Мне показалось

                «Я могу тебя очень ждать,
                Долго-долго и верно-верно,
                И ночами могу не спать
                Год, и два, и всю жизнь, наверно!»

                Эдуард Асадов.

                1.
   
         — Я знаю, что безмозглая дура! — говорила она, наливая себе ещё любимого вина, — уже беспроигрышно чувствую свою погибель, для души — полную катастрофу. — Но знаете, как вам не покажется странным, меня при этом безудержно тянет к вам — терпеливому невинному искусителю. Вы ведь потом, нисколечко меня не пожалеете. Даже… даже, по приезду в Москву — не найдёте, не позвоните, не скажете, — здравствуй!.. Да! Да! И не пучьте глаза! Прошу, не надо дешёвых пустых слов и мимик!

Женщина поднесла бокал к побледневшим губам, замерла, отпугнула вечернего комара от руки, посмотрела на тонкие часики, на их безжалостно неумолимые чёрные стрелки, для смелости, ещё больше сглотнула душистого напитка, вздохнула, запахнула глубже халат на спокойные колени. — Поверьте… я умею распознавать, — вновь проронила слабый звук, уже откинув окончательно захмелевшую головку на подголовник, туманно закрыв глаза, впиваясь длинными ногтями в податливую мякоть удобного казённого кресла.   

Её высокая, свободная от бюстгальтера грудь, будто не дышала, испуганно ожидая развязки этого воспалённого и спонтанного разговора.
    — Я знаю, что я ненормальная! Ну, какая вменяемая женщина пригласит к себе чужого мужа, тайно вырвет из весёлой толпы, при таком скоплении народа, при такой жуткой слышимости.

Дергаются веки, открывает глаза.
    — А впрочем, всё к чёрту: страх, переживания, трусливый мандраж! Если сходить с ума, то окончательно! Пожалуйста, плотно прикройте окно. А то кострами, дымом сюда сильно тянет… Нет!.. Нет!.. Пусть эта песня постоянно играет… я её очень люблю… Не так страшно под неё погибать…
 
                2.

               Два года спустя. Москва. Осень, с золотыми россыпями в садах, скверах и парках. Город купается во свету, в благодати, по небесной синеве пуская редкие лохматые тучки, чрез прорехи которых, густыми яркими  пучками – ресничками сочится солнца — мягкий свет.

Человек стоит у киоска «Смоленки», читает скучную газету. Облокотился, в сером, в «ёлку» модном пальто, такой же кепке, с ярким шарфом — «по-французски» вокруг шеи, безупречно начищенным ботинком отражая прямой луч игривого света.

В руках ничего, кроме столичной прессы, а в груди, вагон радости, — застрял в тупике, нестерпимо ждёт разгрузки, высвобождения. Сердечко чуточки учащённо постукивает, в нетерпении поднывает, трусит, переживает…

От прохлады, от утреннего ветерка, «дыбом» вскинув воротник, в какой уже раз глянул на бурлящий выход, на бесноватые мотающиеся дубовые двери метрополитена, коим покоя совсем никого нет. Людишки, точно муравьи из муравейника выбегали, и забегали, как ужаленные осами, куда-то тупо и озабоченно неслись, торопились, спешили, совсем глупо не замечая жизнь, её неповторимые прелести.
 
Ах, старый пень, «проморгал», «прочитал», «просмотрел» ту, кою уже как час ждал, которую никогда не забывал, всегда на донышке сердца не специально хранил.

На ней, как всегда всё броско, заметно, она же, — чуть медлительна, слегка растерянно изучает округу, быстрый народ. Заметив его, дёрнулась, навстречу пошла, на половинку, в улыбке распахнуло своё миленькое лицо, спрятанное под так знакомой густой шевелюрой, хаотичных светло-медных волос, с чёлкой на тонкие брови, на ходу вдруг уронив перчатку, при наклоне — уже капюшон на голову.

Ему показалось это смешным, и он успокаивающе рассмеялся, от чего у неё ещё больше вспыхнуло света на лице; выказывая позитивное настроение, не хитрого сердечка — добросердечный настрой.

    — А вот и я! Здравствуйте, Игорь Константинович! — приятным грудным тембром раздалось, к его воспламенённому «мотору» так приятно прилипло.
    — Простите, что в назначенный час не пришла. Знаете, всякие нерешённые коммунальные дела ещё мучают…

    — День добрый, Мария Валентиновна! — обнимемся?.. (пауза) Женщина больше оживилась, в глазах, робких зарниц — тёплый всплеск. Перед ним, небольшая, миниатюрная, ухоженная, душисто пахучая. Застыла, на носочках чуть покачалась, поиграла, всё ж близко наклонилась; и он навстречу подался, ещё раз услышав её всегда уверенный, такой приятный волевой голос: «Не возражаю!.. Ваш особый запах приятно вспомню!..»

Такие разные люди, судьбы прижались, обнялись, щёчка в щёчку, по-парижски прикоснулись, самопроизвольно, бессознательно пошли, поплелись, совсем близенько, рядышком.

    — Как вам идёт красный цвет, — сказал он, — мгновенно обрывая абонента, его такой неуместный, настойчивый звонок в кармане.
    — Это мой любимый! — ответила она, — бросив в него восхищённый взгляд, —  подбирая шаг под его неспешный, тормозящий время и её.

Стали говорить о Франции, вспоминать милый далёкий Париж, «контору», их незабываемую зону отдыха, и о всяком том, что навсегда станется в их душах, после долгих лет той замечательной жизни.               

Впереди случайный цветочный киоск, в близенькой сторонке; и шустрая, отзывчивая продавщица, умными глазами уже понимает необычную встречу перед ней, готовая навязать разных здоровых ещё цветов.

    — Смотрите — ваши любимые жёлтые розы! Какой невероятной красоты букет! — на тонах, восхищённо восклицает он, — как мальчишка, стремительно бросая себя к бесподобному собранию растительной красоты, и густых ароматных благоуханий.

Хозяйка «флоры», личиком светлеет: телом, руками, языком в тему суетится, с восточно-украинской интонацией воркуя, произнося:
    — Молодой человек! Это редкая для вас удача. Их, из Ялты вчера на свадьбу вечером доставили, но, не случилось праздника...

Цветочница отошла в сторону, пропуская окрылённого мужчину к неописуемой душистой красоте, одинокому огромному букету, грустно уткнувшемуся в слегка запотевшее стекло витрины, явно тоскующему по яркому южному солнцу, по подрезанной уже жизни.

На лице спутницы лёгкая растерянность, лучезарная улыбка, неподдельное восхищение. Он знает: это её любимые растения, запахи, цветы. Ей приятно, — что помнит, в кладовой своей памяти хранит.

Она не знает, как их нести, удобно, в свои тонкие руки безопасно уложить, чуткие красочные головки не поранить:
   — Вы, правда, меня всегда помнили? — вдруг, с лёгкой радостной грустинкой в голосе сказала она, — сбивая ему шаг, оседая на волнистую лавочку, как младенца – ребёночка укладывая чудный букет рядышком, покорными бутонами, в сторону пустой старинной урны.

Только теперь он увидел новенькое колечко на «правой». Было, заспешил внутри души этому порадоваться, но в нём вдруг, против воли, проснулся жуткий эгоист, единоличник, сразу всё, — испортив, изломав, в собственных глазах настроение и радость мгновенно умертвив.

Стих мужчина, в секунду стух. Дёрнул плечами, подкатил нижнюю губу под верхнюю, словно подкусив, зажал. Ещё качнул в лёгкой растерянности головой, улыбнулся широкому проспекту, летящим машинам, спешащим людям, каменным зданиям, потом уже ей, виновато глянув в чёрные ягодки её светящихся глаз, неуклюже выронив лживые слова:
   — Да-а… нет наверное… Так… остаточное что-то теплилось, само по себе подогревало, в воображении, красочно всё рисуя и рисуя, давно ушедшее, прожитое… А так… чтобы… — и он заглох, провалившийся в себя, запутавшись в тягучих думах, больше камня, мрамора напуская на потерявшееся лицо; беспомощно понимая некрасивость своего глупого высказывания, поступка.

Он помнил, ещё минуты назад знал, что в тайном закутке своего беспокойного сердца, для неё взращены, припрятаны самые живые и нежные слова. Слова – чувств! Слова – памяти! Слова – надежд! Она тоже вдруг потускнела, даже растерялась, возможно, долго-долго ждала услышать совсем другое. Спасаясь, — бросилась в сумочку, мельком глянула на телефон, прилетевшие откуда-то настырные сообщения. Нервно бросила его в её чёрное нутро, круче повернулась к нему, заморгала-заморгала длинной бахромой напомаженных ресниц, взяла в пальцы большую чёрную пуговицу его пальто на груди; стала растерянно её крутить, пытаясь, смело вползти, влиться, просочиться через вдруг, потухшие зрачки, до его впечатлительного сердца, ранимой сущности.

   — Как странно…  Как непонятно…  А я… А мне по телефону, в трубку… когда услышала ваш, надломленный от радости голос… показалось, что вы очень скучали…
   — Давно? — спросил он, её перебивая, — головой мотнув в строну «безымянного», обрамлённого золотом.

Она бросила сразу крутить пуговицу, отвалилась к спинке лавочки, закрыла глаза, закинула ногу на ногу. Очнувшись, вновь схватила сумку, из глубины — тонкие сигареты. Жадно закурила, глубоко провалившись куда-то в свои тайные думы:
    — Недавно!.. Летом!
    — Поздравляю!

Она только согласительно качнула головой, ничего не проронив.
    — Маша! Вы же, не курили... как ещё помню?

Вновь промолчала, уже стравливая дым в сторону, по ветру, чтобы седой туман, запах, не коснулся его.

Он внутри слегка расстроился. Глядя на весёлые гейзеры, медленно ползущей напротив поливальной машины, и горбатую светящую радугу через весь проспект, опять:
    — Собираетесь ещё куда?
    — Да-а!.. В Испанию… Билеты уже на руках.
    — Ка-а-к! Уже-е! — вдруг самопроизвольно, страшно, громко, стыдно вырвалось из его испуганной, в миг растерявшейся, не молодой души.
    — Да, Игорь Константинович… уже, — совсем тихонько ответила она, от него пряча в закуток души, невиноватые и виноватые глаза.

Услышав про «ужасные» билеты, про скорый уже её «страшный» отлёт, почувствовал щемящую болючую досаду. От разорванных в ошмётье, и рухнувших в пыль, всяких надежд, в один миг, стало одиноко пусто и безразлично всё вокруг.

    — А вы? — осторожно спросила она, искоса наблюдая за беспомощно ошалевшим добрым человеком.

А он, как наивный глупец, совсем заблудился: некрасиво не услышал, некрасиво промолчал, уже понимая, всю бесполезность всяких других слов и поступков, продолжая обескураживающим взором смотреть в одну точку огромной московской земли.
    — Игорь Константинович, а вы?.. — настежь распустился её цепкий вопросительный взгляд.
    — Что мой давний, дорогой друг — растянуто, медленно, отрешённо ответил, — абсолютно не моргая, тупо застыв на месте, уже понимая, что верёвочка его маленьких безобидных радостей так быстро обрывается, не успев завязаться в очередной сердечный узелок.
    — А-а!.. Что-что?.. Нет, что вы!.. Нет! Я своё уже отъездил… Не хочу... Заметил... устаю долго без родины, без любимой Москвы... Да, и куча планов назрела… Да и вообще, после Парижа знаете…

Они напряжённо замолчали, точно вдруг подрастеряв связывающее их концы; сейчас, несусветной глупостью «замылив» конкретные точки прикосновения, будто ничего и не было…
    — Сильно скучаете по Парижу? — тихо выдохнул он, — убирая с лавочки нечаянный, только что сорвавшийся, окончательно высохший, бездыханный  лист.

Она глянула на полураздетый кряжистый тополь за его спиной, грустно усмехнулась. Впадая в ностальгическую задумчивость, указательным пальчиком пластично сбила с сигареты седой пепел, вновь не сильно затянулась, с дымом в бок, с зыбкой «миноринкой» в голосе, непритворно безотрадно проронила:
    — Очень!.. А вы?
    — Ещё как!..

Помолчав, глядя куда-то в себя, в своё недавнее прошлое, продолжил:
    — Знаю… всю оставшуюся жизнь, буду тосковать, по его чудным улочкам, дивным старинным местам…

Опять молчание, дрожащая в воздухе между ними немь; глубокий вздох, от её случайного дыма — кашель в кулак, вновь слова, мнение:
    — По милым бесконечным кафешкам, с их неторопливой уютной непосредственностью. По Булонскому лесу, с его белыми-белыми лебедями, с их длинными благородными шеями, с хлебушком в самые руки, с косолапыми пузатыми утками, наглыми гусями.

    — А ещё, по уютным балкончикам, с их фигурной чёрной ковкой, с яркими огнями живых цветов со всех сторон, под которыми когда-то давно-давно, наши красавцы казаки, эскадронами, гордо, победителями проезжали. Представляете: а им барышни всё бросали и бросали букеты сверху, с любовными записочками внутри, — перебивая, ностальгическим душевным голосом добавила она, — сбивая с колена воздушные «серебринки» потерявшегося пепла.
    — А ещё знаете… очень… по бесконечному солнцу над головой… — дополнил он, отзывчиво улыбнувшись ей.

                3.

                Затихли. Она покорно сидела рядом, под капюшон, спрятав богатую причёску, голову, интуитивно перебирала тоненькие перчатки. Уже не курила, не моргая, отрешённо слушала; в сознании, может быть, кружась и летая над далёкой чужой страной, любимыми её местами. Кто знает, возможно, с сожалением, а может с грустью, воскрешая из «той» жизни, их разгорячённые, не чёткие затуманенные виды.

Мимо них, любопытно срывая сухую остывшую пыль, кудряво, с лёгким завихрением промчался колючий ветерок. Выше вздыбив воротник, мужчина поёжился, поднял с земли не улетевший знакомый сухой листок, стал за худенькую ножку его крутить-вертеть, вспоминая и вспоминая, всё говорить и говорить.

    — А я бы сейчас, бокал любого красного от Шато Лагранж выпила, — вдруг размечталась она, найдя брешь в его неторопливом пустом разговоре. — А ещё, воздушный круассан в любимой кондитерке LA POMPADOUR купила. Нет, пожалуй, — два! И ещё обязательно чашечку кофе, в кафе LAMARTINE.
    — А где это?
    — Да, вы хорошо его знаете, не раз мимо проходили. Это на углу HUGO и RUE SRONTINI. Там так мило всегда, особенно утром, когда французы ещё дрыхнут, спят. Куда одинокий кривенький дедушка, каждую рань приходит со своим верным стареньким больным лабрадором, чтобы его угостить вкусненьким, а сам чашечку кофе всегда берёт, непременно за крайний столик, садясь, непременно со всеми ранними посетителями с улыбкой здороваясь, кивая всем седой головой. Знаете... я любила за этой грустной старческой идиллией наблюдать, их заботой и преданностью восхищаться…
    — А можно… я за вами в очередь стану, и прикуплю свежих «макронок», — синичкой выпустил шутливую мысль из себя, ненавязчиво замутнено продолжая любоваться её цветущей молодостью, глазами, в которых столько было радости жизни и желаний.

Она прыснула заразительным смехом, закачалась, контактно, мягонько прикоснулась головой к его плечу, подарком отправив ему под нос, шлейф цветочного тонкого  парфюма, в том же шутливом духе отреагировав:
    — Мой верный, Игорь Константинович, дорогой! Вы лучше постойте на входе. Последний раз полюбуйтесь всеокой «эйфелевкой». Я сама возьму. Сколько вам?
Он, чувствуя её робкое прикосновение, чуточку «заспешил» телом навстречу, в тему улыбаясь, подыгрывая, отвечая:
    — Да, пожалуй, дюжину!
    — Ну, вы и сладкоежка? Ха! Ха! Ха!
    — Так я же, для нас двоих, — с лёгкой наигранной досадой ответил он, устремившись зрением в бесконечность небесной синевы, к небольшой стайке голубей, без толку кружащей каруселью над острым шпилем родного высотного здания.
    — А-а! — уже меланхолично, ответили ему, сразу продолжив:
    — Ах, милый Игорь… пролетело всё... как будто всё это, не про меня было, и не со мной.  Как хотелось тогда время годочков остановить, чуточку, его за хвостик попридержать, — засмеялась она, — робко взяв его не тёплую ладонь в свою тёплую.
    — Но, увы! Времечко так безжалостно, так жестоко. Некому нет от него поблажек, прощения, слабины. Колесом катит, всех под себя мнёт, ломает, и совсем-совсем не жалеет нас…

Лёгкий всполох тёплого света во взгляде, это она что-то вспомнила своё, в сторону засмеявшись, в какой уже раз мельком глянув на маленькие, так знакомые часики.
    — Что говорить… мы были моложе… мы были красивей… — бесстрастно резюмировал он, окончательно роняя на остывающую землю, — тополя, уставший измученный листок.
    — И смелей тоже! — обречённо сдержанно добавила она, всем видом давая понять, что ей пора.
      
Мужчина проводил её до высоких массивных дверей огромной и мощной организации. Они, ещё друг перед другом постояли, виновато помялись, что-то не важное произнося, не замечая снующих, сосредоточенных сотрудников вокруг.

Она, трепетно прижимая к себе уже засыпающий огромный букет, всё вздёргивала и вздёргивала на острое плечо неудобную сумочку. Потом вдруг приблизилась, вновь взяла в два длинных своих пальчика чёрную пуговицу, стала ею знакомо хозяйничать «туда-сюда», — виновато выдавила улыбку,  произнесла:
    — А вы!.. А вы, помните… какая песня тогда… ну тогда… она опустила глаза… слегка дёрнула уголки накрашенных губ, — тогда весь вечер звучала для нас, а?
 
Игорь, на одном дыхании сразу ответил, словно никогда мелодию, слова, из своей памяти не выпускал:
    — Конечно! How I Love You — Энгельберга Хампердинка.
    — Смешно... мне когда-то показалось... а впрочем… — она вдруг безжалостно разорвала предложение, мысль, звук. С виноватой обречённостью в глазах отстранилась, пошла, потянулась к ручке двери; оборачиваясь, совсем не стесняясь, вдруг появившегося важного лица в проёме, высоким голосом крикнула:
    — Это было давно, Игорь Константинович... давно… и всё-всё, неправдочки-неправдочки!.. Прощайте, мой верный друг! И за ней медленно закрылась дверь.


                22 июня 2020 г.