кровь, прикладывают лёд, прибухивают и так далее. Саня бесспорно восхищён его поступком, бесстрашием, бесстрастием и прочим набором качеств, позволивших сделать настоящее добро незнакомому прохожему. Но за тем не замечал Саня главного, что, пожертвовав собой, Лёша позаботился не о том мужике. Он позаботился об опыте Саши. Проявлением его безусловной Любви было показать испуганному богатею пример самопожертвования во благо другу, чего тот, к сожалению, своему, пока не мог разглядеть и видел во всём случившемся лишь спасение из лап гопоты. Но, скажу тебе, что прошло время, лет пять, наверное, Лёши тогда уже не было в жизни Саши, и, как-то сидя наедине со своими воспоминаниями, продюсер размышлял об этом вечере, и понимание настигло его. Оно заставило Сашу просиять осознанием того, о чём говорил Лёшик и тогда-то, пусть с запозданием, но он подошёл к постижению его принципов жизни, которые не в полной мере принял, но к которым приблизился в ходе своего странствия по дороге людей в мире города.
;
*       *       *    
- Э, да ладно, — по-свойски махнул полный мужичок лет за шестьдесят, со смешной щёткой усов под носом в цвет выжженной соломы — водитель старенькой «Нивы». — Подумаешь, деньги — велика важность. — усмехнулся и его свежее лицо даже раскраснелось от искреннего непонимания — Это, ведь, как же ж? Мы, ведь, если станем всё выгодами-то мерить, то человек человеку ж, кто? Волк. — опять усмехнулся — А разве ж можно? Это ж против и Бога, и природы, и всего, что делает нас людьми. Ну вот, если тебе помочь надо, я что не могу тебя просто довезти? Это городские во всём-то свою выгоду ищуть, вот и маються, и томлються, как бычата на верёвочке.
Это была уже вторая попутка. Лёшик держал направление не так уж-то и далеко — по Щёлковскому шоссе в само Щёлково. Он не знал, что это за место, а потому броситься в неизвестность было особенно легко. Его вёз обычный деревенский мужичок из простой жизни, где, если ты не позаботишься о корове, у тебя не будет молока, где всё построено на уважении и взаимовыручке, где человек в плотной связке с природой, и, если ты пренебрежительно относишься к семенам пшеницы, то они просто не взойдут. Увидев голосующего Лёшика на дороге, он охотно согласился его подвезти. Тот предупредил, что без денег он, вот, мужичок и разошёлся на тему взаимопомощи.
А идея Лёшика была ещё не готова. Когда он увидел Васю по ТВ, он действительно решил отправиться к Артуру. Но не за тем, чтобы пугать парня малоперспективным отбыванием в творческой неволе на неинтересном лейбле. Общаясь с Саней, он попытался понять все тонкости и особенности ситуации. И чем больше узнавал про Артура, тем чётче формировалась его идея, равно как и общие черты её исполнения. И сейчас она находилась в процессе. Ещё одной особенностью Лёши являлось то, что он никогда не продумывал свои действия с дотошной маниакальностью. Он задавал себе вектор и просто кидался в событие. Слепой прыжок — и воздух подхватывал его, а потом выносил куда надо. Таков был Лёша, таков был его порыв.
- Доброта забывается в этих местах. — заметил странник, глядя как дорога монохромной полосой стелется под колёса. 
Водитель оживился:
- Да ну скажешь тоже. Какая ж в том доброта, что я тебе это. — он имел в виду, что подвозит его — Вот доброта, когда он тебе зло, сурьёзное зло, а ты ему заботу в ответ. Не заботу, чтоб заело его, а заботу тёплую, как о злой собаке, которая лает, кусает всех, а её гневную не на цепь, а к миске зовут. То-то доброта! — понимающе рассудил он — А когда же делаешь, что делаешь, что умеется, оно ж доброта разве? — задумался и хмыкнул — Ну нет. Это по-человечески просто. Так они тут хитро перепутали всё, что ужо обычная человечность превратилась в исключение. Что ж за племя. — пожал плечами.
К удивлению, мужичок не донимал Лёшика вопросами: откуда он, сколько зарабатывает, сколько у него жён и всё такое. Напоследок объяснил, как добраться по адресу и поехал своей дорогой.
Оказавшись в Щёлково, Лёша, конечно же, не растерялся. Ведь он там никогда не был. Как можно потеряться там, где ты не знаешь, куда идёшь? Он просто двинулся в направлении, которое задал ему водитель собственное чутьё. Лёша был любопытен, с интересом осматривал новое место. Тут всё шло спокойно. Тихо. Никто не сновал. Жизнь протекала приятной, тёплой, солнечной рекой, где плывёшь ты, словно бы аккуратная лодочка из дерева и стоит лишь легонько подталкивать её веслом, чтобы двинуться в нужную сторону. Серебристая река небольшого, уютного городка сама вела, плавно изгибаясь по улицам меж невысоких домиков. В полной гармонии несла она восхищённого путника к окутанным лёгкой дымкой скалам, величественным и грандиозным, чьи верхушки терялись в облаках, внушая благоговейный трепет ко всему этому месту, погружённому в молчаливое спокойствие, окутанному туманом идеи-грёзы. Лёшик посмотрел по сторонам — дети играют. В простые детские игры. Они бегали друг за другом. Ползали по стенам, представляли, как покоряют эти самые горы-грёзы, как они становятся открывателями неизведанной земли, как превращаются в несокрушимых воинов и как разбивают своими мечами-палками всех врагов. Таких игр почти уже не встретишь в городах центральных, это свойство купируется, притупляется виртуальной реальностью. Для таких игр необходимо воображение, лишь воображение способно зажечь огонь мечты, который после станет одухотворённым, созидающим, пишущим реальность. Такое, как у Лёшика, всё ещё живое в его сознании, не скорректированным Системным присутствием. Система притупляет подобные навыки, лишая детей воображения, чтобы создавать в их умах собственную реальность и не давать им превратиться в людей, способных творить своё будущее. Оно ей не выгодно, вот она и подсаживает на иглы информационные и визуальные, включая кино, виртуальные игры и прочее, подкидывая шаблоны жизни, шаблоны счастья, убивая своемыслие. В небольших городках, в которые навороченные лапы Системы ещё не запустили свои щупальца, всё куда проще — там дети пока ещё ближе к жизни, и они пока звонко смеются, лазают по деревьям, расшибают коленки, дерутся друг с другом и вырастают в эмоционально здоровых реализованных личностей, которые сбалансированы и не мучаются от синтетических болей. В отличие от вечно недовольных, ноющих «барчат», оправдывающих свою ограниченность под высокомерием и страдающих от депрессий в свои двадцать один. Осмотрись, вряд ли у тебя во дворе ты услышишь такое разнообразие детской жизни. Постепенно детские игры исчезают, и скоро ты уже не увидишь того, как дети играют в песочнице с пресловутой палкой, ковыряя ей ходы под песочницей.
Так, беззаботно плывя по течению, Лёшик отыскал нужный дом. Находился он недалеко от автобусной остановки, где его высадил мужичок и, в принципе, располагался весьма комфортно, в окружении магазинчиков и одного уютного кафе, а из окон виднелся лес. Лёшику не пришлось долго ждать у подъезда, когда вышел кто-то из жильцов. Умелый завсегдатай межэтажий, где по молодости он нередко ночевал, путешественник юрко заскочил внутрь.
По сравнению с хоромами Сани подъезд, конечно, казался довольно мрачным, без Богатого освещения, без кожаных диванов, без аквариума во всю стену и не напичканным умной электроникой. Всё, что здесь было — это стены, цветы и непонятно, кем созданные аппликации, изображавшие гипертрофированных, шизофреничных пчёл, муравьёв, грибы, котов и прочие составляющие природы.
- Котики-наркотики. — проворчал Лёшик и прошёл к лифтам.
К его радости, и пресловутого консьержа тут тоже не было. Но вот, что опять привлекло его внимание — крик о помощи на доске объявлений. «Пропал ребёнок…». Объявление висело уже не первый день, судя по всему. «Даже в таком местечке пропадают,» — задумался парень. «Куда только?..». Ответа не было.
Лифт привёз его на третий этаж. Лёша покосился на мусоропровод. Весь обшарпанный, в засохшей комками зелёной краске, но довольно опрятный и не воняет. Лёшик достал фотоаппарат. Поймал ракурс, немного поровнял угол. Сфотографировал. Что-то в этом было для уличного пацана, который не раз за таким спал и перед сном видел шприцы на полу, бычки и вдыхал запах зассанного угла. К этому со временем привыкаешь. Снимок отпечатался почти чёрно-белой, засветлённой, полной шума карточкой в его памяти. Напоминание о безысходности.
Визитёр убрал фотоаппарат в карман штанов и теперь был полностью готов к рандеву со сбежавшим артистом.
Стоит у стандартной безлико-чёрной двери. На ней даже нет номера. Словно хитрый кот, приложил ухо к холодному металлу, прижался всем телом. Прислушался. Поёт. Ага, значит, с дверью не промахнулся. Нажал на звонок. Мягкий приятный звук оповестил о госте. Артур притих. Лёша выждал. Секунд десять. Снова звонит. Снова нет ответа. Рэпер явно затаился. Боялся, похоже, чего. Тогда Лёшик не выдержал и заголосил:
- Камыс, мать твою, хоро;ш из себя мыша; устраивать! Имитация не-у-дачна! — повысил голос — Твои бесовские пения безбожно тебя па;лят. А я тебе всегда говорил новая школа до добра не доведёт. Читал бы себе тихонько, всё ровно было б. Поди, в глазок-то загляни — Лёшик это!
Молчок.
- Бессовестный маленький мышонок, — пробурчал Лёша — Да я, я. Мы с тобой на лугу про педиков говорили — забыл? — продолжился бесстыжий позор перед соседями.
Тут-то Артур мгновенное подскочил, зашубуршал какими-то пакетами, задвигал мебелью, зашуршал вещами, зашурудил в замке, щёлкнул щеколдой и наконец открыл дверь. Он выглянул осторожно. Высунул свою исхудавшую мордашку, совсем уже без загара, с безжизненно обвисшими волосами, глаза осунулись, как от долгого недосыпа, озирается, боится, что вот-вот его ударят по голове чем-нибудь тяжёлым.
- Ты что там, забаррикадировался что ли? — пошутил Лёшик.
Артур некоторое время всматривался в друга, словно пытаясь удостовериться, что перед ним на самом деле его друг, оглядывался в поисках «людей Сани», просчитывал риски, но делал всё это невнимательно, так лишь бы успокоить себя ритуалом. Перед Лёшей стоял уже не тот лощёный безупречный рэпер. С мордахи сползло самодовольное рафинированное выражение, испарилась ухмылка, поблёк дерзкий тон кожи, он не сиял искусственным солнцем и такой же радостью, волосы спутались, рассеялся вызывающий аромат парфюма. Простая футболка с Ашана. Баскетбольные штаны по щиколотку. Похож скорее на маленького курёнка, ещё не окрепшего. Глядя на него поистаскавшегося, озябшего от жизни, Лёша видел, каким же профи в своём деле был Саня, отполировав его по лекалам Системы. Глядя на него, Лёша видел страх, отчаяние, беспомощность перед Системой. Глядя на него Лёша видел индивидуальность, мечту, вдохновение.
Удостоверившись таки, что Лёшик это Лёшик, Артур разрешил себе радость. Он заулыбался и крепко обнял приятеля. Потом вытянул руки:
- Ты даже не можешь себе представить, как я ждал, что ты однажды появишься! — снова крепко обнял.
В его почему-то уже не таких больших глазах что-то блеснуло, Лёшику даже показалось, что слеза. И вся эта его милая беспомощность детская запутанность, самоотдание горю и упоение игрой в свою ненужность его так веселили, Лёша видел всю его трагедию маленьким комочком, который достаточно сдуть с ладошки и рассеять по ветру. Он снова пришёл людям с ключом от решения всех проблем мира.
- Ну хорош, что мы, девчонки? — развеселился Лёша — Орёшь тут ещё на весь подъезд, сейчас все сбегутся. — сурово припугнул его.
- Да-да, real talk*. — очень вдумчиво и сосредоточенно проговорил Артур на языке рэперов — Что же мы стоим?
Он взял Лёшика за кисть и затащил к себе. Как оказалось, шутка Лёшика про баррикаду оказалась не шуткой. Возле двери, и вправду, криво встал поспешно сдвинутый шкаф, пара стульев, какие-то шмотки. Походу, Артур, на самом деле, готовился к осаде. Жил он в миниатюрной небогатой студии. Одно окошко. Без балкона. Стандартный стерильный ремонт. Плита, ванная, матрас. Всё. Бетонная клетка для отчаяния.
- А чё, — одобрил Лёша — Я за мусоропроводом было дело ютился.
- Ах, знаешь ли, — Артур сложил руки перед собой и стал словно веер перебирать пальцы из одной стороны в другую, расхаживая от окна к матрасу — Нужно пока так. Вот… — он попытался подобрать слова для полноценного рассказа, но не справился с этой задачей, не в силах найти оправдание своему положению — Нужно. — заключил он, разговор, явно, у него не клеился.
Лёшик заметил, что знаменитая серёжка Артура куда-то делась. Потом со свойственной ему лёгкостью разрядил напряжение:
- Да ладно тебе, чувак! — весело хлопнул его по плечу — Я ж знаю всё.
Некоторое время артист внимательно всматривался в Лёшика, щурился, а потом, словно собрав, что накопилось, поняв, что уже всё, тупик, что он более не в состоянии убеждать себя в сценарии «всё хорошо», разыгрывать перед собой успех, сорвался с цепи:
- Да! Смотри, видишь, в углах роскошные вазы, вот тут у меня камин! — он взял Лёшу за руку и повёл по несуществующим атрибутам роскоши — Видишь, тут на столике ключи от Майбаха? Нет, а это потому что у меня столика нет! Пришёл тут и рассматриваешь всё, напоминая, так, словно я сам не помню, что у меня больше нет ничего! Да, кончаются деньги у меня! Да, самый дешёвый вариант, чтобы по-прежнему отправлять немножко в семью! В жопу мира забрался! Артур, где же твои цепи? Скоро до Москвы будешь?
*Real talk (англ.) — реальный базар.
;
Шутники, блин, одни! Аха-ха-ха-ха! — он похлопал в ладоши — Звёзды сатиры. А Саня ещё, как издевается, все выходы мне перекрыл! В сольниках отказы, на лейбле альбомы заморозили, в туры не зовут! Даже никакой стрёмный гель для волос не могу прорекламировать, видишь? — он вытянул унылую прядь своих некогда роскошных вьющихся локонов — Ну вот, что тут рекламировать, честное слово, Агутин на пенсии какой-то! — обессилено всплеснул руками и сел на матрас — Я теперь совсем не знаю, что мне делать. Я потерян. А ещё, пришлось и мою любимую серёжечку продать, чтобы за эти квадратные метры платить! — тыкнул в бедное пустое ухо — А я между прочим на неё всю жизнь копил, все деньги откладывал и не снимал её никогда-никогда, следил ночами, чтобы никакая упоротая проститутка не стянула её, всё берег на чёрный день. Это, вообще-то, моя инвестиция была! И где она?! Видишь её?! Нет? И я не вижу! А потому что и её тоже нет. И меня! И всё ради этих денег проклятых! Всё ради них! И весь мир ради них только и крутится, всё ради того, чтобы бумажки эти делать! Пока перебиваюсь тем, что есть и думаю, как мне быть! Выслать демо кому-то, — он горько ухмыльнулся — Ну смешно же, все и так знают меня, буду побираться будто. И вот так, я сижу тут и пою, и менеджера себе ищу, и жду, что Саня пошлёт кого-то мстить за моё решение уйти. — он откинулся звездой на матрас, закрыл глаза, а потом как моча в голову ударила, подорвался к окну и подозрительно перевёл взгляд на Лёшика — Лёша, а ты точно один? Головорезы от Александе… — потом он внимательно прищурился и, вразумив какую-то свою собственную истину, проговорил — А-а-а, теперь я всё понял, это он тебя послал… Я пропал! Я бессовестно позволил себе купиться на крючок внутри торта. Ах, ну какой же я идиот! — он хлопнул в ладоши и сделал шаг назад от Лёши — О-о-о, да как же я мог забыть, что традиции Александера слишком изощрённые. Для расправы он не пошлёт убийц, он нанесёт укол в самое живое… Ну тебя же Лёша не купить! Ну как же… Как же он сумел… Чем же… — на его лице проступила полная озадаченность.
Лёшик посмотрел на него так внимательно-внимательно, выдержал паузу. Было тихо, за окном ни звука, даже лампочка не жужжала. Артур стоял перед ним раздетый до души, абсолютно без лат, собой, как был и весь дрожал изнутри, испугавшись того, что впервые остался с собой. Со стороны могло показаться, что Лёшик сейчас даст ему пощёчину или плеснёт холодной водой, но вместо этого он так неожиданно взял и изо всех сил дунул ему в лицо. Набрал побольше воздуха в грудь, надул щёки, да и как дунул, словно бы сдувая тот самый комочек проблем. Артур даже опешил. Он растерянно отошёл назад и осел на подоконник. И такой, ничего не понимая, крутил головой, всё пытаясь сообразить, то ли его унизили, то ли полюбили. А Лёшик приблизился и просто обнял его.
- Ну, зачем же ты опять своего маленького педика выпустил на волю? Камыс, передо мной-то тебе к чему? А перед собой? Всё хорошо, друг мой, всё решается. Не решается только смерть, но ты-то пока жив, а, значит, и нерешабельного ничего нет. Давай разберёмся.
Он говорил так спокойно, так по-доброму, что Артур даже примолк, не готовый к порыву тепла в ответ на его съезд с рельсов жизни. Опёрся спиной о стену и полностью доверился Лёшику. Тот рассудительно расположился на матрасе, как в турецком кафе и начал разбираться:
- Так, замечательный мой рэпер, давай по-порядку. Ты сам решил уйти от Сани, или что там у вас произошло?
Артур выдохнул, собираясь с силами всё обмозговать, налил себе кружку чая, сделал глубокий глоток, забыв опустить пакетик в кипяток и, наконец, был готов:
- Да, ещё тогда, когда мы все вместе ехали в клуб. Помнишь же, как он начал меня стебать на тему Ибицы. Тогда я всё увидел, так чётко, в тот же вечер, в который ты вытянул меня из сна, а потом вернул в него обратно. Я решил, что вот так точно не хочу всю жизнь, и что я перестану уважать себя, если всё это из роли действительно превратится в меня. А оно уже очень точно стало превращаться. Я объявил Алекса;ндеру о том, что намереваюсь отправиться в самостоятельность, однако, он не воспринял это всерьёз. Ты представляешь, хохотать начал? Вот, прямо как больной! И это стало последней каплей. Я собрал свою сумку и уехал. Ну, а далее ты знаешь — снял квартиру и теперь я тут. Видишь? — он беззащитно посмотрел на Лёшика — Я хочу не так, как было, но так как получилось мне тоже хочется не очень.
- И как ты хочешь, чтобы было? — Лёшик аккуратно прикоснулся к ходу его мыслей.
Артур осёкся. Повисла пауза. Тот не знал, как он хотел. Он растерянно сидел и пил кипяток. То раскроет рот, то закроет, не находя ответ. И тут Лёшик как засмеялся от души.
- А ты хорош! В неизвестность сиганул! — он бодро хлопнул приятеля по плечу — Творец! Вот творец! Из ничего хотел создать. Так только сознание истинно творящего мыслит! — Лёшик успокоился — Ну, а как ты собирался выживать?
- Ах, я хотел найти менеджера, возможно не столь известного, но талантливого, такого, который видит во мраке и превратит мою популярность в Имя самостоятельное, в бренд, и уже с ним работать, а он как-то не нашёлся… — растерянно завершил Артур.
Лёшик искренне и по-доброму улыбнулся его беззащитности. Ласково посмотрел на своего растерянного друга и уверенно похлопал по плечу. И стало ясно, что всё будет хорошо. Наконец, Лёша проговорил уже чуть более серьёзно. Оно уже всё понял. Сейчас его идея обрела единство в выборе инструментов реализации.
- Ты знаешь, что Саня собирается тебя продать? — начал он.
- Как! — на лице Артура читалось недоумение, непонимание и полная поражённость.
В своём воображении он был готов к жутким пыткам за своеволие и выбивание из него желания вернуться, но никак не к перепродаже в иное рабство. Лёшик по-прежнему испытующе смотрел на него и легко кивал головой. Артур совсем сник и убийственно проговорил:
- Срок годности артиста… Да-да. Да-да. — он заломил руки и стал расхаживать по комнате — Да. Да. Я слышал о таком. По-моему, это так называется. Все этого очень сильно боятся, ведь это означает подписать контракт о своей бездарности.
- Или получить себе билет в новую жизнь. — заметил Лёша.
- Похоже, что он решил слить меня раньше срока. Вот же гад, а!
- Мы говорили с ним об этом. — вразумительно начал Лёшик — Он сам не особо-то рад, но решил так. Он считает, что ты износился. То, что ты выбрал независимость, он видит, как упадок сил.
- И зачем я только всё это начал! — воскликнул Артур — Износился, надо же! Сидел бы тихонько и делал как прежде, а так… — он искал поддержки в лице Лёшика.
- Ты сделал всё правильно, друг мой. Не все одинаково смотрят на звёзды. Кто-то в густом тумане видит Иерусалим, а кто-то и в ясный день забредёт в капкан. Рано или поздно Саня бы тебя сбыл, это вопрос времени. Таков он. И ты можешь только принять этот факт. И ты отталкиваешься от него. Камыс, — Лёша серьёзно посмотрел ему в глаза — Я считаю, что ты способен на гораздо большее, чем имитация. Ты же не хочешь быть товаром всю жизнь?
- Да как-то нет… — замялся Артур и тут же воодушевился — Имитация… Я никогда об этом не задумывался в таком ракурсе. То Сёма, то Москва. Я просто делал, что говорят, а времени осмыслить свои поступки у меня не оставалось, но в последние недели, после того как ты из меня выблевал происходящее, я понял, что пытался организовать свою жизнь по некого рода сценарию, вписать себя в него и постоянно я выбирал нужного актёра из себя. И не мог выбрать. А сейчас, когда я закрылся здесь, в тишине, я стал задумываться, чего бы я хотел без сценария, если не быть актёром, быть без бандан как у Бладз, без подпрыгивающих тачек, как на Западном побережье, без рифмовок бэкпэком, а быть свободным. Кто я? — он посмотрел в пустой кипяток в кружке — Знаешь, я вспомнил, что всегда хотел писа;ть свободным потоком мысли, как в тот вечер в джазе. Говорить с людьми, а не с видением продюсера — говорить, чем я мыслю. Я стремился делать честную музыку когда-то — рэпер задумался и добавил — Я просто забыл. А ты появился и напомнил мне в тот самый вечер, когда я ещё психовал, впервые сбежав от Сани. Ты напомнил мне прошлое самоощущение, когда я делаю то, во что верю — это совершенно другой поток энергии, как будто светлячки вокруг летают, и ты сливаешься с теми, кто тебя слушает. Они действительно Слушают. Рождается ваш собственный кусочек реальности. И даже создавать тогда песни — как будто летишь над землёй, так захватывает дух. — его глаза горели радостью, он воодушевился, вспомнив забытое им ощущение, проданное комфорту — И выступать с таким творчеством совсем другое дело. Я же начинал так когда-то, в небольших клубах и совсем другое дело. Может, даже и не нравится кому-то, но мне не было стыдно за то, что я говорю, я знаю, что я так говорю и так должно быть. А за эту клубную шляпу… стыдно. И сейчас. Я, как будто чужие мысли записал на листок и с ними стою. Вроде, и всем нравится, а мне как-то не по себе, будто бы я не своё, чужое место взял. Ах, но о Небеса! — он с грустью вздохнул — Я совсем не знаю, как это продавать. Просто, когда я делаю песни от души они как-то не продаются.
Лёшик дал Артуру выговориться и ощутить своё творческое начало. К тому моменту у него уже абсолютно ясно обрело форму то дело, которое он задумал, и чувак с азартом перешёл к его осуществлению.
- Есть идея, Арт! У тебя же найдутся друзья в тусовке, так?
- Ну-у, — тот кивнул — В большей или меньшей степени…
Мы можем с тобой выудить информацию о таком персонаже, как Василий Акуленко?
- Эм-м… — тот крутил в голове что-то — Это же SHARK, правильно?
- Точно! — поддержал Лёшик — Всё никак не укладываются у меня эти погоняла нерусские в голове.
- Ну можно, конечно, попробовать, но я даже и не представляю…
- Это неважно, — перебил Лёшик —Узнай, когда он бывает у себя на лейбле. Справишься?
Артур задумался. Потом полез в телефон. Покопался. Кого-то нашёл. Звонок. Гудки. Женское «да» в трубке.
- Приветик, дорогая? Как твои дела?
- Пойдёт. Что хочешь? — сразу к делу.
- Скажи, а я же правильно помню, что у тебя сестра как-то контактирует с лейблом Океа;ник?
- Так.
- Понимаешь ли… — он замялся — У меня есть необходимость… — предательское молчание на том конце — Мне нужна информация, как там можно увидеться с Шарком. Возможно ли это организ… — и так далее, во время разговора он размахивал свободной рукой и в самых неловких моментах упирался обратной стороной кисти стену, заламывая руку.
Пауза. Раздумья. Наконец малословная девушка дала зелёный свет:
- Да. Можно. Подождёшь минут пять?
- Да-да, обязательно.
Разъединились. Прошло минуты полторы. Лёшик не нарушал тишину. Артур тоже. Помолчали, ожидаючи.
- У них, что, лейбл «Океаник» называется? — полюбопытствовал бродяга.
- Да. Я слышал, для них это метафора свободы. У одной моей… знакомой там сестра вращается. — пояснил Артур, похоже что-то между ними было и закончилось оно не очень-то. Лёшик понимающе кивнул — Как-то я ей помог когда-то с одним делом, и она как бы ничего с меня не возьмёт за то, что я сейчас попросил.
Он неловко, оправдывающеся поёрзал. Гнетущая пауза продолжала висеть. Лёшик блуждал взглядом по голым стенам комнаты, рэпер стал копаться в телефоне, удаляя лишние фотки и старые переписки. Так прошло какое-то время. Наконец, неловкость разрядил колокольчик Вотсапа. Артур поспешил включить голосовое. Женский голос наполнил комнату:
«Нижний Сусальный переулок 2, строение 95. Здание чайной. Бывает там девятого числа каждого месяца, часов в семнадцать. Заходит с главного входа со своими парнями. И… надеюсь, тебе повезёт.»
Так закончилось сообщение. Артур погасил телефон. В тишине Лёшик раздумывал. Тикали настенные часы. Время смещалось по правой стороне циферблата. Парни не двигались. Всё замерло, хоть со стороны рассматривай застывший кадр. Наконец, Артур не выдержал и очень-очень осторожным голосом осведомился:
- Ну и что же? Что всё это нам сейчас даёт? Лёшенька, не томи же…
И тут Лёха просиял так, словно бы ему в голову пришла пронизывающая, озаряющая и несравненная по своей гениальности мысль.
- Девятое число — так это ж сегодня!
Он подорвался с места, стал поднимать Артура:
- Живей, живей, звёздочка. Не в том положении мы, чтобы время не уважать. Нам много надо успеть. Ну-у, — поставил на ноги его безвольное тело — Давай же!
- Да отцепись ты от меня! — не выдержал парень — Ты всё это время, что, высчитывал даты?
Лёха осадил. Осмотрелся, не понимая ничего. Потом рассудительно попытался внести ясности.
- Ну, у меня просто нет с собой календаря. Нет телефона. А последняя дата, которую я помню была много дней назад. Конечно, мне требовалось время, чтобы всё посчитать. — он развёл руками и направился в прихожую.
- Лёша, ну будь ты человеком, объясни мне, ну что у тебя за план? Немедленно! — попытался требовать звезда.
- Некогда, мужик. — упрямо упорствовал Алексей — Посмотри на часы — 13:00. У нас с тобой осталось всего четыре часа. — он, словно шилом ужаленный, подгонял Артура хлопками в ладоши — Давай-давай-давай, одевай что-то и пошли, нам с тобой ещё машину ловить, Бог знает, сколько простоим. Камысончик, родной, я тебя умоляю. Это снова вопросы-безделицы для заполнения эфира. Ты всё узнаешь. Отвечаю. — снова внёс своей фирменной убедительности.
Всё-таки Артур доверял своему приятелю, а потому повиновался и не стал допытывать, ощущая, что Лёша — это тот человек, который знает, как надо, причём не только в данной ситуации, а в принципе. Единственное, что он очень аккуратно вставил, как робкую капельку дождика в знойный день:
- Такси же вызову.
- А… — поостыл Лёшик, не привыкший к некоторым из удобств Системы, соединяющей коммуникации внутри себя — А так можно было? Чё-т я эта… Ладно, но вызывай сейчас, нам пораньше там оказаться надо.
- Хорошо-хорошо, — покорно согласился Артур и запустил «Яндекс.Такси» — Что хочешь-то…
*     *     *
Уже на заднем сиденье, в машине, Лёшик с жаром объяснял Артуру — проводил инструктаж перед главным актом плана.
- Саня — он хочет отдать тебя на «Бархат мьюзик». Мы говорили с ним.
- «Бархат»? — задумался Артур и почесал подбородок.
- Хороший лейбл?
- Ну такое… Рэперу там делать особо нечего — не раскрыться. Пара квадратов в какой-нибудь попсовой группке — максимум. Что-то в духе «хип-хоп сейчас в моде и у нас тоже есть свой рэпер».
- Вот, — воодушевился Лёха — Об этом я и говорю, Арт! Ну чувствуешь же, что там — на полке пылиться.
Тот просто засмеялся:
- Ой, это точно. Я вот сейчас вспомнил, когда я находился в процессе сотворения, не имитирования, как я после решил, а создания — жизнь полная текла. Всё было таким ярким, молодым и насыщенным. А с Алекса;ндером я состарился.
- Просто потому так, что вся лощёная вылизанная Библия культуры, заветы которой пытаются впихать в головы — этот розовый беспонт — иллюзия! — Лёшик лопнул руками воображаемый мыльный пузырь в воздухе — Мир выдуманный, продать хотят не только зрителю этих ваших реалити, а вам же — тем, кто в него алчно стремится, платит деньги за тренинги, совокупляется за места, кто тратит всего себя, чтоб туда влезть. И вот тогда машина по производству грёз получает сливки. Из вас, а не от тех, кто на вас глядит. Они, так, семечки воробушки клюют. Получают с тех, кто семечки покупают.
- Но, — робко вставил Артур — Некоторые всё-таки попадают туда и они счастливы.
- М-м-м, поддержка иллюзии. — объяснил Лёха — Чтобы придуманный мир жил, в него пускают и в нём гладят по шёрстке и даже иногда выгуливают своих питомцев. Вот только плата какая, а? Ты там пожил, и что, сильно счастливый? Сегодня ты не нужен и тебя в отставку. Потому что за спиной ещё миллион таких же, и этот миллион выдаёт триллионы энергии. И им в голову вбили тобой же, что тут круто. Вот только не круто. Каково тебе? Нравится? Растрёпано нутро и ноги переломлены, когда, уже и по сцене не поскачешь и творчество не живой организм, а ветхая пыль, даже тебе непригодная. Истинное же творчество, оно больше, оно творит новый мир. — Лёша соединил ладонями земной шар — Посмотри на такие великие песни, которые сотворили миры. Что думаешь они угаснут? Шакур, Бигги, Ву-танги, Каста, ну если в хип-хопе. Да никогда. А ведь самые их хиты в бедности писа;лись. Они бессмертны, воплотившись в других вдохновением. И это есть жизнь, а не тот клубок, где каждый пытается сымитировать, как будто бы он крутой. Крутость — это миф, это приманка, на которую вас подсаживают с детства, но, Арт, она иллюзорна. Крутость — это дубликат повторения, отречение от своей индивидуальности. Индивидуальное — уникально. А уникальное — истинное, продавцам иллюзии не нужно, потому что тогда ценность её теряется. — рэпер кивнул, не успевая отмечать реакцией такой объём информации — Ты то, во что ты разрешаешь себе верить. Пока ты уверен, что клёвый только, как педик, ты им являешься, но, когда ты поверишь, что твоё искусство прекрасно само по себе, вне имитации, ты станешь тем живым и уникальным, что творит реальность, потому что она будет меняться по твоим лекалам и тебя имитировать будут. Чувствуешь, какая тут глобальная разница? Ты уже не будешь зависеть ни от Сани, ни от менеджеров, ни райдеров, ни от кого. Ты станешь свободой.
- Искусство… — Артур, как ребёнок доверчиво посмотрел на своего мотиватора — Никто и никогда так не называл мои песни. Это всегда оставалось способом заработка. Хотя в душе, я их очень сильно люблю. Я даже растерялся немножко.
- Те, кто хотят твоей несвободы, тебя всегда сдерживают рамкой суженного восприятия. Есть два кнута, которыми они сажают вас в вожжи. Ты не можешь, и ты должен. Запомни, Артур, если ты от кого-то слышишь это, перед тобой ублюдок. Гони его как блоху с шкуры. Те, кто тебя любят, никогда не ущемляют и не обязывают. Они дают тебе свободу.
Артур взволнованно поёрзал на кресле и посмотрел в окно.
- Меня тревожит, правильно ли моё решение. Пойми, я так долго всё выстраивал, готовил свою семью, искал возможности сотрудничества с Алекса;ндером, а теперь так вот всё оборвать…
- Ничё-ничё, — пообещал Лёшик — Молодость — она и есть жизнь. Она и есть жизнь. Гибкая, изменчивая, как вода, станешь сомневаться да жопу к месту привязывать — состаришься. Затхлое болото. — он поморщился — В общем, смотри, план такой. Едем сейчас в чайную и ждём там до талого, когда Вася, ну, Шарк, появится. Говорить начну я, а когда надо будет, ты скажешь.
- Ох, а что же я скажу? — забеспокоился Артур, потом повертелся — Может что-то более эпатажное стоило надеть?
Лёша скептически улыбнулся, оглядывая его кожанку поверх майки и драные джинсы:
- Нет, с жопотажем достаточно. Вот то, что ты мне говорил про живое творчество, про то как чувствуешь себя с чужими мыслями в руке. Сможешь?
- Да… — как-то нерешительно протянул Артур и чуть увереннее добавил — Думаю, что да.
- Просто честно говори, как считаешь, давай без понта и чужих мыслей. Ок?
Артур кивнул. Помолчали. Потом Артур неугомонно добавил:
- Ах, знаешь ли, но всё равно не удобно же как-то получается. Такое ощущение, как будто бы я напрашиваюсь, ещё и тебя заступиться, как будто бы прошу. А ещё, одновременно, как будто бы и Сашу предал.
Лёша улыбнулся:
- Всё будет хорошо, малыш. — и толкнул его локтем в бок.
Тот снова сложил лапки и как-то неуверенно стал поглядывать то в окно, то по сторонам. Он очень-очень хотел туда, где он волен, но предрассудки не пускали его.
- А почему тебе кажется, что Шарк выслушает нас с тобой? — не унимался артист.
- Вот увидишь, — подмигнул Лёшик.
В этот момент Артур не понимал, но почему-то ему становилось спокойнее. Этот босой странник не обещал ему ничего конкретного. Он сиганул в море неизвестности и взял его с собой за руку, но Артур не страшился, он ощущал, что всё получится так как надо. Это не поддаётся разуму и доступно исключительно на интуитивном уровне, как дружба, как любовь, когда чувствуешь, что с этим незнакомцем всё будет хорошо. Вот те крохи живого начала, данных природой ощущений, которые ещё не успели у нас забрать.
На горизонте показались аккуратные башенки Курского вокзала. Машина причалила по адресу. И когда двое необычных пассажиров собрались выходить, водила обернулся к ним:
- Парни, а можно с вами? Я конечно, больше по шансону, но могу и рэп, если надо.
;
*     *     *
Несмотря на пробки, они прибыли на два часа раньше. Как и сказала таинственная знакомая Артура, музыкальный лейбл Васи располагался в очень уютной чайной. Невысокое двухэтажное здание. Чайная — на первом этаже, на втором — всё остальное. Гостеприимное заведение из кирпича ручной работы, видимо, в прошлом какой-то завод. Из его высоких арочных окон с деревянными рамами открывался обзор на усыпанный человечками проспект и, притаившись в глубоком кресле, на мягких подушках, можно было наблюдать, как размеренно течёт поток жизни. Широкие подоконники занимали разнообразные чайники: маленькие и пузатые, высокие и вытянутые, с длинными носиками и очень короткими, начищенные и благоговейно неприкасаемые, сияющие и матовые; глиняная посуда сочеталась с невероятными сосудами в форме водопадов, которые лили разные жидкости, во френч-прессах кружились крупные листья, раскрывающиеся также плавно и неторопливо, как и сами ароматы чая — всё журчало, кипело, успокаивало и согревало. Посреди снующего мегаполиса притаился уголок спокойствия и безмятежности. Казалось, что здесь живёт тот самый дух уединённых горных вершин, откуда можно мудро взирать на суету внизу. Где с пиалкой напитка, дышащего паром и свежими листьями можно остановить не только бег времени, но и бег мыслей, прояснить голову и увидеть то, что раньше казалось сокрытым.
- Умиротворённо у них, да? — проговорил Лёшик, внимательно всматриваясь в окна чайной.
- По-моему, они тут и пишутся. — добавил Артур.
- Пошли-ка пройдёмся. — обозначил босоногий. Он, очевидно, уже наметил план действий.
Обошли чайную со двора. Сначала плутали, пытаясь найти, какой вход их, но Лёшик разобрался, заприметив не очень-то бросающийся в глаза листочек с надписью «чайная с другой стороны», что висел на громоздкой двери. Гул города здесь уже не давил так сильно, людей тоже не наблюдалось. Вполне опрятный оазис урбана — защищён от главной улицы разноэтажными зданиями преимущественно светло-серых оттенков. Пара деревьев, детские площадки, невысокие лавочки. Несмотря на хмурую погоду и отсутствие людей. Здесь совсем нестрашно. Тихий московский дворик, каких много в ЦАО. Внезапный порыв ветра сорвал со стены изображение очередного пропавшего человека и пронёс его мимо Лёши, который предпочёл уже не замечать этих несчастных жертв. Внимательно оглядевшись, уличный пёс в отставке проговорил, как бы советуясь со своим спутником:
- Что думаешь, Арт, войдёт он с чёрного входа?
Тот участливо включился в загадочное для него дело, радостный быть полезным:
- Ой, ну мне кажется вряд ли. Ведь если на машине, то тут подъезды неудобные, видишь? Не въехать толком, а потом ещё и перекрыть могут. Это же умереть, как утомительно, я бы точно не стал. Может, пешком. Как-то бессмысленно. Зачем обходить, если можно сразу — напрямик? Правда же?
- Вот и я так думаю. — задумчиво согласился Лёшик.
Но что-то во всём этом было не то. Лёша чувствовал, что словно бы во всей этой ясно-понятной логике и есть ошибка. Всё слишком прямолинейно. Конечно, он не помнил повадки Васи настолько хорошо, но он знал, что тот тоже уличный пёс, а значит — он осторожен, значит, не ходит общими путями и слухи о нём созданы с целью его обогнать. Лёшик колебался. Игнорировать голос ощущений было не в его правилах, но он опасался и шанс упускать. Логика часто конфликтует с чувством. Наконец, плюнул и сказал Артуру:
- В общем, иди, жди в чайной. Сядь поближе ко входу и пей чай. Если увидишь Васю, любыми способами привлекай внимание. Понял?
- Да, — ответственно проговорил тот и уверенный пошёл, сделал два шага, так что Лёша смог разглядеть драконов на его кожаной куртке, потом запоздало развернулся и, подняв вверх указательный палец, постарался прояснить — Лёша, а… Когда я привлеку, что мне делать?
- Ммм… — задумался, у него ещё не было ответа для всего, и тут он вспомнил, когда они с Васей пописывали молодой ещё хип-хопчик, они хотели назвать свой первый альбом — 98.03.02. У них в этот день убили друга и альбом посвящался ему. Ну Лёха и предложил — Скажи ему 98.03.02, он поймёт. А потом веди сюда.
Для них это было место и дата первого трека. Оба это помнили.
- Да, я понял. — послушно кивнул Артур, развернулся, пошёл и опять сделал оборот вокруг себя, уточняя — А ты где будешь, тут, возле двери или вон там, около гномика? — он указал на детскую площадку.
- У гномика-у гномика. — многообещающе заверил Лёшик.
Артуру отчаянно требовались инструкции для жизни. Он полагал, что может найти сценарий для каждого шага. Здесь и проявлялась его глубокая система имитации. В страхе ошибки он когда-то сделал выбор — использовать готовые решения, чтобы обрести успех. Ему показалось, что манерные рэперы, они же с виду беззаботны, Богаты и востребованы, а, следовательно, выбрав сценарий их жизни и его собственное кино удастся. Но просчёт состоял в том, что когда под рукой не находилось подходящего ответа, имитирование Артура ломалось и его жизнь наполняла паника. Лёша понимал, что за несколько дней он не перекроит всю систему Артура. Ему нужен был наставник. Ему требовалась кардинально новая среда, где жизнь не запрограммированный набор действий, в котором принцип обладания непременно несёт благо, а приятное захватывающее разнообразие выборов. В этом и состоял план Лёши. Он намеревался погрузить друга в условия свободы, в принятие своей непохожести.
Когда они разошлись, стратег принялся бродить кругами. Мысли столпились в его голове и их надо было как-то их рассортировать. «Откуда же ты пойдёшь?», «один будешь или со своими?», «наше начало вспомнишь?», «изменился норов или стал слаб?» — все эти якоря мышления выстраивались словно в 3D пространстве и рисовали в сознании Лёши портрет Васи, его повадок, привычек и поведения. Он словно бы рассматривал со всех сторон взрослеющий в воображении образ друга, напоминал себе его и читал его характер. Ему необходимо было понять не, где встретить Васю, а как. Лёша знал — почует тот в нём угрозу, малейшую странность, если ему покажется, что Лёша не искренен в своём намерении — крах. И он снова и снова усердно рисовал его по фразам, по действиям, всё разглядывал того коренастого, широкоплечего парня в бейсболке и белой футболке, но видел только его спину, он не видел до конца, кем тот стал. Лёше важно требовалось понимать — это тот же Вася, который заслуженно занял своё место или же он ссучился. Если первое условие выполнимо, то и весь план его имеет смысл, если же второе вступило в игру, тогда Вася становился неподходящей средой для Артура и Лёше предстоит всё переигрывать. А он и не боялся. Лёша никогда не страшился проиграть, потому что не стремился выиграть. В его мире не было сравнений, равно как и «хорошо» не было, и «плохо» тоже. В его мире действовали «уместное» и «подходящее». Если Вася и его новая жизнь не обуславливают план Лёшика, то он просто найдёт другое решение. Он всегда так поступал, и океан неизвестности всегда приносил ему варианты, а если нет, то это и являлось лучшим вариантом. Лёша знал и с абсолютным спокойствием, рассудительностью и ответственностью, относился к делу.
Прошло сорок минут. Парень сидел на детской площадке около гномика и посматривал по сторонам. За это время мимо него прошла только старушка, два школьника и бесхозная собака. Она изъявила определённое намерение о чём-то поговорить с Лёшиком, но тому не до повседневных разговоров было — слишком уж сосредоточен — дворняжка плюнула, да и пошла по своим блохастым делам. Минуло ещё полчаса. Вдалеке показалось несколько крепких мужиков. Широкие, на спорте, шеи в золоте, руки в наколках, сразу понятно — не хипстирня. Лёша смотрел с зарождающейся надеждой, он занял весьма выгодную позицию у гномика, а потому мог безнаказанно наблюдать за компанией, всё искал, прикладывал к воспоминаниям, к своей 3D модели, но, вглядываясь в их лица, не находил друга детства. Да. Точно. Абсолютно. Он бы узнал его. Он бы вспомнил. А потом компания и вовсе прошла мимо чайной и скрылась в арке меж домов.
Часы утомительного ожидания поползли дальше. Ещё минут сорок. Лёшик и не думал сдаваться. Он не сомневался, что сегодня всё будет. Упорно и терпеливо ждал. Он надеялся, что и Артур тоже ждёт, что не повесился от скуки и не оппился до отключки чаю. Лёша набрал побольше воздуха в грудь, натянул поглубже на голову широченное горло свитера. Точно опытный следовой пёс. Поудобнее откинулся в качели и обхватил себя руками, чтобы согреться. Это помогало скорее психологически, чем физически, но Лёше хватало. С самого детства, когда приходилось ночевать ни Бог весть где, он научился не замечать погоду, по крайней вне её экстремальных проявлений.
Ещё плюс пятьдесят минут. Ожидание тянулось. Ожидание учит спокойствию. Ожидание куёт мудрость — принимать вещи, которые ты не в силах изменить. Мудрость приносит покой.
Город подёрнулся лёгкими, едва ощутимыми сумерками. Начал накрапывать колкий дождик. Он неприятно кусался в кожу и утихать входило в его планы в самую последнюю очередь. Открытая поясница Лёши пошла пупырышками. Ветер не давал расслабиться — бегал туда-сюда. Лёшик внимательно, через непогоду всматривался в мрак арки, где исчезли мужики. Он знал. И не зря. Стало ещё чуть-чуть темней, когда там обозначилась фигура. Тихо, бесшумно ступал он, подобно самураю в спортивной обуви. Тёмная, неприметная, узенькая арочка наполнилась россыпью восточных лепестков, словно неведомые духи устилали ему путь. Повеяло сдержанным ароматом камелий. Точно мощный, ловкий дракон чёрной чешуи следовал рядом. Медведь навострил ухи, а джин любопытно вытянул шею. Двигался не спеша. Размеренно, с достоинством. Широкоплечий и довольно упитанный, но не обрюзгший. Чуть сутуловатый, как будто бы долго сидел над письмом. В зубах — пожёванная сигарета, которую, похоже, и не курил, а просто дополнял ей образ. Среднего роста взрослый самурай совсем не самурайского телосложения. Его почти лысый квадратный череп покрывает тонкая текстура волос. Лоб в глубоких морщинах. Брови угрожающе сдвинуты, причём одна подпрыгивает вверх, словно живёт своей жизнью, и сама выбирает, когда ей двигаться, а когда нет. На приплюснутом широком носу явно не хватает вязи иероглифов, которые уселись бы тут, олицетворяя его клан. Его суровый взгляд так и сквозит через массивные авиаторы — того и гляди раздавит тебя, точно многотонная наковальня. Снимет очки и, будто наточенным клинком, режет взглядом. Решения принимает мгновенно, как в поединке. Рот смешной у него, как будто бы он прикусил нижнюю губу и теперь втягивает её. В его походке, уверенной, но не вызывающей, в мимике, в здоровой вере в себя чувствуется, что его уже коснулась рука известности. Видно, что ему знакома ответственность и может реально порешать вопросы. Такой не станет танцевать с бубнами, призывая духов, а пойдёт и разберётся с распоясавшимся сёгуном при помощи своей катаны. Это был жёсткий тип снаружи и изнутри. У него всё решалось просто, прямолинейно, без хитровыдуманности, размазывания и рассусоливаний. Цепной пёс, который не усидел на месте, сорвался с привязи и не нашёл причин вернуться. Чужие традиции уважал, но и себя в обиду не давал. Посмотришь косо и чугунный каток его характера переедет тебя нахер. Этот пёс знает себе цену. С какой попало сукой водиться не станет — в окружении только проверенные братья. Надёжный друг, преданный муж, безжалостный воин. В чём-то простоват, не столь широк во взглядах, в повадках быдловат, выругаться может и на пол харкнуть, но человек благородный. Под его наносным доспехом мужлана — истинная доблесть война-самурая — сама суть души. На него можно положиться, хотя и огрести тоже можно. Его широкую фигуру прикрывает ещё более широкая футболка белого цвета, что свисает ниже яиц, на груди ярко-красный логотип Karl Kani. Поверх — свободная спортивка на молнии, серого цвета, с глубоким капюшоном. Того и гляди соскочат с неё древние писания священного кодекса и побегут по реальности. Потом широкие джинсы и культовые Air Jordan 1. Решительно, настойчиво, неостановимо он рассекал пространство. Он шёл вперёд и не предполагал, что кто-то преградит его. Он двигался к цели, активно разгребал, раздвигал и расталкивал. Настоящий питбуль, он не смущался грубо поднажать или притолкнуть плечом, где надо. В нём не было ни капли унизительного Системного пресмыкания, коим пичкает корпоративная культура, подавая его, как уважение, заставляя спрятать за этикетом сложных фраз самое вонючее говно. В нём читалось достоинство и истинное Уважение к жизни, а, следовательно, и к себе. Он не стесняется быть собой. Да, груб, но честен. Принимаешь — ты мой кореш, нет — ну извини, брат, твои проблемы. Таков явился Вася.
Лёшик узнал его сразу. Почувствовал заряд знакомой силы в сочетании с уличной дуростью, которой присущи безбашенные поступки, дикие приколы, а с ними и свобода, не купированная Системой. Он крайне осторожно, бесшумно, как опытный следопыт со стажем бойца, закалённого в теневом поединке, незаметно переместился к фонарному столбу, будто бы там и стоял всю жизнь, рассматривая фасады, горки и гномика. Он терпеливо ожидал, когда же Вася своей неторопливой походкой кита степенно плывущего по океану приблизится к нему и всё внутри его было преисполнено воодушевления. Там бурлила радость, нетерпение узнать, кем же стал его друг и чистое стремление помочь. Помочь не конкретно Артуру, а, в целом, процессу — поставить нужный механизм в нужную машину и запустить правильный ход действий, который выдаст много светлого не только его участникам, но и всем вокруг — тем, кому помогут искренние честные песни Камыса, а не вылизанный лоск Артура.
Поравнялись. Не очень громко, чтобы не спугнуть момент и не выглядеть шутом, но весьма отчётливо и внятно, Лёшик зачитал пару строк из им обоим знакомой песни. Так, словно бы просто себе под нос бурчит что-то:
Щемит в душе тоска, да синий сигаретный дым
Въедается в глаза, как будто слёзы пытаясь выжать.
В первые доли секунды Вася не обратил никакого внимания на бурчание незнакомца и продолжил ход. Ну а чё, не гулял же он в ожидании посреди улицы встретить парня из девства, который, как он думал, уже сгинул где-то. Потом смысл зацепился за те самые крючки воспоминаний, вкопанные глубоко в подсознание, которые так тщательно анализировал Лёшик. Затормозил, вникая в то, что только что услышал. А когда понимание стало завладевать им, медленно наполняясь сутью, Вася обернулся. Очень внимательно, пожёвывая фильтр, с видом матёрого бандюка осмотрел Лёшика и добавил своим быдловато-поставленным тоном с уличным акцентом:
Я помню, как когда-то мы клялись отомстить
Друг за друга, если что не так, так мои руки в крови.
Да, это был Вася. Абсолютно тот же самый, как в детстве, но только совсем другой. Для верности Лёша добавил:      
- Второе марта.
Шарк без спешки, с чётким осознанием творящегося чуда снял очки. Старательно протёр их, положил во внутренний карман куртки. Потом приблизился к Лёше. Его стальные серые глаза застилали весь вечер. Ветром таким холодным для тех, кто пережил то детство лишений подул его взгляд. Музыки не было. Только голос подворотни.
- Тыща девятьсот девяносто восьмого. — ответил он, едва шевеля губами.
Бесцветные, опустошённые, как будто бы внутри выжгли всё, но живые глаза. В них слышится вой ментовской сирены, мат мусаров, тление бумаги с планом, затвор, клик-клак, кастет звенит об асфальт, дубиной по хребту, друг мёртв. Он блеснул светом и проговорил:
- Малой!
Лёшик в радостном приветствии раскинул руки. Вася обхватил его по-братски.
- А ты всё такой же крепыш! — заметил кочевник, когда кореш поставил его на землю.
- Только мозгов побольше отбили. — усмехнулся Вася, потом окинул брата взглядом — Ты же всё знаешь, да?
- Не всё, — просто отозвался Лёша.
- Хм… — Васян почесал репу — Короче. — набрал номер и проговорил — Полина, устрой мне обозревальню и отмени, что там было. — верещание в трубке — Ну так и пошли они! — в его тоне звучала нарастающая угроза. Снова верещащая попытка возражения. Вася прервал резким собачьим лаем — Да идут они на *** со своими презентациями! Полина, ****ь, твоё дело — дело делать, а не делать вид, что делаешь дела. Скажи, будут выёбываться — я им приеду башку откушу. Усекла, лапочка? — добавил он миролюбиво. — положил трубку — Заебали суки, туда-сюда снуют, как к себе домой. Не чайная, а какая-то пристань терпимости. Обнаглели совсем, забыли, кто тут папа.
Лёшик засмеялся:
- Узнаю свой родной город.
- Хы, — ощерился — А с ними нельзя по-другому, иначе эти Аманидзяки* лихо на шею сядут. — Вася глубоко вдохнул, задержал дыхание и выпустил воздух — Гармония — неотъемлемый спутник Самурая. В бизнесе. В мире. И в себе. Без неё кораблю не найти Нирваны. А гармония ж двухсоставная посудина. Уснёшь в штиле и кобзда; тебе. Вот и держу их в тонусе, чтоб не расслаблялись, демоны. — объяснял Вася по пути до чайной, потом чуть тормознул, напрягся — А ты как отыскал меня?
- Я тебе расскажу. — добро пообещал Лёшик — Это долгая история. Кто-то из твоего окружения тебя сдаёт.
- ****и. — гармонично подытожил Вася.
Раздалось пищание электронного замка;, и Вася Шарк широким движением отворил тяжёлую дверь, приглашая старинного друга в своё королевство.
Их сразу же обдало приятным влажным теплом. Мягкий запах всевозможных трав, сортов чая, отваров и рецептов различных напитков, погружал в атмосферу покоя. Тут же из кухни доносились и запахи еды, и слышался звон
*Аманодзяку — демоническое существо в японском фольклоре. Имеет способность потревожить самые тёмные желания человека.;
посуды и голоса поваров. По ту сторону не очень широкого коридора выложенного кирпичом, открывался вид на основной зал. Через большие окна его в избытке заполнял солнечный свет, создавая ощущение простора. Пространство было организованно так, чтобы гости не теснили друг друга. Расположение мебели оберегало от конфликтных столкновений посетителей — у каждого был свой уголок гармонии. Хитрая винтовая лестница уводила на второй этаж. Тут одновременно всё жило, всё кипело, всё крутилось и вместе с тем было наполнено умиротворением, спокойствием и уютом. Это место можно сравнить со спокойным живописным озером, по неторопливой глади которого разбегается жизнь, а не с тем ленивым болотом, где жизнь увязла в бездеятельности. И всё это было восхитительным произведением одного человека — Васи. Он дал людям такую возможность — найти покой со своими мыслями посреди повседневности. И весь фокус внимания устремился на хозяина. Место встречало его радостно и с любовью. Чувствовалось, что чайная любит его. Он её создал, и она вся заиграла, вся расцвела той тёплой и радостной энергетикой, которой творение встречает своего отца. С кем-то пересёкся по пути, ему что-то шепнули. Кивнул, безвыразительно приняв информацию. Камера внимания облетела вокруг Васи и внимательно посмотрела на него в упор крупным планом. Собранное, сдержанное лицо, готовое в любой момент разразиться весёлым братским хохотом или угрожающим взрывом. Он был понятен. Ты всегда знал, кто такой Вася Акуленко, и что у него за спиной. Тусклый свет коридора скрывал его фигуру, отблик лампы главного зала чётко обрисовывал угловатый череп. Камера вновь облетела вокруг него и вернулась в режим рил-тайм устроившись у Васи за плечом. Суровый, но справедливый хозяин. Шагает ровно, без спешки и суеты. Он внушает покой и уверенность. Он хозяин и его тут уважали, побаивались и любили. При виде его не роняют тарелки и не дрожат в панике, но приосаниваются, словно генерал поднялся на подлодку. Его команда знала, что их предводитель правильный мужик. Это любовь людей. Её не приобретёшь подкупом и не выбьешь запугиваниями. Она может быть только рождена. И Васе дарована на сцене и в жизни.
Лёша потрогал рукой стены. Кирпич живой, дышащий, впитавший эмоцию пространства, не то что искусственная облицовка малобюджетных, втридорога продаваемых лофтов. Тут и там деревянные элементы, фигуры и мебель. На полках стоят пластинки с классикой хип-хопа, блюза, джаза и лаунджа, рядом книги японской философии и различные кодексы жизни самураев. Пространство согревает треск живого камина.
Они незаметно миновали главный зал через отделённый стеклянным стеллажом проход и застучали ногами о металл чёрной винтовой лестницы. Поднявшись, два старых друга подошли к краю балкона, где Вася обернулся и, раскинув руки, с гордостью представил:
- Вот! Это моя резиденция, брат! Тут и чайная, тут и эфиры, и студия, и лейбл, всё тут. Единство духа, мысли и стихии!
И с высоты второго этажа всё помещение закрутилось как на ладони. Просторное, с округлыми потолками, с деревянными балками, которые поддерживают крышу. Люди разговаривают, пар чая, приятная музыка разливается. Официанты ненавязчиво подливают кипяток и меняют воду, объясняют традиции чайной церемонии или рассказывают, чем пуэр отличается от тигуаниня, и при какой температуре листья по максимуму отдают свой вкус. Всё плавно перетекало из вопроса в действие, из действия в осмысление, единая гармония наполняла всё существо этого места. Лёша посмотрел на изображение большой красивой медузы расположившейся посреди главной стены над камином. Она подобно распустившемуся цветку раскрывала все свои щупальца, пронизывая светящуюся синим надпись — OCEANIC.
- У вас, что, лейбл «Океаник» называется? — спросил Лёшик.
- Да. — Вася кивнул и двинулся к полке с многочисленными книгами, около которой уютно расположились два кресла и невысокий прозрачный столик — Для меня это метафора свободы.
Вася устроился в комфортном кресле. Лёша внимательно посмотрел на каждую из книг, прогуливаясь вдоль полки. Одни из них были абсолютно новыми, обёрнутыми в красивые дорогие обложки, другие поистрепались от времени. Большинство покрывали искусные иероглифы, несущие секреты восточной философии.
- Япония? — с доброй улыбкой спросил Лёша, усаживаясь напротив кореша.
- Самураи — войны чести. — пояснил он с серьёзным видом — А честь, что ещё главнее для мужчины. Ты как, себя уважай, тогда на место всё станет. Отрезвляет мозги. И всё заодно. Это долгая тема, брат, но, когда я в неё вник, у меня, отвечаю, всё в гору пошло.
- Почему именно тут? — спросил Лёшик.
- А-а, — с улыбочкой пояснил владелец лейбла — Курский вокзал. Тут всё началось и тут мой дом теперь. Когда я сижу вот в этом своём кресле и пью чай, наблюдаю, как за окном течёт жизнь, я вижу больше. Больше, чем эти кирпичные стены, больше чем Москву, больше, чем людей. Я вижу полотно судьбы, на котором возможно написать мою историю. Я знаю, что это так, потому что уже написал несколько кайфовых глав. Сам. Вопреки. Я дал жизнь крутой музыке, я дал хлеб пацанам с лейбла, и я ощущаю, что всё в моих руках. Тогда я ощущаю Всесилие! Но когда я смотрю на Курский вокзал, вишь? — он указал Лёше пальцем на кусочек вокзала, который виднелся отсюда — Я вспоминаю, что я просто бродяга, которому повезло вытащить выигрышный билет, и что в любой момент это здание могут прикрыть, мои песни выйдут из моды, и я снова вернусь на тот район, с которого мы с тобой вышли, брат. Понимаешь?
Лёша убедился — перед ним всё тот же самый его друг. Значит, чутьё привело его куда надо, и гордыня не сотворила из Васи марионетку. Лёша обернулся вниз на первый этаж и взглядом отыскал Артура, который, бедолага, уже несколько чайников опустошил и всё озирался в поисках назначенной ему цели, а заодно и Лёшика. А тех всё не было и не было. Но сидел. Верно.
- Удобная локация. — заметил Лёшик.
Вася быдловато ощерился:
- Папочка плохого не выберет! Тут всех видно. Но я, это, не слежу, чисто безопасность. Мало ли кто, чё. Видишь того типа? — он указал на Артура — Странный. Говорят, часа три сидит уже, только чай пьёт. И так без перерыва.
- Так чайная ж, — расхохотался Лёшик.
- Даже поссать не отходит. И не жрёт ничё. — дополнил Вася — Нервирует, сука. Будет бесить, отвечаю, шмальну его.
- А, — легко снял напряжение Алексей — Да это ж мой друг. Он просто ждёт меня и боится, что мы разминёмся.
- Хм, — Вася в раздумье затих, прищурился, придвинулся к Лёше и, всматриваясь в него, точно рассудительный сёгун, проговорил — Кто же ты такой, Лёша? Одет, как бездомный странник, говоришь, как уличный воин, подвисаешь со звёздными, и находишь людей, типа меня. Я-то телек смотрю, знаю, что это за тип козырный. Если бы я сказал, что ты меня обманываешь, то это была б ложь, поскольку я не ощущаю того. Что же за загадка кроется за твоим по-прежнему ясным взглядом? Чего я не вижу в лучах радостной встречи? — Вася прищурился, вглядываясь, он не был пьянён коварным подозрением, его наполняло дружеское любопытство.
- Я простой бродяга, — загадочно улыбнулся Лёшик — Всегда им был, им и остался. Просто я очень далеко ушёл от дома.
- Точно уж далековато, — заметил Вася — Расскажи.
- Что?
- Я хочу знать. Со мной всё ясно, да? Улица, бандюки, музло, выигрышный билет в жизнь. Что ты? Я узнаю тебя, твой лик прошлого мне знаком, но не чувствую, кто ты стал. Ты скрыт от меня за ширмой времени и множеством событий, которыми рисует время.
Тут Лёшик посерьёзнел, что было так не похоже на него, всегда лёгкого, всегда беззаботного, всегда немного упоротого. Пожалуй, впервые за долгое время, он говорил о себе. Именно о себе, а не о тех историях, которыми всем хотелось веселить себя. И Вася слушал. Слушал внимательно, чутко, не перебивая. Слушал его. Именно это отличает кореша от сотен приятелей. Им плевать на тебя. Корешу — нет.
Лёша задумался. Здесь говорить оказалось легко. Кому он говорил? Васе? Себе? Так, подобно листьям чая, постепенно раскрывалась особенность этого места — располагать к познанию своей тревоги, а, следовательно, и избавляться от неё.
- Я всю жизнь ищу её. Мою маму. Помнишь, я в детстве всё придумывал прошлое? Я так и не узнал, что в нём. Я хочу знать, кто я. Мне надо понять это, иначе я не смогу идти дальше. Понять не для фотографии в рамке на полке. Понять не запись в рег. палате. Я не знаю, кто я, чтобы знать, куда идти. И она — часть этого познания. Пойму её — пойму всё. Сейчас я не знаю, где она, не знаю ничего о ней, но я чувствую, что помню её… отпечаток… откуда-то. Возможно из прошлого. Из того, которое много раньше с нами случается. Возможно, не из этого прошлого. И я просто иду. Меня ведёт чутьё. Чутьё зверя оно всегда приводит. И вот, я перед тобой. Сейчас я тут. Раз завело сюда, значит, тут до;лжно быть. Какие-то события прилипают ко мне, какие-то люди становятся моими друзьями. Это уже второстепенно. И если я почувствую, что её нет здесь, то я просто пойду дальше.
Вася понимающе закивал:
- Так это, давай я подключусь, у меня знашь, какие связи. Может, что пробьём.
Лёша мягко проговорил:
- Хвастовство, присущее городу, ведёт самурая дорогой тумана.
Укорённо почесал затылок, признал:
- Твоя правда, брат. Город бросает тень на дух, особенно когда чего-то добился. Но помочь могу тебе?
- Не нужно, — спокойно улыбнулся Лёшик — Я сам почувствую. Разве можешь ты отыскать Любовь по запросу? Найми армию менеджеров, заполни сотню анкет, подпиши десятки контрактов, напиши километры характеристик, а почувствуешь только Ты. А знаешь. — он примолк, смотря высоко в потолок, и опять, впервые за долгое время, проговорил мысль, которая приходила ему в голову и занимала его — Возможно, её даже нет в этом мире… Так тоже может быть, и тогда я продолжу искать в других.
- Понимаю. — с уважением и восхищением согласился Вася.
Потом достал табак, видимо, тоже какой-то восточный. Закрутил в бумагу и с чувством закурил, так что в тишине образовавшегося между ними понимания, ставшего только их и недосягаемого для прочих, было слышно, как огонь неторопливо поедает бумагу и как травы раскрывают свой вкус:
- Но, хоть убей, Лёха, не догоняю, как всё это? — он повёл рукой, намекая на то, что его друг зашёл далеко.
С прежним спокойствием странник продолжил:
- Дорога привела. Ты ж знаешь, я — обычный дворовый пёс, который не утонул. Всё детство угорал да нюхал всё, что вставляло. В школу забегал разве что водички попить. У меня и паспорт-то с детства неменянный.
- А, я тож тоже свалил со школы. — одобрил Вася — Там разум, сука, туманом заволакивает.
- Ну вот, — продолжил Лёша — Далее наполовину жизнь-странствие, наполовину вражда, на треть галлюцинации. Заводило меня много куда. Сначала по подвалам да подъездам, с бездомным зверьём в обнимку засыпал. Потом по деревням, шаманам мыкался. В лесах спасения искал, на земле сырой встречал рассветы, и это уже не байки. Всё кружил да искал. Все мы одно ищем, просто каждый своё и по-своему. Так до Москвы добрёл. На подходе меня мусара потрепали, как следует.
- Суки. — процедил Вася со злобой, видно, тоже не особо-то друживший с органами власти.
Лёша продолжал:
- Думал, мне время пожать руку святым угодникам. Не свезло. Один мужик из ихних лап вырвал. Оказалось, певцов штампует. Знаешь и сам, как это бывает — общее приключение, слово за слово, один косяк на двоих, что-то похоже друг у друга, короче, сдружились.
- Хех, — алчно ощерился Вася, решив будто Лёша от этой дружбы что-то материальное имеет.
- Не, — мотнул головой тот — Ему нужна помощь. А я чувствую, что могу вывести этого человека из мрака заблуждений. И этого парня, — он указал на Артура — Тоже. Понимаю, что так надо, и, если так будет, они обретут покой. Некоторый покой покрывает могилы, а некоторый укутывает жизнь, как шарфо;м. И станут они тем светом, что озаряет.
Воин понимающе затянулся и с наслаждением отпустил дым на волю. Потом достал с полки небольшую желтоватую книгу с названием «Хагакурэ: сокрытое в листве». Открыл на странице, где у него была закладка. Провёл рукой по строчкам:
- Сколько раз перечитываю, буквы уже по прикосновению узнаю. Всегда новый смысл. И всегда нужный. — он посмотрел на Лёшу, продолжил — Ну и чё, ты это через своего дядю и пробил меня? — Вася пытался распознать его разум.
- Совсем нет. Саня не в курсе того, что я двинулся к тебе. Знакомая знакомых Артура маякнула, как на тебя выйти.
- Ну а время и про чёрный ход? — не унимался тот.
- Ну ты шо? — засмеялся Лёшик — Мы же с одной стаи, я что брата не учую?
- И то верно, — согласился Вася, стыдливо попытался оправдаться — Ты извини за допрос, Лёха. Под меня тут копают жёстко. А Полинка-то, тварь, сливает меня. Болтовни от неё много — толку ноль. Ничё-ничё, я эту трещалку ещё поюзаю. — Лёшик нахмурился — Та не ссы, — снова подобрел Вася — Левую инфу через неё сливать буду. Так хоть какой-то толк ей отстёгивать. А то сутками в телефоне, сука, висит. Аж бесит!
- Уволить, не?
- А-а! — Василий хитро поднял палец — Вот для таких му;ток и держу тёлок. Какая-нибудь явно окажется — мышь, я это прочухаю, норм бабу турну, должен же я блюсти доходы, мышь останется, будет думать, что ей доверяют, в ус не дует, а через неё уже деза течёт. В итоге, мышь мне полезней. О как! — он с хитрым и самодовольным выражением откинулся в кресле.
- Ну стратег-стратег, как принц Византийский, — подстебал Лёша и тоже с удовольствием раскинулся в удобном кресле. — Хорошо тут у тебя, все тревоги рассеиваются.
Им подали поднос с чаем.
- Становятся потоком и подобно воде перетекают из состояния взволнованности в форму покоя. — процитировал Вася что-то из прочитанных им книг, переливая в кружку чай — Это философия моего места, на ней я его создал. Тут же не конкретно чай у меня или еда, тут трансформация, гармония, которая куётся из движения. Всё, как в жизни. — пояснил Вася и погладил «Сокрытое под листвой» — Ты кореша-то своего к нам пригласить не хочешь? Смотрю, он уже извелся, вон, ёрзает как на углях сидит. Уж!
- Пускай-пускай посидит, — назидательно отозвался Лёшик — Характер выработает. Я тебя, знаешь, сколько выжидал и под жопой не кресло было, а в рожу дождь. Ему полезно. Крепче станет.
- Жучара! — Вася плотно хлопнул брата по плечу.
- Видел тебя по ТВ. — Лёша сделал глоток — Как так получилось?
- Да-а, — Вася затушил сигарету и принялся за напиток — Вот, как на духу, Лёха, вместе ж металл ****или, ну я и писал про это. Ну, не про металл, конечно, про всё то дерьмо вокруг. Как на нас насрали продажные рожи, как Чёрного завалили, про то как девок наших шлюхами сделали эти жирные пауки с корпораций, да про всё, чё видел. А потом на улице ж, знашь, как — подвязался со старшака;ми, туда-сюда, мутки, подъезды, одна бутылка с дымом на всю басоту, тот чё-то зачитал, другой поддержал, я своё слово вставил, их вкатило моё дерьмо. Уже банда. Какие-то треки писали, всё по хатам, по своим, по тачкам. В каких-то клубах выступали. Но это всё так, грибочки-смехуёчки. А потом я подсел на иглу жёстко. — он сделал глубокий глоток чая и замолчал, видно, сложный период был — Тётка меня в дурку закрыла. Поначалу делала вид, что навещает, потом *** забила. Но в мраке алмаз блеснёт, в это я верю, сам прошёл, а значит так есть, а если не так, то я через это не проходил, но ведь я прошёл же? Значит так есть. — Лёша поддержал — Не знаю, то ли я приход там словил знатный, то ли, наоборот, очистился, там книгу кто-то оставил под кроватью. Давно лежала. Вот эта самая. — он прижал к груди свой потрёпанный «Хагакурэ» — Уж не знаю, Бог, Провидение, Будда, да только в ней я всё ясно увидел. Всё мне стало понятным. И слилось в единство мысли, сознания и духа — и я накидал тексто;к. Ничё сложного, честный трек про меня, про то, кто я, чем живу, да просто кусок жизни… из души вырвал и дал ему форму, как, знашь, себя сделал смыслом, буквами. Назвал «Игра» и бомбануло. Вот я тебе отвечаю. Я ж без всей этой мути был — без PR-менеджера, тур-менеджера, аналитика, SMM-дрочера и всей этой херни. Просто сделал трек и дал пацанам. И мир взорвался, реально, Лёха! Всех так пропёрло с него, что меня реально уважать стали. Короче, коза была — он хохотнул — Меня один кент, ну суровый дядя, вальнуть хотел. Была там история, мы с пацанами чутка палку перегнули. Ну он меня как-то и подловил со своими. И чё-то такой мне лечит, стволом в ебло тычет, думаю, ну всё, щас тоже туда. — кивнул головой вверх — А потом у него, опа, телефон-то звонит, а на звоночке моя «Игра». Прикольно, говорю, вальнуть хочешь, а у самого мои песни в телефоне. А он-то и не знал, короче, что я-то автор. Такой растерялся, ну и по итогу, всё — предъявы снял, мы закорешили, и он пропихнул меня в мир. Помаленьку крутился, подтянул парней, они своих парней, ну и теперь у нас типа реально банда…
- Нашёл просветление в дурке… — задумчиво усмехнулся Лёша — Всегда знал, что там, где у Системы брешь — свет льётся. — потом добавил, переключившись — Это почти так же угарно, как я нашёл просветление в пакетике с краской. А сейчас кому не угодил, старый пёс? Всё шифруешься да параноишь.
Вася взялся за голову:
- На жирный кусок хавальник раскрыл бредущий самурай. Ибо хороший самурай идёт дорогой будущего, а плохой остаётся с призраками прошлого. И тут испытание, сулящее истинно высокий урожай. Я хочу молодых парней подтянуть к нам в банду, сам понимаешь, мы стареем, рэп выходит из моды, а новое поколение подрастает, вот я и подсуетил за пару артистов из новых. Они уже рвут всех, а, если как следует их направить, такой навар будет, что мама не горюй. Не знаю, выгорит-не, но, если всё как надо пойдёт, я построю новую Империю, брат! Ну а где Империи строются там много желающих присесть на трон. Чья лапа жёстче, чей меч острее, тот и в выигрыше, вот и страхуюсь.
- Лишь бы паранойя не затмил твой ясный ум. — пожелал Лёшик.
- Затмевает порой. — с чувством проговорил тот — Да так хватает за горло, что из студии выйти иногда для меня подвиг. Вот реально, — он поднял балахон, под которым показался небольшой глок — Без ствола ни ногой за порог. Я по малолетке так мусаров не шугался, когда в карманах шмаль таскал. Здесь лечусь. Здесь обретаю снова покой. Ну да ладно, дела мирские тленны, а значит стлеют — пеплом станут. Расскажи за парня своего, это же Си;риус, так? И, если попробуешь сказать, что ты со звездой хип-хопа оказался именно в моём месте случайно, я не смогу подумать, что он так хитро одурачил твой рассудок и буду вынужден искать в твоих словах изъян.
- Так его Сириус зовут? — усмехнулся Лёша, впервые узнав сценический псевдоним Камыса — Я зову его Артур.
- Хорошо, хоть не чмо. — едко ухмыльнулся Вася.
- Ну ладно тебе, — смягчился тот — Я чувствую за него ответственность.
Вася прищурился, пытался понять слова истины.
- Тип, который меня спас от ментов реально нормальный мужик, но продюсер, ну вот, до мозгу костей. Понять его — без базара! Каждый хочет кусок побольше, как ты сказал. Он работал с Артуром, а теперь его сливает.
- Серьёзно? — Вася заинтересованно приподнял бровь — Чё так?
- Взбрыкнул мальчик, расхотел быть клоуном. Понял, что такое творчество по-честному, а что игра в творчество.
- Прямо-таки… — Вася задумался и повнимательней присмотрелся к Лёшику — Друг мой, а не причастен ли ты к этому? Не есть ли это твоё спасение из мрака? — по лицу пробежало понимание.
Вместо ответа Лёшик говорил дальше:
- Саня…
- Саня? — перебил Вася — Саша Low-Fi? Александр Сутони;цкий?
- Если Александр Сутоницкий — пропихивает этого парня, то так. Для меня он Саня. Не справился, провалился, как продюсер в проекте, не раскрыл пацана, а теперь хочет сунуть его, куда попроще, чтобы полегче жить. Там не раскроется — и оправдывать свой провал не надо. Ну и чтоб повыгодней продать, заодно. У них для этого даже есть бездушное слово «сбыт артиста» — как собаку перепродают. — Вася со знанием дела прищурил глаз — Из живого посыла энергии тендер устраивают. Да они и из себя устроили, сами забыли, кто есть. Вот бедняга и рассылает письма-предложения по лейблам. А Артур нормальный тип. Затравленный просто, да. Вот и косит под педика. А, по факту, семью свою содержит в другом городе и племянника тянет сюда.
- Так, я понял, — Вася с довольной улыбкой откинулся в кресле и блестящим взглядом, не лишённым уважения, посмотрел на Лёшу в новом качестве — Мотивы твои мне ясны теперь кристально. И я снова вижу тебя, вижу кем ты стал. Мудро. И, если я правильно понимаю, твой план, то мудро вдвойне. Парня ты, значит, решил мне доверить? Чем другие плохие? Я же так понимаю, его могут спокойно передать, ну, на какой-нибудь «Монолит» и дело в шляпе? Пойми, я не из эгоизма спрашиваю. Я хочу понять, чем могу помочь, да и могу вообще-нет? Ты прав, я не хочу никому морочить голову, тормозить, возможно, бодрый посыл, да и себе распыляться.
Лёшик кивнул:
- Ему нужен не лейбл, ему нужно указать путь. И это не деньги или престиж. Если Саня отдаст его на «Бархат» — ****ец его личности. Угаснет и будет сломанная жизнь. — Лёшик запнулся, подбирая слова — Ему просто нужен наставник, понимаешь, во многих вопросах.
- Здраво, — одобрил кореш — Ну, допустим, кашу с контрактами и «Бархатом» я порешаю. А так-то это сладкий подгон, брат, на Сириусе знаешь, какие бабки сделать можно при грамотном подходе. Мама не горюй! — когда Вася входил в эмоциональное состояние он немного терял свой образ отстранённого война и увлекался происходящим — У нас, знашь, как в банде? У нас нет всей этой продюсерской херни. Если ты пацан правильный, ты делай своё дело и каждый в шоколаде. У нас семья, серьёзно. И это я тебе должник, что такой варик мне подогнал.
- Не надо, — спокойно осадил Лёшик — Просто помоги ему. — тот кивнул — Только ты, это, первое время не ****и его сильно. — добавил он, обнуляя пафос.
Оба рассмеялись и сквозь смех Вася выдавил:
- Ох, да я ж мирный. Меня просто бесить не надо.
А в следующий момент лицо Васи скривилось. Словно что-то мерзкое коснулось его, самурай принюхался. Брезгливо сморщился, и мимика его приобрела суровую, злую окраску. Стремительно из доброго хорошего приятеля он превратился в угрожающую злую собаку. Брови хмуро сдвинулись, он недружелюбно оскалился, готовый вот-вот накинуться и перевернув кресло, на котором сидел, подорвался с места со словами «Вейперы ****ые!». Рассерженным хозяином Василий метнулся вниз, готовый ломать и крушить всё вокруг, нарушая атмосферу умиротворения. Он замер посреди зала и стал осматриваться по сторонам в поисках рамса. Люди вокруг с интересом стали поглядывать за намечающимся представлением, как за развлекательной частью церемонии. Вася наконец, высмотрел, двух возмутителей спокойствия. Два рослых лося раскинулись словно падишахи, пари;ли вейпом, покрывая зал дымом и собой. Они как-то выделялись из общей аудитории. И дело не в многочисленных хвастливых татуировках, которые покрывали их руки вплоть до пальцев, и не в густых лесорубьих бородах — не в атрибутах, под которыми парни старались спрятать неуверенность, как и в громком гоготе, и шумном разговоре — они нарушали всю гармонию заведения, изысканную точно красота музыки, которую нарушают неуместным смешком. Нарушали, как нарушают невежды. Сюда было не принято приносить вызов и похабность. Тут собирались стильные люди, сильные люди и каждый со своими взглядами, но только сейчас, заметив контраст, Лёша осознал, что здесь присутствовало взаимоуважение — люди ценили покой друг друга. Именно это выстроил Вася.
Лёшик поспешил следом. Вообще, как бы поддержать кореша, но по большей части, чтобы тот не наделал дерьма. Этот-то запросто мог в пылу ярости стулом огреть или проломить череп. Когда Лёшик запоздало сбежал, перепрыгивая через ступеньки винтовой лестницы, что не являлась образцом удобства в данной ситуации, Вася уже голосил на весь этаж:
- Сука, сказал же — никакого вейпа в чайной! Кто пустил это быдло сюда? Полина, нахуй, кобыла! Говорил же — у нас тут культурное место! 
Кулаками и матом выбивая уважение, Васян уже бодро схватил одного лося за шкирку и по-хозяйски потащил своей сильной ручищей к выходу. Хотя тот и брыкался, и всячески вырывался, Васю было не сломить, чувствовалась в нём жизнь, настоящая мощь, храбрость и огненный поток энергии, которая сметала всё на своем пути. К удивлению, люди вокруг по-прежнему не поднимали никакой паники. Они совсем не скрывали интерес — стали наблюдать за сценой. Словно бы мирное озеро всколыхнули, и все его обитатели собрались, все рыбы сплылись посмотреть. Некоторые даже стали со знанием дела рассуждать между собой, кто тут прав, а кто нет — пока всё было нормально, а возмутителей покоя правильно выкидывают — на том сошлось единогласное мнение. Один только Артур вскочил с места, не понимая, что ему делать. Васю-то то он наконец дождался, да вот только, что теперь-то? Соваться к нему со своим мартом 98 года или дождаться, когда всё утихнет? Короче, он метался: то садился за стол, чтобы уловить удобный момент, то порывался помочь чтобы задружиться. В общем, на этот сценарий у него не нашлось действия. А там сбегавшего Лёшика увидел. Тот не растерялся. Когда Артур кинулся ему навстречу, отодвинул того в сторону, мол, жди тут.
Тем временем, приятель неуместного господина в тату бросился на выручку другу, замахиваясь на здоровенного стафа в лице Васи какой-то глиняной хреновиной. Лёха успел вовремя. Ловко схватил красавчика под руки и повалил на пол. Вася к тому моменту уже отшвырнул первого под дверь, развернулся, да и с размаху втащил ублюдку по роже. Уже через минуту, он выкидывал обоих лосей из чайной, как котят со словами:
- Никаких, сука, вейперов у меня тут! Знак кому повесили? — он указал на круг, изображавший перечёркнутый вейп на двери — Хочешь курить, возьми, ****ь, нормальную сигарету, а вот это дешёвой ***нёй в моей чайной пахнуть не будет!
- Мы ещё вычислим тебя! — испуганно прокричал один, пятясь назад.
- Да-да, вычислим! — подал голос второй.
А Васю-то хер запугаешь. Он не только защищал своё, но и ещё уничтожал твоё, чтоб неповадно было.
- Так я здесь, полупидор! Чё-то хочешь, сука?! — он начал наступать на обоих — Молись, чтобы я ваши адреса не повычислял, колокольчики, а то зазвените и вам обоим это, ох, как не понравится.
За сим джентльмены предпочли не делать более ремарок и самым подходящим решением определили — ретироваться, на чём вся история и закончилась, и плавный танец гармонии снова вернулся в свой традиционный ритм.
Вася, часто дыша, вернулся в чайную, хлопнул дверью. Посетители ещё раз посмотрели на него, одобрили, подтвердили, что парни получили за дело и умиротворение окончательно вернулось в дом. Звезда хип-хоп сцены по-хозяйски плюхнулся в кресло у окна, прям напротив Лёшика и Артура. Оценивающе оглядел обоих. Его ноздри раздувались от ярости. Его кулаки покраснели от прилива крови. Хмурым взглядом исподлобья он смотрел и соображал что-то.
- Вот, — представил Лёша — Это Василий, Арт, с ним тебе предстоит работать.
Тот как-то неуверенно покосился на Шарка, перевёл глаза на Лёшу, ещё раз на продюсера, и весь его робкий взгляд собаки так и говорил: «А ты точно уверен, что мне нужно работать именно с этим человеком?».
- Да не ссы, — ощерился Вася, сменив физиономию на дружелюбную и хлопнул Артура по плечу — Пока ты не куришь вейп у меня в чайной, всё будет ровно. — как и любая вспыльчивая натура Вася быстро успокаивался.
- Он вообще мирный, если его не бесить. — вспомнив Лёшик и подмигнул.
- Так, — абсолютно уже отрезвевший от приступа злости Василий хлопнул по столу ладонями и перешёл к делу, чтобы не тянуть кота за яйца — Значит, треки я твои слышал. Образ… — он снова смерил Артура взглядом, заставляя того в который раз пожалеть о выборе своей мажорской курточки и причёски в стиле Конан-варвар, который скорее походил на результат пылкой ночи, случившейся между Тимати и Валерием Леонтьевым, да и вообще сидел как-то женственно сдвинув ножки, сложив ручки перед собой, как школьник за партой и явно побаивался Васю — Вижу. — причём фразу это добавил так скептически-веско — Ты слова сам пишешь?
Артур кивнул:
- Но я могу не только сопли. — охотливо заверил он.
- Хорошо, — Вася не лил воды, стелил по делу — С образом буду работать. Если хочешь на «Океаник», придётся тебе… — снова поискал слова — Опацанеть, типа, что ли.
«А туда ли я его отдал?» — усомнился Лёшик, вновь слыша условия, которые ставят Артуру. «Ну ничё, тут его хотя бы не обманут. А там разберётся.»
- Да я и не против… — робким голоском вставил Артур и потупил глазки.
Вася ухмыльнулся, такой уж он был человек, сложный, но надёжный:
- С контрактом и твоим папиком порешаю всё сам. Ты пока не трепи и сиди на жопе ровно, не дёргайся, кайфуй, чаёк вон попивай, ты теперь под моим крылом, понял? — кивок — А! — не к месту, но с очень важным видом вспомнил владелец чайной — Конфуция почитай.
- Конфуция? — растерялся Артур.
- Конфуция? — посмотрел на него, как на умалишённого Лёшик.
Тот не понял их непонимания и так же, как само собой разумеющееся добавил:
- Ну да. У нас вход на лейбл только через его познание! — потом смягчился — Ну, вообще, хорошая книга. Просто займи ей время пока будешь сидеть на жопе ровно. — потом сменил тему — Да и вообще, кто тут продюсер, а, ребятки? Я же ему не хрен побрить предлагаю, а знание. Так-то? Всё, я сделаю из тебя ещё круче, чем щас. Жить будет, где и племяннику твоему тоже.
Артур потупил взгляд. Он был обнажён и стыдился того. Себя.
- Какой процент у тебя сейчас? — Вася впивался жёсткой хваткой питбуля и не отпускал, ему было важно делать искусство, но и про бабки не забывал.
- Ну… — рэпер замялся.   
Вася стиснул зубы, почувствовав эту заминку, и, придвинувшись к Артуру, проговорил:
- Значит так, цыпа, сразу уясни, тебя тут никто не наебёт, до тех пор, пока ты не строишь из себя чё попало, ясно это?
Тот стыдливо кивнул:
- Мне платили восемьдесят в месяц… — робко обронил он.
Акула прищурился и перевёл взгляд на Лёшика, удивлённый такому раскладу. Лёша, конечно, не знал всех тонкостей, но знал Саню и на него это вполне было похоже — кивнул в поддержку.
- Это с концертов или роялтис? — не понял владелец лейбла.
- Это рублей. — пояснил Артур.
И, наверное, сейчас, видя Артура, понимая его ситуацию, Вася осознал всю суть затеи Лёшика. Он откинулся в кресле. В этот момент он понял, что может помочь этому человеку.
- У нас расклад такой: лейбл забирает себе 65 %. 35 % — чисто твои, плюс тебе работа на студии, видео, менеджмент, пиар, туры, гостиницы, короче полный пансион. Это больше, чем тебе предлагал твой папик. И бонусом, типа комплимент от заведения — я лично говорю, как тебе стать круче.
- А ты знаешь? — неуверенно спросил Артур, чем заставил Лёшика хихикать, а Васю расплыться в жуткой улыбке.
- Паря, — самодовольно процедил он, придвинувшись к Артуру — Спроси меня об этом, когда ты станешь лицом новой школы в России, ок?
Артур улыбнулся.
- О-ох, — довольно проговорил Вася — Застал ты меня, конечно, Лёха, ох застал. Дай Бог еще свидимся. А ты, парень, цени этого парня, он не так просто в твоей жизни.
Владелец чайной тяжело поднялся, рук не жал, чтобы сохранять ощущение «непрощания» и неторопливо двинулся к себе наверх. Тут же к нему подбежала Полина и стала надоедливо верещать. Он просто отодвинул своей тяжёлой лапой мешающую, как предмет женщину и молча скрылся на втором этаже.

 
6. МАШИНА ПО ПРОИЗВОДСТВУ СМЕРТИ
Осень не спешила. Она неторопливо прогуливалась вечером шестнадцатого сентября по уютным московским дворикам и лишь изредка, как бы для порядка, то тут, то там роняла листы. Она присматривалась к улицам, которые ей ещё только предстояло заполнить. Так же неторопливо, не спеша никуда, Лёшик направлялся к Сане сквозь вечернее королевство дворов — не очень далеко, но и не сказать, что в центре. Такие улицы не тронуты той опрятностью, что свойственна, скажем, тверским переулкам. Седой холод сгущающегося сентября ещё не коснулся города, а потому после дневного зноя, Лёша изнемогал от бездвижной, зависшей в воздухе и очень липкой духоты, не свойственной этому времени года. И, словно какая-то ниточка необъяснимое гнетущее ощущение всё норовило зацепиться за него и вывести куда-то. А Лёша противился — нет, ему туда не надо, ему нужно к Сане, с него хватит всяких виляний в сторону, он просто хочет пройти свой путь — но та настойчиво цеплялась за штанину и уводила его внимание. Наконец, Лёша отчаялся трезво соображать и просто пошёл на поводу у этой ниточки, определённо звавшей его куда-то. Возможно, так было надо.
Минуя один из раскидистых кустов, коварно притаившийся во мраке, Лёша услышал подозрительное шубуршание. «Мало ли, чего там,» — старался подумать он — «Ну алкаш копошится или какой парочке приспичило.». Лёша пытался не придавать значения, он всё ещё надеялся, что уйдёт, но зря. Оттуда донеслось нездоровое какое-то мычание и неестественный, истерический плач. Кочевнику показалось, будто некий больной там забавляется, мучительно медленно перерезая кому-то глотку. И в этот миг парень призадумался. Он знал, что этот миг может быть решающим, но устал он в последнее время распутывать чужие клубки. Однако мир привёл его сюда, выходит, таково его предназначение, как некогда предназначение привело на ночное шоссе Саню. Да, таким уж было его предназначение, и он знал об этом. Кто ведает, чем грешен он был ранее.
Набрал в грудь побольше воздуха. Осмотрелся. Под рукой не нашлось ничего подходящего, чтобы в полуночном мраке огреть кустового отморозка. Лёха взял камень потяжелее. Решительно, как и всегда, раскрыв глаза навстречу неизвестности, ступил он во мглу… Он уже был готов.
Прямо перед ним по траве растеклась кровь. Ещё свежая. Жидкая. И тёплая, как молоко. Казалось даже, что пар от неё идёт. По земле разбросаны какие-то предметы: духи, расчёска, наушники, забрызганные кровью же, принадлежавшие своей уже неживой обладательнице. Резкий запах неприятного, гнилого, смешавшийся с отцветающей травой и липким страхом, ударил парню в голову. Всё слилось воедино с сырой землёй и закружилось с высокими домами, мелькнули испачканные ноги, когда-то красивые, в оставшейся только одной высокой туфле, ещё конвульсивно дёргающиеся, а в следующий миг Лёша увидел взгляд. Снова. Он помнил его. Острый, режущий, саднящий душу, покрывающий холодом и могильным молчанием седой смерти, лишённый граней разума, а потому заглядывавший в души со стороны изнанки. Лёша помнил этот взгляд. Помнил, как он впервые увидел его, сидя в переходе метро над газетой, потом помнил, как тот, лишённый атрибута ценности жизни носитель души, был беспощаден на трассе и как преданно безэмоционален он был в гуще пыток Азиума. А потом Лёша вспомнил его целиком. Из далёкого угла памяти, когда всё вокруг было совсем другим, и люди носили другие одежды. А потом вспомнил его в отражении зеркала из времени ещё более раннего, которое он уже и не осознавал. Его ставший чьим-то взгляд сиял новым преломлением помешательства с присутствием эмоции. Его Лёша не видел на шоссе. Но видел когда-то, когда жил не в форме Лёши. Это был Рамзес. Он стоял взволнованный и одновременно радостный, словно отдав дань своему чёрному Богу и в том находя покой. Так собран был он и трезв в моменте бесчеловечного убийства, словно бы яснее всех прочих узрил то, что никто больше был не в состоянии узрить. И одновременно ни черта не соображал. Словно бы он разглядел оборотную сторону смерти и боли, и стал способен творить чудеса. Чёрные. Но чудеса.
Хищная тварь самодовольно обосновалась на месте его земной проекции, материализовавшись сквозь миры. Она сидела с отрезанной башкой в чешуйчатых лапах и таращилась. Она истекала злом и радовалась этому. Там, где нет физики, Лёша видел её чёрный комок в мгле. Из её острого черепа исходил больной тускло ядовитый свет. В тряпье, с алчной зубастой улыбкой, демон страдания был преисполнен воодушевления. Неуважительно он лапой держал часть женщины за волосы. И хотя его жуткую морду всё-таки закрывала какая-то ветошь, они узнали друг друга сразу. Два полярных начала, что всю жизнь разлетались в противоположные стороны сошлись в одной точке сейчас, чтобы потом опять разлететься на миллиарды мыслей. Рамзес стоял перед только что освежёванной им девушкой. Она ещё жива. Её алая, лишённая кожи плоть соприкасалась с землёй и каждый тревожный вдох отзывался в ней страданием. Даже касание воздуха ей было мучительно. От её вскрытой оболочки поднимался пар. Камень выпал из руки Лёши. Их взгляды встретились. Их начала снова схлестнулись в поединке, после паузы на несколько воплощений. В тот раз, на трассе, тёмный Бог Рамзеса проиграл свету Лёшика и теперь жаждал возмездия. Рамзес смотрел с высоты силы, ощущая в своих лапах пламя всё сметающего уничтожения. Только что он в очередной раз принёс боль, чем возмутил мир и, тем самым отдал дань тёмной стороне весов — подпитал своё начало, связанное с ней. Лёша же смотрел со стороны милосердия, чувствуя боль ещё живого существа, а ещё боль от возможности таких безумств быть допущенными, а потому стал обречён проиграть этому существу, питающемуся смертью. Но он ощущал в себе возможность погасить эту тёмную тварь. Он ослаб сейчас, но оставался полон решимости и храбрости.
Понеслась!
Рамзес жадно накинулся на него. Только этого он и ждал все годы. Словно с мощного канализационного канала, полного мутных отходов, спустили заслонку, и он теперь всё сметал. Мерзкая коварная мерзость на рептильих ногах бросилась с упоением. Схватил Лёшу за плечи обеими руками и что было силы швырнул на асфальт, прямо посреди двора. А силы-то он сейчас был преисполнен, ибо напился ей, выжатой из человеческой боли в полной мере. Это, как и физическое превосходство тоже, позволило Рамзесу легко отшвырнуть худенького Лёшика, да так что тот прокатился спиной, оставляя лоскуты кожи на асфальте. В своём стиле — жёстко, грубо, не давая жертве передышки, монстр начал обрушивать на миротворца весь поток уничтожающей злобы, пиная его и избивая кулаками, не позволяя сообразить, как отреагировать. Да только мир Лёшика отреагировал чуть раньше, чем его тело и уже подкинул спасительную подушку одному из своих сыновей, несущих свет. Снова сила Лёши выбила врага из седла, не прямолинейно, стечением событий, но безотказно — она навела на Рамзеса силу не менее могущественную в этот момент. Так же мощно и брутально. Потоком в поток. Секирой о тесак.
По счастливому стечению из соседнего двора местные пацаны выходили. Ну и увидели они картину, как здоровяк неповинного парня прессует. А те же, как, долго разбираться не станут. Самый резвый взял, да и засадил Рамзесу пинка в бочину с грубым «Да ты охуевший что ли?». А тот настолько вошёл в состояние неуязвимости, что и боли-то не ощутил и вторжение извне не сразу заметил. Отошёл только на несколько шагов, да и всё. А пацана тоже особо не впечатлишь временной непробиваемостью. Это он так, пристрелялся только, а потом и кулаки в ход пошли. Тут уж демон не мог игнорировать противодействие его злу. Он прикрылся ладонями, потом ловко подцепил руку противника локтем и толкнул подальше. Рамзес не стал ввязываться в драку, видно, поняв, что до Лёшика так просто не добраться, да и улизнул по подворотням. Ловко и юрко — не поймать. Растворился бесподобно. А пацаны особо-то и не преследовали его. Отогнали беду, да и ладно. Они подняли покоцанного бедолагу с земли и поставили на ноги.
- Чё не поделили-то? — спросил тот, который бросился за него.
- А, — Лёха безнадёжно махнул рукой, мол, так и не объяснишь в двух словах — Спасибо, что впрягся, земеля.
Обнял его, плотно похлопал по плечу, реально, как брата и, пошатываясь, потопал дальше. Не боль ему мешала идти, а та тьма, которой облила его эта тварь. Захлестнула настолько, что он даже и не заметил, что те же самые пацаны давеча мудохали его во дворе у Сани в вечер демонстрации Любви. И те тоже не заметили. Им вообще без разницы было, кто и чё.
- Помочь чем? — окликнул кто-то из братвы.
В ответ Лёша лишь показал большой палец вверх, мол всё топ-топ, да и побрёл своим путем. Компания проводила его взглядом, но особо ввязываться в беду не стала. Да и хорошо, а то ещё бы повесили на него убийство, а там уж и Лёше несдобровать — поди, докажи, что это не его доходягу-маньяка за бесчеловечное издевательство колотил солидный господин, а наоборот всё.
*     *     *
Лёша пробродил всю ночь до рассвета. И даже не заметил, как на землю стали просачиваться солнечные лучи. Дело было не в убийстве, не в бесчеловечности, до которой мог зайти человек в своём тёмном проявлении — существование такого в природе, в мире, созданном Божественным сознанием, до глубины души потрясало Лёшу. Лёша не видел город. Осознание одной из частиц собственного прошлого захватило его. В этот вечер, в подворотне, где идею ценности человеческой жизни резали, как грязную свинью для него всё слилось воедино и встало на место: все те образы Рамзеса и все те воплощения, в которых он его встречал, слова Инги про ловца Азиума и особенного любителя этого дела, плакаты о пропавших людях, его лицо по ТВ, которое он, теперь вспомнил, видел на кухне у Анфисы — всё это наложилось одно на другое и для него стало ясно — Рамзес, маньяк, похищающий людей и Ловец Азиума — это один и тот же человек. Просветление проникло в Лёшу. И не был Рамзес жестоким садистом, не был он продавшим свою душу тьме вероломным любителем денег, а был он истиной природой зла, воплощением той разрушительной и изощренной энергии, что есть само извращение природы, которое является полной противоположность Созидательной матери, отражением коей предстал здесь Лёша. Так ясно он это ощутил, словно бы сам являлся чем-то подобным, словно бы он был там, в воплощении Рамзеса. И тут слабый, ещё не достигший его полного сознания лучик полнейшей ясности, пробился к нему. Ребёнку мира на миг почудилось, будто он сам и есть Рамзес, будто некогда являлся чем-то на него похожим. А потом это видение затерялось в уставшем переплетении его мыслей. Лёшик пока не понимал этого, не знал, что он чувствует, а потому лишь бродил по переулкам в поисках какой-то внутренней опоры. Он, как маленький мальчик, увидевший большой грязный мир, испугался и захотел закрыться от него ручками, заткнуть уши, хотел закрыть все органы чувств, спалив их клеем или краской.
Но не стал.
Так и прошатался Бог весть сколько.
*     *     *
Проснулся поздно. Какой-то парк. Над головой сплошное небо. Посидел минут несколько, пришёл в сознание. Понял, что за высоким газоном, где-то в кустах. Насладился свежестью, которой пропиталось пространство за время его отключки. Вытряхнул пару листьев из волос. Вдалеке светилось приятными огнями хорошо уже ему знакомое здание — дом Саши. Лёша встал и направился туда. Невыносимая духота прошла. Гнетущий потенциал рассеялся. Бродяга, наконец, освободился.
*     *     *
Красивое, технологичное, похожее на маяк здание уютно светило неоновыми огнями навстречу ночному страннику. В сгустившемся мраке ночи строение напоминало гостеприимную космическую станцию, которая влекла одинокого межгалактического исследователя и сулила ему пополнение запасов. Слетались сюда многие светляки, но постоянно обитали только избранные, элитарные светляки, которым посчастливилось иметь достаточно таланта или наглости, чтобы не жить по усреднённым правилам регламента.
Лёшик остановился и внимательно оглядел это прекрасное в своей техногенной красоте строение. Современные дома Системы, сердцем, которой были технологии, выглядели прекрасно. Несравненные образцы искусственного искусства, такие же как и тела многих его представителей. Странник смотрел на него. Хотел бы он жить в таком? Он не знал ответа. Только сейчас Лёша заметил, впервые за двадцать пять лет, что, как такового, места, где бы ему хотелось задержаться не существовало. По крайней мере тут. Он так привык быть в дороге, в состоянии непрерывного движения, в единстве с общим потоком жизни, а не с конкретной его точкой, что просто не представлял, каково это быть привязанным к одной постоянной точке. Ему казалось, что если он остановится, то умрёт. Иногда, конечно, Лёша думал о таком понятии, как дом, но не разделал его предназначения в ракурсе отождествления себя с местом. Он любил ту свободу, данную ему от рождения, дорожил ей, и он не боялся стать ещё более свободным — он не боялся неба.
Ночной гость зашёл в подъезд. Привыкшее к производству реплик-шаблонов мышление молоденького консьержа встретило ошибку программы в лице Лёшика. С одной стороны, тот выглядел бомжом — в подобном мире таких положено гнать паршивой палкой в холодную тьму и звонить копам. С другой стороны, он же знал, что этот персонаж ходит к такому солидному человеку… Вот тут процесс и ломался. Всё началось с противоречия — на ты или на Вы — и парень подвис.
- Красавчик! Функция «распознавание» уже заработала! — весело подмигнул Лёха и целеустремленно прошёл вверх по лестнице. Он не любил лифты.
Приближаясь к двери Сани, парень ощутил напряжение, тяжёлое как массивный пласт электричества — оно растекалось по всему этажу. Лёша неуютно огляделся. Вроде, всё в порядке. Зябко убрал руки в карманы. Позвонил в дверь. Ни звука в ответ. Время растянулось. «Дома что ли нет?» — подумал. Ещё звонок. Прислушался. Вроде хип-хоп какой-то играет. «Да что ж вас всех выманивать приходится!» — как недовольный пёс проворчал он и повысив голос проговорил:
- Чувак, стоп земля! Шубуршишь там, слышу. Мне ваш волчок снизу сейчас ментов закажет для организации вечера. — подумав, скрипливо добавил — Реально Артуха в тебя пошёл. Также шкерится. Мышата. — ещё подумал и добавил — Ёпта.
И вот только это, словно волшебный пароль, сработало незамедлительно. Моментально высунулась коротенькая мохнатая ручонка Сани и ловко затянула Лёшика в квартиру.
Лёха не сразу понял, что происходит. Весь коридор, кухню и спальни наполняла темнота. За исключением гостиной. Оттуда лился свет и всё более отчётливо доносились звуки отменного хип-хопа. Явно шла какая-то движуха. Ощущалась некая тревога. Саня начал говорить бурно. Лил часто, быстро, много. Он, очевидно, был взволнован и что-то пытался донести о-о-очень важное, но его слова безапелляционно заглушил звук легендарного What’s Beef от безвозвратно угасшего Бигги. А потом Лёха тормознул. Саня следом. Он учуял сладковато-дурманящий аромат, происхождение которого он слишком хорошо распознал. Принюхался. Саня развёл руками, продолжил втирать. Единственное что разобрал Лёшик — конец длинной, нервной, сбитой, сумбурной и, по большому счёту, бесполезной речи Сани, который всё это время придерживал его под руку.
- В общем, вот.
Он привёл Лёшу в гостиную и на этом моменте вся картина наконец-то сложилась.
Ему предстала главная комната Сани. Свет был приглушён и мягко лился с потолка. Жалюзи плотно закрыты и для надёжности задёрнуты тёмными шторами. Вся комната утопает в дыму марихуаны, который, точно ковёр укрывает пол и мебель. Из колонок качает рэп. Здесь играет и классика от Тупака, и жесть от Ву-тангов, и гетто-сторис от Моб Дипов, и гангста-лайф Фифтика, и много чего ещё. А гостей на этой вечеринке собралось, пожалуй, слишком много и в руках они держали совсем не из местного театрального пушки. На диванах обосновались подозрительного вида молодые парни — кто в лыжных масках, кто в банданах, одни на спорте, другие в лохмотьях, многие в татуировка, и не тех художественных, которые искусство, а тех грязных, которые делают в подвале для распознавания брата в банде, у каждого небольшой глок, кольт или ругер, некоторые, явно, укурены, расфокусировано смотрят в никуда, некоторые нервно озираются. А вот у большого стола, которым безжалостно придавили любимый ковёр Сани — дяди посерьёзнее. Рослые, широкоплечие, лысые, бородатые. На лице интеллект и чёткое понимание ситуации, а также та холодная и тяжёлая жёсткость, которой отмечены люди, прошедшие настоящий жестокий бой, где убивают, и которой абсолютно лишены городские сосунки, стреляющие для понта. Эти идут не побеждать и не проигрывать — они идут воевать. Сейчас они были полностью сосредоточены на подготовке оружия и обмундирования и не отвлекались ни на что. Весь стол, словно стенд на ярмарке, усеян обоймами, патронами, магазинами, рожками, там же пара узи, несколько калашей, дробовики, ружья, ручные стволы. Патроны падали, перемешивались, парни матерились со словами, типа «сука, где мой магазин» или «куда ты, ****ь, поскакал, маленький кусок свинца» собирали себе снаряжение. Каким-то необъяснимым образом вся космическая станция безобидного медвежонка Саши превратилась в подготовочный штаб для молодых головорезов, которые собрались тут явно не обменяться взглядами на положение дел в современном рэпе.
Когда Лёшик затупил в пороге, центровой парень с азартом отпустил затвор своего позолоченного АК и повернувшись, точно настоящий наркобарон, проговорил:
- Ну добро пожаловать нахуй!
Лёша послушно, как в детской игре, поднял руки вверх и проговорил:
- Наверное, следовало послать почтовую открытку о своём прибытии… — он покосился на Саню — Как-то неловко вышло перед гостями. — и с полной серьёзностью на лице добавил, не унимаясь — Сань, а это начало или конец?
Сидевшие на диванах, младшие по званию в местном клане, точно совятки выставили на него свои любопытные глазища. Те, что постарше, которые копались у стола, не придали никакого значения его появлению. А вот главари, не пренебрегли приветствием. По сути, босса тут оказалось два. Тот, что харизматичный обладатель золотого автомата — высокий худощавый мужчина в отличной физической форме. Тридцать четыре года. Его руки целиком в графичных чёрно-белых татуировках, так же как и шея, и, очевидно, всё остальное тело, что делает его похожим на представителя какой-нибудь мафии из Венесуэлы, правда чуть более попсового представителя. Но всё равно банды. Тёмные, местами уже повыцветшие, чернила не скрывают его смуглой кожи. Идеальная: ровный тон, приятный загар, солнечный оттенок, как у мексиканцев, что, собственно, и не позволяет назвать его реальным бандосом с улицы, также как и его манера высокопарно произносить слова, словно бы объявляя торжественную клятву миру, при этом, говоря, он запрокидывает голову немного назад и, самоуверенно приподняв верхнюю губу, фильтрует слова сквозь свои белоснежные зубы. Делает это с налётом манерности, присущей золотой молодёжи. Блестящие чёрные глаза, немножко раскосые и довольно близко посаженные, выдают в нём татарское происхождение. На шее много, очень много золота — здоровая цепища, несколько тонких платиновых и небольшой медальон из белого золота. В обоих ушах блестят громадные серьги, одна из которых представляет собой череп — о таких Артур с его скромными амбициями мог только мечтать. Это явно была касатка, охрененная, опасная касатка в мире денег со множеством возможностей. На запястьях, разумеется, всевозможные браслеты. И уж такого-то местная Яна с её обаятельным личиком и бесстыжим ртом точно не заарканила бы. Он их выплёвывает, ещё не успей те приблизиться. Его выражение лица, косая, как приклеенная усмешка, саркастически приподнятая бровь отражают всю его внутреннюю надменность и превосходство, смешанные с каким-то непонятным, неоднозначным оттенком доблести. Казалось, что сейчас он поднимет тебя на смех, а потом возьмёт и убьёт любого, кто осмеял тебя. Или, наоборот, сейчас он впрягается за тебя и идёт в рейд, а назавтра и руки не подаст. Когда он улыбался то на передних зубах виднелись гриллзы из белого золота. Дополняет всё это дело клочковатая дагестанская борода без усов. Смотрит уверено и сильно. Он мог не только отстоять себя, но и легко уничтожить тебя. В отличие от Васи, который бы разорвал тебя, это был такой хитрый и насмешливый дракон. Он заползал внутрь, и брал своё. Причём заползал бескомпромиссно. Влезал и даже, если ты против. Делал это с приятной улыбкой, чётко поставленной дикцией и обещаниями, что всё будет хорошо, но, по итогу, тоже хавал. Кто из этих двоих лучше? Решать тому, кого хавают. Лёше почудилось будто этот дракон — извивается, весь в чешуе разных цветов и с длинными развивающимися усами, как у китайских вельмож, будто он поднялся на свой хвост и с высоты взирает на всё. И, возможно, Лёша действительно видел сущность этого человека в каком-то ином измерении, но он не знал, что в нашей реальности, перед ним переливается чешуёй влиятельный выходец из золотой молодёжи — Тимур Уну;сов. Причём той самой, поехавшей, но отчасти ещё цепляющийся за разум привычного тебе мира. Он напоминал идеальный манекен Системы, отполированный и отшлифованный, но только с виду. По факту, это был обезбашенный чувак. Дело в том, что батя его являлся оружейным бароном, и всё детство Тима провёл в окружении орудий для убийств и их обладателей. Вот и поехал. Натуре его свойственна гиперэксцентричность, громкость и непредсказуемость. К нему нельзя было найти подход, потому что в любой момент он мог перемениться, друзей он слушал и в друзьях нуждался. Как и любой эгоцентрик, не полностью обосновавший свой разум в метареальности, чувак этот нуждался в напарниках. Дружил с людьми полностью себе противоположными по характеру, но не по духу. По духу выбирал себе тех, кто так же как и он не успели зацепиться за стенки этой сужающей сознание коробки. Кроме перевёрнутого детства в его жизни присутствовали и другие особенности, отложившие отпечаток на его личность. Например, известность и позиция силы. Тимур стал известным рэп-исполнителем новой школы, а, по совместительству, и неплохим рэкетиром. Его треки реально слушали, несмотря на то, что многие относились к нему скептически, как к мажору и папенькиному сынку, что являлось заблуждением, потому что бизнесменом был прирожденным и, помимо музыкального лейбла, владел собственным брендом одежды и рестораном итальянской кухни. Сняться в его клипе считалось престижным, попасть к нему на лейбл считалось вытянуть выигрышный билет в жизнь, а поесть у него означало потратить пол зарплаты. Всё, что связано с ним было модным, кричащим, понтовым и, возможно, поверхностным. И, если же Вася являлся матёрым бандюком, тот же носил титул элитарного беспредельщика. У него всё должно быть самым громким, самым дорогим и самым топовым. Мастер провокаций. И, кто знает, возможно, весь этот образ являлся просто одной большой выдумкой то ли народ повеселить, то ли бабла поднять, то ли хз зачем — такой большой ребёнок, но не по характеру, а по воплощению, но играет по-взрослому. И, если кто-то сомневался, правда ли в жизни Тимур такой же отмороженный пёс, как в своих клипах, то его самодовольная морда с золотым автоматом на перевес, готовым шмальнуть прямо сейчас — вот доказательство.
Пока Лёшик внимательно осматривал этого человека, чистого в стремлении порвать за корешей и мутного в стремлении доказать своё право на место в жизни, пока он разглядывал его цацки, пока присматривался к коварному, как у лисицы выражению глаз, самовлюблённой ухмылке, смотрел на его армейскую кепку, чёрную майку под тёплой курткой за несколько тысяч баксов, тёмные штаны и высокие кирзаки за столько же денег тот, в свою очередь, внимательно рассматривал Лёшика через прицел автомата. С высоты всей артиллерии и амуниции мальчонка мог показаться ему совсем маленьким и незначимым, но почему-то тот ещё разок прищурил свой коварный глаз и, словно, разглядев в нем что-то добавил:
- Неловко, деточка, неловко. Кто позвал тебя на наше дерево? Не видишь, тут не рады гостям?
Даже если понимал, что всё хорошо он держал ситуацию в напряжении, чтобы чувствовали, что надо здесь вести себя аккуратно, чтобы не пересекали грань, в общем держал в тонусе.
Не то что бы Лёша растерялся, он просто не успел отреагировать, а потом углядел в глубине комнаты молодого мужчину. Он стоял в тени у окна, и поэтому Лёша не сразу его заметил. Тот вдумчиво и спокойно наблюдал происходящее со стороны. Осматривал всё своим мягким взглядом светло-голубых глаз. Все глубоко утонули в ситуации, поглощены ей, а он изучает событие со стороны, подмечает каждую грань и не спешит соваться в пекло. Это и был один из таких непохожих, на близких друзей Тимура. Внешне полная противоположность его взрывной натуре, но также готовый к незаурядностям жизни. От него так и веяло покоем и глубокой мужской энергией, которая мягкая и очень сильная. Его благородное лицо выражало полную сосредоточенность. Он чем-то походил на персонажа из детских мультиков, который обычно спасает Рапунцель или Русалочку, только сильно повзрослевшего, поросшего щетиной и затянувшимся шрамом на подбородке. Лёшик вспомнил его. Этот же человек сопровождал Хасана. Он видел его, когда заходил в клуб и не мог понять, то ли звезда перед ним, то ли охранник. И сейчас снова не мог понять. Похоже, тот помнил его, потому что он не спеша вышел из тени и уверенно положил руку на дуло товарищу, отвёл автомат в пол. Его низкий тембр прозвучал уверенно и ровно:
- Всё в порядке, Тим. Я знаю этого человека. — в гуще беспредела и чёрного рэпа, его правильно поставленная речь слышалась как-то непривычно, он, явно, был не из уличных, но жизни, видно, хлебнул.
Тимур обернулся к нему неторопливо. Такой типа: «кто это тут такой самоуверенный?», как будто бы не знал, разыгрывал спектакль, вся жизнь его стала шоу в какой-то момент, и он его поддерживал. Пристально посмотрел на кореша, соизмерил взглядом его, потом Лёшу, потом обоих, всё тянул паузу, а, может, реально долго соображал, кто там разберёт, потом взорвался нездоровым истерическим смехом и тут же подскочил к Лёшику:
- Реальный реального всегда узнает и твоё лицо мне знакомо, хоть мы не пересекались. — переиначил он фразу от 2Chainz — Давай ты будешь с нами, проходи, располагайся, выбирай себе ствол или чё там надо…
Боец обнял Лёшика трижды и подтолкнул в комнату. Нарушившееся течение всколыхнулось, разомкнулось, приняло новичка и снова сошлось в прежнем ритме, продолжив подготовку амуниции, куря и веселясь. Стоял дым, качал рэп, полотно плелось.
Лёша уселся на диван, чем заставил ворчливого Эрика соскочить и поцокать своими когтями в одну из спален, чтобы наконец-то спастись от творящегося безумия, такого неуместного в этом доме. Саня упал рядом:
- Что тут за маскарад? — спросил Лёшик, ошарашенно озираясь по сторонам.
Продюсер неловко поёжился, помедлил. Ему было неловко перед другом за такое откровенное проявление неуверенности в себе. Но тот смотрел испытующе, с оттенком негодования, настаивая на ответе. Наконец, Саша собрался с духом:
- Ну я же говорил тебе на пороге, что ты, не слушал что ли… — попытался он отделаться по лёгкой, потупил взгляд и стал перебирать пальцы. Он тянул время. Лёшик неумолимо держал взгляд. И у того не осталось выбора, кроме как начать повествование — Есть такой человек — Айзу;р. Айзур из династии армян или абхазцев, я не уверен. Они ведут в Москве криминальные дела, пережили девяностые и по сегодняшний день уверенно держатся. Они типа законники, но при желании могут беспределить… Беспределить могут дико, буйно, с фантазией, но законно. Если кого необходимо нахлобучить, это будет устроено по первому классу. Айзур человек серьёзный, — Саня подпрыгнул и повёл руками, указывая на всю возню с оружием — Ну так и я не лыком шит!  Да, мать его, не лыком же шит, а? — Тимур вскинул вверх автомат и щёлкнул затвором в знак поддержки, Саня поймал осуждающий взгляд Лёшика, пристыженно вернулся на диван и продолжил спокойное повествование, говоря в полголоса, как зашитый наркоман — Их клан придерживается работы без показухи, но на днях мне поступает звонок. Эн-ТВ… — он задумался, окинул взглядом Лёшика, посчитал нужным пояснить — Это такой быдло-канал, там льют всякую желтуху про то, что Киркорова насиловали инопланетяне, Земля — инкубатор для киборгов, а мы — дети друидов. Так вот. Мне звонят, мне лично, где-то купили мой номер, «не хотите ли прокомментировать…», бла-бла-бла, бла-бла-бла. Я в этот важный для меня момент сижу в своём мраморном джакузи, в настенной акустике премиум класса звук HD формата, первосортный джаз, выдержанный, как дорогое вино, мохито с лаймом экстра-свежести. Стал ли я продолжать диалог? За кого вы меня принимаете? — с аристократической невозмутимостью завершил он. Причём говоря всё это, Саня оставался в несвойственной ему манере сдержан, структурирован и последователен, и почти не скакал по настроениям, добавляя неловкой, иногда неуместной жестикуляции, на что и смотрел внимательно Лёшик, по этой лишь причине не перебивая его. Саня же вступил в фазу повествовательной экзальтации и воодушевленно не замечал ничего вокруг, он поднялся снова и, словно вокруг были десятки камер, продолжил — Затем, в 9:30 следующего вечера я смотрю телевизор, натыкаюсь на Эн-ТВ. Анфиска. Я заинтересовался. А они там льют, типа «известная певица и её новый старый продюсер воруют песни и бесстыже их исполняют, а авторские гонорары не торопятся платить». Разумеется, я задумался, откуда ветер жует. А потом вспомнил, что это тот трек, который она писала у Айзура. Технически он мой, поскольку мне принадлежат слова и аранжировка, но запись была у него. Они и сфабриковали всё таким образом, что песня записана на их лейбле — а, значит, принадлежит ему. В заключение сюжет добавляет, что «старый продюсер Анфисы от комментариев наотрез отказался, выводы делайте сами». А какой я старый? Я старый? — обратился он к парням, те дружно загудели «не-е!» — Я её единственный продюсер, я сделал ту самую иконическую Холи Доли, а то что Айзур с пола подобрал, что со стола упало, пф! Да её образ без меня пародия на Холи Доли, но не Холи Доли. — он понуро опустил голову, повторил в пространство — Старый…
И тут братва взорвалась мощным гулом, а Тимур заголосил:
- Легенды не стареют! Войны меняются, но солдаты остаются прежними! Возраст — это выдумка неудачников и оправдание ленивцев! Гаси любого, кто уважает тебя не по делам, а по возрасту!
Он выхватил Глок, перезарядил его и направил вверх. Тут же подбежал кто-то из мужиков, со словами:
- Тимур Эдуардович, ну не в квартире же. Там же наверху люди, подстре…
И Тимур опять рассмеялся, как поехавший, направил ствол в блюстителя порядка, чикнул пустым оружием.
- Релакс, Лёва, проще надо к жизни относиться. — зловеще заключил он.
Мимо продрейфовал Никита, начищая свою Узи. Он бодро рифмовал что-то в стиле старой школы: «… видишь дуло, да потому что здесь мастера олд скула!»
Лёшик, как растерянный доктор сидел посреди палаты и недоумевающе осматривался на галдящих, лезущих на стены, жрущих обои и сующих себе в жопу провода пациентов. Он не понимал, что происходит вокруг, и всё это упорно отказывалось собираться в его голове в единую картину. Саня вернулся к повествованию:
- С утра листаю Инсту. Шмотки, жопы, Гуччи, стиль, чики, бац — отметка. Фотка, нашего парня — Димы Флая — с балладой на несколько томов о том, что мой лейбл продолжает воровать музыку. У меня пиарщики уже на созвоне. Ну я им — отбой, не реагируем — собака лает, ветер носит.
В этот момент Тимур громко защёлкнул магазин, качая головой в бит и заорал, заглушая повествование Сани:
- Хэй! Хэй! Хэй-й-й! Ну кто на меня?! Кто на меня?!
Жертва жёлтой прессы продолжил свою многострадальную историю.
- Сегодня я еду за рулём своего новенького Q8, его тело так и блестит, изгибы безупречны, как изгибы женского тела, солнце отражается в моём панорамном roof view, звонок — «Айзур недоволен. Говорить будем.» Ну я вот Тиме и набрал, и видишь — он тут как тут. — в конце батарейка Сани села, когда он отвлёкся от влюблённости в свой Audi Q8 и вспомнил, что ему как ни как стрелу забили.
- Да-а, я тут как тут, сука! — затянул Тимур, которого будоражили подобные разборки и который реально кайфовал от такой жизни — Я тут как тут, и мы сотрём ублюдка в порошок! У!
Лёшик прикрыл лицо рукой и тяжело вздохнул. Поняв, что тишина более не будет нарушена гордостью Сани за свою впрягу, он вычленил самую главную для себя информацию:
- Анфиса работала с другим продюсером?
А Саша растерялся, не ожидая такого уничижения всей его трагедии и пренебрежения его великосветской личностью:
- Ну… да. Он всё писал с ней альбом, но так и не доделал. Хитов, как у меня — ни единого.
Лёшик понял, что хотел.
- И какой тут у вас план? — поинтересовался он, оглядывая каждого из главарей.
Саня самодовольно усмехнулся, давая понять, что намерения у них самые зубодробящие и впорошокстирательные.
Как по кругу, Лёша разглядел всю ситуацию целиком: тут пацаны калаш разбирают, тут смазывают пружины, тут дуло прочищают. Тяжеловесная машина по производству смерти, агрессии и разрушения гудела, дышала, переворачивала свои механизмы, отлаживала винты и соединяла шестерёнки. Она выпускала пары дыма, дышала беспредельным смехом, она манила слепком свободы и разила обречённостью. Под гимны чёрных кумиров клан становился сплочённым и безжалостным. Его войны превращались в уличных псов, шутить с которыми опрометчиво. И их это связывало, крепче чем кровью. Они были не подвластны законам Системы, не вынуждены отбывать рабство с девяти до восемнадцати, не беременны обязательствами семейной жизни, полностью свободны, имея лишний лям на пару недель. Они чувствовали друг друга, как зверь зверя в стае. Тут каждый мог всё. Никита обозначил в воздухе воображаемую траекторию своей Узи и негромко завершил:
- Пау!
Лёшик закусил губу, словно от боли. Пожалуй, он единственный сейчас видел всё трезво. Он, а даже не Никита различал морок мнимой непобедимости, где люди убивают друг друга во имя прославления своей гордыни. Лёша пораскинул мозгами, он быстро смекнул, что надвигающаяся бойня не сулит ничего кроме гибели. Решительно упёрся в колени руками и беззаботно посмотрел на Саню, сказав настолько легко насколько мог в сложившейся ситуации:
- Я пойду.
Тот с облегчением улыбнулся.
- Не вопрос. Смотри, у меня даже броник для тебя есть, — он достал из-за дивана жилет с изображением здоровой ламы, и вытянул перед Лёхой — А ствол не дам, боюсь за тебя Лёха. Тебе ребёнку Божьему не марать себя кровью, поэтому на передовую ни-ни. Окей?
Лёша внимательно заглянул в него, пытаясь понять — он не догадывается из защитной глупости или из-за всеобщей пелены на глазах. Всё-таки не понял. Проговорил:
- Укроти своих гангстеров, Сань. Я сам всё решу, только место встречи дай мне.
Продюсер онемел. Отговаривать, он понимал, бессмысленно, но и просто так отпускать одиночку — безрассудство. Да и пацанов «отменять» как-то не комильфо. Их разговор слушали, как и всё здесь, ибо клан — единый организм и сомнение одного — сомнение для всех в братстве.
- Укротить гангстеров? — Тима дико рассмеялся и поднял в воздух автомат — Это невозможно, мальчик! Верно, парни?
И вся братва ответила ему враз дружным хохотом всеобщего куража. Когда буйство утихло, Никита присел между Лёшей м Саней. Спокойно начищая свою узишку, он спросил, как бы между делом, неторопливо разделяя слова, будто обсуждали, какую пиццу на вечер заказать:
- Ты сдурел что ли?
- Вся эта бойня ни к чему не приведёт. — серьёзно ответил Лёшик — Вы тут войну развязать решили? Я объясню так: люди Бигги завалили Тупака, люди Тупака пришили Бигги. Бладсы режут Крипсов, Крипсы режут Крипсов, Вест Кост истребляет Ист кост, а что в итоге? Уходят легенды! Уходят люди. Бесславно. В крови и страхе. За что? Ещё одна новая резня во имя эго? В результате, вот эти мальчики умрут. У тех, — про Айзура — Тоже парни полягут.
- Они заслужили! — разгорячился Тима — Они пришли с войной, мы ответим войной!
- Да никто не заслужил ничего! — воодушевился Лёша — Это какую жестокость надо нести в себе чтобы пропагандировать смерть! Война — это не искусство. Это лик величайшего бессилия человеческого.
- Они приготовили нам меч. — мудро заметил Никита.
- Что означает их слепоту. К чему же нам завязывать глаза и уподобляться слепости врага, когда нам дано видеть? Уничтожение обречено смертью. Смерть — молчание.
- Смерть — это наш вкус жизни! — ворвался Тима — Смерть делает момент острым. И каждый тут помнит об этом.
- Смерть не является жизнью! — не уступал Лёша.
- Такова наша философия! Мы так живём. И каждый тут готов умереть. — Тимур обошёл команду, обводя взглядом братьев — Видишь ли, мы свободны, как свободна мысль. Мы имеем всё и всё готовы потерять. В кураже мы горим и летим легко, не обременяя себя тяжестью. — он завершил обход и встал в центре комнаты, словно мессия, что излагал фристайлом в воцарившейся тишине — Нам всем похуй на смерть, тут всем похуй на смерть! — начал он и толпа подхватила, скандируя его строки, как фанаты повторяют за любимым кумиром — Так — мы есть всё. Тот, кто бесконечно забирает жадный херосос. Тот, кто безотказно даёт — задрот. Мы же даём свою жизнь и жизнь же мы обретаем. В том наша бесконечность. Думаешь, мы только пиратством занимаемся? А?! — он сурово огляделся — Я отдаю музыку миру. Музыку, которую слышу я, музыку поколения, какое я слышу, оно резонирует в моих треках, я принимаю на лейбл реально нормальных пацанов, а не папенькиных обсосов. Ни одного торчка, ни одной шалавы. Знаешь, скольких я вытянул в люди. Ник, посмотри на его — харю. — он перевёл всеобщее внимание на Никиту — Думаешь, всегда башни срезал ублюдкам? Да он сын упитанного олигарха, в Кингстоне в баскет играл и слушал речи за бюджетную обеспеченность и причины девальвации, эмбарго и канцелярия директоро;в — там были вот такие вот слова. А когда его батя зажрался, свалил в свободное путешествие. Стал рейдером. Сколько наёмником работал! Сейчас у него своё производство, и, что, думаешь, на батины деньги? Гоша, — указал на чувака — Простой пацан, мама, папа, хрущёвка, мечта и синтезатор. Сейчас пишет хиты для мейджор-лейблов, делает хороший кэш. Антоха, — указал на другого — Тот вообще за торчка нарка, но он даёт пацанам работу на точках. Макс, Колюн, Валя, — пошёл дальше — Посмотри на них. Каждый тут миллионер, и, думаешь, мы это получили, потому что наши папы накопили много бабла или что? Нет, деточка, мы слишком упорно трудимся, чтобы относиться ко всему этому дерьму всерьёз, поэтому жизнь для нас стала американскими горками, и мы готовы вывалиться из вагонетки. Мы живём по;том, кровью, но двигаемся на расслабоне. Смерть для нас — это бич из мира промытых, а мы живые, пока мы приемлем жизнь в единстве со смертью. Для них смерть — это точка, а мы же продолжим быть и после того, когда гроб опустят в землю.
Тимур вещал. Весь мягкий свет пространства и фокус внимания сошёлся на нём. Таким он был. Это был настоящий Тимур. А после он закончил свой свободный поток мысли их фирменным «пау!» и провёл большим пальцем по горлу, словно бы отрезая неведомому врагу голову. В молчании особенно громко заиграл трек Тупака Hail Mary. Ещё пару секунд пацаны смотрели на своего вождя с открытыми ртами. Он был лидер по праву.
Поняв, что происходящее тут — процесс из не его реальности, Лёша отнёсся с уважением к их философии. Имеющий уважение к своему миру, уважает мир других. Он не стал перечить. Никита внимательно перевёл взгляд на клан, потом на Тимура, на Лёшу и снова на клан:
- Тимур, безусловно, говорит дело. Мы не отделяемся от потока жизни страхом перед трансформацией, но важно понимать, каково наше намерение, ведь гибель не является нашей целью. Давайте соотнесём, что стоит в корне мотива нашего врага, и чего хотим мы? Возможно, нас стремятся втянуть в войну и целенаправленно лишить возможности продолжать свой путь. Это ли наша цель? Мы не марионетки, спешащие воспользоваться возможностью сложить голову по первому же поводу. Безрассудно обрекать себя во имя ничто. — пацаны не отвергли его точку зрения. Никита обратился к Лёше — Сам пойти хочешь? — посмотрел ему прямо в глаза, бесстрастный и чуть менее вовлечённый в ситуации, чем прочие, он пытался выяснить: Лёша хочет попозировать, бездумно побравировать или это что-то большее. Тот решительно потряс головой.
- Не сам. Один.
Никита считал его мотив и тронул рукой за плечо. Потом проговорил, внося ясность:
- Там будет Айзур. Это серьёзный человек. У него свои понятия, которым он верен.
Никита пытался убедиться, что Лёшик делает свой выбор осознанно.
- На это я и рассчитываю. — пояснил он.
- Так, — Никита нащупал, что хотел — На самом деле, этот парень предлагает нам решение и он молодец. Пойдём со штыками на штыки, поляжем. А что получим в итоге? Война не за влияние и не за деньги, война не за достоинство и честь, а война ради войны. Поддержав Айзура, мы примем его правила, а тем самым и его позицию, а это значит, что мы отвергнем наши убеждения и пойдём против своей же собственной чести. Пойдём против своих же принципов, и все наши принципы потеряют смысл. Мы выберем месть — нож для здравого рассудка. Если же всё сработает, как он планирует, — указал на Лёшу — То мы сбережем жизни, бабки и свои задницы. Пацаны, согласны?
Молодые замерли. Отцы задумались. Тима сидел на краю стола, опираясь о калаш, который он поставил вертикально. Рассудил:
- Жизни, бабки, принципы… Звучит норм. Но патроны-то экономить — грешно.
Парни одобрительно загудели: «западло;!», «западло;-о-о!». Никита кивнул и продолжил:
- Отпускать бойца в одиночку, действительно — ненадёжно. Если его завалят, мы что даже не отомстим? — и вот он тот самый момент, когда рассудительность Никиты отходила на второй план и просыпалась озорная натура, которая и делала его своим парнем тут и приятелем Тимура.
- Арха-ха! — зловеще, как дикое животное рассмеялся Тима.
- Посему, — продолжил Никита — Ты пойдешь сам, — он посмотрел на Лёшика, проговорив это как уже принятое решение, тот без колебаний кивнул — А мы окружим всё это место. Они назначили встречу на «тёплой» поляне *** леса. Я знаю, где это — ранее работал с людьми. Там есть несколько великолепных мест с живописным обзором, где мы можем выгодно засесть и всё должно пройти ровно.
- А сколько до той чудо-поляны с твоего заветного места? — поинтересовался Тимур.
- Где-то метров четыреста… Плюс-минус. С учётом тёмного времени суток дальнобойность не станет нашим преимуществом. — серьёзно обозначил Никита.
- То есть, если начнется дерьмо, то палить вслепую? — вскрыл неприятную мозоль Тимур — В близь надо штурмовать.
- Да. — всё с той же серьёзностью заключил Никита — Если его подстрелят, то мы сможем отомстить только по факту.
- Похуй! — со злобой и азартом прокричал Тим — Я вписываюсь, эта задача по нам! Сотрём выродков в порошок, превратим в кашу и закатаем. Ты не кипишуй, парень, — он положил руку Лёшику на плечо — Я шмаляю, вообще, как Леголас в его лучшие годы. Только увижу, что какой-то ублюдок тянется за стволом, считай, что он уже труп.
Лёшик не выразил никакого энтузиазма по поводу хвастовства в причинении смерти. Никита добавил:
- Итак, в свете открывшихся… острых углов, ты всё ещё согласен? Если передумал, никто из пацанов тебя не осудит.
Нависла тишина. Пацаны ждали решения. Никита внимательно смотрел ему в глаза, Тимур щёлкал затвором, Саня потупил взгляд, но Лёшик был непоколебим в своей решимости. Он просто сказал:
- Закинь меня до леса? А там я разберусь.
Сказано — сделано.
И всё понеслось снова по кругу. Тяжёлый едкий дым в глаза. Давящая, душная многометровая квартира. Сбивающая сознание с частоты музыка разрушения. Стволы, патроны, понты, агрессия, крупицы рассудительности, соревнования на предмет важности, звон металла и дикие крики, как в зверинце. Даже Саня, безобидный медвежонок, нет-нет да примерит то кастет на руку, то Глок в ладони проверит, как смотрится. Потом как-то нерешительно, но с серьёзным видом взял со стола чью-то шапку с дырками для глаз. Потрогал её, помял в руках зачем-то, словно проверил подходит ему такая ткань или нет. Украдкой глянул по сторонам. Убедившись, что каждый занят своим делом, нелепо натянул её на свою курчавую голову маленькими ручонками. Не попал глазами в дырки — прорези неровно сели ему на лицо где-то в районе виска — стал торопливо оправлять шапку, чтобы никто не заметил позора. Наконец удалось — дотянул обеими руками край до рта медлительно, наслаждаясь моментом своего всесилия.
- Саня! — внезапно окликнул его Никита, так что тот аж вздрогнул от неожиданности. Испугано повернулся и комично посмотрел на Никиту. Застигнутый врасплох, он походил на большую плюшевую игрушку, на которую надели нелепый аксессуар. Из-за чёрной ткани только его здоровые глаза таращились. Так и замер, будто подростка застукали за онанизмом и комично глазел на всё вокруг.
- Чё? — вымолвил Саня, словно сонный совёнок, выпучивший глазища, почему-то Лёшику даже показалось что стали они демонически алыми, круглыми и без зрачков. Свет, видно, так упал.
- На *** себе маску натяни! — весело заржал Тимур, и все загоготали.
Сашу нельзя было обидеть. Даже, если его стебали, к нему не липло, а народу просто нравилось веселиться вместе с ним.
*     *     *
Лёша был зверем. Не таким диким, какими бывают хищники. Не таким беззащитными, какими бывают одомашненные. Он был каким-то особенным зверем со своим собственным набором навыков. С обострённым чутьём и тонким восприятием. Он всегда знал, как найти дорогу, если заблудился, и это касалось не только географических объектов. Как и прежде, сам по себе он брёл в лишь ему понятном направлении, финальная точка которого была скрыта от взора прочих, устроенных иначе. Боялся ли он? Нет. Его не страшил потрясающий в величественном мраке лес. И тот оставался безобиден к нему. Он не боялся диких собак. И те его не трогали. Боялся ли он Айзура и его людей? Он не знал. Лёша знал, что смерть всегда рядом и привык не оглядываться на неё. Смерть для него не была модной тенденцией, как для Тимура, банда которого спрятала лица под маской куража, заглушив страх клёвой таблеткой. Но всё равно страх. Лёша же изначально принимал тот факт, что в какой-то момент всё важное ему сегодня обнулится и его перезапишут в новое сознание. Поэтому он относился к жизни легко, зная о её лёгкости. Он просто был, помня, что в любой момент его может не быть. Наслаждался течением жизни, и стремился помочь ему течь. Он хотел помочь всему Богатому потоку жизни, а, значит, и людям. Носитель мира в себе не хотел спасти конкретно Саню или конкретно Айзура, он хотел уменьшить всеобщий процесс взаимного истребления. Несмотря на жестокость, которая оставила ссадины и ожоги на его теле, также как и определённые изменения на личности, Лёша не думал, что все люди — твари, каждого не спасти или то, что одному мир не улучшить. Он просто делал то, в чём видел смысл, в чём видел свет. Он не спасал. Он не брал на себя ношу супергероя с уязвлённым эго. Он просто был таким, каким был.
«Нащупывая» по лесу место засады, странник уже примерно понимал мотив Айзура. Всё более или менее уложилось в его голове, и ситуация приняла для него картину иную, нежели для Саши и клана. Лёша не думал, что будет говорить или как построит свой личностный портрет. Вся эта запутанная, хитровыдуманная психологами аргументационная база с коммуникативно отшлифованными техниками была не для него. Он принимал решения спонтанно, и решениями это сложно назвать… Он просто бросался в жизнь. Вот и по лесу он шёл, не ища что-то конкретное. Он просто ощущал, что бы он делал, будь тем самым хищником, которые сейчас ждали его в глубине чащи. А они ждали, и агрессия их разлилась по всему лесу, сделав его очень напряжённым и тревожным местом. Словно ручейки от источника разливалась эта энергия небольшими струйками повсюду. Вот и двигался Лёша на зов. Он ощущал, где лес максимально напряжен, и куда бы он по доброй воле пошёл в самую последнюю очередь. Туда и взял курс. Как просто гулял.
В какой-то момент, в полной бесшумных звуков тишине, он услышал несвойственный этому месту щелчок. «Не свои ли часом…» — подумал. Да нет, не может быть. После того, как парни отвезли его, он надёжно затерялся в чаще. Потом вышел с другой стороны, поймал попутку, а после и пересел ещё. В общем, оторвался. Преднамеренно. Он не хотел, чтобы его охраняли. Это дело требовало человеческого решения. Его. Вплетать кого-то — означало зависеть от них на интуитивном уровне, быть скованным наблюдением, быть нечестным, разыгрывая храбрость. А это уже ложь и так не пойдет. Хищник всегда чует трусость также, как и подвох. И это помешало бы Лёшику, связало его и не дало чувствовать процесс ясно. Поэтому он предпочёл быть один. Более того он знал, что Айзур назначил место-западню. Это была ловушка. Лес тот, но вот поляна, подозрительно удобная — приманка. Окружающих окружили бы раньше. Это он знал чётко.
И так же чётко он сейчас слышал щелчок неподалеку. Влажные листья мягко ложились ему под пятки. Сырая земля наполняла воздух влагой. Птицы примолкли и мирно дремали у себя на ветках. Переговаривались сверчки. Шуршали мыши. В траве копошился какой-то ёж. Всё пространство леса шубуршало своей ночной привычной жизнью. Лёша затаился. Прислушался. В этом Богатом разнообразии звуков он всё пытался разобрать то ощущение, которое отталкивало его, а потому было особенно трудно его распознать, он же не хотел его найти.
Лёша просто замер. Он закрыл глаза. Его когда-то научил этому шаман. В тот день они выслеживали волка. В воспоминаниях промелькнули деревья, стремительный спуск по склону, заросли, они лежат недвижно. Напряжение наполняет тело. Запах несвежей шерсти. Лёша глубоко вдохнул и позволил потоку космической энергии наполнить его. Здесь, посреди простора, один на один с настоящей тёмной природой Вселенной, не скорректированной случайной сверхновой, он слышал всё. Также как в тот день. Богатая вуаль из невесомых звёзд зазвучала для него сначала неразборчивым шумом, а потом каждым своим космическим телом. И чистейший поток сырой жизни, не отфильтрованной человеческим сознанием, а потому особенно тяжелый для приятия наполнил его. И Лёша не услышал, не увидел, он стал лесом. Он стал пространством, которое пронзали гармонично натянутые струны реальности. Лёша закружился вокруг себя и звуки окутали его, ложась легко, смешиваясь со всем происходящим, превращаясь в понятную Лёше форму — они наполняли его. Словно веретено, человек вплетал в себя лес, вплетал себя в материю и пространство памяти. Сначала холодно, потом легко, потом жизнь закипела. Это как войти в чистейшее озеро. При первых шагах кожу аж щиплет от прохлады, а потом купаешься и уже представить не можешь, как это могло было быть дискомфортно. И всё так складно ложилось в Лёшу: лес был идеален, гармоничен в своей симфонии, но, чем дольше он кружился, тем яснее ощущал некий диссонанс. Лёша вслушивался в него. Абсолютно точно он обнаружил узел. Он нащупал его так чётко, что всё восприятие пространства стало искажаться из-за осознания его присутствия. Это и был тот источник, который он искал. Теперь Лёша стал готов. Он стал гармоничен с миром. Единственное отличие от того дня с шаманом, когда они высматривали волка в том, что, став едиными с жизнью, им не требовалось более ничего — хищник обнюхал их, изучил и принял, как принимал жизнь. Теперь же Лёше необходимо привести к форме жизни, форму исказившуюся. Ему необходимо не только слиться с потоком, но и слить с ним то, что несёт злое в своём намерении и растворить это в чистоте мира. Такого он не делал прежде. Не так. Он брал на себя. А тут смешивал человеческое с природными. Он более не являлся транслятором. Он соединял два оголённых провода разной мощности. Теперь он был готов. Он синхронизировался, поймал ощущение, настроил себя. Всё, как учил шаман. Он стал миром. Лёша коснулся ладонью земли, потрогал её и стал ей. Он вдохнул воздух, коснулся листвы. Его сердце замедлило ход. Теперь он готов. Лёша сделал первый шаг, принимая то, что он может привести туда, откуда мы не знаем, как уйти без страха. Лёша раскинул руки чуть-чуть, оторвав их от тела. Он наслаждался касанием ветра и сыростью земли. Он нёс в себе покой.
Бесшумно, словно осторожная пума, что заботится о сне местных жучков и грызунов, он ступал глубже и глубже в лес. Звёзды ярко переливаются, луна выглянула на высоком свежем небе. Вселенная заинтересованно смотрела на клочок земли, наполняя его чем-то своим: величественным, завораживающим и одновременно мистическим. Постепенно стали редеть деревья. Воздух ложился тяжелее. Тьма высыпалась всей своей материей в открытое пространство. Послышался гул уставших моторов, пахнуло искусственным теплом неживых машин. Тут-то и сконцентрировалось ненатуральное, злобное, струящееся по всему лесу, противоречащее живому.
Лёшик оказался на небольшой полянке. Вдыхая пропитанное бензином и выхлопными газами пространство, глядя на теряющиеся в темноте, расплывчатые силуэты машин, он понял, что нашёл то, что искал. На небольшом кусочке леса вальяжно раскинулись несколько автомобилей.         
Судя по всему, гостя там не ждали, потому что, когда Лёша покинул полотно леса, скрывавшего до поры до времени его присутствие, не произошло совсем ничего. То ли не заметили, то ли ещё что, но он беспрепятственно прошёл метров триста. Потом ещё чуть-чуть. И вот тогда-то он замер. Лёшик намеренно не двигался дальше, чтобы не нарушать грань дозволенного, за которую зверю не стоит заходить иначе гибель неминуема. Тревожной лесной козочкой, он замер и принялся внимательно наблюдать. Он застыл на безопасной, пригодной для переговоров дистанции. Тем временем в машинах началось какое-то волнение, люди начали переговариваться, подозрительно поглядывая на Лёшика, так неожиданно появившегося посреди ночи. Они обсуждали ситуацию и явно не были готовы к чему-то такому. Лёшик же убрал руки в карманы и просто встал, словно поджидает кореша из универа.
Казалось, ночь раздвинулась шире, как будто ей самой любопытно узнать, что тут произойдёт, и она наблюдает за кучкой людей. Становилось всё свежее, но Лёша холода не ощущал. Он терпеливо выжидал, когда ему дадут слово. Это он умел. Прошло минут пять. Наконец, дверь одной из машин открылась и негромко хлопнула, нарушая тёмное молчание леса. Лёша невозмутимо переступил с ноги на ногу. Он не намеревался так просто уходить. Издалека раздался суровый мужской голос, в акценте которого отчётливо угадывалось азербайджанское происхождение:
- Чи-то у тебя в кха-рманах?
- Ничего нет, только мои руки. — просто ответил Лёшик.
- Пха-кажи их мне так, чи-тобы я их видел! — он смешно и утрированно выделял букву «ч» — И когда ти будешь так делать, паднимай руки медленный. И соверши пять шагов в направлении меня.
Лёшик послушно выполнил все требования и приблизился к человеку. Не очень быстро, чтобы не нарываться, но и не мучительно медленно, как в драматичном фильме.
- Выварачивай свои кха-рманы! — скомандовал тот, по-особенному ударяя на взрывные звуки.
Лёшик снова послушался и вывернул внутреннюю часть карманов наружу, как и было велено. Мужчина по-прежнему не доверял ночному путнику, ожидая подвоха. Неторопливо, изучая его и внимательно наблюдая за реакцией, он сделал несколько шагов из темноты, так что Лёша смог разглядеть его высокую худощавую фигуру. Тогда же Лёшик убедился и в том, что его держат на мушке. Храброго исследователя жизни то не пугало.
- Зачем паявился? — задал он максимально логичный вопрос в сложившейся ситуации.
- Ты знаешь, — спокойно отозвался Лёша.
Тогда мужчина неторопливо опустил оружие. Распрямился и в свете луны рассмеялся так громко, что, казалось, вся злоба мира смеётся вместе с ним в этот момент. Его пацаны включили яркий свет дальних фар, и будто всё мироздание тьмы увидело маленького Лёшика на своём огромном теле тогда и загоготало над ним. Все взгляды сейчас устремились на него. Мужчина громогласно, с высокомерной насмешкой изрёк:
- Видели? — он обернулся к своим — Это всё, чи-то они могут. Бам-жа прислали на разговор с мужчинами.
Он пренебрежительно окинул Лёшика взглядом, а потом плюнул в землю. И смеялся он подобно демону, облитому светом луны, широко раскинув руки, запрокинув голову, держа в руках автомат Калашникова, за спиной вся братва, казалось, что он даже светился каким-то звёздным свечением в этот момент. И смеялся он натурально. Это не было показухой на публику. Он реально верил в то, что его враги трусливы, а Лёша — козёл отпущения. Его чёрная кожаная куртка поглощала сияние звёзд, как бездна пожирает живое и даже скромный деревянный крестик на шее не мог спасти своего обладателя его от завладевшего им демона. Он стоял, широко расставив ноги, и продолжал уничтожать глашатая пренебрежением. И даже ветер смолк, не касаясь его. И лес растворился. Ничего не осталось внутри этой темноты сейчас. Лёша прищурился и смог разглядеть немолодое смуглое лицо своего оппонента. Строгое и изящное, с тонкими чёрными бровями, узким носом и очерченными скулами, оно было покрыто многодневной щетиной и многолетними морщинами. Около сорока пяти лет, как показалось тогда Лёше. Несмотря на аристократические черты лица, он производил впечатление дикого, хитрого демона с лисьими повадками и острыми цепкими глазами. Но даже за демонической рожей Лёша видел в нём его природную стать. Да, перед ним стоит убийца, не щадящий врага, пытавший врага, но человек принципа, своего собственного. Человек, который увидел мир таким, каким он его увидел, и он был готов следовать своим правилам неуклонно. И даже несмотря на то, что мир для него сузился в горлышке бутылки, за которым всё было искажено, Айзур жил через него, верный своему видению. Ему нельзя было рассказать, что мир другой. А если мир другой, то он — Айзур — достоин смерти, и он бы не ушёл с позором. Он нёс свой принцип с гордостью и величием. То, что в принцип не укладывается, должно стать стёртым или надо стереть его самого, потому что он не в том мире. Он держался за профильтрованную, суженную модель мира, не в состоянии принять его вариативность. Тем его и подловила Система. Принцип — это её прекрасное творение. Прекрасное милое творение, которое не несёт с собой ничего, кроме преднамеренного уплощения реальности для заполучения марионеток. Принцип — это слепота, шоры и закупоренность. И это был Айзур. Система отпечаталась в нём.
Смех остыл. А потом хищник наставил ствол на Лёшу и брезгливо проговорил, обращаясь, словно к собаке.
- Ты даже не имеешь права со мной га-ва-рить!
С этими словами он внезапно, как шмальнул тремя короткими очередями по ногам! Громкий, внезапный шум напугал птиц, и те сорвались с веток; встревожил давно уснувших грызунов, что в панике разбежались, кто куда; все заползли поглубже в норы — его злоба встрепенула лес и всех вокруг него разогнала. Ночь вмиг всколыхнулась тревогой. Лёшик пригнулся и прикрыл руками голову, вздрогнув от неожиданности, но с места не сдвинулся. Он крепко зажмурился и так и ждал, пока всё не уляжется. А когда дым рассеялся, и тишина зазвенела в воздухе, Айзур цепко прищурился, высматривая, что стало с его оппонентом. И там, в дыму, смешавшимся с туманом все увидели — Лёша выпрямился и, как прежде, спокойно стоял над ужасами человеческой влюблённости в себя. Он отнял руки от живота, который крепко зажал от внезапной боли, и по ладоням его потекла кровь, падая в траву. Он стоял он уверенно и лицо его было преисполнено такого сострадания к Айзуру, что на миг тому стало не по себе. Но он не выдал себя. Жестокий войн со свойственной же ему жестокостью рассмеялся:
- Они смэртника прислали чи-то ли? — и, хотя лицо его исказила кривая усмешка, там уже не было прежнего высокомерия.
- Они не знают, что я здесь. — спокойно сказал Лёша, сердце часто билось, в организм ударил адреналин, но испуган он не был. Он ровно смотрел вперёд.
- Брешишь! — подозрительно сузил глаза Айзур, которому был абсолютно безразличен истекающий кровью чувак.
Лёшик покрутил головой.
- Поляна, которую вы назначили — они там, как и договорились. Поди — проверь.
Айзур глубже вчитывался в него, все ещё не доверяя и выискивая подвох, но теперь уже допуская погрешность в своей логике. Он, как и предполагал Лёша, был тем самым хищником, что доверяет чутью. Мужчина негромко свистнул:
- Shot’a: Zangaharek’ Merilin:*
И хоть Система своим искусственным расчётом выжгла на его сознании Принцип, глубоко он чуял Жизнь. И сейчас чуял, что Лёша не так прост, как кажется.
- Theshmartut’yunn e: Merily asats’, vor khoyery pahots’um yen.* — раздался через некоторое голос, видно, у них там кто-то наблюдал за поляной.
Айзур подходил всё ближе, а когда автомат больно упёрся Лёшику в раненый бок, без прежнего ехидства, с долей какой-то подростковой «проверки на мужика», спросил, неприятно сузив глаза, так что всё его лицо точно озеро льдом затянуло морщинами:
- Чи-то молчишь, а? Может, и пр-рокатиться со мной решишь-? — потом добавил — Ся. Только я и ты, и никакой впряги, как мужична с мужчиной. А, смел-лый?
- Ну давай, — легко согласился Лёшик, словно в Макдак с другом поехать предложили.
Давай так давай. Айзур тоже словами не разбрасывался. Кивком головы он велел ему идти вперёд, не спуская с узника прицела. Когда Лёшик мягко и неторопливо миновал Айзура, его взгляд стальным лезвием полоснул парня. Тот остался всё также спокоен. Он не хотел вредить Айзуру. Айзур же готов был сражаться за свой мир, лишь бы сохранить свою веру в его незыблемость. Взрослый, смелый, умный, но ослеплённый мужчина. Ему показывали только одну, бесспорно верную, как и все остальные сторону мира, утаив, что есть и всё другое. Как тем котятам, которым учёные показывают только лево или только право. А когда он узнал об остальном, уже стал враждебен к этому. В итоге, сын мира враждовал против мира. Это было также нелепо, как если бы птицы взбунтовались и решили воевать с небом.
Он ткнул Лёшику в лопатку дулом.
- Автомат стрел-ляет, ты помнишь, да?
* Шо;та! Мери;лу позвони! (армянск.)
**Правда, Мери;л сказал — бараны в загоне. (армянск.)
;
Из ближайшей к ним машины все вышли. Айзур велел Лёше садиться. После чего хотел уже закрыть дверь. Внимательно посмотрел на смелого бродягу и, видно, поверив в его безоружность, азартно выругался на своём. Со словами «Ай-й-й! Кунац меймун!», взял, да и бросил автомат на землю. Только потом сел и испытующее смотрел Лёше в глаза, мол, видишь, всё по-честному тут. Завёл мотор и тронулся.
Лёша не знал, куда они едут. Он сидел смирно и ждал момент. Как и учили, он наполни себя абсолютной готовностью стать частью всего — чистейшая вера миру, а, как следствие и покой. А там, где покой истинный всё покрывается цветами красоты жизни и ситуация, которая казалась неразрешимой, преображается. Вот и их поездка задумана была преобразить. Очередная встреча — спокойного света и всеуничтожающей агрессии.
- Чи-то, правда один? — Айзур словно укусил Лёшу, пачкающего его кресло кровью.
Тот спокойно кивнул:
- Саня в другом месте. Как и обещал, они поехали на встречу с тобой. И если ты отправишь кого-то убедиться в моих словах, то ни в чём, кроме правды ты не убедишься. — он не знал, что Айзур уже сделал это, так как не знал их язык.
Айзур всё ещё не понимал, но уже, более или менее, переключал свои механизмы, видя, что перед ним не лживый трус, а благородный зверь. Он пытался разобраться, что ему делать.
- Расскажи мне, как так получилось, чи-то ты один здесь, ка мне пришёл, а твоя стая там, где-то? — в атмосфере поспокойней он даже перестал взрывать звуки, теперь он не представлял из себя демона, это стал рассудительный мужчина, который вникал в процесс, хотя мог и вспыхнуть.
- Я пришёл для разговора с тобой по своей воле. Да, твой вызов был принят подобающее. И те люди, — Айзур удивлённо приподнял бровь, когда Лёша столь отчуждённо обозначил «своих», по его мнению — Не разделяют моё решение. Ты приготовил армию, и та армия не уступает в своей алчности до разрушения, и о засаде они знают. Только не знают, где ты. Ты мудрый стратег, Айзур, и правильно предложил им поляну, которую они якобы окружили бы, надеясь, что окружают окружающих, чтобы вы смогли переокружить переокружающих ещё раньше, но только они не знают того, что вы тут уже несколько дней в засаде, чтобы иметь превосходство первого удара. Не так ли?
Айзур нахмурился, но отрицать не стал:
- Ты как узнал? — проговорил он с чувством — Я каждого моих людей лично проверяю. Крыса не мог завестись!
- Почуял. — просто объяснил Лёша, стиснув зубы от жгущей боли, продолжил — А когда увидел ваши машины на поляне и как вы растеряны — убедился.
- Отыскал наше логово как? — он напирал.
- Так же. — не отступал Лёша — Видишь меня, Айзур? Ты же смотрел мне в глаза через прицел автомата. Неужели ты до сих пор не увидел, что перед тобой не человек из их системы?
Тот задумался. Видел он всё, но не понимал.
- Чи-то ты ищешь, смэрть, да?
- Не ищу, но, если она меня застигнет, я не стану останавливать её. Как ты покоряешься своему Богу, так я покорно принимаю ход жизни, но, когда забрать жизни становится оправданием для мужчины — это покушение на волю Бога.
Машина шуршала колёсами по земле. Бескрайнее поле широко раскинуло свои объятия вечности, впуская их во Вселенную ночи.
- Зачем ты здесь? — прошипел Айзур.
- Ты хотел внимания. Из всех, кто с Саней, я один, кто даст тебе ответы.
- Один мужчина? — попытался жалить тот.
- Там много смелых мужчин, но их ведёт жажда разрушения.
Айзур задумался. Эти слова действительно зашли в него. Он не был садистом или тираном, и неоправданная жестокость не стояла в списке его приоритетов, но порой слепила. И, услышав именно это, хищник задумался.
- О чём будем говорить? — он попытался передать ответственность за то пламя, которое разжёг Лёше, и тот слишком хорошо это понимал, а потому блокировал сквозь терзающую боль.
- Ну уж точно не о мифах про плагиат.
- Э-э-э! — ощетинился мужчина, встрепенулся и блеснул глазом на Лёшика — Прэдъяву кинуть хочешь?
Тот только усмехнулся его наивной вере в мир злобы и перешёл к прямому разговору.
- Айзур, я далёк от всего этого. Именно потому нас с тобой тут только двое. Мы оба знаем, что вся твоя Одиссея в лес — это месть Сане за Анфису. — Лёша замолк на долю секунды, набирая воздух, и Айзур даже растерялся от прямого укола в него самого, в него без лат, к чему он давно уже не привык за годы, сделавшие его безжалостным — Она работала с тобой, но выбрала его. Выбрала не продюсера, а мужчину. Другого. И это гнетёт тебя до сих пор. Гнетёт так глубоко, что ты выждал долгое время до тех пор, пока всё забудется, но тяжёлый камень уязвлённого эго, тяжесть обиды от падения с высокой скалы Величия не дают тебе спать. Они приходят к тебе призраками воспоминаний, когда ты ложишься спать и глодают кости твоей памяти. И нет такого оружия среди миров железа, пороха и ярости, которое помогло бы их прогнать. И ты тонешь в омуте, ощущая, что тебя оставили. Пламя твоего негодования раздувает то, что эти глубокие янтарные глаза, такие холодные с тобой, полны трепетного света с Саней. И всё, что ты затеял это доказать… Не ей, себе доказать, что ты…
Тут Айзур не выдержал. Резко по тормозам. Стукнул кулаком об руль и зашипел, как самая настоящая змея:
- Да, сука! — сорвался с места, распахнул дверь, вылетел на свежий воздух и замер посреди поля. И его машина замерла, дыша в тишине паром мотора.
На много километров вокруг раскинулось бесконечное, широкое свежее поле, покрытое травой и неизведанностью, что съедала в своих просторах двух обеспокоенных людей. Вселенная по-прежнему любопытно глядела в своих детей Лёшика и Айзура — одинокого, испуганного живого существа, стоявшего на краю чего-то светлого и одновременно мрачного посреди её пространства, ещё не знавшего, что его ждёт гораздо большее, чем привязанность к своим футлярам. На него смотрел целый мир, от которого он в этот момент закрыл своё лицо обеими руками, стараясь не пускать его в себя, потому что это означало бы взлом его Принципа, а, следовательно, и жизнь его обретала бессмыслие. Такие сущности всегда ищут опоры в чём-угодно: принципе, обиде, призвании. Они пока ещё не узнали, что самая надёжная опора — это они сами. Их фокус — вовне.
Но, видно, минутное единение с большим миром не успело захватить дух Айзура так скоро, поэтому он всячески сопротивлялся перенастройке личности, переходу из Системы в мир свободу. И сопротивлялся весьма решительно. Полный рвения уничтожать, он бросился к машине, схватил за шкирку Лёшика, который зажимал руками дырку в боку Лёшик, и вытолкал в поле со словами:
- Да, что ты позволяешь, молодой!
Он ощущал, как всё внутри него кипит, жжёт и противится, но ещё не знал, чему. Как лошадь на скачках, он слишком увлечён был жизнью по заданному треку, чтобы осмотреться и увидеть. Ему слишком глубоко зашили принцип Беспроигрышности, потому уравнение, в котором он проигрывает представлялось Айзуру уничтожением. Он не видел, что Лёша ему предлагает жить, вообще, без уравнения «проигрыш — выигрыш» с основной переменной «Я» в центре, а быть счастливым по умолчанию. Короче, он повалил бедного парня на траву, достал из-за пояса средних размеров, звенящий от заточки кинжал, крепко прижал его к горлу и закричал:
- Да чи-то ты несёшь, сучье дитя! Какое право ты имеешь? Я убью тебя, ты слишишь? За такие слова прирежу, как пса в поле!
Он всё давил лезвием на горло, так что Лёше стало не хватать кислорода, но лекарь души не унимался. Нащупав нерв паразита Системы, он вгрызался в его плоть, ему было важно вышвырнуть тварь из сознания, и он не давал боли стать преградой, не ощущал, как из неглубокого пореза на шее потекла струйка, а про бок вообще забыл — он был в моменте и в этот момент он был един с миром, он был частью гигантской Вселенной вокруг, он стал её каналом, транслируя свет в Айзура, и за злобой он видел, что его реакция — это так просто шелуха выгорает, плавится искусственная броня, стоит перетерпеть и прекрасное существо раскроется. Лёша прокричал громко и ясно:
- И устроил ты всё это ради чего? Доказать хочешь? Ей доказать, что ты мужчина? Ей? Или себе, Айзур? В ком ты сомневаешься? А?
- Закрой! Закрой свой рот!
Его голос срывался на хрип. Он зажимал своими грязными от земли ладонями Лёше рот, а потом опрокинул его на спину. В соплях, с потом, слезами и весь дрожащий, он стал наносить ему удары в лицо. После схватил за грудки и, дико выпучив глаза, заорал:
- Дерись! Дерись со мной, как мужчина! Так мне будет легче тебя прекратить!
Он обрушивал свои хлёсткие удары, ища норы в тот мир, где злобой отвечают на злобу, ударом на удар и не понимал, как может быть иначе. Почему, причиняя боль, он получает настойчивое сопротивление. Сопротивление за себя самого же. Почему от него, отрёкшегося от себя, не отрекается этот человек. Сам он — страшный Айзур — сломался, приняв себя беспомощного. А тот не ломается. Это был поединок чистой веры и синтетического уравнения, которое рушится при отсутствии математики, цифр которого недостаточно для осознания всего, ибо цифры, как и чувства, суженные в рамку текущей реальности ограниченны количеством, а Всё — безгранично. И Лёшу так просто не закроешь.
- Оглядись, Айзур, что ты делаешь? Ты думаешь, что запугаешь любовь силой? — он неотступно и неприятно для Айзура вытягивал из него тварь, что сжирает его свет — Ты серьёзно? Ну не выбрала она тебя, прими же достойно. Не купить и не выбить, то чего не может дать женщина. Сколько не злись на дождь, костёр не развести!  — тот хорошенько тряхнул Лёшу о землю, но он лишь захохотал, отплёвываясь — Ты жалок! Айзур, подумай, ты собрал друзей, достал оружие и начал грязь, чтобы выбить из женщины любовь, чтобы убедить себя, что ты чего-то стоишь! Ты готов уничтожать жизни людей, которые не имеют к тебе никакого отношения, чтобы возвысить собственную гордыню во дворце холодного одиночества? Это то, ради чего ты живёшь? Накопить злата из зла, отстроиться в своём тщеславии, а несогласных выкорчевать, как выкорчёвывает живой лес монополия, обстраивая себе могилу? Этому тебя учил твой народ? Ты по праву считаешь себя мужчиной?
Лёша часто дышал. Айзур ещё раз как следует тряхнул его и обессиленно отпустил в траву. Потом достал пистолет. Щёлкнул затвором и наставил на Лёшу. Его растерянные влажные глаза беспокойно бегали, не находя в себе оправдания, за которое зацепиться. Лёша сидел на земле. Не сломленный, не испуганный болью.
- Ты чи-то, не боишься меня? — устало спросил Айзур, которого отделял от Лёши только ствол пистолета.
Странник даже и не подумал закрыть глаза перед лицом смертоносной твари. Он чувствовал, что Принцип был взломан. Айзур стал готов слышать в себе Вселенную и принимать мир. Он больше не отгораживался слепым неведением. Своей непреклонностью перед лицом Системного процесса Лёша поставил для него сам Принцип под сомнение. Он показал, что есть нечто не подвластное той силе, которая движет его мотивами, нечто, что даёт большее благо. Видя, как прекрасное существо показало свою мордочку из-под металла и шелухи, Лёша мирно проговорил:
- Ты сам бесконечно напуган. Одиночеством.
Айзур сплюнул. Опустил ствол. Отдышался. Покосился на Лёшика, как спьяну.
- Вот как на духу, скажи мне, похуй на ствол, — он бросил его — Чи-то всё это, зачем? — и говорил он про весь тот большой мир вокруг.
Лёшик посмотрел на него, как мощный мудрый зверь.
- Ты бьёшь руками по воде, Айзур, думая, что выплывешь, но всё глубже тонешь. Ты очень сильно испугался когда-то, что утонешь и всю жизнь строишь себе корабль, чтобы спастись от воды. Тебе не любовь нужна, не деньги и не власть, тебе надо доказать, что ты; сломал, не тебя. Ты хочешь успокоиться, сказав себе, что твой маленький зверь внутри, тот которого испугали отомщён, чтобы он снова мог жить в покое.
Айзур повесил голову. Правда жгла его. Ему было неприятно осознавать себя тем, кем он являлся. Он уже не цеплялся, но, скорее, по привычке держался за какой-то канат, протянутый ему Системой:
- Тебе не понять. Есть принципы и они святы, никто не посрамит честь мужчины.
Лёшик усмехнулся:
- Есть принципы насиловать женщину, которая тебя не хочет? — Айзур нахмурился — Это тоже самое. Когда похотливые обезьяны не получают взаимности по-нормальному, они зажимают девку в подворотне и насилуют. Понимаешь, что ты делаешь? Ты вымогаешь и даже не любовь, Айзур. Ты кричишь, что бы тебе дали уважения. Мужчина так поступает? Мараться грязью, чтобы доказать себе то, что он мужчина? Пятнать свою честь...
Айзур как-то распрямился и приосанился. Бросил на Лёшика стыдливый взгляд:
- Думаешь, позор уже не смыть?
Тот тяжело поднялся — всё-таки усталость и потеря крови брали своё.
- Всё хорошо, Айзур, — он положил руку ему на плечо — До тех пор, пока ты сам не окунаешь душу в грязь. Тебе нечего бояться, тебя никто не осудит, если ты не принимаешь правило судить себя, как не судить мир и тебе не надо искать любви в других. Любовь — это ты. И тебе нечего бояться, когда твоя уверенность не в свинце и не в драгметаллах, а в том, кто внутри. У такого нечего отнять, а, значит, и проиграть он не может, ибо не соревнуется он. Тот, кто не соревнуется уже победил. Всё хорошо, Айзур, — повторил Лёша — До тех пор, пока ты сам не окунаешь душу в грязь.
Тот ещё раз посмотрел на него, как бы спрашивая: «Правда?». Теперь Айзур стал абсолютно готов. Одним только взглядом Лёшик передал ему всю ту гамму покоя, которую несло его существо в тот момент, на которую он настраивал себя всё это время, которую держал на протяжении всего разговора, и в медитативное ощущение которой он себя погружал, идя по лесу, чтобы этот самый покой и вдохнуть в процесс Айзура и тем самым процесс уничтожения исказить. И теперь он, наконец-то, прекрасным цветком раскрылось и зацвело. Ощущение наполнило Айзура. Целиком. Впервые. Ему был незнаком такой покой, и он с недоверием нахмурился, прикоснувшись к нему, но, смотря в душу Лёши, он видел тогда гораздо больше, чем человека — он смотрел за оболочку, словно бы он настроился на тот канал, который сейчас передавал Лёшик, он видел ту часть мира, которую ему передавала Вселенная, и не Лёша перед ним сидел, не поляна окружала, а целое пространство мира он впустил в себя. Он смотрел в само существо той энергетической оболочки, что сейчас транслировала ему сильный заряд вне физической формы Лёши. Он не видел глазами и не слышал ушами — он ощущал всем собой то, он провалился сквозь тянущийся момент и выплюнул из себя тот Принцип, которым заразила его Система. Доверился миру целому, огромному, единому. Айзур задохнулся от свежего потока воздуха, который ворвался в него. Тёплый, приятный покой лёг в него где-то внизу живота и растёкся вокруг, наполнив его всё.
А потом Айзур встал. Он потянулся так, словно бы проснулся после глубокого болезненного сна и с надеждой посмотрел в небо. Оно стало большим иссиня-чёрным, с мириадами блистающих звёзд и всё так же любопытно заглядывающей Вселенной. Он такого никогда не видел.
- Какое же оно великое… — неоднозначно проговорил освободившийся человек так, словно бы хотел объять весь этот мир одним своим намерением и не мог.
В нём больше не было паразита.
*     *     *
Айзур идёт по полю. Он один. Нет Лёшика. И машины. Не осталось его гордыни. Высокая трава достаёт до самого живота. Такая плотная, что можно порезаться, если прикоснуться. Пространство пропитано свежестью и влагой. Пар изо рта выдаёт частое дыхание. В каплях росы видно присутствие неба. Небо. Оно покрывает своим прохладно-голубым саваном поле. Под ним уже не найти тех якорей, что неволили лодку Айзура. Поле настолько велико, что он не замечает тут присутствия времени. Он может свободно быть. Он не нуждается в оправдании своего присутствия. Весь космос преобразился из тяжёлой черноты, давящей многотонными формированиями планет, в легчайший вдох кислорода. Айзур стал воздухом. Он чувствует себя частью общего простора. Тот же простор наполняет небо. Он един с его бесконечностью. Он един с протяжённостью времени. Он больше не разделён на проекции воплощений — он сам бесконечен, став всем сразу. Айзур раскидывает руки и ветер наполняет его, помещается в нём. Он не смотрит назад. Он уже знает, чего не увидит там. Он пуст настолько, что вмещает всё.
Лицо Айзура стало ясным и светлым. Он озаряет собой поле. Он покрывает собой всё пространство. Землю. Воды озёр. Он сливается с ручьями, скользящими по изгибам гор. Всё больше не нуждается для Айзура в смысле. Он увидел кишащий паразитами гордыни свой дом. Он увидел королём сколь ужасающей Империи он являлся. Айзур совсем один. Нет Лёшика. И машины. Не осталось атрибутов его неуверенности. Нет его. Он ничто. И в нём же отблик его, который проявляется постепенно. Чтобы разглядеть это потребуется доверие себе. Доверие проступает постепенно. По мере того, как мир заполняет Айзура, как Айзур заполняет мир. В голом пространстве, где ещё не придумали повод, так свободно. Ему больше не требуются нити. Огонь более не полыхает. Айзур светел. Он может коснуться мира и не выжгет его. Спокойный и мудрый, прохладный и отстранённый, он стал рассветом.
Айзура окружают люди. Он достиг края поля. Он настолько принял в себе мир, что стал способен увидеть начало нового паттерна Великого Калейдоскопа. Айзур узнаёт этих людей. От них исходит страх, боль, негодование, обида, страдание — его. Он остался в них частицей своего преломления. Он омрачил их течение жизни. Его тяжесть — в них. Айзур смотрит им в лица. Его свет колеблется.
*     *     *
Тимур остался в тишине. Звуки более не терзают его уставший слух. Музыка в наушниках прекратилась, но не в душе. Элегантный танец смерти в образе Stromae «Quand c’est» разносится над поляной, где ещё несколько минут назад жили предвкушением мести войны Айзура. Теперь же лишь молчание и изморозь покрывает цветы. Смерть оделась строго на этот раз, встречая каждого гостя своих холлов пыльно-чёрной розой в цвет одеяния. После той жестокости, которой он себя проявил, Тимур сейчас замер, как замирает существо в минуту опустевшей матери, чьё чрево избавилось от нежеланного ребёнка, и её страдание теперь не ведает, в чём его предназначение. Тимур сидит на укрытой инеем траве. Не замечает того холода, который она ему передаёт. От его одежды идёт пар. Он сильно взмок. Его кожа испачкана кровью. Куртка сползла и болтается где-то на земле. Он опирается спиной о безразличную сталь чьего-то автомобиля. Он не ощущает, как ломит кости. Не чувствует, как дрожит челюсть. Его сердце замедляет движение.
Лёша оказался настоящим. Тимур мог его не видеть целиком, но не восхищаться. Лёша нёс то, чего не знали в их команде — Человека. За громогласным шумом тяжеленных шестерёнок, которые гудели в их сложном станке по уничтожению всего вокруг, оказалось не рассмотреть его. Лёшик притягивал Тимура. Его притягивали те драгоценные произведения искусства Вселенной, что разбросаны всюду, как по океану разбросаны прекрасные жемчужины. И хотя Тимур был сборки не той, что Лёшик, он умел рассмотреть ювелирные работы жизни. Глядя на незнакомца через прицел автомата, Тимур подумал, что ему показалось, что Лёшик бравирует, чтобы завладеть вниманием, чтобы его не прихлопнули. Но когда тот разговаривал с Саней, Тимур внимательно присматривался и всё больше убеждался в своей догадке.
Лёша оказался хитёр, и чуток к происходящему. Он легко мог затеряться в городе, а в лесу и вовсе ориентировался, как дома. Когда Никита и Саня довезли его до точки, Тимур незаметно последовал за ними. Он хотел рассмотреть этот экземпляр жизни поближе, в тишине, в натуральной среде. И вот Лёшик выходит из машины. Тимур следом. Тот в лес. Тимур не отстаёт. Это не так-то просто — следовать за прекрасным диким зверем. Очень скоро Лёша настолько слился с чернотой, что Тимур почти теряет его из виду. Но находит. Следопыт со стажем, но это та часть его биографии, которую не транслируют в СМИ. В общем, ему удаётся «довести» цель до шоссе по ту сторону чащи, там Лёша благополучно ловит попутку и в облаке выхлопных газов уносится в неизвестном направлении. Попытка Тимура выследить Лёшу ускользает. Хитёр. Хвост скинул. Мужик. По-своему сделал. Тимур сидит у дерева в размышлениях, что дальше. Покидать чащу нельзя. Лёша должен объявиться где-то поблизости, иначе вся его задумка была просто бутафорией, и такая вероятность могла иметь место, но Тимур слишком хорошо чувствовал зверя, а потому практически исключил её. Время шло. Шоссе молчало. Тимур мёрз. Внезапно у него за спиной промеж рябящих деревьев засквозил свет фар. Раздался шум колёс. Шаги. Босые. Но Тимур их разобрал. Лёша высадился чуть поодаль. Тимур вслед за чутьём. Чтобы найти самого зверя требовалось приложить усилия чуть более интуитивные, чем предполагает GPS ведомый человек. Нарушения в узорах ковра листьев, ветки деревьев, обронившие снег, шорох грызунов — Тимур направляет себя сам. После выстрелы. Те самые три очереди Айзура, чтобы проверить Лёшу на мужика. Когда Тимур вышел на поляну, Айзур с Лёшей уже отъезжали. А там воин впустил в себя демона. И понеслась.
Жестокость. Кровь. Боль. Пальба. Маты. Резня. Жестокость. Кровь. Страх. Зверство человеческого. Обнажённое нутро. Начало демонического. Жестокость. Кровь. Смерть. Упоение. Ликование. Безмолвие.
Тьма.
Блевотина. Опустошение. Холод души.
И вот, короче, сидит Тимур у горящего каркаса машины. Пять других автомобилей уже рванули. Всех положил. Рукой опирается о калаш. Вокруг мёртвое всё. Внутри анестезия. К нему пришли с войной. Он войной ответил. Такова его истина. Всё полыхает. Всё умирает. Демон в нём более не нуждается.
Он достал пачку сигарет.
*     *     *
Машина Айзура плавно сбавила ход. Приближаясь к пепелищу, которым стало их логово, Айзур уже начинает понимать, что произошло с его людьми. И Лёша тоже. Они ещё не знают подробностей, но уже предчувствуют злое. Оба забыли о том, что Лёша ранен.
Встревоженным и растерянным живым существом Айзур вырвался в объятия смерти. Его сердце встрепенулось и заклокотало, сжатое в сталь боли. Многие из погибших были его друзьями. Кого-то он воспитывал с детства. С кем-то рос. Лёшик вышел неторопливо, пошатываясь. Он ощущает, что произошло и даже не хочет смотреть на дымящееся поле, которое запросто уничтожит в Айзуре ту искру живого, которую с таким трудом он раздул, и которую так легко своей походливой агрессией мог втоптать в грязь Тимур.
Тимур тем временем. Положил автомат на землю, склонил голову над зажигалкой — пошёл дым, а в следующее мгновение он ощутил, как твёрдый предмет упёрся ему в висок. Не испугался. Он спокойно вынул рожок из автомата в знак покорности принять свою участь. Тимур не боялся умереть, а, возможно, и был бы рад перестать носить всеуничтожающиую гибель в себе. Он был бы рад убить в себе демона и провалиться в ад, чтобы там остаться, как рад когда-то был Лёшик в лице Рамзеса.
Айзур держит ствол у головы Тимура, смотрит на Лёшу. Его глаза полны слезами и растерянностью. Он не понимает, что происходит. Всю свою жизнь Айзур жил по правилам джунглей, где убивают, и он убивает в ответ. Жёсткий и кровожадный мир — понятный. А потом пришёл этот человек и принёс с собой тепло. Айзур доверился себе сбросить враждебную маску и просто последовать за ласковым течением, а вот теперь он стоит один посреди дышащего злобой и смертью пространства и все его люди мертвы. И этот человек стоит рядом, который знал, как изменить всё и не мог изменить ничего.
- Мрази! Мрази! Мрази!
Прошептал Айзур, сильнее давя стволом в висок Тимуру. Всю свою жизнь он жил одной лишь правдой — убивай и выживай. А вот теперь точка его истины сместилась. Ему показалось, что он смог заглянуть за неё и увидеть что-то иное, что-то, чего в нём не было, но что он готов стал принять, потому что ощутил прикосновение доверия. Таких, как он воспитывают другие правила. Беспризорник, плохая компания, выживание на улице — он быстро принял тот факт, что всем на него насрать и, если его зубы жёстче, то он вырвет кусок мяса побольше. Он привык убивать без сожаления. Он привык к сухим глазам и сердцу хладнокровно безразличному, когда перед лицом пушка. Но он не привык к доброте, которая сделала бы его ещё более сильным. Он не привык быть не роботом, а живым существом. Для него всегда являлся слабостью тот аспект, что он запретил себе Чувство. Он считал, что настоящий мужчина способен Чувствовать, а не вырезать в себе жизнь. И Лёша принёс ему эту жизнь. Он показал ему, каким может быть Айзур. А теперь, когда он увидел каким, он увидел всех своих людей мёртвыми. Его прежний мир рухнул, как ненужная декорация. Мир, который он увидел обернулся страданием. Его сухих щёк коснулся ветер, принёсший остатки пепла на кожу.
- Мрази! Мрази! Мрази! — уже громче повторил Айзур.
Он снова посмотрел на Лёшу. Сердце того переполняло великое сожаление. Мальчик стоял в растерянности. Он взял мир этого человека, чтобы спасти от истребления. Он вывел Айзура к свету, но вернулись они в тьму. Неужели он повёл его тропой мрака, и вековые знания оказались заблуждением? А, может, всегда им были?  Неужели он доверился демону, приняв его за проводника или же клубок города уже запустил в него свои спицы, сбив чутьё. Было ли его Знание самообманом? По его вине умерли все эти люди… Вопросы, сомнение, разочарование, растерянность наполняли Лёшика, который не выдержал и ссутулившись рухнул на колени. По его щекам потекли самые настоящие слёзы. Он принёс разрушение собой. Он не справился. Он убил в Айзуре свет.
Молчание покрывало землю всё плотнее, смешивая с пеплом мелкие крупицы снега, что уже пробрасывал тут, но ещё не успели добраться до города. Убитые уже не зрили происходящего. Бывшие соратники Айзура не знают, что произошло после того, как в их западню ворвался Тимур. Они всегда готовы к такому исходу. Истинный воин не страшится смерти и готовит себя к ней, ибо знает, жизнь его — подготовка к смерти. Она следует за ним в каждом бою. Они нераздельны, как нераздельны все отражения мира: жизнь и смерть, право и лево, холод и огонь. Воин спокоен. Павшие не винят Тимура. Их финал закономерность, как закономерна смена времён года. Они более не видели, как их командир ходит от одного умолкшего к другому. Прощается с каждым и отправляет далее в странствие. Каждого он целовал в лоб, клал руку на сердце и говорил слова на родном языке, которые призваны были подарить им мир, стать началом новой главы жизни. Он аккуратно переворачивал на спину тех, кто пал в неловком положении, складывал руки им на груди, чтобы те приняли смерть с благородством. Снег, становится всё более мелким и неприятным. Он сильнее зачастил в лицо острыми шипами, сыплясь сквозь небо. Смирение истинного война, что принимает случившееся с холодным сердцем стали заполнять Айзура.
Тимур по-прежнему курил, не зная удастся ли ему это ещё или тут найдёт он свой финал. С видом похожим на безразличие мужчина смотрел на происходящее. Смотрел на разрушение, которое причинил. Смотрел на растерянного Лёшика, для которого мир, пожалуй, впервые за всё его путешествие мелькнул бликом сомнения. Смотрел на корчащегося от боли Айзура. Проговорил сам себе сурово.
- Они пришли к нам с войной — мы ответили войной.
В этом вся истина Тимура. Вся истина его клана. Вся истина того мира, который исказил течение их реальности. Удар в ответ на удар. Смерть в ответ на смерть. Та самая истина, которая запустила колесо гибелей и зациклила человека в череде страданий. Человек, не способный увидеть, как множится страдание от прямолинейной реакции, погибает под горой мучений и, в итоге, приходит к сцене разрушения. Таков мир Тимура.
Внутри Айзура буря налетела на молчание скал. Его истина была идентична той, что нёс Тимур. Но он увидел новую. Ту, которую показал ему Лёшик. Он открыл ему выход из страдания. Он показал ему, что мир не поединок, где нож ломается о нож. Он показал, что человек способный видеть свет — есть счастье. Ему было сложно это принять. Такой выбор требовал чуть больше, чем слепого следования за течением — он требовал мужества. Мужества, которое у Айзура заменили жестокостью. В честности Лёши он не сомневался. Уже нет. Паника улеглась. Лёша открыл ему больше. Теперь Айзур видел то, что во всём произошедшем виновата лишь его слепота. Та самая слепота, по которой он привёл людей своих на смерть и оказался там, где страдает. Ему стало ясно, что по привычке закрывшись в панцире своей примитивной, прямолинейной, недальнозоркой вражды, снова и снова будет он стоять здесь. Ему нужно было поменять движение бесконечное по колесу и двинуться вверх по спирали. Он не винил Тимура. Он был благодарен Лёше. Он больше не хотел нести ношу гибели. Он намерился приблизиться к Любви, которую явил ему Лёша.
Айзур завершил обряд прощания со своими. Они выполнили своё дело доблестно, не посрамив честь. Мужчина очень вдумчиво огляделся вокруг. И, пожалуй, впервые его глаза стали ясны. Так ясны, как гладь озера перед закатом. Он видел слабость и потерянность Тимура, которому не осталось ничего, кроме как спасать себя душевной анестезией. Он был благодарен Лёше — тот указал ему путь. Он углядел своё заблуждение. Он готовился к решительному шагу в сторону от парадигмы, вшитой в него целенаправленно. В сторону от Принципа, в сторону к добродетели. Готовился, как готовится собранный и мужественный самурай, с чинной серьёзностью подготавливающий церемонию харакири.
Выстрел! Тело Айзура упало в траву.
Тимур не обратил никакого внимания. Ему было безразлично. Он привык. Лёшик закрыл глаза и опустил голову. Он пал духом. Он не видел, что столь тернистым и неочевидным путём вывел Айзура к свету. Лёша спас Айзура.
Он знал это. Но пока не принимал. Он примет вскоре.
Из леса вышла группа Никиты, которая наконец-то нашла Тимура и Лёшика. Они вышли вовремя для того, чтобы их люди остались спасены.
*     *     *
Молчаливые леса покрывает загадочная дымка. Одетые влажной прохладой они смотрят со своих берегов на неторопливые волны широкой реки, что пропадает в горизонте меж двух высоких скал. Точно стражи издали, они наблюдают, кто плывет им навстречу и стоит ли его пропустить далее или же упокоить в течении неторопливых волн.
Строгая, выточенная из цельного куска дерева лодка покрыта свежим лаком. Она плавно движется по реке приближалась к неизвестности, что таится по ту сторону гор. Никому не ведомо, что за ними. Деревья перешёптываются, судача, что там, но они не знают ответа. Местные небеса, должно быть, знают, но не рассказывают. Никогда. Айзур лежит вдоль лодки. Он жив. Он чувствует прикосновение прохлады. Он слышит, как приятно дерево рассекает волны. Он ощущает взгляд деревьев из синеватого тумана, и как что-то необъяснимое, непонятное наблюдает за его скольжением по воде. Он не боится. Он спокоен и молчалив. Он чувствует и тем доволен. Он плывёт далее. Нечто гнетёт его, делает лодку тяжелее, чем надо. От того она движется не так легко, как могла бы.
В тумане, по обеим берегам он замечает тех людей. Снова. Он вспомнил их. Они здесь все ожидали его, чтобы взглянуть. Он навсегда нарушил их свободу. Некогда он причинил им смерть. Они не осуждают. Они не желают зла. Они смотрят на него, выходя к берегу, собираются ближе и провожают туда, к порогу у гор, который ему суждено пройти.
Не знаю, что случилось с Айзуром потом. В раю говорили, что он переродился и искупил свои грехи вечным паломничеством монаха. В аду судачили, что корчится на цепи у демона. Кто-то говорил, что горы всё ж пропустили его, навсегда отделив от тех душ, что он отяжелил, и нашёл он чистый покой, пройдя множества страданий, которые сам себе выбрал, ибо посчитал, что лишь так он сможет освободиться от груза, влекущего его лодку на дно. Но до самых последних дней стыдился своего прошлого, как клейма, которого стыдится проститутка, решившая встать на иной путь. 
Айзура поглотил алый закат, прекрасный во всём своём коварстве. Закат же покрыл и землю, на которой некогда воевали две группировки и один человек.
;
7. БОЛЬШАЯ ТРАГЕДИЯ ОДНОГО ПРОДЮСЕРА
Разваленные кирпичные стены так и незавершённой стройки. Молодое лето. Там он впервые попробовал ещё одну страсть свою. Она была постарше года на два. В таком возрасте это большая разница, если не сказать, что пропасть. Лёша плохо помнил её лицо. Расплывающееся пятно и глаза, кажется, азиатские. Волосы — каре, выгоревшее золото ржи. Кожа смуглая и очень сухая. Такая только у уличных девчонок или цыганок, которые не пользуются молочком для тела, скрабом, пилингом и всем тем, что убивает кожу нахрен. Невысокого роста, неробкого нрава. Всегда носила кремовую майку и короткую джинсовую юбку кофейного оттенка. Они уже как-то пересекались с Лёшиком раньше.
Она покурить зашла. Они распознали друг друга. На улице так всегда — сначала надо распознать странника, только потом говорить. Безопасность. Сказала, что хочет научиться плавать. Лёшик обещал научить. Спросил, что взамен, а она как-то серьёзно сказала «натурой отдам». Мальчик не поверил тогда, ну, просто не знал, что такое есть в мире. Ну она и отдала. Он до сих пор помнил, как задрал ей юбку, как обнажились бёдра. Брал, конечно, грязно. У стены, в рассыпающемся подвале, где срали бомжи и ссали кошки. Какой уж там презик! Как звери. Она не стонала, не извивалась, без всех этих актёрств. Нагнулась ровно и встала крепко, только дышать чаще стала и двигалась в такт. Возможно, тогда зародилось в Лёше влечение к азиаткам и животному сексу.
Это не стало для него тупым самоутверждением в количестве или унизительным кончить поскорее. Его страсть не была зависимостью, а, значит, и привязанностью. Это было пламя!
*     *     *
Лёшик жил просто. Его радовало не слишком жаркое московское солнце. Ему хорошо было посидеть в парке, подставив лицо ветру и насладиться размеренным течением жизни. Он мог просидеть так часами, перебирая отрывки жизни. Он радовался, что ощущает. Всё-таки ощущения по истине лучшее изобретение в мире людей!
После встречи с Айзуром Саня определил Лёшика в больницу. Как оказалось, пуля серьёзно обожгла ему бок, но органы не пробила. А потому из палаты везунчик сбежал едва спала слабость. Ему требовалось время «переработать осадок» — так Лёша называл то гнетущее ощущение, которое осталось в нём после того, как он вытянул из Айзура его уничтожительные вредоносные мотивы. После «происшествия на поляне» Саня, конечно, был в той несерьёзной ярости, на которую способен безобидный медвежонок, да и братва как-то надулась, но то тщеславие — их лишили возможности поиграть в важность, вот, и прикрывали самовлюблённые стремления оскорблённой гордостью. Лёше было вообще без разницы. Он помогал не конкретным людям, а чинил процессы потока жизни и это, а не оценка людей, приносило ему мир. И вот теперь, когда столько смертей налипли на него, кочевник сидел в парке, сузив свой мир до созерцания простого солнца, дождя и человеческих радостей. Он не мог понять, как поток жизни может быть столь жесток, чтобы обратить просветление одного в массовую резню для других? Он уже не сомневался, что помог Айзуру. И то, что он сделал шаг в сторону самопожертвования это подтверждало. Но Тимур и его демон… Лёшик знал смертоносную сторону реальности, но гибель тяжёлым осадком лежала на его душе и ему нужно было с этим что-то делать.
Лёша начал понимать ещё кое-что. Он познакомился с городом, с миром людей, выбравших иллюзию жизни и ему было достаточно. Все его внутренние сенсоры умолкли. Что-то важное, что ему требовалось пройти тут, чтобы выйти к искомому, произошло. Теперь он стал как будто бы ближе, чем раньше, но ждало оно его не здесь. Здесь была отправная точка. Он уже знал это. Но Лёше нужно было ещё немного времени, чтобы завершить последние штрихи. Кочевник поднялся со скамейки и продолжил свой путь. Лёшик направлялся к Сане. Никто никогда не объяснил бы, каким образом он выходил в нужном направлении. Но он выходил. Что являлось его ориентиром? Что вело его? Да просто он шёл и в итоге приходил. Оживлённый переход спального района окружил странника суетливыми, снующими людьми, запахом сигарет, подростками с пивом, перекрикивающимся таксистами, сплетничающими продавщицами, чем-то летящим из окон, тусклыми огнями и гудками авто. Тротуар сливался с проезжей частью так неудобно, что решивший въехать во двор водитель порой могу простоять минут по десять, чтобы протиснуться сквозь плотный поток людей, которые высыпали сюда прямо из метро неподалёку. Лёша слился с этим потоком, не замечая, как растворяется в нём, позволяя ему течь сквозь себя. А в следующий миг он почувствовал внезапный болезненный удар в бок. Пожалуй, слишком твёрдый, чтобы остаться незамеченным. Какой-то нетерпеливый авто-маньяк решил проложить себе дорогу наглостью и не успел сообразить вовремя нажать на тормоз. Лешик бухнулся на асфальт прямо посреди причитающих прохожих. Мужик вылез из тачки посмотреть, что случилось с его пешеходом. Внимание и весь гул потока сошлись на Лёшике. И так оно его утомило: все они с их результатами эгоизма и самовлюблённости, с их вероломством и зашоренностью, вся эта культура истребления, её инфантильные дети, не видящие ни черта вокруг, её ядовитые дымы, её нытьё, дешёвая любовь по 15 К на mamba.ru, её алчное обжорство потребительством и всеоправдывающая лень, что Лёша просто закрыл глаза, да и притворился мёртвым. Ему стало очень хорошо тут — в себе. Гул всего мира отошёл на второй план. Он лежит на холодной дороге. Вокруг копошатся, охают, суетятся, осуждают, обсуждают, снимают на телефоны, порицают водителя, Лёшика, гаишников, дорожников. А Лёшик не видел их. Он лежал на холодном асфальте, ветер шевелил его волосы и одежду, капли чего-то непонятного моросили не то с неба, не то с кондиционера наверху. Он онемел, он не двигался, он оставался в тишине собственных мыслей. Открыл глаза. Но вставать всё равно не спешил. Он смотрел в старую, потрескавшуюся стену. Вереница оборванных, колышущихся объявлений убегала вдаль. Его внимание привлёк один из полуоборванных листков, отчаянно сопротивлявшихся ветру. «Помогите найти человека!». И тут, вот так внезапно, посреди улицы, лёжа на спине, как будто мёртвый, изумляя прохожих своим бездействием он увидел истину. Глядя в глаза портрету неизвестного, странник случайно вспомнил — он и есть Рамзес! Это был он сам. Давно. В мирах, когда он не был Лёша, он стал полной противоположностью этого человека, но происходили они из одного источника. Гармония и злоба, боль и милосердие, чернота и Любовь — всегда зарождаются в одном источнике, расщепляясь на полярные составляющие. Так же и они — едины. Лёша вспомнил тьму; её липкую, гадкую мокроту внутри себя, которая некогда являлась им. Он узнал это чувство и узнал себя в его воплощении. Будто бы один и тот же энергетический заряд преломился по-разному в разных его воплощениях. С одной стороны, он — Лёша созидающий, несущий благо, с другой он — Рамзес, уничтожающий живое. Кочевник увидел не врага чужеродного, а самого же себя в другой оболочке. И так же возненавидел его в себе он, как благопристойная дева ненавидит своё пылкое начало, обличённое формой похоти. Лёша и Рамзес являлись единым потоком энергии, где каждый тянул уравнение себя в балансе тёмного и созидательного начала. И что перевесит, тем Лёша и станет навсегда. Он очень явно вспомнил желание растерзать девушку в метро, которое наполняло его после знакомства с Азиумом. Он захлебнулся первозданным террором, который не ведает покоя. Лёша совершенно точно знал его. Он нёс его в себе некогда. Теперь он воплотился стать орудием искупления за тот тяжелый грех, что чёрной печатью однажды наложил на мир. Он стремился смыть грех и уравновесить мир свой. Теперь он это узнал.
Он больше не боится Рамзеса. Он ненавидит его всей душой, так искренне, как можно ненавидеть только самого себя. Теперь он неизбежно притягивал встречу с Рамзесом. Он стал спокоен. Он понял «здесь» им дано, чтобы столкнуться и после этого ему откроется дальнейший путь.   
Лёша уселся на земле. Толпа напряжённо замерла. Распрямился. Толпа мочала. Он не видит их. Он понял всего Рамзеса, как понял себя и готов был себя принять, а потому готов посмотреть ему в глаза и больше не бежать. И все Системные проблемы, включая Санины, стали для него в сравнении с предстоящим просто детским огорчениецем в песочнице. Саше он должен был протянуть руку, потому что если плачущему в песочнице ребёнку всё-таки её не протянуть, то он вырастет в испуганного взрослого. А Лёша предпочитал помогать, нежели самовлюблённо сиять в горделивом величии.
Лёша обрёл себя на том тротуаре. А потом он просто встал и пошёл. Ничего не произошло. Он двигался дальше под возгласы и непонимание столпившихся ребятишек, его братьев и сестёр — детей одного Бога. Кто-то крикнул что-то вслед.
Лёшик свернул за угол и прошёл ещё несколько метров, когда некто незнакомый уверенно подхватил его под руку и негромко проговорил:
- Не оборачивайся, нас могут увидеть!
Что-то знакомое, картавое, ворчащее комкающее слова, он уловил в этом говоре. Лёшик поднял глаза на высокого, рослого Лося. На несуразной башке капюшон, морду закрывает что-то типа шарфа. Пригляделся. Да это ж Кактус! Ну Лёша и воскликнул от удивления:
- Да это ж Кактус!
Тот не дал ему закончить и поспешно протараторил:
- Тихо, я в бегах! — потом шёпотом добавил — Тут есть какой-нить бар, где можно залечь?
*     *     *
Они сидят в том самом любимом магазине Лёши, где у него его кафе. Видно, гуляючи, забрёл он в тот район. На столе перед ними только два коробка картошки по-деревенски и один на двоих кофе. Ну, они и не жалуются. Кактус опасливо озирается по сторонам. Всё глядит в посетителей и нервно елозит по дивану. То и дело он поправляет капюшон, что так и норовит соскользнуть. Лёша смотрит на него внимательно и почти не ест ничё, видя, что ребёнок проголодался.
- Ну с криптой мы на золотую жилую, вообще-то, нарвались! — продолжил Кактус своё повествование о некогда роскошной жизни, после того как внимательно изучил новоприбывшую компанию из мамочки и двух её детей — Мы с братаном, помнишь…
В какой-то момент Лёшик перестал ловить за ходом жизни Серого и попытался восстановить картину.
- Постой, Серёжа, — очень спокойно и вкрадчиво остановил он в попытке разложить по полкам — От кого ты, твою мать, в бегах? Облегчи, пожалуйста, мою тревогу.
Тот неловко утрамбовал в свой большой рот дольки картофеля и точно кухонный комбайн перемолол их. Влил в организм кофе и начал в своём стиле:
- Набольшие бабки попал! — снова взгляд-разведка по людям — Когда мы на крипте пошли в гору, я решил, что мне пора вернуться в рэп. Первым делом я слез с кокса.
- ??? — на лице Лёши проступило неописуемое удивление. Он вспомнил последнее знакомство Кактуса с порошком, впускающим сознание в мир эйфории.
- Ну все же рэперы так говорят, вот и я немного приукрасил свою биографию. Я понял, мне нужны дорогие привычки, тогда мой рэп будет иметь вес в тусовке и меня станут принимать за золотого ребёнка. — он шумно всосал воздух в свою беззубую пасть — Вот, как Тимати, знаешь? Это же всё сказки, что у него папа — олигарх. На самом деле, он себе просто придумал легенду. Я также решил. Короче, я взял себе Мазератти, а его, сука, угнали!
Если честно, у изрядно измотанного Лёшика кончились для этого удивительно непотопляемого обитателя океана реакции. Он просто смотрел, и на лице его гуляла готовность взорваться смехом, сдерживаемая разве что его обесточенностью.
- Я подкопил баблишка на крипте. — продолжал тем временем Серёжа — И взял в аренду целый Мазератти. На сорока пяти минут. Они мне, вообще, не хотели давать на так мало времени, но я сказал, что нам для съёмок клипа надо, и они сразу пошли навстречу. Ну вот, я припарковался неподалёку и стал баб клеить. Я-то как думал! — продолжал он, чуть не плача — Я постаю у крутой тачки. Какая-нибудь девочка с дорогим папой клюнет. Там я проболтаю её, само собой, номерами обменяемся и всё — я в тусовке, нужные контакты, безбедная жизнь.
- Но, что-то пошло не по плану? — предсказал Лёша.
- Да, сука! — воскликнул парень — Я поссать в KFC отправился. Выхожу, а мою малышку уже эвакуатор оприходует. Походу, припарковался я слишком дерзко. Ну, а я, короче, так перепонтил, что и дал дёру нахрен. Я даже симку скинул, чтобы меня не вычислили. Они же теперь, наверно, мне звонят, долг хотят выбить какой-нибудь. Ещё, и заяву сто пудов накатали. Вот я и шифруюсь.
Кактус закончил своё повествование и влил в себя ещё кофе. Лёша на протяжение всего разговора очень внимательно наблюдал за тем, как Сергей карабкается по жизни, как придумывает какую-то херню себе, как ищет свою мечту. Хоть комично, но ищет. Спросил:
- Ну а цыпы-то, чё?
- Да там у меня уже всё на мази было. Я одну такую заприметил — ваще бомба! Если б поссать не пошёл, приболтал бы.
- Крутой ты Серёга! — восхитился Лёшик его вере в… что-то — А ты никогда не пробовал стать бэк-эмси?
Тот посмотрел на него из-под капюшона, краешком глаза, точно оскорблённая барышня, которой предложил секс на коммерческой основе.
- Я пишу минуса и текста! Это слияние правды улиц! А бэки кричать — для малолеток!
Лёша думал об Артуре тем временем. Он решил, что обязательно надо этим двоим узнать друг друга. Да заодно и Кактуса угомонить, а не то чувак реально уничтожит планету ненароком.
- Я слышал, есть такой чувак — Вася Акуленко — он для своего нового артиста она ищет бэк-эмси.
- Да ладно! Серьёзно, Вася SHARK? Я в деле! А чё надо? — его помпезность снесло молниеносно.
И не зря. Лёша действительно выполнил своё обещание и на долгие годы Серёжа Кактус стал неизменным бэк-эмси знаменитого Сириуса, а заодно и другом Камыса. А позже открыл в себе талант звукорежиссёра.
Так, случайно, Лёша помог пацану.
Уличный всегда поможет уличному, если он правильный уличный. Если уличный не помогает уличному, значит, он не уличный, а понторез.
 
;
*     *     *
Прошло почти две недели с того момента, как Лёша передал Артура на «Океаник». Он знал, Вася не оставит парня. Но понимал, что и у Сани от этого радуга из души не польётся. Лёшик чувствовал, как нарыв набирает силу. Ему надо было поговорить с другом. Лёша мужественно шёл. Он хотел показать Саше продолжение его странствия без него. Это было последнее из незаконченных дел, которые, он ощущал, что должен довести до конца здесь.
Подъезд по обыкновению встретил бродягу уютно-комфортным безразличием. Всё как всегда: искусственная красота, бесполезные излишества, непонимание консьержа и всё такое. Говорить не о чем. Подойдя к двери Саши, Лёшик словно что-то почувствовал. Он не знал, почему, но так уверенно толкнул её, будто знал, что не заперта. И она не была.
Оказавшись внутри, внезапный гость услышал крики. Пьяная, неосознанная речь Сани. Вульгарная и бессвязная. Истерика Анфисы. Продюсер говорил брезгливо, не всегда вспоминая слова, замещая их мычаниями и неопределёнными «вот это вот всё» или «сама разберёшься», но у него, конечно же, имелась линия, которой он придерживался. И он её придерживался. Когда Лёша вошёл в комнату, Александр ползали на четвереньках, и внимательно заглядывали под диван, в поисках «неопороченного сытостью живого таланта Анфисы, который она потеряла где-то здесь, наверное». Анфиса же стояла в молчаливом возмущении, сложив руки на плечи. Она не стремилась потакать всплескам эгоизма барина. Её эмоциональная буря уже перетекла в безмолвное отвращение. Она смотрела на Сашу тяжёлым взглядом — бесконечно гнетущее снова сковало её и тот самый «воздух», о котором она некогда рассказывала Лёшику явно исчез. Женщина снова увидела прежний давящий мир, из которого пыталась убежать и в который безысходно возвращалась.
Первым прибывшего Лёшу заметил Саня. Он неторопливо повернул на него голову, всё так же склонившись над щелью между диваном и полом. Внимательно посмотрел определённо вспоминая что-то своё. Потом степенно, размеренно опёрся пухлой ручкой о край дивана и неторопливо поднялся. После чего замолк на пару мгновений, с чувством растягивая момент приложил ладонь к сердцу, склонил голову и по-театральному очень низко поклонился.
- Ну здравствуйте, Алексей! — проговорил он тихо-тихо, с благочиннейшим почтением — Мы только Вас и ожидали. Простите, нынче… — тут Саня махнул рукой, задев стакан с пойлом, от чего тот перевернулся на его драгоценный ковёр, потерял нить монолога, выпрямился и завершил — Не знали, когда Вас ожидать! Вы к нам по обыкновению экспромтом. Располагайтесь же! — тут Саня вошёл в состояние активности, уверенно взял Лёшика за руку и повёл усаживать в кресло — Ну же, ну же! Что Вы как не родной-то, да ей Богу! — переигрывал он — Смелее же, присаживайте-с! — он всё устраивал парня в кресле, словно пытаясь им завладеть навсегда — Молю, Алексей, не побрезгуйте, выслушайте, иначе я зря напился ж что ли?
Анфиса тревожно встрепенулась, когда появился Лёша и мельком глянула на него, ища поддержки. Когда же Саня стал разводить всю свою клоунаду, она словно бы безнадёжно отрекающаяся от неприспособленного ребёнка мать, выбежала из зала со словами:
- Молодец, Лёша. Давно пора было показать этому напыщенному индюку, что он не единственный продюсер на Земле. И один успешный проект —ещё не повод для величия. Застрял… — она не докончила и скрылась в другой комнате.
Саня даже не уделил ей внимания, всё его внимание сейчас сфокусировалось на Лёшике. Они остались один на один. Это был их момент. Лёша покорно молчал. Он давно уже понял, что сыр-бор по поводу «передачи» Артура и не лез на рожон. Со смирением нёс ответственность. Саня отполз назад и, неуклюже вставая, продолжил.
- А напился я не зря! — он медленно поднял на Лёшика заплывшие глаза — Знаете ли, повод был. Повод, да что там повод… Поводище, Алексей! Гигантский такой! — он потряс руками — Здоровенный, как разочарование в человеческой натуре! Я-то думал… — Саня махнул рукой — Что это я прогнившая скотина, я разложившийся эгоист, которому только яства жизни на подносе подавай. Я-то поверил, что ещё зиждется тепло где-то в закоулках вот этого всего вот. — так он обозначил мир — А оказалось, как! — он громко хлопнул ладонями — Саша всё прав, всегда прав. Вот хоть бы раз ошибиться. Нет же! Снова мир — ненасытная вакханалия, масштабные съёмки грязного порно, где все всех имеют, и выбираешь только тебя или ты. ИДИОТ! — он воскликнул и как разочарованный ребёнок, которому сказали, что Деда Мороза не существует — Я поверил, что ты настоящий, Лёша. Понимаешь? Не как все эти свиньи в масках лисичек! Ну ты же, ты же как успел замараться их пакостью, а? Ведь ты ж стоял против этих мусаров ****ых и не лизал мне жопу, когда я тебя вытянул! Ты же в этом Азиуме чёртовом не колол себе, а хотя знал, — он алчно потянул — Знал, что там бесплатная химия! Хасан предлагал тебе, я видел. Ты же Анфиску образумил и ни-ни с ней! Ни взглядом. Хотя я эту стерву-то знаю. Ей дать, что чихнуть. Ну кто это был всё, я, Артур, кто? Ты! — заключил он — И не за кэш, и не за понты. А за что? За что? Теперь-то я не догоняю, Лёха! Ты же свет был, Лёша. — он устало обмяк, отпуская его кофту из тисков своей хватки, понуро отошёл, проговорив как-то угрюмо — И ты же этого сучонка разглядел. Эту пакость одел в талант. А он, только щёлкни перед носом, и побежал, как на поводке. — Саня обессиленно упал на диван, вперив взгляд в пустоту, его взор затянуло тиной, липкой, мерзкой, раздражающей поволокой апатии и искусственной тоски — Хотя он всегда гнилой был, чуял, что кинет меня. Ну а ты… — он развёл руками и диалог его уже был не с Лёшей, бессвязный поток сознания с самим собой — Зачем же ты так со мной… Ведь я… доверял тебе. — он начал всхлипывать, как беззащитный мальчик.   
Лёшик смотрел на Саню ровно. Он не жалел о сделанном. Он знал, что истерика пройдёт, поэтому с терпеливым достоинством сносил все его излияния. Эмоциональные раны затягиваются, надо только потерпеть.
Вышла Анфиса. В руке саквояж. Она положила руку на плечо парню и повторила негромко: «Ты сделал правильно, Лёша». Она ушла, не обещая вернуться. Вслед ей полетели крики Сани в духе футбольного болельщика:
- А! Шмары бегут с корабля. Ну и катись нахер! Я и сам норм! Жил же без вас всех как-то! Всего, ****ь, хорошего! Вот он я, в своей роскошной резиденции, с панорамным обзором на Москву! А у вас, что там видно? Безнадёгу?
В мгновение все рецепторы Лёши взлетели с созидательных до боевых. Так его выбесила инфантильная разнузданность Сани и его утопание в жалости к себе, что ему захотелось дать другу нормального такого леща, чтоб разбудить от морока, которому тот добровольно позволил себя обуять. Но не стал. Лёша слишком хорошо чувствовал, что Саня ещё не готов и закончится всё глупой нелепой грязной ссорой.
Философ разжал кулак и набрал в грудь побольше воздуха. Медленно, словно бы фильтруя, выпустил его через ноздри. Продюсер раскинулся на ковре: не то задремал, не то просто отключился. Эрик презрительно не показывался из кухни, обиженный за изгнание своей любимой мамы. Лёша ещё раз осмотрелся. Наполнил себя духом этого места — тем, что тут происходило и негромко проговорил:
- Было весело.
И сразу же всё словно бы опустело. Высокие потолки модного интерьера стали чужими, Саня остался посреди них в своей печали, как кукла, утратившая индивидуальность. Поплыли белые стены подъезда, лестницы, модели соседей, консьержа, рыб в аквариуме — камера Лёши смотрела на реальность со стороны — многомерные декорации, собранные и наполненные неким неведомым сознанием, и достаточно было включить тумблер внимания, чтобы войти в их сцену, и точно также его отключить, чтобы выйти или сменить сцену.
Лёша, не торопясь, вышел наружу, и двор стал его миром. Он окинул взглядом смиренные сумерки. Они тут же смешались с дождём. Крупными, мощными струями сотен водопадов ливень пронзил улицу. Лёша радостно вдохнул дождь. Свежесть, волнующая и немного пугающая, захлестнула его прохладным потоком серебра с неба. Она так бодрит после временного погружения в сценарии, состоящие из страдания, ревности, лицемерия, неудовлетворённости, печалей и прочих атрибутов, нужных для того, чтобы оставаться в перевёрнутой реальности. Он окунулся в свой свободный простой и прекрасный мир.
В свойственной ему манере Лёша убрал руки в карманы. Немного ссутулившись, кочевник плавно раздвинул мокрое полотно льющейся реальности. Дождь радостно принял Лёшу, как старого знакомого. Обнял прохладно, но тепло. И снова продолжился его путь. Такие же длинные, тонкие руки. Ноги всё также несуразно шагают. Побои с лица сошли. Широкая полоска обварившейся кожи от груди до левой лопатки осталась в память о человеческой злобе. Лёша не обижался — таков уж мир. Хочешь узнать, на, смотри, обжёгся — не жалуйся. Ну, он и не жаловался. Его скулы стали выделяться ещё сильнее. Тонкие губы смочил дождь. Волосы обросли по уши и теперь липли к сероватой коже. Тёмные глаза всё так же светлы и ясны. И никакая бессонница, никакой одичавший мент ни смогли этого изменить. Всё так же открыто Лёша смотрел на мир, вот только какой-то задумчивости в его взоре прибавилось, словно бы, плывя по водной глади, она теперь видел и ту тёмную бездну, что крылась под ней. И это знание теперь легло на него глубоким отпечатком. Он выбежал в мир радостным мальчиком, босыми пяточками по травке. И таким же чистым, но немного повзрослевшим, он так же уходил из него по-прежнему босыми пяточками теперь уже не по травке деревень, а по асфальту городов. Наступал в мокрые лужи. На его теле была всё та же кофта, в которой он появился тут, а в кармане лежал немного поцарапанный приключениями фотоаппарат. Просто человек. Просто где-то в мире. 
Дошёл до дороги. Ему мигнули фары автомобиля. Проигнорировал. Двинулся дальше. Из авто высунулась Анфиса. Окликнула.
- Лёша!
Замешкался. Он не хотел. Вернулся. Дверь открыл не сразу. Сел внутрь. Салон встретил его приятным сухим теплом салона и ароматом, который должен был напоминать свежесть. Вытянул босые ноги, расправив пальцы. Захлопнул дверь. Дождь стал тише. Аккуратно, чисто, без фанатизма, чувствуется прикосновение женской руки. Никаких иконок, никаких лишних предметов, никакого хлама на заднем сиденье. Анфиса провела ладонью по лицу, словно стирая усталость. Зажгла сигарету, приоткрыла окно, выпустила струю дыма. Дотронулась Лёшика мягким касанием своих янтарных глаз.
- Ты знаешь, Инга звонила. — начала женщина — Она придумала тебя. — Лёшик непонимающе нахмурился — Она разработала стратегию или, если хочешь, план, как представить тебя аудитории. Продумала образ, который раскроет твою идею и, знаешь, это действительно восхищает. Мне кажется, она создала нечто потрясающее. Ты станешь одним из её лучших, нет… Самым гениальным, великолепным творением. — глаза Анфисы засияли, как прекрасная молодая Вселенная, впервые наполненная светом звёзд — Только представь, у тебя будет свой канал на телевидении, не федеральный, в меру свободный, который будет транслировать людям свет твоей мысли. Но это в будущем, а начнёшь с монологов. Будешь выступать по стране и миру — доносить ту истину, которая наполняет тебя. Вообрази себе, какие же это грандиозные возможности! Ты сможешь уберечь сознание миллионов жителей планеты от узколобой, прогнившей, алчной пропаганды. Представляешь, — она повернулась к Лёше — Ни мне, ни Саше, ни Артуру, а всем, удастся получить возможность прикоснуться к твоему восхитительному, чистейшему зачатку знания. А потом, может быть, и партию создашь.
Лёша прищурился, вчитываясь в неё. Анфиса же всё больше входила во вкус повествования о том будущем, которое рисовало её воображение. Она взяла собеседника за руку и с жаром, с пылом продолжила — видно было, что она поглощена этой идеей.
- Представь же, какие это влиятельные инструменты! Это возможность смыть отяжеляющую стружку горестей и обрести всеобщую лёгкость. Недовольные люди, которые устали от душного гнёта, идеи потребления, которые задыхаются в шаблонах монетарного сценария и жаждут свободы… — Анфиса запнулась, её грудь чаще вздымалась, щёки раскраснелись, словно от сильного возбуждения, она говорила всё больше волнуясь, это уже была не просто красивая кукла, а личность с характером, что придавало ей сексуальности — Свобода жизни, свобода от офисного марева, несправедливого разделения ресурсов, помешанности на деньгах, мир, в котором уникален каждый, в котором искусство самовыражаться имеет единственную значимость, в то время как камень, который всем вешают на шею с рождения эти лицемеры, отпадёт навсегда. И свобода от рабства, — её лицо преобразилось одухотворенностью — Будет ликовать. Рабства врожденного: долга, чувства вины, обязанности. Рабства плебейского, которое впитал народ с кровью рабоче-крепостного права. Не свобода индивида, борющегося против толпы, а общая свобода, врождённая, как данность — её не приходится завоёвывать. Свобода от рабства мысли и всех ужасающих последствий, что превращают Человека в безликий шаблон. Ты же понимаешь, что рамки, которые навязывают нарочно, как хомут для лошадей — рамки для управления, но они тупиковы. Их наложили правящие, глупые. Они ослепли сытостью и не видят, что, используя человечество, как генератор энергии, они обрекают на гибель всё, цивилизацию и себя в том числе. Они слепы, они уже пресытились вседозволенностью и наплевали на то знание, которое Инга разглядела в тебе, и именно оно станет тем живительным ключом, который пробудит миллионы. Ты станешь их проводником в свободу, а мы, как твои верные соратники, устраним то, что сковывает сейчас. У нас есть люди, Лёша, и не только из нашего круга. Инга говорит, что в самой верхушке, в клубе, в большом, тоже есть несогласные. Они видят иное будущее, не пирамиду с расшатанным основанием, где лишь верхушка пребывает во временной эйфории. Они видят именно будущее понимаешь, а не мёртвую праздность, которая ведёт нас всех в комфортную гибель. Да, многие сгинут, останутся в старом, мёртвом мире. Все эти социальные дебилы, ультрафанатики, финансовые идиоты, но таков естественный отбор, и все мы знаем, что убийство ничего не значит, что это обнуление памяти и только. И таково будущее живое, суровое как правда, но истинное. Ведь мы не рабы! А поведешь всех ты. Сначала русских, славян. Потом Запад, а после Китай, целый мир сбросит шоры. Да, не сразу, да, понадобятся жизни, и, скорее всего, когда люди всего мира пойдут с нами, ты уже будешь стариком, но ты же понимаешь, что ты оставишь первородное семя жизни… Так всё начнётся.
Анфиса сильнее сжимала руку Лёшика по мере того как говорила, и говорила, веря в райское для себя будущее. А потом она доверчиво посмотрела в самые глаза потенциального вершителя революции и продолжила:
- Инга уже всё, всё подготовила. И начнётся это всё с шоу по русскому HBV… Ведь начнётся же? — она вновь доверчиво посмотрела на спасителя.
Тот понял её в одночасье. Как зависима была Анфиса от всего в жизни, и как ей сильно это давило. Настолько, что она готова перекроить всё: людей, режим, мир, лишь бы не брать ответственность за своё собственное формирование счастья. Она стала ленива, а, как следствие, безвольна для того, чтобы самостоятельно строить свою реальность. Проще для неё оказалось оправдывать своё несчастье мифом глобального угнетения. Лёше это не было интересно. Совсем. Он знал, что не сможет ей помочь. Глядя в глубокие карие глаза Анфисы, ощущая её пыл и жар, чувствуя её горячую руку, призванные запустить его мужские механизмы, чтобы восхитить объект желания и попытаться заполучить его, он остался холоден. Он не желал. И в этом и состояла его свобода. Лёша слишком хорошо распознавал манипулятивный арсенал женских инструментов. Он не убрал руку Анфисы, ему было неважно её положение. Всё так же коротко и неучастливо спросил:
- Изменяешь Саше…
Он проговорил как-то неопределённо. Не то спрашивая, не то утверждая. Он понял это ещё по обиде Айзура, мужским началом, которого манипулировала Анфиса, и по той Саниной беспечности, которой защищают себя мужчины чувствующие, но не уличившие неуверенность. Певица даже как-то смутилась. Слова её застали врасплох. Она не спеша отняла руку и вернулась в сиденье. Откинулась. Она медленно возвращалась из яркой мечты в ту самую наскучившую ей реальность. Проговорила в пустоту:
- Медвежонок хороший. Но он — это липкий сахар мира. Мира вчера, где достижения, принципы, ты мне – я тебе. С ними тепло, но душно. А с другими и совсем тошно. Он хотя бы искренний. Вон, видишь, как напился, когда узнал, что ты Арчика сдал.
- Им так лучше. Обоим. — отрезал Лёшик.
- Он никогда не отличался дальновидностью, — высокомерно заметила Анфиса — Поэтому и бьётся в стекло, как муха, чего не замечает и злится. А это и всю его судьбу заключает в рамки под стеклянным непроницаемым куполом близорукости. Но я… Он забавляет меня и греет, но мне нужно глотать воздуха, чтобы возвращаться к нему. Мне нужно чтобы арктическая свежесть свободы, такой что в горах, наполняла мне лёгкие. Мою несвободу притупляет эмоциональная анестезия, которая заставляет меня изнашивать свою душу до такого состояния, что мне нужно ощущать хоть что-нибудь и тогда я чувствую его тепло. Мне приходится почти умирать в холоде, чтобы уют его тепла стал мне нужен. Ты ведь понимаешь же…
Анфиса, не отрывая голову от кресла, перевела взгляд на Лёшу, убеждая его, что он понимает. Но, к несчастью для неё, тот понимал больше, чем хотела сама Анфиса. Он видел за двумерной моделью восприятия, которой завязал её глаза мир искусственных решений.
- Сане нужна забота. — серьёзно обозначил странник, он не был в диалоге, он не строил общее решение, он уже был в мире своего дождя, ей казалось, что он с ней строг — Я позабочусь о нём и дам это шоу, но только, чтобы он понял, что всё это херня. — Лёша прервался. Задумался. Словно бы опомнившись, что ещё Анфиса же тут рядом есть, сказал. Он наконец посмотрел на неё. Его голос уже был более тёплым — Ты не изменишь чужой мир, Анфиса, только свой. Мир — это ты. Пока ты помнишь об этом, у тебя всё в порядке. Пока ты сама являешься источником своего счастья — ты счастлива, и ты согреваешь свой мир, которым и являешься. — он ещё немного подумал — Просто позаботься о Сане. Знаешь, я хотел уйти на днях, но у меня осталось одно незаконченное дело. Я не сделал свободным его. Я не могу быть рядом всегда. Я раскрою ему глаза — я дам это шоу. Он остро нуждается в любви. Пожалуйста, подари ему Любовь, и ты сама станешь счастливее. Вот увидишь. Просто будь искренней. Не лги миру, что хочешь его изменить, ведь мир любит тебя, так же, как и всё вокруг. Ответь ему взаимностью — полюби и ты себя как мир тебя, и всё встанет на свои места.
Анфиса разочарованно поджала губы.
- Опять смириться и искать утешение в маленьком.
- У тебя есть вся свобода мира, — ответил её собеседник — Пока ты не поверишь в обратное. Разве этого мало?
- То есть, ты хочешь сказать, что достаточно просто верить?
Лёшик нахмурился:
- Ты же видишь, что это не просто. Тебя, как и Яну убедили, что мир — мал, но это не так. Он огромен и прекрасен! В нём есть чувства, в нём есть радость и боль, надежда, жизнь. Он твой и каждого. Не принадлежит, не завоёвывается, он в тебе. В тебе всё, что ты хочешь — свобода, любовь, свежесть, воздух. И в тебе же всё, чего ты боишься — смерть, гибель, духота, узость. Чем обернёшься, то и будет. И настолько же, насколько удивительно всё это чудо вокруг, настолько удивительна и ты. Твоё начало с миром — одно. — Лёша снизился до ласкового тона — Тебе не нужно ни с кем воевать, тебе нужно полюбить… себя. — добавил он — Ведь чудесный мир — это ты. Ты просто забыла, а тебе никто не напомнил, вовремя не разбудил.
По щекам Анфисы потекли слёзы. Словно в медитации, закрыв глаза, она слушала, что говорит Лёша, и, когда его слова дотрагивались особенных точек её души, она вздрагивала, её дыхание учащалось. Она не видела мир со стороны, с которой показал Лёша и не знала о нём. Не хотела узнать. Айзур хотел, но не Анфиса. В отличие от него, знакомого с реальностью, которую можно прогибать под себя, а, следовательно, познавшего погрешность иллюзии нерушимости физического, её формировал мир готовых искусственных решений, а потому слова Лёши ей звучали сказкой из далёкого леса, которую она где-то слышала, но ей было лениво её понять, ведь это неминуемо наложило бы на неё ответственность принятия решений за присутствие радости в себе. Анфису это пугало. Увидев тот большой мир, который начинался по ту сторону дождя, такой же шумный, бурный и поглощающий целиком, она вздрогнула и скорее побежала в свой красивый похожий на «настоящий» мирок, где нельзя было ошибаться и запрет даёт разрешение бездействовать. Но сейчас, во вре;менном трансе, она замурлыкала, как от приятной идеи, которая коснулась её души, погладила её и сделала ей хорошо. Для неё это было, как выпить чашку целебного отвара, а потом снова перейти на Колу, да просто потому что так проще, так она привыкла, так ей удобнее, пить приятный убивающий микс химикатов, вместо горького живительного напитка.
Наконец, женщина открыла глаза и глубоко вдохнула ртом воздух, точно вынырнув из омута. В её обычно мутных за ветхим сном зрачках теперь виднелся свет. Из глубокого, но угасшего агата, они превратились в чистый янтарь, наполненный солнечными бликами. Это было временное улучшение. Она не знала об этом. Бодрящая свежесть ворвалась к ней в грудь, но лишь чтобы уйти. Лёша знал об этом. А потом Анфиса так легко, по-детски хихикнула, словно увидела что-то простое в чём-то слишком серьёзном. Лёшик обернулся. За окном стоял Саня. Мокрый, потасканный, побитый и неприкаянный. Дрожащий от капель дождя, забиравшимися под тонкую футболку, босой и с извиняющейся мордой, он так походил на маленького растерянного медвежонка, что тут уж и Лёшик не устоял от доброй усмешки. Ещё некоторое время Лёша помедлил, чтобы проучить друга. Как рыба в аквариуме за стеклом тот начал просить о прощении.
*     *     *
Многоэтажное здание с окнами вместо стен по-прежнему возвышалось непреступным маяком посреди неукротимо бушующего океана московского шторма. Его тёмные, почти что зеркальные стёкла надёжно скрывали в своих покоях двух путников, застигнутых не врасплох, но в особом состоянии.
Единство.
Просторный зал известного в Москве продюсера Александра Сутоницкого преображал своим загадочным присутствием мягкий голубоватый свет. На вечер резиденция превратилась в надёжный перевалочный пункт посреди одного из миров на бескрайних пересечениях гигантской Вселенной, масштаб которой столь обширен — и не разглядеть в нём двух маленьких её частиц, настолько крохотных, что проблемы их были величиной не более, разве чем с Жизнь. Саня уже принял горячий душ и с мокрой головой, в халатике безобидно сидел на краешке своего дивана, попивая из чашки обжигающий чай. Он был трезв. Никогда раньше в своей жизни не был он трезвее. Ясно, словно бы со стороны, видел всего самого себя со всеми своими слабостями и достоинствами тоже. Загадка Божественного творения, этот милый, такой отважный и вместе с тем испуганный медвежонок не знал, что с собой делать. И пока он просто мирно грелся после бури, пытаясь запечатлеть, продлить и сохранить ощущение вселенского покоя.
- Прости, я должен был предупредить тебя об «Океанике» раньше. — проговорил Лёшик. Он стоял спиной к Сане напротив окна, мыслями утопая в неистово крупных каплях. Он весь пропах этим дождём. Ещё с детства. Таким дождём, когда он кажется может смыть тебя, но тебе не холодно и не страшно — ты сливаешься с ним, ты становишься частью его, ты льёшься с каждой крыши и проникаешь в каждую расщелину, сливаешься с материей и вдыхаешь город. Так же сейчас и Лёшик, сливался мысленно с каждой каплей этого ливня. Он продолжил — Артуру тесно тут. Я увидел, что он умирает, а на «Океане» его подтолкнут к тому, чем он является. Не облепят оболочкой того, каким мог бы, а по-настоящему. Ты сделал, что умел, но просто нужен другой ключ.
Саня подошел к Лёше и легко хлопнул его по плечу:
- Лёха, да всё как надо ты сделал. Ты думаешь, не видел я что ли, что Артуру другое надо… — он замешкался и махнул — А, да хрен я знаю, что. И не знал, не видел, чем он может стать без килограммов понтов этих. А отдавать Океаникам или в подобные… Эх, — он собрался с духом — Да что греха таить, зассал я. Стрёмно мне стало, что он таким большим будет, что станет смотреть на меня свысока, типа — вот, кем ты не смог меня сделать.
Саня умолк.
- Не жадничай, Сань, мы часть большо;го, а не его противопоставление. — усмирил Лёша.
Саша так и остался стоять рядом с Лёшей. В этот вечер его неожиданный друг был немногословен. Они вдвоём замерили у окна, и как дети смотрели на удивительный мир за стеклом, где было многое из того, о чём они смогли в этот вечер забыть. Оба ощущали тёплую и тихую радость, словно бы слились с океаном. Они увидели весь город, всех его жителей, и себя — маленькие протоны энергии, что несёт по дорогам, тоннелям и переходам. Они видели каждого и принимал каждого в этом мокром, оглушительно бесшумном городе. Вместе они стали едины. С собой. Друг с другом. С ливнем.
Мягкий голубоватый неон стремительно замигал разными оттенками и переливами. Тьма сгустилась. Город исчез. И только ритмичный, пульсирующий свет увлекал по временны;м пространствам, рассекая пределы материи, физики, космоса. Вселенский ритм достиг пика своей скорости, усилил перебивки ударных до предела, достиг максимума мощности и завершил напряжение полёта гулким FX-ом, а потом мягко рассыпался по звуковому пространству лёгкими нотами-капельками, эхо которых постепенно затухало, смешиваясь с новой абсолютно иной Вселенной. Для двух путников, застывших на маяке посреди шторма.
8. МАЛЕНЬКИЙ ЛЁШИК СТАНОВИТСЯ ПРЕКРАСНОЙ БАБОЧКОЙ
Скажу тебе, премьера намечалась наиграндиознейшая. Пожалуй, давно уже за последние лет –надцать не захватывало ничто так интерес зрителя. Приевшиеся плоской пошлостью шутки комиков, предсказуемые тошнотворные хиты поп-исполнителей, навивающие однообразную скуку произведения мэйнстрим-кино — всё это написано сценариями известными каждой псине от Тимирязевской до Щёлковской. Но только не «Hello my darling»! Это было нечто невиданное. Такого пока ещё не занесли в ментальный шаблон массового восприятия, и люди, затаив дыхание, гадали, что это вообще: шоу, стендап, концерт? А ответ не находился. И поскольку представление (назовём его пока так) манило многообещающей новизной, искушало интригующей формой и влекло захватывающей неизведанностью, то посмотреть собралась если и не вся Москва, то бо;льшая часть её основных каст и сословий точно. Беспрецедентный поток сознания гуру-буддиста, провокационный монолог просветлённого сатирика, иммерсивный экспириенс со Вселенной — как только не называли событие. Всего за две недели маленький Лёшик превратился в самую большую загадку, причём не только в столице. Ни певец, ни актёр, не из тусовки. Кто он? Какую эмоцию от него ожидать, и почему он у всех на устах? Разве что ленивые мыши в своих необременённых телевизорами норках о нём не шушукались. А тот факт, что Лёшик не принадлежал ни к одному продюсерскому центру, ни к одному развлекательному конгломерату и не являлся ни чьим протеже только разжигал интерес. Конечно же, сварливые старики, обличённые в сознание критиков и скептиков (многие из которых были весьма молоды, между прочим) брюзжали, мол всё это большой мыльный пузырь, липа, и, в итоге, все будут разочарованы, как хип-хоп индустрия России была разочарованна дутым St1m’ом в 2008-м, ведь такие деньжища вливают в пиар кампанию, а значит это очередной способ спропагандировать народ. Им парировали контраргументами, якобы, тем интереснее — некто влиятельный решил поменять правила игры. Одним словом, всего за месяц из неизвестного беспризорника личность Лёшика превратилась в самый интересующий Москву персонаж.
За две недели до премьеры грандиозного представления в интернет «случайной утекли» несколько видео, где в какой-то непонятной обстановке Лёшик говорил что-то в своём духе. Там было про социум, Бога, про культуру, про мир и про многое другое. И говорил он просто так, без лоска, даже не видя камеру, а куда-то в себя. Это они с Артуром рассуждали в подъезде, прежде чем вернулись на перемирие к Сане и Анфисе. И, забрав записи с камер наблюдения, Саня их обнародовал для пиар-кампании. За первые же часы капли мыслей Лёшика из этих роликов всколыхнули гигантское море человеческого разнообразия мнений. Как и последующие они разлетались по интернету, а после на долгие годы оседали в архивах мудрецов, становились священным Граалем для юных искателей Истины и многие нетсталкеры ныряли глубоко в дарквеб* в надежде откопать прочие зачатки того Знания, что нёс Лёша. И некоторые находили. Действительно, те редкие отрывки, которые когда-то давно снимали на телефон Саня, Анфиса или Вася, да уже не разобрать кто, потом эти отрезки жизни попадали на «облака», а уже оттуда и в путь по сознаниям. Их-то и выуживали сталкеры, не гонящиеся за сенсацией, а несущие огонь Прометея в тёмный мрак мыслительной лености и духовного невежества. Они исправно монтировали видео, разбивали на части, конвертировали в аудио-версии, а после делились находкой с Ютубом и миром. Абсолютно безвозмездно. Видео удаляли — слишком уж неудобные слова говорил Лёша — но те разбегались стремительно быстро и вскоре найти их было уже не так сложно. Настолько, что некоторые из «выживших» роликов даже попали к одному бескрайне запутавшемуся парню и, взяв его за руку, вывели к свету жизни, а тот вывел из мрака свою уставшую мать и открыл всей своей маленькой семье целый большой прекрасный мир. Помогли они и одному, затравленному старшекласснику обрести свою волю и признать, кем он не рождён быть. Помогли необычному художнику не стесняться своей юной, робкой и тихой, но очень красивой души, отпечатком которой светились его удивительные картины, и ослушаться бестолковых упрёков. А ещё, помогли одной девушке, совсем не состарившейся внутри, но уже потерявшейся и почему-то всё время грустной в комфортной неволе, ослушаться шаблона жизни и сохранить умение видеть чистый мир без злобы. Они наполнили её добрые глаза светом надежды и открыли дверь в Жизнь для себя и своего извечного спутника, ошибочно посчитавшего себя ублюдком человеческого рода, которого она излечила от вселенской тьмы спокойной, тихой радостью.
Но всё это потом, уже после… А сегодня у здания музхолла на Пушкинской площади народ купали в лучах фотовспышек, огнях блестящих платьев и энергетике всевозможных сортов. Тут было и пустое, ничем не подкреплённое любопытство, и живой искренний интерес, злоба, и желание показать неприятие для галочки, была увлечённая отрешенность, всё было. Кроме скуки. И все были. Людей пришло настолько много, что здание пришлось огородить, а охрану усилить. Пришли не только зрители, но и «наблюдатели», те кто прибыл со стороны поглазеть на большую сенсацию и краешком уха подслушать, что же за переполох. Не все любили заочно Лёшика — тут нашлось место и вандалам, которым без разницы за что уничтожать — сегодня они убивают чёрных, завтра либералов, послезавтра длинноволосых — то фанаты дела хаоса. Их даже покупать не надо,
*Дарквеб (от англ. dark web) — скрытая сеть в интернете. В ней, как правило, распространяются материалы, информация или товары, запрещённые законом.
достаточно поводить перед носом подходящим раздражителем. Пришли, конечно, и идейные, и политические, и религиозные фанатики. Эти энтузиасты прутся со своими митингами и протестами с требованиями уважения, соблюдения их гражданских прав — короче, рассказать всем о себе. Сегодня их чувства были оскорблены неуважительным плевком сарказма и сатиры, а потому они «просто пришли выразить своё мнение». Ну и побухать за одно. В общем, поддержать иллюзию свободы выбора в своём государстве. Пришли и те, кто «за» Лёшика, его фанаты — и таких было больше. Целая толпа воодушевлённых его знанием людей. Многие по одиночке, так чтобы не побили, стояли у заграждений или смешивались с толпой. Кто-то и группами. Вот такой живой купол из всевозможных реакций обтекал сейчас средних размеров здание, в котором и должен был стартовать проект «Алексей». Самый же сок был внутри плода. Большая сфера, которая снаружи обросла разнообразием зевак, внутри — ядро.
Первую когорту составляли искренние любители Лёши. Те, которые не преследовали никаких целей. Они заплатили свои деньги, чтобы посмотреть то, что им нравится и справедливо заняли места. Среди них можно было увидеть и молодую жадную до жизни пару, которая искала опору в этом мире, и уже понявших фокус реальности людей в возрасте, засыхающей коре души которых, в ставшем для них жестоким мире, требовалось так немного живительного сока чистой жизни. Там виднелся отец с подростком, который не хотел забивать голову своего сына телевизионно-интернетной чепухой и дать ему шанс делать осознанный выбор.
Второй когортой шли их более состоятельные формы. Те, у кого был доход и похожие ценности. Они, как правило, пришли сами по себе — всё-таки Лёшик был тем артистом, которого «правильные» люди, выгодные для Системы, стыдливо избегают своим затянутым взглядом.
За ними следовали барышни. В возрасте, худенькие, с сигареткой во рту и едким словом для тебя, молодой самонадеянный в своей наивности сосунок. Те, что успели посмотреть жизнь с неприглядных сторон, которые не показывают в школе. Многие из них провели молодость, работая головой под столом депутата или продюсера, но ясность ума сохранили в мере достаточной, чтобы трезво оценивать жизнь и пришли теперь, скорее, ещё раз убедиться, что реальность преломляется одинаково в каждом поколении и одобрительно разделить мысли Лёшика. Были и их более молодые версии, еще не столь утвердившиеся в своих взглядах. Они пришли найти поддержку, что они всё делают правильно. Это были одиночки. Смелые одиночки.
Сюда просочилась такая каста, как революционеры. С ними всё, как всегда, сложно. Часть из них составляли личности, которые всё принимают в штыки. Это слепые ребята, которым нужно разобрать новое, сказать, что оно отличается от их взглядов и убедить всех, что лишь они правы, переспорить людей, попротестовать, порассуждать на корпоративе или на форуме, а потом выпить свой уникальный чай, заодно охаяв алкашей, похвалив себя и с выполненным таск-листом уснуть. Ну это, те, которые играют в спектакле революции в своём государстве, типа Вермунда — им просто запихнуть себя некуда. Вторую же половину составляли самые опасные, скрытые революционеры. Их не видно. Они не кричат про пятое ноября и не агитируют, вот только потом находят мёртвых чиновников и сожжённые здания. Попасть в их круг сложно, вербуют они только проверенных людей. Вот и к Лёшику пришли присмотреться. Круг их действовал на высшем уровне и имел сильных покровителей, таких как Инга, кстати некоторых из них она же сама сегодня и пригласила.
Ну и напоследок тут была больша;я часть культурной Богемы: певцы, художники, режиссёры, актёры, просто пидерасты и все те, кто не мог не показать своё лицо на таком неоднозначном событии, а также те, кто не мог не выгулять своих подруг или жён. Те же в свою очередь изо всех сил тянули улыбки, гомерически хохотали и со всех ракурсов демонстрировали свои новые запчасти тела. Они думали, что тут надо смеяться и иногда угадывали правильно.
Одним словом — массовки было хоть отбавляй, так же как и журналистов, которые паразитировали на потоках информации.
*     *     *
Лёшик сидел в гримёрке. Он не смотрел задумчиво в зеркало, как это делают герои фильмов про великих звёзд, которые проделали тернистый путь к вершине горы под названием успех; их взгляд затянут поволокой, и, кутаясь в струйки тонкого дыма от сигареты, они картинно наносят грим на измученное лицо, скрывая шрамы судьбы, и лишь пропитанные болью глаза выдают их истерзанную жизнью душу; они ведут немного пьяный монолог с самими собой, утопая в модной тоске, смешанной с шизофренией. Короче, так Лёша не делал. Он сел на полу, в углу комнаты, между стеной и гримёрным столиком.  Хер его разберёт, зачем. Так надо, значит. Глаза его самым обычным образом глядели в пол. Он стал пуст в этот момент. Внутри никакой волнительной тревоги. Ни таинственного волшебства, ни невроза. Он превратился в сосуд. Простая оболочка человека, не тронутая индивидуальностью. И это являлось ещё одним из его умений — очистить себя от всего, от шевеления любой мысли, от искры эмоции, от зуда желания, чтобы услышать тот звук Вселенной, Космоса и Мира, который всегда направлял его, открывал Знания и который провёл его этим путешествием. Теперь, сидя в углу крохотной гримёрки, на холодном вспученном линолеуме, в неуютном голубоватом свете, он ощутил, как вновь подхватил нить, которой всё своё странствие стремился зашить рубцы тьмы, калечащие живопись жизни в нём самом, равно как в целом мире. Таковым стало его назначение — спасать творения Жизни из алгоритмов губительной Системы. Мир умело окружил его такими стечениями обстоятельств, которые позволили Лёше в полной мере реализовать собственный потенциал и выполнить свою функцию в глобальном пространстве решений, ведущих к распределению Баланса всего. И только пройдя это, только очистив свою душу от примеси того тяжкого греха, что некогда заземлил его камнем в мире ниже того, куда уходят души, освободившиеся от тяжести страдания, только тогда он смог бы отыскать свой пункт назначения и обрести тем самым единство с той, кого здесь он считал мамой. Подобно гусенице, которой необходимо стать бабочкой, чтобы увидеть небо, Лёше было необходимо просеять свою душу, чтобы та могла вспорхнуть туда, где ей возможно обрести благо созидающего начала — таково натуральное течение жизни. Всё это сейчас слилось для Лёши в единый поток осознания, наполнило его и уместилось в нём, как и до;лжно. Его ум освободился от примеси грубой мыслительной пищи и стал настроен принять Знание в себе — как готов каждый.
Весь фокус в настройке и вере.
С любопытством Лёшик отметил, что ни медведь, ни джин не заглянули к нему перед премьерой. Вероятно, им тут было нечего делать, и они занимали себя чем-то поинтереснее, а, может, оставили место для другого, более подходящего под такой момент существа. В голове промелькнула мысль, что сейчас можно было бы забу;стить* своё состояние, но не тянуло. Хотя если бы под рукой оказался клей или краска, кто знает, возможно, не побрезговал бы. Да нет. Это он так думал за неимением химиката. Будь он тут, даже и не подумал бы. Такое свойство настройки — посторонние волны порой пробиваются.
Лёшик сидел под актёрским столиком и стал абсолютно пуст в принятии своей волны.
В коридоре послышался осторожный стук каблуков. Кто-то подошёл к двери гримёрки и замер в нерешительности, будто бы сомневался, стоит ли вообще заходить или лучше развернуться, пока его личность не обнаружила свою неуверенность. Невидимый гость занёс руку, чтобы постучаться и замер. Ещё несколько секунд самоубеждений, после чего всё-таки раздался стук. Как и шаги, такой же робкий и неуверенный, в надежде, что не пригласят. Ну, Лёшик и не пригласил. Тем не менее, нерешительный невидимка выждал
*Забу;стить (от англ. to boost) — повышать, делать сильнее. ;
немного, повернул ручку. Холодный свет выхватил контур Анфисы. Она неуверенно замерла в проходе, одну ногу поставив в комнату, а второй оставаясь в коридоре. Её волосы были ещё не уложены и одна прядь выбивалась, что придавало ей несобранности. Лицо уже утратило той игривой искры, глаза уже не пленили прежней заманчивой загадкой. Весь образ растерял свою аристократическую магию. Перед Лёшей стояла испуганная женщина, без макияжа, с бледной, совсем уже не мраморной кожей, на фоне которой её раскрасневшиеся от внутреннего волнения щёки, выглядели неприятно. Её фигуру прикрывала бежевая майка, обнажавшая округлые плечи, снизу — узкая юбка чуть ниже колена. Всё это, теперь неуместное, оно её полнило, простило и всячески выдавало. Анфиса одёргивала складки, расправляла, но всё не могла придать себе той свойственной её натуре элегантности, с какой на ней сидела почти любая вещь, как когда-то казалось Лёше. Она осторожно проникла и также осторожно прикрыла за собой дверь. Она сжала руки, которые, очевидно, покрывал неприятно-липкий холодный пот. Она тихим голосом проговорила:
- Лёша, как ты?
А Лёша был не настроен на пустой трёп, особенно с Анфисой, которая, очевидно, пришла с намерением не помочь, а получить. Он молча показал большой палец.
- А-а, ну хорошо. Это хорошо. — потянула та. Пауза задержалась. Анфиса всё пыталась подыскать поводы не выглядеть эгоистично. Не нашла и, в итоге, добавила, как бы извиняясь и в то же время лебезя, и не в силах не делать этого и от того ещё больше ненавидя себя — Ты же решился, да?
Лёшик сложил пальцы в форме нуля:
- Стопроцентно.
- А то я беспокоилась. Вдруг бы ты решил, что всё это не для тебя. — не унималась женщина в попытке оправдаться и неумело перевести беседу — Всё думала, передумаешь ты или не передумаешь. Даже ночью сегодня не спала, и мне всё представлялось, что произошло бы, случись, что твоё шоу отменится. Отменят, я хотела сказать — ты отменишь, потому что всё зависит только от твоей воли. Если ты не хочешь, то ничего не будет. Ты же хочешь, Лёша, да? Ведь хочешь же?
Пока Анфиса говорила, так нелепо убеждая Лёшика в том, что он хочет того же, чего и она, пока Анфиса оставалась так инфантильно беззащитна, Лёша начал испытывать раздражение, перерастающее в самую натуральную злобу. Он глубоко дышал, беззвучно рыча, и разве что когти тигром не выпускал. Он смотрел на то, как наигранно Анфиса пыталась улыбаться, как сжимала и разжимала ладони, как пыталась разыгрывать спокойствие, как понимала, что всё это видно и как сама же себя презирала в тот момент. И всё ради только её личного эгоистичного мотива, который прозрачно видел Лёшик —  как она старалась угодить Инге, чтобы подогреть себе место покомфортней, как ей при этом было неловко использовать Лёшика, но как она не могла не пойти на поводу у своего глупого, разрушительного, ленивого мотива, облепившего её существо сетью, кишащей паразитами. Она пренебрегла собой и поверила, что ничего не значит в мире. Финально приняла выбор остаться зависимой. Она сознательно выбрала страдание, потому что оказалась не готова взять ответственность за собственную жизнь, Она самовольно отдала свою жизнь в распоряжение губительной дисфункции чужеродной программы. И это не было незнанием. Анфиса панически выбрала возложить свою жизнь на алтарь чужой идеи в обмен на такую удобную, все оправдывающую беспомощность. Она выбрала сон. Удобный миф.
Многие люди, только считают, что им нужна свобода — большинство из них не умеют распоряжаться полной свободой выбора. Не умеют не быть рабом.
Всё это Лёшик считал враз и ему сейчас не хватало достаточно свободного внимания, чтобы возиться с её желанием усмирить чувство вины. Лёша был твёрд — он уже показал Анфисе путь, но она его отвергла. Лёша знал, он не поможет ей.
Гостью, видимо, не очень-то успокоили полуответы артиста, но он сидел здесь, в гримёрке и никуда, вроде бы, не собирался уходить, поэтому она более или менее угомонилась. Она не могла видеть, что Лёша здесь для одного лишь человека, которому он мог помочь ещё одним актом проявления Любви, столь же многослойным и неочевидным, на первый взгляд, как его прыжок в потасовку с гопниками — Саша. Многотысячная аудитория, медиа-шумиха — всё это декорации, но только в них Саня услышал бы то, что обычно ему застилала повседневная реальность по привычке. Это было показательное проявление — показать одинокому, потерявшемуся Саше, что мир в лице Лёши способен собрать столь масштабные декорации, чтобы докричаться до одного человека.
Анфиса мышкой вышла, напоследок добив несчастного Лёшу шаблоном:
- Ни пуха. — тихонько закрыла дверь и наконец ушла, освободив от своего присутствия.
«Пусть посидит,» — подумала Анфиса — «Наверное, ему так нужно».
Когда стук её каблуков растворился в пустоте коридора, у Лёши промелькнула едкая мысль, норовившая завладеть его вниманием и отвести от нужной настройки, предполагавшая, что шаблоны восприятия, а, следовательно, и самовоспроизведение в реальности — это потолок Анфисы. Он моментально стёр опасную, вредоносную мысль, чтобы не испортить свой мир злобой. Глубоко вздохнул, возвращая сознание к исходному состоянию и вспомнил главный мотив, который являлся последним штрихом, прежде чем он покинет мир условности — Саня. Помочь ему и продолжить путешествие. Всё остальное не имело никакого значения, и он поверил в это. Стало легче. Тяжеловесные машины-станки по производству злости мгновенно рухнули. Вновь стало легко и просто. Как бы город ни пытался заземлить полёт Лёшика принципом, самоважностью и праздностью, ему всё-таки не удалось. Путник посмотрел на них и продолжил свой вояж. Видно, надо было ему сюда, чтобы выполнить своё воплощение.
В коридоре снова кто-то застучал каблуками. На этот раз высокие, тонкие, колкие шпильки, в отличие от низких, широких каблуков Анфисы. Твёрдый, уверенный, настойчивый и стремительный шаг. Точно такой же, как последующий стук в дверь. Вошла сразу, не дожидаясь приглашения. Конечно же, это была Инга. Сухая, поджарая, волосы плотно заплетены в пучок, в своём фирменном костюме, на губах ядовито-малиновая помада, глаза зловеще подведены чёрным. Совсем непривычно видеть её в таком образе. Что-то первобытное и животное, словно произведение тёмной красоты, она излучала губительную смерть. От неё веяло чем-то очень близким к духу Азиума — как и его Творцов, её отличало достоинство и звериное нутро. Точно поджарая борза;я, замерла в проходе. Лицо сдержанное, хладнокровное. Не выражает ничего. Киборг, который проверяет своего заключённого, она запустила пока ещё не совершенную программу дружбы и механического сочувствия. Внимательно осмотрела Лёшика всё тем же считывающим взглядом верного адепта Системы. На фоне её мраморного, контурно очерченного лица, её скулы, выделялись ещё более отчётливо, чем обычно, что делало всю форму её лица острой и безжалостной.
Подошла. Села на корточки напротив. Собранная, готовая броситься в бой в любую секунду. Прямой взгляд бирюзовых глаз. Система смотрела в лицо жизни. И Лёша ужаснулся. По ту сторону безусловно прекрасного Системного произведения он рассмотрел во, что сворачивается матрица и какую идею несут её служители. Тотальный контроль мысли, уничтожение свободы воли, внедрение чуждой программы в сосуд человека, полное бесплодие, власть тоталитарная, абсолютная и добровольная. Власть, которая не навязывается, которая сама создаёт мысль — добровольный выбор отказа мыслить. Их монополия уже подчинила ресурсы, унифицировала питание, монополизировала СМИ и теперь человек, оказавшийся в их шоу, повис на тонкой нити независимости — мысли — и туда спицы Системы запускали свой металл, чтобы производить жизнь выгодную им и закладывать фундамент на много воплощений вперёд, где человек привязан к мирам неволи и становится куклой в сети гигантского паука до тех пор, пока Жизнь не найдёт способ раскачать его матрицу. Беспрерывный шум в сознании мешает концентрироваться на свободе мышления. Он записывается через аудио, видео и потоки информации, льющиеся со всех сторон. Человек утрачивает свою ключевую способность — создавать мыслеобразы, а, следовательно, теряет воображение и становится заложником Системной монополии, власть которой будет во всём от корма до того, какими идеями оперирует человек. Где регулируемо размножение, купирована способность дарить Жизнь. Тиски синтетики. Как результат, жизнь синтетическая. Не живая. Где любая фраза автоматически становится смешной, если добавить туда форму слова «сосать». Только поначалу побочка возникает такая, как у Анфисы, а пройдёт несколько сотен поколений, и правильная пропаганда настроит мир на подходящий лад.
Лёша почувствовал всё это, и его испуг растянулся не дольше, чем на секунду. А потом так спокоен он стал и добр, увидев, что перед ним всего лишь Ингой предлагаемый сценарий. Сценарий, который призван его направить, как надо ей. Сын Бона так просто улыбнулся, поняв насколько беспомощна Система перед лицом жизни, и скольких бы она себе ни захватила, люди всегда выйдут из неё, пусть и не сразу, но, в конце концов, носитель Знания найдёт себе дорогу. В его глазах просиял свет.
Инга провела парню рукой по лицу. Поднялась. Решилась было уйти. В дверях задержалась. В пол-оборота проговорила.
- Анфиса в тебе не ошиблась.
По холодному тону её голоса было не разобрать то ли «Анфиса в тебе не ошиблась, ты сослужишь нам отличную службу, союзник», то ли «Анфиса в тебе не ошиблась, лох, возвращайся в свой лес». Она подняла взгляд на Лёшу. Там виднелась надежда. Конечно, выдрессированная. Такой сажают на крючок пылающих сердцем революционеров. Лёше была неинтересна её искусственная высокомерная программа, наивно полагающая, что человек сломленный, наглухо закрытый от полноценного восприятия, сможет построить мир, обособленный от природы и синтезировать в нём Жизнь.
Дверь захлопнулась. «Пусть сидит» — подумала Инга — «плоды зреют в своё время».
Прошло ещё минут 10 — 12, когда Лёша услышал мягкие, скорые шаги Сани. Он появился такой радостный, оживлённый, просто влетел в комнату и тут же заполнил собой всё. Его добродушно-безобидные глаза светились радостью. Вся его стремительная живость передавала возбуждение и восторг от грядущего шоу. Он был вдохновлён новым проектом. Саня — это такое дуновение ветра в жизнь того, с кем он сближается, и с лёгкостью он влетел в гримёрку. Увидев Лёшика, сидящим на полу продюсер тут же бросил бутылки, которые на всякий случай захватил с собой, подскочил к другу и стал поднимать со словами:
- Братан, ты че сидишь-то тут, а? Рехнулся что ли? Вот же стул нормальный, садись на него.
Он подхватил Лёшу и стал подымать, устраивая парня на вполне себе человеческом стуле. А тот как-то неловко осел на зад, пытаясь подняться, словно неуклюжая пустоголовая панда, которую можно катать по земле, и стал по-детски отмазываться:
- Да чёт я тут, это, вдохновение искал. Сань, не кипиши.
- Где? На полу? — рассмеялся тот — Ты там кроме хондроза и маразма ничего не сыщешь. Садись-садись давай, Лёша, не выделывайся. — угомонил его, короче, сам примостился на край стола — Ты уже определился, что нас ждёт сегодня? Пики едкой сатиры, исцеляющая мудрость или же воспоминания из солнечной Франции?
- Ma ch;re France restera ; jamais un souvenir chaleureux dans mon c;ur.*
Совсем внезапно тесную комнатку наполнил ручеёк чистой французской, речи такой неожиданной из уст Лёшика, а он сидел, как ни в чём не бывало и смотрел в зеркало, пытаясь узнать, кто там. Саня аж подпрыгнул от удивления:
- Так всё вот это вот всё про маму-француженку, цыгане, рудники… Реально?
- Мы жили в России, — начал Лёша — Не знаю, где он её нашёл. Я тогда слишком мало пожил, чтобы помнить свою родную маму. Он всегда говорил, что она при родах умерла. Не знаю. Я в это и сёдня-то не особо-то верю. Хотя у меня нет воспоминаний, чтобы не верить. Но я не верю. С новой мамкой мы не сжились. Бесило её, что я сын другой женщины. Да и он жаркой любовью не воспылал ко мне. По-русски она не особо, поэтому постоянно эти «D'accord ma ch;rie? Comportez-vous!»**. А про сладкую вату… — Лёшик вздохнул — Он, короче, тогда уехал куда-то.
*Моя дорогая Франция навсегда останется в моём сердце. (франц.)
**Хорошо, дорогой? Веди себя хорошо! (франц.)  ;
На следующий день она говорит на своём: «Лёша, хочешь к папе?». Я ей не отвечал обычно. Ну, бесполезно, потому что. Ну собрала меня, пошли на вокзал. Купила билеты в поезд посадила. Говорит: «Сладкая вата. Все дети должны любить сладкую вату. Я куплю тебе». И пошла. Ты знаешь, что поезд тронулся через пять минут. Без неё. Всё, что она мне оставила какой-то пустоголовый роман про верность и справедливость. Глупая. Сомневаюсь, что это у неё такое невероятное чувство юмора. Ну я и читал его. От корки до, сука, корки. Ну, а уж после всё остальное. Тупые взрослые, дворы, свобода. Меня же на вокзале местная алкашка и прибрала к рукам. Знаешь, я всё бегал, кочевряжился, на людей бросался со своей болью, пока шаман не усмирил её. Но это поверхность. Деревни, леса, пацаны, стройка, клей. Я благодарен ей. И ему. — добавил тяжело, подумав — Он так и не пришёл меня искать. Это только первые три дня ты ждёшь, а потом надо выживать. Или жить. И я подумал потом. Чем бы стал я? Холопом, рабом на привязи чувства обиды, неполноценности, ущемлённости, эго? Да они ж освободили меня из клетки. Тиран, эгоист, сломленный человек — сомневаюсь, что их будущее готовило мне счастливые деньки. Они освободили меня от привязанности и стянули тем самым ширму с иллюзии. И я побежал. Свободно. Легко. Я увидел столько удивительного, чего не видно, когда внутри ты носишь привязанность одобрению, оценке и принятию. Отсутствие верёвки в душе — вот, что делает нас Творцами. И лишает страха. Я бы не знал этого. Это только поначалу я обижался на них. А когда увидел мир, так я спасибо сказал им и сообразил, что сам я себе могу сотворить всё что захочу. И вместо того чтобы всю жизнь впихиваться в коробку одобрений, я в леса свалил. И так клёво, что там я поймал чутьё. И ты Сань тоже пойми, что зависимость от всего вкруг — высший бич рабства.
Возможно, Саша не в полном объёме увидел глубину слов Лёши в тот момент, но он не заморачивался. Он понял вновь одно: этот человек — чудо, а потому сказал лишь то, что в его мире всегда помогало, и своим секретом он стремился поделиться:
- Друг мой, — он помедлил, видно что-то собирался сказать, да передумал — Но прежде, чем ты решишь отвязаться от этого места, я хочу, чтобы ты насладился этим моментом. — он встал и прошёлся по комнате с одухотворённым видом, потянул носом воздух — Вот этой вот самой гримёркой. Вдохни, вдохни эти стены, эту краску, линолеум. Почувствуй её воздух. Так пахнет начало. Чувствуешь? Это так пахнет свобода. Это так пахнут денежки. Знаю, тебе там Инга наплела всего или кто-то её устами, а ты в эту муть не суйся. Не твоё оно, Лёха.
- Инги нет. Это выдумка. Её нет. — многозначительно вставил Лёша, увидевший всю суть этой женщины.
- Загреби себе бабла, чтоб до конца жизни, — продолжал Саня — А там уж весь мир тебе откроет свои двери. Знаешь, сколько раз меня прибалтывали этой религиозно-социальной фигнёй? С ними как — деньги в рюкзак и за горизонт. Ты, главное, про инвестиции не забывай, ага?
Лёшик по-приятельски улыбнулся добродушию своего друга. Он любил простого Сашку, который отыскал собственную формулу «творчество + Система». Добавил.
- А что потом?
- Потом? — просиял тот, он явно понял, но не охватывал такую далёкую вероятность, а потому ответ его был таким простым и беззаботным — Потом мы вот, куда захочешь, туда и двинемся. И открыты в эту ночь, мой дорогой Лёша, для нас будут двери всех заведений, клубов и борделей. А там хоть таджичку, хоть уборщицу тебе найдём, хоть в музее ты её там, хоть в Маке. — Лёшик просто рассмеялся этой доброй, искренней шутке.
Саня снова поглядел на парня, по обыкновению сменив мысль, и между делом спросил:
- Ты текст-то учил?
Пауза. И во взгляде Лёши читалось явное недоумение. Текст? Что? Лёша даже и не думал писать что-то. Он привык говорить потоком Вселенной. Да и Сане было сложно представить его, зубрящим километры сценария. Оба не выдержали, да и как расхохотались ещё сильнее:
- Текст! Учил! — озорно подтрунивал Лёша над эдакой нелепостью.
- Ох, что это и вправду я. — признал свою оплошность Санчез — Уф, Лёха, если ты провернёшь этот фокус, то будешь величайшим импровизатором мира.
- А если нет? — тот не переставал тестировать друга.
- Будешь моим советником. — он просто подмигнул.
- Ладно-ладно, — снял напряжение Лёша — Я готовился.
Саня понимающе кивнул и похлопал его по плечу. Напоследок, Лёшик дал ему краба и сказал:
- Саня, мы молодцы.
Мужчина крепко сжал руку в ответ:
- Это только начало, брат. Только начало.
Он ещё ничего не знал о решении Лёши, его сейчас окружили беззаботные леприконы, весело пляшущие со своими колокольцами, и приняли в хоровод. А Лёша знал. Он всегда знал, что будет.
Лёша остался один. Он действительно готовился. Только не так как представляют. До самого последнего момента Лёша не представлял, с чего начнёт, к чему придёт и чем закончит. Для него это было такое же приключение, путешествие в поток сознания. Он ни хрена не продумывал захватывающее риторическим вопросом вступление, не размышлял о ювелирной красоте фраз и о том волшебном флере, который оставит его выступление и зачарует весь зал. Он шёл поговорить с одним человеком, которому нужно было чтобы с ним поговорили.
А заодно и с остальными людьми.
*    *    *
Погас свет. Зал укутала таинственная неизвестность. Никто из зрителей не представлял, чего ожидать, а потому с особенным интересом каждый пытался отыскать хоть какие-то подсказки на сцене, на стенах и даже под потолком. Некоторые проверяли, нет ли чего под сиденьем. Перешёптывались. Строили догадки. Сверяли часы. В первом ряду расположилась вся команда Лёшика: Инга, Яна, Анфиса и, конечно же, Саня. Чуть дальше, меж зрителей, можно было заметить немного растерянного Артура и бритый череп Васи, который разумеется не мог проигнорировать набирающего популярность кореша и пришёл посмотреть на своего брата по стае. А ещё, рядом с ними можно было разглядеть и завороженного Кактуса, раскрывшего свой малозубый рот. Тимур и Никита не почтили «кинувшего» их бойца.
Вечер начался.
Лёша замер у занавеса, в ожидании команды выхода. Он не дрожал. Его сердце стучало также как стучало и вчера перед сном. Руки оставались абсолютно сухими. Он крепко сжимал микрофон. Его разум оставался чист, а сознание ясно. Он отчётливо слышал звук, который должен был транслировать из Вселенной в мир.
Он начал.
;
*    *    *
Распахнулся занавес, сошёлся свет прожекторов и весь мир заметил Лёшика. Фокус целого мироздания сошёлся на этом небольшом человеке и увидел его. Его больше не рассматривала гнетущая тьма леса в ночном поезде, его больше не проглядывала реальность на дне машины под ногами ментов, он больше не расслаивался на воплощения — вот он, полностью собран и сфокусирован — Лёшик из неизвестного города, из неизвестного леса, сын мира, дитя Бога. Заметив весь мир в себе, весь мир заметил его. И наполнил. Познанием, которое составляет и запускает в работу механизмы того, что мы зовём здесь реальностью. А поскольку Лёше был чужд принцип «Владеть», он отдал весь мир людям, которые каждый создавали свои собственные миры, все вместе конструируя один больший общий мир по своему усмотрению. Его голос понёсся по залу. Не скромно и не вызывающе. Не робким колокольчиком, но и не громовым рокотом. Стал инструментом и формой Вселенной, нитью единого полотна, которое ткали миллионы незримых ткачей миллионы лет, дополняя его кружевами всеобщего знания и отлаживая механизмы станка, который направляет иглы. Молодой и одновременно взрослый. Несерьёзно-весёлый и преисполненный суровой правды. Близкий, как самый надёжный друг и чуждый, как самое отдалённое божество. Его речь подобно тончайшей работе искусного творца расцветала цветками сакуры, раскрываясь в умах, и вспыхивала лепестками самых ярких образов в воображении слушателей. Нежным прикосновением она дотронулась души каждого и в каждом нашла своё место. Потекла мощной горной рекой или зажурчала лёгким юным ручейком, наполняя собой всё существо Человека. Она коснулась каждого, даже самой незамысловатой, самой неуместно раскрывающей рот спутницы солидного господина, и будто отмыла людей от того налёта серьёзности и самозацикленности, которыми они испачкались; стёрла с их очков, которые заслонкой им поставили Системные принципы, всю муть, и теперь они замерли, удивляясь, как могли они столь легко уснуть и не замечать этого. Всё прошлое стало им в диковинку, и, вспомнив своё настоящее, они вертели головами, не понимая, что произошло с ними в последние пять, десять, пятьдесят лет, в последнюю жизнь. И смысл слов был понятен каждому, но доступен только тебе. Он был отталкивающим, мерзко-грязным, как комок дряни, которую ты вытаскиваешь из носа и вытираешь о салфетку, и вместе с тем первозданно чистый, как чисто самое первое существо, коснувшееся своим присутствием земли. Извращённо-запутанный и предельно простой. Многогранный и прямолинейный. Не пойми откуда взявшийся, словно всегда был под рукой — вот, чем стал смысл, обличённый в форму из слов Лёши в том зале. И не стало пространства, и время перестало нести свою привычную функцию. Чистый, неосязаемый диалог в форме вербального монолога. Лёша говорил со всеми и одновременно с самим собой, равно как с чем-то, что выше в самой совершенной форме его воплощения. И никто не помнил начала этой речи, как если бы текла из этого источника. Подобно великому «Ничто», была всегда и в какой-то момент стала «Всем», превратившись из лоскута пространства, не наполненного смыслом во Вселенные удивительной красоты. И финала ей не обрести. Все они, включая Лёшика, слились в бесконечном моменте вечности, пронёсшемся вмиг. И Лёшик не помнил, что он говорил, какие рожи корчил и как кривлялся, он не пропускал через фильтр осознанности речь и не штамповал её Я-клеймом — он был потоком свободной бесконечности в тот вечер.
А когда он закончил и речь его вуалью осела на зале, всё замерло. И все застыли. Молчание момента обвило каждого, не выпуская обратно в тот мир, где напыщенные скептики в бесполезной попытке старались бы разобрать фразы, а механизированные манекены социума тщетно выбирали бы подходящий шаблон, куда втиснуть сбитую программу. Новое существо явилось к Лёше. Ему явился гигантский, мудрый спрут. В разы больше медведя и намного могущественнее джина. Лёша высвободил его из заточения в собственном футляре, и тот устроился над сценой. В благородном мраке переливался он всеми оттенками, доступными в спектре восприятия человеческого зрения. Приглушённым мягким сиянием мерцал изнутри. Его наполнял то винно-гранатовый, то бархатно-океанический. И всё его существо окутывало облако светящихся мотыльков. Своими большими глазами спрут отражал Вселенную, своими многочисленными щупальцами он касался души каждой, а когда он её касался так спокойно и тепло ей становилось, точно первородная радость и безмятежность снова наполнила дух, а вся тяжесть былого мира превратилась в нелепый сон, который и в голову-то брать смешно — настолько незначительным пал навязанный мир перед лицом космического начала, поглотившего вечер одного зала. И душа, которой коснулось щупальце, тоже начинала излучать то мягкое свечение — каждая своё собственное. И, вскоре, всё тёмное до этого пространство наполнилось жёлтыми, зелёными, оранжевыми и всевозможными переливами, превратившись в разнообразие мотыльков.
Вот чем стала речь Лёши в тот вечер.
А после каждый светлячок разлетелся. И речь Лёши, и идея его, и посыл всесмывающим дождём потёк на улицы города, захлестнул переулки и разумы, стал путеводным огнём для многих и спасательным кругом для большинства, он открыл двери и смёл преграды, часть его попытались положить в свои пропахшие гарью печи СМИ, которые старались извратить идею в своих целях, но так жёг огонь её, что просто не прижился в узких рамках и разошёлся по книгам и интернету, стал настолько явным и очевидным, что его было легко просмотреть, но стоило сфокусироваться чуть пристальнее, приложить немного усилий, чтобы уловить момент, и тогда весь смысл раскрывался в полной мере, наполняя собой, расставляя весь хаос на место и даря покой, подобно переплетениям мощных щупалец могущественного спрута, что, казалось бы, так запутались, но каждая из которых знает своё начало и имеет чёткое применение её обладателя.
Когда же Лёшик закончил, это не стало финалом. Он просто ушёл. Невозможно было уловить момент точки, потому что точку не поставили и все, кто находился в зале в тот момент, включая осветителей, операторов и весь персонал, все забыли про физическую реальность. Всё замерло. Родник бил, несмотря на то, что сам Лёша ушёл. Настолько мощный поток энергии высвободил он, что люди не могли так сразу сузить его фильтрами своего сознания. Некоторые так и не приняли ставших тесными механизмов Системы и открыли для себя абсолютно иной восхитительный мир. И даже, когда Лёша оказался за так и не опустившимся занавесом, когда всё замолкло, и он сам стоял на заднем дворе, присутствие его мыслей по-прежнему жило. И были это, пожалуй, самые искренние, самые чистые аплодисменты в Москве за много лет — аплодисменты, которых нет. Вот чистейшие эмоции. И если бы явился сюда такой жнец, который собирает энергию эмоций, он бы сейчас непременно пировал — поживиться в этом океане можно было сполна и отложить на несколько воплощений вперёд. Но он не пришёл. Его отпугнула та мощь, что олицетворял собой великий спрут, а потому не тронуты остались дети Божьи в тот вечер алчностью обжорства паразита.
Возможно, и тебе удастся узнать сказанное Лёшиком в ту ночь, если внимательно прислушаешься к шёпоту реальности, рассказываемому устами её прекрасных созданий — ставших бабочками или иными удивительными существами.

 
9. ПОЛЁТ УДИВИТЕЛЬНОЙ БАБОЧКИ В БЕСКОНЕЧНОСТЬ
Улица пахла несвежим мясом, смешанным с дешёвым кофе, низкосортным табаком и опостылевшей работой. Лёшик стоял на самом дне каменного колодца, наблюдая, как прямо у него на глазах множатся этажи высоток. Он не любил курить, но всё-таки достал из кармана сигарету, которую припас на один из таких случаев. Странник устало выдохнул дым. Он стал — обесточенный протон сейчас. Расслабленно облокотился спиной о шершавую стену, как усталый повар после шумного банкета. Зашуршал тлеющий фильтр. Лёша настороженно осмотрелся. Что-то было не так. Он отнял обёрнутой бумагой табак и стал внимательно вслушиваться в реальность, ловя нужную нить в разнообразии запахов, окружавших его. Его неисправный, непочинимо сожжённый химией нос слишком хорошо знал этот аромат. А в следующий момент Лёша почувствовал мягкое прикосновение, едва ощутимое, как прикосновение лёгкого ветра. Чья-то рука, па;хнувшая конфетами и леденцами, легла ему на плечо. Человек встревоженно обернулся. Он знал, к нему пришёл джин, но с иным, прежде неведомым ему оттенком. За его спиной выросло тёмное хищное существо со зловещей улыбкой на всё лицо. И принёс он с собой энергию безграничную и свирепую, необузданную, готовую без жалости ликвидировать. Лёша её не ведал в себе в том объёме, в котором она начала стремительно наполнять его сейчас. И она его страшила. Вместо эфемерного красочного джина ему явился злой дух. И существо это было на стороне человека. Всё тело его утопало в безвозвратно чёрном, глаза по-акульи взирали на город, а тёплые пухлые ладошки стали длинными, тонкими пальцами-спицами, обхватившими Лёшу. Они направляли его намерение. Казалось, что сам дух слился с многоэтажной стеной и стал стремительно расти по ней вверх, вбирая в себя город. Вся холодная, свирепая сила сейчас, как по водостоку, стекала в Лёшу, делая его самого хищником, по мере того как джин рос, и его улыбка становилась всё более пугающей. Он, словно бы напитывался силой этого мира, словно бы втягивал в себя всё то, что способно было стать оружием. А после он отклеился от дома и взвился над Лёшей, расправив свои смертоносные пальцы-иглы. Он готовился к атаке. Лёша ещё не знал для чего, но ощущал — перечить не надо. Джин знал, что делает. В одной связке они оба сейчас стали в руках у мировой силы — той самой, что некогда выбрала своим инструментом Сашу, но, если Саша был всего лишь исполнителем, всего лишь механизмом, запустившим глобальный процесс, то Лёша явился истинным ключом. Он был не в руках у силы, он был самим олицетворением силы, призванной устранить дисбаланс. Воплотившись в своей полной форме, Лёша высвободил могущественную энергию, олицетворением которой стал спрут. Он выполнил своё земное предназначение, чем открыл себе и своим мистическим спутникам двери к ещё большей мощи. «Может быть, не…» — попыталось возразить завладевающему им тёмному могуществу миролюбивое сознание Лёши. «Тихо, тихо.» — звучал зловещий шёпот джина, пресекающий любой корень сомнения. Дух обхватил Лёшу за плечи и стал един с ним.
И джин повёл своего напарника по переулкам, ловко лавируя меж прохожих и преград в виде разгружающихся грузовиков, курящих грузчиков, разбежавшихся овощей, снующих с сумками еды курьеров, разбросанных кирпичей и всего, чем обычно высыпается город. Он повёл его через кварталы, через пересечения человеческой психики и физических воплощений взаимодействия нейронных сетей, Лёша не замечал ни звучащих вслед ему матов, ни летящих окурков, ни выливающихся из кабаков отходов — он продирался через заросли недовольств, наросты жалоб и кучи неудовлетворённостей… туда, где человеческая реальность сгущается, превращаясь в клубы неосознаваемого, неосязаемого и неизвестного человеческому восприятию. За облака мглы, которыми окутывает иллюзия вокруг. Только так, в форме своей полной силы, кочевник смог проникнуть за её пределы. Он проник в Ничто, где обитал тот, к кому вела его Сила. Лёшика наконец впустили туда, где ему можно.
*    *    *
Рамзес стоял около мясной лавки, точно так же, как и несколько минут назад сам Лёшик, облокотившись спиной о шершавую стену. Согнув в колене одну ногу для опоры, он смотрел на узкую дорогу проулка что-то обдумывая. Его лицо выражало сосредоточенную отстранённость, за ширмой которой преобразовывались мысли. На поверхности же он вполне осознанно и даже с какой-то увлечённость чиркал спичкой о небольшой коробок, высекая крохотные искорки и делал это так аккуратно, чтобы не разжечь малюсенький кусочек дерева, сохранив его в целостности. Судя по множеству обугленных трупиков дерева, валявшихся возле его подошвы, ему это не удавалось. Толстый здоровый мясник в пропитавшемся жиром фартуке встревоженно забежал в лавку, словно перед дождём, спеша укрыться от грядущей бури. Рамзес внимательно проводил того взглядом, создавая видимость присутствия в реальности. И продолжил дальше стоять в своей форме полицейского.
Так и застал его Лёшик, готовящегося к буре, предчувствие которой витало в воздухе. От мента разило самой пакостной, самой мерзкой тварью в мире. Это был Рамзес. Как и прежде, Лёшик не разбирал его лицо — он так стремительно сжирал пространства, приближаясь к своему антиподу, что не различал детали, но сомнений быть не могло — этот липкий, неприятный сгусток энергии, он не спутает ни с чем. Точно также, как и тот привкус, холодящий, словно мокрота в горле, смешавшаяся с кровью при жестоком бронхите — он знал его отлично.
Рамзес увидел его. Он стоял посреди опустевшего холодного проулка, пропахшего вонью местных жизней. Рамзес не удивился. Он всегда ждал этой встречи в непредвиденном месте, и ожидаемая неожиданность случилась. Он внимательно всмотрелся в силуэт Лёши. Теперь его светлый антипод смотрел на него не окровавленным, затравленным зверем — он смотрел на него существом, преисполненным силы, тем самым, которым его опасался Рамзес, которым он ему старался не дать явиться, затоптав в пыли шоссе, чтобы сохранить единственную форму их существования — его собственную. Он стремился подтолкнуть Лёшу к забвению, каждым своим поступком, каждым своим убийством, каждым своим истязанием над его природой Живого — он взывал к его ненависти, той что смогла бы озлобить Лёшу и тем обнулить его начало.
Лёша стоял, Рамзес смотрел. Лёша напитывался, Рамзес считывал.
В пересечении миров они встретились. Буря нарастала.
Ветер утих. Небо налилось тяжестью. Всё молчало. Мясник, почуяв что-то неладное, захлопнул двери от греха подальше. Пряча тревогу за сердитостью, глянул в окно и для пущей верности задёрнул шторы. И заперся на замок. Как если бы эти атрибуты безопасности смогли бы его уберечь от нарастающего стихийного столкновения. Реальность протянулась между ними. Только один голубь, который мог показаться храбрым, если бы он не был просто глупым, сновал туда-сюда, хотя все его кореша давно уже поспешил смыться и спасти свои голубиные задницы.
Апокалипсис для двух отдельных миров приближался. Они смотрели друг на друга. Не врагами. Взаимоисключающими формами сущего. Лёша смотрел, понимая всё. Рамзес смотрел, понимая всё. Всё смотрело на них, понимая само себя. Каждый смотрел и ничего не делал, в ожидании грядущего зверства, которое должно поставить точку в череде выборов одной жизни и решить, кто её несёт — Лёша или Рамзес. Там прошло, наверное, минут пятнадцать. Даже мясник уже стал поглядывать из-за шторки, мол давайте уже порешайте друг дружку быстрее — это вам тут пляски, а мне ещё торговать надо.
И обличённый в роль полицейского попятился. За спиной его антиформы возник огромный чёрный медведь. Сутулый и грузный. Тяжело дышит, глаза налиты кровавым цветом. Совсем уже не тот ленивый, добрый приятель со стаканчиком виски, с которым можно посидеть после работы. Демон, лик гнева природы, пришедшей с намерением уничтожать. Чистейшая ярость вырывается из его пасти, окутывая всю морду облаком пара. Его массивное тело стало в разы крупнее, чем раньше. Такое большое, что способно заполнить собой весь мир, если бы он только этого пожелал. В круглых ушах болтаются две пирамиды на нитках, какие-то индейские обереги. Шерсть стала жёсткой. На ней виднеется уже совсем иной окрас — предупреждающе острые треугольники вместо привычного контура. Зверь степенно осмотрелся, опустился на все свои четыре лапы и кровожадно облизнулся.
Рамзес сделал шаг назад. Его обдало той мощью, что исходила от Лёши и его ду;хов. Словно бы он посмотрел в лицо надвигающегося шторма, понимая, что вот-вот захлебнётся. Стихия неумолима. Она сломит его, как ярость природы стирает с лица Земли высокомерие человеческих городов. Рамзес чиркнул напоследок спичкой и разжёг пламя.
И началась погоня. Духи последовали за ним. Десятки обтянутых кожей барабанов гремели вокруг. Будто племя диких аборигенов гнало заразу из своих лесов. Они задавали монотонный ритм, и были не намерены щадить. Улицы слились в поток, что стремился накрыть крупицу, решившую себя Богом — природа явилась безжалостной в своём слепом гневе. То была дикая травля.
И поначалу казалось, что Рамзес легко и проворно затеряется в сложной системе городских коммуникаций. Он ловко нырял из подворотни в переход, сокращал дороги и соединял мосты. Но Лёшик, духом ставший, не спешил. Он дал фору. Он знал, что нагонит. Лёша с наслаждением расправил плечи, ощущая, как прилив энергии растекается по его позвоночнику. Он впустил неукротимую мощь космического масштаба. Он более её не страшился. Это была охота — дикая, смертельная, первобытная охота. В ней слилось истинное человеческое вожделение и упоение силой. Колдовство злого духа, что не ведает преград из физических блоков. Безжалостная кровожадная жажда крови медведя, готового рвать на куски плоть и обгладывать кости, сжирать кожу и глотать мясо, охотника, который позволил своему эго посчитать себя превыше природы, и он теперь платится за высокомерие разодранными органами.
И лишь по началу медведь запинался о громоздкие, неуклюжие здания, спотыкался о фонари — тяжелому хищнику было непросто поймать юркую рыбку в океане. Но гнев природы уже опасливо навис за спиной у Рамзеса. Пока он ловко избегал его, но это было лишь вопросом времени, которое он безрассудно, панически оттягивал, чтобы погрузить свой народ в похоть и алчность ещё на несколько лет. Но пара десятков лет — мгновение на ладони Вселенной, и она неизбежно настигнет и смоет переоценившую свои достоинства частицу.
И с каждым падением, с каждым подъёмом все эти многоэтажные здания, многометровые дворы, бесконечные тоннели метро, все они выстраивались для гончего в одну гибкую, извилистую линию, которая участливо направляла Лёшика и старалась стряхнуть Рамзеса. А тот держался плотно — всеми своими лапками он прилип к этому слою реальности. И бежал-бежал-бежал. Всеми возможными способами. Сначала трусливо, надеясь отыскать лазейку и ускользнуть от океанического гнева, как Человек, который всё пытается найти обход, всё верит, что его злодеяния проскользнут незамеченными мимо Бога и ему удастся спасти свою жопу. Потом бежал инстинктивно, как таракан, что лезет лишь бы его не прибили, расталкивая всё вокруг, который спасает не гордость, который старается растянуть своё пребывание в жизни. А потом он бежал бесцельно, как машина, как робот на автоматической системе, ощущая, как силы его покидают, как садится батарейка, а под конец и вовсе замедляя шаг. В каждом воплощении бегства, предчувствовал он приближение финала, который должен был распутать вековой узел, затянувший светлую и тёмную форму на множество воплощений. После многолетней гонки, силы Рамзеса иссякали. После заточения в миллионы лет ярость Лёши бурлила. Чем ярче Лёша ощущал приближение своей цели, тем злее становился оскал чёрного медведя, тем страшнее мерцали глаза джина. Хищник уже обнажил свои клыки, а дух расправил пальцы-лезвия, готовые вонзиться в жертву. В воздухе запахло кровью. Рамзес знал, его вот-вот настигнет погоня. Его бегство в эго оказалось также безысходно, как попытка горожанина спастись от хищника глубоко в джунглях.
Хотя и измотан, но хитёр был Рамзес. Его бегство было терпеливым ожиданием. Он ждал, когда Лёша примет силу способную уничтожить всё. Осознавая, что сам может пасть под её напором, Рамзес избегал того сценария, но в нём крылся истинный ключ. Приняв решение нести гибель, Лёша отрицает своё созидательное начало и является Рамзесом. Сохрани своему антиподу жизнь, Лёша приемлет принцип созидания. И Рамзес обнуляется.
Неизбежность их финала на отрезке реальности застигала Рамзеса и Лёшу в очередном переулке между мусорными баками — грязном, вонючем и ничем не отличавшимся от того, в котором всё началось, хотя вполне возможно это и был он, да, скорее всего, это он и был — в нём они встретились, и всё началось, не сегодня, а в самом начале и так они и гонялись друг за другом, а поскольку в преследованиях их минуло много жизней, то и не узнали они пункт своего отправления, равно как и прибытия. Да, тут снова была мясная лавка, а в ней должен и мясник ворчать, а, значит, наверное, определённо точно, тут всё и началось в одной из многочисленных, зеркально похожих друг на друга ячеек города.
Бег замкнулся. Встреча животного нутра и человеческой изворотливости. Борьба бескомпромиссной сыворотки и адаптивной бактерии. Средство настигало вирус. Вот он — измотанный, обессиленный Рамзес стоит. Сзади бесконечные дворы, за углом слышится гул дороги, сверху редкие капли дождя. Он опустил голову. Без надежды. Без просьб.
Погоня кончилась. Лёшик настиг самого себя.
Рамзес более не сопротивляется. Он упал на колени. Он не просит и не раскаивается, он не надеется. Он просто есть. Он знает, что исход столкновения обречён, как обречены жертвы садистов, уже поняв, что им вот-вот полоснут пилой по горлу и отрежут голову, и в луже крови и вони они обретут свой конец. Так и Рамзес ощутил, что вот-вот всё обретёт конец, и их с Лёшей история закроется в книге многочисленных жизней, и начнётся их новая форма, другая, та, которая не вмещает этих событий.
Барабаны смолкли. Всё племя собралось в круг, а после…  Жадно и алчно, Лёша обрушил весь гнев целиком. Сразу же. Он выпустил зверя из клетки в глазевшую толпу. Мощный водопад пробил скалу и теперь с рокотом сметал мусор. Это был взрыв слепой ярости, когда весь поток изливается, чтобы, напиться страданием врага.
Лёша схватил жертву за волосы и с наслаждением ёбнул тварь об асфальт. По отвратительной роже потекла кровь. Лёша не останавливается. Ещё удар. Он обрушивает свои медвежьи лапы снова и снова, раздирая когтями мясо, вгрызается в плоть и выцарапывает глаза. На удивление, его жертва не издаёт ни звука, как если бы давно уже был мёртв. Затем зверь перевернул безвольную тушу лицом к себе, уселся сверху и что было мощи принялся ебашить по рёбрам, брызгаясь кровью на свою кожу. Он кайфует от того, как эта чёрная мразь тускнеет, как его краски меняются, и как это пятно высыхает — оно стирается с трудом и болью, но Лёша не собирается сдаваться. Он готов потратить весь своей заряд и перезаписать дисфункцию, лишь бы уничтожить её в корне. Рамзес закашлялся, подавившись собственной же кровью, но по-прежнему не пытался защищаться. Лёша занёс свою руку для очередного удара, ощущая боль этой мерзости на асфальте. Он мстил за весь тот океан слёз, что сотворили его деяния. Акт его насилия из баланса превратился в удовольствие. Так охуенно ему стало! Такая эйфория завладела им, как и самим Рамзесом во время пыток в метро. Он же вот-вот заключит конец всему тому кошмару, что источал этот человек. Он! Его привычно флегматичный медведь стал настоящим вершителем смерти. Его глаза горят, его пасть — в кусках Рамзеса. Он вгрызается в мясо ещё и ещё, а его красочный дух стал настоящим демоном гибели, что кружит в танце над ритуалом смерти.
Возможно, так Лёша бы и принял тёмную форму, отдавшись мощи разрушения, но в следующий миг чья-то властная воля и по-настоящему медвежья хватка потянула его назад. Тот не поддался. Он слишком увлёкся пиршеством мстительного правосудия. Он дёрнул плечом с такой неистовой, несвойственной этому худенькому мальчику силой, что с лёгкостью вырвался из стальных лап. Демоны овладели им, но и неведомый спаситель был силён. Мощный и тяжеловесный, он по-борцовски обхватил Лёшу зажимом под грудь, приподнял над землёй и повалил на спину, сам при том бухнувшись на асфальт всем своим телом. Лёшик сопротивлялся, брыкался, кусался, но, видно, от удара о землю немного отрезвел. Свежий поток воздуха, смешанного с накрапывавшими каплями дождя, захлестнул Лёшу, и он услышал весь шум и гул этого мира, что враз обрушился на его слух. Привычная реальность ворвалась в его сознание, пробуждая от помешательства.
Лёшик осмотрелся. Их было трое. Сам он сидел на твёрдом асфальте, прочном как самая лучшая опора для сознания в этом мире. Его кулаки испачканы кровью, горят огнём от ссадин, по щекам — тоже кровь. Посреди же двора, в луже, рядом с баком и пакетами мусора валяется Рамзес. Мокрый, потрёпанный, полуживой, в утратившей весь свой ореол неприкосновенности форме, утопающий в собственной блевотине. Вот он, ужасающий носитель Чёрного намерения, похититель людей, мучитель-садист, который внушал ужас — валяется как фантик — бесполезный и бессильный. А вот третьим участником сцены оказался— Вася. Широкоплечий, здоровый, он поднимался с земли, отряхивая штаны, тонкие струйки дождя стекали по его кожаной куртке, его очки слетели на землю и, кажется, сломались. Он дышит встревоженно и снова бросается к Лёше, спотыкаясь, ещё не распрямившись толком, он разве что ни ползёт к другу. Он бескомпромиссно положил свою широченную лапу ему на плечо, пытаясь остудить и умиротворить его порыв, жгущий, как ядовитая лава разбушевавшегося на глупых людей вулкана. Самый приземлённый к реальности, он не собирался отдавать своего друга в лапы безумия. Взволнованно, ловя воздух ртом, Вася проговорил:
- Лёха, себя не марай! Ты же так удивителен!
А тот слишком глубоко провалился в мрак и не слышал. Лёша исступлённо посмотрел и инстинктивно рванул вперёд, желая поставить точку в своей смертельной охоте, но Вася не позволял ему перейти грань. Словно страж, который не даёт совершить ложный выбор, чреватый ложными для линии жизни последствиями, он как следует прижал парня к земле всем весом своего тела, так чтобы тот не вырвался, посильнее стиснул и проговорил:
- Да не дури ты! Это ж морок, что, не видишь? Ты — прекрасное, удивительное, ты полон восхитительных цветов, которые распускаются, где ступаешь. А это… — он с каким-то страхом во взгляде обвёл вонючий квартал, запачканный кровью асфальт, истерзанного Рамзеса — Ты несёшь в души красоту, а замараешь свою этим… мерзостью этого, — кивнул на Рамзеса — И всё побежит, круги по воде, разбегутся по миру. Твои круги паршивыми будут. И ты не вправе тада носить чуда, каким сиял сёдня. Понимаешь ты?
Но разум Лёши оставался глух за туманом всемогущей Силы, которую он не мог обуять. Ну да, такое уж у неё свойство. Даруя мощь, она затирает грань рассудка, а с непривычки так и вовсе управиться с ней тяжко и направить, а не направиться вслед за ней. А потому слова Васи звучали где-то в реальности, но не в Лёше, а он сам уже вырывался из стальной хватки, как ретивый зверь, которого не усмиришь. Он уже летел к Рамзесу, пока Вася договаривал, положенные ему реплики. Его худощавые кисти уже хватали оболочку бесчувственного Рамзеса, приподнимали над асфальтом, хлёсткие, точно плети удары снова обрушивал всю злость, всё негодование и силу на пресмыкающуюся сейчас мразь. Но нахальная, самодовольная улыбка Рамзеса неизменно играла в центре этого смертельного танца демонов. Лёша навис над ним, обезумевшим, не соображающим взглядом смотря, а тот сохранял разум и глаза его ярче прежнего блестели нездоровым, маниакальным огнём — видно было, как он напивается болью Лёши, всей болью человеческого страдания. Он никогда не был так счастлив — его план творился в жизнь: Лёша практически уподобился ему. Едва различимым, но очень громким шёпотом Рамзес стелил вязь фраз.
- Теперь ты чувствуешь меня. Чувствуй в себе: как я растекаюсь и заполняю твоё сознание, твои инстинкты, твой выбор. Ты завладей мной в себе и обереги же от меня остальных. Видишь, сколько во мне злобы? Ты унеси её от них. Сможешь. Они заслужили, чтобы кто-то спас их. Видишь мои картины зла, которые я готов нести? Я покажу тебе. Смотри же… Я есть мразь. Извращённое воплощение жизни. Нарушение и ошибка мира. Спаси каждого от моего прикосновения. Всё, чего я касаюсь покрывается пеплом, печалью. Я несу печать страдания. Я несу уничтожение. Тотальное обнуление. Я несу — смерть. Да ты не отворачивайся, смотри дальше. Смотри в себя, там я и не убежишь. Примешь — спасёшь. Я есть лик злой воли, воплощение вероломного эгоизма, человек сломленный, ищущий себе единственное блаженство — обжорство Божьими творениями. М-м-м… — на его лице проступило явное удовольствие — Знаешь, скольких я замучил в стенах Азиума, за дверями тоннелей метро и в подвалах домов? Помнишь ли ту прелестную японскую девочку, что так целенаправленно превращала живых созданий — безобидных цыплят — в клейкую кашу на полу? Это я отыскал её. О да! Семья приехала из Токио, погостить в Россию. Она ни слова не понимала по-русски. — он позволил себе высокомерную ухмылку над «тупыми» иностранцами и зловеще добавил — Я стал им надёжным гидом Хм, должно быть, это очень страшно, когда ты ни черта не соображаешь, а в следующую минуту тебе тычут спицей в мозг. Но это не так страшно, как когда тебя помещают в тёмную комнату и сообщают, что мама скоро вернётся. И папа вместе с ней. Проходит день, второй, а они давно уже в канаве. А потом ты теряешь ощущение времени. Знакомо ли тебе такое? Хех, а вот ей посчастливилось в полной мере ознакомиться с подобной привилегией познания. Это по началу только кажется, что ты опоздаешь на новую четверть в школе и страшно, что тебя отчислят от обучения. — он рассмеялся, отплёвываясь кровью — Никчёмные создания. Знаешь, она так хотела увидеть, как цветёт сакура, весной, в лучах утреннего солнца, и как её розоватые лепестки танцуют с ветром. Всё так поэтично, но однажды ты просыпаешься и видишь большой мешок в углу своей уже не такой и тёмной комнаты. Их подкидывают тебе со словами: «Скорее, Юко, мама и папа вернулись. Они передали тебе подарок». Ты разворачиваешь мешок и знаешь, что там? Знаешь… — добавил он с улыбкой садиста.
В ответ последовал каменный хлёсткий удар, который впечатал его ****ьник в лужу. Тот даже выныривать не спешил, приглашая утопить себя в этом болотце.
- А помнишь того мёртвого старика в комнате Азиума? — с видом ценителя в области мучений продолжил Рамзес — Да уж, когда жертва обессилена — это исключительная форма удовольствия. Они тогда испытывают особенную разновидность ужаса, называемую — безысходность. Что у него осталось? Грошовая пенсия и посредственная выпечка из местного супермаркета, его тело такое ленивое и малоподвижное, а глаза преисполнены страха. Кстати! — внезапная радость на лице — Чуть было не забыл. Виноват. Он не был бездомным или алкашом. Старик немного заблудился в метро, и я вывел его… — его взгляд фанатично затуманился — В новые грани такой боли, о которой его согретый уютом однокомнатки мозг даже и не подозревал. Ну просто не рассчитывал, что в мире бывают такие воплощения человеческого взаимодействия. Не подготовился на такой случай жизни. Бесполезный биологический мусор. Кстати, когда посетители нашего заведения испражнялись на его обездвиженное тело, его мозг был ещё жив. И о, уж поверь, я позаботился о том, чтобы он до самого последнего выдоха осознавал каждый акт унизительного насилия, вершившегося над его духом. Наконец-то снаружи он вонял также, как и внутри. Да, это я был и охотником, и ловцом и палачом Азиума. Я — фанат дела. Настоящий адепт садизма. Их — миллионы. А таких, как я — способных мыслить за гранью — единицы. Они должны быть нам благодарны за то, что мы оказываем им почесть — узрить то, что их копии не смогут. — зачем-то он повторил — Тот старик не был бездомным или алкашом. Он немного заблудился в метро… и я вывел его. Он так визжал, когда я резал ему желудок. У меня ведь совсем не нашлось тогда анестезии.
Снова кровь, слюни и удары об асфальт.
- А вот его уютная квартира, что недалеко от Павелецкой досталась мне. Азиум умеет платить своим верным вассалам! Сколько жизней, оказывается, можно обменять на нужные записи в реестрах, если иметь достаточно наглости. Вот она свобода — безграничная, безнаказанная. Её же ты всегда искал? Не так ли? Оборотная сторона нескованности, гипертрофированное, уродливое намерение Бога, которое не едино, а единично и которое — беспощадно. Если ты сказал, что хочешь быть свободен в проявлении своего желания, тогда я имею полное право проявить своё свободное желание прийти к тебе в дом с дробовиком и превратить всю твою семейную, тёплую картину в плевок на твой дизайнерский ковёр. Это нарушение мирового порядка, это побочный эффект, он же есть у всего, и чтобы он обнаружился, его нужно отыскать. И вот он я — искатель трещин мирового устройства. И знаешь, что тебе нужно сделать с побочным эффектом? Устранить его.
Рамзес всеми силами старался подтолкнуть мир Лёши к заражению убийством. Сделай он это, хоть из какой цели, нарушь он принцип жизни, и вся его череда воплощений тут же омрачилась бы, и каждое звено в цепочке, растянувшейся меж слоями времени и пространства, уже не было бы в гармонии — оно познало бы присутствие тяжести. И мир стал бы чуть тяжелее на той стороне весов и приблизился бы к своему утверждению в тёмном лике Божественной воли. Но пока ещё Лёша держался. И покуда он держался он оставался в состоянии единства со Всем. «Да, ****ь, нельзя, Лёха!» — услышал он голос из какого-то измерения. «Прикончишь эту мразь, и вся его злоба — станет тобой. Ты примешь ложный выбор. Ты чё, не видишь? Ты-то!». Повторилась идея говором Васи. «Примешь ложный выбор» — эхом разлетелся смысл по всем воплощениям, взятый откуда-то из не наступившего.
- А девушку, помнишь? — продолжал тем временем коварный, змеиный шёпот Рамзеса, что вплетается в самую сущность ощущения мира — В кустах я ей разделял слои физической оболочки. У её слепой мамы больше не будет поводыря! И она не узнает, что с её дитя. Она будет ждать её. Долго… До самой смерти.
Лёша уже был не в силах сдерживать ту нечеловеческую, невыносимую злобу, что проникла в его сердце. Он закричал. Закричал на всё небо в попытке выплюнуть в него ту острую боль, что пронзила его истинными осознанием мучения. Но небо молчало, и Лёша захотел, как можно скорее прекратить его источник — Рамзеса, упрятав его её в себя. Рамзес нашёптывал:
- Спаси их. Спаси каждого из этих невинных людей. Они уже тронуты присутствием нашей злобы. Ты же увидел здесь во, что превращаются их алчности, пропитав мир наркотой и спермой. Видишь, как далеко они ушли от лона Отца нашего. Ты же знаешь, если не унесёшь этот грех, он их сотворит по своему подобию, не по Божьему. Если ты не закончишь мою функции сейчас, я продолжу убивать, я продолжу калечить, я буду причинять осознанное целенаправленное мучение. Я буду смотреть в их глаза и коллекционировать их боль. Положи конец, отмени понятие страдания и присутствие тяжести в мире. Ты можешь это. Прямо сейчас.
Он податливо потянулся головой в руке к Лёше, чтобы тот как следует размозжил его череп о твёрдый асфальт. Это был мерзкий плевок в лицо мира, который Лёшик был готов расплющить, и его пальцы мёртвой хваткой уже сжали волосы мучителя, он уже занёс его башку в предвкушении того, как его кровь разольётся, побежит по земле, как хрустнут кости, как треснет череп и вытечет мозг, а с ним и его испоганенные идеи, его прогнившие, проеденные червями мысли разлетятся в небытие и придёт успокоение.
«Положи конец», «отмени понятие страдания», «закончишь мою функцию сейчас» — шипели доводы Рамзеса. Сидящего на коленях, в мусоре, злобе, блевотине, готового разъебать рожу противника до смерти, человека внезапно наполнило просветление. Такое простое, как вопрос ребёнка. Закончить функцию Рамзеса — значит просто не поступать, как он. Это осознание так неожиданно застигло Лёшика, что реальность вокруг ещё не успела принять его выбор, но его мир среагировал молниеносно. Стоило ему это осознать, как всё стало не иметь смысла.
А уже в следующее мгновение он проснулся. Резкий порыв Васи, тяжеленого питбуля, в очередной раз повалил его всей тушей на грубый асфальт, оттолкнув от Рамзеса.
- Нельзя, Лёха! — заговорил он с жаром — Прикончишь эту мразь, и вся его злоба — станет тобой. Ты, чё, не понимаешь? Ты примешь ложный выбор.
Баланс нельзя нарушать. Высвободишь дух этой мрази и замараешься. Ты — не он. У тя свой путь, вы более не едины! — Вася что-то помнил, что-то чувствовал. Люди, отмеченные присутствием Творца в своём сердце, всегда имеют доступ к памяти Вселенной. И он вёл Лёшика.
«Вы больше не едины» — разлетелось по всем воплощениям знание Васи для сделавшего выбор не быть Рамзесом Лёши. Это было как благословение, которое стало финалом всего Лёшиного путешествия. Своим выбором он искупил свой грех, отменил свою вину и более не являлся Тьмой. Он возродился в форме, лишённой тяжести Рамзеса и был готов свободно вспорхнуть. Узнав, что он более не есть воплощение ужасного, он понёсся по тем кругам реальности, где нет страдания.
Он был прощён. Самим собой.
Лёшик смотрел на мир. Палитра всевозможных ощущений хлынула в него. Запахи, свет, звуки, чувства, тошнота, боль, головокружение, независимость, лёгкость, радость, покой — всё это враз ударило в его существо разрядом того, что существует в нашем с тобой мире, и что мы с такой ненавистью до обожания тянем в свой дом. Он устало откинулся назад. Упал на жёсткий, мокрый асфальт в своей тонкой кофте. Он приходил в себя после тяжелейшего кошмара длиной в жизни.
Лёша встал на ноги. Вася, точно чуткий сторожевой пёс, тревожно встрепенулся. Устало, как после тяжёлой пьянки кочевник побрёл, цепляясь за скользкие от дождя стены зданий, озарённые неестественно ярким солнцем. Ссутулившийся, искорёженный, скомканный, словно бабочка, которая готовится из безликого кокона распахнуть свои прекрасные крылья, он шёл, куда его вело, как и прежде, чувство.
- Лёха… — попытался понять его Вася.
- А… — тот махнул рукой и растворился в проспекте, что скрывался за переулком, участь Рамзеса уже не имела для него смысла.
Краем уха, словно в какой-то далёкой, прошлой, уже не его жизни, Лёшик услышал звук предохранителя. Из последних сил, почти не ощущая онемевших рук, отбитыми, переломанными пальцами Рамзес достал пистолет и направил его на врага. Своим выбором Лёша обрёк его на стирание. И Рамзес не знал, что значит это для него, а потому старался препятствовать Лёшиному воплощению в форме, где Рамзес не един с ним. Им овладела одна из тяжестей мира — страх. Кто знает, вероятно, если бы в этом своём испытании убийца даже сейчас, после мучительных грехов, сделал выбор свободный — отпустить себя от Лёши — его бы подхватили иные потоки, которые со временем вынесли бы его к Гармонии, но испуг и недоверие воли мира овладели им, и он совершил выбор, который в последствие направит его в воплощения, отмеченные страданием до тех пор, пока он не осознает выбор иной.
Вася оказался быстрее. Простой уличный пацан, знакомый со всякого рода больной хернёй, он не спускал всё это время с паразита глаз. В отличие от вращавшегося по мирам Лёши, он оставался здесь, в моменте. И он знал правило — не поворачивайся спиной к хищнику, пока тот дышит. И ещё до того, как Рамзес успел навести прицел, Вася выстрелил. Хладнокровно, без сентиментов и сомнений. Прикончил больное животное. Ему было можно. У него были иные функции.
И в этот миг весь мир словно вдохнул чистый наконец-то не изгаженный воздух. Из ноющей глубокой раны вышел гной и стало внезапно легко. А Лёша даже и не заметил. Он уже шёл за гранью этого. Он уже двигался в другом направлении и то, что осталось, осталось с ним, но не в нём. Он шёл куда-то, куда он мог добраться один.
Гул машин резким копьём рассёк мир. Он всегда лучше всего возвращает к жизни. Такой громкий и отчётливый — его сложно проигнорировать. И вновь реальность высыпалась на тротуар и захлестнула Лёшика своим многообразием. Он оказался на одной из многочисленных улиц Москвы, вдоль шумной дороги, среди суетливых людей и мимо пестрящих чем угодно витрин. Это была жизнь. Яркая, бурная, наполненная эмоцией и чувством. Она лилась со всех сторон, и Лёша, как в первый раз, радостно ощущал её. Она оказалась такая живая, такая непосредственная, такая своя и такая похожая на всё, что он знал до этого. Он даже не хотел из неё выделяться, чтобы не спугнуть её, а потому просто шёл в потоке со всеми прекрасными и восхитительными в своих формах людьми. Он улыбался. Жизнь обтекала его и радостно принимала в свои солнечные объятия золотой, но пока ещё не очень холодной осени. Вот такой она стала.
И нет причины её менять. Нет необходимости на неё дуться. Её можно только принять, а с ней и покой.
Лёшик внезапно понял, что ему не хватало в своих блужданиях простого, физического, реального мира, который можно потрогать, и в котором можно Быть. В котором можно осознать себя, а осознав себя — Всё. Он подумал, что ему нужно, очень нужно что-то простое, человеческое. Какая-то вещица, безделушка, шарф или шапка, просто чтобы идентифицировать себя. Чтобы Быть. Чтобы не забывать более, что он есть. И тут он вспомнил, что именно сегодня было двадцать первое сентября — суббота. Именно в этот день в его любимом магазине неподалёку отсюда подавали субботний завтрак: свежий чизбургер с котлетой и большой кофе с жареной по-деревенски картошкой, и вкусный соус на выбор. Он всегда выбирал сырный. Он очень его любил. Ну вот туда он и направился после просветления — в свой любимый магазин. Он свернул в очередной переулок, чтобы срезать и успеть занять место у окна.
;
*     *     *
Солнце ярко-оранжевым лучом высветлило верхушку кирпичной, уже пожившей многоэтажки, сочно-оранжевой по задумке архитектора и ветхо-жёлтой от времени. Её утомлённый кирпич безучастно наблюдал за советским двором, где со времён «красной» эпохи ничего так и не поменялось. Всё, что видело здесь это несчастное, одинокое здание — как ссут в его углы, трахаются у подвала, бухают пиво, жгут порошок в подъезде, ходят за покупками, ходят на работу, ходят с работы, ходят на учёбу, ходят из школы — ползают по её организму снова и снова. Вот она и смотрела на всё. А что ещё ей оставалось делать, ожидаючи, пока её кирпич совсем не рассыплется, и некто решит, что пора её снести, а потом некто решит, что неплохо же в те годы строили, раз так долго простояла, и, вроде, даже не собирается падать, признает дом непригодным для жилья за ветхостью, по наработанной схеме переведёт в нежилое, облицует, замаскирует неудобные планировки под нестандартное пространственное решение, подправит коммуникации и выдаст втридорога за элитные апартаменты. Вот и стояла эта многоэтажка, безучастно наблюдая за своей судьбой со стороны.
Лёшик стремительно ворвался своим буйством, чем разбудил мирно дремавшее здание. Парня переполняла такая свежая радость, смешанная с чувством голода, сильным настолько, будто он не ел с самого первого дня сотворения мира. Он совсем не замечал реальность вокруг. Он мчался молодым, резвым козликом. Он уже видел большую витрину своего любимого уютного магазинчика, где все знали это доброго, странного бродягу с забинтованными ногами, которого привёл сюда известный человек, его тут любили и ждали каждую субботу на утренний завтрак. Он всегда приходил и садился за свой столик у окна, который уютно спрятался в уголке, скрытый от основной части посетителей, откуда так беззаботно-просто смотреть на мир. Лёшик уже слышал этот аромат обжаренного мяса и ощущал тепло свежих булочек. Сладковатый вкус кетчупа и сок овощей уже наполнял его рот в предвкушении. А когда он расправится с чизбургером, его ещё ждёт картошечка по-деревенски, что даст ему возможность ещё минут двадцать находиться в райском уголке, запивая всё это дело сладким кофе. А потом…
Он даже не успел понять, как это произошло. Ещё минуту назад он на всех парах мчал, не замечая усталости, а уже в следующий миг он ощутил острую резь в боку. Такую сильную — слишком яркую, чтобы быть естественной. И почувствовал-то он её не сразу, наверное, прошло несколько секунд, прежде чем сознание зафиксировало нарушение функционирования организма. В следующее мгновение Лёшик услышал крики:
- Придурок, это не тот! Это вообще левый тип какой-то. Валим!
И двое испуганных малолеток, трусливо бросив шило, ломанулись прочь. Лёшик не рассматривал их. Он не запечатлел их лиц.
Лёша сейчас выглядел очень уставшим от жизни. Не спеша он повернулся к такому же, как и он уже изрядно потрёпанному домику. Опёрся спиной о его грязный кирпич. Они оба сделали глубокий вдох. Лёшик покрепче зажал рану. Кровь без остановки сочила сквозь его кофту. Медленно съехал на корточки. Как-то неловко он вывернул руки ладонями вверх и крепко прижал локти к телу. Стало холодно. Лёшик всё медленнее выпускал воздух. Так и сидел. В этот миг он стал счастлив, вспомнив присутствие ощущений.
Ощущения — притупившаяся обыденность этой реальности — редкость в мирах, откуда мы приходим.
Лёшик смотрел на двор. Таким он жил: зассаным, пропитым, полным жизни, любви, надежд и пошлой глупости. В нём всё было и всё это Лёшик уже видел. Он уже сидел тут, когда-то, когда шёл тёплый снег. Странник мягко улыбнулся. Действительно, вот тут вот. Разве что дорога пошире была. И напротив магазин стоял, кажется, выпечка. Оттуда так вкусно пахло булочками. Да, он их очень хотел тогда. И очень любил теперь. Он сидел тут оборванный, с гитарой. Вроде ему даже кидали какие-то гроши. «Вот же, какое же восхитительное чувство юмора у реальности!» — подумал Лёша — «Что подкинула мне такого же похожего на меня самого гитариста в поезде.» Он вспомнил мелодию, которую играл тогда сам, и которую слышал в поезде. С болью, отдававшейся в бок, странник усмехнулся и задумался, а была ли это всё реальность или иллюзия, где он сам придумал воплощения самого себя в формах разных людей. В его сознании зазвучала уже знакомая история — Laura Fygi. I will wait for you.
Пошёл дождь. Не сильный. Слепой дождь, когда яркое солнце и мелкие-мелкие капли. Они потекли по стене и стали забираться под одежду — холод запустил свои пальцы под кожу. Лёша понимал, что уже не уйдёт отсюда. Он знал, этот двор станет его пристанищем. Жизнь реализовала всё, что ему должно было и вот так внезапно нажала на «стоп» ошибкой двух подростков, переслушавших гангста-рэпа. Снова усмехнулся. Он не обижался. Лёша знал, что, если случайность завела его сюда, значит ему пора. А раз пора, то он принимает это.
Внезапно Лёша вспомнил.
- Вот беда… В магазин-то я и не успел заглянуть, а у них сегодня моя любимая картошечка по-деревенски. Там же меня ждать будут. — он с сожалением вздохнул
С этими словами Лёша остался во дворе. Дождь встретил его.
 
*     *     *
Лёшик смотрит в никуда. В его расширенных, дрожащих зрачках постепенно застывает лёд. Мутный изумруд его глаз угасает. Он не видел сейчас ни дома, ни улицы. Он видел маму. Молодую, изящную девушку в лёгком платье. Он не может разобрать её лица. Лишь вьющиеся волосы до плеч и ласковая улыбка. Он отчётливо видит её руки — без маникюра и драгоценностей, такие тонкие запястья. Он слышит её смех. Звонкий, молодой и добрый. Он знает её. Она всегда была здесь, в этом дворе. Здесь он и встретил её. Тогда она не была его мамой. Её он искал всё своё странствие. И теперь, когда принял направление своего выбора, он отправился туда, где его форма обретает Любовь. Ему необходимо выйти из имеющейся оболочки теперь, чтобы обрести её.
Его скромный, пошарпанный фотоаппарат вывалился из кармана. Предмет так и остался рядом. Остался в этом пространстве частью Лёшиного сознания.
С тех пор никто и не слышал про Лёшика, сына не то алкашки, не то зэка. Но все помнили восхитительного, вдохновляющего философа. Никто не видел и спутников его. А потом, кто знает, возможно, Лёшик стал хранителем Любви.
Если тебе покажется, что ты встретил его, ты у него спроси, ладно? Ему будет важно вспомнить.





;
*     *     *
Всё внимание мира сосредоточилось на Лёше. Окончательно. Совершенно точно. Многовековая темнота наконец-то увидела его. Она нашла его. Она не была губительна. Она не была злом. Она больше не нуждалась в нём. Он не являлся носителем нужного ей. Она отпустила его. Её глаза не несли прежнего стремления разглядеть его. Они были пусты и безучастны.
Пространство замерло в торжественном безмолвии. Оно отныне не знакомо Лёше. Он видит образы, к которым привык. Слышит в памяти названия, которые когда-то знал, но они ничего ему не говорят. Он стал наблюдателем, простым прохожим, который заглядывает в залы своей жизни. Он раздвигает руками бусы-обереги, висящие в доме у шамана. Он касается головой небольших серебряных колокольчиков, что звенят, когда выглядываешь в окно. Он неторопливо шагает дальше, наблюдая, как реальность становится прорисовкой из чёрно-белых графичных линий, что ускользают, растворяясь. Он не ощущает жалости утраты и не испытывает привязанности, которая погрузила бы его в тот или иной образ. Они сменяются, листают друг друга, как книга, наполняя пространство ворохом пересыпающихся друг в друга событий. Каждый поступок вытекает из другого, каждое решение становится витком для последующих действий — точно вода по сосудам, жизнь, наполненная выборами и историями, оборачивается единым целым.
Лёша вновь странник, коим он сотворён. Он шагает по миру без декораций, в который ещё не высыпали свойства, принципы и функции, который не наполнен преломлениями от столкновений чьих-то миров — по миру, ещё не населённому людьми. Он стал свободен его сотворить. Но он не испытывает стремления возжелать этой свободы. Он лишь смотрит на неё, ощущая, как внутри него что-то зарождается. Точно бы родник перетёк в почву и раскрылся в удивительный цветок лотоса, рассказывающий своё существо лепестками, прекрасными в своей герметичной асимметрии красоты. Лёша стал финально пуст. Не опустошён — не наполнен. Он выполнен, поставив точку в уравнении своих форм.
Лёша миновал праздник жизни. Далее — ничего. Только терабайты Вселенной, незаполненные присутствием Человеческого сознания. Оно статично и эфемерно, ровно до тех пор, пока его не коснётся внимание. Словно, пробираясь через дым, раздвигая молитвы десятков монахов, Лёша щурится, пытается рассмотреть что-то. Весь фокус сосредоточился на его лице: обеспокоенном, покрывшемся морщинами, что очень глубоко впечатались под кожу, с щетиной, седой от прикосновений времени, приходящим в умиротворение. Его удивлённые глаза широко распахнуты, в них играют блики, редкие веснушки вокруг носа повыцвели и стали сливаться с его посеревшей в странствиях кожей. Как в замедленной съёмке, его лицо проживает жизнь от встревоженного удивления до спокойного осознания.
Где-то далеко, так далеко, что и не услышишь, если не знаешь, раздался выстрел. Как будто бы кто-то знакомый Лёше совершил незнакомое ему действие. Это Вася снова прервал существование Рамзеса в каком-то из миров. И выстрел вспугнул всё.
И в этот миг весь мир обратился к Лёше лицом.
Рамзес первым его и увидел. Его лицо размыто. Неясное пятно, искажённое тысячей агонией. Он предстал в форме мерзкой рептилии с сотней хищных резцов во рту, что скалит свою ехидную улыбку, но у неё не выходит. Её морда беспомощно растягивается. А уже в следующий момент появился страдающий испуганный человек. Потом его затянуло массой необъяснимой формы и непонятного цвета. Лицо сменилось выражением коварного насекомого, вырабатывающего из своих пластин липкую паутину. Наконец, маски спали, и Лёша увидел обессиленного, уставшего, загнанного в угол старого ребёнка. Он тяжело хрипит, ему тяжело дышать, из его лица течёт кровь. Такова его жизнь — Рамзеса. Она утекла из него когда-то давно, когда он фатически испугался мира, когда его ранили и на месте живого родника светлой души образовалась зияющая чёрная дыра. Рамзеса с детства выпотрошили и отдали тёмному Богу. Он стал сосудом, жертвой, даром владыке старания. Ноющая дыра алчности, заменившая его светлую душу, со временем росла больше, искажая его и делая его мир гадким и липким, настолько, что Рамзес поверил в это и возненавидел так сильно, что всеми доступными способами пытался резать тварей вокруг, в чём и нашел блаженство. Он не сумел заметить в себе достаточно силы духа, чтобы исправить своё мутное стекло, которое многим людям ставят после рождения. Он оказался способен менять вокруг мир под особенности своего стекла. А потому и внутри у него осталась неуёмная бездна. А теперь он умирал в грязи своего налёта и блевоты, в отбросах своей злобы, отхаркиваясь собственной гадостью — он ползал в отходах своей же собственной души. И лицо его не было прекрасно. Испугано оно тоже не было. Серый, безликий муляж, не имеющий мимики. Пустая оболочка, что мёртво смотрит в Лёшика, бессильная выразить хоть что-то. Его не было. Его душа — была пустотой.
Пролетел лист. Жёлтый, как сутана читавшего молитвы монаха. А с ним и лик Рамзеса растворился, подобно соли в океане, принимая забытие. И оба безжизненных, тусклых глаза, смотря в Лёшика, увядали. Без цели, непонятно зачем, они держали его и не отпускали до самого последнего момента, пока дух не покинул оболочку.
Вася стоит перед ним. Простой. Незамысловатый. Прямой и понятный. Его грубое, словно вытесанное из камня лицо, преисполнено сдержанного, тихого и безмолвного ликования. Он смотрит на Лёшика, как брат — до;бро. Свободный, неприручённый привязанностью к человеку, мудрый дракон. Твёрдый взгляд его вселяет уверенность. И в этом своём истинном обличии он не скован, как не скованна сила природы: однозначная и непоколебимая. Он не хитрил, не скрывал, он был благородным хищником, который не станет кидаться без причины, но злить которого — очень, очень плохая затея. Он не строг сейчас. Он улыбается — «Доброго пути тебе, брат!». В этот момент Лёша вспомнил, что они из одной стаи, но по-разному собранные. Вася был спокоен отпустить Лёшу, довести его до границы, где их пути расходятся и вернуться в тот свой мир, где есть гнетущая тяжесть и невыносимая лёгкость одновременно, где можно всё и всё можно уничтожить. Это Вася. Таков его мир. Он мягко кивнул на прощание, давая знак, что пора в путь, пункт назначения которого неведом никому из нас, пока мы туда не прибудем.
Ещё один лист.
Лёша с радостью разглядел лицо Сани. Добродушное и растерянное. Он всё пытался высмотреть Лёшу в толпе, хотел прокричать что-то ему вслед, как напутствие, но не знал, что. И он замер. Его распахнутые наивные глаза принимают мир без злобы, с молодым стремлением. Он выглядит полным сил и вселенски уставшим. Он хочет бесконечно творить, он создаёт, он воодушевляет, устаёт от этого и не может без этого. И всё бежало для него по кругу. Его вьющиеся чёрные волосы спутались, по виску стекает капля пота, как будто он очень взволнован и не решается сделать большой шаг — всё топчется в вестибюле и убеждает себя зайти. Его пухлая мордашка похудела и выглядит так по-детски сосредоточенно, но он полон решимости в своём начале. Лёша улыбнулся, он ощутил, как обнажённая доброта Сани мягко затягивала зияющий порез, который отставили прикосновения Рамзеса.
Саня исчез во мгле.
На смену ему пришла Анфиса. Она плотно прижимает к себе Эрика, как единственное существо способное беззаветно унести её трагедию, её тяжесть, её груз, которым она сама приковалась к миру страдания и не хотела дать себе повода жить без него. Она крепко обхватила пса обеими руками и не отпускает его. Он делает её жизнь проще. Условность всегда принять проще, чем свободу, в которой необходимо брать ответственность, обусловленную решением выбора. Лицо её утратило прежний лоск. И шарм тоже. Испуганная, угасшая бабочка, чей свет померк, точно свет дрожащей свечи под порывом ветра. Её глаза всё никак не могут найти фокус, как и её дух, и зрачки лихорадочно бегают-бегают-бегают, словно бы она ждёт от Лёшика, чтобы он дал ей подсказку. Губы плотно сжаты. Она двигает ими порываясь что-то донести и не может. Она нема в своей беспомощности. Всё бьётся о глухую стену. А потом её взгляд, обретая принятие опостылевшего быта в невозможности изменить его, затянуло поволокой, и в ней уже Лёша не мог рассмотреть ничего, кроме вязкого бессилия. По её щекам текли слезы.
Следующий лист.
Инга. Сухая. Строгая. В холоде её лица — сосредоточенность. Светлые волосы плотно собраны в хвост. Чёткие скулы подчеркивают её арийскую безупречность. Голубые глаза смотрят вглубь, пытаясь там всё обыскать, обшарить, залезть на каждую полку. Расчётливо, словно сканирующий терминатор, она ищет крючки, за которые зацепить, но их нет, и Инга безуспешно проваливается в небытие. Где-то рядом беззаботный смех Яны, что бежит за ней, преданная программе материализма.
Листы замелькали, стремительно сменяя друг друга.
Артур кружится на карусели со своей семьёй. Никита и Тимур суровыми стражами сжимают в руках оружие, как символ смерти. Смешной Кактус и важный Вермунд. Задержался на миг и посмотрел в него Кирилл. Измучен, не понят, добит. Побрёл дальше в свои миры. Трясущиеся от страха быть уличёнными три мента лезут обратно в норы. Полная, словно состоящая из тёплого света, Жулсанай кокетливо улыбнулась. Прямой взгляд смотрителя Азиума выхватил его ауру. У него за спиной сиротливо топчутся Хасан со своей женой. Взвеяло вихрем несущегося поезда ворох воспоминаний и Лёша увидел одинокую девушку на перроне, которую он так ослеплённо хотел растерзать. Айзур. Его худое тело и седую голову покрывает белая поношенная мантия с капюшоном, а руки сжимают деревянный посох. Стоит скромно и тихо, как смиренный монах. Водитель, подвозивший его куда-то. Всё смешалось после. Штырь приглашает его в поезд, где проводница Лена его пассажир. Сипатый стал мужем Димки Чёрного, пацаны со стройки кричали, чтобы он не трогал деревья. «Валим, это не тот!» — послышался крик из прошлого.
А потом во всём этом многообразии сформировался суровый лик шамана. Он серьёзно смотрит и уверенно стоит так, словно бы нашёл опору всего в мире переплетений. Он что-то говорит на своём родном языке. Напутствие. Лёшик слышит слова. Они незнакомы ему. А потом всё исчезло и лишь гитарист отражением глядит на Лёшу таким же, как и у него самого лицом, уставшим, серым и покрытым солью морщин.
«Я придумал весь этот мир сам?» — спросил себя Лёша, и его копия отдалилась.
Он побрёл дальше.
Он шагал, словно бы после праздника в городе, когда улицы смолкли и повсюду остались ленты да краски холи по стенам. Ступал промеж покинутых храмов и косых пагод. Десятки монахов в своих сутанах цвета осени сидят на ступенях под потерявшими свой цвет и своё материальное свойство гигантскими фигурами Будды или иных божеств, иных источников Знания и энергии. Они просто смотрят в реальность, не видя идущего Лёшу. Их молитвы — где-то в отдалении. Лёша ступает далее, пробираясь сквозь некогда яркие гирлянды, по пыльной дороге и выходит к краю скалы, с которой уже начинала прорисовываться реальность. Тут пока ещё не придумали значение понятия цвет. Тут лишь каменные глыбы и величественные скульптуры, скрестившие ноги в медитативном странствии. Их взгляды устремлены по направлению, куда смотрит Лёшик — в пока ещё сырой, не принявший форму познания мир, который ему ещё только предстоит познать, а, значит, построить. И мир уже начал приобретать очертания через туман. Как всегда, не сразу, постепенно, в дымке появились контуры гор, городов и того, что помнил Лёшик, что составляло его важность, а поскольку угол важности и его воспоминаний сместился, поскольку он отринул былой опыт и былую тяжесть мира, то и события для него выстраивались в новый, уникальный и неведомый ему ряд последовательностей. Словно дыхание реальности, тёплое и непрекращающееся, приятный звон колокольчиков, коснулся человека Лёши. И десятки монашеских молитв зазвучали снова, направляя его.
Его вновь вёл его компас.
«Я придумал весь этот мир сам?» — повторился вопрос — «Я готов — новый…»
 «Мужчина-а-а-а!» — отвлёк его неприятный голос, как будто кто-то толкал его в плечо и тормошил, пытаясь разбудить. Как будто уже где-то с ним это было.
 

;







ПРЕКРАСНЫЙ,
УДИВИТЕЛЬНЫЙ,
НЕПОВТОРИМЫЙ
ХАОС ЖИЗНИ
;
Геометрия исказилась. Целый мир пролетел свойством, прописанным наспех, а потом обернулся хаосом — неузаконенным, неподвластным, полным воли. И весь он рассыпался миллионом состояний. И в каждом, как в отрывке жизни, написанном на куске парчи, можно было разглядеть ту или иную сцену и найти в ней что-то своё, но, сложив ткань воедино, виднелся лишь хаос, непонятно перепутанных воспоминаний, образов и мыслей. Лишь вникая в суть волокна, можно было осознать всё ткацкое искусство.
А потом всё шествие Лёши угасло. Буйный праздник затих. Обрывки памяти всполохами мерцали в тёмном пространстве. Кочевник увидел своё волокно. Заметил Бога. Он явился Началом.
Целый мир разлетелся. Присвоенная Лёше модель сознания стала ни к чему, а декорации бесполезны. Он — наедине с моментом Сотворения. Он чист в моменте Сотворения. Он — суть энергии, которая творит волокно Жизни.

;
1. НА ПОПУТКЕ В НЕБЕСА
- …жемчужина! — как напоминание некого похожего слова донеслось откуда-то.
Лёшик мчался на уставшем поезде. Как и тогда, в детстве, ветер дышал ему в лицо, развивая отросшие волосы. Он ощущал привычную своему существу лёгкость. Как и прежде, поезда возили его по станциям жизни. Видно, прав оказался Киря. Шумная, ворчливая, повидавшая время машина, исправно пыхтела, добросовестно исполняя свои обязанности. Её всё ещё держали в депо. Списать не металлолом такую было бы непозволительной роскошью для небогатой бюджетной организации, а модифицировать затратно, вот и пользовались ей, скорее, от безысходности — надо ж куда-то пристроить агрегат!
Бродяга держался за чугунный, сделанный на века поручень. Нёсся на подножке, и резкие порыва воздуха то и дело норовили сорвать с него серую вытянутую кофту. Парень блаженно зажмурился. Он был не привязан ни к месту, ни к чувству. Словно настольная инсталляция перед ним развёртывался чистый мир, стелилась скатертью бесконечность неба. Лёша попытался втянуть носом часть большого и свободного. Похожие в своём единстве, деревья выстроились в линию, став надёжным фронтом. И если бы ты, сын бетонного царства, решился проделать путь к сердцу леса из бездны города, то путь твой был бы опасен и полон недружелюбных столкновений. Лёшик ещё раз полной грудью вдохнул весь этот многообразный противоречивый и взаимоисключающий мир ощущений. Красота и смерть шли об руку. Но, впервые в своём странствии, он это принимал. Он наконец-то стал спокоен, будто бы знал, что найдёт там, куда едет.
Ему было двадцать пять лет.
- Жемчужина этих мест, я говорю. — послышался хриплый голос машиниста. Лёшик заскочил в поезд.
Невысокий, полный, где-то за шестьдесят, наверное. Густая, не длинная борода обрамляет простое круглое лицо. Часто смеётся. Глаза тёмные. Чуть сужены. Они уже утратили свой первозданный окрас, но не присутствие жизни. Да, смеётся действительно много. С азартом. Волосы тоже успели потерять исходный цвет, покрывшись оттенком седого дыма. Взъерошенные. Одет в какое-то тряпьё — толстый шерстяной свитер с высоким горлом, плотные штаны, на голове шапка, как у рыбаков из порта. Если скинуть пару десятков лет и несколько килограммов, можно сказать, что и на Лёшика чем-то похож — такой же посеревший от времени, но полный живости. Ещё и нос забавный, похож на две половинки ракушки — точь-в-точь, как у нашего кочевника. Прямо один человек в разных отрезках времени.
- Мы сейчас в ложбинке. — машинист рассказывал про местность — Тут ветер, чувствуешь, какой свежий, а не холодно. И солнце тоже — ярко, а не пали;т. Глянь-ка, — он указал на холмы впереди по курсу — Вон там твоя цель. Пересечём их, и ты соскакавай, понял?
- Да как же я соскочу, дядь Лёша? — засмеялся Лёшик — Убьюсь же, ей Богу.
- А вот! — тот хитро улыбнулся и поднял вверх палец — А это я тебе объясню. А это ты смотри, как. Мы, вот, холмы-то пересекать станем, я на пару минут ход сбавлю. Поезд остановить не смогу, уж извини, но тебе того за глаза хватит. Считай, что пешком ехать будем.  — пассажир сосредоточенно кивнул. Его устраивало. Тёзка продолжил — Нам с тобой ещё день ходу. Мы подъезжать, как станем, там поближе к нужной тропке, я знак подам — ты прыгай. А потом и иди себе всё к озеру, не сворачивай, главно. Увидишь, там с Запада будет трасса зачинаться. — Лёша снова послушно кивнул — Ну ты поймёшь, и по звуку, и по запаху. Города же, они пахнут. Пройдёшь по трассе-то, значит, и скоро увидишь порт. Не стану врать, с какой стороны не помню, но ты не пропустишь. Ну, а там уж на него и иди, на звук-то. Да на запах.
- От души, дядь Лёш. Спасибо! — улыбнулся кочевник — Выручил ты меня здорово, что повёз, конечно.
- А ты куда потом-то? — спросил машинист.
- На кораблях в тёплые острова подамся, на Таиланд. — задумчиво проговорил Лёха, казалось, что он придумывает маршрут на ходу.
Дядя Лёша задумался, рассмеялся:
- Вот смешной ты! Товарняком до порта, а ещё и оттуда по кораблям прыгать, по воде. Самолёты ж сейчас придумали такие, что за час тебя донесут.
- Да-а, — путешественник довольно потянулся — Это же жизнь, дядь Лёш. Это моя свобода. Что у меня? Вот ты посмотри — ни денег, ни еды, ни дома, ни долга, ни зависимости — ничего. А ну ты посмотри-посмотри на меня, — он обвёл себя руками с головы до ног и легко крутнулся вокруг оси — Вот всё, что у меня есть. Вот он я, перед тобой. Весь! Что, думаешь, счастье у меня будет, если я посажу свою свободу в клетку из их комфорта, из денег? Они ж купят мою душу! И куда я такой, без души? Счастье моё — этот поезд, этот момент, эта секунда, в которой я голоден — а значит, живой. Да и не пустят меня в самолёт. — добавил он.
- Душу купят, хех! — дядя Лёша крякнул — Вот я седьмой десяток вожу эту железную чудовищу. Видел и как они менялись, и как списывали таких же, как прессом давили, а с ними судьбы — конструкторо;в, машинистов. Видел, как крест ставили на светлых мыслях, всё это я тоже видел. Это ж тут только, в пути легко, а там-то — в их паучьих гнёздах, ы-ых, тягость! Школу закончил, там в училище, ну и на поезд. Всё об них знаю, могу тебе этот агрегат так разогнать, что ух! — он присвистнул — Вот, по норме семь дней пути положено, а я могу за четыре управиться. Ну, платят мне там жалованье, — он важно приосанился — Да-а. Что же хочешь сказать, мою душу купили или, что, я хуже водить стал? Да ну…
- Э, не, — ласково хлопнул его Лёша — Вот тебе платят, у тебя есть жильё где-то, на хлеб хватает с маслом. А остался ты там? В пути же живёшь?
- Да я эту чудовищу лучше своей хрущёвки знаю! — усмехнулся дядя Лёша — Домой, как в отпуск, а так я тут. Ну люблю я поезда, что тут сказать. — он развёл руками.
- Вот видишь, дядь Лёш, — потянул бродяга — Ты своим делом занимаешься. — тот самодовольно крякнул — А они что? Посадят себя в коробки и всё, всё, пиши пропало. Они называют это комфортом. Им уже всё дали и за них всё выбрали, и они считают — это счастьем. И они там, знаешь, как за это дерутся, продают себя, а зачем? Потому что сказали им, что так должно выглядеть счастье. А проверить-то они поленились. Люба, как выглядит счастье? Во-от так! — он комично изобразил пародию на жизнь людей — Потом поленились прожить. А потом им и жизнь придумали, нарисовали, обернули в блестящую обёртку и ещё же втридорога продали, как диво какое. Вот они и в неволе. Это, представляешь, им клетки предлагают за большие деньги, и они мучаются, берут кредиты, чтобы им позволили в эти клетки втиснуться. Ну это, что, а?
Машинист рассудил:
- Да ведь всегда же так, Лёша, и было. Люди понежиться любят, пощадить себя. Так и тонут. Вот, как у меня в молодости было. Тебе выбрали учёбу по оценкам в школе, потом место работы по распределению, дали комнату, и ты рад должен быть и благодарен им. А, что там ты хотел, кому оно надо? Ты же сам своё будущее как бы определил — вот и воло;хайся. А какой там выбор, шестнадцати летний пацан. Тоскливо мне так было там, вот сердце прямо, знаешь, сковывало. И я работал по специальности, техником. А сердце-то на волю рвалось, так и ныло. Ну я и подался в машинисты, лишь бы подальше от этих советских рож. В рейс умчался и всё! Помогли мне, конечно чуть. Вроде техник, вроде водить умею, смекалистый, свезло, в общем. Ну и что ты думаешь, распался Союз, вроде бы, делай, что хочешь, будь, кем захочешь, а они же в плач, мол кто будет за нас всё решать? — дядя Лёша пожевал губами — Другая эра, да, сейчас они тонут не в советских лозунгах, в сетях в этих. А там что, всё тоже, только инструмент другой. Да-а, — почесал затылок — Не знаю я, как-чего там, но я вижу это поколение, и такое же оно. Ленивые взрослые, капризные дети, и … — он задумался — Правда твоя, Лёш, они же отдают себя, продают, ну, душу или что там в нас, а взамен-то государство им — пустышку. Как ты говоришь, комфортом, они это обзовали? Ну-ну, унижаться за голод и труд — тоже мне комфорт! Не знаю, Лёша, как быть должно, но не так, точно. — помолчал — Вот ты, зачем едешь на острова, думаешь, там что ли лучше?
- Да ну что ты! — покрутил головой парень — Мне, дядь Лёш, везде будет хорошо. Мне и здесь хорошо, с тобой, и ночью под звёздами хорошо. Я не принадлежу месту. Пока я не обладаю, я свободен. Считай, что счастлив. А они обладают, их можно купить. Сейчас я чувствую просто, что должен быть на островах, туда и иду. Всё просто очень.
Дядя Лёша опять усмехнулся. Поезд мчался дальше.
*     *     *
Сомкнулась ночь. Легла легко, тонкой вуалью. Прозрачная и невесомая. Лёшик влез на один из вагонов, забитых гравием. Было жёстко. Камни кололи спину. Бродяга вытянулся на куске ткани, который он одолжил у своего тёзки и с наслаждением подложил руки под голову. Это ехал самый счастливый человек на Земле. По небу разбрелись звёзды. Ни облака ни касалось их. Ночная свежесть хватала кожу. Лёша чувствовал тепло собственного дыхания. Ему казалось, он ощущает, как по венам двигается кровь. Обоняние Лёши защекотал приятный запах миндаля и кокоса. Повернув голову, путешественник заметил, что пока он обустраивался в воздухе возник его джин. Он следовал за вагоном легко и ровно, под стать ветру. Зловещая маска, которую джин натянул для охоты исчезла. Всё теперь хорошо. Лёша посмотрел вперёд. На краю следующего вагона, спиной к нему сидел медведь. Он что-то плёл из бересты своими неуклюжими лапами.
Так прошла ночь. Пролетела. На плечах джина. В ладонях медведя.
А когда солнце расплескалось по земле, выбелив всё вокруг своим светом, Лёшик открыл глаза. Он отдохнул. Он оказался в тишине, несмотря на шум поезда. Великой тишине от самого себя. В такие минуты видна реальность.
В животе заурчало.
Лёша спустился в кабину машиниста и положил брезент рядом с ним. Тот стоял бездвижно, словно и не было Лёши рядом, как заколдованный. Сосредоточенно смотрел на дорогу. Через пару минут, не отрываясь от дороги, проговорил:
- Там, видишь, на столе тушёнка стоит? Ты поешь-поешь тушёночки-то. Хорошей в этот раз продал, не обманул цыганёнок.
- Спасибо, дядь Лёш, — поблагодарил странник и приблизился к небогатому завтраку — А почему цыганёнок-то?
- Да, а как я его тебе обозву? Тёмный такой, шустрый, туда-сюда, ык-мык, — он стал забавно прикладывать, словно бы танцуя, руки то к карманам жилетки, то к животу — Зуб этот золотой блестит. Цыганёнок-цыганёнок, я тебе точно говорю!
Лёшик улыбнулся, глядя на то, как кривляется его попутчик.
- Ух, разоспался я! Выспался на твоих камнях, как в жизни не спал! Прямо, отрубило память. И как это тебе, дядь Лёша, удаётся вот так всю ночь считать рельсы и, вроде бы, живы мы ещё…
- А-а, — хитро потянул тот — На это у нас целая система. Ишь глазища таращатся? — он указал на две лампочки — Вот сейчас они мирно дремлют, а иной раз, как замигают, замелькают, замельтешат, и так пока ты их не отключишь. Ежели уснул ты и не реагируешь, то такой свист начнётся, мамочки ро;дные! Уж поверь, Лёша, лучше один раз помереть, чем это слышать. Тогда уж не только проснёшься, вообще, спать забудешь. — он затряс головой и замахал руками, как демонов изгоняя из себя — Тоже мне, тоска бедного машиниста! Это теперь они всё с заботой делать обещаются. Браслеты попридумывали, окольцуют ими тебя сокола и будут измерять трение кожи. Да только смех это, Лёша! Вот, я им говорю, — толково начал объяснять мужик — Ну, этим людям из пауковой организации, вы бумажку-то возьмите, грифелём её почиркайте и к контакту-то присобачьте, вот и спите себе сколько влезет. Да что, я один что ли догадливый-то такой? Машинисты ж не дикаря!
Лёша рассмеялся от такой находчивой беззаботности, что было особенно ему весело, учитывая то, что от этого зависели жизни пассажиров.
- Ну, — поддержал водитель — Вот, свист другое дело. Еже ли в ухи-то долбанёт тебе, ты навсегда отучишься халтурить. А вообще, Лёша, привык я давно уже не спать-то. — он почесал нос — Молодым, да, туго бывало. И в сон клонило, и напарников брал. Мышонок у меня был, всё развлекал. А как-то оштрафовали меня даж за это дело. Ну, а потом привыкаешь. — он задумался — Да и знаешь, с возрастом сон перестаёт быть таким уж сокровищем. Хочется пожить подольше.
- Любишь? — с понимание спросил бродяга.
- Жить-то? — усмехнулся тот — Да, как же не любить-то. Ты глянь-ка на небо: какое оно разное. Вот сейчас такое целое, как холст художника, куда ещё краски не намазали. А перед дождём? Так это ж целая армия оттенков и тонов! И все они сталкиваются, смешиваются и перерождаются во что-то новое. А вот была у меня синица попутчиком. Крыло сломала, и я отхаживал маленькую. Лёша, ты слышал когда-нибудь синиц утром? Как звонко они заливаются! Как она радостно клювик свой раскрывает, издаёт звук, и сама же радуется, слыша его. И так она головку-то свою повернёт, и с другой стороны его послушает. Слышит и новый издаёт! А водопад из настроений человеческих? Ну разве это не волшебство? Такой плотный, целый, а загляни в него, и каждый человек не похож на другого. У кого-то мечта вылечить весь мир от болезней, у кого-то пирог сгорел, а кто-то впервые напрягся весь, зажмурился и… в любви признался. — мужчина даже потеплел, и щёки его раскраснелись, как от приятного воспоминания — Ты только посмотри, Лёш, ну разве всё это не удивительно? Разве возможно не любить его? Скажи мне, а?
Лёшик замешкался. Он был рад ощущать то, о чём говорил его взрослый он, проживший другую сторону реальности, но вместе с тем парень всё ещё не понимал кое-чего. Со смурной задумчивостью пробормотал:
- Жизнь, дядь Лёш, всё — жизнь. Но, а как же жестокость, непроходимая, поросшая тернистым лесом? Алчность и бесчеловечные убийства, дядя Лёша, как же это?! Тоже жизнь?! Когда чья-то злая воля лишает радости прекрасные создания, когда те же создания пожирают своих же детей, навешивая на них капканы этой хищной твари? — так он обозначил Систему и мир больших городов в целом — Когда они тонут в скуке и от скуки же уничтожают целые человеческие надежды! Ломают хребет Жизни. Не уродливым монстрам, а той самой прекрасной Жизни ломают!
- И это жизнь. — машинист угрюмо повёл плечами после некоторого молчания — Это мы, но, я думаю, что мы-отчаявшиеся. Знаешь, Лёш, не каждый различит в книге отличную историю, кто-то в неё рыбу заворачивает. Люди ошибаются, ошибки наслаиваются, всё перемешивается. Но, если ты видишь здесь только смерть и холод, то вряд ли ты восхитишься празднику жизни. Вот, сел ты, бывает, в вагон слева и едешь, и за окном дома-дома-дома-дома. — он зачастил — А пересядешь на правую сторону, цветы распускаются. Я так боюсь забыть это! Как боюсь! Вот и не сплю почти. Вот и не спешу помирать. Всё смотрю-смотрю. Хочу увидать побольше со своей стороны вагона.

Бродяга понимающе на него посмотрел. Сделал глоток чая и отставил кружку.
- Вон тот холм, вишь? — шум поезда стал громче и дяде Лёше пришлось перекрикивать машину — Ну вон, высокий такой, на спину динозавра похож. Через минут сорок пять его будем проезжать, там тебе и прыгать. Лёша, ты, когда соберёшься, ну я тебе скомандую, там такой холмик-то мягкий, ты прям в него сигай, не бойся. Скатишься немножко на полянку, ну и не страшно, там высота-то. — он усмехнулся — А скорость я сбавлю. Я сегодня ночью нагнал малёк, поднажал как следует, значит, сейчас можно и скинуть ход. Не разобьёшься. Я эти места с закрытыми глазами знаю. — парень кивнул — Вот. И иди потом напрямик. Это только кажется, что глушь, а так, за час к шоссе и выйдешь. Ну а там помнишь, да? — он вопросительно посмотрел.
- Выйду-выйду. — заверил Лёша.
Тревожное ожидание перед расставанием легло меж ними. Машинист сосредоточился на дороге. Лёшик расхаживал по вагону. В окна выглядывал. Этикетку на тушёнке читал. Чесал нос и смотрел в пустоту. Ну не мог он вот так сидеть и ждать. Когда же наступал сам момент, тогда странник отпускал легко и просто. И оставлял попутчика тёплым воспоминанием.
Рельсы решительно бежали назад. Машинист серьёзно сказал:
- Ну, сейчас! Лёшик, готов?
Путешественник встал и протянул руку своему доброму попутчику. Тот крепко пожал её в ответ, по-отечески обнял и всё.
- Удачи тебе, сынок! — проговорил он, а потом внезапно спохватился, полез куда-то под стол и вынул целый кусок сыра — На, возьми-возьми, на дорожку. Пригодится же.
Он сказал так, словно что-то знал. А Лёшик в этот момент такую лёгкость ощутил, как забыл привычку отяжелять себя страданием:
- Мы обязательно увидимся. — пообещал он и по-простому, словно бы собрался в магазин, прыгнул.
Вот так сразу, покинув мир тяжестей.
Он доверчиво отдался потоку воздуха. В лицо ударил резкий порыв сильного ветра. На миг парень даже задохнулся. Он попытался задержать дыхание. А потом всё и кончилось.
Падение, действительно, оказалось мимолётным. Лёша приземлился на мягкий, поросший травой склон и неуклюже заскользил вниз. У него даже не было шанса что-то сломать. Оказавшись на земле, парень поднял голову вслед уходящему поезду.
Дядя Лёша стоял и смотрел, как они отдаляются друг от друга.
 

;
2. СЫР В ОБМЕН НА СВОБОДУ
Клубок снова вёл Лёшу. Поезд уже растворился в неизвестности. Страннику показалось, будто бы он с чем-то расстался. Словно вместе с дядей Лёшей удалилась и тоска, которую пройти он в его воплощении должен был бы, если бы у него была уверенность, что дядя Лёша являлся одним из множеств его воплощений. Он знал, теперь и дяде Лёше станет легче.
Деревья сменяли друг друга, появляясь на пути молчаливыми прохожими. Казалось, будто бы Лёша продвигается сквозь лесную толпу. Под ноги прыгали грибы, шишки, жёлуди, а порой не отличавшиеся скромностью и чувством самосохранения белки. Золотые листья покидали свои дома, намекая, что осень уже неизбежна. Они складывались в пёстрый ковёр, которым так приятно шуршать, раздвигая его пальцами ног. Лёша остановился. Посмотрел на один самый крупный лист, что лежал поодаль от остальных. Чёткая бурая линия обступала резной контур. Его некогда сочные жилы почти высохли. Он напоминал чью-то мечту, оторвавшуюся от дома, так и не нашедшую свою пристань. Путник ещё несколько минут помедлил. Посмотрел на лист, прислушался к многоголосой тишине. И дальше в дорогу.
Так и пробежала тропа. Уже совсем скоро раздался гул дороги, и давящая духота легла на мир.
Лёшик оказался у широкого шоссе, что длинной полосой тянулось в небытие и из него же выходило. Монолитной дугой оно огибало кромку леса и Лёше даже подумалось, что, если идти по нему, не сворачивая, то можно обойти вечность. Дорога была серая, уставшая, тяжело дышала солнцем, пылью и ржавчиной. Иногда возникали машины, что лениво растворялись в горизонте. Они проезжали очень редко — так чтобы можно было ощутить безысходность и безнадёжность этого одинокого места. Лёша вспомнил одно шоссе, на котором ему уже довелось побывать. Оно напоминало это, только если бы его включили в режиме инверсии и заменили зной на дождь, а молчание на суету. Деревьев здесь уже почти не осталось. Плоские холмы вокруг поросли травой, выцветшей под яркими лучами. Она больше походила на клочки сена, в которые неминуемо превращается жизнь, тронутая присутствием человеческого пренебрежения, именуемого цивилизацией. «Интересно,» — подумал Лёша — «Как эти люди намереваются построить общество, основанное на благочестии и законе, если они даже не в состоянии решить проблемы с ЖКХ?» Он поднялся к асфальту, размашистым движением сорвав с земли какое-то высохшее растение. Ветра не было совсем, а потому солнце палило особенно бесчеловечно. Пыль зависла в воздухе и путешествовала туда-сюда. Казалось, что всё вообще тут замерло, словно это был такой слой реальности, где не происходит ничего, и ты остаёшься в неподвижном вакууме, где мысли лениво перекатываются по полю разума, плавятся под звездой, дарящей и вместе с тем способной отнять жизнь, становятся вязкими и густыми, липнут, цепляются, стекают под ленивыми отголосками рассудка. Лёша поднял голову вверх. Прищурился, смотря солнцу в лицо. А потом закрыл глаза и закружился, пытаясь угадать путь. Долго так кружился, пока равновесие не потерял. Плюхнулся на траву и закрыл руками лицо. Посидел немного. Отёр со лба пот. И дальше двинулся.
И стоило ему только пойти, как холм начал клониться на убыль, придавая лёгкости шагу. А после, вдалеке, завиднелись вышки порта. Радостный, странник почти бегом бросился ему навстречу, забыв про всю свою усталость. Он бросился навстречу свежести, что внезапно ударила в лицо солёным ветром и запахом свободы. Порой и вправду достаточно подождать, и реальность открывает свои двери. Постепенно отсутствие звуков сменило гулом, движением и вознёй порта, и слышались они всё отчётливее.
Прошло минут сорок, прежде чем небольшой порт встретил путника запахом табака, рыбы, моря, простора и надежды. Он как будто бы отпил часть большого мира по ту сторону суши, чистого и свежего, с полосой нескованного горизонта. Он бодрил. Настраивал на особый лад. Казалось, что здесь переплетены все дороги и именно здесь Лёшик свободен в своей воле выбора. Здесь Лёша мог выбрать своё направление. Сюда вёл его клубок. Всю жизнь. Складывал события таким образом. Кочевник глубоко вдохнул порт. Да, это был он. Его он искал всю жизнь. Он не видел его никогда, но где-то видел. И он знал, что, оказавшись тут, он уже готов сделать выбор, куда двигаться дальше. Если бы он не был готов, он бы здесь не стоял. Но он стоял, а значит готов был.
Подойдя ещё ближе, Лёшик с удивлением заметил, что порт открытый — никакой охраны, никакого КПП, никакого забора. Просто иди. Любой мог зайти туда и отправиться в жизнь. Любой мог это сделать, но мало, кто делал. Хотя, место это защищали километры безумия, чтобы миновать которое требовалось отречься от стремления брать. Вероятно, поэтому здесь не боялись ни жутких историй про маньяков, ни сказок про террористов. Тут собрались такие же, как Лёша — те, кто готов здесь быть.
Стук молотков, шум двигателей, мат грузчиков, говор приезжих, суета, беспокойство, утомлённость, раздражённое снисхождение, тревожное волнение, любовь, куда ж без неё — всё, что составляло жизнь порта встретило Алексея в точке его нового старта. По крайней мере ему так показалось. Как и полагается, в оживлении всем было плевать на новоприбывшего гостя, на друг друга, на персонал, на Иисуса с его свитой ангелков, на мировой кризис и на всё вообще. Наверное, если бы Лёшик решил броситься с бортика в море, чтобы прекратить своё толкание жизни из не пойми, зачем в не пойми, куда, его бы, может, и заметили алчные видео-охотники, жаждущие ухватить свой шанс прославиться на Ютубе, но топиться сегодня парень не планировал, а потому потенциальные звёзды в духе «Сам себе режиссёр», если тут таковые, имелись пребывали в скучающем бездействии. Ржавое днище судна. Чей-то мимолётный взгляд, выхваченный из толпы. «Где третий причал?» Край поношенной куртки. Рыба по доскам рассыпалась. Лёша вытягивал куски реальности, соображая, куда ему теперь. Всё крутилось, суетилось и складывалось во всевозможные ответвления жизней. Но какое из них нужное? Лёша вращался, всматриваясь да вслушиваясь в мир. Вращал пластинку различных историй, включая их отрезки, чтобы ухватить свой. А потом посреди всего этого царства суеты, он услышал мелодию. Узнал не сразу. Поймал откуда-то с середины, но как поймал, распознал сразу же. Он точно её уже слышал. Да, знал её наизусть. Вот сейчас на Am нужно переставить пальцы. Лёша не мог сказать, откуда он её помнил, но помнил с детства. Всю жизнь помнил. Это звучала всё та же I will wait for you, происхождение которой Лёшик, очевидно, забыл, взяв новый старт своего древа выборов.
Огляделся повнимательней. Да вот же, рядом совсем — как сразу-то не заметил? Прямо перед ним, через пару человек, о чём-то спорящих и пускающих в серое небо ленивый дым, сидит гитарист. Потрёпанный, поживший, видавший жизнь парень. Примерно того же возраста, как и сам Лёшик. И лицо такое же испещрённое, точно дно океана, пропитанное солью и трещинами. Сидит в тёмной куртке, в тёмных штанах, на пыльной земле и пальцами перебирает струны. Глаза закрыты, а на лице полное спокойствие, будто бы мир и не трогает его, будто бы мир обступает его и всё шепчет: «Тише-тише, вот этого не заденьте. Он сказал нам, что просто посидит. Давайте не будем ему мешать.» И он играл. Лилась душа его. Музыка его рождала восхитительные цветы в мирах тех, кто готов был увидеть рождение прекрасных цветов в своих мирах. Он наслаждался. И Лёша наслаждался вместе с ним. Он уже давно сел напротив, всматриваясь в знакомые черты лица. Опытные пальцы порхали легко и стремительно, точно невесомые бабочки, что несут чудесные ноты. Мастерски скользил по аккордам, поднимаясь то выше, то ниже по телу грифа.  Он ловко ловил звук, легко раскачивал его, а потом рассыпал по причалу. Лёша слушал заворожённо, весь вытянулся, вспоминая, где он мог видеть этого человека.
Игра кончилась. Гул повседневности порта захлестнул реальность. Гитарист открыл глаза.
- Поезд! Смерть!
Потрёпанный, поживший, видавший жизнь, музыкант выглядел умиротворенно и гармонично, говоря страшные слова. Он открыл глаза механически, а потому зрачки не сразу поймали фокус. Мир плыл мимо, люди были оболочками, физические объекты формами. Он не различал их.
- Чё пугаешь-то сразу. — поёжился Лёшик, неохотно вспоминая тот эпизод, который безрадостно завершил Кирилл Брюханов.
Гитарист смягчился:
- Прости, так запомнил. Вот, видишь, мы с тобой снова у истока одного пути.
Лёшик с удивлением заметил:
- А ведь и правда, тогда я уезжал в Москву и сейчас тоже… Куда-то. Мы, как будто расслаиваемся в каких-то моментах по разным путям.
Лёша не знал, как передать то, что ощущал. Ему показалось, что они с гитаристом два фантома одного человека, которые гуляют очень близко и обретают разные дороги, в то время, когда иное их воплощение делает выбор. Или же их общее воплощение формируется в зависимости от того, какой выбор делают они — его фантомы.
Гитарист спросил, принявшись полировать гриф:
- Тебе понравилась мелодия?
- Очень! — восхищённо отозвался Лёша — На неё и вышел.
- Я знал, что когда-нибудь она приведёт кого-то к свету. — загадочно проговорил он, помедлил, продолжил — У тебя есть пропуска на корабль?
- А откуда ты знаешь, что я ищу корабль? — удивился Лёша.
- А зачем бы ещё ты пришёл в порт? — парень бросил на него быстрый взгляд — Я тебя проведу.
Вместо ответа Лёшик пошарил по карманам. Запустил руку глубже и вынул небольшой кусок сыра. И вправду, пригодился. Потёр его о рукав и протянул в благодарность. Тот принял его и деловито убрал во внутренний карман куртки, после чего встал и кивком головы велел следовать за ним.
Их захлестнул плотный поток людей, в котором совсем непросто не потерять друг друга из виду — то и дело кто-то пролетал мимо, ведя за собой ещё целую процессию компаньонов. Люди тут просто наполняли коробку пространства собой, каждый в какой-то своей реальности, которые словно бы пересекались, но не перемешивались. Музыкант притормозил, озабоченно обернулся на отдалившегося в плотном потоке Лёшика. Вернулся за ним, крепко взял за запястье и решительно повёл дальше. Словно бы беглые эмигранты, они стремительно отдалялись от мира условности в мир… А, кто его знает в какой! По своей доброй традиции они нырнули в неизвестность. Гитарист стал объяснять Лёшику, пытаясь перекричать чаек и гул толпы.
- Мы с тобой не совсем законно это делаем. Любовь, свобода, мудрость — такие вещи здесь незаконны. Контрабанда. Потому и заведут тебя не с главного входа. Для тебя это безопасно, потому что ты оказался вне категории.
- О чём ты говоришь? — не совсем понял Лёшик.
- Окажешь мне одну услугу, идёт? — не останавливался гитарист, так словно бы сейчас понимание было не важно, оно должно было прийти потом, сейчас требовалось что-то главнее.
- Идёт, — кивнул Лёшик.
Парень отзеркалил удовлетворенным кивком:
- Там, на судне, будет человек по имени Игорь. Игорь тебя найдёт сам и всё решит. Всё решит. — зачем-то повторил он.
- А как же меня не заметят? Ну, что я зайцем? — забеспокоился кочевник.
- А люди, они, вообще, простых вещей не замечают. — усмехнулся тот — Они всё хотят в хитрых формулах найти секрет, а простое сквозь пальцы у них утекает.
С этими словами он передал Лёше гитару и только сейчас бродяга заметил, что гитары-то у его спутника висело две за спиной, только так плотно прижаты друг к другу, что и не различишь. Он всучил ему одну и продолжил:
- Передай вот это Игорю. Он не спросит лишних вопросов. 
Лёша понимающе кивнул. Он всегда готов что-то отдать, чтобы что-то получить. Вот и сейчас ему нужно переместиться из одного места в другое, денег на билет у него нет, и он закономерно согласился доставить груз. Это было справедливо. Вот только он пока ещё не знал, что за груз берёт.
- Ну всё, — музыкант похлопал Лёшу по плечу, провожая в путь — И помни, они вообще ничего не видят вокруг и ничего нет. Мы не делаем плохое, пока не верим, что есть плохое.
Он наспех глянул на своего двойника, и они вновь разбежались каждый по своим мирам. Ледяной людской поток захлестнул Лёшика и унес его вдаль.
Так они попрощались.
Тола шумела, галдела, толкалась и пихалась, направляя Лёшу сначала по трапу, потом каким-то ответвлением, потом куда-то ещё ниже. Похоже, таких, сделавших выбор вне категории, как и он, тоже была уйма. А, возможно, всё это его собственные формы разбегались отсюда по многочисленным воплощениям, в которых Лёшик находился. Только сейчас, уже готовый доверить свою душу неведомому транспортному средству, он обратил внимание на сам корабль, где ему предстояло плыть. Это оказалось средних размеров судно, всё ржавое и ветхое, покрытое налётом морей и матросских сетований на грызущую судьбу, изъеденное коррозией, такое же как и, вероятно, нутро его отчаявшегося капитана, который курит свою пожёванную сигарету, и в любую погоду видна его хмурая фигура на капитанском мостике, что ведёт эту рухлядь уже не за деньги, уже потому что у него не осталось ничего, никаких иных функций, кроме как это движение из дома в порт, из порт в море и обратно в дом, потому что лишь это стало имитацией смысла, которая порой нужна, чтобы зацепиться разумом за жизнь. Или навсегда отпустить её. В общем, ничего так судно. Вполне подойдёт для пары недель пути. Он же даже и не представлял до этого, как доберётся в свой Таиланд, а тут такая удача! Немного давил правда груз за спиной. Но, ладно уж! Кто-то подтолкнул зазевавшегося мыслителя, торопливо проворчав:
- Давай-давай, красивее не станет.

;
3. ИССЛЕДОВАНИЕ ОФИЦИАНТА ИГОРЯ
Он стоит у бортика. Чёрно-серые волны, словно жидкий уголь, рассыпаются о ржавое тело корабля. Признаться честно, судно странным оказалось. Ни встречающих, ни провожающих, матросов не видно и фотографирующихся туристов. В воздухе резкий запах мазута, солярки и какой-то ещё химии. Вода тревожно билась о днище, в небе неугомонно кричали чайки. «Как на убой везут» — проворчал Лёшик. Корабль неловко качнуло, пошатнуло неустойчивое положение парня и всех прочих пассажиров. Судно напряглось, неловко замерло, поудобнее встало на волны, и всё снова поплыло по своему однообразному сценарию.
Закрапал дождь. Мелкий, частый и липкий. Лёша ушёл с палубы под навесы, которые устроили возле кают. Там можно было укрыться от воды с неба и совершенно бесплатно получить иллюзию защищённости от холода. Здесь тоже корабль оказался неумытым. Доски под ногами скрипели, а из окон таращилась зияющая пустота. Люди Лёшу окружали чудны;е, чем-то похожие на него самого. Все, как по заказу — в серых, не первой свежести одеждах, отстранённые. Лица у них строгие, смиренные и вместе с тем растерянные. В основном, по одиночке. А те, что по двое преимущественно молчат. Молчат тревожно, как ожидая чего-то, будто перед расставанием, когда лишнее, о чём-то говорить — всё будет ни к чему. А те же редкие, кто разговаривали, не произносили никакого смысла. Просто воспроизводили звуки, словно это плыли программы, создававшие ощущение привычного мира. Обойдя таковых, Лёша снова погружался в неестественную сырую тишину, которую нарушал крик ветра и шёпот волн. Точно любопытный несчастный ребёнок, которого оставили в неведении один на один с миром, он осматривался по сторонам. Ему показалось, что где-то вдалеке, в измерении за слоем текущей реальности, звучат голоса десятков монахов, в одеяниях цвета песка, читающих некую молитву на санскрите под перезвон колокольчиков. И лишь первородный давящий «Аум» трезвучием разносился по пространству. И так чётко слышалось, вот-вот рядом было. 
Они провожали корабль в путь. Хотя, может, Лёше это просто казалось?
Гулкое эхо от капель разлетелось по пустым трюмам, покрытым тьмой неизвестности, а потому самым жутким в преломлении воображения. Звук рождал формы, и они разбегались многогранниками по морям сущего. Лёша встрепенулся и стал потерянно осматриваться. Но лишь ветер седым призраком прогуливался мимо. Он скользил меж фигур и неуловимо растворялся в туманной дали. Людей нет, но они здесь. Кутаются в свои бесформенные кофты, плащи, свитера. Похолодало. Лёша озяб и задрожал мелкой дрожью. Сложил руки лодочкой. Подышал в них. Теплее не стало, но всё же. Кто-то прошёл мимо. Заметив дрожащего пассажира, сунул ему лишний шерстяной свитер. Серый с высоким горлом, тот самый который Лёша всегда носил. «Куда он делся-то и как успел?» — удивился бродяга. Да и отдали его так, словно эта вещь случайно попала к тому человеку из каких-то деталей сыплющихся здесь на всех невпопад. Просто атрибут внешней реальности, лишённый свойств. Лёша скупо поблагодарил. Его спаситель молча двинулся блуждать по кругу. Теплее не стало. Корабль раскачивало всё сильнее, дождь тоже усилился. Человеческая настойчивость соревновалась с природой. Лёша заметил невысокую дверь, державшуюся особняком. «А вдруг там двигатели или печи? Там должно быть потеплее.» — подумалось ему.
Спустился. В глубине раздавался сильный лязг, суетились мужики, доносились их грубые голоса. Неразборчивые. Опять гул. Лёша уселся под лестницу. Устроился очень удобно — от основного пространства его огораживало углом стены, так что можно было спрятаться в темноте. Места достаточно для того, чтобы вытянуть ноги. Тут, и вправду, оказалось тепло, сухо, а вдобавок одиноко. Складывалось ощущение, что ты в безопасности. Ничто тебя больше не тронет. Никто не найдёт. Хотя никто и не искал. Все плыли и плыли. Сами по себе. Хочешь плыть — не вреди. Вредишь, то, скорее всего, ты не доплывёшь.
Лёшик с наслаждением облокотился о стену. Замер. Слушал море, шторм, холод, сквозняк, задувавший из щелей, безысходность — жизнь. Он оказался в самом гиблом месте, которое можно представить. Посреди бесконечности. В ладонях у неизвестности. Под защитой непостоянного. Между смиренным одиночеством и острым отчаянием. Так обычно происходит перед перерождением, прежде чем красота станет шедевром. Так поначалу твои картины признают уродством, а метафоры бредом, а потом ты теряешь привязку к общепринятому, и тогда твой свет разгорается столь мощно, что освещает целые планеты, а после ты перерождаешься в нечто восхитительное, чему на языке людей не придумали ещё понятие. Вот и Лёша сейчас был в той точке, когда город гонит художника в могилу и мажет его картины грязью. Однако уныние касалось его. У Лёши имелся отличный иммунитет — чувство юмора. «И так бывает.» — с усмешкой заметил он, оглядывая пошарпанные стены судна. Немного отогрелся и снова готов изучать мир вокруг.
Взял гитару. Провёл рукой по не очень-то плотному чехлу. Ткань оказалась приятной на ощупь. Парня не смущало, что внутри наркотики. Надо так надо. Ему ж помогали, значит и он помогает. Расстегнул чехол. Не новая, но и не из древности. Самая обычная гитара. Изгибы красивые. Лёша бережно положил её и погладил. Он не умел играть, но к инструменту относился с любовью и нежностью, так словно бы был с ним знаком. Положив посреди грязного трюма произведение искусства, он ощутил — стало ярче. «Хм и куда тут можно запрятать наркотики?» — озадачился он. Разыгралось любопытство. Поднял гитару, аккуратно тряхнул её. Ничего. Тряхнул ещё раз. Да точно, ничего не стучит, не утяжеляет. Внимательно осмотрел гриф. Ровный. Может, туда как-то запихали? Приник ухом. Постучал. Не-а, цельный же! Ни одного пакета. Нигде. Заинтриговался. Стал уже с азартом исследовать, крутить-вертеть. «Ну лёгкая же, а!» Тряхнул как следует, аж струны загудели, потревоженные человеческим нетерпением. Да быть не может! Самая что ни на есть обыкновенная гитара! Лёха даже плюнул с досады и осел на задницу с инструментом в руках. Вот жук, а! Гитарист же ясно сказал ему — люди не видит ничего у себя под носом. Ну вот и он не увидел. Музыкант просто отвёл глаза кому-то манёвром. Лёше дал пустую самую обычную гитару, а сам унёс груз. И хвост снял и странника не подставил. Лёха даже рассмеялся. Хитрец, ничего не скажешь. Оставалось непонятно одно, что делать с Игорем. Но этот вопрос вскоре нашёл себе ответ сам.
*     *     *
Согреться в прозябшем, сыром отсеке Лёше так и не удалось. Прошло минут сорок, прежде чем он снова продрог. Короче, Лёха встал, размялся и направился снова бродить по кораблю. Глядишь, ещё чего интересного найдётся. Накинул гитару на плечо и оставил темноту наедине с мыслями.
На палубе по-прежнему лютовал шторм. Весь мир скомкался и неприветливо сердился на проявление воли человека — преодолеть его границы и выйти за рамки условия. Фигуры-призраки маялись, как компьютерные NPCишки* по заданному сценарию. Вперёд-назад, вперёд-назад, того и гляди в стену уткнутся и будут биться в неё лбом. Лёшик спросил кого-то: «А вы давно тут плаваете?», но, казалось, пассажир и не понял его. Потом кто-то совсем другой, как откуда-то из иной истории жизни проговорил, с запозданием отвечая то ли за себя, то ли за того, кого спросили — «Да уже лет двадцать как». Может, и не Лёше отвечал он, а на какой иной вопрос из какой другой реальности. Бродяга прошёл к носу корабля. Тьмы больше не было. Она более не смотрела на него своими жёлтыми глазами. Впереди лишь неопределённая серость глотала всё, точно здоровый кит, что раскрыл пасть и ждёт, когда рыбёшки посыплются к нему в брюхо. Маленький, беззащитный перед лицом бури кораблик обречённо разрезал носом всеобъемлющую серость на пути к свету. Лёша стоял и смотрел,
*NPCишки (от англ. NPC, non-player character) — персонаж в компьютерной игре, которым управляет компьютер. Как правило, не отличаются разнообразием действий и сложной организацией мышления. ;
как громадное чудище проглатывает их и, возможно, думал о том, что это его последнее плавание.
Он обошёл каюты с другой стороны. К удивлению, там обнаружилась ещё одна дверь. Старенькая, как и всё тут. Покрашена, видно, когда-то была в красный цвет, но от времени и морских передряг он стал блёкло-непонятным. Небольшая металлическая ручка — приплюснутый круг — смотрелась наивной попыткой защитить от вторжения шторма тех, кто был по ту сторону. Лёшик нерешительно потянулся к ней, как дверь сама очень легко и приветливо распахнулась ему навстречу. Послышалась слабая, невнятная мелодия джаза. Застигнутый врасплох, под резким порывом ветра и бритвой мелких капель, Лёшик зажмурился и инстинктивно двинулся вперёд — туда, откуда пахнуло теплом. Он даже не заметил, что в проходе стоит мужчина, в белоснежную рубашку которого он влетел прямо своей мокрой головой. Загадочный полумрак скрывал его фигуру и лишь лакированные, до блеска начищенные, ботинки выглядывали из неё своими любопытными носами. Капли дождя оседали на их дорогой кожаной текстуре. Хозяином бара, верным стражем, он замер на пороге, очевидно, рассматривая прибившегося путника. Сказать наверняка, так ли это было сложно, поскольку темнота, точно маска разбойника, скрывала верхнюю часть его лица. Только пухлые губы видно — очень симметричные, правильной М-формы.
- Добро пожаловать в плавучий бар! — продекларировал мужчина крайне учтивым голосом, как актёр в тишине опустевшего зала, который заботится о том, чтобы шоу для незримых зрителей прошло блестяще. Казалось, что только тебя он и ждал. Это располагало. Хотя, когда тебе в спину дышит шторм, а твоему кораблю, скорее всего, суждено порасти тиной на дне океана, любая искра жизни притягивает.
Лёшик, который внезапно открыл для себя за дверью человека — живого, настоящего, целого человека!, что оказалось редкостью здесь, посреди манекенов — с несвойственной ему робостью спросил:
- Ам-м, могу ли я войти? К… Вам?
- Конечно же! — радостно отозвался мужчина, делая ударения на «же» — Двери нашего бара открыты каждому его нашедшему. Добро пожаловать, мсье!
С этими словами он, как истинный джентльмен, отступил в сторону и жестом вытянутой руки пригласил гостя, не теряя при этом своего глубочайшего достоинства. Лёша, разумеется, опешил от столь изысканного на тонущем судне приёма, но медлить не стал и поспешил убраться туда, где сухо. Едва его босая нога коснулась пола по ту сторону порога, как всё тот же бархатный голос проговорил:
- Позвольте Ваше удивительное пальто, мсье?
Лёша замешкался — ведь на нём же нет совсем никакого пальто! Один только свитер, который о стольком напоминал ему… Что-то останавливало парня от того, чтобы распрощаться с ним. Казалось, отдай Лёша его и с ним уйдёт часть жизни, пропитанной любовью и тёплыми моментами, что так согревали здесь. Но хозяин так убедительно ждал, что сомнений возникнуть не могло, тут воспоминания Лёши полежат в безопасности. И раз уж далее пройти можно только без них, то это справедливая плата за уют. Он к ним ещё вернётся. Странник доверился этому человеку, а потому стянул своё «пальто» и отдал метрдотелю. Тот бережно подхватил его ловким движением и убедительно успокоил:
- Не тревожьтесь, мсье. Хотя этот предмет прошлого вряд ли понадобится Вам в условиях, в которых Вы вот-вот окажетесь, мы вернем Ваше пальто в полной сохранности.
С опаской, Лёшик всё-таки расстался с дорогим символом прошлого, а вот гитару отдавать не стал. Прижал к груди лямку, вцепившись в неё кулаком, но её никто и не требовал.
Гость проследовал в зал. Это оказалось мрачное помещение небольшой площади. У дальней стены расположилась ветхая, покосившаяся сцена с частично отсутствующими досками, с каким-то непонятным микрофоном, катавшимся из стороны в сторону по мере того, как корабль раскачивался. Там кто-то сидел на стуле и крайне неуважительно нарушал молчание зала своим храпом. Местечко, скорее, походило на склеп некогда живого творчества, где от ярких песен осталось лишь покрытое коррозией фортепиано, а от шумных компаний, обсуждавших будущие мечты, когда они ступят на землю надежд — потрёпанные столики, окурки да пыль, которую выявляли тоненькие струйки света, скудно просачивающиеся из небольшого оконца под потолком. Оконце было круглое и направляло свет на один столик, что обособленно стоял посреди зала. Лёшик с интересом поглядел на этот «привилегированный» предмет мебели, как вдруг его учтиво подхватила уверенная ладонь и уже знакомый голос направил его:
- Я Вас умоляю, разве можно отдать столь ценному гостю что-то менее изысканное, чем наше роскошное место в центре зала. Присаживайтесь. Смелее. — он легко подтолкнул Лёшика прямиком к его столику.
Осторожно путник присел на уготованный ему жёсткий и весьма холодный стул, но жаловаться не стал. Он поискал глазами в надежде обнаружить меню и подспудно подумал: «Как же в такой темноте блюда-то читают?». И словно бы в ответ на его немой вопрос вновь раздался всё тот же спокойный, ровный голос:
- Игорь. Ваш официант на этот вечер.
Лёшик поднял от удивления глаза — неужели это тот самый Игорь? Коварный полумрак по-прежнему не выдавал его лица, выделяя лишь прямоугольный мужественный подбородок, покрытый щетиной. Как умелый джентльмен, он ловко подхватил назревающую паузу.
- Какой у Вас необычный наряд для гитары, не позволите ли взглянуть?
Несмотря на то, что Игорь говорил мягко, весь его тембр выражал уверенность в решимости своего намерения. Желания перечить ему не возникало. Лёша уже без былой опаски, как будто начиная понимать, что происходит протянул груз. Официант элегантным движением, как в танце, подхватил гитару, ловко расстегнул чехол, извлёк инструмент, прокрутил в руках, перехватил, перевернул по вертикали — на всё про всё у него ушло не больше пятнадцати секунд. Напоследок ещё провёл рукой по отполированной поверхности и, тихонько взяв аккорд, вернул.
- Восхитительный выбор! — отрецензировал он с хитрой улыбкой.
И словно бы в этой фразе скрывался некий смысл. Как будто «выбор» был сделан не между двумя гитарами, а между свободой и неволей, последовательностью и спонтанностью, зависимостью и пустотой. Непонятно, сделал ли этот выбор гитарист или же сам Лёшик, взяв «чистый» инструмент, когда гитары раздвоились. Выбрал ли он гитару или гитара стала лишь атрибутом последствия выбора. Лёша спросил:
- А можно мне сперва взглянуть на меню? Я не уверен, что у меня найдётся достаточно денег, в действительности, — он заглянул в пустой карман — Я сомневаюсь, что у меня вообще что-то найдётся.
- Зачем Вам меню, мсье, — озадаченно отозвался Игорь — Когда Вам уже доступны все деликатесы нашего заведения? Помните же, Ваш выбор уже позаботился о наличии самого восхитительного угощения. А потому, умоляю Вас, не обременяйте свой дух тяжестью тяжелейшего металла, что существует на свете — деньгами. Просто передохните, мой дорогой мсье, и осмотритесь вокруг.
- Но, как же я увижу… — не унимался взволнованный столь коварной неопределённостью Лёшик.
И снова Игорь не дал ему закончить. Он лишь налил ему виски, который всё это время держал за спиной.
- Увидеть? Хох, прошу Вас, что же мешает Вам видеть в столь прекрасно освещённом месте?
Странник ещё не успел разобрать, то ли официант сказал «освящённом» от слова «святость», то ли «освещённом» от слова «свет», а весь зал завращался, наполняясь удивительной гипнотической музыкой. Первые ноты дотронулись сонного холла, преображая его по вкусу невидимого ди-джея.
NBSPLV — Waiting so Long.
И пространство завертелось, оделось уютным светом подвешенных под потолком ламп. Он высветлил приятный древесный интерьер и доски пола. Зазвучал весёлый смех посетителей, рассевшихся за аккуратными круглыми столиками — очень компактными, покрытыми чистейшими белыми скатертями. Пространство закружилось в танце. Оно играло радостью, бодростью духа от горячащих напитков, что утоляли и тоску, и холод, и вели вслед за мечтой. На сцене кривлялась певица. Она раскрывала рот, но ни звука не было слышно. Лишь дурманящая мелодия играла, а между столиков в элегантном вальсе скользил сам Игорь. И только сейчас в свете ламп и блеске местной публики Лёшик смог рассмотреть его во всем величии.
Высокий, статный мужчина с приятным располагающим лицом. Сорок лет. Стильная стрижка из шестидесятых. Небольшой, очень аккуратный живот очень идёт к его пропорциональной фигуре. Он плавно перемещался по залу своим наблюдательным взглядом тёмных глаз, словно бы взрослый, который присматривает, чтобы легкомысленные дети ничего себе не разбили, не поцарапали и не поломали. Он ни в коем случае не пялился на своих дорогих гостей, но уже знал о каждом всё. Считал, подметил, понял. Очень проницательный и внимательный взрослый мужчина, который делает верные выводы и всегда угадывает, чего хотят его гости. Он заботился об их вечере, как и подобает истинному хозяину заведения, во главе работы которого стоит благо гостей, а не алчное стремление нажиться на их желании хорошо провести время. Приятная улыбка — доброжелательная, честная, но ни в коем случае не заискивающая. Без суеты он ловко плыл по паркету от столика к столику. Подливал пиво из бутылки в опустошённый стакан, убирал тарелки и подставлял пепельницу, лишь только тебе стоило подумать, что не плохо бы сейчас выкурить сигаретку. Ты ещё не успел положить вилку с ножом на блюдо, а он уже вооружил тебя новым прибором. Как опытный ди-джей, что чувствует малейшую смену ритма, он чувствовал каждое движение пульсирующего жизнью зала. О, а какой это был поистине галантный, тактичный, утончённый джентльмен с врожденным, непоколебимым чувством достоинства и юмора! Он мог поддержать любую беседу и элегантно довести перебравшего посетителя до уборной. И он ни в коем случае не «обслуживал» тебя, он был твоим помощником. Его фигура, осанка, умение держать себя и нести по залу, его размеренный тембр — всё говорило, что он радушный хозяин, но ты гость и помни об этом. Так же легко как он передвигался, он смог бы взять и вышвырнуть за дверь надравшегося хама.
Это был Игорь.
И, разумеется, едва Лёшик вспомнил о том, что он всё-таки не плохо так голоден, Игорь оказался рядом. Его голос прошелестел подобно прикосновению осени, ещё не ставшей суровой:
- Вы уже что-то выбрали или к Вам ещё не подходил официант? — словно и не было их разговора несколько минут назад, и реальность, всё перевернув, притупилась в сознании Игоря. Да и сам он стал чуть моложе, осанка более ровная, а вот форма неизменна, разве что тщательнее отглажена и чище выстирана. Будто бы тот, покрывшийся пылью, старина хозяин бара остался в прежнем заведении. Здесь же всё по-другому.
Лёшик растерялся. Игорь забыл его? Но тот стоял с невозмутимым видом, лишь изредка моргая или покачиваясь в такт музыки. Поняв, что в этом пересечении странностей самым рассудительным решением будет просто принять правила игры, парень всё же попытался собрать действительность в осмысленность:
- А из чего я могу выбирать?
И опять всё свелось к понятию выбора, которое, судя по всему, являлось ключевым тут. Лёшик осмотрелся в безнадёжной попытке найти подсказку от джина или медведя, но их не оказалось рядом. Тут выбор принадлежал только ему. И ему одному предстояло понять готов ли он выбирать или же он способен обходиться без этой ограничивающей дух категории. Как отзывчивый проводник, призванный объяснять правила игры, Игорь охотливо пришёл на помощь:
- Выбирать? — рассмеялся он — Да Вы осмотритесь вокруг. Вы можете выбирать абсолютно всё, что Вам заблагорассудится.
Лёшику показалось что официант сделал какое-то особое ударение на последнюю фразу. Он повертел головой и только сейчас увидел, что посетители столь уютного и одновременно загадочного места — совсем не люди. Его окружают одни только звери! Такие нарядные и весёлые, хмельные и совсем нескованные присутствием стыда. Все они хохочут, смеются и очень радуются моменту, разве что пряники не жуют. Вместо пряников у них кое-что получше. Вон, солидный господин бык, ловко орудуя копытами, заливает себе в здоровенную пасть чистейший виски. За другим столиком сидит утончённая рысь и грациозно потягивает гашиш через длинный мундштук. Смеются они человечьими голосами, а у некоторых из-под манжет да платьев кисти человеческие торчат. Берут ножи, вилки и так умело ими управляются, точно представители высших дворянских сословий. А рожи-то — зверьи. У этой морда лисицы неприятно прищуривается, разгрызая кость курочки. У того пёсья бошка суётся промеж девочек, так и норовит их облизать. А третий козлом ходит, рогатым таким, солидным и с бородой аж по самую по грудь. Важный, то тут заглянет за столик, то там, а потом как замрёт, да и ка-ак даст самое настоящее «М-м-э-э-е!», что все со смеху покатываются, а он, знай себе, стоит и «ме» говорит. «Батенька, да Вы надрались!» — потешается над ним господин бык — «Немедленно завязывайте с коньяком, а не то Ваша звериная натура снова напомнит Вам о себе!». И так они вертятся по кругу, сливаясь в одно с тёмной завораживающей музыкой.
- Что, прямо вот так любого выбрать? — удивлённый, словно бы во сне вопрошает Лёшик.
- Ну, конечно же, — казалось, Игорь никуда не спешит и может стоять с ним хоть сотню лет — Советую лично Вам обратить внимание вот на того перепела, — он указал на солидную дичь в компании трёх легкомысленно хохочущих перепёлочек — Просто превосходен в дуэте с Шардонэ, выдержанном в дубе.
Лёша заколебался. В животе настойчиво урчало, и голод всё сильнее атаковал его, говоря — «Сделай уже что угодно. Я вот-вот умру!» Но Лёша медлил. Что-то ему не давало сделать такой выбор. Тут Игорь аккуратно, почти с дружеской заботой заметил:
- Понимаю Ваше замешательство, но, поверьте, господин перепел идеальный кандидат, потому что если Вы упустите его, то, уверяю, мистер лис не пренебрежёт такой возможностью. Комфорт наших гостей для нас превыше всего, а потому, если Вас беспокоит сохранность жизнеобеспечения уважаемого господина перепела, то, умоляю Вас, не тревожьтесь, это был его собственный, заметьте, не замутнённый выбор — оказаться в компании хищников, дабы искупить… Ну это уж не нашего с Вами порядка дело, кто, что искупает, не так ли? Присмотритесь пока повнимательнее, а я покину Вас не более, чем на четверть часа.
И тут, к своему удивлению, Лёшик продолжавший внимательно разглядывать перепела, что клал китайскими палочками в клюв зёрнышки пшеницы, понял — вокруг уже совершенно другой зал. Монотонный, размытый мотив музыки разбавил разнообразный смех множества женщин. Лёша заинтересовался. Он переключил своё внимание. И стоило ему это сделать, повсюду возникли всевозможные красавицы, кутавшиеся в дурмане кальянов и трав. На диванах томно раскинулись индийские наложницы. Каждый их вздох, подобно сладкому дыму, обволакивал их загадкой, туманом. Длинные ткани пестрили цветами, как поле тюльпанов в утренней дымке. Разрезы на самых сладких изгибах тела искусительно обнажали их нежную персиковую кожу. Восточные принцессы, сияющие драгоценными камнями, увлечённо щебетали друг с другом, изредка стреляя своими чернейшими, точно сердце алчного правителя глазищами то на тебя, то на меня. И в тот миг, когда её глаза выхватывали мгновенье твоей реальности, твоя реальность растворялась и не было более ничего, кроме переливов Вселенной этого взгляда. До самозабвения в танце тонули мулатки с Барбадосских островов, чьи сочные тела так бесстыже неприкрыты дерзким нарядом. Опьянённые страстью жизни, они кружат в пламени и обжигают. Их расширенные зрачки смотрят сквозь реальность, закатившись в эйфорическом единстве с ритмом. Они — пульсация жизни. Кожа — кофе с молоком. Крупные капли пота почти шипят на ней, раскалённой от ощущения момента. Скользят, огибая объёмные груди, стремительно ниже, по крепким бёдрам. Невесомые феи, белоснежные как надменный мрамор, отстранённо парят над паркетом. Полупрозрачные вуали делают их похожими на искусственных бабочек, прекрасных в своей неестественной красоте. Греческие Богини нисколько не стыдились, когда их лёгкие туники обнажали точёные плечи или изящные ноги, обступая каждый рельеф их золотистых тел. Все они приглашали в своё царство веселья, лёгкости и физических удовольствий. Так откровенно переглядывались, хихикали и время от времени посматривали на Лёшика, заставляя его воображать, как та или эта извивается во власти похоти, как развратно её желание, какое гибкое её тело, как восхитителен её стон и как умиротворена он после. Он даже не мог понять, какое из их обличий реально. Чем больше он представлял, что внутри них — грязные звери, которые не стыдятся своей животной, необузданной природы, тем больше это разжигало его влечение. Ему хотелось сорвать, смять, содрать их шелка. Порвать, поставить, овладеть… Но он неподвижно сидел, не трогаясь со стула.
Из неприметной комнаты появился, конечно же, Игорь. С нотой искренней заинтересованности, но не теряя прежней отстранённости, как если бы он боялся утонуть в происходящем, прикоснись оно к нему, официант осведомился:
- Что-нибудь присмотрели себе? Готовы сделать выбор?
Лёша озадаченно проговорил:
- Но, как же я могу выбрать, когда всё изменилось?
- Замечу, что смена условий не обязательно обуславливает характер выбора, — подкинул ему мысль Игорь и осторожно, едва нарушив дистанцию, склонился над Лёшиком — Позвольте узнать, Ваш голод — это желание обладать или желание быть?
Лёшик задумался. И снова официант выручил его:
- Мне кажется, я знаю, что Вам подойдет.
С загадочным видом Игорь растворился во мраке неизвестности. Он вернулся незамедлительно долго. Шёл ровно и статно, элегантно неся поднос, при полном параде, весь в белом — фрак, брюки, рубашка, лишь ботинки, неизменно чёрные, нарушают ансамбль. Его лицо невозмутимо сияло доброжелательностью. С умением редкого профессионала он поставил неловкий поднос на стол. Одну салфетку положил гостю на колени, вторую, свернутую в аккуратный жгут, он осторожно оставил рядом, чуть задержал на ней руку и добавил:
- Рекомендуется это использовать на случай, если Вы ощутите кровотечение из носа, но помните, этот выбор помощи одноразовый. Воспользовавшись им, вы не сможете обратиться за помощью повторно.
- Что же там? — удивился Лёшик — И почему нет приборов?
Официант с многообещающей улыбкой откланялся и исчез. Хотя его не было видно рядом, Лёшик ощущал, что тот где-то стоит и наблюдает за его действиями. Без оценки, исключительно, чтобы скоординировать свои действия. Кочевник ещё раз осмотрелся. Весь зал потух. Наложницы, как и всякие прочие звери растворились. Со сцены доносился невнятный ленивый голос, но сцены не было видно. Лёшик неуверенно покосился на поднос, перевёл взгляд. И только сейчас заметил: гости разошлись, но одна необычная парочка засиделась. Хорошо ему знакомая парочка. В сторонке расположился безразличный усталый медведь. Сидел, потягивая стаканчик виски, и размышлял о своём о чём-то, о медвежьем. По-прежнему флегматичен, но впервые как бы не с Лёшиком. Парень видит зверя со стороны, а тот не замечает его, как если бы Лёшика закрыли таким хитрым стеклом, через которое его не видит никто, а он видит всех. Лёша повернул голову влево. Он уже знал, кто там. И точно, чуть поодаль от медведя сидел и джин. Причём уверенно так сидел, словно бы стал телесным. Развалился на стуле, свесив руки вниз и отрешенно глядит в потолок, точно обкурившись. Взгляд его блуждает в пустоте, как будто программу выключили, и она теперь подзаряжается. А, возможно, он мечтал про что-то или считал незримые объекты — ему одному видимые, загадочные арабские звёзды. Он тоже не обращал на Лёшика совсем никакого внимания. Все трое они оказались рядом, но в разных слоях реальности. Возможно, настало время им пока оставить Лёшика, чтобы он смог сделать самостоятельный выбор. Чистый.
Лёша медлил. Почему-то ему очень не хотелось поднимать крышку на этом подносе. Какое-то гнетущее, тяжёлое ощущение навалилось и говорило ему что не стоит, как если бы там лежала отрезанная голова. А ведь могла. Всё же любопытство взяло верх. Выхода более не осталось, кроме как решиться. И Лёшик решился. Собрался с духом, протянул руку, холодный метал обжёг пальцы, сорвал крышку, готовый к чему угодно и замер. Прямо перед ним, на идеально вычищенном серебре лежал абсолютно стерильный, блестящий, словно бы из него исходил свет, пакет. Рядом же стояла небольшая, аккуратно закрытая баночка. Внутри — краска. Всё. Ничего более. Всё это смотрелось так интеллигентно, будто Лёшик попал в какое-то специализированное заведение, где подают химикаты для токсикоманов и не задают лишних вопросов.
Он весь сжался. Закрыл глаза. Блаженство. Словно бы после долгого напряжения, наконец-то можно расслабиться. Он проделал такой путь, он стольким помог, он заслужил. Напоследок. Его пальцы ловко пробежали по пакету, рисуя манящий образ в воображении. Он глубоко втянул носом воздух, наслаждаясь тем воспоминанием, которое так сладостно пронеслось перед ним. Открыл глаза. Положил ладонь на банку, стараясь почувствовать её характер — характер этого яда… Сколько у него с этим связано! Всё детство краска и клей оставались его способами раскрасить и склеить реальность. У него и друзей-то толком не было. Химия не заменяла их, она позволяла забыть. Лёша усмехнулся, может, если бы ни эта маленькая слабость, он бы вообще уже был мёртв. Но он не был. И краска всегда присутствовала в его жизни... Сам не замечая того, он забегал пальцами по столу, предметам и подносу. Его нос уже физически ощущал, как обожжёт ему ноздри, как в мозг ударит неестественно приятный вкус. Лёшик зажмурился в предвкушении. Как давно он этого не ощущал. Пожалуй, слишком. А ведь и правда. За последние полгода он ни разу так и не запустил химию в своё сознание. Он остался один на один с темнотой.
;
*     *     *
Он снова оказался там. Ему шесть лет. Он бежит по двору, так что ноги запинаются друг о друга. Он назвал мамку беззубого Дани ***соской, и ему это очень понравилось. Так понравилось, что он узнал, как прикольно это делать часто. Он ещё не особо понимает смысл слова, но звучит козно, и все на него так реагируют, что ух! Лёшик бежит на стройку. На стройку за ним не ходили. Этого места боялись. Там всякое могло произойти. На стройке старшаки тусовались, причём не такие старшаки, которые ходят в спортзал и первыми бреют лобок, а такие которые подожгут твоему бате тачку, если ты решишь повыёбываться. А когда бате будет под сорок, а им под двадцать и его отмудохают. Лёша их не боялся. Ему было интересно, что там… По ту сторону. Мир вычищенный и плохо отшлифованный пацан прочухал быстро. В нём не жило ничего, что бы его манило. Социальные блага неволи ему были скучны, а значит и все извращённые способы ими завладеть тоже.
Ночь стояла ясная, хорошая. На стройке никого. Собаки только, но с ними сладить не трудно. Лёшик впервые попробовал прогнать тоску. Он как раз тогда узнал злобу и жестокость людей, которых безумно веселили его истории про маму, что они совсем не соображали, каково каждый день маленькому потерявшемуся мальчику вспоминать, что от него отказались. Наверное, поэтому он к ним и не захотел. У них не было ничего, кроме невкусных конфет, бесполезных знаний, слабых мужчин и сломленных женщин. Угнетённое племя. Они позволили лености арендовать их души. Пацаны с улицы не учились. У них не было оков этикета, образования — у них была свобода. Не всецелая, конечно, но хоть что-то. Они приоткрыли Лёше ширму в неё. Они открыли ему краску.
И Лёша увидел свет. 
Это не тот свет, который ты видишь с марихуаной. Тот мудрый вековой свет, что, как и многие качественные средства, объявляют вне закона или нелепо подделывают. Не был клей похож и на кокаин, который взрывал чувства. Вообще, Лёша не очень-то уважал кокс, относя его к Виагре для девочек или слабаков. Вот клей или, на худой конец, Цикломед — другое дело. Или какие-нибудь залипухи…
;
*     *     *
Одинокий столик в потоке света посреди пыльной черноты. Тянется музыка. Двое странных существ занимаются своими делами. Молодой гость неизменно остаётся за своим столиком. Возможно, уже не первый десяток лет. Его сосредоточенный взгляд выражает максимальное напряжение, словно он старательно пытается проникнуть за сгустившуюся пустоту. Напряжение достигло своего пика, а потом взгляд Человека стал очень тёплым и осмысленным. Рука Лёши мягко легла рядом с подносом. Он так и не запустил в своё сознание химию. Он был чист.
И не успел Лёшик поднять голову на своих фантастических спутников, как в тот же момент возник Игорь. Любезно, с неизменным чувством достоинства, он проговорил:
- О, кажется, Вас не впечатлил комплимент от нашего шеф-повара? Умоляю, не принимайте близко к сердцу эту невинную шутку. Давайте-ка я принесу Вам кое-что действительно удобоваримое. На этот раз — последнее блюдо.
Официант вновь удалился, чтобы потом вернуться с неизвестным чем-то. Казалось, он уходит в какой-то угол реальности, откуда приносит предметы, формы и явления из жизни Лёшика, и ему необходимо очистить с их помощью своё свойство выбора либо же отяжелить его алчностью, похотью или зависимостью.
Лёшик остался в приятном мраке неизвестности. Тянуче звучала певица, у которой не было сцены, поскрипывал стул, утративший своего спящего всадника, что храпел тут, когда-то. Зал начал стремительно стареть, становясь тем, чем Лёша его и застал. Где-то вдалеке капала вода с потолка. Того и гляди, судно течь даст. Лёша прищурился и вроде как певицу заметил и сцену. Он видел её поблескивающее платье, тёмные короткие волосы, словно вороньи крылья, обхватившие ей лицо, но сама она оставалась размыта. Тёмный NBSPLV сменился медленным джазом, во власти которого оказалось всё время мира.
В этот раз Игорь вернулся на удивление быстро. В руках у него виднелась одинокая тарелка. Всё так же бережно официант поставил блюдо перед Лёшиком. Весь сияя, преисполненный простой человеческой радости, он обозначил:
- Наслаждайтесь!
Странник с удивлением посмотрел на официанта, потом на тарелку и, не понимая, проговорил:
- Но… Ведь тут же ничего нет.
- О! — участливо заверил его мужчина — Это и есть чистейший, первородный выбор. Уверяю Вас — хит нашего меню. Попробуйте же!
Лёшик задумался.
- А как употребляют это блюдо?
Игорь объяснил:
- Не тревожьтесь. Выбор свободен в употреблении. Его достаточно принять. Понимаете ли, наш общий знакомый мог дать Вам абсолютно любой инструмент, какой бы Вы приняли. Но Вы принял именно эту гитару, пустую, а значит, Вы отказались от гитары, отяжелённой и тем самым обнулили свойство прошлого выбора. Коль скоро Ваш инструмент не заполнен ничем вовсе, это означает, что и иного выбора Вы не приняли, а позволили себе наивысшее свойство свободы — быть вне категории выбора. Отсутствие этого свойства не ведомо в том доме, где вы провели двадцать пять лет, а потому Вам удалось покинуть его досрочно. Поздравляю! Вы по праву заслужили лучшее из блюд от нашего шеф-повара. Умоляю Вас, не позволяйте незнанию стать критерием для отказа. Наш шеф-повар очень старался, давно уже у нас не заказывали нечто столь же изысканное и восхитительное, как право Быть.
Лёшик прикрыл глаза. Провёл языком по губам, так словно пригубил угощение. Совсем чуть-чуть оказалось достаточно, и в этот миг все существа мира его заметили. Музыка прервалась, как и вокал, потому что все музыканты, исполнители и бэк-вокалисты обернулись на Человека. Откуда-то сразу появилось множество людей, они всё заполнили, загудели, засновали, все эти как будто неодушевлённые существа с палубы, и все они смотрели на него — отвергнувшего Выбор. И, конечно, на него устремил свой внимательный, впервые выражавший эмоцию заинтересованности взгляд более не инфантильный медведь. Джин перевернулся в воздухе.
Сфокусируй внимание на чём угодно — и ты есть мир, и мир видит тебя. Лёша наконец принял то, зачем он пришёл. И его мир стал таять, превращаясь в новый его мир.    
;
*     *     *
Небольшой старенький кораблик плыл по космически бесконечному и человечески беспокойному океану, чьи растревоженные волны раскачивали его, то с замиранием сердца поднимая вверх, то решительно опуская обратно. Усилившийся шторм бесцеремонно стучал во все окна, едва ли не выбивая их. Материя океана, смешавшаяся со временем воедино, трепала и испытывала это разваливающееся судно, непонятно каким образом уцелевшее до наших дней. Чтобы хоть как-то спастись от холода, неотвратимо расползающегося по телу, грубые моряки заливали своё нутро ромом и тут же пускались за самую тяжёлую работу, которую можно было найти.
Время текло. Корабль плыл.


;
4. МОЛИТВОЙ СЫТ ТЫ БУДЕШЬ!
МОЛИТВОЙ СЫТ НЕ БУДЕШЬ
Лёшик открыл глаза. Луч солнца бережно, словно тёплая рука мамы, будил своё дитя, задержавшееся по ту сторону сна. Странник нашёл себя лежащим на мягком песке, который безуспешно пытался проглотить его ладони. Шершавые волны океана лизали ему ноги, оставляя солёные следы на загрубевших ступнях.
Парень приподнялся. Поглядел по сторонам. Вокруг на много километров растянулась полоса пляжа. Ощупал себя, чтобы убедиться в том, что он жив. А убедившись, лишь поудобнее раскинулся. Бродягу совсем не тревожило, каким образом он сюда попал. Он добрался до цели и это главное. Тепло, удобно и спокойно. Если вспомнить холод и тревогу, которую он ощущал на корабле, то всё вышло вообще превосходно. Рядом аккуратно, словно подарок случайности, лежит его свитерок, с которым он так боялся расстаться. Прав был Игорь, зачем ему тут теперь свитер? И чего он так боялся? Лёша не испытывал совсем никакого желания снова таскать этот свёрток воспоминаний. Удивительно, каким важным порой кажется то, что на самом деле нам не нужно. Кочевник встал и продолжил путь.
Ярко-красное солнце заливало остров своим всепронизывающим присутствием.
Неторопливо прогуливаясь, Лёша разглядывал новый мир. Нет, это не было галлюцинацией, не было видением. Самые настоящие раскидистые деревья, самый настоящий зыбкий песок, небо, домики вдали. Он потянулся. Такая приятная расслабленность разлилась по телу, как будто ты выспался после тяжёлого дня. Выходит, Лёша всё-таки добрался до острова. Он только не знал до какого, но это не имело значения. Безмятежность усыпляла разум. Лёша обернулся туда, где бесконечность океана сливалась с простором неба.  Корабль, который привёз его, уже исчез. То ли потонул и Лёшика прибило волнами, то ли пассажира преднамеренно оставили тут, то ли никому просто ни до чего не было дела. Судьбу бесславно-легендарного судна уже не дано узнать.
Лёша простоял минут тридцать, чего и не заметил — так хорошо и беззаботно ему стало, не обременённому ни спешкой, ни обязанностью, ни привязанностью. Ему показалось, что вот он и есть, тот самый залив, в который он всегда знал, что прибудет. Лёшик понял, что совершил выбор блюда и теперь может просто наслаждаться результатом своего действия, чем, в принципе, и является процесс жизни. Как оказалось, пляж располагался не так уж и далеко от города. Пройдя чуть больше километра, Лёшик услышал привычный гул, а через минут шесть к нему навстречу вышел и город. Представился не очень помпезно, по-простому, как обычный бродяга. Миниатюрные глиняные домики высотой не более, чем в два этажа горохом рассыпались по тропическим землям, соседствуя с популяцией деревьев, растений и трав, а заодно и с их обитателями. По наспех устроенным дорогам время от времени прогуливались неторопливые ворчащие машинки, но гораздо чаще тут встречались такие же неторопливые ослики, которые без суеты перемещали в тележках своих владельцев. Сразу же становилось понятно, что спешить местным жителям некуда. Их реальность текла размеренно и беззаботно. Тут жили просто люди, а не трудовые единицы, оцифрованные принципом производства успеха и попаданием в KPI. Спешка здесь была иностранным гостем. По большей части Лёшику встречались темнокожие люди с довольно узким разрезом глаз, невысокие и пухлые. Если и смотрели на тебя, то мимоходом, как на очередное дерево в лесу. В основном, заняты своими делами. Одни бьют кожу, другие что-то шьют у дома, третьи готовят. Играли на струнных, стучали на барабанах, пели непонятные песни, кричали друг другу через улицу. Здесь же разместился и какой-никакой рынок. Продавались там, в основном, безделушки для туристов, которые, судя по безразличию местных к Лёшику, были тут не в редкость. Мир снова высыпал новые милые декорации для убеждения. На этот раз спокойные и гармоничные, в соответствие с внутренним настроем своего обладателя. В ржавом корабле он, скрипя и шипя помехами, словно бы поднастроился на нужную волну, а теперь, когда Лёша, наконец, включил чистую трансляцию, мир синхронизировался с ним и окружил тем, что он излучал. Завращался новый фрагмент фильма.
Захотелось есть.
Главный центр здешних развлечений — пляж — Лёшик уже видел, а потому знал, что там его не угостят ничем, кроме соли и воды. Вслед за вереницей редко стоявших домиков он углубился в город. Через некоторое время Лёша вышел к памятнику какому-то неизвестному ему, но, очевидно, важному тут человеку. Хотя и важность его вставала под сомнение, потому как его узкоглазая физиономия была засрана свободными птицами, а отмыть её никто не смекнул. Видимо, человека этого не сильно-то и ценили, а так просто поставили тут, мол, умер — вот тебе гранитное воплощение, только уже отстань от нас. Смотри с неба или откуда там и облизывай своё эго. Птиц, вон, хотя бы отваживай. «Э, да ты похоже и на это не особо-то мастак.» — пробубнил Лёшик. С людьми вообще всегда так — вместе с их достижениями, какими бы важными они не были, в конце концов, их просто поставят на сервант и забудут — куда ещё их ставить… Одним словом, неизвестный обосранный таец не произвёл на чудом приплывшего гостя совсем никакого впечатления. Мне кажется, он тут, вообще, никого не впечатлял. И речь не только о его гранитном воплощении. Откуда-то донёсся звук странных песнопений. Довольно неуместный в этом тихом, ленивом месте. Лёша встрепенулся — может где-то праздник и ему удастся ухватить еды? Прислушался повнимательней, уловил источник.
Как выяснилось, песнопения доносились из какого-то не пойми не то ДК местного масштаба, не то храма. Невысокое, некогда мраморно-белое здание в полтора этажа, с тремя скромными колоннами и треугольной крышей, словно бы подмигнуло Лёшику, намекая, что оно совсем не против приютить путешественника. Ну он и вошёл.
Внутри оказалось… неожиданно. Несмотря на палящий зной и яркий свет снаружи, там стояла приятная прохлада, укрытая в спасительную тень. Посреди небольшого храма, поросшего всякой дикой растительностью, расположился прямоугольный фонтан, где плавали водоросли и кувшинки. По всему его периметру расставлены низкие свечи, создающие атмосферу покоя. Целую стену напротив фонтана закрывала своей фигурой скульптура какого-то божества, вроде Будды, хотя не факт. В общем, комфортно, хоть и аскетично, почти уютно, хоть и сыро. Место, скорее, напоминало приятное убежище посреди тропиков. Бог знает, кто только построил этот храм, и чёрт знает зачем.
Лёша с интересом всматривался в своё отражение в фонтане, когда из-за Будды вышел человек. Босой, как и сам Лёшик, только ноги почище. Одет во что-то вроде кашаи оттенка усталого заката. Покатые плечи обнажены. Кожа загорелая, гладкая. Холёные пальцы перебирают чётки с кисточкой на конце. Запястья украшают плетёные браслеты, узелки которых свисают ниже ладони. На шее длинные прозрачные бусы. Одни бусины отмечены иероглифом, другие замысловатым рисунком-символом. Лысый череп натёрт, но не блестит. Лоб покрывается морщинами, напоминающими чаек, что расправляют крылья, когда тот двигает бровями. Глаза близко посажены. Немного косенькие. Это придаёт всему образу некой незащищённости. На носу небольшие прямоугольные очки для зрения. Внимательно смотрит перед собой, пытаясь разглядеть происходящее. Лицо европейское, доброжелательное и располагающее. Брови тонкие, как аккуратный стриженный газон перед домом рассудительного англичанина. Придают ему наивности. Сухие губы сложены плотно, а по ямочкам на пухлых щеках видно, что улыбается он часто и совсем не боится выглядеть смешным. Кожа белая, с красными пятнами. Складывается впечатление, что всё детство болел, родители водили его по врачам, изолировав от общения, потом он всю жизнь пытался компенсировать этот пробел среди сокурсников и коллег, но, видимо, вышло не очень удачно. Добрый по натуре и не озлобившийся, он выбрал монашество, где ему было комфортно познавать природу человека и свою собственную. Ушёл, скорее, чтобы не быть неуместным, а не из истинного призвания. Теперь он будто стоит на пороге своей радости и приглашает присоединиться к тому, что считает её источником. И было это его правдой. Не спектаклем. Той правдой, в которую вынуждают верить обстоятельства, а не к которой привело сердце. Чем-то напоминает Лёшика, такой же ищущий и пытающийся понять, но менее авантюрный, более скованный воспитанием. Такая версия Лёши, которая не стала истинным воплощением себя. Это был однозначно открытый миру человек, не ждущий от него шила в печень и привыкший смотреть на человеческую благодетель.
Завидев неожиданного гостя, лицо мужчины приветливо преобразилось. Он без спешки приблизился к страннику, уважая его право на уединение.
- Хеллоу май френд!
Голос смотрителя храма прозвучал в пол силы, дабы не тревожить тишину благословенного места. Тем самым он выказывал, что здесь подобает вести себя почтительно и смиренно. Лёша не особо-то мог похвастаться навыками полиглота, но отчётливое «Р-р», падающая интонация, равно как и артикуляция выдавали в его собеседнике славянина. Возможно, не русский, но однозначно правнук Перуна и его родственников. Английский и Лёша. Хах! Шутка такая же хорошая, как честные выборы и право на частную жизнь. Но парню не привыкать. Он выкручивался, как умел. Лёша кивнул головой в знак приветствия. Обвёл рукой всё помещение и с улыбкой на лице показала «класс»», мол, хорошо у вас тут — мне нравится. Монах закивал, точно собачка-болванчик в машине. Спросил дальше:
- Вот ю дуинг хир? — его акцент забавлял Лёшика, ему хотелось слышать непонятный язык ещё и ещё, почти так же сильно, как картавый говор Кактуса, но у Сержа пока не было конкурентов, он оставался бесспорным лидером в этом деле.
Лёша чуть подвис. Он не особо понимал суть, сказанного, но пытался подыскать какие-то слова чтобы объяснить, какого хрена он вломился в этот склад для имитации надежд. Пытался сообразить, как передать то зыбкое, ему и самому-то не особо понятное ощущение духовного поиска, в котором он странствует уже не первое перерождение, как утрамбовать это в своей голове, наложить на язык смысла, а потом ещё и упростить до плоского межнационального языка жестов и кивков, он надеялся… Хоть на что-нибудь. Но слов и жестов у него хватило лишь на то, чтобы зависнуть в пространстве с полуоткрытым ртом и глуповатым взглядом, устремлённым куда-то вверх, словно Бог должен был ему вот-вот подкинуть пару фраз на Инглише для разрешения затруднительного положения, но тому либо мешал толстый бетон громоздкого здания, либо Бог недолюбливал местного обосранного тайца, либо просто старался держаться от этой деревеньки подальше. Короче, Лёха висел, Бог молчал, мужик напротив тоже. Парень собрал пальцы левой руки в форму шара и подвесил его в воздухе, второй провёл вокруг и описал:
- Я го кантрис. Понимаешь ты?
Тот заулыбался:
- Рус?
- Да-да, я из России. Руссия. Слышал? — Лёша обрадованно замахал на свою широкую душу руками и как можно проще спросил в ответ, тыча пальцем в собеседника — Ты?
Покрутил головой:
- Се;рбски. Се;рбовичи.
Признаться честно, для Лёшика этот низенький болезненный человек в самую последнюю очередь ассоциировался с сербами, которых он себе представлял высокими и рослыми мужиками. Ну да ладно, сам-то он тоже не был голубоглазым славянином. Монах же сменил язык с английского на общеславянский, где общеизвестные нам слова приобретают какую-то нелепо-смешную форму, но вроде бы угадываются.
- Шта ты хоче;шь тутто оты;скивати?
Может, он спросил это не так, но Лёшик услышал именно таким образом и именно такой уловил смысл. Вся эта нелепая ситуация, весь совдеповский храм веры и нелепо изъяснявшийся недосерб в буддийской рясе так его веселили, что странник не мог воспринимать происходящее всерьёз:
- Я просто хожу от города в город, — он говорил медленно, просто, дробя слова, так чтобы даже самый медленный иностранец мог его разобрать.
- Голод? — послышалось тому — Тиби; хоче;шьно духови;цы поку;шать?
Похоже, слова «город», «поиск» и так далее сложились для доморощенного гуру в цепочку духовных блужданий, а изрядно оголодавший к тому времени Лёшик разобрал только «кушать». Лицо его просияло светом надежды поесть чего-то более существенного, чем выбор, и он радостно закивал. Его собеседник, в свою очередь, тоже обрадовался собственной проницательности, иллюзия которой делала его ближе к вожделенному образу того, чем он всем сердцем желал себя видеть, хотя и изживал это в своём характере, хотя и безуспешно каждый раз, но смиренно и не сдаваясь, что делало ему чести. Воодушевлённый монах кивнул и указал Лёшику, чтобы тот следовал за статую.
Как оказалось, прямо за стеной громоздкого болвана из камня укромно притаился ещё один зал — совсем крохотный, но вполне уютный. Тут было прохладно и спокойно. Размеренно танцевали огоньки свечей. Здесь, возможно, и захотелось бы задержаться, если бы ни одно «но», которое портило всю магию. Люди. Они-то и являлись источником гула, который привлёк Лёшика. Прямо на холодном каменном полу сидела группа — человек шесть. Предполагалось, что все были погружены в транс, но по факту просто дрыхли. И хотя они убеждали всё вокруг, будто сливаются со Вселенной в священной медитации, Лёша быстро смекнул, что всё это липа. У одного, вон, голова сейчас упадёт в ноги, другой обвис так, что явно не думал ни о чём, кроме как о ниочём. Кто-то время от времени приподнимал украдкой веки, лупя шары и пряча зевоту.
- Вот и зде;шечно закра;дываться на;шеч духо;вая, пита;ется хороше;-ечно ж. Ох, здравнэ;нько.
Монах ещё сильнее снизил голос и повёл Лёшу меж рядов, знакомя с «кланом». Люди тут собрались разные. Заслышав новичка, сразу выпрямили спины, натянули маски строгости. Лёше было сложно их понять. Вот пыльный экспонат с обвисшей кожей, нет-нет, да и посматривает на женскую особь за тридцать, распушившую хвост. И во взгляде его совсем нет того смиренного благоговения перед шедевром красоты — творением Всевышнего. Там было абсолютно чётко написано «интересно, эта сучка взяла бы у меня в рот?» Та, в свою очередь, расфуфырилась дешёвым тщеславием. Её глаза оставались полуприкрыты, и из-под пушистых, опущенных по всем правилам содержанок ресничек, вращались два перископа. Мецената или же экзотического приключения эта цыпа искала — сказать затруднительно. В первом ряду расположилась тяжёлая артиллерия. Потный, сальный, пованивающей бедностью, выдаваемой за отрешённость от мирского, лет сорок восемь, всё ещё юный душой и только ей, с как будто бы горящим, хоть и угасшим до жизни взглядом, в прошлом, по ходу, хиппи, но идейный, с идеей не ярого фанатика, а для оправдания. Рядом такая же тётушка за сорок. Ещё не успела отпустить свою молодость и безуспешно утверждает себя в том, что Женщина прекрасна в любом возрасте — удаётся ей это не очень. Надменная. Для виду. Копнуть глубже — ворох советских установок в миксе с двумерным христианством. Ах да, ещё одно — «мужчина должен». На этом её мир встречает границу.
И вот таких подобных ещё несколько человек, не считая тех, кто от скуки. И все они усердно жмурят глаза и не то поют, не то мычат, не то храпят. Несинхронно и вразнобой.
Лёшик, поняв, что языковой барьер всё-таки не позволил ему накормить себя, выискал местечко и присел, как это было принято здесь, в позу предрассветного цветка азиатской экзотики. И вот, все эти деятельные инфантилисты, все эти искренне заблуждавшиеся, от части вызывавшие отторжение, от части сочувствие — загудели. Сначала негромко, издавая низкий звук откуда-то из глубины живота. Потом всё сильней-сильней-сильней. И так по нарастающей. Это походило, будто небольшая ячейка улья лениво и медленно просыпается. Первыми за дело взялись позёры, чей позвоночник планомерно увядал по мере того, как они забывали поддерживать ровную осанку для правильного циркулирования энергетических потоков. Потом подключились дремлющий убийца времени, пожилой ловелас и его зазноба, с которой он уже минут пять как не сводил своего развратно-задумчивого взора. Сидели тут и парочка искренних людей, которые действительно старались разгрести бриллианты истины в куче дерьма, вот только дерьма оказалось так много, что у несчастных старателей не было никаких шансов.
По мере того как звук из человеческих недр усиливался, гуру подсел к Лёшику и попытался объяснить:
- Мы стра;тельны зполне;нии ештешто;вичи на;шей пе;рвостью зву;чня Божество;го. Мы стремишко;м сгл;ушить вум-вум, — он увлёкся, ладонями, словно бы сдавливая что-то плотное — Шу;му отяжеля;ющи мы;слей и зпо;лнить нас Его присту;тствией чриз зву;ка су;ти. Мы збве;шечно моле;бны в каменьи; и дру;жебны с понима;ние зву;чны.
Лёшик заинтересованно смотрел на пана, который так увлечённо рассказывал о своём деле, что нельзя было его упрекнуть в фальши и можно было простить его слепоту в неведении лености тех людей, что отбывали своё время, превращая Божье семя в комок грязи. Поймав Лёшин интерес, его собеседник зажёгся ещё сильней, в красках описывая суть своей, как он верил, миссии — очищать душу от тяжестей звучанием Бога, приводя внутренний мир к истинному первородному звуку.
- Да, да! Воображай — зву;чна есть пряди;лка, нить, — он нашёл более интерславянский синоним — Ей сшива;емо всё су;ще и Его пе;рвость с челове;шечем. Чрез пряди;лу мы стра;тельны караба;скаться до Первосто;чнику. Мы здра;вы понима;шна связь до Бо;же. — сильно разволновавшись, он поправил очки, заметил, что его голос стал громче позволенного в этих стенах, пристыжённо огляделся и снова вернулся к повествованию полушёпотом — Понима;йка то, и мы взмо;жны открыва;нии сту;пы в проём миро;сути. Его;, — он создал руками объём, пытаясь обрисовать всеприсутствие Бога — Подключе;шность з нашей, тем обре;тшны мы в упоко;йствии.
Лёша с уважением относился к этому человеку. Он искренне верил в свои убеждения. Близоруко блуждал по коридорам своей прекрасной идеи, приглашая туда, кого ни попадя за возможность убедиться в её работоспособности. И, наверняка, он чувствовал нелепость того балагана, в который превратилось его намерение и, наверняка, убеждал себя, что всё изменится, что это только пока, что найдётся настоящий адепт или ещё в чём-то — система построения самоубеждения очень велика у человека и способна создать ему целый иллюзорный мир в целях сбережения психики. Но он верил. Лёшику не хотелось разочаровывать его. Лёша видел в нём себя, как если бы жизнь оказалась чуть менее добродетельна с ним и, вместо всецелостной свободы, окружила клеткой любви. Хотя и свобода даётся лишь тем, кто к ней готов.
И все эти люди — наивные, смешные, растерянные, неуверенные, испуганные, самовлюблённые, эгоистичные, зашоренные — искали себя в преломлениях своего монолитного кокона, который надо бы разбить, а они лишь уплотняли его. Искали себя в звуке, искали в молитве. Они нелепо вскидывали руки. Странно мычали и неестественно выдыхали. И всё больше погружались в сон заблуждения. Они потратили время, усилия, средства и, главное, себя, чтобы забрести на Богом забытый остров, в обоссанный обезьянами храм и принять его за Истину. Это было то, во что они потратили себя. Бога в их песнопениях было столько же сколько света в этом «ДК». Время от времени он блистал, но лишь дразнил и запутывал.
А монах всё говорил и говорил, сильнее увлекаясь рассказом о своей «миссии». Он светился радостью и весь трепетал от того, как переполняла она его и какие интересности он открыл в исследовании её. Лёша не перебивал. Дослушал до конца. И так он уважал веру этого человека и не хотел отнять его эфемерное ощущение устойчивости в мире, не хотел спугнуть его уверенность, что не стал просить еду — не стал оскорблять мечту похотливым желанием.
;
*     *     *
Храм остался за спиной. Лёшик вдохнул обжигающий раскалённый воздух. Обвёл взглядом полное мощи небо. Выдохнул его обратно в мир. Есть хотелось по-прежнему. Но, как и любой уличный воспитанник, он умел забивать это чувство. В очередной раз он пожертвовал своим комфортом во благо веры. Таков был Лёшик. Весь он. Готовый отдавать.
По обыкновению, сунул руки в карманы своих вытянутых штанов, ссутулился, доверил себя дороге. Он всегда так делал, когда пойти некуда. И дорога всегда заботилась о нём. Кочевник снова пустил свой клубочек в путь, и тот безотказно повёл его.
А как ещё-то? Клубок же для того и создан, чтобы выводить заблудившегося странника.
 
;
5. ЛЁШИК ВСТРЕЧАЕТ ПРЕКРАСНОГО ЗВЕРЯ
День угасал. Пока ещё не явно. Но граница солнца, окаймлявшая линию колючих скал, уже переступила туда, где кончался остров и начинался большой мир.  Зной постепенно ослабил свои тиски, превращаясь в приятный вечер, которому суждено было обернуться ледяной ночью. Да, ночи в таких местах собачьи холодные. Лёшик не знал наверняка, но где-то слышал. И у него наклёвывалась восхитительная возможность проверить это на собственном опыте. Бродяга поспешил в лес. Ему ещё предстояло много разведать. И сделать это надо было именно до темноты. Там, в лесу, было что-то ради чего он приплыл, а может, чего искал всю жизнь.
Зелёное плетение всё плотнее укатывало странника своей пряжей, туже стягиваясь в полотно леса. Вскоре небольшой городочек остался позади. Лёшик осторожно нарушил кажущийся неприступным лесной фронт. Белая лента неба затерялась меж деревьев, становясь всё более размытой по мере того, как одинокий путник глубже погружался в царство деревьев. Они окружили Лёшу сразу же. Высыпали и стал с любопытством разглядывать его. Загадочный в своём первозданном молчании, пугающий в разнообразии звуков, лес завораживал тихой мудростью. Деревья вставали всё ближе друг к другу, закрывали от Лёши своими ладонями город, зализывали его своими шершавыми языками. Шаг за шагом, тропа за тропой, и ты не отыщешь дорогу домой. Словно бы напевали они. Отсюда уже не возвращаются. Теперь Лёша ушёл слишком далеко. Природа поглотила его выбор. Безвозвратно для внешнего мира.
Выбравшие быть вне клубка города, остаются здесь навсегда.
Но Лёша пока ещё не знал этого. Как зверь, вернувшийся из клетки на волю, он пробирался всё дальше. Раздвигал ветви — лапы массивного хищника. А потом, наконец, вышел на широкую поляну. Лучами солнца, пробивавшими густую материю, она встретила кочевника. Она встретила его простором, запахом влажной земли и зелени, тяжёлыми серыми облаками, готовыми вот-вот обрушить. Туман низко спустился, обступая это место. Казалось, что и леса нет, и нет ничего вообще по ту сторону тумана. Лишь он — ставший частью пространства Человек. Казалось, что там, дальше, кончается карта мира и начинается Вселенная, неведомая сознанию. Лёша сделал несколько шагов к центру поляны. Остановился. Широко раскинул свои исхудавшие, лишившиеся отяжеляющей дух материи, руки. Закрыл глаза, подставил лицо навстречу льющимся ручьям света. Его сухая серая кожа напитывалась теплом, как душа напитывалась радостью.
Лёша вернулся! Мир встрепенулся и встретил его. Он, наконец, был дома. Наконец, добрался до своего пункта назначения. Ему больше не нужно обратно. Лес плотно сомкнулся за его спиной.
Подул тонкий ветер. Странник открыл глаза и услышал звонкое журчание ручья где-то неподалёку. Чтобы хоть как-то заглушить чувство, напоминавшее голод, решил сделать пару глотков. От поляны вела тропинка, убегавшая в небольшую ложбину. Там и заливался беззаботным смехом ручеёк. Лёша с удовольствием зачерпнул пригоршню. Вода бодрила. Освежала дух. Путник присел на берег. В сени деревьев, защищавших от солнца, свежо и спокойно. Так некуда спешить. Листья шептались с птицами. Волны играли одна с другой. Стало просто, словно вода смысла некую пелену, ту самую Лёшину плёнку перед глазами, на которую поналипло всякое. И теперь он ясно видел мир без искажения страхом, неудовлетворённостью и извечным голодом. Не физическим, тем которым напичканы люди Системы. Он стал чист, как ручей Жизни. И туман рассеялся. Совсем внезапно. Лёша абсолютно чётко стал Видеть. Он продолжил свой в путь.
С северной стороны лес упирался в ущелье. Навстречу стали прорисовываться скалы, основная часть которых терялась за облаками. Трава под ногами становилась всё более прохладной, а от неба изредка откалывались хрусталики снега. А потом, почти у самого подножия скалы, там, где деревья расступались, перед Лёшей предстала настоящая хижина. Заброшенная, поросшая всевозможной растительностью, она являлась продолжением леса. Нижний этаж её смотрел шестью небольшими окошками, по два на три стороны света. На втором же широко растянулось одно длинное окно, из которого можно было до самого утра любоваться, как темнота перетекает в рассвет. Или в кресле на просторном балконе провести целый день, созерцая настроения природы, замечая малейшие черты её характера в дуновениях ветра и шуршании листьев. Наблюдая за цветением, буйством, увяданием, сном и новым пробуждением жизни.
Поскольку врождённая любознательность и желание выспаться притупляли страх, Лёша осторожно направился к хижине. Он ступал тихо, настолько что ему казалось слышным, как хрустит замёрзшая роса под его босыми ногами. На первый взгляд, было не похоже, что там кто-то живёт. Для бездомных далековато, да и голодно вдобавок. Они обычно места выбирают потеплее, посытее и побезопаснее. Уж Лёшик-то знал. И, если бы с бродягой он бы как-то нашёл общий язык, то вот от зверя, особенно если тот обезумел от голода и страха, у него средства не было. Но Лёшик крался. Неторопливо, приближаясь к ветхой, прикрытой слоем мха двери. Уже не столь яркие лучи солнца обливали здание, выделяя его неровный силуэт. Сквозь свет можно было разглядеть, как в воздухе кружат частицы пыли. Они столпились около входа, будто бы указывая Лёше, что ему сюда. На миг показалось, что по окружившей действительности побежали морозные синеватые узоры, похожие на геометрические цветы калейдоскопа. Лёша поморгал. Всё прошло.
Хижина неотвратимо наплывала на него. Человек приближался, внимательно изучая пространство, готовый метнуться лесом в случае опасности. Тишина молчала. Снежинки сверкали. Жуки стрекотали. Всё выглядело безобидно, если не учитывать то, что это была заброшенная хибара в Бог знает гдешном месте. Немного выждал и постучал. Негромко. Снежинки сверкали. Жуки стрекотали. Ничего не произошло. Стукнул ещё раз, понастойчивей — снова безответность. Ну тогда он осторожно толкнул тяжёлую деревянную дверь рукой. Та не поддалась. Она крепко примёрзла мхом к земле, просто так не отворишь. Странник присел, расчистил местами заросли, сбил наледь, поднатужился, потянул дверь на себя, и с громким скрипом та, наконец, отворилась!
Пахнуло сухостью, травами, пылью и отсутствием человеческого существа. Лёше показалось, что он услышал отзвук какой-то древней молитвы, той самой, которую читали монахи на корабле, но он не был уверен, что слышал её. Аккуратно он вошёл внутрь. Замешкался. Положил было ладонь на высокую прямоугольную ручку из дерева, но потом всё же оставил дверь открытой. Мало ли что…
*     *     *
Хижина встретила его тихо. Многодневное, а, может быть, и многомесячное молчание нарушали лишь проникающие лучи света. Они лились отовсюду — через деревянные занавески, заглядывали в дыры и трещины, которыми покрылась с возрастом деревянная коробка. Свет, сухость и затхлость. Лёша стоял и прислушивался к характеру дома, давал ему «обнюхать» себя. Дом был спокойный, молчаливый, старый. Он не кидался на шею, как молодая жена, недавно вступившая в брак, при виде своего ещё не успевшего ей опостылеть мужа. Он степенно и внимательно смотрел на гостя. «Ну, коль надо, поживи тут немного». Принимал без лебезящего, заискивающего стремления показать себя с красивой стороны. Он давал кров, но своих привычек не менял. Лёша сделал шаг навстречу лучам, что необъяснимым образом растягивали время, словно бы от их касания вся пыль и все жучки здесь двигались вдвое медленнее. И это не было сиюминутным притуплением времени, что бывает при переходе на новое направление жизни. Таков уклад жизни здесь: плавный и неторопливый. Ещё несколько шагов. К своему удивлению Лёша заметил, что доски под ногами совсем не скрипят. Потрогал стопой пол, опустил глаза — а пола-то совсем и нет! Весь домик стоял на абсолютно голой земле. И стоял же! Только чуть-чуть покосился от времени, где-то прогнил, чуть крепче о пёрся о камень скалы, подпиравшей его. Но держался! Как суровый дед, старый засранец, постаревший, покрывшийся морщинами и едким сарказмом, но неугнетённый. Такой даст фору любому самовлюбленному сосунку из твоей качалки.
Продвигаясь дальше, Лёшик внимательно присмотрелся к занавескам на окнах, они были сплетены из бамбука и трав. Коснулся. Приятные на ощупь. Дальняя стена дома, та что без окна, стояла особняком — грот уединения, из которого ты мог рассматривать движение света или медитировать, когда глаза твои устали от наблюдения жизни. Мебели тут, можно сказать, что и не было. Деревянный стол, справа от него одинокий стульчик, слева неширокая лавка. Над столом несколько полок. Всё. Физический комфорт вообще не являлся отличительной чертой этого места, но здесь Лёша ощущал покой и гармонию. Здесь хотелось остаться. Внимание гостя привлекли несколько пожелтевших листов, что лежали на столе. Одни смяты, другие склеены из кусочков, третьи вот-вот рассыплются. Заинтересовался. Все исчерчены какими-то схемами, условно изображавшими человека, диаграммами и непонятными письменами. На одном Лёша разобрал стихи. Букв не разобрал и языка тоже, но по ровным столбикам понял, что стихи. А на одном листе, ему показалось, что он узнал себя. Там был нарисован человек в длинном бесформенном одеянии, который бредёт через пространство времени. Он несёт семя в больные, заражённые земли. На этом клочок обрывался. Аккуратно перевернул лист. На следующем у этого человека есть иное прошлое, не сиюминутное, как мгновение жизни, а древнее, как память Бога. Он увидел много-много тёмных чернил, которыми покрыта бумага — под ними явно что-то есть, какие-то рисунки, но чёрные чернила губительно перечеркнули их все. Они решительно не дают увидеть. Он листает дальше, роет-роет-роет, листы всё не кончаются… А потом резкий порыв ветра, влетевшего в дверь, выхватил их из рук Лёши и разбросал повсюду!
;
*     *     *
Лёша сидит один у дальней тёмной стены. Свет чертит перед ним узоры, но не касается его. Уставшая, ссутуленная спина опирается о ветхое дерево. Волосы отросли до плеч, кожа высохла, губы плотно сжаты. Глаза Лёши наполнены смиренным непониманием. Он опустил руки на землю, и лишь множество листов его жизни летает в воздухе, ходит по полу, но не даёт ответов. Ветер гладит его по голове и пытается успокоить взволновавшуюся душу.
Ну что, пойдём дальше? — приглашает он.
Лестница на второй этаж оказалась хрупкой и ненадежной. Ступени скрипят, пошатываются, приятно почёсывают загрубевшие пятки. Вторая комната — просторная, аскетичная, как и всё тут. Посреди большая, высокая кровать, что достаёт до самого подоконника. Дверь на балкон заперта. Там виднеется плетёный стул, из которого, действительно, можно наблюдать настроения природы, потягивая свежезаваренный чай. У противоположной стены — рукомойник и зеркало. Лёшик проверил кран. Воды, конечно, нет. Пробрался через кровать к окну — буйный лес смотрел на него. Лёша повременил. Никого тут не было и, похоже, что не предвиделось. Он ещё некоторое время колебался, а потом всё-таки усталость взяла своё. Разлёгся на кровати, раскинул конечности и блаженно закрыл глаза.
Здесь ему хорошо, не тревожно — он мог отдохнуть здесь.
Тишина и полное единство с миром укрыли своим одеялом.
*     *     *
Привычная физическому мышлению реальность начала деформироваться. Дом, новый биоскафандр, видоизменения реальностей, движение по орбите, то во, что веришь, то, чему суждено — что лежало за дверью? Абсолютно неважно. Тут путник защищён от непогоды и тревог. В этом пространстве — дитя. Неприкосновенное. Ты.
Тут просто не могло возникнуть таких извращенных коллекций, где сострадательный дедушка-садист, владелец огромной корпорации, заботливо ампутирует девочек, филигранно разрезает хирургическим ножом их лица, рисуя своё собственное видение красоты, а после вывешивает на закрытых выставках. И дело не в том, что здесь — природа, а животным вокруг такое, типа, не приходит на ум. У животных, вообще, отсутствует вторая сигнальная система восприятия и, кто его разберёт, что там пришло в голову этой конкретной мыши или тому поехавшему льву. Медведь, вовсе, тебя затащит в берлогу и оставит про запас. Иди, поговори с ним о Боге. Здесь иной принцип течения жизни был. Без километров метро, удушающих производств, глушащих телевышек и запутывающих электромагнитных волн. Тут кое-что поинтересней было. Всеполная свобода — мысли, чувства, выбора. Возможность открыть иные формы Человека — его воплощения, его способа восприятия информации, его системы выражения мира. Говорить или лететь, ведать или испытывать боль, быть никем в бесконечном множестве воплощений единства с Богом или же опуститься до тесного футляра в обёртке Я-идентификации. Здесь витало множество решений и форм Всего.
В этом пространстве — дитя. Неприкосновенное. Ты.
Один человек по имени Лёшик, что оказался сейчас в этом пространстве, наслаждался той лёгкостью, что даёт свобода от трёхмерного восприятия. Также, как и миллионам других, нашедших дом в пересечениях миров, ему предстояло понять: делать выбор в обмен на разрекламированную самоидентификацию себя или же принять свободу единства с Жизнью.
Казалось, что именно здесь Система его теряет. Вся эта безупречно идентичная живой, стройная и гармоничная сеть технологического, информационного, индустриального и социального оказывалась бессильна тут. Да и как ей найти его? Пресловутый паспорт здесь бесполезен. По лайкам отследить — тоже провал. Была у Системы, конечно, лазейка высшего порядка. Такая вшивается в мякоть человеческого сознания, наряду с пищей. Процесс, который Она пытается взять под контроль с самого зарождения. Мысль. Саморегулируемая система внутри человека, которая сама его вернёт, ежели вдруг он решит выбиться. Система всегда может достучаться до тебя через Мысль. Где бы ты ни был, как бы ни защищён молитвами, чётками, медитациями, философией и психологией, ты всегда можешь дать слабину — ах, как же хорошо, уютно и тепло в моей родной Системе, с её чаем с венскими вафлями и правдивой одой справедливости по «Первому» в 21:00. Ты даже можешь ощутить искреннюю ностальгию. Ты всегда можешь дать слабину. Если твоя мысль не принадлежит тебе. И Лёшик мог бы. Но для этого надо вырасти в тёплом социальном гнезде, промыть мозги тестовой системой образования, поломать себе психику «законом», «историей», «религией» и т.д., и т.п., а после ссать кипятком, когда банки возьмут тебя в рабство и наложат на твою свободу вето под названием «Кредит» или «Ипотека». Когда-то тот мир выкинул Лёшу за борт, за что повзрослевший малыш сейчас оказался ему благодарен. Его сознание не было промыто театром абсурда, а потому даже через мысль, Лёшик оставался недосягаем для Системы и её вассалов.
В этом пространстве он спасён.
;
*     *     *
Лёша проснулся от крайне неуважительного тычка в бок. Резкого, грубого и очень болезненного. Он вмиг вернул парня из всевозможных измерений в точку реальности. Бродяга открыл глаза да так и замер. Прямо перед ним стоял дед. И весь его агрессивный вид недвусмысленно намекал, что для спящей Золушки с района он явно не босоножку приберёг. Совершенно негостеприимно старик ещё разок ткнул Лёхе промеж рёбер тупым концом длинной палки, на противоположной стороне которой расположилось стальное лезвие, очевидно, острое. На него-то странник и устремил свой обеспокоенный взгляд. Да уж, а лачуга-то, по ходу, не такая и бесхозная оказалась. Неловко вышло. Вся поза её хозяина, так же как и опасливое покачивание копья, говорили — вали нахер отсюда, иначе я познакомлю своё копьё с твоей башкой, наглый ублюдок. И хотя из-за густой бороды и объёмного тюрбана, сложно было понять, сколько ему лет, это однозначно был дед. И абсолютно ясно, что такой способен на штуки. Перед Лёшей стоял взрослый, опытный человек, который с величайшим достоинством сжимал своё орудие защиты. Какой-нибудь необразованный, разложившийся, порабощённый паразитами выкормыш Системы ему явно не чета. Это читалось во всём. В положении его подтянутой смуглой шеи, в грациозности движений, в сверкании глаз. Прекрасный, восхитительный зверь. Живой, стремительный и сильный. И если бы вы двое пошли в лес, то он бы совершенно спокойно жил там остаток всей своей жизни, когда ты бы уже рыл себе могилу в надежде свалить по лёгкой. Дитя природы, каким его задумал Создатель. Его сын, что глубоко чувствовал характер жизни и ту часть реальности, что покоится, как айсберг под взглядом ленивого. От него веяло силой и знанием. Готовностью нести Жизнь, а не консервировать её по банкам. И не дед вовсе, а хищник. Не ради скуки убьёт такой, а еды и защиты ради, но ведь убьёт же. И Лёшик отчётливо читал это в его намерении. Сделай парень сейчас неверное движение, и это идеально сбалансированное копьё пробьёт ему легкое. Без колебаний.
Застигнутый врасплох посреди чужой кровати, Лёша очень-очень осторожно попытался принять более подходящее положение, нежели валяние в форме звезды. Как будто бы смерть в красивой позе была как-то морально легче. Он попытался присесть, подобно покорному самураю.
- У! У!
Хищник прервал его, чуть сильней тыкнув копьём, так что Лёша втянул шею и замер. Старик вопросительно мотнул головой, давая парню шанс оправдаться. Тот же неопределенно выдохнул, подыскивая слова, чтобы хоть как-то объяснить причину своего нахождения тут. И не мог понять с чего начать: то ли с шизо-корабля, то ли с главы по спасению друга из старого мира, то ли с неприкаянного буддиста. Короче, единственное, что он изрёк стало:
- М-м-м…
Хорошо так, качественно и отчётливо промычал, точно самая настоящая корова. Старик сузил глаза, всмотрелся. Лёшик весь сжался. Почему-то именно взгляд этих спокойных мягких глаз всполошил его больше всего. Сильнее, чем любая расчётлива программа в духе Инги или Жнеца, которые копаются, залезая в самое нутро. Сейчас же он ощутил, что старик видит самое его естество — ядро, сборку личности. Ему стало стыдно за те глупости, которые он когда-то творил. Точно укол копьём, он ощутил резкое чувство тревоги. Будто из прошлой жизни вспомнил грех глубиной с океан, память которого он носил, но суть коего забыл. А старик видел тот грех и знал, кто перед ним. Не легендарный философ из города Москва, а беспокойный дух, что странствует по мирам и ищет себя покаяние. Он резко спросил:
- Русский что ли?
Лёша даже дышать перестал от неожиданности. В голову ему ударила совершенно безумная мысль. Он же на азиата похож, и если скажет, что русский, то этот человек может принять его слова за ложь и в наказание лишить жизни. Да, спросонья Лёша имел весьма примитивную, нелепую и даже по-детски функционирующую систему восприятия. Вместо ответа парень робко кивнул. И неестественно высоким, почти женским голосом добавил, не то спрашивая, не то утверждая:
- Да-а…
- Сомневаешься, что ли? — продолжился допрос.
- Ну… — испытующий, орлино цепкий взгляд исследовал его бесщадно — Вообще, я не знаю, кто я. Беспризорник.
От волнения Лёша говорил упрощёнными терминами. И боялся он, конечно, не смерти. Что-то в этом человеке напоминало ему… Что-то. Он не помнил, что. Старец, показалось на долю секунды, смягчился. Тогда бродяга всё же попробовал сесть поудобнее, уж больно нога затекла — онемела под атакой мурашков и паники — но старик спуску не давал, повыше вскинул копье и прищурился.
- Ну-ну, — проговорил он негромко, но жёстко — Ко мне пришёл зачем?
- Да так, а я же и не к Вам. Шёл я просто путём множественных блужданий и встретил этот лесной приют. А поскольку я был в дороге и устал очень, то, вот, незапертой дверью воспользовался.
- Вообще-то запертой! — возразил хозяин — Я мхом для кого закидал?
Он чуть подобрел. Видно было, что не слова слушал, а в суть глядел. Ещё некоторое время зверь осматривал странника. Потом опустил копьё и проговорил:
- Ладно. Есть хочешь если, то у меня время ужина. Поделюсь. Но, смотри, если злое удумал, моё жало у тебя лихо отобьёт охоту бесчинствовать.

 
6. ЛЁШИК ПРОСЫПАЕТСЯ ВО СНЕ
Поладили они быстро. Старик оказался тот ещё засранец. За словом в карман не лез, себя в обиду не давал, изголодавшегося путника не бросал. Такой сначала будет тебя стебать, а когда прижмёт, возьмёт, да и отдаст тебе последний косарь. В его присутствии Лёше стало тепло и спокойно, как если бы странник нашёл уютный дом посреди холода огромной Вселенной. Этот человек вносил в его расшатанный мир ясность, делал его оформленным и понятным самому Лёше. Если закрыть глаза и посмотреть на старца, как смотрят ду;хи, то можно было увидеть в нём чёткость и структурированность формы. Рядом с ним понятно. Лёше казалось, что он его знает.
- Напомни, откуда ты? — сказал старик так, словно гость ему уже это рассказывал. Сам же, тем временем, поставил на стол глиняную миску и наполнил её какими-то зёрнами с зеленоватыми проростками. Забавно прошептал им вслед, словно бы это были живые человечки — А ну-ка прыгайте, мои хорошие. Дайте-ка подкрепиться молодому.
Лёшик неторопливо скользил взглядом по тёмным стенам, покрытым мудрым молчанием, по седым шкафчикам в которых умиротворённо дремали книги, по задумчивым полкам, где неровно стояла посуда. За окном наметился колючий дождь. Лёша ощутил радость от того, что ему посчастливилось оказаться здесь, а не снаружи. Зёрна приятно шуршали одно о другое и складывались в горку. Гость с благодарностью принял угощение.
- Я выдвинулся… — начал и тут же неожиданно для себя замолк, вмиг он понял, что совсем забыл откуда идёт. Лес, храм, пляж, море, корабль, Игорь, а что до этого… Растворилось. — Ой! — вскрикнул Лёшик — Ой-ой-ой... — запричитал он, боясь забыть, боясь утерять что-то и всё твердил, теперь уже отрывисто — Ой. Ой. Ой. — старик внимательно присмотрелся, будто знал немного больше, чем спросил — Твой дом посреди громадного леса. Перед этим по острову ходил — там люди какие-то делали вид, что молятся. Плыл с официантом необычным, а до этого. Мгла.
Он рукой взял горсть живых семян и засунул их в рот. Переживал. Проглотил. Потом ещё. И ещё. С каждой горстью по организму разливались волны энергии. Он ел ещё и ещё, и бодрость наполняла его дух. Разум становился яснее. Лёша начал видеть картины из прошлого, на мгновение он даже захотел назвать старика по имени, но этого всё-таки не смог. Происходящее для него уже не было аморфной материей, по которой он плывёт, а становилось вполне себе податливой субстанцией, с которой он может подружиться.
- А ты молодец, справился с моим угощением. — одобрил старик — Ешь-ешь, это хорошая еда. Куда идёшь-то знаешь?
Лёха решительно кивнул и всё выражение его кошачьей в этот момент мордочки стало преисполнено серьёзности:
- Да. С самого детства я иду. Куда точно, не скажу этого. Как родился, ведёт маяк какой-то. И мои спутники — медведь и джин, ну, я их придумал. Вырос среди дворовой пьяни и бездомной басоты. В детстве маму искал. Далеко отошёл от дома, чтоб найти. Я не знаю её. Не держал её руку, не ощущал тепло, не помню вкус её молока. Но ощущение, её, меня ведёт. Вот, я здесь. И дальше, куда приведёт. Город. Там был. С башнями, огнями, скоростью, принципами, условностями и клетками-клетками-клетками, — Лёша зажмурился, как от сильного похмелья — Кварталы, офисы, квартиры. Они всё запихивают себя туда. Запихиваются в клетки своего великого Я, серьёзности, важности, надменности, обиды, ожидания, надежды. И оправдания! Они засовывают жизнь в законы, правила, грамматику, юриспруденцию, математику, золотое сечение, папки, костюмы, этикет. Это целые империи по производству культуры сжатия мира. У них там свой Бог пляшет на экране и собирает всех в группы. И они несут ему жизни на пьедестал, ой, — Лёша опять тряхнул головой, словно стабилизируя систему мышления — Я хотел сказать на алтарь его, чтобы получать магию. Это там так называют дорогое жильё, причудливые машины, устройства и всё, что неволит их. И многие из них так рады, так рады неволе! А те, что не рады, тоже разочарованы, потому что не знают того, что они могут быть счастливы, потому что им сказали, что без клетки они несчастны, но им там неволя, а не там они не знают, как это. — кочевник даже выплюнул нечто не землю, старец и бровью не повёл — Каждый нерв обнажён, каждое столкновение — вспышка агрессии, выпускаешь иглы. Принятие нового — опасность. Каждая мысль отзывается болью, становится кашей, как будто твоя голова сборник для мусора. Туда вливают тонны, терабайты, великие потоки информации — левой и не нужной. Она перемешивается, склеивается в вязкую муть и варится в голове. Получаются такие же люди, которые вообще ни хрена не сознают за тупым шумом. И не знают ни, кто они, ни чего хотят. Они несут свои жизни не в своих руках. Они сдают жизнь под ответственность других — законодателей, ЖКХ, производителей, политиков и те должны им посылать уведомления, писать состав на упаковке, давать инструкции и решать их конфликты. И они верят, что так должно быть. Они верят, что придут эти люди и решат их проблемы, спасут от слепоты после телека, от рака мозга из-за телефона и панкреатита из-за химической еды. Ну а те и рады! Понапишут всякое, понаобещают — им доверятся. Они так легко готовы отдать жизнь в руки, кого угодно: от политиков до учителей, а потом удивляются, почему их жизнью кто-то управляет. Они сливают её в телефоны и удивляются, почему к ним в дом можно попасть без ключа. — Лёша часто дышал, наконец-то выговорив всё то, чем заразил его город — И я бежал оттуда… Но, — опять тряхнул головой, настраивая сбивающуюся программу — Там я увидел отражение себя. Именно там. Сообразил, каким проектор моего отражения быть не должен. Увидел себя в искажённом свете. Оттолкнулся от той оболочки…
Старик сдул пар со своего напитка в широкой кружке и мудро заметил:
- Ну, чтобы прийти, куда надо, важнее помнить, куда ты идешь, а не откуда. Сейчас отвар тебе сделаю. Сразу тяжесть всего мира снимет. Как рукой. Вот увидишь.
- А такие бывают? — доверчиво спросил Лёшик.
С неожиданной заботой и прытью мужчина полез в шкаф. Загремел чашками, банками, тарелками, вынул небольшой пузатый чайничек на подобии тех, что стояли у Васи, поставил его на деревянный стол. Следом достал жестяную банку, стянул крышку и принялся сыпать какие-то травы в чайник. Потом стеклянную баночку — оттуда что-то кинул. Чего-то досыпал, размешал и залил кипятком.
- Вот! — старик деловито поставил ему на стол приземистую кружку — От всего есть средства. Ты пей-пей, Лёша. Пей.
Добавил он загадочно и пододвинул питьё. Лёша обхватил кружку и жар от кипятка наполнил его существо. Втянул носом пар:
- Мм, напоминает полынь… — задумчиво протянул.
- Полынь-полынь! — участливо подхватил старик — Она вообще отлично помогает от подагры.
- Но у меня нет пода… И почему ты знаешь моё имя… — спохватился гость.
- Да ты пей, пей ты уже! — не дал ему закончить дед — Потом вопросы.
Он накормил его. Не выгнал под дождь. Не затыкал копьём. У Лёшика не было причин не доверять этому человеку. Он помедлил ещё пару секунд и отважно залил в себя обжигающую жидкость. Прошло меньше мгновения и… Глаза парня сузились, как если бы в рот ему нассали сотня кошек, вжались куда-то внутрь лица. Губы с трудом удерживали содержимое. Вся кожа покрылась морщинами, а мордочка стала напоминать небольшого гремлина. Преисполненный отвращения, Лёха выглядел так, как будто бы оказался вынужден жахнуться в дёсны с динозавром. Всего полминуты он смог сдерживать себя, озираясь по сторонам, а потом как взял, да и выпрыснул всё это дерьмо. И вот тогда-то мудрый старец и взорвался смехом, да таким заливистым и бодрым, что Лёше даже обидно стало. А тот просто сидит и даже голову запрокидывает от хохота, аж стул под ним опасливо раскачивается.
- Это, что правда может от чего-то помочь вообще? — обижено прошипел Лёшик и высунул язык.
- Ух, — утирая глаза от смеха продолжал причитать дед, он всё никак не мог остановиться, так его повеселила спавшая с Лёшки серьёзность — Да я просто покидал, что было — чай там, перец, соль, тмин, можжевельник, какая-то хреновина ещё.
- Рехнулся ты что ли… — заскулил бедолага.
- Ну, а что ты доверяешь-то первому же сумасшедшему деду в глуши? Вдруг, он просто идиот? — поддел его тот — Сам же говорил про производителей и торговцев. Ну а ещё просто, потому что это угарно ж!
- Угарно? У тебя есть такие слова? — удивился Лёша. В ответ старик подтолкнул его локтем.
- Ну нельзя же так доверчиво пихать в себя всё. Держи ухо всегда востро, молодой. Давно у меня не было хорошего повода для шутки. Думал, разучился уже. Не-е, кости старые, а мозги-то работают ещё. Да и хотел тебе показать, что, когда намешаешь в себе всего, сам становишься дрянью.
Уровень пафоса был снижен до минимального. Старец поудобнее устроился и принялся расспрашивать гостя.
- То есть ты следуешь чутью, и оно привело тебя сюда? — Лёша, соглашаясь, развёл руками — Места тут чистые, это так, но, ежели заблудиться, можно и сгинуть, конечно. А заблудиться тут можно, — он потянул — Можно тут. Не самый лучший финал для твоего путешествия. — посмотрел на Лёшика.
- Ой да что там? — беззаботно отмахнулся тот — Я не сгинул в джунглях человеческого самомнения, что уж здесь? Поплутаю — выйду.
Старик покрутил головой:
- Понимаешь ли, молодой, тут немного иные принципы. И даже чутьё, каким бы чистым оно не было, можно задурманить. Достаточно дать неправильный напиток — и ты в капкане. Там-то, откуда ты пришёл мир тот же, но всё-таки немного под другим ракурсом Калейдоскопа.
- Какого калейдоскопа? — не понял Лёша.
- Там несколько иначе течёт многое, что течёт и здесь, и может преломляться иначе. Короче, заблудишься ещё, от голоду помрёшь, с местными хищниками не договоришься. — старик словно перешёл на речь понятную Лёше — Ну его нахрен. Со мной пойдёшь? Я доведу.
Странник повеселел сначала —  так просто и легко ему на душе стало, будто нашёл, наконец, что-то, что откроет перед ним двери.
- Но я и сам-то не знаю толком, куда иду. Как ты меня доведёшь?
Старик хитро прикрякнул:
- Ты сюда пришёл. Значит, надо тебе, чтобы я вёл тебя. Я ходил, куда обычно ходят в таких случаях, как у тебя. Получается, туда тебе и надо. Не надо было б почуял другого ты проводника.
- Хех, — Лёха почесал затылок — Звучит складно. А тебе зачем?
- Мне по пути. — добро усмехнулся хозяин дома — У тебя много с собой?
- Да вот, только свитерок этот. — Лёшик и сам не заметил, как его вездесущий свитер снова оказался на нём. Случайно что ли с пляжа захватил?
- Ну вот и возьми его. А когда выдвигаться, я скажу. Нужно подождать.
Странным старик был, но производил впечатление человека, которому можно доверять.
*     *     *
Ночь тихо дремала. Немного прохладная, она бодрила. Старик сидел у дома, строгал копьё. Он делал это с любовью и заботой. Внимательно следил за каждым срезом и бережно вёл рукой по острию. Он любил свой инструмент. Лёшик стоял рядом. Смотрел на драгоценные камни звёзд, мерцавшие через широкие листы деревьев. Медленно перевёл взгляд на лес, который линией тёмных деревьев обступил домик. Никто не пялился на него теперь из той темноты. Тут только он и ночь. Его преследователь остался там, за лесом.
- А можно мне поесть? — спросил парень.
- Да конечно, олени в лесу, должно быть, ещё не спят. — ответил старик, не отрываясь от своего занятия.   
Лёшик промолчал. Продолжил вслушиваться в гармонию тишины. Лишь острый звон ножа раздавался.
- И почему люди не знают, кто они. — со вздохом проговорил кочевник —Странное время живём. Даже в мыслях нет спасения. И те заражены.
Снова тишина. Деревья молчали. Ни птицы, ни мыши не нарушали покой своей вознёй. Все замерли и смотрели внутрь себя. Старик дострогал одну сторону копья. Поднёс поближе к глазам, сдул стружку. Оглядел копьё, перевернул другим концом. Принялся за него.
- Ты, себя-то, от них не отделяй. — дал он Лёше по носу — Тоже ж человек. А люди всегда знают, всегда, — посильней надавил на нож — Кто они. Просто притупилось. И никто их не стирал. Забыли. Привыкли. Привычка. Привычка, да… Она, как зубная боль. Поначалу всё хорошо. Ты счастливо живёшь, ешь всё, что ешь и не знаешь, что такое боль. У тебя целы все зубы. Идёт время, зубы устают, стачиваются, ткань истончается, ты ноешь от боли, страдаешь, винишь кондитеров, родителей и… Тебе удаляют этот чёртов зуб. Пройдёт лет пять, зуба уже нет, на его месте дыра. Она не болит, не ноет. Обычная себе дыра и дыра. Ты живёшь с ней и даже не помнишь, какого это когда там есть зуб. А раньше-то ты и не представлял жизни без него, а теперь не представляешь жизнь с ним. И вот сконцентрируйся на этом моменте, когда инструмент у тебя есть и как потом не помнишь его. Здесь тоже самое. Купировалось за ненадобностью. И никто не стирал людям память, чутьё или интуицию. Всё это есть. Просто набежали те, кто на его отсутствии имеют выгоду — паразиты. Юристы, маркетологи, политики — все те, кто регламентируют жизнь или пытаются навязать свои условия. Стоматологи же, не заражали тебе зуб. Они просто удалили его. И появились они не чтобы лишить тебя зубов, а в следствие зубной боли. Тут тоже самое. Ладно, — старик кинул беглый взгляд на гостя — Вот тебе попроще. Ешь ты солёные палочки. Берёшь одну, потом ещё, а потом ещё и ещё, и как-то ты съел весь мешок.
- Ты, что, и про солёные палочки знаешь?! — воскликнул Лёшик, удивлённый тем, что этот отшельник знаком с пищей человеческой культуры.
- Да. Чуть печёнки не лишился так. — сурово отрезал старик и примолк. Не понять было, шутит или из жизни что-то — Время всегда простое. Тяжесть вносят манипуляторы и Эго. Тяжесть вносится важностью, тщеславием. Люди всегда жили. Всегда помнили себя. Исследовали их по-разному только. Сначала самым базовым, что есть — взаимодействием с физической реальностью. Потом философией их исследовали и Чудом. Потом логикой, индустриальными котлами-машинами, информационными сетями, хотя… Может, и не их самих, а реальность через них исследуют. Как-то во всём этом деле Система выродилась, как зубы выпали, понимаешь? А сейчас новых штампуют — там, — он тыкнул вверх — Непокорных ей. Тех, которых не промыть. Тоже адаптируется мир-то потихоньку. Ох, и не знаю, к чему это приведет… — старик тяжело вздохнул — Были ж Великие и стёрли их. Ух, что умели! Это не по воде тебе ходить, это миры на нитки нанизывать. Пылятся они теперь, вот, да и под этим домом, в кувшине у меня и в фляжке у тебя. — он осмотрелся так, словно его окружила компания любопытных жучков — Что опять заново? Поналепят сейчас таких, кто Систему ломают и своей волей вершат реальность. Ну, были такие уж. Дотянулись до Бога — и их в небытие. А теперь из небытия вновь к Богу? Колесо кружит, м-да… — он в задумчивости погладил бороду. Непонятно к Лёшику ли обращался, рассуждал ли вслух или просто производил слова, в присутствии редкого собеседника, перебирая их, вспомнив что у него в арсенале есть речь. — Побудь пока ещё здесь, я скажу, когда пора.
- Я бы здесь остался, тут спокойно… — задумчиво проговорил странник.
- Ты не можешь тут остаться. Это мой дом, тебе нужно найти свой.
- Но ведь дом для каждого один.
- Да, это общий дом и у каждого он свой.
*     *     *
Лёшику не спалось. Ему казалось, что теперь он больше никогда в своей жизни не захочет спать. Ночь бродила по дому. Смотрела в окна, проникала в углы, заглядывал в погреб. Ветер прогуливался по полу. Тут и там открылось великое многообразие звуков и ощущений: то доска скрипнет, то свежестью ручья потянет, то внутри что-то отзовётся воспоминанием. Лёша лежал на полу второго этажа и слышал каждое движение ночи, которую теперь, проснувшись, он бы ни за что на свете не назвал молчаливой. Она оказалась полна жизни, как полон её замкнутый в себе человек. Словно бы та вода, которой напоил его лес, словно бы та еда, которой его накормил старец, разбудили Человека, и он больше не хотел прибывать в состоянии анабиоза. Он хотел видеть, слышать, осознавать и чувствовать. Он хотел в путь. Будто отмывшись от того неведомого гнетущего прошлого, он позволил себе постичь существование вне принципа выбора и так пробудился от многовекового сна. Словно бы он сам позволил себе. В этом и есть секрет. Нет Бога позволяющего, нет силы сковывающей, за исключением самого человека, ибо Человек и есть Бог. Дав себе разрешение, он может всё. Становится, чем пожелает. Кому-то достаточно это просто знать, чтобы открывать двери, а кому-то требуется истязать себя, дабы позволить знанию свершиться внутри себя.
Бродяга смотрел в прогнившие, поросшие всякой растительностью доски потолка. Он вспомнил, он понял, он принял. Он видел, как вся хижина, её бамбук, её жуки, её запахи являются миром. Он видел, как ночь вокруг является миром, как она обволакивает всё и вмещает в себя. Он видел, как ночь соткана из жизни и как жизни созданы из того же волшебства, что каждая звезда. Он видел там себя. Видел старца. Ночь обнимала их одинокий уютный домик посреди леса. Лёша был. Как ночь. Он был никем. И в тоже время был всем. Он впустил ночь в себя, как впустил осознание. Осознание стирает условие и помещает на поле свободы. Когда полей больше нет, открывается истина высочайшего волеизъявления — творящей Любви и умиротворяющего Баланса. Тогда ты един с Богом. Тогда ты есть Бог. Бог — есть всё. Только осознавший свою ничтожность становится всем.
- Но ведь это же невозможно! — не удержался Лёша и воскликнул так, словно они только что завершили разговор — Как могут свободные вырождаться внутри Системы? Это же взаимоисключение! Им бы тогда вне её воплощаться. — помолчал — А, возможно, такова их нужность — раскачать алгоритмы Системы… Ты был там? Ты знаешь, каково это? — обратился он к старцу.
- Да-а-а. — промолвил тот многозначительно, тягуче, со скрипом и замолк минуты на две — Давно. Тогда менялась эпоха. Что там сейчас?
- Мода, усталость, болезни, парадигмы жизни, соперничество, сравнения, информация, ментальный террор. Людей больше не изнуряют трудом. Сейчас их информацией травят. Растят инфантильными. Мягкими, как сыр. Податливыми, как пластилин. На мультиглобальных фермах. Труд и работа больше не в моде. Их защёлкивают перед компьютером с доступом к базам — они называют это «самостоятельным графиком», а на деле сужают им потенциал. Им дают выбирать между круглой кружкой и прямоугольной, но не учат, как производить стекло. Они сидят дома, всасывают информацию. Их умы становятся свалкой для бесполезных мыслей. Им внушают, что они свободны в выборе информации, но все их выборы обусловлены. А ещё, комфортом травят. Чем меньше действий они совершают самостоятельно, тем это престижнее. Леность становится категорией престижа. Мода и шум сейчас в центре внимания. Ты должен всем рассказать о своём мнении, это там очень важно. Важно не пропускать ничего. Музыка, кино, новости, идеи… Если пропустишь, ты отстал, устарел, не прошёл тест на соцадаптацию, в общем, счастья не достоин. Так, их вынуждают потреблять продукты Системы. Их атакуют через чувство значимости. Внушили, что нужно, чтобы тебя уважали. Там сейчас обосновались здоровые пауки — глобальные компании, корпорации и конгломераты. Такие базы Системы, что выкачивают для неё энергию через деньги, статус, важность, престиж и комфорт. Они уже подчинили мир. Им больше не нужны люди-солдаты для войн. Солдаты уже бесполезны. Теперь им нужны послушные фермеры и скот. Быть в Гугле круто, делать, как Стив Джобс — хайп. Они уже забрали себе всё, что могла дать твердь Земли — энергию, нефть, металл. А тех, кто знал секрет купили-убили или увековечили в граните. Теперь им энергетическое, духовное, информационное поле понадобилось. Осваивают и вытягивают через него всё, что им надо. Страдают. Впадают в забытье. Играют в жестокие игры — хотят мира. Презирают сущее — требуют уважения. Берут кредиты на технику, чтобы показать, что могут себе это позволить. Читают книги, чтобы гордиться тем, что не сидят в телефонах. Одна большая иллюзия себя. У них там не позволительно быть простым. Во всём ищут повод для самоубеждения. У них там Я-империя. Каждый час нужно о себе напоминать в мессенджерах. Надо имитировать успешную жизнь. Даже специальная есть профессия. Люди, которые говорят, как должен выглядеть успех и как его нужно разыгрывать.
Старик подал голос.
- Всё тоже. Декорации иные.
- А ещё там есть эмоции. Культ эмоций. — продолжил Лёша — Они все словно бы помешались на них, как на наркотике. Последние деньги на путешествия тратят, едят всякую отраву, суют в себя предметы, с крыш сигают ради этих эмоций. Как дебильные попрыгунчики, перенасыщают себя. А некоторые, устав от наркотика эмоции, выжигают в себе всё дотла, чтобы отречься от этой зависимости. — закончил он тихо.
- Эмоции — это, как вкус еды. Они прекрасны! — не без радости заметил старец — Важно, не пересолить. Но ты переоцениваешь возможности Системы. Она — не живой организм и не мыслит. Это живучий паразит, как грибок. Он не имеет воли и намерения, но здравомыслящему человеку вывести его сложно. «Колесо» оно, может, и не знает даже о Системе. И, если же, она является побочным эффектом Бога, то он просто растопит её. Новое поколение, новая ментально-духовная основа, новая версия души и Системе не за что будет зацепиться. Только вот к чему это приведёт. Ещё одна Атлантида, а потом Египетская империя, которая сгинет под пылью вседозволенности…
- Да, — промолвил Лёшик так ясно и чётко словно бы знал ответ на все вопросы мира, будто бы им говорил не он — Колесо мира так кружит. Тут, кто перемелется в свет выйдет. 
Старик покосился на него и оборвал:
- Спи. Завтра в пять выдвигаемся. Я разбужу.
Он повернулся и захрапел на удивление быстро. И, сука, громко.


;
7. ЛЁШИК НАХОДИТ ОТВЕТ НА ВОПРОС, ЗАЧЕМ ИСПЫТЫВАТЬ ТЯЖЕСТЬ, КОГДА МОЖНО ИСПЫТЫВАТЬ ЧТО-ТО ДРУГОЕ?
Выдвинулись рано. После небольшого завтрака. Старик оставался молчалив. Лёша тоже не особо приставал с разговорами. Он был очень собран в это утро и всё делал с особой прилежностью и вниманием к деталям. Утренний туман стелился им под ноги. Воздух наполняла свежесть и прохлада. Она же рассыпалась и по земле, осев тонкой изморозью. Сиреневый утренний саван уже лёг на влажные листья и мохнатые лапы елей, придавая им загадочности. Деревья, видавшие года жизни, равно как и различные преломления жестокости, замерли в безмолвном ожидании. Кто знал, чего они ждали? Кто знает, чего они ждут всегда — эти молчаливые носители жизни, обречённые быть свидетелями результата действий тех, кто свободен в своём выборе. К счастью, здесь им ничего не угрожало, разве что превращение в дома для грызунов и жучков, которые порой очень сильно их щекотали.
Двое приблизились к кромке леса. Старик продолжил шагать дальше. Лёша замер. Он покорно встал лицом к лесу, будто бы решаясь на что-то важное. Лес со смиренным спокойствием смотрел в Лёшу и совсем не торопил. Обернулся. Метрах в пятистах позади осталась их уютная хижина. Её уже почти не было видно. Парень замешкался, боясь позабыть образ дома.
- Твоя дверь не откроется, пока ты её не толкнёшь. — послышался голос старика, он подошёл к молодому и ласково добавил — Пойдём, Лёша. Тебе там нечего бояться. Здесь тебе рады, но здесь не будешь рад ты.
В воображении бродяги промелькнуло видение, словно старец поделился им. Нетронутый человеческим эго лес наполняет чернота Лёшиной злобы, той которую он ещё не до конца перемолол в себе, той которая ещё пачкает мир своим уродливым присутствием, той, что осталась с того прошлого, где он был Рамзесом. 
Лёшик коротко кивнул. Ветви расступились, пропуская путников. Старец окинул спутника взглядом — потрёпанная футболка, штаны, да свитер.
- Это всё? — уточнил он.
Лёша подумал. Снял свитер и протянул его своему проводнику в знак благодарности:
- Спасибо тебе!
Тот жестом ладони отказался.
- Оставь. Будет символом. Там.
Лёша не понял, что старик имеет в виду, но он привык не задавать лишних вопросов, отяжеляющих осознание реальности. Всё открывается в своё время, а что не открывается, не имеет значения вовсе. Старику он доверял. Так чутьё ему подсказывало. Такое чутьё, оно развито у животных. У людей тоже есть. Правда его купируют Макдональдсом, Порнохабом и ТНТ.
Глубокое дыхание земли коснулось их босых ног. Лес проглатывал путников всё глубже, и Лёшик с радостью знакомился с ним. Туман сменился сухим теплом солнца. Тут и там шныряли зайцы, летали белки, высовывались из крохотных норок головки малюток мышек. Все они уже перестали настороженно коситься на Лёшу и теперь с интересом рассматривали его. Шли не быстро. Старец показывал Лёше всё новые стороны леса: то открывал его взгляду небольшие деревьица, устланные светом, то пруды, сияющие серебром, а то какого-нибудь притаившегося редкого зверька. Он мало что рассказывал о таких «находках», давал Лёше приятную привилегию — делать самостоятельные суждения, не основываться на чужом восприятии. Обычно он указывал посохом и произносил: «Гляди-ка, вон там спрятался».
Они миновали очередной водоём, на берегу которого расположилось заботливое утиное семейство. Лёшик махнул им в знак приветствия. Те не ответили. Один только селезень озабоченно посмотрел на него, мол, «что это человек чудит?» и дальше занялся своими детьми. А после им открылся довольно высокий холм. Весь покрыт травой да цветами, казалось, он ведёт прямо в самое небо. Хотя, на самом деле, никуда он не вёл, а просто стоял тут вне зависимости от того, какими свойствами его наделили люди. Старик серьёзно спросил, как если бы, пересеки они этот холм, для Лёши произойдёт что-то необратимое.
- Ты готов?
Без раздумий, не видя причин мешкать, тот бодро и беззаботно отозвался:
- Ну конечно!
Двинулись.
Подъём оказался крутым. С каждым шагом приходилось прилагать всё больше усилий, чтобы не потерять сцепление с землёй. Старика очень выручал его посох-копьё, а Лёша иногда помогал себе руками, чтобы не скатиться вниз. Внезапный порыв ветра ударил в лицо, заставив молодого обернуться, будто позвал его кто. Парень остановился. Он посмотрел назад и разглядел в отдалении двух своих верных спутников. Большой, грузный медведь в шерстяной шубе чёрного цвета ссутулился и, стоя на задних лапах, провожал человека взглядом. Белая полоска образовывавшая круг на его пузе выделялась особенно ярко с такого расстояния. По обыкновению, его флегматичная морда не выражала ничего. Вот только два тёмных глаза смотрели прямо на Лёшика и читалось в них что-то вроде растерянности, настигающего понимания неотвратимого. Парень нахмурился — что это с ним? Джин тоже парил рядом. Завис в воздухе. Его сложно закрученный хвост безжизненно болтался. Он снял с головы свою шапочку и сжимал её в ладони. Руки обвисли тонкими ветвями ивы. Былая загадка стёрлась с лица, словно весь грим смыли и шоу закончилось. Он тоже глядел вслед Лёше, будто прощался. Даже его миндалевидные глаза утратили пыл, искру, иронию и, как два уголька, потухли.
- Твои? — старик не спрашивал, он знал.
И вот тут Лёша опомнился, словно сценарий действий дал сбой.
- Ты тоже их видишь, почему?
Проводник не ответил. Он поманил его за собой на вершину холма. Как оказалось, оставалось до неё совсем чуть-чуть.
- Лёша, видишь? Просто посмотри. Отсюда видно всё.
Кочевник ещё не знал, что он должен увидеть, но доверчиво послушался. Огляделся по сторонам. И, правда, весь небольшой городок, там вдалеке, закрутился вокруг него. Многочисленные деревья расступались со словами «дайте-дайте, он посмотрит», «пускай поглядит» — шептали они. И всё, что лежало за их зарослями открылось — маленькие домики на ладони бескрайнего океана, небольшие базарчики на фоне бедности, качающиеся по волнам лодки и размеренная жизнь людей. Ласковое небо закружилось вокруг Лёшика, сливаясь с ним. Старик тронул парня за плечо и добавил:
- А теперь посмотри вон туда, что видишь?
Он не указал куда, но Лёша и так понял. Он увидел множество людей. Не здесь. Всюду. Сначала на улицах, в домах, потом в ссорах, слезах и счастье, потом в окружении эмоций. Эмоций были десятки. А людей — миллионы. И каждый из них сделан уникальным и у каждого свет своего цвета, и не было им счёта. А как только они окунались в эмоции, то сразу становились похожими друг на друга и их легко можно было распознать — человек-ярость, человек-смех, человек-счастье, человек… На ком-то Лёшик запнулся. Он увидел ощущения, сточенные логикой и логику перевёрнутую. Он увидел машины, просеивающие душу и душу, отвергнутую до отрицания себя. Он увидел любовь, заляпанную похотью и похоть, обёрнутую в любовь. Увидел немножко счастья и много боли. Увидел веру и оправдания, увидел красоту и фантом. Лёша увидел фермы киборгов и весело резвящихся поросят.
Дав ему рассмотреть мир со стороны, старик повторил, глядя на медведя с джином:
- Это твои друзья?
- Это мои мотивы. — серьёзно ответил Лёша. И даже в горле у него запершило от того, что мотивами его оказались пьяные образы, которые он подцепил где-то в детстве на разъёбанной стройке, обдроченной наркоманами и малолетками. Он на время забыл о том, а теперь так остро разряд в память. Во рту стало горько.
- Не гневись, — успокоил старик — Это только формы. Они друзья. Они же привели тебя туда, куда ты хотел.
Лёша посмотрел, точно ребёнок, который спрашивает: «Можно я оставлю?». Он любил эту парочку, не понимал, но любил. Ему не хотелось их покидать.
- Но им с нами нельзя, — пояснил проводник — Сюда вход по одному. Они подождут тебя. Вы найдёте друг друга. — пообещал он и добавил — Потом. Твои друзья — надёжные спутники. Не имеет значения их воплощение. Они просто ещё недостаточно сформированы, чтобы ощущать притяжение здесь. Со временем вы снова будете рядом.
- А у этого есть срок? — доверчиво спросил Лёша.
Старик по-доброму и так искренне рассмеялся, а после спокойно кивнул головой: «Пойдём». И так легко стало Лёше в этот момент, как будто бы всю свою жизнь он испытывал тяжесть потерь, горечь утрат и грусть расставаний, а тут ему сказали, что это совсем необязательно. Ну представь, как будто ты всю жизнь ходил по иглам и вдруг тебе сказали, что какого ляда ты хренью страдаешь, можно же гулять по траве! И такое облегчение сразу. Вот и у Лёшика шоры с глаз слетели. То самое мутное стекло, покрытое всяким, что размывало ему реальность, наконец, растворилось. И он вдохнул свежий кислород, вместо отравленного заводами воздуха. Увидел большой мир, полный лёгкости и простоты. Ему совсем не обязательно было истязать себя лишениями и испытаниями, чтобы быть счастливым. Действительно, он всю жизнь стремился понять, что сделать, чтобы не было этого искажающего стекла между ним и миром, а оказалось всё очень просто — нужно было его убрать. Лёша глубоко вдохнул всем своим существом целый мир.
Оба рассмеялись и продолжили путь. Смех всегда помогает выйти туда, где просто.
;
*     *     *
Насыщенный, терпкий день, залитый оранжевым апельсином солнца, клонился ко сну. Кочевник и его проводник остановились на ночлег у невысокого яблочного дерева, листья которого дарили приятную тень. Лоскуты света ложились на землю, так что каждая травинка и каждый жучок могли пожелать друг другу спокойной ночи. Вдалеке шумела речка, мягкая прохлада которой доносилась досюда. С высоты холма, где расположились путешественники, она виднелась тонкой извилистой нитью, что пролегала через местные земли. Старик держал в руке яблоко, рассматривал его форму, так словно пытался проникнуть в суть, в гармонию его непропорциональной симфонии изящества. Лёша слушал шум волн. Его единение с миром не нарушало ничто.
- Как странно, мне совсем не хочется есть. — заметил кочевник — Это, как когда я служил. Снег, помню, валил хлопьями и всё лицо резал. Потом жерло, кратер и такое непередаваемое жжение. А после покой… — старец с хитрым прищуром покосился на Лёшика, тот мотнул головой — Что это я? Будто не свои воспоминания помню.
- Ты молодец, Лёша, — он плотно сжал яблоко, положил на землю и дал плоду покатиться вниз — Ты многое смог увидеть из того, что я тебе показал. Да-а, — он повёл взглядом вслед за фруктом — Видеть способность… Ты в этом всегда был хорош.
- Что? Всегда был гостем непрошенным? — у Лёши опять сбилась реальность.
- Я говорю, что твои друзья хорошо вели тебя. Но видение — это твой собственный навык. Ты хорошо его усвоил. — пояснил старик, возвращая Лёшика в мир.
Парень кивнул, не найдя подходящей реакции, как будто бы в момент их стало очень много, словно воспоминания всех форм его воплощений на бесконечно краткий миг слились в этой точке, вспыхнули и снова угасли до формы трёхмерного восприятия.
- Ты молодец, Лёшик. — повторил старец — Ты взломал ячейку своей Системы.
Тот непонимающе посмотрел на него и искренне рассмеялся:
- Да зачем же мне ломать то, что я стремлюсь строить? Я стремлюсь строить мир, дарить людям свет.
- Благо — взаимоисключающий процесс. — пояснил наставник — Система губительная. Ты строишь мир, а она нет. Расшатывая её, ты возвращаешь мир. Своим присутствием ты выдал в Систему очень сильный заряд. Она-то адаптируется, но те, люди, которые его впустили в свои дома, они уже будут теми, кто её раскачает, а, возможно, выйдет из неё в иное воплощение. Ты сделал добро.
- И что потом? — спросил Лёша.
Старик неоднозначно замер и честно признался:
- Я не знаю принципов Колеса. Общества сменяются и неизбежно утопают в самоорганизующейся Системе. Всегда. Одни творят чудеса, другие всё знают, третьи возводят величайшие монументы силы, и все они счастливы только на трети пути, когда их творение ещё не завершено. Стоит им достичь совершенства в какой-то из частиц Бога — Любви, Гармонии, Добродетели — как они тонут под нашествием грибка-паразита. Я лишь могу провести тебя этими тропами, такова моя пока что бесконечная линия. Остальное же, Лёша, мне сокрыто.
Бродяга задумался и неторопливо проговорил.
- Грибок тоже часть Колеса. Колесо направляет в закономерности, соответствующей большему… Что недоступно нам. Выходит, грибок нужен…
Старик коснулся ладонью травы:
- Бог — счастье, Лёша. Он не реализует свой мотив, как человек. Это часть Общего, большего. Но он может быть непреклонен в воплощении своём.
Лёша поплыл мыслями по небу.
- Тут очень красиво. Не в этом месте, не под этой восхитительной яблоней, а в мире, вообще. Мир мне нравится. Облака, что барашки спросонья. Когда снег пушистый всё устилает. А вода какая, это же чистота в своём истинном воплощении! Солнце, его лучи, что за сегодня только переливались от холодного до огненного. Сколько же оттенков! Это удивительный миг — быть тут. Они, вон, все дождя боятся, а что боятся? Это же такой поток свежести! Как и ветер. Ты когда-нибудь разгонялся с горки на велосипеде прямо навстречу ветру? Вот тебе настоящее чудо. Ты летишь и не знаешь, размажешь нос об асфальт или всё закончится нормально. И вот в этом ощущении незнания — прелесть. Удивление и чувства — это что-то волшебное! Ты верно сказал вчера.
Лёшик говорил с увлечением. Завороженно, как ребенок, который влюблен в мир общий, который пока ещё не захлопнулся в нём до его мирка обособленного.
Старик положил свою сухую ладонь ему на плечо. И такой покой ощутил странник, словно бы все поиски пришли в состояние умиротворения, единства и непротиворечия между собой. Когда-то Лёша знал это.
- Вот одна из частей Бога, и её ты постиг, Лёша. — его голос стал очень мягким, ласковым и лёгким, совсем не похожим на тот, каким он встретил его в хижине — Чувства — ключ. Ключ ко всему. Они память Бога. Ты помнишь, как тепло тебе было, когда я положил на тебя ладонь? А ведь я её уже клал. И другим, кто ходил этой тропой. Всем, кто стараются обрести покой. Твой разум стёр это событие, и место тоже. Но твоя душа сохранила ощущение. И вот, ты снова здесь. Чувства — есть память. Они ведут. Они сигнализируют, что вам, людям, нужно — любви, приключения или умиротворения. Понимаешь, зачем Система купирует их ядом своих мыслей, яств и химии — чтобы увести тебя из мира в свой подвал, где она вытянет соки жизни. Ещё есть и разум. И он тебе помогал. Ты задумывался, как и куда направить чутьё. Когда чувство и разум едины — это твоя сила. Сфокусированность и собранность — одна из сил человека. А знаешь, ЧТО делает Система? Система её разделяет. Кто-то там сухой прагматик, не помнящий Бога, а кто-то сумасшедший фанатик, вспыхивающий, от первого же слова, как солома. Но лишь единство — ключ. А эмоции — живая вода для души. Хотя и тут Система уже учит отрицать через ядовитую идею «ментальной трезвости», смешав её с перевёрнутой на свой лад логикой. Там сегодня её культ, если не ошибаюсь, да? Даже науку о трезвости придумали — психология, кажется?
- Они всё возводят в культ крайности, — объяснил Лёшик — Знаешь, они, например, двое всю жизнь просто смотрят друг на друга. Они ничего не делают, они просто смотрят-смотрят. Потом смотрят, насколько они верны друг другу, потом насколько соответствую идеалу друг друга, потом они проверяют насколько внимательно один смотрит на другого. Зовут это любовью. Другие смотрят со злобой в лицо мира, уничтожая всё, плюют в святыни чужие и называют это самоуверенностью. Саму идею САМОуважения они извратили так, что придумали этикет, правила поведения, нормы морали. Если ты их соблюдаешь, ты как будто их уважаешь. А что ты их, по факту, с грязью смешал, им это не важно. Главное, поддерживать видимость. Они закрывают себе все каналы, даже уши их запечатаны. Их за спиной может преследовать поезд, а они и не услышат. Многие там так гибнут — не слышали. — он развёл руками — Даже Бога, да, возвели в культ и сказали, что Бог хочет жертв в виде самоотречения, истязания и денег. Они говорят, что у Бога есть рабы. Они ярость принимают за силу, повторение за единство, а высокомерие за уникальность. И все хотят рассказать о своей важности: криком или манипуляцией, слезой или бездеятельностью. Хотят от людей правды, учат детей лжи. Хотят сыновей быть мужчинами, учат их слушаться маму. Хотят искренности, смотрят новости политики. Кричат, что отдадут жизнь и честь, но не дадут пятьдесят рублей нищему.
Старик отложил свой посох.
- Ты молодец Лёша. — повторил он.
- Но, что же тогда происходит со мной сейчас? Почему я тут? Там было так здорово! Я не хотел бы умирать…
- Ты остался там. Такие, как ты, вы обретает бессмертие. Ты выдал в мир ощущений идею — часть божественного начала, незамутнённого. И этим был ты, настоящий. Так ты сотворил мир. Этим ты станешь жить в людях. Твоя самая суть, она бессмертна. Ты даже не представляешь, насколько твоя природа мыслей всколыхнула людей, как она взбудоражила Систему. Часть тебя будет всегда. Кто-то подарит ей новую жизнь. Кто-то её извратит. Это уже неважно. Ты же получаешь высшую награду — чистую форму себя.
Лёша доверчиво посмотрел на старика. Он чувствовал то, о чём тот говорил. Он слышал внутри себя ликование, коим ликует весна, когда расцветает новая жизнь.
Раскинулся прекрасный летний вечер. Речка плескалась. Деревья переговаривались. Ветер касался травинок. Лёшик потёр глаза.
- Ты не знаешь эту песню? Там что-то про взгляд в небо… Ответа, нет ответа. — старик не знал. Лёшик опустил голову и посмотрел в землю — Хм, жаль, мне нравилась эта песня. Знаешь, мне немного жалко, мне кажется, что я начинаю её забывать.
Мудрец задумчиво предположил:
- Я думаю, нам надо немного сменить маршрут. — в глазах Лёши проскользнуло удивление — Хочу показать тебе местные пещеры.
- А, ладно, — легко согласился молодой — Ты сказал, что мои друзья, ну те мотивы, превращались во мне во что-то… Что это значит?
- Увидишь, — пообещал проводник и вытянулся на мягкой траве, покуда ночь начала проглатывать их огромным добрым кашалотом.
- А где же твоё копьё? — встревожился Лёша, увидев, что вместо острого оружия у его спутника только безобидный посох странника — Ты не боишься диких зверей?
- Здесь нельзя убивать.
Они уснули где-то посреди мира.
*     *      *
Тебе восемь. Ты ощущаешь огонь. Впервые трогаешь его. Руки жжёт и на лицо оседает. На щеках особенно горячо. Кто-то смеётся. Жар проникает вглубь тебя. Теперь он всю жизнь с тобой. Сначала ты видишь его, как забаву. Вы с парнями жгёте всё и костер такой высокий. Он поднимается аж выше забора вашей школы. Ты узнаешь, что он даёт тепло, даёт пищу. Пламя становится твоей жизнью. Ты видишь, как он съедает дома, съедает человеческую натуру. И только ты знаешь его природу, только ты можешь его обуздать. Ты становишься спасателем. И вот, ты уже за тысячу километров от дома. Сухие пустоши Кении. Их так легко воспламенить. Ты чужой здесь. И этот вулкан, он тебя не принимает. Он испытывает тебя изнуряет зноем. Он мучает тебя жаждой. Он сыпет снегами тебе в лицо, чем выше ты карабкаешься. А после — проглатывает. И на тот миг пока ты летишь в самый кратер, что ты ощущаешь? Ты уже не надеешься, ты знаешь, что лава не станет ждать, когда тебе придут на помощь. Ты не останешься калекой и везунчиком тебя не назовут. Ты уже…
*     *      *
Лёшик проснулся от очень тяжелого давящего чувства. Сон был слишком реальным. Он так взволновался, будто бы на самом деле пережил это падение, каждый дюйм приближения к жару. Давящее чувство снова наполнило его и лишь к утру нехотя рассеялось.


;
8. КОГДА ЛЕДЯНЕЮТ ДУШИ
Размеренное течение реальности сменил озлобленный пронизывающий ветер. Солнце сдалось, пытаясь пробиться за тяжёлые, долгие облака. Всё вокруг пропитывалось разводами серого. Какие-то ползучие гады шубуршали в траве, напоминая о том, что в мире осталось место для опасности. Лишь в одном месте потоку света удавалось разбить небесную хмарь, и теперь он ярко выделял холм, на котором ночевали двое людей. Он безысходно раскинулся посреди равнины, напоминая обзорную башню. Поскольку спасительный луч света ещё не добрался до его верхушки, там сохранялись густые сумерки. Самой настоящей твердыней застыла он на рубеже меж подступающим светом и непроглядной темнотой.
Двое крошечных в космическом одиночестве путников неторопливо спускались по направлению к равнине, лизавшей ноги холма. Пройдя приблизительно треть пути, крохотные фигурки остановились, совершили разворот на 15о градусов к северо-востоку и направились как раз туда, где великий прожектор совсем лишал землю света, а с ним и тепла.
В это неуютное, пропитанное сухим холодом утро мудрец и кочевник не обмолвились ни словом. Казалось, будто вчерашний испуг Лёши обронил кляксу в прекрасный мир, и теперь он весь стал суровым и неприветливым. Лёша вспомнил холод и таковым покрылась земля вокруг. Прежде чем сменить направление старец залез в сумку и вынул оттуда самую обычную толстую куртку. Протянул её спутнику. Тот покорно надел. Пошли дальше. Склон становился всё более пологим, и когда они достигли плоской поверхности Лёша с удивлением заметил, что мрак так и не рассеялся. Словно бы день мелькнул за несколько каких-то часов, а он это и проглядел. Было странно. Их встретила дорожка высоких, тощих фонарей, что грубо обнажали части реальности. Лёшик нахмурился. Старик шёл дальше. Не останавливался и не обращал внимания на то, как меняется мир его подопечного. Посыпал снег. Парень плотнее застегнул куртку, накинул капюшон и спрятал руки в карманы. Ночь сгустилась и, казалось, ничто не разгонит её тяжесть, что, как снег на живой траве, оседала на душе Лёши. Старец же будто и не замечал холода. Он, вообще, как-то посуровел и закрылся. За последний 45-минутный день он ни слова не сказал, ни жеста не подал, а лишь упорно шёл вперёд, укутавшись в длинный шерстяной шарф. Ну Лёшик его и не доставал — молчит, значит надо так. Вдалеке что-то гулко гудело. Казалось, там идёт какая-то работа. Может, рудник или что-то такое. Дорога становилась всё более ухабистой, с замёрзшими лужами, комками земли и кучами песка тут и там. Всё становилось более промышленным и менее естественным. Лёша почему-то не мог обернуться назад. Хотел, но не делал этого. Что-то мешало. Он заметил, что прямо из-под снега проступили рельсы. Холодные и безразличные. Они то блестели острым серебром, то кутались во мрак, норовя поставить подножку и размозжить твою голову о ледяной металл. От их присутствия становилось не по себе. Бодрящая прогулка по свежему морозцу очень скоро превратилась в испытание холодом. Бродяга не жаловался. Ветер измучил его, а безжалостный мороз обжигал лёгкие, но старик вёл его ходко, и это разгоняло кровь. Клубы пара, вырывавшиеся изо рта и из носа, одновременно согревали и покрывали инеем лицо. Вдалеке завиднелся флигель — огонёк робко разгоревшейся надежды. Лениво, как в лихорадке, он наплывал на них, а дальше проступала зияющая бездна… Чёрный, как траур, глубокий тоннель проглатывал звенящие рельсы в свой желудок безысходности.
Лёша глубоко вздохнул. Посмотрел вправо, перевёл взгляд влево. С обеих сторон их заключили в ущелье серые бетонные стены. Они возвышались на бесформенном фундаменте, превращаясь в длинные заборы с сетчатыми решётками. За ними — город и звук баскетбольного мяча об асфальт. «Так что же, выходит, мы всё-таки в городе?» — с разочарованием подумал странник. «Значит, всё было галлюцинациями… Снова.» Ещё раз посмотрел на нависшие стены. Их покрывали узоры граффити. «Выходит, не удалось мне сбежать из их мира» — заключил он и уставился вниз. Там, в снегу и грязи, толстыми пучками путались провода. Их было много, очень много. Все жирные, как тело объевшегося слизня, и плотные — если пакостный алкаш из местных трущоб решил бы перерезать их своим хлипким ножиком, он бы наверняка встретился с рядом затруднений. Проводов становилось всё больше и больше. И чем ближе к тоннелю, тем толще и сложней становилась их сеть. Лёша не мог понять, зачем их столько. Что могло по ним течь… Электричество, информация, чьи-то мысли, чьи-то жизни?
Они достигли флигеля. Это было одноэтажное здание в форме коробки с низкой крышей-пирамидой. Пара крошечных окон намертво покрыла корка льда. Уже не спасти. Внутри горел свет. Болезненный, красновато-жёлтый, он одновременно согревал и угнетал, похожий на пульсирующую опухоль, что мучает своего носителя. Он наплывал всё сильнее — безликим, бездушным воспоминанием об облике спасения от холода, чем острее подчёркивал одиночество и заброшенность этого гиблого места. Лёша попытался чуть дольше задержать на нём внимание. Когда-то воздушно-белый, сегодня увядший, близ прожорливого тоннеля, под его изрыганиями и треснувшими стенами. Свеча посреди тьмы, что не несёт никакого смысла. Кочевник всем телом прочувствовал холод его бесполезного тепла.
Мимо!
Маяк надежды угас. Теперь холод стал неизбежен. «Интересно, а почему я в куртке…» — встрепенулся Лёша — «Где же мой свитер?» Он так взволновался, словно боялся позабыть какую-то важную часть себя. Тревожно полез под куртку, расстегнул её прямо посреди зимы, запустил руки, нащупал пальцами жёсткую шерсть… Успокоился. Пошёл дальше. Старик, видимо, почувствовал упадок своего подопечного и впервые за последние часы проговорил с чем-то вроде понимания в голосе:
- Сейчас согреешься.
- А тебе не холодно?
- Нет. Уже нет. — сухо добавил он.
*     *     *
Тебе снова пять. В твоей жизни мало, что зависит от тебя. Твой мир такой, каким его видят твои взрослые. Ты снова идёшь с мамой за руку. На ней плотная длинная шуба. Такая плотная, что, кажется, за ней чужой человек. На тебе толстый неудобный пуховик, шапка, капюшон, шарф, варежки. Тебе неудобно. Это всё давит, шея и подбородок покрываются неприятным потом, но тебя никто не спрашивает. Одновременно душно и холодно. Это никого не волнует. Ты зажат в тиски любви и пристёгнут поводком заботы. Мамка идёт быстро и широко — ей нужно привести вас домой вовремя. Ей ещё готовить, стирать, убираться. Ты не поспеваешь, семенишь, отстаёшь. Тебя сурово дёргают за руку. Падаешь в снег. Тебя поднимают и так же ровно, молча ведут дальше. Ты что-то бессмысленно спрашиваешь — тебе страшно в этом холоде и удручающе жёлтом свете — ответа нет. Сухое, холодное, строгое молчание. Всюду. Тебе ничего не остаётся — ты смотришь на дома, ловишь снег языком, пропускаешь через фильтр восприятия мороз — ты как-то находишь способ не умереть в неприветливом хаосе мира.
Так и Лёшик, шёл весь путь по исказившейся реальности и на миг в нём зародилось сомнение — «а тот ли человек меня ведёт?». Внимательно посмотрел ему в спину. Высокий, худощавый, двигается уверенно, полы одежды метут землю, шестом опирается крепко и твёрдо, ничто в его походке не выражает волнения, снег его обступает. Лёша снова доверяет ему. Чувствует, что он — тот.
Приблизились к тоннелю. Тот мерцал загадочной непостижимостью своего назначения. Зиял, как темнота, глотающая всё без разбора. И, возможно, так оно и было, потому что именно здесь обрывались рельсы и начиналась выпотрошенная нутром наружу земля. Бездна проглотила и их. Лёша неуютно блуждал взглядом по широкой каменной арке, что дугой протянулась над дорогой. Она высоко нависла, опасливо сыпля струйки песка. Отсутствие ветра создавало иллюзию тепла, как отсутствие души у людей создает иллюзию жизни. Но посмотрев на стены, измученные наростами льда, испещрённые изморозью, Лёшик начал всё больше терять надежду встретить рассвет. Пахло затхлостью. Воздух был сухим. Многочисленные провода неведомого назначения, казалось, размножились в ещё большем количестве и никто, явно, не собирался их распутывать. Лёша провёл почти что бесчувственной рукой по шероховатой ветхой стене. Лёд. Он укусил кожу, так что парень пожалел о своём любопытстве и спрятал руку поглубже в карман. Прошли ещё метров тридцать, когда проводник скупо обозначил:
- Тут.
Как оказалось, здесь начиналась ещё одна тропа, которую Лёша, не знавший о её существовании, определённо не заметил бы. Всё-таки старику можно было доверять. Они свернули в небольшую, совсем неприметную пещеру. Прошли ещё немного и встали. Мужчина присмотрелся и тронул посохом стену. Под слоем пыли проступила старая ржавая дверь, изъеденная коррозией и, очевидно, уставшая жить. Старец как следует дёрнул её, раз потом другой. Поначалу она бестолково хлопала и только после пятой попытки с ленивым скрипом отворилась.
*     *     *
Тебе двенадцать. Ты стоишь на жёстком скользком кафеле. Вода в бассейне тебе не рада. Как и весь мир. Они все хотят тебя утопить. Запах хлорки. Он отпечатывается в памяти. Сердце стучит так нечасто и так глубоко. Все страхи смерти разом скрещиваются в тебе. Паника, ставшая отстранённостью. Так пахнет хлорка. Хлорка пахнет страхом. Учуешь её хоть через пятнадцать лет, и они снова проснутся. Кто-то толкает тебя с бортика — … и ты умираешь. На минуту. Тьма потом. Вода в носу и в глотке. Ты отплёвываешься. Как, должно быть, жалко ты выглядишь. Все, наверное, показывают на тебя пальцем. Тебе протягивают шест. И ты снова на краю бассейна. Сидишь на бортике, свесив ноги вниз. Вода наполняет всё твоё естество. Лёгкие, желудок, глаза. Она впитывается в кожу и сильно сушит её. Ты покорил воду. Но ты ещё её не покорил. Она всё ещё требует твоего мастерства. Постоянно. Хлорка пахнет страхом. Библиотека пахнет спасением. Там можно спрятаться от ублюдков из «Б» класса. Привкус железа внутри отдаёт свободой. Свобода пахнет солью океана. Ты убираешь тетрадь по английскому. Достаёшь другую. Свою. Напиши об этом? Ты вынимаешь ручку из колпачка, но она не выходит. Так туго засела.
Лёша, узнал и это чувство. Сразу. Едва они переступили бездушный порог и оказались в тёмном пространстве с недостатком воздуха. Распознал мгновенно. Годы мировых лет и десятки воплощений опытом, памятью и интуицией говорили в нём — здесь страх. Здесь с ума сходят. По искажённым временем стенам гулял неизвестно, кем зажжённый свет. Лёша вспомнил, как когда-то был в похожем жутком месте — то ли скотобойне, то ли ферме, то ли ангаре, где людей терзают, нанизывают их жизни на спицы. И было это вчера вроде. Хотя нет-нет, вчера же он яблоки ел неподалеку. Хотя какие яблоки зимой? Обрывки реальности наложились друг на друга и перемешались в Лёше. Единственное он знал точно — тут страх.
Глухая тишина не то шахты, не то каменоломни давяще легла на слух. Глубокий коридор уходил всё дальше и дальше в пищевод гигантской скалы. Лёша обеспокоенно обернулся назад — дверь плотно заперта. Старик ступает ровно, размеренно, словно опасаясь потревожить кого. Они всё сильнее отдалялись от ясности, погружаясь в покрытую песком и дымкой пока ещё для Лёшика неизвестность.
- Что это за место? — спросил он.
- Раньше был каньон, — начал старик — Не знаю, как образовался, но очень старый. Говорят, тут демоны пировали, да знатно пировали. Пиво лилось, что дождь по осени. Куски мяса летели во все стороны. Обожрались они, да и померли. Ну, так говорят. Потом тут кладбище их сталось, а самый живучий демон, судачат, уложил их всех в землю, закопал и остался сторожить. Да только, это легенды, им тысячи лет. Всё уж истёрлось. — запахло сыростью и чем-то затхлым, ветошью какой-то —  А поезда здесь всегда ходили. Когда дикий Запад повстречал цинизм культурной Европы, тут начали дорогу прокладывать. Здесь, — он ткнул посохом в землю — Тут отправную точку они наметили, ну или тупик, если посмотреть наоборот. Всё же зависит от ракурса. — он словно озвучил Лёшины мысли — Да только не заладилось. Поезда сходили, людей на раз давили, а, однажды, кровавую баню устроили. Какие-то индейцы остановили поезд, залезли и давай всех без разбора резать. Ну и вы;резали. Современные хотели тут метро пустить. Пути, вроде, положены, электричество есть, тоннели прорыты, да и у них не заладилось. — он задумался, посмотрел загадочно вверх — Долго ты их ещё будешь беречь? — продолжил — Шахты тоже были. Уж не знаю, что здесь добывать — уголь что ли? Да и неважно. А по монорельсу-то вагонетки, кажись, пускали. — он кивнул вдаль — Шахтёры тут обычно ходят. Налипнет на них грязь да уголь, отсюда зайдут смоют её, да дальше в путь чиститься.
- Что это значит? — не понял Лёшик.
- Ну такой как бы перевалочный пункт, очистительный. — ещё более запутанно пояснил старик.
На время, за речами проводника, Лёше как-то потише стало на душе и память «хлорки» притупилась.
- Вот мы с тобой и дошли. — огласил старец и упёрся в землю посохом — Глубже тебе нельзя. Можешь заблудиться. Мне нужно сделать свою работу. Жди тут, — он указал на измученную временем крохотную пещерку — Мы продолжим беседу после, когда келья станет выходом.
У Лёши было столько вопросов. Что значит, работа старика? Почему он может заблудиться? Какая келья и почему станет выходом? Кочевник взглянул на пещеру. Он не хотел её видеть. Она отталкивала его. Но он смотрел. Она казалась невероятно узкой отсюда. Разве можно в такую втиснуться? Такая душу сожмёт, как апельсин в соковыжималке. В такой задыхаются. А она то одним своим боком повернётся, то другим, как бы надсмехаясь над нежеланием Лёши. К горлу подступила тошнота. Сердце стало биться чаще. Старик всё знал, но не давал шанса отступать. Лишь повторил:
- Мы продолжим беседу после.
Он крепко обнял Лёшика. С такой ласковой любовью, словно прощался. Словно сам не знал встретятся ли они, на самом деле. Странник неохотно двинулся. Ему было тяжело, как шагнуть в камеру психлечебницы. Он доверял старцу. Раз уж он повёл его туда, куда обещал столь суровой тропой, значит такая дорога нужна. Приблизился к проходу. Обдало жаром, когда резко с мороза внутрь заходишь и тепло не в радость, а утомляет и сразу температура поднимается и спать охота. Пригнулся, чтобы миновать низкий проём. Напоследок он обернулся на своего проводника. Но тот уже исчез. Лишь шлейф его силуэта эхом мерцал вдалеке.
- Закрой уши, Лёша, и слушай сердцем. Он станет тебе петь голосами, но ты их не узнаешь, если не услышишь.
Раздалось где-то в памяти.
 
;
9. ЖЕРНОВ, ПЕРЕМАЛЫВАЮЩИЙ СТРУЖКУ МИРА
If it takes forever, I will wait for you.
For a thousand summers I will wait for you.
Till you’re back beside me, till I'm holding you.
Till I hear you sigh here in my arms.
Anywhere you wander, anywhere you go.
Every day remember how I love you so.
In your heart believe what in my heart I know.
That forevermore I'll wait for you.
Маленькое и сжатое, абсолютно сухое, лишённое воздуха пространство раздвинула забытая откуда-то мелодия. Она звучала из сотен лет. Она звучала в обличии женщины. И Женщина ждала. Ждала спокойно. Покорно. Со страстью, усмирённой под красотой Её лица. Со сдержанной грустью, едва заметной редкими морщинами в углах глаз. С молчаливой мудростью тысяч морей в мягком, усталом, но не тронутом озлобленностью взгляде. Ждала. В своей истиной женской природе, как и положено Женскому воплощению — безгранично глубокому, приемлющему и укрощающему. Само понятие неверности, как побочного эффекта, отсутствовало в Её жизни, ибо Женщина — есть Любовь и Гармония, не обременённая тяжестью похоти. Воплощение чистоты: мать и дочь твоя в одном лице — покорная и несломленная. И ждала Она в своём мире, и мир Её был прекрасен. И одинок в своём сиянии. Но Она помнила, это только время, а что такое время перед лицом неопороченной безусловной Любви! И ждала Она во всех Вселенных одного. Не моряка из плавания в десятки лет, не война с боя в сотни врагов, ни сына с путешествия в тысячи любовниц, а ждёт Она миллионы перерождений в одной лишь точке. И ожидание Её есть жажда и упоение одновременно. Сестра, невеста, спутница — Её воплощениям суждено обрести единство. И стоит Ей дождаться, как вся природа в Её лице враз расцветёт и раскроется буйством цветов, растает свежестью ручьёв и разольётся видами диких зверей, хлынувшими по тропам. Таково Её Женское начало — несущее Жизнь. И так Её предназначение в общем полотне нитей будет сплетёно, и обретёт Она покой. И была Любовь Её длинною в вечность. А когда вечность заканчивалась, Она готова была ждать вновь. А раз в вечность, когда круг Её измерений истекал, Она выходила и смотрела на Него. И тогда лишь находила Она его. Морозным приятным вечером, когда гуляла из метро по тихим улицам, пропитанным мелодией деликатного джаза, что звучит так же плавно, как падает снег с жаккардового неба. Пушистый снег, становившийся то голубым, то оранжевым в отблесках ночных огней. И походка Её подобна танцу этого снега. А лицо — океану, глубокому и бесконечно прекрасному. И мороз обжигал Ей щёки — настолько тёплый, что хотелось вдыхать его всем своим существом. И где-то в небольшом, тихом и уютном мире Она снова, наконец, находила Его. Он стоял обросшим, покинутым, забытым самим собой: бездомным, познавшим так много воплощений, что само понятие странствия в нём утратило смыслы. И стоял он тут всегда, в длинном, неуместном не по погоде свитере, который впитал его. И ходила Она тут всегда. Но они вдвоём тут были только сегодня. Его одежда стала ветхой, волосы длинными, лишь кожа и глаза не состарились. Он держал в руках картонку, но только чтобы не нарушать данной ему роли, и чтобы Она не прошла мимо. Десятки прохожих: мужчин и женщин, и их собак, и их детей — они все сновали мимо, и смотрели мимо, и никто не видел его картонки и, что ничего на ней не написано. И только Она увидела, и только Она прочла за пустотой облик. И все Вселенные враз полыхнули в одну! И была Любовь Её звуком всех древних языков, на которых написана вся красота мира. Была она беззащитностью, что останавливает войны тщеславия и силой, что сокрушает галактическое безразличие. Была она слезой на высохшем сердце и тёплым цветком на загрубевшем асфальте. И рождала она созвездия. И низводила она во крах бессмысленность всего сущего, обрекая его смыслом Вселенского. Была покоем и мудростью времён.
И где-то в небольшом, тихом и уютном мире, где весь вечер с неба изящно осыпается снег, стоял мужчина. И вокруг с разных сторон разглядывали его освещённые лишь снегом пятиэтажки, такие старые, что их до;лжно уже снести, но такие старые, что свет их окон теплится памятью поколений. Маленький, совсем невзрачный для всех мужчина, на пороге у открытой двери в подъезд своей квартиры — небольшой, бедной, а потому дорогой. Необременённой бардаком престижа и хламом комфорта. И так хорошо ему было в безграничной свободе не являться кем-то и просто радоваться молчанию дворов, усыпанных нежностью осененнего снегопада. Смотрел ввысь и обжигался морозной свежестью. Он помнил, что Она ждёт его и ему осталось пройти совсем немного, возможно, написать простые слова на… да вот на этой картонке под ногами. Хотя, зачем писать? Просто взять её и выйти за угол, чтобы Она его наконец увидела, и они вспомнили друг друга. И эта любовь делала его самым прекрасным из всех непогрешимых созданий Бога.
;
*    *     *
Сначала Лёшик попытался сидеть на коленях, чтобы уместиться в пространство крохотной пещерки. От этого колени быстро уставали, их царапали мелкие камни и раздирал жёсткий песок. Несколько раз он менял положение и, в итоге, устроился скрестив ноги. Так поползли часы. Сначала пространство было сжатым и душным. Потом заброшенным, мёртвым, пугающим. После ленивым и тягучим. 
Закрой уши, Лёша, и слушай сердцем. Он станет тебе петь голосами, но ты их не узнаешь, если не услышишь. И не причинят они тебе вреда.
Минула реальность.
Лёша остался один на один со старой, немощной тишиной, которую нарушал лишь тусклый песочный свет. Узник переменил положение и снова встал на колени. Как же оказалось удобно! Почему он не замечал этого раньше? Осмотрелся, будто забыл, где находится. Всё таже давящая пещера, сквозящая со всех сторон. «Неужели это и есть моя могила?» — подумал он. А после, его взгляд наткнулся на необычного вида тотем. Он расположился в углублении стены, очевидно, сделанном специально для этого ценного кому-то предмета. Судя по всему, уже много десятилетий никто к нему прикосался. Компактная, увесистая фигура чёрного цвета безжизненно взирала на очередного нелюбителя спокойной жизни длинными раскосыми глазами, что пугающе рассекали пространство. Казалось, они занимали треть всей жуткой морды. Рот неуместно маленький — небольшая дырочка, словно бы предназначенная выпить твою душу и поместить её в свои глаза. Ушей нет. Завершалась бошка аккуратными коротенькими рожками, что изгибались к концам. Лёша привычно усмехнулся. И в тот же момент, как в наказание за насмешку, его память полоснуло воспоминание.
Похожая стена с углублением, в каком-то мире, где он когда-то сидел, читая газету. А потом большая боль.
Теперь Лёша посмотрел на тотем без былого легкомыслия. Показалось, что демон состарился за это время. Покрылся выбоинами, царапинами и поистаскался, словно воспоминание, в которое провалился странник заняло не несколько минут, а пару лет. Уродливая физиономия бесстрастным гранитом пялилась в него и, будто посвистывала своим неуместным ртом. «Жуть!» — проворчал Лёша, желавший, чтобы сверлящий свист как можно скорее прекратился. Интересно, неужели за столько лет никому не приходило в голову снять эту дуру, да и разможжить её в глубине ущелий? Почему-то Лёше не хотелось прикосаться к нему — тёмному, как он чувствовал, артефакту. Да, сильна же магия демонов! Бродяга внимательно присмотрелся, как грани искусного дьявольского мастерства чёткими линиями образовывали узкий, почти треугольный подбородок, и как изящно скруглены они в области щёк. Кто-то, явно, потратил ни одну жизнь на создание подобного и, вполне возможно, щедро окраплял тотем кровью. Причём не всегда своей. Лёша так сосредоточился, растворившись в созерцании произведения смертоносного искусства, что не сразу заметил, как откуда-то из глубины шахты донёсся гулкий, давящий звук, словно гигнатский пресс тяжестью в несколько человеческих грехов обрушили на физический мир. Парень встрепенулся, но не увидел ничего кроме наглухо замурованной стены. Выхода назад больше нет и теперь ему предстоит пережить здесь то, что жило здесь извечно. Что жило в нём. Он ещё не знал, пугает ли его вероятность прекратить своё странтсвие в столь угнетающем месте или же радует, что то гигантское, являвшееся причиной звука, не доберётся до него тут.
Звук утих. Рассеялся множеством отголосков по тоннелям, отражаясь от стен. Смешался с реальностью, адаптировался к местным законам физики и преобразовался. Тяжёлый слой толстого режущего баса лёг на ветхие стены. Без мелодии и темы, без компрессии и эквализации, один только сырой бас, что трогал самые низменные, самые тёмные моменты души. Его звучание разгорается внутри тебя не сразу. Его присутствие заметно, когда он уже давно вошёл. Это живое, обнажённое чувство, ещё не отпалированное законами гармонии и всеудобоваримым битом. Чистая масса звука. Обосновавшись в тебе, она начинает приобретать форму. Сначала она исследует геометрию твоего сознания, становясь остроугольным квадратом, зацикливаясь бесконечной петлёй, разбегаясь множеством капель и вновь собираясь в целое. Когда же она образовала своё отражение тебя, у неё рождается интерес. Масса, ставшая формой и обретшая присутствие смысла, — уже почти живое существо. Как демон, что проник в нутро ловким паразитом, которого ты подхватил своим вниманием, он внимательно, с интересом смотрит на тебя и тебе кажется, что ты очень особенный — так интересн этому чувству-существу. Это льстит, и ты позволяешь ему приблизиться к себе. Едва твоё доверие взломанно, паразит устраивается подуобнее в самой сладкой части тебя — гордыне, обиде, зависити или ещё где — осматривется и уже без спешки расправляет он свои длинные пальцы, разминает их в довольном предвкушении. В этот момент ты уже принадлежишь его мотиву. Он выпускает свои когти и с наслаждением всаживает в уже приготовленную ему душу. И… тебе же не больно. Поначалу. Тебе это даже немного приятно. Ну как, когда суку за волосы тянут, ей больно, но кайфово. Так и с ним.
Лёша не успел осознать, что произошло. Он так увлёкся этим Существом, его мягкой силой и звучанием. Как вдруг оно безжалостно укололо его:
Беспризорник. Вор. Наркоман. Свидетель смерти. Носитель страдания. Я. Во мне лежит отпечаток земного зла, пороков и похотей. Я переносчик частицы тьмы. Так быть должно? Так быть возможно. Так быть закономерно. Есть равновесие, противовес, баланс. Всё зеркально — право и лево, жар и холод, добро и зло. Тьма такая же часть природы, как и свет. Без неё Любовь оборачивается скукой, льётся приторной патокой. Зло необходимо. Баланс есть результат действия двух сил. Зло нужно для существования добра. Обе стороны стермятся к единому исходу. Выбор стороны — условность. Это Существо — друг. Оно пришло рассказать мою истиную суть. Беспризорник. Вор. Наркоман. Изначально мне задали вектор. Принять его — есть смирение перед волей Бога. Зачем же я перечу своему началу?
Стоит впустить в душу эту восхитиельную тварь сомнения, как весь мир помтунится. Существо полезло глубже и, вот, в памяти Лёшика мелкают ужасающие воспоминания из «Азиума» — тут мальчику ноги ампутируют, там вставляют спицы глухонемым. Таких мученических «камер» ещё много-много — они всё глубже утягивают своими обугленными, серыми руками, хватаются и просят остаться с ними, быть им напоминанием о Живом. Они тянут. А потом демон подхватил своего носителя и повёл глубже в омут мирового зла. «Смотри!» — шепнул зверь напоследок.
Звучание изматывающего баса окрасилось мелодией, стоило Лёше впустить в неё мысль. Стоило мысли стать паникой, чувством, привязкой, как мелодия обрела ритм, монотонный давящий. Лёша увидел их. Демон старательно показывал ему нутро человеческого порока. Пьяных хирургов, которые дрожащей с перепоя рукой и несоображающим мозгом отрезают на простой операции не те нервы и здоровый ребёнок просыпается в полной темноте и безмолвии. Представил ему младенца, которого от скуки и безнаказнности проверяет своим членом доктор — новорождённая плоть такая особенная! Он показал ему, как страдающей от одиночества в своей палате инвалидке, совсем некому рассказать, что застенчевый, не имеющий особого успеха интерн, насилует её до крови два раза в неделю. Они летят дальше и Лёшик видит каждого из оцифрованных цивильностью, прошитых адекватностью, визуализирующих, аффирмирующих, набожных людей с их ебучей этикой, моралью, психоанализами, а, заодно, некрофилией, педофилией, зоофилией и просто задроченностью. Которые не сойдут с места на перроне, когда ты запнёшься об их рюкзак и, упав на рельсы, сдохнешь под поездом на глазах у всех. Которые будут по крупицам указывать своей матери на её ненужность, пока та не покончит от усталости с собой, Которые будут травить ребёнка идеями о реализации своей мечты и откажутся от него, когда он откажется от их плана. Которые после всей этой херни придут домой, откроют свой новомодный Мак, который, в принципе, им нравится, но был бы куда эстетичнее с чёрной полосой посередине, и будут с пеной у рта спорить в комментах о том, что мотивация это уже не модно. Они спускаются ещё дальше, и Лёша видит, как под сапогами нацистких гнид разлетаются черепа. Гнид выводят, но гнидство залезло в головы, и теперь уже налысо бритые славяне изголяются в мести за дедов, а, между тем, и в изощрениях над всеми, кто другого цвета или ради прикола над кем-то ещё. Увидел мусаров, (да, в аду тоже есть не менты, а мусара) которые запускают тебе в очко грушу, лампочку или металлическую стружку, ну, просто потому что никто же не узнает. Просто потому что тихий грех не сущестует — существует лишь то что заснято на камеру.
А потом музыка стихла, и Лёшику предстала жалость. В её измученном, озлобленном облике. Он увидел хорошего парня Сашу. Молодой, ещё и сорока нет. Саша потерян и так испуган, что глаза его полны блеска безумцев, а сердце преисполненно дикой веры. Да, Саша верит, что он урод и до смусшествия кричит на себя. Настолько громко, что заковывает себя в стальной намордник бескомпромисной догмы быть в рабстве у Бога. Лёшик хочет понять каждый мотив Саши, зачем же он так кричит на своё чудо жизни? Смотрит дальше и видит маленького Сашу. Ему шесть лет. Мама недовольна им — он разлил молоко на стол, а она только что выстирала скатерть. И её крик, её укоры, её пока ещё неосознанные им обвинения звучат всю дорогу, пока мальчик бежит от корридора по лестнице подъезда до улицы. И дворовым так весело, что мелкого Сашка; опять облаяли — «Да его даже мамка задрочила, мы то уж не устоим!». Этот издевательский смех повсюду. Дети, как и родители, бывают жестоки. Проходит время, но не боль. Саше двадцать. Он вновь чувствует привкус одиночества и несправедливого укора — он просто родился таким, он просто сынок, который прибежал со двора и хотел попить, он не виноват в мирской злобе и опостылевшей неудовлетворенности мамы. Зачем его обижать? Зачем обижать людей? Зачем обижать детей? Он не понимает, он растерян, он уязвим, он беззащитен. Его руки дрожат, а эта женщина в академической одежде так верещит, её высокий неуёмный голос раздражает его трепещущееся сознание. Он снова хочет бежать от того маленького беззащитного Саши, каким он был. В этот раз в руке его что-то тупое. Оно не разрезает плоть, оно разрывает её по-живтному грубо. Оно разрывает его страх, как разорвали его беззащитную доверчивость миру. И эта женщина, сколько же, сука, от неё шума! Но, вот, она уже лежит на грязном полу университета, который стал её последним пристанищем. Наконец, она прекрасна. Наконец-то он видит красоту безмолвия. Её тело так естественно в этой позе. Да, так она намного красивее, как срезанный цветок, что издаёт последние ароматы жизни. В смерти столько грации и изящества!
Проходят годы. И перед ним уже пять женщин. Потом восемь. Им всем нужно показать красоту покоя. Он уже не тот «случаный» Творец, он «оживляет их оболчки, которые они сделали мёртвыми своей жизнью». Делает надрезы на их телах. Сначала грубо, как тесаком, но мастерство хирурга приходит с годами. И вот уже «Кровавого ювелира» боится весь двор. Весь район в страхе. Вся Москва горит встревоженными голосами по новостям. А, может, о нём и кино снимут потом? Жижикин? Не-е-ет, этот слишком лощёный. Пожалуй, Смоляков, да. Это то, что надо! Но для такой известности требуется постоянство и преданность. Преданность и постоянство. Голоса этих крикливых женщин возвращаются, их становится больше. Они внутри. Саша убивает чаще, работает изощрённее — прекраснее. А они, ****ь, не проходят! Они такие шумные. И этот бас внутри всё время «бу-у, бу-у», этот вкрадчивый Дьявол! В панике Саша заглядывает в зеркало и там Лёшик видит отражение себя. Другого. Не такого худощавого и с большим носом, но себя. Он замирает на миг. И дальше… Саша так не может. Он уже устал. Он хочет покоя. Он выкупает тишину в обмен на душу. И всё проходит. Сразу. Становится так тихо-тихо. Ни единого звука. Саши нет. На скамье подсудимых пустая оболчка. Дайте ей пожизненное, и она бесполезно сгниёт в камере. Так для протокола. А ведь такой талантливый парень Саша был! Поступил в художественное училище. Какие прекрасные пейзажи он рисовал! Как женщин уважал, как жизнь любил! И как весело он смеялся тогда, когда с друзьями впервые в горы пошёл!
Чудо изгажено. Тишина Сашиного мира растревоженна навсегда. Как и жизни тех беззащитных женщин, что радостные, возвращались домой со свежими кексами из любимой пекарни неподалеку от дома…
Ритм смолк. Вязкий, размытый бас угасших воплощений стал почти не слышен. Шквальный ветер затих. Как ты допускаешь такое, Боже? Это всё — Ты? Что ужас миров Твоих? Тишина скрыла пещеру. В тишине ответов больше, чем в самых изысканных мелодиях.
До Лёши донёсся голос. Ласковый, согретый любвью и нежностью. Нет причин наполнять смыслом страдание. Словно глубокую рану коснулись струи тёплой воды, вымывая грязь и гной. Стало легче. Лёша ощутил смирение сродни покою. Он не мог осознать мирской ужас, но он уже не был в его цикле. Он стал за его пределами. Ужас поглощал других, тех, кто готов его принять. Лёшу же он не знал, а потому Лёша перестал знать его. Без боли, без терзающего негодования Лёша смотрит на Сашика, на его искалеченных жертв — и он спокоен. Он принимает мир, а то, что не может постичь оставляет, позволяя этому быть непонятым.
Спасены дети Божьи и оберчены покинувшие храм его.
Всё покрылось умиротворением, как цветами покрывается время.
Словно истерзанная безжалостной войной земля устало дышит дымом и прахом войны, так дышала душа Лёши. Вот только разломы не затягивались и болели они не меньше, но привычка их притупила, как и многое в жизни. Привычка помогает пережить самые горькие потери, и здесь она тоже справлялась.
Дни сменяли друг друга. Жизни перемещались из одного слота в другой под гулкий грохот сменявшей их машины. Каменный демон таращился в мир глазами неведомого, стоявшего за его формой. Лёша смотрел в него, видел его безжалостную маску. Различал рябь электронных помех на проекции реальности. Он с осторожностью приглядывался к этому Существу. Оно его не трогало больше, и Человек стал беспечен, всё глубже проваливаясь в ощущение безопасности. Стены его кельи начали расширяться, теряя очертания, как вдруг внезапный и резкий рокот встрепенул мирную гавань, вспугнул со своих местечек дремавших чаек и растрепал паруса кораблей. Нагло и грубо звук пробил невинное влагалище ещё нежной плоти и так же бескомпромиссно им насладился. Сделал это жёстко. Он разорвал лапами всё, разодрал и обосновался там, уверенно заполнив пространство. Иди ты на *** со своим Господом! Существо дробило защту, выбивало ставни и сносило двери, пока не доберётся до самого скелета. Достигнув же каркас, оно не уничтожало своего носителя, оно говорило — «я твой друг и вместе мы неуязвимы. Мы покорим боль и станем величайшим воплощением силы на Земле». Оно заменяло тебе хребет. Растекалось по связкам. Вписывалось в ДНК и отключало ограничитель. Оно завораживало. Оно замещало твою слабость. А когда ты был запрограммирован, оно кричало: какого *** ты замер? Оно крушило позвоночник неуверенности и нерешительности. Всё обращалось в миф. Сомнения? Да пошли они в ****у, доморощенные, ленивые хуесосы! Ваш мир ****ец как прогнил, и мы снесём его! Если это ваш Бог, то это хуёвый Бог! План его — бесполезное оправдание, мёртвый свод законов на расспыающейся бумаге. Нахуй оправдания! Нахуй такой мир! Нахуй такого Бога! Несокрушимой верой, сметающим пламенем Существо ворвалось в Лёшу. И ужасен он стал в намерении быть Богом. Сырой первородный гнев — вот кем явился Лёша. И он жёг! О да! Сколько же их! Педофилов, мусаров-садистов, халатных врачей-долбаёбов, инфантильных шлюх, безответственных водил, физруков-растлителей, нарков, просто оленей — всех тех, кого Сущность ему показывала. Да, они горят так ярко. Это только сначала вонь крови и вид кишков отталкивает, а потом ты вгрызаешься глубже, ты дробишь суставы, ты разрываешь сухожилия, и ты очищаешь. Ты стираешь грязь, ты испепеляешь то, что быть не должно. Ты докажешь Богу, какой он ублюдок! Ты пишешь иной мир. Нахуй жечь! Ты собираешь их всех — этих шлюх, долбаёбов, обдолбышей, психопатов — в одном месте. Ты просто создаёшь здоровый маятник, раскачиваешь его, и они сами идут на зов ритма. Они думают, что идут на зов музыки, которая раскрывает их душу. ****ь, как можно раскрыть то, что ты проебал? Ловушка захлопнулась. Тебе больше не надо отлавливать их по одиночке. Нужные сами придут на зов твоего ритма. Просто закачиваешь их химией, и их моторы лопаются к хуям. Геноцид массового действия. Убивает дисфункцию в зародыше. И поколение у таких уже выродится врядли. Мёртвые отроки не родят живую плоть. Нахуй всю эту возню с ритмом! Ты просто создаёшь колоссальную сеть и заражешь её вирусом мышления, и они уже сами себя изживают. И тебя более не остановить! Ты же Бог, а Бог есть ВСЁ и ВСЁ необходимо очистить. Необходимо изничтожить эту заразу в самом её зачатии. Корень изврата — трусость. В небытие их! Сперва слабых, потом несостоявшихся, потом некрасивых, потом несогласных. Ты покрываешь Империи пеплом. Ты выводишь идеально чистое общество. Общество, где нет страха, а значит сомнения. Где есть чистейшая, непоколебимая, фанатичная вера в Бога, а Бог — Ты. Ты доказал это. Слышишь, Отче? Ты не справиля. Я — да! Для слабаков — тиран, но слабаки сдохнут, а тебя увековечат. И лишь твой первородный гнев выжигает заразу в их умах. Ты так часто дышишь, и сердце стучит дико. На руках грязь и сажа. Какая-то липкая мерзкая субстанция — смесь крови, испуга и заблуждения. Столько трупов вокруг. Даже цветы мертвы. Странное ощущение. Почему мир дышит так тяжело? И почему я не ощущаю радости… Лёша замер. Он не хотел убивать радость. Не хотел убивать настолько… Он обещал, что остановится… Его друг, даровавший всесилие, был уже рядом. Уже отрывал от Человека куски.
Тебе не смыть это. Теперь поздно. Нарушено слишком много множество сокроментальных канонов. Необратимость, хех. Уже не смыть. В царство Божье нет входа тому, кто выбрал пресечь его грань. Осталось единственное, что можешь ты сделать. Пожертвуй себя. Чистейшее отрешение от своего Эго — это жертва достойная. Просто пристрели себя. Освободи людей от страдания. Сделай единственное верное в этом стечении.
Лёша застыл. А потом гнев его взлетел до пика Вавилонской башни — так он возненавидел себя, как величайшее воплощение слепоты. Музыка зла звучала на максимум внутри него. Лёша возненавидел в этот момент самое своё начало. Возжелал изнечтожить, испепелить себя до тла, лишь бы не ощущать жгучее пламя оказавшегося пустышкой тщеславия. Вон оно, теперь валяется в грязи. Никому не нужное Величие. И заклокотала в нём ярость. И метался он в клетке самого себя. И рвался из оков обезумевший гнев. А вырвавшись, сжигал он всех — больных, извращённых, растлённых, заблудших, ну а заодно и невинных, и непонятых, и растерянных, да просто попавшхся под руку. Жёг он евреев, чернокожих, армян, азиатов, славян, нечестивых, поедающих свинину, носящих красный цвет, мыслящих цифрами, видящих в ультрафиолете, молчащих во лжи и вопящих в правде. И старадали они, как страдает он. И бежали они, но спрятаться было негде, ибо гнев так велик стал, что выжигал всё без остатка, а когда находил укрывающихся жёг вдвое — в поколение, в перерождение, в последовательность воплощения проникал, а потому счастьем было умереть быстро и стереть из себя его ужас. Но так сильно отпечатывался гнев, что, даже переродясь, они помнили. Они не знали, почему, но носили в себе призрачное ощущение некоего зла, и жили они тихими, осторожными, недоверчивыми. Непонятно почему боялись огня или не любили язык войны. Уединялись в лесах или не могли выносить любой формы жестокости. Многие из них совершали самоубийства, не дожив до двадцати. И оставался их талант закопан глубоко, покуда Колесо переождений не стирало их испуг окончательно, и их душа не расцветала вновь.
Он принялся выжигать себя. Он стал убивать в себе Бога, трусость, нерешительность, малодушие, некрасивый нос, короткие руки, блископосаженные глаза, он резал себя и кромсал со всех сторон, вырезал то, что дорого и что грело, стирал память и визжал, покрывая землю искрами от крика Вселенского страдания. И весь мир страдал вместе с ним, оплавкивая те куски счастья, которые он втаптывал сапогами в слякоть. Так он становился Сашей.
Лёша стоит один на вершине Земли. Планета, покрывшася пеплом, смрадом, гарью и мучением преисполнена к нему сострадания. Холодные, утратившие цвет небеса размазаны в грязную полоску. Земля, вывернутая нутром наружу, растерзанная и искалеченная, была ещё тёплой после тысячелетней боли. Тело природы гудело и стонало. Ни одного живого ростка уже не осталось. Рек тоже. Лёша выбегал на выженные им, вспыхивающие степи, но не было там ничего, кроме пустоты, кроме смерти и глухого кашля, ставшего удушьем планеты. И крик его не слышен, потому что некому его слышать. Единственное, что он мог уничтожить — он сам. Его друг, его умелый демон, плавно отделился от него. Самодовльно ухмыльнулся и расправил плечи. В его как будто живых глазах играл искренний интерес — что же этот Человек будет делать теперь?
Его хриплый вязкий голос растёкся по зеркалам мира.
Ну что же друг мой, этот шедевр великолепен, но он будет неполным без последнего штриха. Уничтожение тотальное. Совершенное. Уничтожение самой формы себя — как символ полного посвящения делу. Самоотречение не во искупление, во имя баланса, который станет совершенным. Теперь же восстанови его и тем соедини грани гармонии.
И в грязи, там, где раньше блистало его самолюбие, как будто бы всегда здесь и лежал, Лёша заметил пистолет — пожалуй, идеальное орудие смерти. Демон радостно воспарил и обнажил свой звериный оскал в предвкушении добычи. Да, Дьявол всегда собирает души. Когда апокалипсис проглатывает цивилизацию или же когда просто прогуливается по двору до местной пиццерии.  А душа, от которой отказались высокомереным презрением — лакомый кусок для него. Такой выбор открывает тоннель в понимание антигармонии и того, что лежит за её пределами. К Ничто. Дьявол с любопытством наблюдал за Лёшей, ставшим его любимой фигуркой в этом мире, где имя его звучало Рамзес. Какое чистое тщеславие, какой удивительный запал эгоизма, какая непоколебимая ярость. Это был гений, обличённый в тёмные шелка. Лёша вспомнил его. Он посмотрел в лицо своему демону взглядом мечущимся, теряющим опору. Духа не скрывал ликования от того, что на этот раз баланс будет выбран в его форме.
Не сопротивляйся же, друг мой. Прости, но совсем уже не имеет значения, что ты сделаешь со своей жизнью. Осмотрись — эта пустошь, эта смерть, это горе — всё это мой лик, и мне ты принадлежишь. Не убив себя, ты не изменишь ничего, а, убив, завершишь шедевр. Наш с тобой. Который мы столь старательно писали всем твоим существом. Заверши его так, что поколения новые, которые зародятся после, почитать тебя станут за Силу. Поверь, сумеют отыскать заряд твой. Переступи за грань и увековечь себя не в седом забвении, а в истинном величии!
Лёша сидит на уставшей пыльной дороге. Его немощные пальцы скрючились от старости. Лицо стало серым от пепла и гари. Волосы растрепались. Без спешки, обречённо он вкладывает патроны в обойму. Щелчок. Готово. Он встал и направился к финалу своего заблуждения. Босые стопы ощущают лишь сухой песок. Впереди, по ту сторону обрыва, растянулась линия Бесконечности. Лёше показалось, что мелькнул луч. Донёсся через Вселенную, через проекции миров. И уже знакомая мелодия ненавязчиво зазвучала, как робкие капли дождя, касающиеся вековой засухи. Мелодия, которую узнал он в одинокой келье пред лицом своего демона, написанного камнем. Она преисполнена сострадания и милосердия. Так льётся чистая Любовь. Материнская. Которая не делит сына на Человека и Убийцу. Которая не отвергает. Всё та же женина, что была с Лёшиком всегда. Она смотрела на него взглядом, что отменяет страдание, превращая всю земную тяжесть в сиюминутный сон. Её прохладная рука коснулась его раскалённого лица. По щекам тирана потекло раскаяние. Демон зашипел. Но не мог он накинуться на неё, ибо это означало бы ему погибель. Уничтожение, столкнувшееся с отрицанием, обречено стать ничем или обернуться созиданием, что для него равняется смерти. Лёша потерянно застыл промеж двух начал.
- Уже ничего не вернуть, — прошептал он, но пистолет предательски выскользнул из рук и упал в грязь.
Она же была всепреданно уверена в нём.
Смотри.
Её голос ручьём побежал, стирая всю злобу мира. Она подвела тирана к краю обрыва. И только сейчас он понял, что уже минут десять как щурится от сильного света. Мгла становилась новым днём.
Видишь? В этот раз тут восход. Ты — более не твой грех.
Посреди пылающей пустоши послышался тонкий аромат. И в лучах молодого солнца проступили изящные цветки сакуры, лепестки которых подхватил ветер. Говорят, что цветёт она теперь каждый раз, когда кто-то роняет слёзы раскаяния.
Видишь, как преображается мир? Позволь себе простить себя. Позволь себе любить себя. И там я тебя отыщу.
Лёша больше не слышал её слова. Реальность стала для него ничем. Его не трогал холод. Его не терзала боль.
Лёша заметил свой первородный грех, который таскал на привязи уже множество странствий. Великое тщеславие оберрнулось забытием.
Он простил себя. Он стал свободен от своего греха.
И всё стерлось в простоте детского смеха.
Он ощутил крупицы песка и острые камни, впившиеся в колени. Он увидел, что по-прежнему стоит перед древним демоном. Лёша по-детски заткнул уши пальцами от его мелодии и просто раскачивается из стороны в сторону в собственном танце. И не слышно зла больше.
Так просто.
;
*     *     *
Лёша сидит на старенькой кухне. Как же всё достало! Соседи — твари, коллеги — суки. Все эти люди вокруг ни о ком, кроме себя не думают. Всю жизнь в этой серой хрущёвке. С утра до ночи. А толку? Окна деревянные. Шторы лет десять не менял. Он просто сидит в центре на облупившемся стуле. Грязная мойка, семейники, волосы отросли, борода, носки-то какого ляда натянул! А, отопление почти не греет. Опять плохо топят. Или трубу завоздушило. А деньги-то берут. Скот. Перед ним плита. Газовая. Старинная коричнево-белая с обгоревшими комформками. Привет из советского прошлого. Родился называется. Кому-то небоскрёбы, а кому-то с утра до вечера херачить в чёртовом КБ за вот эти двадцать пять квадратных метров. Двадцать пять метров! Плевок в лицо человеку. Сейчас будет 23:00. Опять в кровать, снова с утра просыпаться. Всё по кругу. Зачем это? В небольшой кастрюльке без крышки вода кипит сильно так. В ней неистово визжат и корчатся от боли яйца. Тёмные, налитые, бьются друг о друга и пытаются выскочить из агонии. Звук достигает пика и режет слух. Лёша зажмурился, закрыл уши пальцами, пытаясь проснуться от этого унылого сна жизни.
;
10. ТУДА, ГДЕ ВОДОПАД РАЗБИВАЕТСЯ О ЗЕМЛЮ
Вечный кочевник очнулся от сна-наваждения. Он снова наедине со своей кельей. Реальность свободного течёт сквозь него.
Лёша всё так же стоит на коленях перед лицом своего покаяния. Его уши зажаты. Он врос в эту пещеру, как врастают с годами в оболочку своего Я. Одежда и кожа его покрылись пылью, песком и откуда-то взявшимся пеплом. Стали выцветшими и уставшими. Чуть не стал живым изваянием. Осторожно, опасаясь повторения ужаса, который захлестнул его, Лёша разжал уши и открыл глаза. Казалось, они тоже подёрнулись каким-то седым туманом, который лежит тут повсюду. Странник моргнул, и туман рассеялся. Вернулась ясность. Он снова был в сознании. Мужчина осмотрелся, вспоминая, где он. Всё пришло к равновесию. Тишина, умиротворение, покой. Пещера молчала. Её стены не гудели. Не дрожал пол. Ниоткуда не сыпался песок. Всё утихло под вековечным слоем времени. Странника окружала та же самая другая пещера. Тот же камень, но отшлифованный. Тоже пространство, но не напряжённое. И всё та же гранитная рожа. Но более нет в ней страха. Она потеряла своё колдовство и не была уже произведением тесарного искусства, даром тёмным Богам. Обыкновенная старая статуэтка. Заметив ее, Лёшик неприятно поморщился, будто обжёгшись.
Парень не смог бы сказать сколько времени прошло. Может, он стоял так несколько часов, несколько лет, несколько жизней. Он неторопливо повернулся в одну сторону. Потом, кряхтя и скрипя, как несмазанная телега, в другую. Без спешки изучал оболочку, в которую попал. Провёл ладонью по лицу. «Борода-то, густая отросла!» Усмехнулся. «Долго же я тут пробыл. Пора выбираться». Он попытался встать, но, забыв, как это делается, не смог. Накренился и нелепо плюхнулся на бок, как громоздкая, неуклюжая панда.
Теперь Лёшик лежит на боку и смотрит в изгиб стены. Его взгляд размеренно прогуливается по многовековым залам, что из шахт давно уже стали храмом, таящим безмолвие целого мира. Страх и ужас поколений остался внизу, подобно загнанному клокочущему демону, а потом и вовсе забылся, стёрся под множеством слоёв сущего. Всё выметается, всё проходит, достаточно правильной пропаганды и времени.
Куда идти Лёша, не знал. Он понимал, что пребывание в чертоге из камня более не принесёт ему ничего. Зло умерло. Но всё равно, зло. Как мёртвый, ужасающий спрут — он уже не тронет, но гигантская туша его по-прежнему вселяет страх. Геометрия стен, шероховатости пола, трещины на потолке. Пожалуй, впервые за долгое время узник увидел келью целиком. Не отдельный кусок, выхваченный испугом, а всё её тело. Ужас, некогда наполнявший пещеры, прорисовывался только во мраке загадки и леденящем холоде зимы. Сейчас же, при отсутствии атрибутов, её составляло неинтересное, безжизненное пространство, из которого нужно выйти, чтобы не стать пылью его праха, молчанием его забытья. Вот так просто рассыпался страх, как долгий миф о могущественной державе, которая лопается мыльным пузырём, стоит запустить по её каналам новую религию. И тогда величественный язычный мир падёт перед лицом набирающего силу христианства, и непогрешимый Союз рухнет перед лицом надвигающейся демократии. Бродяга увидел суть этого процесса слишком ясно, чтобы проявлять к нему заинтересованность. Так же как вспомнил и самого себя до столь точных деталей, что и тело оказалось не более, чем сосудом и память стала не более, чем инструментом отчётности. И не было там имени, не было рода, как не было ревности и желания, боли и страха тоже. Человек стал — мир. И был при том ничем — крошечным зарядом великого Всего и великим Всем своего незначительного Ничто. Он ощущал сырость камня, впитавшего соль моря, знал корень мучений и видел причину счастья — в этом моменте он стал чист, как дитя Бога в момент сотворения. И свитера не было на нём, как и прошлого не было на нём. И был он свободен от неволей. Всех враз. Его страдание высохло, как высыхает от росы благодарная земля под заботливыми лучами солнца.
Лёшик неловко попытался стряхнуть с себя пыль, словно забыв, как работают руки. Вроде, удалось. Он попытался встать, но за много лет бездействия ноги его атрофировались, и он посчитал, что не может их использовать. Человек не ощущал ни тревоги, ни волнения, ни сожаления по этому поводу. Он оказался в том сосуде, в котором оказался и пользовался тем, что есть. Не привередничал. Произнося многозначительное «хм», в котором отражался некий исследовательский интерес к происходящему, он перевернулся на живот и пополз к выходу.
Наверное, когда ты пробуждаешься от пятидесяти жизней сна и приходишь в своё истинное состояние создания, когда ты уже со всех сторон разглядел, как может преломляться твой заряд у кого-то может сложиться впечатление, что ты думаешь в такой момент о чём-то непостижимом, но всё, о чём думал сейчас Лёшик было: «Руки, как же это удобно! Какое это гениальное приспособление! У них такой превосходный дизайн — простота плюс функциональность. Надо же! Ох-хох-хох, они ещё и сгибаются в пальцах, в локтях вращаются! Матерь Божья! Просто невероятно. А сколько же ими можно делать! Они могут возводить дома и ниспровергать правителей, могут стать наслаждением в прикосновении к любимой и орудием ужаса в причинении смерти. Бесподобное творение!»
Лёша ещё раз восхищённо осмотрел свои кисти, локти, плечи, повращал ими, проникаясь сутью движения и выполз из пещеры. Просто взял и оставил её.
Прав оказался старец — он нашёл свой выход.
*     *     *
Лёша вылез наружу. Будто бы чёрный гадкий океан наконец выплюнул его — так хорошо ему стало. Некогда пугающая дыра, что зияла глубокой язвой на теле уставшей горы, теперь стала пустой банкой, где ничего интересного, кроме бесполезного дна. Странник оказался на краю холма, покрытого шелковистой травой. Настоящий ковёр после жестокого камня. Повеяло беззаботной прохладой. Перед ним раскинулся целый мир, что захватывает своим простором. Послышалась негромкая мелодия.
Evora Cesaria — Sodade.
Странник наблюдает всё со стороны. С молчаливой отстранённостью. Тут так по-домашнему просто, будто оказался в спокойной лесной гавани, на руках у заботливого мира. Отодвинул каменную плиту и открыл себе Вселенную. Мудрость наполняет корни деревьев. Юность смеётся в их листьях. Полы зелёной одежды рассыпались по земле. Лёша смотрит радость и лёгкость. Мощный горный водопад в дали. Шум его так приятен для слуха. В водах его успокаивается рокот мирового негодования и гул миллионов желаний. Такая милая нелепость — жизнь — обернулась простым свойством, которое отменило всё уравнение. И жизнь текла, переливалась и расцветала, а Лёша сидел на краю утёса и наблюдал за шумным гуляньем.
Мелодия завершилась.
За ней показался склон, что плавной линией огибал небольшую горку, похожую на спину слона и уводил туда, где водопад разбивается о землю.
Путь кочевника продолжился.
;
*     *     *
Уже почти километр склона оказался позади. Лёша упорно полз. Земля стала жёсткой и пыльной, а поскольку испачкаться странник не боялся, то и огорчаться у него не было поводов. Лёше показалось, что он услышал мягкие шаги где-то впереди. Он не боялся, как будто позабыл об опыте прошлого и рассматривал что же высыплется на него из песочницы пространств. Его влёк интерес узнать, кого ещё можно встретить здесь, кроме него самого.
Неторопливые, размеренные шаги не выражали никакой спешки. Кто-то определённо прогуливался. Прошло ещё немного времени, прежде чем они поравнялись. Первым, что увидел Лёша, который не обладал на тот момент навыком прямохождения, была пара босых ступней — смуглых, жилистых и загрубевших. Их прикрывали полы длинного одеяния цвета бархатной ночи. Очевидно, прошедшее не один десяток странствий, но вполне опрятное. Лёша устремил взгляд выше по кисточкам золотистого пояса и крупным пуговицам, напоминавшим пробку бутылки. Широкие рукава скрывали худощавые руки, такие же сухие, плотно обтянутые кожей. Правое запястье незнакомца обхватывала простая чёрная нить. В левой руке он сжимал изящный посох из редкого дерева, украшенный резными узорами птиц, лепестков и неизвестных Лёше символов. Олицетворение грации и силы одновременно. Лёше привиделось копьё, но, видимо, это был какой-то сбой из прошлого, потому что видение мгновенно улетучилось. А после Лёша узнал своего старого друга из многочисленных жизней. Его шелковистая борода тонкой струйкой волос сбегала по груди, заплетённая к низу в косу. Она стала более опрятной и более седой. А вот брови по-прежнему торчали в разные стороны, точно дикие кусты. Немолодое лицо испещрено морщинами, как испещрена вековая телячья кожа, впитавшая память древних знаний обёрнутого в неё фолианта. Он сочетал в себе глубочайшую собранность и полнейшую спонтанность, подобно самой жизни.
С такой приветливой улыбкой старец наклонился к ползущему страннику, будто мудрый ворон к наивной гусенице и с удивлением детской простоты рассмеялся:
- Лёша, что же ты, забыл о том, что можно ходить?
И тут парень, словно бы вспомнил какую-то милую нелепость, абсолютно легко поднялся на ноги и радостно проговорил:
- Ой, и вправду, что это я?
Так, они двинулись к водопаду вместе.
Как оказалось, склон обернулся подъёмом. Хотя, если наблюдать его сверху-вниз, то подъём был склоном — как и многие вещи в этом мире, ответ зависел от угла, под которым ты смотришь. Спина каменного слона встретила молчаливым любопытством двух неторопливых путников, которые могли позволить для своих прогулок всё время мира. Лёша с удивлением заметил, что в этой естественной тишине ему достаточно только подумать, чтобы старец тут же услышал его мысль, но тот всё равно, отвечал раскрывая рот, хоть это и не было обязательно. Наверное, по привычке — Лёшиной привычке воспринимать общение таковым. Внизу уже всё более отчётливо ощущалось свежее дыхание водопада.
- Я рад, что тебе удалось отыскать себя здесь. — проговорил мудрец.
Лёша рассеянно посмотрел на него, словно не расслышал мысль.
- Я рад, что нашёл тебя. Тут. — добавил он после некоторого молчания, как будто место их встречи имело значение.
Лёша кивнул. Он подумал вслух.
- Интересно, ты ходишь вверх и вверх, и вверх, а потом снова вниз множество воплощений подряд. Как ты не устаёшь?
- Тут можно пройти одну тысячу миль и ощущать первозданную лёгкость, а можно сделать шаг и испытать усталость, словно ты спустился в мир людей. — пояснил старик — Всё зависит от того, как ты позволяешь себе смотреть реальность. Какой угол выберешь.
- Выберешь… — растерянно проговорил Лёшик — А если ты оставил это свойство?   
Старый знакомый внимательно присмотрелся к приятелю и с добрым прищуром заметил:
- Я рад, что ты снова узнал меня. Ты тут уже был, помнишь? На этой самой дороге был. И в снег, и в слякоть, а в прошлый раз листва лежала. Ты стремился увидеть, сокрытое в листве? И вот теперь увидел.
Сокрытое в листве. Фраза повторилась, как в тумане. Лёша потёр лоб. Старик настойчиво напоминал ему какую-то главу из книги его собственных жизней.
- Ну ничего, — улыбнулся он — Это свойство придёт, когда тебе нужно будет, так же как уметь ходить.
Лёша потерянно осмотрелся.
- Совсем не могу овладеть памятью.
- Ну а как ты хотел? Погоди, повремени. Не у всех после Жернова восстановление происходит моментально. У тебя и так-то всё даже очень скоро. После стольких перерождений ты весьма быстро обрёл себя.
- Другие сюда тоже ходят? — задался мыслью Лёша — Где же они?
Проводник кивнул.
- Те, кто миновали Жернов, как ты, — попадают сюда. Одни проводят в его кельях сотни лет, другие меньше, хотя время тут неведомо… Каждый раз я собираю вас в путь, только вы это не всегда помните. Жернов создан, чтобы счищать стружку миров, которые предшествуют этому. С ней сюда не попасть, как не попасть в океан, не имея плавников и жабров. Не всем удаётся справиться с тяжестью, налипшей в прочих воплощениях. Кто-то цепляется за обладание, кого-то сжигает похоть. Это серьёзный процесс, Лёша. Пройдя его, дух трансформируется. Попадает в иную форму себя, лишённую тех, бывших понятий. Порой, да, Жернов зачищает слишком глубоко. Побочный эффект, что уж тут поделать.
- Сколько же это людей! Должно быть у тебя много работы!
Старец искренне рассмеялся и смеялся так долго, что Лёше и самому стало весело.
- Тут всё иначе устроено, — пояснил он — Есть я, но я есть в бесконечном множестве проекций. И вот прямо сейчас моя мысль растекается на триллионы форм в степени миллиард. И есть ты — прошедший Жернов и нет. И в каждой форме мы с тобой воплощены. Нашедшие друг друга после твоего перерождения и нет. Когда же все воплощения обретают покой в одном — рождается Бог. И есть миллионы душ, и у них миллионы рождений, и все мы встречаемся и не встречаемся одновременно. Единственное отличие в том, что ваша сборка такова, что вашей памяти всё приходится стирать. Вам так надо, иначе вы будете помнить свои прошлые миры, находиться в них, и не попадёте сюда, а наша — Хранителей — вмещает больше. Когда же Ваша душа достаточно облегчена от прошлого, она готова стать новой — Хранителем или чем-то ещё. Зависит от изначальной сборки.
- Что же — Я? — задумался Лёша — Если его так много. И оно такое… бесконечное.
- Я — это всё, — пояснил старец — Я — это Бог, и он вмещает Жизнь. Не твою и мою, а целое, неделимое течение Жизни. Через Я Бог себя познаёт и обретает, в тот момент, когда душа обретает себя. Когда же душа себя теряет, её покрывает мрак, и она себя не видит себя. Тогда Бог забывает, кто он. И ты забываешь Я.
- Получается, что души разными бывают? Как ты сказал, разной сборки?
Мудрец повёл рукой, словно бы трогая реальность.
- Душа — это особая форма материи, Лёша. Она мотор, чистая энергия. Она оживляет биологическую структуру и делает осязаемыми мыслеобразы. Представь, из ничего, из сиюминутной искры внутри женщины зарождается Жизнь. Из эфемерной идеи, возникшей в сознании, вырастает Цивилизация. Душа необыкновенна. Она творит миры. Она же — часть Бога, а потому стремится в его сады. Но есть многое, прежде чем она достигнет своего назначения. Сначала душа — это сырой мотив, как твои друзья, которые вели тебя сюда. Чтобы материализоваться, им надо понять свойства реальности, взаимодействия энергий и осознать форму, которую они готовы обрести. Так, они изучают всё окружающее, а значит, себя. Пока они способны на один вид энергии. Это может быть радость или гнев, мир или разрушение. Им требуется изменить свою настройку, чтобы сочетать в себе различные свойства и обрести чувства, что для вас абсолютно естественно. Такие души одноразрядные, им нужно поймать направление, которое позволит им воплотиться. От того они любопытны и дружелюбны. Им не то чтобы требуетесь вы, как спутники, их по свойству сборки к вам влечет, как цветок к солнцу. Затем они превращаются в прекрасных детей, приходят в мир ощущений и начинают трансформироваться, до тех пор, пока не обретают форму иную. Точно так же вам надо изменить настройку, чтобы попасть сюда. А потом… — он задумался — Я не знаю, куда потом. Может, напрямик к Богу, а, может, в иные миры последующего порядка. Весь этот процесс — ковка души до тех пор, пока она не станет вмещать в себе Мудрость, Любовь, Созидание и всё то, что составляет Бога. Каждого влечёт своя сторона, та по отпечатку которой он сотворён. К ней притягиваются прочие частицы — многое липнет, что отяжеляет. Когда души куют, эмоции летят, обиды, боль, разочарования. Много, кто в этом запутывается. К ним пристаю всякие паразиты.
- Но те, кто пристают, паразиты, они ведь тоже дети Бога? Ведь они — жизнь.
- Всё — дитя Бога. Бог — дитя. Но не всё готово стать им. Например, в мире, который ты помнишь последним, там есть то, что зовут влечение, страсть. Это прекрасное, удивительное чувство не сразу даётся. Ребёнок не может возжелать Женщину. Если ребёнку рассказать про секс, он не поймёт. Плоды зреют в нужное время. И в ответе на твой вопрос тоже самое, только прогрессия иная. Огоньку жизни, воплотившейся в паразите, нужно созреть. Вот, разные миры и достаются. В каждом свои свойства. Где-то есть эмоции, гравитация, где-то атомы превращаются в чувства — душа плывёт по кругу потом по спирали и в другие формы измерения реальностей. Их геометрические формы обусловлены направлением души. Они складываются в цикле круга, бесконечности восьмёрки или устремлённости конуса. Как вообразите, так и будет. Понимаешь теперь Чудо души? Она творит то, в чём измеряются реальности. В людях, в тоннах, в толщине, в Х и У, в Альфа и Бета. Она сама прокладывает себе дорогу. И другим заодно.
- Если так, что же индивидуальность? Если мы всё и вмещаем друг друга. — Лёшик озадачился.
Старик опять просто рассмеялся.
- Это весёлая, добрая игра. Есть много метафор. Про дерево, у которого восхитителен каждый лист, а вместе они составляют единый организм. Про кристалл, где каждый кусочек своей собственной формы, но является им по свойству. Мне нравится сравнение с океаном, попав в который малое становится всем. Каждая капля уникальна, и она может менять облик замутняться или сохранять чистоту, но это всё тот же океан. Вернувшись в него, она останется собой и станет им. Это и есть одна из мудростей Бога, которую молодой душе предстоит вместить. Всё взаимосвязано и, вместе с тем, по себе. Тронешь одну нить, заиграет всё полотно — все звёзды и мотивы Бога. 
- Здесь и вступает свойство выбора?
Проводник кивнул, сворачивая в след за тропинкой:
- Выбор, мотив, цель — у этого много имён. Часто мотив выбирают за душу, в тех мирах, где есть Система. Для неё это удобный инструмент. Вот, например, твоя душа создана быть маяком. Так уж сложилось. Но, посмотри, как ты преломлялся в каждом воплощении — от бессердечного тирана до вдохновляющего комика. И в любой форме ты нёс что-то людям. Вот, что есть выбор. Он не меняет суть. Чисто; воплощение, не тронутое выбором.
- Так кто же я? — задумчиво проговорил Лёша.
- Это вопрос из Системы. Он необходим для идентификации её основных узлов, чтобы она работала. Кто «Я» не имеет значения. Всё взаимосвязано. Вспомни Жернов. Там ты видел, как справедливость оборачивается яростью всеуничтожения, а похоть пламенем страсти, поднявшей тебя со дна безумия. Это всё вода, Лёша, достаточно научиться свойствам. Мир не стремится вредить тебе.
Человек задумался. Что-то не давало ему покоя.
- Я помню, как увидел, однажды, Тьму. Истинную, страшную Тьму. Люди передавали её друг другу. Для этого они создали специальное сообщество. А когда-то я носил Тьму…
Они приблизились к спуску с горы. Водопад был уже совсем близко, слышалось его журчание и свежесть. Он миллионами хрусталиков разлетался о камни.
- Паразиты, они грибок, — продолжил мудрец — Склеивают разум слизью. Сеть Системы — одна из таких. Там, где ты бродил, в них легко вляпаться. Вот, люди и сходят с ума. Но это пока ещё не Тьма. — тут он замолк, и глаза его наполнились чем-то тяжёлым, словно Вселенную лишили звёзд, оставив одну черноту — Есть Тьма, Лёша, есть. И это Бог. Как и человек, он любопытен. Он познаёт себя через материи. В созидании — умиротворён. В беспокойстве — неукротим. Его тёмное воплощение, где царствует эйфория, обжорство, безумие и слепота… Не приемлет он себя таким, как нутро не приемлет мёртвую пищу, а потому — в вечной борьбе с собой. Надевает чёрный капюшон, зажигает сигарету и ходит по дворам, приглашая души на обед, представляясь Дьяволом. Он смотрит, какая из его сторон — Он. Приемлет себя тёмного — воцарится необузданный хаос. Светлого — безраздельное благо. Приемлет всё — идеальный баланс. И ты, Лёша, прими себя. И ты узнаешь, кто ты, как Бог узнает, кто он в тебе.
Они спустились к водопаду. Вся тьма осталась там, меж скал. Мощный поток стремился откуда-то сверху, смывая остатки того, что тревожило и озадачивало кочевника. Заливистый смех капель разлетался повсюду, и простая радость целого мира захлестнула Лёшу. Стало очень-очень легко. Больше не было поводов пытаться понять всё. В его груди жизнь и этого достаточно.
*     *     *
Лёгкое прикосновение жизни к кусочку реальности расплескалось тут и там. Сливаясь с теплом солнечного света и прохладой воды, оно стало уютным уголком где-то на пересечении Вселенных. Лес дышал. И всё остальное вместе с ним. Природа кипела и струилась. Стоило потрогать её ладонью, как тут же улетучивались воспоминания про изъеденные маркетологами, измученные города, стальные решётки и множественные провода урбана. Сюда старец вёл Лёшу, когда, однажды, решил свернуть и направиться через пещеры великого Жернова. Тогда его подопечный был не готов к лёгкости местного мира. Мог запросто улететь в те измерения, где быть ему не до;лжно, а значит сбиться со своего пути. 
- Я рад, что ты всё-таки услышал, что же скрывается под твоими листьями, — повторил проводник, когда они достигли водопада — Сюда не приходят со своими демонами. Пещера-Жернов для того и разделяет эти пространства, чтоб помочь странствующим. Чей разум кишит паразитами или затуманен бесами, остаётся в мирах простейших форм. Кого-то держит обида. Им воплощаться в случайностях полных холода. Тот же кому удалось услышать Себя, приветствует реальность чистой, без иллюзии. Потому мы с тобой и сделали такой круг. Ну и ещё, я хотел показать тебе принцип воды, по которому всё едино и всё течёт, какую форму задашь — так и будет.
- А что, если я хочу невозможного?
- Ты — Бог. Всё, по-твоему. Невозможно — миф.
- И всё же. — не унимался Лёша — Есть, наверняка, принципы не нарушаемые. Если я хочу их нарушить?
- Так появилась оборотная сторона Бога, ведь нарушение Жизни есть её отрицание. Но я понимаю, что твоё намерение чуть менее губительно. — проводник пропустил Лёшу вперёд — Чего же ты хотел бы?
- Быть тем, чем я не создан быть!
- Это желание, которое ты загадал, выходя из пещеры?
- Откуда ты знаешь?
- Пойдём дальше. — хитро улыбнулся мудрец.
Двое двинулись по небольшой тропинке, которые образовывал водопад. Она уводила к аллее вдоль раскидистых деревьев.
;
11. МАМА-ХАСКИ
- Как ты думаешь, а есть ли полное, безоговорочное, тотальное уничтожение? — спросил Лёшик, когда они сбегали с холма, стремительно покидая царство озёр.
- Да какая разница, есть оно, нет! — прокричал старец отставшему спутнику, будто ему не терпелось увидеть, что впереди и оставить прошли — Ты же есть. И всё тут!
Звуки водопада остались эхом. Солнце окрасило долину в тёпло-оранжевый, напоминавший о беззаботном детстве на каникулах у бабушки. Несмотря на то, что они проделали уже достаточно долгий путь, казалось, что прошло совсем немного времени. Лёша чувствовал себя бодрым и полным сил, как если хорошо выспался. Гуляют ли они несколько минут или целый месяц, он ни за что не смог бы сказать. Привычное материальному миру ощущение свойства времени начало стираться.
- Как странно. Я не успел заметить, когда прошла ночь. — удивился странник.
- Тогда, когда ты забыл, как выглядит утро. — загадочно пояснил старик, словно хотел, чтобы Лёша поскорее отстал от него с болтовнёй и увидел ту красоту, к которой он его ведёт — Ну-ну, — проворчал он по-доброму загородившим путь вязам — Раскинулись, кряги. А ну-ка расступитесь-ка.
И, словно услышав голос доброго друга, деревья послушно разошлись, давая дорогу. И тут же им открылось целое королевство. Казалось, что тут и там порхают крохотные светящиеся существа. Некоторые из них спрятались в траве и высовывали свои овальные мордашки без лиц, что вращались по часовой стрелке, принимая то форму удивления, то серьёзности. Другие, похожие на крупных птиц с руками, сидели на ветках. Как правило, они носили глубокие плетёные шапки. Усевшись на ветках и болтая короткими ножками, они глядели на путников через деревянные флейты, используя их, как подзорную трубу. Под ногами сновали продолговатые создания. Полностью покрыты мохнатой шерстью, через которую хитро посматривает один единственный глаз. Он вращался во все стороны и занимал всю их мордочку с продолговатым хоботком вместо носа. Они то и дело выныривали, чтобы невзначай разглядеть Лёшу. Небольших размеров жуки время от времени переносили свои тяжёлые тела на соседние стволы деревьев и скорей сливались с корой, чтобы никто не смог различить их присутствия, хотя все и так знали об их присутствии. По всему лесу разлеталась звенящая, ворчащая и жужжащая маленькая жизнь.
Внезапно дорогу двум путникам пересекла стремительная, мчащаяся точно юность, сорвавшаяся с места, козочка. Увлечённая бегом, она заметила их не сразу, а когда заметила, то остановилась и запоздало топнула копытцем в знак приветствия.
- Знаешь ли ты, что такое полное доверие себе, как всему миру? — произнёс старец одновременно с её появлением — Не безрассудный фанатизм, смотрящего глазами слепого, а доверие? Вот она! Чистый символ веры, чистый ручей жизни! — он указывал на молодую козочку.
Прекрасное, грациозное животное замерло посреди тропы. Её мускулистое тело вздымалось от сильного дыхания, что клубами пара вырывалось наружу. Коза повела своим чёрным, как существо Вселенной глазом. Внимательно посмотрела на старца и его спутника. После опустилась на передние ноги и запустила свой алый язык в остужающую лужу. Мудрец положил свою морщинистую руку ей на бок и погладил. Та беззаботно махнула ушком-лепестком и довольно фыркнула.
- Посмотри, — пояснил проводник — Она доверяет миру настолько, что даже не рассматривает такую возможность, что сейчас ты можешь причинить ей вред. Подобного не существует в её восприятии сущего. И сущее её, не наполненное присутствием жестокости, не включает в себя сценарии, где с ней происходит жестокость. Понимаешь? Она настолько уверенна в том, что мир — безопасное место. И мир бережёт её всенеуязвимо, покуда она сама не поверит в обратное! — старик с восхищением обвёл взглядом козочку — Вот, что есть принцип зеркала, бумеранга, как только не называют. Тебя окружает лишь то, во что ты по-настоящему веришь. Как только это восхитительное создание познает грех страдания, её мир станет наполнен горечью. В этом и есть суть греха — нарушения принципа жизни. Он не влечёт наказания. Бог не наказывает. У Бога нет рабов. Он влечёт присутствие тех процессов, которые связаны с познанием горечей. И мы же не в праве её трогать. Вот это уже будет тьмой. Истиной природой зла. Если мы сделаем то, что противоречит жизни, если мы внесём в познание живого существа, что знать ему не до;лжно — это будет являться извращением. Если мы заразим, то зараза настигнет нас. Таков Великий механизм баланса. Убив, мы опорочим исконный символ веры — Доверие. Нарушивший принцип доверия, обречён на познание страданий. Подойди, чувствуешь? — он взял руку Лёши и дотронулся ей влажной кожи под толстым слоем шерсти, козочка стояла с тем же спокойствием, её сердце билось также ровно, она совсем не боялась — В мировом понятии это не убийство, как принято называть у вас, в мирах чувств. Это изменение принципа, внедрение в программу чистой Веры. И возмездие — не высший суд, а течение вариаций, которые притягиваешь своим намерением. Если ты не понимаешь, что ты получаешь, то излучаешь ты глупо и не знаешь, что делаешь. Ежели ты притягиваешь страдание, то ты выдал в мир горечь, и покрылся твой мир коррозией. Сотри её, и он заблестит. Вот, принцип Баланса. Его нарушение влечёт не наказание, — он повторил идею — А действие по восстановлению Баланса. И это то, чем грешит племя, где жил ты в предыдущем воплощении. Они нарушают Баланс, нарушают принцип, они убивают живое. И они уже… Не наказаны, они заблудши в неведение, столь глубоко, что почти не различают, что заблудились. Деяния их масштаба Великий Баланс уравнял. Племя это живёт теперь без закона и жизни их не имеют ценности. Смерть стала в порядке вещей. Пожирание умерщвлённой плоти, зверства морали и отсутствие внутреннего достоинства тоже. Они даже не различают этого, как не отдают себе отчёта, что, съедая мёртвое, они становятся мертвы. Если ты спустишься обратно и поговоришь с ними про поедание мёртвого, они возмутятся, поднимут тебя на смех. Для них это так же нелепо, как нарушать закон гравитации. Понимаешь, насколько глубоко они зашли во мрак? И по этой самой причине — нарушения принципа Жизни — миры их включают страдания, боли и разочарования. Таков их результат Баланса. Некогда пластилиновая реальность, задуманная для сотворения любой мечты, стала иллюзией во власти паразитов, грибков и их разработчиков. Мир-конструктор стал бременем для душ. Первая раса людей была бессмертной. Не знали мучений и смерти. Смерти нет, Лёша. Люди вольны самостоятельно двигаться по дорогам перерождений. Но пороком той цивилизации стала скука. И дали им тогда чувства и эмоции. Они стали спасением. Да только возник любопытный эффект — страсти. Люди так ими увлеклись, что завелись паразиты, а они их и не разглядели. Так появилось общество уснувшее, неосмысленное, купленное, забывшее Бога — потерявшее свой дом. — рассказчик тронул по холке козочку, и та сорвалась с места, растворившись в лесу — Некоторые даже забыли, что есть душа и верят, будто они роботы. Сеть окутывает этот мир и высасывает из него энергию. Представь, сколько на планете Земля людей, какие прекрасные миры они сотворили произведениями искусства, изобретениями, социальными теориями! Это мощнейшие генераторы энергии. Каждый из вас — океан. А теперь задумайся, насколько глобален процесс по отъёму такой энергии и насколько могущественная сущность кроется за тем. И ни одна. Но в вас — Жизнь! Прекрасная любовь, вдохновение и многое другое! Именно поэтому некоторые спасаются оттуда и обретают… Своё. Видишь, баланс снова работает.
Всё это время, пока проводник рассказывал Лёше особенности устройства его мира, они шли вслед за козочкой. Вскоре вдали показалась кромка леса. Деревья стали редеть, и за ними открывался обрыв, а дальше высокое небо. Сильное и мощное. Послышался плеск океана. Лёша испытал ощущение покоя, как когда ты вернулся домой после долгого путешествия и всё тебе тут приятно. Он ещё не видел, что за обрывом, но узнал зов океана.
Он прибыл в пункт своего назначения.
- Для чего живёт это удивительное создание? — задался вопросом Лёшик, когда меж деревьев мелькнул силуэт козочки.
Старик хитро усмехнулся, разглаживая бороду.
- Это у тебя вопросы из мира условий залетели в голову. Ты погоди. Они будут не нужны потом. Мир Системы функционирует по ним и вас ими заражает, чтобы делать из жизни — механизмы. «Для чего» является условием. Система функционирует при выполнении условий. Я живу, если есть для чего. Я люблю, если есть за что. Я счастлив, если я… Таковы её вехи. Вредоносная программа контроля. Когда есть условие, появляется необходимость его выполнения. А когда необходимость сформирована — под контролем и желание, и выбор цели. А тогда и пожинать людей не трудно. Так устроены фермы, одну из которых ты посетил. Мир же свободный — безусловен. Счастлив тот, кто считает себя счастливым. Богу не нужно поклонение. Бога нет, потому что Бог есть ты.  Всё — это Бог. Ты являешься всем. Тебе нужна Система? — он перевёл дух — Посмотри на это прекрасное животное. Оно беззаботно. Оно не убегает от хищников — её не тронут. Она не боится голода — еды полно. Но она бегает и дышит жизнью. Почему она бегает, если нет причины? Зачем? Да просто потому что её тело приспособлено для бега, и она может это. Так же и устройство человека. Вся его сущность приспособлена, чтобы быть без боли и без болезней. Ему не нужно для этого выполнять условия «зачем» и «почему». Всякий раз, когда у тебя в будущих формах возникнет воспоминание про «зачем я живу?» и «что мне нужно для счастья?», вспомни, для чего живёт эта козочка. Всё просто. Чем проще — тем ближе к истине. Туманом сложности отделяют вас от неё.
В какой-то момент Лёша отдалился от старца, так что к краю леса он подошёл первым. С высокого утёса ему открылся бескрайний, как самая бескрайняя Вселенная — океан. Его существо захватило маленького странника, сына Бога, дитя мира, Лёшу. Волны набегали друг на друга и возвращались обратно. Их шёпот наполнил и поглотил кочевника. Всё растворилось для него с пеной. Голос старца провалился в прошлое. Козочка, лес, он сам, всё стало тише. Его же заполнил океан. Плавно и мягко проник в его существо и напомнил, кем был создан человек, вернувшийся с именем Лёша. Он всегда любил воду. Такая обволакивающая, обновляющая и такая естественная жизни. Она была его материей. Он стал океаном и остался собой. Всё его маленькое радостное существо внутри, комочек его души, расцвёл, вспомнив этот извечный, всегда находившийся здесь океан. А потом волна подхватила Лёшу и понесла над землёй. Целый космос, очень мягкий и осторожный, со всеми его многочисленными звёздами, бессчётными вселенными и множественными узорами осторожно коснулся Лёши, и он увидел. Всё. Естество человека, природу чёрной материи, переливы души и узоры вероятностей. Он увидел насквозь обнажённое тело жизни, которое раскинулось перед ним настолько же непонятным, сложным, всеобъемлющим океаном, одновременно простым, как капля. Лёша смотрел и не понимал, как он мог забыть такое чудо — жизнь. Он вспомнил его. Он стоял уже внизу и океан приятно гладил его уставшие от многочисленных скитаний по жизни ноги. Он увидел длинный-длинный берег из песка, ощутил его влажный приятный песок своими босыми стопами. Где-то вдали, там, где земля переходила в скалистые берега, он заметил возвышавшийся маяк. Гордым и непреступным стражем он взирал на полуостров, не давая мраку сбить с пути странников, что забрели в местные земли. Чуть западнее от маяка расположилась широкая мельница цвета недавно оперившегося цыплёнка. Её крылья сейчас, в отсутствие ветра, неторопливо вращались. Флюгер — в форме петуха. Совсем такой, как из Лёшиных историй про добрый дом. Он приветливо махал своему дорогому жителю, вернувшемуся в родную гавань с лазурным берегом, куда всегда стремился он, туда где, его душа родилась. Но был уже не тот молодой мальчик Лёша, что доверчивыми пяточками бежал по миру. Вернулся взрослый мужчина. Его широкие стопы загрубели, а длинные худощавые ноги покрылись плотными волосами. Откуда-то на нём появились тёмные шаровары, мокрые от брызг. Его высокая фигура более не сгорблена, словно он сбросил ношу. Он ровно стоит перед лицом прилива, ощущая, как присутствие космоса неизменно наполняет его вдоль самого позвоночника. Его простая белая рубашка развивается от тёплого ветра, что забирается под неё, обнажая совсем нерельефную грудь это человека, за которой скрывалась душа и сердце, носящие в себе целый мир его странствия. Волосы обросли настолько, что он собрал их в плотный пучок, из которого выбиваются мокрые пряди. Его высохшая кожа стала чиста и одновременно полна памяти. Вся серость вышла. Она излучает сияние. Лёгкая улыбка направляла линию его губ, отражая ту лёгкость бытия, которую несла эта душа. Его узкие ноздри с удовольствием вдыхали особенный воздух океана. А раскосые глаза совсем не изменились. Несмотря на то, что этот взрослый сформировавшийся мужчина принёс с собой мудрость, глаза его блестели искрой самой бурной и озорной жизни, видевшей не только знание седых планет, но и страсть человеческого. Это уже был не Лёша. Здесь он носил имя своё. Он вспомнил себя всего, во всех своих мирах теперь. Здесь его звали Викэнинниш*.
* Викэнинниш (индейск.) — один в каноэ.
- Вот мы и дома. — раздался спокойный голос старца, который на тот момент уже спустился к кромке воды — Ты принял неприемлемое. Себя. Пойдём.
Вверх по берегу, туда где песок становится сухим, а солнце ленивым, уводила линия из камней. Она направлялась прямиком к небольшой хижине, что комфортно устроилась в тени скалы. Невысокая одноэтажная постройка из дерева. С двумя квадратными окошками. Её дверь оказалась открыта, так словно хозяин собирался вскоре вернуться. На ступенях лежала спутанная рыболовная снасть. Вдоль берега прямо перед одним из окон, выстроились в ряд три широких парусных лодки. Ещё одна, более компактная и юркая, лежала у входа.
*     *     *
Старец сидел на ступенях и пытался распутать ветхую снасть. Его спутник замер в проходе, глубоко вдыхая дух хижины. Он был здесь. Всегда. И никогда не уходил.
- Ты был здесь всегда и никогда не уходил. — напомнил мудрец, когда кочевник присел рядом и стал внимательно разглядывать свой дом — Вот он ты.
Высокий брахман внимательным умным взглядом посмотрел на своего наставника. Теперь он понимал его. Старик повернул голову к скалам. Прищурился от солнца. Продолжил.
- Видишь, там живёт смотритель маяка. Когда души блуждают во мраке, он зажигает им свет. Каждый раз перед наступлением тьмы, чтобы потерявшиеся могли прийти сюда. Домой. Ты поговори с ним. Он нелюдим. Закрылся в своей башне. Решил, что боится чувств. Думаю, увидев каким ты вернулся, он изменит свои взгляды и, возможно, передаст свой пост. А там, — старец повернулся и указал на мельницу — Работает мельник. Он перемалывает то, что может дать ростки и взращивает их на своём поле. Загляни. Он вырастил в этом году восхитительные колосья, а какой хлеб из них! — старик блаженно закрыл глаза — Вкусивший его, навсегда забывает голод поиска. А какие же восхитительные тюльпаны покрывают его поля по весне. Загляни к нему.
Вместо ответа мужчина встал, потянулся и легко водрузил целую лодку себе на плечи, потом поставил её на воду и проговорил:
- Как давно я этого не делал! — его голос звучал уверенно и спокойно, как звучит голос океана, негромкий, но сильный, сочетающий в себе мужское и женское начало — Тут столько душ, которые надо встретить. Все те, кто приплыли на свет смотрителя. Всех тех, кого надо отправить на обед к мельнику. Мне положено их встречать. — он беззаботно рассмеялся, наполняя своим смехом и унося все сомнения — Вот, отыщу парочку, а потом снова….
Странник схватил свою лодку. Три широких ждали других прибывших, а он взял свою, что принадлежала ему. Ловко запустил её в воду и оттолкнулся от берега. Океан встретил старого знакомого нетерпеливыми волнами, что напрыгивали на него и пытались облизать лицо, руки, грудь. Совсем не боясь намочить одежду, странствующий меж миров бросился в их объятия, и вода подхватила его красивое, гибкое тело, что было создано для этой стихии. Его захватила внезапная радость и мощь, что по величине своей сравнима лишь с простором неба. Мужчина смеялся и плакал, резвился наперекор волнам и следовал потоку, он нырял до потери дыхания и вырвался на волю, ловя кислород. Духи воды, воздуха и света наполняли его существо.
*     *     *
Неторопливое утро деликатным гостем прокралось в мир. Оно аккуратно погладило своей ладонью солёное тело океана. Дотронулось мягким бирюзовым светом лесных жителей, что стали постепенно выбираться из своих домиков, потягивая лапки и протирая глазки. Утро обласкало молчаливый маяк на краю скалы, что неизменно взирал на окрестности, расплываясь жёлтым фонарём своего присутствия по морской ряби. Пробилось меж широких крыльев мельницы, здороваясь с каждым тюльпаном огибавшего её ковра. Наконец, оно заглянуло в небольшую хижину уютно дремавшую на самом краю у океана.
В мистическом голубоватом свете можно было увидеть двух мужчин. Один, молодой, возился над своей лодкой. Он опёр судно о специально установленный для этого занятий столб и теперь внимательно осматривал каждую его трещину. Второй же — взрослый — мудрец, видавший различные преломления человеческой души, сидел на песке и мысль его уносилась по волнам, плавно перетекающим друг в друга.
- И зачем души отправляются в странствие? — спросил тот, что помоложе — Что им не сидится! Тут так хорошо…
- Много, много тому причин, — мудрец открыл глаза — Часто ощущают в себе тяжесть и прыгают в свои собственные Жернова. Некоторые парную душу ищут. Порой, требуются на это десятки перерождений. А некоторые просто от скуки. Прослышали, что есть место, где чувства, ощущения, головоломки выборов, и любопытно ж им посмотреть. Так и заигрываются. До забвения. — добавил он — Одних влечёт познание обратной стороны Баланса. А кто-то отбежал далеко от дома, выбежал в тот мир, да дорогу обратно и забыл. Вот и тянутся странствия по жизням, по отрезкам реальности. Кто-то по меж них скользит, как по волнам рыбы, а кто-то домой торопится. Кто-то по спирали вверх, а кто-то на противоположную сторону.
Брахман забрался под лодку.
- Как так? — глухо раздался его голос.
- Система хитрая! Лисица! — мудрец усмехнулся, усевшись поудобнее — Зациклит странствие, а когда опомнишься — ты уже снова в ней. Помнишь поля безумия, по которым ты слонялся по пути в порт? Это её уловка. Там она отлавливает тех, кто от неё отбился. Беглых. На самом деле, не так часто в эти поля души приходят. Только те, кто смог из её присосок освободиться. Выбегают они туда и теряются. Многие безумцами настоящими остаются. Но не все. Не все. — он снова заглянул в суть океана — Там, за полями, выход есть. Порт. В нём стыкуется ваш мир с внешним, огромным миром. У Системы там брешь, и она боится того, что души узнают о ней. Разбегутся ж! И там подсуетилась. У неё там приготовлен корабль. Красивый, солидный лайнер, который должен увезти в обетованный Зион ищущих свободу. Чтобы войти на него, необходимо оплатить свою свободу страданием, мучением, отдать Системе кусок своей жизни. Такова её легенда. И вошедший на лайнер исчезает в дали. Это обман. Выбравший страдать, выбравший миф — в миф же вернётся. Лайнер увозит их туда, где их встречает монах. Такой же заблудший. И они молятся в заблуждении. Кажется, ты с ним виделся. Не стоит винить его. Не будь к нему слишком строг. В его намерении нет коварства. Всякий раз, когда приходит лайнер, он с радостью принимает новые души, веря, что отправляет их во благо. Нет. Из его храма они отправляются обратно в Систему, ибо ведёт их её Принцип. Есть другой корабль. Он неприметный. Ослеплённые усталостью, болью, порой желанием награды за мучения, люди не видят его — прыгают в тот, что красиво блестит. Чтобы увидеть второй кораблик, нужно Видеть за формами её иллюзии. Это дано каждому, кто захочет. Это умение несёт тот, кто сохранил в себе чистую Любовь, кто отрёкся от выбора, кто проснулся. Такие процессы Система нарекает контрабандой и всячески их топчет. Они там вне закона, потому что они — пропуск за неё. Несущий их, попадает на свой собственный корабль. Заблудший монах не встретит его. А ежели и пересекутся их пути, то они просто разойдутся. Как ваши. Кстати, я помню, что тебя привёл на паром обличённый в воплощение гитариста. М-да… — он почесался за ухом — Музыка — один из каналов выхода. Она направляет. Да. 
- Ты знаешь Игоря? — неожиданно вспомнил мужчина, утирая капли, что падали с перевёрнутого днища ему на лицо.
- Да. Так его звали тогда. — отозвался старик с задержкой, основательно поискав ответ в своей бороде — Он выбрал быть паромщиком. Направлять.
- Как странно. — озадачился брахман — Я запомнил его официантом. Так значит, не было никакого пьяного капитана?
- Игорь был им. Он был всем на своём судне. Он из нашего рода. Хранитель. Нам открыты свойства некоторых миров, таких как тот, где ты побывал. Мы исследуем душу и её особенности. Мне интересна работа памяти и взаимодействие Баланса. Игоря занимает структура Выбора. Когда кто-то из нас в полной мере осознаёт сущность процесса, который мы исследуем, мы переходим в иное воплощение. И так пока не достигнем ощущения полного понимания. Как ищите Нирваны вы, так мы ищем знание. Когда вы обретаете Нирвану, вы приближаетесь к Богу. Мы приближаемся к нему, когда обретаем Знание. И вы, и мы разными дорогами идём в одном направлении.
- И что же знаешь ты? — спросил мужчина, выбираясь из-под лодки.
Старик искренне расхохотался, как будто тот спросил какую-то нелепицу. И долго хохотал на весь пляж, так что его собеседнику даже неловко стало. А после он указал на океан. Там, у берега, в мокрый плюхнулся небольшой козлёнок, сын их козочки. Он шлёпнулся на попку, прямо в волну, раскинул свои коротенькие копытца, мотнул головой, не понимая, чего происходит и тряхнул ушком, совсем как мама. Непонятно было, это ли рассмешило старца или же вопрос Человека. Подошла мать. Она лизнула козлёнка. Сначала в нос, потом по мордочке. Тот ещё раз махнул ушком. Успокоился. Огляделся. Неуверенно поднялся на свои тонкие ножки и с радостью помчался дальше за морской пеной, тут же позабыв свою незадачу.
- Знаешь, — посоветовал старец — Мне кажется, сейчас самое время заглянуть внутрь. Что ты там видишь?
Брахман отвлёкся от своего занятия. Распрямился и провёл рукой по голове. К удивлению, от его длинных, густых волос осталась лишь тонкая текстура, как если бы он принял постриг. Некое воспоминание, проявление чистой любви, что явили мать и сын на берегу что-то задело в нём. Ему всё ещё нужно было в мир, где камни приобретают огранку. Его беспокойство ещё не сгладилось до конца. Покой не стал абсолютным. Он внимательно наблюдал за процессом единства, безоговорочного доверия между матерью и дитя. Послышался плеск волн, тёплых как забота мамы, в которую окунается ребёнок. Человек ощутил это. Впервые за долгое время. И так ему стало непривычно. Так тревожно. Раздет. Без лат. Вся сила и мудрость, которые он обрёл за последние перерождения, пали. Всё внутри него сжалось и стало таким крохотным, испуганным, как ребёночек, которого недолюбили, как потерявшийся в мириадах миров мальчик. И он захотел уйти, убежать, обколотиться досками, захотел не впускать в себя возможность любить. Она напоминала ему боль. Бродяга попятился, а потом развернулся и как можно скорее зашагал к своему дому. Такому безопасному. Со всеми его подушками, диванами, уголками, где ничто не напомнит ему о том свойстве, которого он не вмещал.
Пока ещё.
Старец не давил. Он хитро посмотрел вслед ушедшему из мира людей. Кивнул, когда захлопнулась за его спиной дверь, словно уже знал, что это произойдёт. Океан целовал тело берега. Мама с козлёнком резвились неподалёку. Реальность текла своим чередом. Старик остался сидеть на крыльце. Его пальцы распутывали снасть.
- Ты оказался так восхитительно открыт к принятию сырого мира! — раздался его громогласный, сильный голос, который, казалось, проникал в каждую щелку, от такого не спрячешься за закрытой дверью — Мир полился в тебя удивительной рекой, и ты проделал по ней прекрасный путь, друг мой! Ты вместил многое — красоту преломлений чувств, захватывающий водоворот эмоций. Ты не искалечил себя о человеческую жестокость и намерение причинять боль. А какой невероятный всплеск яркой Любви ты произвёл в мир! Да на её зёрнах можно взрастить целое поле сияющих россыпью Вселенных миров. Любви к себе, — он сделал мудрую паузу — Единственное, чего тебе не хватило. Любви столь же бескорыстной, сколь бескорыстно явилась твоя Любовь к миру. Сколько же ты отдал! Невероятно! Но Баланс невозможен без приятия! — человек по ту сторону стены не хотел это слушать, он закрыл уши ладонями, лишь бы убежать от жгущей его душу раны, которая саднила тем глубже, чем яснее нащупывали её корень — Пройдя несколько паломничеств в вине во искупление своей бесчеловечности предшествующих воплощений ты сумел научил себя отдавать, смиряться, научил себя превращать жестокость в цветы. Ты сумел обернуть пыльцу зла, которую некогда рассеял — во благо. Но это не означает, что ты скован навеки. Услышь! — тот нервно заходил по периметру дома, который уже не спасал от возможности вмещать в себе больше —Лишив себя радости, ты привязываешься к неволе. Постичь Любовь со всех сторон — это не только отдавать, не только любить ближнего и врага, но и любить себя, как воплощение частицы Бога. Нелюбящий себя, ты слышишь, — снова укол в самое сердце — Не приемлет Бога, ибо отвергает его дар — себя. А потому закрыты ему пути дальше. Не в наказание, а ибо слеп он, не видя столь простого, столь близкого. Ты боялся Любви и бежал от неё. Считая себя, носившего в сердце ту великую злобу, недостойным для её присутствия. Ты разорил мир и всё время собирал его по крупицам, но это проходит. Видишь, ты тут? Видишь, насколько прекрасен мир, окружающий тебя сейчас? Это ты. Ты больше не твой грех. Твой грех растворился. Морская пена. Баланс уравновешен. Тебе более нет необходимости страдать. Ты миновал Великий Жернов. Раньше не мог. А теперь, посмотри? За закрытой дверью ты не обретёшь себя. Только открыв её.
Эти слова жгли взрослому мужчине душу. Они проникали ему в рану глубоко, вырывая корень страдания целиком, так что он не мог выносить того. Он хотел, чтобы старец замолчал, оставил его наедине со своим холодом и тем самым дал ему скитаться по мирам, надёжно прятаться и дальше. И это было то чувство, которое он вспомнил, когда старик заглянул в его душу в хижине. Но мудрец знал, что надо помочь душе, пришедшей к нему вновь, и не отступал, будучи жёсток перед лицом поощрения страха.
А в следующий момент звук бьющегося стекла вспугнул местную гармонию. Терзаемый зияющей, гложущей болью, брахман вылетел из окна. Он со всех ног бросился в океан в надежде найти спасение там. Обессиленный, обезоруженный перед лицом чистой Любви он рухнул на колени, упал лицом в песок и позволил волнам охватить его тело, дух и сердце. Нестерпимое жжение, как от падения в лаву, захлестнуло его нутро, весь его мир закипел и вспенился. Он сжался в маленький крохотный клубочек на краю океана и плотнее закрывал уши. Он громко рыдал, пытаясь зарыться в песок, только бы не видеть и не ощущать. И тут, пожалуй, впервые за все странствия кто-то просто обнял его. Ласково и тепло. Он утирал слёзы, но не жалел. Успокаивал мудростью, но не наставлял. Он просто объяснил, что происходит потерянному заблудившемуся в огромном мире человеку:
- Ты проделал восхитительный путь! Ты пронёс свет, который положено излучать людям. — а потом он чуть крепче стиснул его — Твоя мама не бросала тебя. Ты знал это. И не озлобился. Та женщина, которая попыталась заразить тебя злобой, посадив в поезд, кто знает, чем она была. Это не имеет никакого значения. У ней свой путь. Ту, которую ты ищешь, именуя матерью, была с тобой в самых разных формах: жена и дочь, подруга и сестра, любовница и незнакомка — вы всегда были едины. Вы — парные души, которым суждено притягивать друг друга. И она любит тебя. Она оставила в твоей душе свой опечаток, чтобы ты продолжил искать её и забыл след от той злобы, что носил раньше. Она заменила её частицей себя, поэтому покинула твой последний мир рано. Дав тебе свет, она исчерпала всю себя и ушла из той реальности. Это и стало её проявлением Любви. Она пожертвовала собой, чтобы ты смог очиститься и прийти к ней, в итоге. Ты многого не знал, что сбивало тебя с пути, заставляя думать, что ты ненужный никому беспризорник, но это не так. И чувство — её — привело тебя сюда. — потом старик замолк, словно бы подбирая слова для дальнейшей информации — Да, так вышло, что не смогла она в том мире быть с тобой. Да. Да уж. Ну… — он замешкался — Отдала она тебе много, а потому сложно ей было воплотиться в полной мере. Но она не отчаялась. Она вернулась к тебе. Помнишь ту любопытную собаку хаски с третьего этажа? У вас во дворе. — он с абсолютнейшей серьёзностью завершил душещипательный монолог внезапной нелепостью.
В этот момент лицо его собеседника стало медленно меняться, по мере того как он оборачивался. Мокрое от океана и слёз, оно стало таким растерянным. А потом он пристально уставился на того, кого привык считать мудрецом, как если бы он пытался сквозь пелену боли, терявшей свою тяжесть, разглядеть соль юмора. Вся его трагедия вмиг потеряла смысл.
Юмор всегда ломает даже самые хитрые парадигмы.
- Ну… — старик озадаченно почесал голову и задумчиво посмотрел вдаль, словно пытаясь сохранить данную ему роль — Тут наши версии расходятся. Кто-то из Хранителей говорит, что она так спешила к тебе, так хотела быть поближе, что, скопив немного сил, прыгнула в физический мир в первом возможном воплощении. Другие Хранители говорят, что вы с ней прошли тяжести твоего греха вместе и ей так горестно стало, так тяжело видеть реальность, что она сузила своё восприятие до собачьего. — он постарался придать себе серьёзности и плотнее подпоясался.
Стоящий на коленях страдалец недоверчиво покосился на своего гуру, не понимая, как реагировать. Внезапно важность всего мира сломалась об какую-то комедию.
Оба замерли, утопая в сиреневых лучах утра.
- Но она же была очень ласкова к тебе и тебе нравилось с ней играть, помнишь? Вот, работает же закон притяжения парных душ, как же безупречно работает! — с гордостью восхитился старик, стараясь хоть как-то оправдаться и спасти свою роль — У этого есть и ещё плюсы. — не унимался он — Собаки живут чуть меньше людей. Ты этого не знал, но там, у вас, ты умер очень удачно, потому что вскоре после твоей кончины хозяева и её собачье тело предали земле. А это значит, что вы оба отошли очень своевременно, ведь теперь вы абсолютно точно возродитесь в одной точке пространства и времени и, наконец, обретёте друг друга. И это не высокая вероятность, а неизбежность. — он поднял палец — Ну разве не здорово? Как же вовремя ты решил заскочить в магазин, ай как вовремя! Да, конечно, печально потом, но ведь так тебя приведёт к тому, что тебе суждено было обрести. Да-а… — он потянул — Велик промысел Божий.
- Да что ты, смеёшься надо мной что ли? — не выдержал тот, кого когда-то звали Лёша и даже встал с колен из океана, это более не подходило к ситуации.
- Ну слушай, — как-то несерьёзно начал старик, так словно и не было мудрости поколений за ним, а был он обычный дед Даня с восьмой квартиры — У Бога отменное чувство юмора, и он не прочь показать детям своим насколько жизнь проста, легка и весела может быть. Опять же, — продолжил — Я не утверждаю, что та эта хаска была твоей мамой. Я просто пролистал твою память, вспомнил её настроения, пощупал вероятности и решил, что это вполне может быть, но, друг мой, сам Бог не лишён заблуждений, что уж я… — он скромно потупил взгляд, скручивая кончик бороды.
- Я думал, ты это знаешь, — разочарованно, как ребёнок, протянул Человек.
- Я ещё не знаю ваш общий выбор, — пояснил Хранитель — Я знаю только выбор каждого из вас по отдельности, а вместе это совсем другое дело.
;
12. ПРЕКРАСНАЯ БАБОЧКА ОТПРАВЛЯЕТСЯ В НЕБО
Бесконечный простор обхватил тёплую, пропитанную солнцем землю —молчаливые деревья, покачивающиеся от ветра, задумчивый маяк и скалы под ним, беззаботную мельницу и наполненный настроениям океан. Ни единого облака не нарушало спокойствие неба. Казалось оно вмещало в себя весь мир и немножко ещё. Такое беззаботное и лёгкое, оно не ведало земной печали и всегда знало, как превратить все горести мира в песчинку на пляже. Среди прочих скал у пляжа особо выделялась одна. Высокая, стройная. Её верхушка, точно копьё пронизывала пространство. Обвитая спиралью выступов и каменных наростов, она была единственным, что разделяло безупречность неба. Возможно, всегда она стояла тут, ещё до того, как земля покрылась лесом, песком и водой, а облака коснулись её тела своими руками.
Две небольшие фигуры шаг за шагом приближались к этому монументу памяти. На его фоне они казались столь крохотными, что было сложно поверить в то, что им удалось унести на своих плечах груз времени. Рядом легко шагала кудрявая козочка и её сын. Неотступно и весело они следовали за одним мудрецом и ищущим покоя кочевником, но, когда достигли подъёма в гору, — остановились. С виду ничего особенного в нём не было. Такие же колкие ели, что и в лесу, те же пучки трав, горки камней, тем не менее козочка замешкалась и придержала своего ретивого козлёнка, который так и норовил беззаботно унестись в даль. Тот послушно притормозил и стал переминаться с копытца на копытце. Старик присел и ласково погладил маленького непоседу по шее и подбородку.
- Молодым сюда ещё рано.
А поскольку тот был лишён тягот неисполненного любопытства, то он просто и легко побежал обратно, продолжив наслаждаться свободой, доступной ему. Мама внимательно посмотрела на странников. Мотнула головой и пошла вслед за сыном.
- А нам с тобой можно и выше. — проговорил проводник — Там появилось много интересного. Пойдём посмотрим.
- Появилось? — уточнил его спутник.
- Да. Разве ты не помнишь? Выше пятого изгиба мы с тобой ещё не поднимались. Ну ничего страшного. Сейчас узнаем, что открывается оттуда. Когда-нибудь доберёмся и до верхушки.
Мудрец был в непривычной ему манере преисполнен нетерпения и любознательности. Вместе со своим подопечным ему хотелось увидеть что-то, что ранее было скрыто от них обоих.
- Ты не ходил туда прежде? — спросил молодой мужчина.
- С тобой нет. Каждый раз там всё по-разному, если смотреть с разных углов.
Прошло бы, наверное, чуть больше часа, если бы они пребывали в воплощении трёх измерений или проведя несколько жизней в просторах полного бездействия, когда ещё несколько витков осталось позади. Подниматься оказалось легко. Вероятно, от того, что в мире переходном такое свойство, как усталость отсутствовало или же потому что человек, которого когда-то звали Лёша, оставил свои тяжести за лесом. Они оказались настолько высоко, что можно было сказать, что они поднялись высоко, но не настолько высоко, чтобы сказать, что они поднялись над океаном. Высота, как и величие, всегда зависит от ракурса, под которым ты на них смотришь. Словно достигнув некого рубежа, старик внимательно огляделся. Небо прояснилось. Всё стало тёплым и полным жизни. Деревья, плеск волн о камень, тело скалы дышит солнцем, желтоватая смесь из песка и пыли под ногами. Почесал бороду. Задумался. Постучал посохом, будто подыскивая место для ночёвки. Обозначил:
- Ну, здесь. Я пока с тобой побуду.
Странник не задавал вопросов. Уже. Но почему-то во всём происходящем — в прикосновении ветра, в движении облаков, в шёпоте воды и действиях спутника, он ощущал волнение. Как будто бы отсюда стартовала новая глава, к которой он был готов, но, чтобы начать которую требовалось немало решимости. Человек сел на край скалы. Небо расстелилось перед ним, океан переливался всеми оттенками бесконечности.
- Столько свободы. Что мне с ней делать… — он не искал ответ, он собирался с мыслями, обозначая план действий — Возможно, я подожду её здесь. Тогда мы, наверняка, не разминёмся.
- Ты уже ждал. — старец присел рядом — Помнишь, тогда был снег. Ты стоял на углу и держал табличку. Уснуть ещё не успел. — брахман усиленно напряг память, промелькнули какие-то обрывки — Однажды, таким ретивым оказался, не послушался меня, и бросился к ней в мир. Ну, вы разлетелись тогда. Некогда ты породил грех. Она была с тобой и в нём. — он рассказывал с таким увлечением — Но тяжесть твоего выбора оказалась столь велика, и ты уверовал в то, что не достоин Любви. Эта вера разделила вас. — Лёшик вспомнил жгучую боль утраты, как будто бы мотылёк наткнулся на крышку купола — Теперь вы могли лишь смотреть друг на друга издалека. Твоя вера сделала невозможным находиться в одном измерении вам двоим. Кто-то непременно должен был уйти. Тебе оказалось необходимо пронести свой грех, перемолоть его для того, чтобы создать новую веру. Ту, при которой ты позволяешь себе быть любимым. Тем самым принять её. А с ней единство. Ваше. Так станет достигнут баланс.   
- Хм, — брахман глубоко задумался — Баланс не может вредить сам себе. Зачем же он разделяет то, что к нему стремится?
Старик провёл по земле рукой.
- Баланс — это всецелостная гармония жизни. Видишь, как она прекрасна в единстве? Сила ярких звёзд, порождающих Вселенные. Движения планет, стремящихся по намеченным гравитацией траекториям. Как прекрасны эти камни, волны, лодки, козлята. Жизнь неразделима. Задень одну нить и всё плетение нарушится. Существует много противовесов, которые искажают гармонию. Это не только люди. Люди сами стали жертвой сил противовесов баланса. Раньше они не болели и физическое состояние прекращали иначе. Мы сами часто раскачиваем Баланс. Он же раскачивает нас. Амплитуда не сразу очевидна. Особенно, когда ты внутри неё. С тобой именно это произошло. А иногда, знаешь, — рассказчик оживился — В ходе притяжения, тянущего одну душу к другой через миры, они так много налёта собирают, что просто не могут узнать друг друга. — он окинул взглядом маяк, что возвышался на скале — Возможно, если ты решишься ненадолго заглянуть к Смотрителю маяка, ты сможешь осознать, что всё это часть большого хаоса в формуле с случайных вероятностей. Божьего плана нет. Жизнь — буйство. Просто так получилось, что люди стали заложниками паразитов. Просто так случилось, что миллионы частиц образовали Космос. Просто так произошло, что парные создания разлетелись далеко. Поиск смысла — дорога Эго. Наполнение смыслом отделяет душу от общего. Когда ты доверяешься потоку и плавно следуешь его течению, всё встаёт на свои места и из яростной борьбы, боли и страданий превращается в приятно путешествие. Но, если ты безрассудно следуешь ему, то уплываешь в неизвестность. Именно это и есть баланс. Тонкая грань между крайностями сознания. Поймав её, ты поднимаешься вверх по виткам этой замечательной скалы, мой дорогой друг.
Старец закончил. Он с восхищением обвёл взглядом верхушку каменного гиганта. Его собеседник молчал. Отзвуки фраз, жизни, водопада и океана время от времени возникали в его сознании, как знание о мире. Лёгкий ветер коснулся сухого лица бродяги, и тут он просиял.
- Так значит, мне совсем не обязательно наполнять себя страданием? Я могу просто продолжить свой путь? — он обрадовался, как ребёнок.
Старик ласково улыбнулся, увидев, что его спутник принял нечто, чего долгое время не осознавал.
- Осмотрись. Здесь только твой мир. Он уникален. Видишь, козлёнка? — тот ловко перепрыгивал по камушкам, они с мамой уже почти дошли до хижины — Такова твоя ретивая природа. Взгляни на свою любимую лачугу. Ты был там. И там был счастлив, когда однажды у океана обрёл, ту которая стала для тебя Любовь. Посмотри на меня, — и в этот момент кочевник не смог узнать лицо своего наставника, оно стёрлось, изменилось десятками выражений, стало расплывчатым светящимся коконом, приняло форму безликого манекена, точно программа, которой пока ещё не задали свойства, и снова вернулось к исходному. — Я всего-то заряд энергии. Ты видишь меня старым и слышишь мой хриплый голос, потому лишь что в одном из странствий тебе запомнилось, что так выглядит то, что вы зовёте мудростью, а мы — проводником. Некоторые и вовсе воспринимают нас без звука и изображения. Кто-то видит ощущения. Чьё-то воображение рисует запахи. Всё создаётся тобой. Грехи, боль, страдание, тоска тоже. Это побочные эффекты Системы, за которые она подцепляет разного рода души: потерянные, молодые или любознательные. Как старость, и болезни, это великие мифы Системы. Изначально человек здоров, молод и весел. И говорит не языком, а духом. И един был с памятью всего, пока не укутался в кокон своего тщеславия. — он окинул взглядом безмятежность пространства и неторопливо продолжил — Там-то и подхватили его. И подсказали, что вина смывает грех, а время спешит состарить и убить. Разве Бог, разве мир, создавший дитя мог быть столь жесток, чтобы пытать его гонкой достижений? — старец так искренне и так заливисто рассмеялся, что заблуждению такому засмеялось и всё вокруг — Нас всех наделили Жизнью для радости. Система, ну выродилась она, никуда не денешься, а те, кто выбрал её, кто принял мир условностей, заблудились. Их надо просто разбудить. А тот, кто не поверил в тысячу и один миф про страдание, тот рождается где нет страдания. Полюбивший себя, как мир — спокоен, ведь тогда мир — в нём.
Брахман расслабился. Слова старца успокаивали его. Это место любило его.  Мудрец внезапно сменил тему и с азартом посмотрел на кочевника.
- А знаешь, что такое настоящее Чудо? Это чудо выбора. Не просто хаос и скольжение по течению, а способность выбирать поток и своё место в нём. Когда душа молодая и ещё не обтёсана различными свойствами миров, она не может двигаться свободно. Её направление зависит от физики, гравитации, притяжения и прочих особенностей реальностей. Это выглядит так, что она просто летит в свободном полёте по пространству, управляемая его свойствами, а дальше, как раскинутся кости вероятности. Куда занесёт, такой формы и будет. Когда душа пообтесалась, познакомилась с разными качествами энергии, она делает выбор — быть формой, быть верой в деньги, быть краеугольной или бесконечной. Она может попасть под влияние других энергий или сил и сделать чужой выбор. Может увлечься «правилами» Системы и делать выбор в соответствие с принципом обладания, например. Тогда это и не выбор, как таковой, а выполнение сценария, написанного программами. А вот, когда душа готова, тогда она независима ни от одного свойства. Рождаться в том воплощении, времени, месте и форме, которые ей именно интересны — вот лик Чуда. На самом деле, у Чуда много лиц. Это одно из них. Я говорил тебе, что для тебя есть подарок, когда мы сюда шли, помнишь? Посмотри на это безмятежное пространство, которое наполняет тебя сейчас. Так вот, это он и есть. Твой подарок. Покой. А в нём рождается свобода. Творения и выбора, которую ты постиг, но пока ещё не применил в своём стремлении туда, — он указал в сторону маяка, свет которого, вероятно, вёл в иные формы перерождений — Он не даётся и не присваивается. Это просто свойство, которое доступно, когда его примешь. Как Вера. Принявший отсутствие необходимости быть чем-то, отвергнувший потребность творить в соответствие с правилом — обретает свойство создавать своей волей. И у тебя есть такая свобода. Я не даром приглашаю тебя к Смотрителю маяка. Ты волен продолжить свой путь из его дома, и он откроет тебе иное. А можешь узнать ещё одну сторону того мира, который тебе так полюбился. Ты можешь проходить его заново и заново. Мы подождём. У нас тут целая вечность.
- Как же я пойму, когда мне пора, ведь моё сознание станет коробкой… — забеспокоился Человек.
- А как ты понимаешь любимую женщину? Ты просто почувствуешь.
Помолчали. Медитативный голос старца раздался снова, словно бы он подводил итог некой главе:
- Какое желание ты загадал там? — он помнил, но хотел убедиться, что это чистое желание его подопечного.
- У перемолки? — спросил странник. Помедлил, решился — Позволь мне стать тем, чем я не могу стать! — он просил не старца. Себя. Он уже знал, что это и есть свобода от выбора. Мудрец по-доброму улыбнулся, наблюдая за странствием этой прекрасной, восхитительной души.
- Зайдёшь к смотрителю?
- Как-нибудь в другой раз.
А после старец необъяснимым образом удалился в глубь скалы, в одну из пещер, будто отправился обустраивать ночлег. Брахман не успел заметить, как отделился от него проводник. Он погрузился в глубокое ощущение себя на краю утёса.
Кочевник внимательно осмотрел свои руки. Вроде такие же как были всегда, а вроде и нет. Ноги босые с большими смешными пальцами. Замер, прислушался. Стучит! Стучит сердце-то. Потрогал себя за рёбра — есть. Или есть только, потому что он запомнил, что надо, чтобы они были? Обвёл взглядом скалу. Тихо, спокойно. Никто не таращился на него из жуткой темноты. Никто не пришёл бы и не отпинал за то, что он читает в неположенном месте. Он находился в полной безопасности. Тут никто не выгнал бы его и не сказал, что время вышло, не снёс бы кирпичные стены его родной стройки безразлично-жестоким ковшом стального экскаватора. Вселенский покой наполнил его существо. Тёплый камень скалы, надёжный и крепкий, как старый друг. Ничего не сломит его уверенность.
Всё в этот момент слилось для одинокого наблюдателя. Лес и небо. Зазубрены скал. Лесной дом старца. Домики доброго народца, живущего у воды. Всё укрывал сырой остывающий туман. За ним следовал простор и прожорливый город, где целая вереница людей спускалась в метро. Жестоких, испуганных, особенных, похожих, неподходящих, взволнованных, собранных, застенчивых, жадных, бескомпромиссных, уступающих место молчаливо, громких, взрослых, беззаботных, одухотворённых, нашедших, разложившихся, чавкающих, курящих, зожников, алкоголиков, с крафт-пакетом из Макдональдса, с раздельными контейнерами, с книгами, с гаджетами, старомодных, из XXI века, с доходом 40+ и ниже прожиточного минимума,  в возрасте 30+, в состоянии -15, в состоянии творить и не в состоянии не делать зла, красящих губы, ковыряющих в носу, понятных, сумасшедших, свобода напоминает безумие, но безумие — болезнь, свобода — выбор, запиши, лающих на поезда, спасающих собак, убивающих принципы, возвращающихся в дом и вышедших погулять.
Среди них все чужие, но каждого он знал.
Там были творцы и тираны, благодетели и струсившие, их дети, дети их врагов, друзья их друзей и враги их принципов, был там один потерянный писатель, странствующий на железной комете меж станций по чёрным тоннелям Вселенной и его друг, забывавший душу протирать, были его персонажи и его демоны, пространства комкались, смешивались, перемещались, и, вот, чинный господин с тростью важно расхаживал по диким индейским землям, сосредоточенный самурай резал своим мачете прошлое, семейство порядочных кабанов выбирало уголь для пикника, а пара любопытных лаек интересовалась, где в Москве жильё подешевле можно снять, вот люди жгли людей, чтобы послушать музыку, а вот местные наркоманы продавали синие грёзы за коробку цветных мелков, наркомания, как рак — её надо избегать, тёплое прикосновение женской руки по волосам, струящийся шёлк платья, несвежий запах в метро, искры костра, удивление прохожих, проводница, красный огонёк мигает на индикаторе, «Арбатская!», лицо раздвоилось в отражении стекла, многогранность спасёт — это важно, «Лёша, домой!», фисташки, вопрос на засыпку, что-то на корейском, васаби такой вкусный, снег жжёт, лучи солнца путаются в шторах, «чё, Ленинградку опять перекрыли?», рак не существует, люди достойны любви — не забудь, глубокий стон, волосы в руке, блаженство на её умиротворённом лице, ребёнок кричит, холод, «без рук было так страшно, хорошо, что в этот раз их не отрубили», новый Mortal Kombat вышел, «положите, пожалуйста, корицу в кофе», навигатор барахлит, парусины не закупили, Formidable!, «всё-таки новые вагоны куда лучше», сравнение привяжет тебя — сторонись его, вечер по щекам.
А потом все пространства слились в одной точке. Резкий звук, лезвие вьюги об кожу, согревающие искры памяти — всё водоворотом закрутилось, стало оглушающим хаосом, а после сузилось до звона тишины и замерло в покое. И глаза Её увидел его. Её длинные волосы растрепались, как от ветра. Взгляд всколыхнулся. Её губы дрогнули, а на лице отразилось волнение осознать, что это уже не иллюзия…
Громкий выстрел из некого далёкого мира встрепенул пространства.
*     *     *
Остывающее тело Лёшика умолкло на мокром асфальте. Пронизывающие ледяные струи дождя стремительно летели вдоль этажей. Кровь уже перестала сочить из его разодранной кофты. Она смешалась с водой и устремилась в канализацию. Это то, что осталось от легендарного философа, впитавшего город и выдохнувшего в него исцеление. Но ещё осталось, что не смыть в водосток — больше, чем несколько литров жидкости. То, что осело в умах и в душах на многие поколения.
Вася уже бежал к нему, но было поздно. Когда друг нашёл его, Лёшик, возможно, изучал меню выборов Игоря, или мёрз у входа в пещеру Жернова, а может, гулял по берегу океана вместе с маленьким козлёнком. Вася не знал этого. Его короткие широкие пальцы определили, что пульс Лёшика уже не станет биться. Воин знал, что не поможет. Он смиренно поднялся и отпустил странника дальше.
Вася стоит посреди города. В одном из его многочисленных дворов. Он облокотился о стену спиной и закурил. Подобно мудрому самураю, он провожал друга в путь. Тихо. Покорно. Облако дыма поплыло вверх.
;
*     *     *
Предрассветное солнце укрыло долину золотыми шелками. Его тонкие нити соткали рисунок столь искусный, что можно было лишь восхищаться, как работа непревзойденного мастера столь естественно вплелась в общее разнообразие бесконечностей мира. Это убранство всюду приходилось к лицу: промеж не ведающих сна елей, дубов и вязов, над зазеркальем прудов и в звенящем смехе облаков. В это утро ни одна ветка леса ни дрожала. Ни один его житель не выдавал своего присутствия. Безмолвно замер он, пока ещё не тронутый желанием, ладонью, лапой, непопробованный клыком и необжитый гнёздами. Лишь изредка срывались с листков непоседливые капли росы или любопытный жёлудь прыгал в траву, разлетаясь миллионами звуков, что достигали до самых дальних скал. Лес молчал, как декорации, созданные, отредактированные физикой и гравитацией, но ещё не заполненные обитателями. Словно бы камера невидимого создателя, смотрящего вне трёхмерного пространства, кружила и разглядывала всё перед тем, как высыпать туда этот прекрасный, удивительный, неповторимый хаос жизни со всей непредсказуемостью его взаимодействий.
Мир был молод, был стар, был восхитителен. Мир одного воплощения.
Единственный гость, которому позволено наполнять своим присутствием миры, ожидающие сотворившего их сознания, спускался в этот момент по тропинке. Опираясь о длинный боевой шест, обличённый в мудрость и лохмотья странника, являвшийся памятью и проводником. Он уже покинул гору, зная, что с неё души отправляются в самостоятельный путь и ему можно только наблюдать за их полётом по небу. Остановился. Устремил взгляд в небо. Долго смотрел. Внимательно. Душа брахмана покинула этот клочок реальности. Он обвёл небесную высь взглядом, и взор его проникал за неё.
Где-то на краю многометровой остроконечной скалы лежал взрослый мужчина в одеянии цвета похожего на цвет апельсина. Его голова не покрыта волосами, а глаза умиротворённо прикрыты. Его дух стал свободен, не обременённый плотью.
Старец набрал в грудь воздуха. Он со смирением отпустил дух на волю.
- До встречи, сын Бога, дитя мира! Твой мир всегда будет тебе рад.
Он сошёл с тропинки и неведомым образом растворился, затерявшись где-то промеж молчаливых деревьев. Его больше не встречали в этом лесу.
Колесо жизни закрутилось дальше.
;
ЧУДЕСА В ПРЕЛОМЛЕНИИ КАЛЕЙДОСКОПА
Тело стало не нужно. Оболочка перестала являться необходимым условием существования. Сознание слилось с потоком бесконечности. Настолько свободным, что могло охватить Абсолют всего. Оно уместилось в точку. С неё началось Всё. Узоры калейдоскопа, что создаёт реальность, пересы;пались. Точные углы ромбов. Вязи цветочных форм. Расслоения квадратов.
Сознание чисто. Оно более не сознание. Оно Жизнь.
Колесо жизни перевернулось. Мир перезаписался. 
*     *     *
Мощь огромного неба расплескалась от одного края гор до другого. Подобно стенам непреступной твердыни защищали они эту местность. Широкая полоска леса разделяла их пополам. Она таила в себе множество опасностей, которые предстоит преодолеть, решившему освободиться от мира города и встретиться с миром во вне. Лишь птицы, не ведавшие границ, могли заглянуть сюда и, расправив свои могучие крылья, кружить над уединёнными островками жизни, приютившимся то тут, то там на теле гор. Священная земля, один из немногих оставшихся оазисов древности, которые ныне принято почитать местами силы. Места древности, сохранившие естественность первобытных племён, не ставшие попсой, неведомые туристам — они открываются неохотно. Они не желают быть найденными. Они не влекут. Чтобы сознательно выдвинуться на поиск такого, нужно действительно решить — зачем.
Двое людей уже ответили себе на этот вопрос. Не сразу. У каждого из них ушло по несколько лет, чтобы прийти к решению оказаться здесь. И то, что они здесь оказались, а особенно вдвоём, стало результатом сделанного ими выбора, закономерным течением реальности, развитием их пути — чем угодно, но только не случайностью.
Изящная девушка в потрёпанной странствием одежде замерла на краю обрыва. Насыщенный оранжевый восход очерчивал её воздушный силуэт. Любопытные капли солнца скользили по её загорелым плечам. Ветер трепал ей кудри. За последние несколько месяцев они отросли ниже плеч. Девушка застыла, ощущая присутствие гармонии в своём теле в этот момент. Перед ней расстилался целый ковёр удивительной жизни, необъяснимым образом сочетавший в себе всю её красоту и ужас одновременно.
Когда-то она уже прыгнула в неизвестность. Она родилась в очень комфортном мире, где её будущее замыкалось в клетку комфорта. Отец, состоятельный и властный человек, видел её, обличённой в дороге платье, на фоне не менее дорогого окружения. Аксессуар. Это претило её свободной воле. И она нашла мужество жить по-своему. Как правило, своеволие требует платы. Она уже долгое время не общалась со своим отцом, что причиняло ей боль. Но внутренний стержень не давал пойти на поводу лености — такой притягательной привязанности. Она выбрала свободу. Потому оказалась она здесь.
Её спутник был рядом. Беззаботно сидел на краю потрясающего, пугающего утёса. Всё тот же ветер перебирал его жёсткие волосы, собранные в хвост. Ветер напоминал ему о том, кем он бы мог не стать. Его мягкий взгляд растворился в горизонте, там где брало своё начало солнце. Он был благодарен ей. Впервые за много лет его испуг отступил, и он принял себя. Свой неправильный нос, свою рассыпанную жизнь и потерянное выражение лица, что приобретало теперь всё более отчётливую форму.
Он почувствовал, что спасся из мрака, среди которого блуждал долго. Тогда он верил в то, что он из породы тех, кого там принято называть «ублюдок». Но пришла она и взяла его за руку. Потребовалось время для того, чтобы он принял её любовь к себе. Но он принял, а потому оказался здесь.
Они давно странствовали вместе. Пожалуй, также давно, как солнце раскрашивает в цвета небо. Но даже до того, как оно стало источником физической жизни, они уже странствовали по тем мирам, где свет не обязателен для существования. Они появились задолго до того, как пришли сюда. И каждый раз один вёл за собой другого, если тот застрял. Таков их совместный путь. Сейчас они находились за много километров от цивилизации, которая так любит впиваться в глотку своими спицами. Тут было страшно. Тут было свободно. Тут было счастье.
Их странствие в дикую природу стало освобождением. В нём они вспомнили себя. А когда вернулись, то уже не могли принимать всерьёз механизмы и дары кибер-культуры. Они навсегда остались свободны и провели своё земное пребывание в доме, залитом солнцем и дышащим теплом земли. Их так и не сломило великое ментальное рабство.
А через некоторое время после того, как они вернулись, у них родился сын. Как и каждый ребёнок для своих родителей, это оказался особенный мальчик. Полный жизни, любознательности и энергии, он стремился узнать всё-всё на свете, всё потрогать и всё попробовать. Свободный от Системных принципов, он впитал сильное здоровье и чистый разум. Он мог стать гениальным творцом, великим учёным, бесстрашным первооткрывателем, покорителем Космоса и Прометеем новых технологий. Со временем у него появились два надёжных друга. Один был очень крепким и сильным, он отличался добротой и мужеством. Правда, не очень разговорчив. Такой грузный, неторопливый здоровяк. Второй же, наоборот, поменьше, но бескрайне красноречивый и смышлёный. Превосходный оратор и дипломат. Вместе они прошли немало захватывающих приключений. Это был новатор и храбрый сторонник исследовать непознанное — в себе, в мире, в каждом. Лишь изредка его охватывало какое-то странное ощущение чёрной несмываемой грязи, будто сделал он что-то ужасное, когда-то давно. Настолько давно, что и не знал…
Показалось ли?



;
По орбите снова вверх, мы исследуем миры.
Всё дальше мы, всё дальше мы.
Через миллионы лет далеко от Земли
Всё также мы, всё также мы.
   

;
В КНИГЕ ИСПОЛЬЗОВАНЫ ПРОИЗВЕДЕНИЯ СЛЕДУЮЩИХ ИСПОЛНИТЕЛЕЙ:
• 2Chainz — Undastatement
• Cactus — Рэп — это хастл
• Charles Pasi — From the City
• Evora Cesaria — Sodade
• Laura Fygi — I Will Wait for You
• Lisa Ono — Quien Sera
• NBSPLV — Waiting so Long
• Nicki Parrott — Autumn Leaves
• Notorious B.I.G. — What's Beef
• Solid Inc. — What I Found
• Stromae — Quand c’est
• TITOR STYLE & SKY// — По орбите
• Tupac — Hail Mary
• МАКСПЫДЫК — Чурка
• Многоточие — На сердце боль
• Ю.Г. — Когда мы были молодыми
;
СОДЕРЖАНИЕ


ПРЕДИСЛОВИЕ
ВСТУПЛЕНИЕ
СЫН БОГА. ДИТЯ МИРА
1. ЛЁШИК ВЪЕЗЖАЕТ В СИСТЕМУ
2. ТРУДНЫЙ ГРАЖДАНИН
3. ГОСПОДИН СКОКК НАХОДИТ СМЫСЛ
4. НОВЫЙ ПАТРОН В ОБОЙМЕ АБСУРДА
5. КИРИЛЛ БРЮХАНОВ ОБРЕТАЕТ ПОКОЙ
6. В ПУТЬ ЗА ЧЁРНЫМ МЕДВЕДЕМ
СНЫ ВСЕЛЕННОЙ
1. ЗНАКОМСТВО С ТЁМНЫМ АНТИПОДОМ
2. ЛЁШИК И САНЯ РАСПУТЫВАЮТ УЗЛЫ
3. ПРИРУЧЕНИЕ ПЕДИКА
4. УЖАСНЫЙ АЗИУМ
5. СБЫТ АРТИСТА
6. МАШИНА ПО ПРОИЗВОДСТВУ СМЕРТИ
7. БОЛЬШАЯ ТРАГЕДИЯ ОДНОГО ПРОДЮСЕРА
8. МАЛЕНЬКИЙ ЛЁШИК СТАНОВИТСЯ ПРЕКРАСНОЙ БАБОЧКОЙ 
9. ПОЛЁТ УДИВИТЕЛЬНОЙ БАБОЧКИ В БЕСКОНЕЧНОСТЬ
ПРЕКРАСНЫЙ, УДИВИТЕЛЬНЫЙ, НЕПОВТОРИМЫЙ
ХАОС ЖИЗНИ
1. НА ПОПУТКЕ В НЕБЕСА
2. СЫР В ОБМЕН НА СВОБОДУ
3. ИССЛЕДОВАНИЕ ОФИЦИАНТА ИГОРЯ
4. МОЛИТВОЙ СЫТ ТЫ БУДЕШЬ! МОЛИТВОЙ СЫТ НЕ БУДЕШЬ
5. ЛЁШИК ВСТРЕЧАЕТ ПРЕКРАСНОГО ЗВЕРЯ
6. ЛЁШИК ПРОСЫПАЕТСЯ ВО СНЕ
7. ЛЁШИК НАХОДИТ ОТВЕТ НА ВОПРОС, ЗАЧЕМ ИСПЫТЫВАТЬ ТЯЖЕСТЬ, КОГДА МОЖНО ИСПЫТЫВАТЬ ЧТО-ТО ДРУГОЕ?
8. КОГДА ЛЕДЯНЕЮТ ДУШИ
9. ЖЕРНОВ, ПЕРЕМАЛЫВАЮЩИЙ СТРУЖКУ МИРА
10. ТУДА, ГДЕ ВОДОПАД РАЗБИВАЕТСЯ О ЗЕМЛЮ
11. МАМА-ХАСКИ
12. ПРЕКРАСНАЯ БАБОЧКА ОТПРАВЛЯЕТСЯ В НЕБО
ЧУДЕСА В ПРЕЛОМЛЕНИИ КАЛЕЙДОСКОПА
СОДЕРЖАНИЕ
;
Максим Пыдык
«Босиком в рай»
Посвящается моему маленькому мальчику.
28 апреля 2019 года.
Москва, Измайлово, 9-я Парковая 52
(синяя и серая ветки метро).
2-я редакция 3 мая 2020 года.
Покой.

Azium 2020