Фед и Леня. Повесть о Любви

                ------ I ------   

...Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы... -- Марина Цветаева
  *   *   *

Что там домики, люди исчезают: вчера еще можно было встретить, поговорить. И вдруг...  О Древнем Египте пишут романы, снимают кино. А вот кто вчера или хотя бы лет 20 назад ещё ходил по московским бульварам, это узнать труднее: о чём они думали? Чем от нас отличались?  Меня, вот, всегда особенно интересовали родившиеся в России около 1930-х: с некоторыми даже ещё успелось свести дружбу. Одним из таких крепких, к нынешнему средствами массовой информации наглому внушению невосприимчивых людей и рассказана мне эта незатейливая история. Фамилии, в которой, конечно, изменены. В остальном  же всё оставлено, как оно и было.

 Что во все времена нужно  для счастья? Полнота жизни нужна. Здоровье, светлая голова, образование, приличная карьера – нужны. И всё это у него было: он был человек удачливый, Фёдор Фёдорович Добров. С красным университетским дипломом ядерного физика в одном столичном закрытом институте он плавно дорос от молодого научного сотрудника до ведущего специалиста. Был ли причиною столь ровной карьеры талант увлечённого энтузиаста? Или явное не стремление к административным должностям? Или не изменяющее никогда дружелюбие? Вдобавок к таланту, приятный, словом, характер, – от удовольствия заводил глаза под потолок институтский парторг.

В СССР ни одна крупная организация без парторга была немыслима. И сидели на этой должности нередко десятилетиями. Иван Николаевич – институтский парторг умилялся над самой правильной, самой «чистой» персональною анкетой, какую ему доводилось запирать в своём кабинете в сейф. И по происхождению-то без пяти минут академик Добров – из рабочей семьи.  И родственников ни за границей, ни вообще – уже никаких; и ни одного тебе за 20 лет работы мелкого скандальчика. Изобретений же секретно патентованных – целая папочка. Правда, не будучи силён в физике, в изобретениях дальше первого абзаца парторг не вникал: достаточно было и подписей выше руководящих лиц. (Он, институтский парторг, человек маленький: дураки думают, что –  большой!)

Словом, без пяти минут чистый академик Добров, – как пить дать. Одна в анкете и была зацепка: в 45 лет холост. Холостого ядерщика на заграничные симпозиумы кто выпустит? Ну, уж тут Бодров держался как кремень: его даже активные институтские дамы уже оставили в покое. Не подумай только, что внешностью или там фигурой господь без пяти минут академика обидел: наоборот! Размашистый в плечах высокий такой был, статный мужчина, слегка кудрявый и склонный к излишней плотности. Но статный мужчина о фигуре не то чтобы совсем забывал заботиться:  по утрам отжимался и на работу при случае пешком шагал. Словом, следил за собою. И в большой теннис играл даже очень ловко.
 
«Подтянутый… Охо-хо…» – так с самоосуждением повздыхав над собственным не спортивно выпирающим из под сползающего ремня  животиком, парторг оправдывал Бодрова: холост, да. Но ведь как холост?! Ни одной грешной связи на работе.  Редкий энтузиаст: всё для науки – всё для Родины.

А на заграничные симпозиумы со временем и не женатых стали пускать: нынче мировая общественность всё активнее чего-то требует, добивается. Руководству с общественностью приходится по мелочам считаться. Везунчик он, этот Добров, да и только! А здесь, уж знаете, никакие земные инстанции не властны: везенье – дар судьбы.

 К тому же семья это, знаете, по первости умилительно, а потом морока одна: дети непослушные, жена мужа пилит... Учёному и без семьи можно. Времени на науку больше! Тут надо за прикидывающегося простачком хитрого парторга внести небольшую поправочку: не холост был Добров, а разведён, но давно: дела минувших дней анкетированию не подлежат.

Друзья звали Фёдора Фёдоровича коротко – Фед. Для удобства, а может быть, и за некоторое внешнее сходство с закордонным киношным образом супермена- неунывающего везунчика (Кто постигнет затаённые мысли неволею привыкших жить под бдительным оком партии?!). Ещё на последнем университетском курсе Фед вступил в законный брак, после выпуска распределившись с супругой в один научный институт. Трёхлетний брак этот произвёл на молодого физика такое сильное впечатление, что на браках он в своей биографии поставил прочерк раз и навсегда, как самому казалось: О-Ник и точка!
 
Да, именно - О-Ник! Та, которая такое незабываемое впечатление произвела, просто должна - обязана была быть во всех отношениях женщиной выдающейся: умница, спортсменка, зеленоглазая красавица, с золотистым оттенком натуральная блондинка Ольга Николаевна Стрельникова – «О-Ник - О-Победа» как прозвали её сокурсники в лицо и за исключительную наполеоновскую волю к успеху.

По баллам среди первых закончив престижный факультет, в самой физике О-Ник звёзд с неба не хватала: оценки – одно, а талант открытий – совсем другое. Умненькая О-Ник это хорошо понимала. Поэтому больше напирая на земные организаторские таланты, она к началу нашего рассказа тоже плавно доросла до кресла завлаб (заведующая лабораторией).

В лаборатории под руководством Ольги Николаевны никогда не случалось ничего за рамки вон выходящего. В образцовой лаборатории О-Ник прекрасно дорабатывали и придавали оформление идеям, к которым их отцы - таланты уже охладели. Начальство это в О-Ник ценило. Только, как говорится, во всякой бочке мёда есть ложка дёгтя: в обаятельнейшее женское тело судьба вложила слишком уж властную душу, что создавало при приближении не совсем удобный контраст. «Прелестная женщина!»  – восклицали вновь познакомленные. Но потом!..

 В раздражении на очередного идиота метавшие молнии глаза О-Ник цвета поглощающей морской пучины заставляли содрогаться. А идиотов разных мастей, как водится, болталось вокруг немало. Возможно, именно от этого личная жизнь прелестной и умной женщины не совсем задалась.

Гордая Ольга Николаевна девичьей фамилии ни в одном из двух официальных замужеств не меняла. В первый раз выйдя за Феда, как за симпатичного и подающего крупные надежды, О-Ник только губы кусала, видя мужнино бессовестное карьерное наплевательство: первые пять лет научной деятельности Фед безвылазно провёл в чудом не попавшем под разгромное закрытие отделе.

 И после бесплодных попыток повлиять на упёртого идеалиста с куриной зарплатой младшего научного сотрудника красавица жена его покинула. О чём, возможно, сожалела лет через десять, когда Фед пошёл в гору. Однако даже лёгкие прощупывающие попытки бывшей супруги вспомнить «старую дружбу» привели только к тому, что Фед в институтских коридорах наловчился сворачивать в сторону, едва заслышав дробный перестук высоких каблучков, а слух у него был отличный.

После Феда О-Ник была официально замужем за неким на голубых экранах являющимся журналистом. И, наконец, она твёрдо уверилась: дружеские связи с джентльменами «сверху» не в пример полезнее штампа в паспорте, – одни проблемы от этого штампа. Зачем же тогда она вторично пыталась напирать на Феда?

Дело в том, что у Ольги Николаевны вне зависимости от официальных замужеств имелся свой собственный единственный сын Геннадий или проще – Геня, с детства мальчик со странностями. Не щадя ни сына, ни себя Ольга Николаевна с этими странностями боролась страстно, но сделать из Гени гения не смогла даже она. С трудом протащив истеричного ребёнка через  школу и институт, на этом она вынужденно сдалась.

 Хорошо, конечно, было бы подпереть проблемного сына официально не только одной матерью… Но Фёдор Фёдорович наотрез уклонился от чести считаться отцом родившегося года через полтора после развода Гени. Да и вообще, через 18 лет поздновато было предъявлять претензии. Пришлось О-Ник выхлопотать для сына инвалидность по поводу сильного скалеоза и слабого зрения. Между делом пробовала ещё О-Ник напереть и на Семичку по прозвищу Семь-Семь... Но мы его ещё не представили!

В студенческие годы дают прозвища, кажется, всем. В институтские годы не обидчивого Семёна Семёновича Кучко звали в глаза и за глаза Семь-Семь: «Семь-Семь, дай списать!». После на работе: «Семичка! Пожал-ста, у директора проект подпиши!» –  «А я тебе негр?!» –  «Ты не негр. Ты артист: шефу твои анекдоты нравятся!».

 Учился с виду разгильдяй Семичка на удивление гладко, работать мог с огоньком, и если за 20 лет дорос только до скромного поста зам. зав лабораторией (то есть заместителя Феда), то виной тому некий изгиб - некая в характере червоточинка, время от времени толкавшая на странные поступки.
 
Вот, например, ещё в бытность Семички студентом в университете был случай с преподавателем исторического материализма. Предмет этот весьма редко кто любит, а тут еще и записывать за лектором кроме восклицаний было нечего. Даже аккуратная О-Ник, покусав красивые подкрашенные губы, на второй лекции оставила бесполезные попытки конспектирования: с таким же успехом сверху и до конца листа можно было рисовать олимпийские кольца.

Кроме того, как на грех, истматик ужасно был похож на откормленного борова. Даже говорил будто с прихрюкиванием. И вот, представьте, как-то раз на лекции под монотонное с кафедры бормотание мирно дремлет аудитория либо посторонними предметами тихо-мирно занимается, и вдруг в ответ на какую-то с кафедры реплику из аудитории явно так: «Хр-ру. Хр-ру!..» У истматиков на нарушения дисциплины глаз вообще намётанный:
– Кучко! это что же такое, а?!
– Простите, товарищ преподаватель! Грипп у меня, горло заложено, болит, – слабым голосом умирающего отвечает Семичка,  – в метро, видно, заразился.
– Повязку марлевую надо носить. И не кашляйте тут! На заднюю скамью сядьте и хоть ладонью рот прикройте что ли. Тут же люди ещё здоровые.
И вот на задней скамье тетрадью прикрывая страдальческое лицо, Семичка натурально так то ли горлом хмыкает, то ли хрюкает. Аудитория уже еле сдерживается, – давится смешками. И тут опять уже явственно «Хрру - хрук - хрюк!» – и рожу, хулиган, как у истматика скорчил.

 Что было, что было!  Аудитория в буйном смеховом припадке посклонялась соседям на плечи. Истматик опасно побагровел…
– Кучко! Опять и не в первый раз! Вы же взрослый человек, и здесь не детский сад, – назавтра внушал декан, – Ну, зачем вы это всё, – зачем?!
– Не знаю, – покаянно вздыхая, повесил свой длинный острый нос Семичка, – страшно хотелось: не удержался, извините!.. Каждый человек на что-нибудь похож, но не так через  край…
– А я на кого похож? – больше автоматически поинтересовался декан.
– Вы?.. – кающийся косоватым цепким глазом просверлил начальство: низенький очкарик в белейшей рубашечке под черной тройкой.  – Вы на печального пингвина похожи.
– Нахал вы, Кучко!
– Ну, я же никому не скажу, честное слово!.. Между прочим, пингвин не боров: пингвин птица благородная.
– Кучко!!!

Декан извлёк семестровую ведомость: у этого типа ни одной даже тройки. К третьему курсу всех не тянущих с физмата уже выгнали. Если из-за постороннего сверху втюханного предмета ещё и головастых выгонять… Зануда бездарная, этот истматик, честно говоря. Студентов надо же всё-таки как-то заинтересовать предметом: найти общий язык с аудиторией. Декан побарабанил по столу пальцами: тук-тук. Туки-туки-тук. Вспомнилось, как в оное время, прогуливая тот же самый истмат, он сидел в мороженице с такой красивой девушкой. Глаза ещё как незабудки… Э-эх-эх! Летит времечко…
– Вот что, звезда местной юмор-эстрады! Истмат будете сдавать мне лично:  до этого две недели в центральном коридоре в окне между парами поработаете со шваброй в руках. Других шансов зачёта у вас нет, учтите. И бо… уважаемого справедливо раздражённого преподавателя по истмату избегайте: чтоб он вас вообще не видел.
– Как же это?! В коридоре все ходят! – мотнув упрямой головой, искренне удивился даже тёртый Семичка. (Не каждому декану удаётся удивить тёртого студента!)
– Как знаете. Извернитесь! Всё. Пока Вы свободны, Кучко.

И Семичка извернулся! В добытом где-то морковного оттенка парике с бантиками на дурацких тощих косичках, до носа замотанный в необъятный полосатый шарф, он художественно шаркал шваброй.  Сверх спортивных штанов красовалось некое подобие юбки из платка. На уборщицком синем фартуке долговязой нескладной девицы с руками - граблями булавкой крепилась изумительным каллиграфическим Семичкиным почерком выведенная карточка: «П о д с о б н ы й   п е р с о н а л.  Уборщица первой категории - Дуся Кучкина». Давясь восторгом, студенты массово хрюкали на весь коридор. Близорукий декан-пингвин мимо новой уборщицы демонстративно проходил с очками в руке на отлёте. А истматик… Если он и разглядел чего, то сцена между ним и печальным пингвином нам неизвестна.

Вот какой он был, Семь-Семь - Семичка! От странных поступков ни диплом, ни годы его не освободили. Зато он был душа всех день рождений, пикников и посиделок: и анекдот, рассказать, и в шашки - шахматы, и выпить, и поволочиться безобидно – на всё мастер. Товарищи его любили: «Семь-Семь! Танго-то ты где так выучился крутить?» Узкая грудь спрашиваемого гордо выпячивалась: «Я в кружок бальных танцев ходил для успокоения нервов. Когда меня ещё от работы временно отстранили». Парторг Иван Петрович Семичку терпел: забавный человек, безвредный, по большому счёту. Иван Петрович в глубине души к Семичке даже благоволил: ведь скучно совсем без юмора и парторгам, – они ж тоже люди! Опять же и анкета чистая: сирота детдомовская с периферии.

 Одно остаётся непонятным: при всех этих данных как мог нескладный, непрестижный Семичка уже после рождения Гени не официально состоять при блестящей О-Ник целых полгода?! «По рассеянности», – хитро комментировал он, приглаживая свою проволокой вздымавшуюся рыжую шевелюру. Ну, он по рассеянности, а О-Ник-то зачем: на что ей был нужен этот шут гороховый - мужчина уж совсем не её вкуса? Кто знает: может, просто и скучно, и грустно было на жизненном перепутье?.. Вступать же в законный заштампованный брак Семён Семёнович Кучко ни с кем никогда даже и в виду не имел. А была виной тому, опять-таки, Ольга Николаевна или его собственное природное отвращение к регламентированной домашней жизни, мы не знаем. Знаем, что Фед с Семичкой дружили с институтской скамьи, и дружбу эту даже О-Ник не испортила.
 
На Семичку Фед мог спокойно оставить любую работу: никакой шпион кроме потока анекдотов ничего не добился бы от веснушчатого, с виду легкомысленного Зам. зав. лабораторией.  За то уж приходилось и Феду покрывать выходки друга!  Ну, а теперь, когда с портретами почти всех действующих лиц закончено, можно и начать нашу историю. Собственно, история эта в основном про Феда и его судьбу. Остальные – даже О-Ник! – вроде древне греческого хора или рамки для картины. но рамка картине необходима, а человек живёт в обществе, которое как бы служит и рамкой и жизненной перспективой. И вот теперь, в этой наскоро набросанной перспективе для героя, можно приступать к основной истории.

Началась романтическая история банально: под конец квартала Добров, как говорится, запарился. В те легендарные советские времена все учреждения в обязательном порядке отчитывались о перевыполнении плана: план обязан был на бумаге перевыполняться, – и точка. А перевыполнялся ли план на самом деле… Чиновничья не творческая возня с бумажками Федора Фёдоровича смолоду раздражала: сколько времени, сколько сил впустую! Он даже позволял себе под нос бурчать что-то про «липу». А тут ещё комиссия грозила нагрянуть: придётся с ней праздно шататься по институту: поход к зубному и то приятнее. И Фёдор Фёдорович культурно дезертировал: нет, не на больничный, – такого открытого дезертирства за ним не водилось. На больничный по поводу ОРЗ (на все случаи универсальный диагноз!) без зазрения совести немедленно отбыл Семичка. А Фед  вызвался выступить на конференции в Твери.

Мероприятие это было местного масштаба чуть ли не с юными физиками, – то есть с научной величиной без пяти минут академика не сопоставимое. «В порядке шефства. Они же просили кого-нибудь прислать», – и директор института отлично всё понял. Хочет ценный научный кадр оттянуться в тихом городке, – пусть. Покладистее будет. Гениев даже лучше держать подальше от всяких комиссий. Комиссии – это конёк Ольги Николаевны с парторгом. И довольный Фед покатил в Тверь на встречу судьбе, знаемой им по пунктам хорошо, как ему думалось.  Что он, конференций в глубинке не видел, что ли?
           __________________________________________________________


Туки-туки-тук! – успокоительно стучат колёса. Над чёрными провалами окон крахмалятся белые занавесочки. Уютное купе. Попутчики мирные, некурящие уже засыпают. В поездах замечательно отдыхается: к чему морщить лоб! А, вот, привык человек думать и думает-думает – не спится научному человеку. Туки-туки-тук! – за окном куски чернильной, будто несущейся вслед поезду нежилой мглы сменяются огоньками посёлков: сколько всё-таки людей живёт на земле! И всем чего-то не хватает?! Ему, всегда везучему, в последние годы тоже чего-то всё как бы вроде не хватает. Только, вот, чего бы? Чего бы-бы-бы... Свободного времени?.. Поездки на юг?.. Собаку, может, завести?.. Лучше кошку: с ней гулять не надо… В сон всё-таки чертовски клонит.  Можно сегодня не додумывать: ещё успеется.

Осенняя золотая свобода опьянила на первом рассвете сошедшего с поезда, отдохнувшего Феда. Листья тем сентябрём уже пожелтели, но погода стояла на удивление тёплая. Настоящее бабье лето! Предусмотрительно не давшего телеграмму о времени прибытия без пяти минут академика к его удовольствию никто торжественно не встречал. До конференции было ещё часов шесть, и значит, можно инкогнито побродить по симпатичному городишку.
 
В то время Тверь была не такая как сейчас. В городишке, где в бытность губернатором будущий великий русский сатирик Салтыков Щедрин своей неподкупною честностью разорил всех купцов, в этом древнем историческом городишке на время нашего рассказа ещё прочно держался старинный дух. Улицами тянулись приземистые тёмные в два этажа домики и одноэтажные домишки с деревянным кружевом наличников, со сквозными сердечками на ставнях. За стёклами низких  окошек на широких подоконниках, на фоне вышитых занавесочек нахально алели и пунцовели бессмертные герани.  Всё было так же, как и лет 200 назад. По утру лениво и к вечеру зло тявкали из под размашистых скрипучих ворот суровые хозяйские стражи - местные шавки всевозможных статей: от схожих с тощим шакалом до некоей мохнатой в репьях помеси таксы с сенбернаром.

 Словом, после Москвы полный провинциальный покой был в Твери.  И листья везде кленовые жёлтые: листья, листья. Красиво! Будто время исчезло со всеми тяготами вместе. Кажется, вот-вот выйдет из ворот девушка, в старинной шляпке с лентами. Складками её как в прошлом веке длинного платья будет играть – раздувать их ветер. И кинет ветер эту воздушную девушку прямо в твои объятия… Эх! Как иногда сам-себе-то надоедаешь, что ли?! Или уж просто осеннее ностальгическое настроение такое?.. Есть мнение, что судьба нас слышит, но не всегда исполняется просимое, потому как судьба – дама весьма капризная и просто обожает делать просимому наоборот. Но видимо, в тот золотой осенний день у судьбы тоже было золотое игривое настроение: никто ей с утра ещё не досадил непомерными требованиями.

 Не мысля о подслушивающей из-за ворот вместе с шавками судьбе, тем утром Фед успел вдоволь и нагуляться, и надышаться, и в гостиницу уже повеселевшим вселиться. А дальше уж всё пошло обычным ходом: в местном дворце культуры доклады, пожиманья рук, обед и т.п. Как раз в обеденный  перерыв все и началось.  Отобедавший Фед около входа прогуливался: осенью любовался. Надо сказать, что во дворце культуры сразу несколько конференций на разные темы шло. И вот около  Феда, на аллейке у  входа, трое, встряхивая стеклянную банку с густоватой мутноватой жидкостью, жарко так спорят: чего там, в этой самой банке не хватает для полного счастья?

 Один патлатый, в клетчатой помятой рубахе и художественно растрёпанный руками всё машет. Открыл банку: из неё чем-то скипидарным воняет.  Второй пожилой, лысый, мрачный, в потёртом таком пиджачке понюхал и с чем-то не соглашается, вроде. Не физики, словом. Третья – невысокая девушка в накинутой на худенькие плечики курточке и юбке довольно длинной – та спиной стояла. И вот пожилой говорит: «Пошли, а то без обеда останемся». А девушка: «Я уже обедала. К началу болтологии приду».

Ушли эти двое. А девушка обернулась, И Фед под расстёгнутой курточкой карточку к свитерку пришпиленную ненароком прочитал: «Художник–реставратор Елена Алексеевна Ланина». Ну, всё понятно. А прекрасная дама внимательно, словно на золотую рыбку, смотрит внутрь в её руках оставшейся банки. Смотрит, знаете ли, такими на слишком серьёзном бледноватом личике до прозрачности сумеречными под тёмной чёлкой глазами… Мда… Слегка к вискам удлиннёнными, будто подрисованными глазами смотрит. А ресницы длинные-длинные, как мотыльки крылышками взмахивают.

Даже обидно, когда такие красивые глаза не на тебя смотрят! И не идёт к таким глазам простецкая банка эта. В этот момент чёлка длинная из-под заколки выскочила: мотнула девушка головой – дунула на чёлку. Определённо к этой чёлке скучная карточка «реставратор» тоже не идёт. Тут девушка, видно, постороннее внимание почувствовала, - повернулась к смотрящему вполоборота почти академику, презрительно так дёрнула уголками губ и спокойно объяснила:
– Это лак. Для закрепления старых красок.
– Вы картины реставрируете?
– Иконы в нашей мастерской реставрируют. Я конкретно специалист по глазам, – и своими прозрачно тёмными глазами смотрит, как будто Фед – пустая немытая витрина.
– Значит, вы – реставраторы вместе с нами под одной крышей.
- Отчего же… Можно и наоборот сказать: вы с нами под одной крышей.
– Так вы местная – тверская?
– Нет. Я из Москвы.
– Я тоже. Мне Тверь понравилась. Спокойно тут. А вам нравится?
– Многим сразу нравится. А остаться тут вы хотели бы: на всю жизнь?..
 
Фед представил себя поливающим герани на окошке и засмеялся. На этом их первый разговор и обломился. Потому что девушка с банкой по золотому ковру опавших листьев решительно, будто раздражённая королева, прошествовала к двери, только юбка презрительно взметнулась-прошелестела подолом. Будто даже не осенним – уже зимним холодком Феда обдало. Такая вежливая и не особенно разговорчивая осенняя девушка в бежевой курточке. «А ты привык, что все на тебя рты разевают? – мысленно укорил себя Фед. – Тьфу на тебя, старик! Она, впрочем, по речи судя, около 28. Все худышки эти бледные, глазастые возраста внешне непонятного».
 
 Мы не знаем, зачем и по какой причине обычно таблички с указанием личности и звания презирающий почти академик с такой аккуратно нацепленной надписью на следующий день бродил что-то далековато от назначенного физикам главного зала. А сам он знает, – зачем?.. Маневр имел некоторый успех: он даже совершенно будто бы случайно несколько раз сталкивался и здоровался с Еленой Алексеевной. Она ему отвечала? Да. Вежливо и лаконично. Можно было, впрочем, отметить мимолётное лёгкое потепление. В ответ на проявленный собеседником интерес Елена Алексеевна поведала, как трудно восстанавливать краски на облупленной и обожжённой доске. Иконы, видите ли, в послереволюционное время подвергались вандализму: их резали ножом, в них стреляли. Глаза на ликах как живым выжигали, на груди звёзды… Глаза самой Елены Алексеевны Ланиной изливали бездонную прозрачную скорбь.  Так что просьба о дозволении называть её Леной замерзала на языке.

Да. Трудностей в реставрации икон находилось много. И у каждого реставратора свой талант. Вот Пётр (длинный растрёпанный) руки замечательно выписывает: даже свет от пальцев будто идёт. А Марк Захарович (лысый, низенький) – тот изумительный специалист по складкам одеяний: соскоблено всё, – даже и тогда учует и выпишет. Что касается глаз, то иногда смотришь, смотришь, где тронуть кистью.  Одно, знаете ли, неверное движение… Елена Алексеевна в очередной раз сдунула упавшую на левый глаз чёлку (потеря заколки, видно, была хронической). Той ночью впервые за многие годы вместо формул и подобного прочего Феду снились в окно заглядывающие иконы со светящимися руками и сумеречными всё поглощающими глазами. Ожившие иконы что-то бормотали – пытались внушить спящему.

 В последний конференционный день сцепившись с таким же отдыхающим  ядерщиком из Ленинграда, Фед не смог в обеденный перерыв случайно побродить около чужого зала.  И едва успел нагнать сурового маленького реставратора у вешалки в вестибюле.
– У нас сегодня завершение с банкетом.
– А у нас без банкета. Может быть, посидим немного в общежитии. До свидания.
– Но я вас хотел пригласить на наш банкет… И Петра с Марком Захаровичем тоже пригласим, –  Фед был человек догадливый и при нужде тактичный.
– Не трудитесь – не пойдут. Они милостей не любят. Что касается меня…
Какими судьбами Феду удалось уломать упрямую Елену Алексеевну посидеть минуточек  десять,  трудно сказать. Скорее всего, его довольно крупная фигура ненароком загораживала выход, а руки, не подавая курточку, держали её подальше от дамы. Посидели они на банкете, и правда, совсем чуть-чуть: пару бокалов шампанского ради. И после сбежали гулять.

 Волга делит Тверь пополам, – кто из тверичей этого не знает?! Поэтому мы не будем описывать чудный закатный вид с волжского берега на другую часть города: это дело пейзажиста. Но закат был, точно, чудный, и Елена Алексеевна увлеклась им: сидишь в мастерской месяцами безвылазно, а тут такая красота! Зачеркнув в пригоршню воды, Елена Алексеевна зачарованно смотрела, как капли медленно стекают сквозь её тонкие пальцы. Фед согласен был на все увлечения: дама хочет видеть закат? Он тоже пламенно обожает закаты над реками именно в это время года!

Тут коварная осенняя погода выдала гуляющим неприятную плюху: только что стояла ясная теплынь, – и вот уже  откуда ни возьмись надвигается плотная дождевая туча. Зонтов с собой не было. Кто же предполагал ливень?! Пока они вдвоём добирались до приютившего реставраторов студенческого общежития, резкий ветер успел изрядно забросать их водяными струями.
– Всё ваше шампанское: одно вредное легкомыслие после него, – Елена Алексеевна попыталась затолкать под берет смокшую чёлку, – И всё вы: давайте напоследок погуляем. Давайте погуляем!.. Не провожайте меня, мокрый рыцарь. Одна дойду.
– Я не могу бросить даму под проливным дождём. И по такой погоде обоим нам совершенно необходим коньяк.
– Говорите за себя.
– Купания под осенним дождём без последующих пяти звёздочек крайне вредны, – дарёный коньяк, честно говоря, был у рыцаря в портфеле. – Напрасно вы злитесь, не я же наколдовал этот дождь.
– Кто вас знает. Произнесли про себя пару формул, – и готово. А злится полезно, – так жить безопаснее.

В общежитии другие более мягкосердечные  реставраторы встретили хороший коньяк с энтузиазмом.
– Что ты, Лень! – убеждали они коллегу,  –  Это же с медицинскими целями!
С непередаваемой гримаской проглотив положенную лекарственную рюмку, мрачная Елена Алексеевна - Леня с хлопаньем двери удалилась в дамскую комнату, напротив той, где шли посиделки. И больше не вышла.
– Не обращайте внимания: она часто такая, – успокоили гостя.

Компанейские реставраторы подвинули к гостю расшатанный стул, нашли не слишком хорошо мытую чашку для чая. И в последующие часа два Фед мучительно осознавал разницу между пяти минут академиком и простыми людьми, с неба упавший коньяк закусывавшими килькой из банки. Говорили, конечно, об искусстве и трудностях мало платных профессий за прекрасное доброе, вечное.
– А у вас, Фёдор, своя мастерская?
– Да нет. Я в  N-ском институте  работаю.
– Тю! Он же закрытый. Что вы там делаете? Панно, какое заказали на тему с соцреализма?
– Да я, видите ли, физик… – Феду отчего-то стало неловко.

Среди реставраторов пронеслось некоторое смущение. Кто-то слегка постучал пальцами по столу: «Самая лучшая у нас пьеса – “Ревизор” Гоголя».
– Ерунда, не привела бы Леня не того человека, – отрезала беспрерывно курящая пожилая дама с царственно пышной седой причёской и остро блестящими глазами. – И моё шестое чувство тоже молчит: это уж верная примета.

С шестым чувством данной царственной дамы, видимо, никогда не спорили. И обстановка вернулась к дружескойнорме. Тему общего разговора подобных собраний трудно припомнить. Но всё вместе вспоминается всегда с нежностью.  К ночи от плавающих дымных нитей комната с голым без занавесей чернильным окном и исписанными студенческими эмоциями стенами стала уютнее. Кто спорил, кто подпевал гитаристу. Вся в чёрном и в морщинах красивая какой-то древней породистой красотой  Нелли Викторовна с эффектом читала на французском Поля Верлена.

– Я тоже реставратор, но не люблю об этом трепаться. Вот уж не думала, что буду жить на увлечение юности: какая благородная девица не играет слегка и не рисует чуть-чуть?! А Верлена читаю, потому что родной язык иногда утомляет. Даже Пушкин иногда утомляет. Ведь все наши воспоминания на родном языке, – не так ли? Мой супруг после лагерей сохранял привычку вслух спорить с Пушкиным: я, говорит, Александр Сергеевич, здесь вот не согласен с вашим взглядом на историю. Перед смертью же сказал: «Пушкин всегда прав. Просто спорить с ним на безлюдье было, как воздуху живого глотнуть. Снимаю шляпу!» И умер. Печёнки были отбиты. С тех пор, когда я позволяю себе немного покоя, декламирую на французском или итальянском. Я из бывших, – не скрываю. Как это в романсе:

Я пережил и многое и многих,
И многое изведал в жизни я.
Теперь влачусь один в пределах строгих
Известного предела бытия...

– Вообще же знать три языка необходимо: только на третьем по-настоящему учишься ценить ритм.  Человеку изначально нужен ритм, потом уже содержание. Вся жизнь – клубок ритмов: важно схватить нужную нить. Я читала Верлена вместо колыбельной грудному внуку моих соседей, – он прекрасно спал под Верлена! А вы, милый, знаете французский?
– Нет. Немецкий, ну так себе, средне знаю.
– Немецкий? Нежный Гейне. Страстный Шиллер. Великий Гёте:

Ах! Две души живут во мне,
И обе не в ладах друг с другом.
      Одна, как страсть любви пылка
      И жадно льнёт к земле всецело,
Другая вся за облака
      Так и рванулась бы из тела…

– Как это у Гёте верно! А вы хорошо одеты. Хорошо, когда джентльмен приятной наружности может позволить себе хорошо одеться. Это приятно воспитанным дамам. Сейчас люди почти забыли обо всём этом. А зря забыли.

Но Фед в данный момент думал не совсем в тон собеседнице: такие милые здесь собрались люди. И как же идиотски выглядит с иголочки  банкетная тройка по соседству со знаменитыми синими советскими трениками! Вот уж никогда не знаешь, чем кончится свидание с милой дамой.
– Позвольте спросить, как давно вы с Леней знакомы? – Нелли Викторовна с задумчивой нежностью смотрела на единственную остававшуюся в пачке папироску. – Серьёзные у вас намерения?
– Три дня уже знаком. Не… не знаю пока.

– Мда... Три дня, конечно, маловато для строгой определённости. Хотя на моём веку не так уж давно и три дня выжить было сроком немалым. У меня, видите ли, нет детей, а у Лени – родителей. И все мы здесь битые. Так вы смотрите, не балуйтесь благородными чувствами. Не со всяким сердцем можно шутить. Уже был у неё один. А как узнал про бывших родственников, как ветром сдуло. Не обижайтесь, – ясности ради говорю. А то легкомыслие, знаете ли,  берёт в конце всяких конференций и таких вот общественных сходок.
– Легкомыслие иногда тоже необходимо. Чтобы не закоснеть в самом себе.

– Да, – благосклонно согласилась Нелли Викторовна, – иногда легкомыслие необходимо, но не в данном случае. Всё хорошо в своё время и на своём месте. Коньяк всегда неплох, да и спирт сгодится, и самогон при нужде не стоит отвергать. Вы когда отбываете? Здесь половина завтра вечером, половина послезавтра утром. Одна Леня уезжает завтра в 7. 30. – на слове «одна» Нелли Викторовна сделала ударение.  – У неё в Москве кот на одну старушку брошен…  – А у меня в Москве – одни фотографии. Как это там у бесподобного Бунина: «Что ж! камин затоплю... Буду пить. Хорошо бы собаку купить…» Пить – это регулярно, а вот  ни камина, ни собаки нет. Привыкла за годы живности не заводить, чтобы в случае чего никто не страдал. Теперь надо бы хоть попугая завести, что ли напоследок. Теперь уже можно. Между прочим, я что-то сегодня устала, да и вам пора. Хороший повод уйти – проводить меня до комнаты. Мальчики! Я похищаю у вас нашего общего гостя! Спокойной ночи.

В коридоре гость галантно попрощался: поцеловал спутнице ручку. Откуда что и взялось: если он целовал дамам ручки, то только во сне или в прошлой жизни. Кажется, в щёлку двери, за которую удалилась Леня, блеснул один сумеречный глаз, – с неприязненным осуждением блеснул: «Ты, мол, ещё здесь?! Вот надоел, зануда ты ядерная!» Ладно, мы ещё посмотрим! Вас культурно предали, Елена Алексеевна:  по-английски улизнуть не удастся, – догадываетесь ли вы об этом?
      

Следующее утро выдалось уже по-осеннему холодное. Вчерашний ливень сорвал – смыл последнее ласковое летнее тепло. Небо было сплошь обложено тучами, тянул неприятный промозглый ветерок, и Фед пожалел, что приехал в ботиночках на тонкой, летней подошве. Но вот ветер, – это было  в данном случае то, что надо! Уж не умеет ли Нелли Викторовна ворожить?

Прибыв на вокзал, Фед деловито зашёл в кассу, сердечно поболтал там о чём-то с кассиршей, зачем-то подарил ей шикарную коробку конфет, потом побродил по платформе и своего дождался: Елена Алексеевна явилась ровно за полчаса до отхода поезда. Её беретик был натянут на уши, руки засунуты в карманы курточки, через плечо перекинута видавшая виды тощая спортивная сумка, в которой кроме уже знакомой банки с мутным закрепителем могли содержаться только самые необходимые вещи. Хмурая Елена Алексеевна явно недоспала, что не могло сделать мягче её ершистый характер. И Елене Алексеевне явно было зябко: бр-р… – передёргивала она плечиками.
– О! – с деланной бодростью изрёк Фед, изо всех стараясь изобразить удивление (сюда бы Семичку: тот изобразит что угодно!), – Доброго вам утра! Ну, погода, правда, не очень… Вы тоже едете этим поездом? – не разжимая губ, она кивнула головой в виде и приветствия, и неудовольствия, и ответа. – А в каком вагоне? Может быть, мы соседи?
– Едва ли, – усмехнувшись, она всё-таки достала из внутреннего кармана курточки билет, видимо, желая напомнить сама себе вагон и место. – Я на плацкарте, на верхней.

Колкость Фед проглотил, а неосторожность собеседницы немедленно использовал:
– А всё-таки, какой вагон? Покажите, пожалуйста…
И ещё прежде отрицательного ответа билет оказался у него в руке: «Смотрите ка!..» – но сильный порыв холодного ветра вдруг совершенно случайно вырвал из пальцев клочок бумаги, мгновенно зашвырнув его далеко за железнодорожные пути. Сумрачные глаза Елены Алексеевны округлились от таких  – и наглости, и невезения вместе.
– Что вы наделали! Опять вы! Всё вы! Мне же ехать надо!  – Она рванулась было к  лестнице где-то в конце перрона, но Фёдор Фёдорович во время поймал её за рукав.
– Куда вы? Мы его там не найдём: пока бежим, – ветер унесёт дальше. Да его уже и не видно. Лучше в кассе сделаем дубликат. Побежали скорее!

Кусавшей губы даме ничего не оставалось делать, как последовать совету спутника. Когда бы Леня ни была бы так расстроена, её удивило бы, что кассирша, понимающе глянув на Феда, совершенно не поинтересовалась произошедшим: по какой причине нужен дубликат билета? Не помнит ли девушка хотя бы вагон? Кассирша, покровительственно улыбнувшись, просто взяла у пострадавшей пассажирки паспорт и выписала ей новый билет, которым немедленно завладел Фед: «Я уж вас теперь провожу в вагон во искупление вины!»

Леня в сердцах решила, что легче этого типа ещё пять минут потерпеть, чем возражать, тем более что тощая сумка её была в коварных руках спутника. Мечтая только поскорее завалиться на полку, она даже снаружи не обратила внимания, что вагон был отнюдь не плацкартный. Прояснение настало в застланном чистенькой ковровой дорожкой коридорчике: её глаза второй раз широко раскрылись, но заранее предвидевший эту бурю Фед ловко втолкнул её в купе, захлопнув дверь.
– Это же не плацкарт! Это двухместное купе.

– А разве обязательно нужен был плацкарт? Я не знал. – Глаза у Феда были святее, чем у Семички в иные трудные моменты жизни. – В двухместном спокойнее ехать.
– Вы же сказали: сделают дубликат билета. Вы... вы – нахал!  Это бессовестно! (Это она ещё не догадалась о предварительном сговоре спутника с кассиршей). За кого вы меня принимаете?!
– Послушайте, разве рационально усталому человеку трястись на верхней полке, когда есть лучшие варианты?
– На ваши лучшие варианты не хватит моей зарплаты!
– Да это институтские деньги на расходы, я в них не обязан отчитываться, – бодро соврал Фед.
– Кто просил вас о таком одолжении?! Наглец!  Я выйду! И поеду следующим.
– Может, ещё билетов не будет. И потом, мы уже отъезжаем: слышите, – колёса стучат.
– Я до сих пор даже ещё никогда не сталкивалась с подобной беспардонностью! Так бывает?! – у неё даже слёзы навернулись, но делать было уже нечего: не прыгать же на ходу с поезда?.. Можно, конечно было устроить скандал: вытребовать себе законное место на плацкарте. Но Леня терпеть не могла ни скандалов, ни разборок: всё это так отвратительно!

В сердцах сжатым кулачком махнув перед носом бессовестно навязавшегося спутника, огорчённая дама, скинув туфли, улеглась носом к стенке. Значит, первая часть плана Феда была выполнена почти идеально. Он довольно потёр руки и поднял с середины купейного пространства туфельки, чтобы их аккуратно переставить под столик: туфли были сырые после вчерашней прогулки. Но вчера было тепло, а сегодня – совсем другое: «В такую погоду с сырыми ногами? Так и простудится недолго». – И он немедленно заказал четыре порции чая с лимоном и бутерброды…

Чай Леня соизволила молча выпить (она тоже опасалась простуды), – и то хорошо. Потом она снова с каменным молчанием улеглась носом в стенку. Погодя Фед нашёл в себе смелость осторожно прикрыть её ноги  одеялом. Нога взбрыкнула, – и одеяло оказалось на полу. Выждав некоторое время, Фед поднятое одеяло снова накинул, – оно прежним манером снова оказалось на полу. Выдав что-то вслух про зверские сквозняки, Фед с некоторой опаской ещё раз накинул одеяло. Ноги нервно дёрнулись, но одеяло осталось на месте. «Фу, слава богу!» – облегчённо выдохнул без пяти минут академик, даже вспотевший от нервного напряжения. И сел на своей половине на койку поразмыслить о жизни и о себе. Через некоторое время он увидел, что одеяло было натянуто аж до самого затылка: значит, поступок его был правильный и своевременный. Это морально приунывшего немного академика взбодрило.

Дабы не тратить время на сложные  логические выводы, Фёдора Фёдоровича сложно формульные мысли легче будет выразить известными строками из сказки Пушкина: «”Грусть-тоска меня съедает. Люди женятся, гляжу. Не женат лишь я хожу.” –  "А кого же на примете Ты имеешь?" – "Да на свете, Говорят, царевна есть, Что не можно глаз отвесть”!». Хотя, по правде говоря, Фед не совсем был похож на красавчика-царевича Гвидона, как и Леня – на царевну-лебедь, звездой во лбу затмевающую божий свет. Туки-туки-тук! – за окном проносились лесочки и какие-то не городского типа селения: сколько всё-таки людей живёт на земле! И всем чего-то не хватает?! У всех даже при внешней везучести есть какая-то тайная грусть - недосдача в жизни. И всем хочется тепла и любви. Но свыкнувшимся с холодным одиночеством, трудно - так трудно иногда в тепло поверить.
   

В Москву прибыли во второй половине дня. Тверь от Москвы всего в двух часах езды.  Но тогда, лет сорок назад, поезда ходили медленнее, да вдобавок случилась задержка из-за ремонта путей.
– Всё. Вы отдадите, наконец, мою сумку? – были первые за всю дорогу  московские слова произнесённые Еленой Алексеевной.

Фед понял, что терять ему нечего. Удача и здесь улыбнулась ему: в тот день в Москве тоже проливался изрядный дождик, видимо, перекинувшийся сюда из Твери превышающим железнодорожные возможности скоростным образом. Зануда-дождик сосредоточенно пытался намочить всех под него попавших.
– Возьмём такси?
– Не сахарная, не растаю.
– У Вас альбомчик из сумки выглядывает, а зонта нет.
– Не люблю зонтов.
– Я тоже. Поэтому возьмём такси. А то ваш бумажный альбом раскиснет.
– У Вас логика за гранью фантастики! А поведение вообще за пределами слов.

Но такси они всё-таки взяли. А раз взяли такси, то Елена Алексеевна вынуждена была назвать адрес. А раз она выходила первая, то Фёдор Фёдорович тоже вышел, чтобы донести так и не выпущенную им из рук сумку до квартиры. Дом был приземистый, старомосковский, и, судя по количеству картоночек с фамилиями и указаниями, кому сколько раз звонить, жилище было сильно коммунальным:
– Хоть в квартиру-то за мной не лезьте! – чуть не с отчаянием прошипела художник-реставратор, в очередной раз ошпарив спутника яростным взглядом сумеречных глаз.

Но Феду, видимо, по дороге надуло в ухо: он ничего не услышал и поэтому оказался в длинном обшарпанном коридоре, увешанном по стенам велосипедами, тазами и прочими предметами ежедневного быта. Коммунальные квартиры бывают двух типов: в меньшинстве такие квартиры, где пережившие тяжёлые годы люди живут, как родные. В большинстве, – где друг друга сожрать готовы. И в каждой последнего типа квартирке непременно есть главные – скандалист или от избытка невоспитанной активности всех прочих терроризирующих гражданка. В доказательство этого факта из общей кухни вместе с запахом кислых щей высунулась худая востроносая тётка в цветастом халатике, в бигудях и с папироской в зубах.
– Наша интеллигентка воротилась: скучно нам без неё было! Да ещё с хахалем средь бела дня. Вот они, тихие-то! Да я сейчас милицию…

– Развернувшись всем своим внушительным корпусом, Фед внимательно в упор посмотрел на женщину как удав на кролика, ткнув ей в нос удостоверении членкора союза журналистов СССР в красных корочках. Женщина, пискнув что-то, провалилась на кухню, и её укротитель успел-таки через полу захлопнувшуюся дверь заскочить в комнату им провожаемой, тут же запутавшись в дверной плюшевой занавеси древних времён. Видимо, это был заколдованный привратник. Занавесь его лихо завертела, а когда он из болотного цвета потёртых объятий с трудом развертелся, то неожиданно оказался зачарованным в совершенно особом измерении.

Странноватая оказалась комната: как бы сама по себе от внешнего мира. После портьеры - химеры вторым номером путь незваному гостю преградили – в одну треть всего пространства концертный рояль и нём бронзовый прошловековой подсвечник с оплывшей свечой. Напротив рояля стенка была сплошь увешана эскизами московских двориков и пейзажами с корявыми  деревьями и лунами. В напротив рояля настоящее окно лезла разлапистая ветка настоящего дворового старинного тополя.

В сумме всё это убегало вглубь тоже старого помутневшего зеркала в ореховой раме с резными завитками, кое-где отколотыми. Выливающееся назад из зеркала пространство казалось густым, как морская вода. А время… Застывшее время каждые полчаса оживляли - проталкивали маятником настенные часы – предмет старинной роскоши. В честь прибывших часы слегка зашипели и с солидной неторопливостью пробили определённый час: бом–бом-бомм-м… Звук древних часов удивительно успокаивает нервы. И если ещё отделиться от коммунального коридора дверью с пыльной занавесью, то можно жить.

Бывают такие внешне бедные, даже не слишком прибранные комнаты (в углу были свалены старые холсты, на подоконнике тюбики – с красками и т.п.), но наполненные воздухом артистизма. Рояль в комнатном центре поворачивал ситуацию ещё и в сторону аристократизма. Рояль был изящен и важен, и надёжен. В целом Ленина комната Феду очень понравилась: она его очаровала.  Где-то здесь в пространстве словно таились строки: «До потолков зеркала… И клавесина аккорды… Кудри, склоненные к пяльцам, Взгляды портретов в упор...»
– Рояль мамин. Мама умерла 5 лет назад. Я не играю. (Как позже выяснилось, она хорошо играла.) – сочла нужным нехотя объясниться хозяйка комнаты, заметив пристальное разглядывание гостем инструмента, – Вы что, никогда роялей не видели?! Кстати, оставьте сумку и катитесь, наконец.

Но в этот момент удачно явилась то ли печальная, то ли чем-то вечно испуганная старушка-соседка с чёрным, как сажа котом на руках, и Елене Александровне неудобно было продолжать свои грубости: неволею пришлось представить своего провожатого старушке, а ту – ему. Радуясь приличному обществу, старушка рассказала, как бедненький Черныш без хозяйки скучал: пришлось унести его в свою комнату. Но он оттуда всё просачивался в коридор, а Марь Иванна опять кричала, что котом воняет, что она кота вышвырнет вместе с хозяйкой, и что некоторым бесполезным ведьмам помирать пора, потому как их комната другим нужна.

 Старушка всхлипнула: «А сама на кухне около газа курит-курит, – дышать нечем. Взорвёмся мы когда-нибудь, ей богу! Я уж боюсь при ней на кухню выходить». «Весёлая квартирка!» – про себя заключил Фед. Польщённая к её рассказу вниманием солидного человека старушка загорелась желанием напоить их чаем с самодельным печеньем, и чай пили (нельзя же обижать старого человека!), а кот всё ходил и ходил вокруг стола – подозрительно обнюхивал гостя, дёргал седыми усами: «И днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом…»  – как сказал великий поэт Пушкин. М-да! странная комната - заколдованная комната!»

Итак, Ленина комната Феду очень-очень понравилась, зато вся целиком квартира совсем не понравилась: не подходила ни она к Лене, ни Леня к ней. Надо было с этим поскорее разобраться. Но в этот первый раз Фед, как человек вежливый, стал всё-таки прощаться, заверив, что его-то точно провожать не надо: дорогу к выходу в коридоре он найдёт. Но оказавшись в этом тёмном захламленном коридоре и украдкой оглянувшись на дверь покинутой очарованной комнаты, он вдруг резко свернул на кухню. Где, загнав востроносую тётку с папироской в угол, солидно сообщил ей:
– Будем знакомы! Проверка соблюдения правил общежития в СССР с интервью на первой полосе «Правды». Вы подготовьтесь. Я завтра ещё зайду. И послезавтра. И регулярно… А если будете ещё на Клавдию Ильиничну(на испуганную старушку) кричать или около плиты курить, я вас в квадратный корень загоню (это было институтское выражение)… Пардон! Я хотел сказать: примем законные меры, – будьте покойны.
 Востроносая открыла, было, рот,  но так ничего и не сказала. Только оскорблённо поджав губы, погасила сигарету о раковину.

Домой Фед возвращался по уже вечереющей старой Москве пешком, потому как ему хотелось проветрить голову и подумать. В такие минуты герою положено бы лихо закурить папиросу, но наш герой был некурящий. Герой думал, что ему совершенно необходимо выпросить-вымолить у судьбы как минимум ещё две недели хорошей - прогулочной погоды. Потому что Елену Алексеевну рестораном не соблазнишь: не того воспитания человек; а музеи она, без сомнения, на все сто лучше его знает. Зато старая Москва золотой осенью совершенно очаровательна… Благосклонная судьба, видимо, и на этот раз не оставила без внимания просьбу без пяти минут академика. Той осенью в Москве мягкая золотая погода держалась долго, и дожди, если и накатывали, то только краткосрочные.

Что было после? После последовали в разных вариантах сцены: Фед, подкарауливающий Елену Алексеевну в конце рабочего дня около реставрационной мастерской. Провожания до дому, чай с Клавдией Ильиничной, прогулки по старой Москве, Воробьёвы горы, театры, цветы и т.д., и т.п. Всё, как у всех людей и как обычно. С той разницей, что не всем приходится от прекрасной дамы выслушивать в свой адрес столько ехидных замечаний, но их Фед наловчился пропускать мимо ушей. И Леня, кажется, к своему прилипчивому спутнику понемногу тоже привыкла. Иногда к прогулкам присоединялась Нелли Викторовна, знавшая в старой Москве не только каждый дом, но историю каждой подворотни: вот здесь Марина Цветаева гуляла по крыше, а там стоял Андрей Белый:

Мои пальцы из рук твоих выпали.
Ты уходишь — нахмурила брови.
Посмотри, как березки рассыпали
Листья красные дождиком крови...
              ____________________________________________________


Той осенью, как и каждую осень, отмечали  именины Нелли Викторовны. Жила она в совсем уж старом трёхэтажном домике в полуподвальном этаже, зато в отдельной квартирке. Звонки пробегавших мимо трамваев весь день ударяли в низенькие,  вровень с асфальтом окна. Но хозяйке это даже нравилось, а вот от мелькавших за окном ног приходилось загораживаться плотными шторами. Хозяйка говорила про трамваи: «Я их и не слышу: привыкла. Вот лая собачьего, того до сих пор боюсь: здесь, знаете, двое с овчарками гуляют. В лагерях тоже были овчарки… Нынешняя молодёжь просто не понимает, как хорошо ей живётся: не надо с ужасом вздрагивать по ночам от шума подъехавшей машины. Всё теперь у молодёжи есть: книги, свобода, театры, можно вот так запросто собраться и в своей компании. А что зарплата маленькая или квартира тесная, – всё ерунда. Можно пережить. Всё можно пережить, кроме расстрела и смерти».

Нелли Викторовна жила не одна, а как она говаривала, со своей памятью в лицах: на комоде, на столе, на стенах и везде, где только можно, были утверждены в рамках всё не последнего - давнего времени фотографии. Вот красивая стройная дама в узком длинном платье с мехами-боа через плечо. В белом платье с кружевным зонтиком она же под руку с молодцеватым царским офицером с залихватскими усиками: Нелли Викторовны мать и отец.

 Вот на стуле хорошенькая черноглазая девочка лет трёх обнимает большую куклу. Кукла вся в кружевах, и девочка в пышном кружевном платьице с огромным голубоватым бантом. (В те годы не было цветной плёнки, но фотографии в мастерской вручную слегка подкрашивали.) Девочка смеётся, – сама маленькая Нелли. Вот фотография человека с худым землистым лицом и измученными светлыми глазами: Нелли Викторовны муж. Много было ещё фотографий. Кроме них в шкафу изрядно книг на разных знаемых хозяйкой языках. Больше по искусству и стихи. И над всем этим посередине комнаты над накрытым праздничным столом парил огромный кирпичного цвета абажур, уютно налитый светом: жизнь продолжалась.

Нелли Викторовна в элегантной чёрной шали собственного изделия царственно восседала во главе застолья как всегда с папироской. Необъятная до полу шаль на груди закалывалась брошью-камеей с профилем Клеопатры. И сама Нелли Викторовна осанкой и несколько восточным разрезом подведённых глаз походила на легендарную восточную царицу, благосклонно принимавшую поздравления с очередной годовщиной бесконечного царствования. Камея имела свою историю: камея - Клеопатра была подарена на одной из прошлых годовщин. Потому как Нелли Викторовна любила декламировать Анны Ахматовой «Клеопатру»:
 
...Уже целовала Антония мертвые губы,
Уже на коленях пред Августом слезы лила...
И предали слуги. Грохочут победные трубы
Под римским орлом, и вечерняя стелется мгла...

Как известно, в СССР образованные граждане старой закалки умели о запретном  говорить невинными цитатами: поэзия как зеркало бездонна и отражает всё недосказанное. А стихи Ахматовой сами по себе бездонны и прекрасны. И вот на эти царственные именины вопреки ожиданиям Леня вдруг пришла одна.
– Леночка! А где же кавалер ваш? Я ведь и его приглашала.
– А… Он сказал, – попозже заявится. Последнюю неделю всё исчезал. Занят. Слава богу! Хоть отдохнула в одиночестве.
– Не говорите так легкомысленно, деточка!(Нелли Викторовна всех именовала на «вы».) Одиночества в жизни – сколько угодно: это всегда успеется. Разве одиночество: цель жизни? Приличные люди должны подпирать друг друга. Одиночество в ваши годы, знаете, тоже эгоизм. Что сделали с нашей страной – что сделали! Сколько хранящих своё одиночество на случай, кабы чего не вышло!

Фед, конечно на именины Нелли Викторовны пришёл: как мог он не прийти?! Даже предположить такое глупо. И его явление произвело фурор. А заодно объяснилась и причина чрезмерной занятости. Всю последнюю неделю Фёдор Фёдорович с помощью Семички обзванивал друзей и знакомых своих друзей, и в квадратном корне знакомых своих знакомых в поисках моряков-загранщиков. Потому как найти требуемый подарок в то время даже без пяти минут академику было не так-то просто: не было этого тогда в СССР. 

Известно (да не сочтут это клеветой на жизнь в СССР!), что моряки дальнего плавания при любых правительствах правдами и неправдами промышляли единичными востребованными контрабандными товарами: джинсам, хорошей косметикой и другим востребованным эксклюзивом. Но Феду требовался подарок повыше уровнем – пооригинальнее. Своего он добился, и теперь перед накрытым столом и уже дошедшими до чтения стихов гостями гордо стоял с весьма габаритным закутанным в покрывало предметом в руках. Одет на этот раз Фед был предусмотрительно попроще: в обычный советский костюмчик. Правду сказать, что таких финтов, какой готовился теперь, он не выкидывал с университетской скамьи.
– Внимание! Показываю фокус! Сейчас будет птичка!

Под сдёрнутым покрывалом открылась поместительная клетка с большим белым хохлатым какаду. Хохол был залихватско жёлтый, и от этого какаду походил на бравого мушкетёра с пером на шляпе. Сидящие за столом от неожиданности ахнули, уронили вилки и ещё раз охнули. Оживившаяся от потока внимания забавная птица захлопала крыльями и на бис что-то бодро протарахтела на неизвестном языке.
– Это он на турецком здоровается, – пояснил сияющий Фед. –  Из Турции недавно приплыл. Ничего: поживёт с нами немного – и по-русски заговорит. Какаду очень быстро учатся говорить. – Нелли Викторовна невольно схватилась за сердце. – Вы же хотели попугая, там, в Твери, помните?
– Я же так, к слову… (опасайтесь болтать «к слову» в обществе привыкших к точности жрецов науки!) То есть, огромное спасибо за ценный подарок! Чем же его кормить?
– А вот тут брошюрка на французском. И корм для сей птички в придачу. Знаете, мне сказали, что какаду в хороших условиях могут жить больше 50 лет.

– Ох! Что вы, милый! Побойтесь бога! Я столько не протяну: 120 лет – это немыслимо. Особенно в России. В случае моей смерти прошу позаботиться об этом подарке. Хоть в лотерею его тогда между собой разыграйте, что ли.
– Кабы первые русские слова этого иностранца не были – «Ещё по одной!» - сострил кто-то под общий смех.
– Поживём – увидим на следующих именинах. Я надеюсь. Много было в жизни всего, а вот не тороплюсь: занятно посмотреть, – как это всё дальше обернётся? «Надо быть живым, живым и только, Живым и только до конца!»

Именины вышли весёлые: Нелли Викторовна не любила чинных мероприятий. Расходились поздно. Освобождённый от какаду Фед, естественно, провожал свою прекрасную даму,  на удивление не изрёкшую в этот раз ни одной серьёзной ехидности. Дорогой Леня задумчиво молчала, а Фед старался дышать в сторону, пытаясь осознать, не слишком ли он перебрал «по одной», что не так-то легко понять после весёлого застолья. Заговорила Леня уже почти около своего дома.

– Попугай – это, в общем, неплохо. Нелли Викторовна очень одинокая. Родители расстреляны. У самой 15 лет лагерей. Муж умер. Я знаю её десять лет. Когда первый раз пришла к ней на именины, она поставила передо мной рюмку водки. Я сказала: я водки не пью. Она в ответ: «Это было бы даже странно в вашем возрасте для приличной  девушки: зачем я буду таких-то приглашать… Ах, я забыла предупредить: это водка не для вас, а для моих старых друзей. Видите ли, в 30-е годы стукачики обычно старались не пить в гостях: как бы они потом…  ммм… излагали детали?! Так путь рюмка перед Вами стоит. Вы просто не обращайте на эту рюмку внимания».

Теперь почти никого из её старых друзей уже нет. Как это печально, – пережить всех и своё время?! И ещё как-то она сказала: «Мы так не по-человечески в нашей стране живём, потому что крови слишком много много своей лили:  своя кровь – это хуже чем врагов на войне убивать. Своя кровь – разрушение всех основ». У Нелли Викторовны глаза очень красивые: скорбные, как на иконах. Не правда ли?!

Фед подумал, что он знает кое-кого с ещё более красивыми глазами как на иконах или как окно в ночную бархатную синеву, но смолчал. Некоторые мысли сами по себе хороши, а будучи вслух высказанными, звучат затёрто или слишком выспренне.  А Леня явно не любила серых затёртостей и выспренних комплиментов. Поэтому Фед тактично и смолчал, и правильно сделал.
– Не провожайте меня дальше, благородный рыцарь. Конкретно сегодня. Я должна подумать, – такое напутствие получил провожавший на прощанье от своей излишне серьёзной дамы.

Это именинный вечер в их отношениях стал поворотным пунктом и точкой отсчёта новой жизни. К чему рассказывать дальнейшие общеизвестные формальные детали этого начала? Детали же частные – дело сугубо личное. Вкратце так: всю обстановку  симпатичной комнаты Лени вместе с ней самой перебазировали в квартиру Феда. В оставшемся без прежней хозяйки комнатном пространстве поселили одного из обездоленных площадью художников реставраторов, поручив ему защищать Клавдию Ильиничну и носить ей из магазина продукты, что реставратор добросовестно и исполнял. Человеком реставратор оказался в быту решительным, и быстро загнал соседку - скандалистку в пузырёк… то есть, поставил на нужное место, что сильно способствовало миру в квартире.

Обычно после сделанного предложения (а оно было сделано и принято на следующий день после именин день) подают заявление в ЗАГС, потом заботятся о свадебном платье и банкете. Заявление было подано, но вместо всего остального - прочего устроили просто вечеринку у Нелли Викторовны, куда в качестве исключения из закрытого института пригласили только Семичку, предварительно взяв с него ненарушимое рыцарское слово до времени молчать, как могила.

 Торжество прошло весело: Семичка танцевал с Нелли Викторовной вальс. Потом реставратор из грузин лихо исполнил лезгинку с линейкой вместо кинжала в зубах.  Играли в фанты, и Семичка вызвался за всех отыгрывать всякие выпадающие сложности, делал он это очень смешно и заодно перецеловал всех дам, кажется, вовсе не возражавщих. При всём при этом какаду прыгал по клетке и радостно орал: «Драсте – Свидания - Пока! Драсте – Свидания…»  – за месяц его на новом языке словарный запас.

Как и было обещано, Семичка молчал, поэтому в институте про женитьбу ответственного специалиста некоторое время не знали, за исключением парторга, конечно. Этому по должности положено было знать. Глаза у него от удивления вместе с очками полезли на лоб: без пяти минут академик собирался жениться на такой анкете… Пардон, на даме с таким не советским прошлым её родственников. Ещё и дядя – десидент! (Дядя, правда, отбыл за кордон ещё до рождения Лени, но такое определёнными органами в расчёт не принималось).

 В ответ на попытку внушения товарищ Бодров только осатанело хлопнул дверью: совершенно необычное для него поведение. И парторг, поразмыслив на досуге, тоже общественности пока ничего не открыл: пусть всё идёт само собой, а там увидим, что случится, – и он за дальнейшее не отвечает. Неглупое решение, надо признать. Так само собой через месяцок дело дошло до официального празднования круглой даты с момента образования института. От этого  уклониться было невозможно, и на такие мероприятия обычно приходят с жёнами. Леня это понимала: не всю же жизнь скрываться?!
     

Все банкеты с участием министерства не сильно отличаются, и организация их не особо интересна. Интересна королева банкета: здесь есть разнообразие. Она стояла в центре внимания – королева этого и всех предыдущих лет за 20 банкетов: О-Ник – Ольга Николаевна, в сногсшибательном заграничном платье модного цвета «пепел розы», с шикарным жемчугом на шее выглядевшая моложе своих сорока пяти. Красивая и в себе уверенная, на своих неизменно очень высоких каблучках она стояла как на подиуме перед коронацией. А излишняя в себе уверенность, опасная штука, господа!  Ослабнет бдительность, – кабы не упустить нестандартный момент.

Известно, что на торжественно номенклатурных мероприятиях всё должно быть, как положено – всё по плану: речи, концерт, банкет с танцами. И уже частным образом к середине мероприятия на несколько облегчённую голову непременно «промывание костей» врагам в маленьких группках. А если план разладится… Немыслимо! Но в этот раз план вдруг взял да и разладился: накатанная система дала внутренний сбой. Как это было? Ммм… С бокалом шампанского в  ручке, с безукоризненным алым маникюром Ольга Николаевна мило болтала с кем-то из высшего эшелона. Ольга Николаевна уже обратила внимание на презрение торжественной части своим «бывшим»: дуракам закон не писан, а то не отказывался бы он сидеть в президиуме. В звании без пяти минут академика можно ведь и всю жизнь проходить!

Увлечённая собственными видами на дружеское участие товарища из высшего эшелона  Ольга Николаевна запоздало уловила всеобщее оживление. Но, наконец, вслед за устремлённым к единой цели поворотам голов обернувшись, она узрела, «бывшего» под ручку с какой-то «не ах что» по первому определению, дамой: с Леней, то есть. Но последующая после первого определения оценка новенькой была более тревожной. Отдадим королеве закрытого института должное: тонкие брови её не дрогнули, а губы продолжали улыбаться. На то она и звалась О-Ник.

Когда описан наряд одной дамы, надо непременно описать и наряд дамы второй. На Лене было  чёрное платье: без изысков с короткими рукавчиками чёрное платье в тон туфелькам. Чёрное платье, как известно, на умеющей себя держать особе всегда выглядит и мило, и как вечернее, – споры здесь излишни. Чёрный бархат подчёркивает другие тона. На тёмном бархате казались светлее оттенка тёмного каштана подвитые ради официоза ленины волосы, и это было красиво.

Из украшений на пальчике у Лени было только тонкое золотое обручальное колечко (от более дорогих с камешками, несмотря на предложения жениха, Леня решительно отказалась) и золотая тонкая цепочка на шее. Ну, зато уж серьги были с настоящими старинными изумрудами: эти серьги Нелли Викторовна извлекла откуда-то из своих тайников как подарок на свадьбу, – отказаться было невозможно. Это было всё: Леня никогда не красилась, а нынче ещё и, надменно хмурилась, воспринимая мероприятие как бесполезно оторванную от творчества трату времени.
 
В качестве недостатков у вновь прибывшей О-Ник с некоторым злорадством  отметила по-плебейски, под корень обрезанные ноготки (пианистки, художницы, спортсменки и все в этом духе дамы не могут работать с длинными ногтями), ручка, впрочем, была маленькая, как говорят, – от природы аристократическая ручка. В общем, по мнению институтской королевы, спутница «бывшего» попадала под определение «штучка».
 «Тёмненькая мышка! Чем она так могла привлекла внимание?!» Оригинальность всегда привлекает внимание: она ведь так утомляет, эта скучная обыденность!..  Это трудно понять на одном полюсе постоянно живущим слишком не обыденной художественной жизнью, и на полюсе другом слишком погружённым в повседневность. Едва ли Елена Алексеевна догадывалась, что её мрачные взгляды как раз тоже привлекали внимание. Кто-то даже припомнил из школьной программы подзабытое произведение «Анна Каренина».
 
 Не имея вредной для нервов привычки оценивать других дам как соперниц, Елена Алексеевна не обратила особого внимания на некую представительную даму где-то на периферии от себя. Представлять же бывшую и новую супругу друг другу Фед не нашёл нужным. Что касается самого без пяти минут академика, то распираемый законной гордостью, он вполне подходил под стих из «Онегина»: «И всех выше  И нос и плечи подымал Вошедший с нею генерал».

 Вообще, они эффектно смотрелись в паре: большой, уверенный Фед и хрупкая Леня,  словно собиравшаяся улететь с банкета с первым порывом ветра. Не в каждой паре, знаете ли, партнёры как бы скрадывают  друг друга недостатки и выставляют достоинства. Вот явление этой эффектной пары и привело аудиторию в некоторое с шепотками оцепенение: «Смотрите! Фед женился!» – «Не может быть!» Увлечённое новизной общество подзабыло про официальный «сценарий». И из всех единственно заранее бывший в курсе Семичка мужественно кинулся ситуацию приводить в нужную колею.

Изящно изогнувшись, Семичка почти балетным шагом просеменил от центра зала к вошедшим: даме чмокнул ручку (дама эту ручку подала с изящной скукой, как в сотый за вечер раз). Феда, поздравив, Семичка своими длиннющими, вылезающими из рукавов всех советских пиджаков руками-граблями дружески обнял сразу двоих молодожёнов. Теперь уже у аудитории не осталось никаких сомнений в женитьбе: отхлынув от центра, аудитория потекла поздравлять. Центр, как известно, создаёт не место, но внимание: утерявшая внимание - оставшаяся на задах сцены О-Ник как забытая декорация так и осталась стоять с недовыпитым бокалом в руках, уже не  слушая соловьиных комплиментов товарища из высшего эшелона. Её красивое дорогое с икрой платье словно бы полиняло, с умелой незаметностью наложенная косметика грозила потечь под мелкими капельками пота на лбу и на носу.

Зелёные глаза экс-королевы метали молнии, но молнии эти на этот раз никуда не попадали – таяли в пространстве. Ольга Николаевна совершенно не к месту с тоской припомнила, что ей уже приходится подкрашивать свои некогда натурально золотые волосы. Словом, для неё вечер был безнадёжно испорчен. Королева невзначай обронила корону. Когда долгая борьба отнимает власть, – всё не так обидно. А вот так сразу… Такого королевы обычно никогда не прощают, когда имеют власть.

Спрашивается, если О-Ник уже отказалась от видов на Феда, чего же тогда её так взволновало?! Подумаешь, – один банкет. Эта новая Бывшего законного особа не работает в институте: её скоро забудут… Есть такие люди: категорически не желают отдавать никому ничего и никого, – даже самим уже ненужного. От Феда-одиночки на О-Ник всё-таки падала тень его таланта, а теперь что?..

С трудом воздерживаясь от резкости, Ольга Николаевна удалилась под классически культурным предлогом головной боли: ухода её тоже почти никто не заметил (она это спиной чувствовала), что было ещё обиднее. Напоследок, нервно шествуя по лестнице к выходу, спешно измышлявшая планы мести Ольга Николаевна безнадёжно сломала каблук  любимых туфель. Кому и за что она собиралась мстить? Не стоит задавать такой вопрос не в меру самолюбивому человеку, тем более – женщине на переломе определённого возраста.

Месть планировалась для большой науки классическая: сначала по неизвестным причинам статья Феда не попала в сборник. Потом… Но «потом» не удалось: академиком в ближайший год Фед всё равно стал. А Ольга Николаевна имела в институтском коридоре странный, неприятный и совершенно для неё неожиданный разговор с парторгом Иваном Николаевичем: «Драгоценная вы наша! Мы вас так ценим! Но к чему всё это? Перестаньте, очень вас прошу не только от себя! – умильно улыбался парторг, ощущая себя в клетке с тигром и внутренне содрогаясь, – Поймите: нужен он. К нам из министерства спустили новую тему: кто пойдёт в атаку… Я хотел сказать, – кто будет её срочно разрабатывать? Не я, и даже не директор, и не вы, уж извините великодушно…» – это было уже слишком!

Вырвав локоток, Ольга Николаевна стремительно унеслась проч. «Ах ты!.. – помыслил отдышавшийся парторг, – впрочем, все мы здесь хороши! Внушал бы ей сам директор. Так нет: всё я – по должности козёл отпущения!» Так бесславно сорвалась месть. Правда, были ещё, откуда ни возьмись взявшиеся про Феда сплетни. Но и они до странности не имели успеха: месть сорвалась на обоих фронтах.

Не известно, была сорвавшаяся месть причиной дальнейшего или уж такое время само по себе подошло? Около года протекло без особых эксцессов. А потом вдруг Ольга Николаевна не вышла на работу: ну, грипп, – с кем не бывает?! Но грипп растянулся месяца на два, а потом пополз шепоток про вдруг обнаружившуюся неизлечимую болезнь, даже название которой люди обычно не хотят произносить. Пострадавшая, конечно, не сидела сложа руки: не такой был характер. Но ни новейшие лекарства, ни клиника в Германии, ни ещё более знаменитая клиника в Израиле не помогли, как не помог и надетый золотой крестик: сгорел человек меньше, чем за год. Фед о ту пору был за границей на симпозиуме, так что последний акт трагедии прокатил мимо него.

Организацию печальной церемонии поручили парторгу Ивану Николаевичу с подключением общественного активиста кандидата физ-наук тов. С.С. Кучко, т.е. – Семички. Но на деле оказалось совсем наоборот: расторопный Семичка организовывал, а парторг Иван Николаевич только иногда тихо произносил что-то невнятное, но, видимо, то самое, что нужно. Парторг, который раз что-то подсчитывал на бумажке с одинаковым результатом: он был всего-то на два годика моложе усопшей. У Ивана Николаевича случился психологический срыв. Кто его в этом обвинит?! Людей вообще очень угнетает конечность их существования: «предполагаем жить, а вот как раз умрём…». Каждая новая смерть –  приближение следующей, может быть, нашей собственной. Поэтому, только дураки радуются чужой смерти. А Иван Николаевич дураком не был, как мы уже убедились.

В итоге всё было организовано по высшему классу: как положено, как и следует для особы определённого ранга, начиная с прощания в институтском зале и венков от благодарных сотрудников. Но дальше… Супер-сюрприз ждал провожавших сотрудников на кладбище. К своему удивлению науч-сотрудники закрытого института на спец-автобусе прибыли к одному из старинных кладбищ, закрытых для не родственных захоронений, и вообще для захоронений не кремированных тел. Но ещё более изумились сослуживцы, на одной из старейших частей этого старинного кладбища оказавшись перед сколько то стролетним летним склепом князей Стрельниковых, рядом с которым  и было приготовлено место последнего успокоения.

 И уж совсем немыслимого градуса удивление достигло, когда откуда ни возьмись взявшийся батюшка в полном церковном облачении с двумя помощниками начал по полной форме совершать православный погребальный обряд. Щедро курился в кадильнице ладан…  Вот это был финт так финт! Происходили просто немыслимые, невероятные в ещё не разваленном СССР вещи.
–  Семён! – кто то даже назвал Семичку полным именем, – как же ты этого добился, а? На лапу кинул?! И сколько?!
–  Чудак! Для такого дела разве ж деньги, – связи нужны! – Семён дёрнул шеей в сторону поодаль остановившейся чёрной "Волги": из неё явившийся до подбородка задрапированный в плащ субъект в тёмных очках, до этих очков прикрывал лицо носовым платком. Так что личность его навсегда так и осталась неразъяснённой. А тов. Кучко мотнул головой теперь уже в сторону склепа: «У неё, представь, и документы сохранены были. Да, хитрая была штучка».

Дошла очередь и до прощальных речей. Тут неожиданно вышла заминка: переглядываясь, сослуживцы спихивали эту честь на соседа. В результате всё и досталось опять-таки Семичке. Он артачиться особо не стал. Вытолкнутый в центр плотного круга старших сотрудников закрытого института, тов. Кучко произнёс незабываемую, достойную пера великого Достоевского речь:
– Сегодня, мы провожаем в последний путь человека, с которым… с которой работали плодотворно вместе много лет. Что мы должны сказать этому человеку на прощанье?.. На память?..  А что мы должны сказать?! – оратор, успевший подкрепить себя парой-другой поминальных рюмок, секундочек на пять задумался, почесал нос, хлопнул себя ладонью по лбу. – …Ах, да, - чуть не забыл! Знаешь, О-Ник! Ещё с института, уже лет двадцать я хотел тебе сказать: нельзя же так вот всё. Надо совесть, ну просто совесть и сердце иметь! Ну, иногда хотя бы, а?! Как все люди!.. Жалко вот, что я до сих пор молчал. И все молчали. А зря!

В наступившем гробовом молчании никто не нашёлся чего бы добавить: нечего было добавить. Промолчал парторг. Промолчал сам директор института. Семичка нашёл самые верные, самые правильные, хотя формально и не предусмотренные в протоколе слова. Субъект в чёрных очках, вручив охраннику для положения на гроб огромный букет кровавых роз, исчез в машине, затем исчезла и машина. А  как же родной сын О-Ник – Геня?  Всю церемонию Геня – Геннадий Стрельников с туповато равнодушием простоял, глядя куда-то в небо и первый побрёл к выходу с кладбища. Горя он ничем не выразил.

После проводов старой знакомой О-Ник Семичка на время даже заскучал. Вредный была О-Ник человек, – слов нет; прямо говоря, – стервоза натуральная, а всё-таки своя:  вся жизнь рядом с ней пронеслась. Учились вместе. При случае под коньяк можно было и студенческие годы вместе с ней вспомнить, – так он вздыхал перед вернувшимся Федом. Тут к военному совету подключилась Леня. Как всегда перед принятием ответственных решений потеребив свою рассыпавшуюся чёлку, она направила размышления в другую сторону резонным вопросом: «Мужчины всегда увлечены личными  страданиями и романтикой. Как же её сын теперь один будет жить (Леня сделала характерный для таких случаев жест ручкой у виска), – вы подумали? Или на всё партию спихиваете?»  Мужчины переглянулись: «Она всегда ковыряет самую жизненную суть!» – помыслил Семичка.

В итоге произошли следующие события: из старой Лениной коммуналки добрую старушку Клавдию Ильиничну с её согласия срочно перекинули в оставшуюся от матери Генину трёхкомнатную квартиру. Чтобы Клавдия Ильинична приглядывала за великовозрастным ребёнком Геней, обо всех неладах немедленно сообщая Лене или Семичке. Но докладывать пришлось недолго, потому что после смерти матери в Гене вдруг открылся вполне пригодный для обыденной жизни здравый ум. Бывают же такие превращения! А может быть, Геню до этого просто никто не любил?! С него только требовали, требовали не по дарованным природой силам. Так или иначе, но Геня со своей счастливо обретённой бабушкой Клавдией ещё немало лет жили вместе душа в душу.

Что сказать о семейной жизни самих Феда с Леней? Эскизы московских двориков и лунными пейзажами располагались теперь в коридоре их общего жилища. Обновлённая болотного цвета портьера всё также решительно охраняла путь к семейному очагу. По-прежнему проживал посередине одной из комнат концертный рояль, а на нём как верный страж – бронзовый старинный подсвечник с оплывшей свечой. Свечу полезно зажигать: это помогает изгнать душевную тьму. И свеча регулярно зажигалась.
 
Проталкивающие время большие настенные часы с теперь тикали и отбивали время гораздо веселее – с солидной неторопливостью: бим–бом-бомм-м… Звук прошловековых часов удивительно успокаивает нервы. На рояле рядом с подсвечником нередко дремал Черныш. И всё это убегало вглубь помутневшего зеркала в ореховой раме с резными завитками, кое-где отколотыми:  пространство раздваивалось, романтично множилось, но время, к сожалению, просто убегало. Коварное время бежит быстро, бежит незаметно, чего не дано понять молодости.

                ------------ II ---------------


О несчастной семейной жизни можно долго говорить, о счастливой семье что рассказать?..  В семейной жизни этой пары не было ни измен, ни бурных выяснений отношений. Были творческие споры. Были с Лениной стороны подколки, – таков уж был характер. Из-за отсутствия поэтических навыков Фед не сочинял любимой женщине стихи, взамен даря цветы. Любимая женщина не мучила мужа террористической уборкой на его столе: у каждого должна быть своё личное жизненное пространство. Нет его, – тогда и общего пространства не будет. В этом случае как вместе жить? Невозможно.

Общее пространство простиралось из дома и за его пределы: Фед и Леня обожали золотую осень и при первой возможности бродили-бродили по разноцветному ковру опавших листьев. Они никогда не ездили в дома отдыха поодиночке; ни один из них не ложился спать, пока другого вечером не было дома. В такие одинокие вечера Фед обычно читал, а Леня играла на рояле. Часы били: бим-бом! Бим-бом! Это наш любимый дом!» И ушедший непременно возвращался целым, невредимым и  довольным водворением в родные пенаты.

В жизни супругов  Добровых со временем выяснилась только одна печаль: их дочь Леночка Фёдоровна младшая. Нет, ничего похожего на проблемы с Геней не было и в помине! Елен -младшенькая была хорошенькой, умненькой и сама по себе без всяких внушений аккуратненькой девочкой, лет до десяти не вызывавшей никаких опасений. Но с этого времени к уже названным безусловно положительным эпитетам стало напрашиваться определение «хитренькая» или «себе на уме». Например, она понимала: никогда не дающих списывать отличниц никто не любит. Она дружила с далеко живущей дочкой директора универмага, а не с ребятами из своего двора. Она приставала к отцу с покупкой новой машины:
– Зачем? Старая прекрасно ездит.
– Она же такая древняя – не престижная, как ты не понимаешь? Ты же академик!
 
Чем дальше, тем больше Елену Фёдоровну младшую не интересовали ни папина наука, ни мамины музеи, ни вообще искусство. Тем более не интересовали её старинные иконы: «Примитив!» За это броское высказывание в четырнадцать лет она от отца получила первый очень резкий выговор: «Если ты ещё раз при матери позволишь себе…» Елена Фёдоровна надулась, и потемневшие глаза её сделались очень злыми. Однако, поглядев на разгневанного отца, дочка благоразумно смолчала. Открытое обострение отношений между поколениями наступило в выпускном классе.

Как-то раз, в легкомысленном настроении вернувшись со дня рождения очередной директорской дочки-подруги, Елена Фёдоровна с презрением оглядела гостиную с роялем и подсвечником:
– Фу, старьё какое! Нет сил молчать. Нормальные люди с папиным положением купили бы шикарную стенку.
– Нам Так Нравится жить, – голос Фёдора Федоровича опасно плеснул температурой сродни ядерному взрыву.
–  А мне что прикажете делать?! И книги, везде – пыльные книги руки пачкают. А часы эти ваши так просто по мозгам бьют…
 Леня - старшая со всхлипом выскочила из комнаты. А щека Елены Фёдоровны неожиданно расцвела алым пятном от отцовской пощёчины. Елена Фёдоровна в бурном возмущении вскочила… но подумав, только ушла только к себе в комнату: сила была явно не на её стороне.

 «В кого она такая? – следующим днём в сердцах изливал Фед свою печаль Семичке. – Поневоле поверишь в переселение душ!»  Семичка понимающе вздохнул: он так и знал, что они все ещё все не раз вспомнят О-Ник: не таковский был человек, чтобы просто так совсем исчезнуть. Люди уходят, а некое ими наработанное-надуманное пространство остаются: вроде светлых и тёмных теней на пути оставшихся.

Совершенный кризис отношений между поколениями случился, когда Фед наотрез отказался использовать свои связи для определения дочери в Институт Торговли: «Надо – сама поступай. Я приехал в Москву без ничего, никого не зная и поступил». – «Сто раз слышала, – надоело! Живёте как в пещере, ничего вокруг не видите!» – в злых слезах Елена Фёдоровна заперлась в своей комнате. В престижный институт она неожиданно поступила, после чего последовало новое бурное выяснение отношений. Узнав, что дочь ловко нажала его именем, Фед взъярился и доходчиво высказал всё, что он мыслит о бессовестности, бесчестности и беспринципности.
– Всю жизнь вы меня достаёте своей честью и совестью!  А что вам государство ваше за это дало: эту квартиру убогую?  Вы оба меня давите своими моральными принципами! Сейчас время уже другое… – тут юная пылкая ораторша непроизвольно взвизгнула, получив от отца вторую в жизни увесистую пощёчину, покруче первой.

Пока дочь приходила в себя, Фед успел решительно кинуть на стол два вдетых на колечко ключа от старой Лениной комнаты (к этому времени художник-реставратор уже обзавёлся своей жилплощадью).
– Там мы на тебя не будем морально давить. Имеешь шанс оценить, что убого, а что нет.
– Как!!! Мне в коммунальной квартире!
– Согласен на некоторую сумму в месяц. Это всё. Чтобы завтра тебя здесь не было. Я не хочу больше видеть слёзы твоей матери. В тебя душу вкладывали, а ты!..
 

Ждал ли Фед в глубине души, что дочь одумается? Извинится? Какие родители этого не ждут! Возможно, и Елена Фёдоровна ждала, что её с мольбами вернут назад? Здесь она сильно просчиталась. И сама вернулась через месяцок очень тихая. Её приняли, но определяющий тёплые человеческие отношения стержень был безнадёжно сломан. Так или иначе, но на втором курсе института она удачно выскочила замуж, на последнем – тоже удачно развелась и укатила во Францию с предполагаемым новым мужем французом. Фед с Леней на свадьбе появились, но в аэропорт дочь не провожали: искатели лёгкой жизни этого не достойны.
–  Как будто не было её. Как будто мы её неудачно выдумали, – мрачно резюмировал Фед.
– Мы выдумывали совсем не такую, – покрутив чёлку, печально прошептала Леня: и художественную школу её водили, на танцы, и в драмкружок. Всё впустую. Может быть, мы слишком много делали? Или слишком мало?..
– Что теперь говорить! И лучше так, чем чужая рядом.

Нелли Викторовна прямо никогда никого не имела привычки утешать:
–  Мда… – она задумчиво повертела на пальце серебряное вдовье колечко, – родство душ не определяется кровью. У меня ведь была родная сестра-погодок, так ей смолоду только бы деньги и положение. А воспитывали-то нас одинаково. В тридцатые она от родителей напоказ отреклась, фамилию сменила. Я из лагеря вышла – думала: жива она? Когда жива, – признает ли через пятнадцать с лишком лет? А она какими-то правдами - неправдами уже давно во Франции. Знаете, мне Париж иногда представляется неким подобием пересылочного лагеря: натуральные французы там ещё остались или нет?
– А после Вы не пробовали сестру найти?
– Зачем? Ей при желании меня найти  легче было. И ты свою девицу тоже  не дёргай: когда самой ей не ударит, – всё бесполезно. Беспамятным - родства не помнящим легче на свете приспособиться, но труднее будет умирать, –  это точно. С чёрной совестью тяжело умирать, – уж поверьте. Думать о своей возможной смерти надо чаще: это воспитывает. Когда не думают о ней, то  кажется, что всё будто можно: предать, убить… Цветы зла!

После отбытия за рубеж Елена Фёдоровна изредка присылала только яркие дежурные открытки, не каждый раз получая на них ответы. Догадывалась ли Елена Фёдоровна, что такие карточки только рвут последние нити?.. Леня ещё чаще стала зажигать в их с Федом общем зачарованном доме свечу, что было признаком суеверной печали. Поселившиеся в доме печальные тени приходится чаще развеивать, что бы  не разбаловались: не выползли бы, голодные, из углов. Но совсем развеять тени не удавалось: почему один ничего не имеет, но вырастает хорошим, а другому же много дано, но человек выходит не ахти? Нельзя же всё списывать на меркантильность нового поколения: есть что-то нами незнаемое. Фед и Леня никогда друг другу не жаловались: молча переживали, – такие уж были люди. Они берегли друг друга, но не каждый сам себя. И их борьба со временем шла с переменным успехом: время полностью победить невозможно.

Для смягчения ситуации вместо в глубокой кошачьей старости отбывшего в вечность Черныша в доме появились две красивые кошки:  чёрно-рыжая пёстренькая трёхцветка(это считается счастливым!) и светленькая, оттенка топлёного молока. Кошки были сильно шерстяные: лохматые как щётки. Таких кошек надобно было причёсывать специальной кошачьей щёткой, что успокаивает нервы (не кошкам, а людям!). А потом в придачу к кошкам переехал когда-то Федом дарёный уже не первой молодости какаду, после русского курса обучения бодро всем сообщавший: «Ане-егин – чик-чик - при-аатель!.. Дра-асте!.. Спа-Асиба! Пока-пока–пока…» – далее он довольно похоже свистел как старый трамвайный звонок или тарахтел нечто похожее на французские строчки Верлена. Это означало, что люди не вечны: потеряли Фед с Леней и Нелли Викторовну.

Можно ли назвать неожиданной трагедией смерть человека в 93 года? Какая длинная жизнь при такой нелёгкой судьбе! Она ведь ещё после лагерей и нещадно курила до самой смерти: зачем бросать привычное, когда уже всех пережила?! Смешно... В последние лет десять Нелли Викторовна уже не  ходила на работу: образно говоря, работа сама ходила к ней на дом. А совсем уж последнее время в том же своём подвальчике Нелли Викторовна всё больше просто сидела в кресле качалке: думала и вспоминала-вспоминала под аккомпанемент трамвайных звонков: «Перед уходом надо перебрать свою жизнь». Но совершенно одной ей не слишком часто удавалось остаться: к ней приходили за советом, ей помогали, и по-прежнему регулярно собиралось у неё уже следующее поколение художников реставраторов и просто хороших знакомых. По-прежнему пылко рассуждали о искусстве и читали стихи, что надо «Быть живым, живым и только, Живым и только до конца...»
 
«Как интересно жить,– изрекала Нелли Викторовна, – неужели скоро в нашей стране даже можно будет говорить, что думаешь?.. Учтите только: тает снег весной и вылезает наружу мусор: всё дерьмо оттаивает - вылезает. Всё же при таких условиях, когда все за мной бегают, лично я бы ещё лет так 20 пожила. Но это нереально. Зато уж могилки мне, –  будьте так любезны, – не надо. И рыдать, и бегать всю оставшуюся жизнь на могилку – только время терять. Развейте мой прах над Москвой-рекой,  вот я и останусь в родном городе с вами всеми». Нелли Викторовна даже будто и не умерла, а будто уснула в качающемся кресле.

 На похороны собралось столько людей, что прохожие на улице спрашивали: «В честь чего демонстрация?» – «День поэтической памяти: стихи читают!» И только уж потом, приглядевшись, понимали, в чём дело: «Стало быть, поэта хоронят». Но Нелли Викторовна сама не писала стихов, если не считать поэмой всю её жизнь. Теперь поэма этой трудной и достойной жизни была завершена, и вместе с нею завершалась - уходила эпоха. Возвращаясь домой, Фед и Леня одинаково думали, что им теперь надо очень-очень, пуще прежнего беречь друг друга. Они и берегли. Но человек живёт в обществе: с ним он связан и от него зависит. Как может человек быть равнодушен к судьбе своей страны?!

Всякие перемены чреваты сложностями: даже простой переезд на новую квартиру.  Что говорить о капитальных переменах в государстве?! Как считал известный древнегреческий философ Платон: демократия – самый скверный, склонный к «обрезанью голов» под один уровень тип правления с уклоном в бесчеловечность. Слова сего древнего мудреца, к несчастью, неоднократно оправдывались в новом времени. Лучше бы Платон ошибся! Но он оказался прав.

Начавшиеся к середине 1980-х перемены к 1991 привели к полному развалу СССР.  Ложь постепенно и вкрадчиво затмила краткую свободу слова. Всё стало продаваться. С особенным тщанием уничтожали культуру и ту науку, которую тут же нельзя было приложить к производству денег. Как на сцене с участием не высшего уровня актёрского коллектива фальшиво разыгрывалась, печальная многие тысячелетия повторяющаяся история, но кричали о полной новизне. И всё это тяжело падало на сердце  не мысливших без культуры и науки жизни. Конечно, лично академик Добров не мог остаться без работы, но разве всё остальное ему могло быть безразлично?! Не всем же – представьте! – нужны только деньги и звания.

На добровской кухне происходили не слишком весёлые разговоры Феда с Семичкой:
– Сколько дряни, – сколько дряни всплыло! Немыслимо. Знаешь, Семь-семь, мне даже работать страшно. Наука – не продажная шлюха: не должна такой быть. Вчера я отказался… Сам знаешь от чего. И консультировать тоже не буду.
–  А нажмут?
– Уже жали, да ещё как! Учёный для них –  раб и сумасшедший вместе.
– Ага-ага. Приходит дядька из провинции на Красную площадь, спрашивает у милиционера: «Для чего стена такая высокая?» –  «Чтоб гады не лазали!» – «А с какой стороны?».
– А ну тебя с твоими анекдотами! Ведь мерзавцы не с Марса падают. Вот, чуть Ленину мастерскую не закрыли: старый дом  хотели захапать. Пришлось звонить, просить… Закурю, честное слово!
– Закурить тебе Леня не позволит. И правильно. Да,  подгнило и догнило что-то в Датском королевстве, как сказал среди всех принцев выдающийся принципами принц Гамлет...

И оба они с тяжёлым сердцем вспоминали пророчество Нелли Викторовны про оттаивающую грязь: слишком уж много её повылазило. Ну, за кремлёвской стеной это понятно: оттуда чего доброго и ждать?! А вот когда вчера ещё приличные люди вдруг становятся монстрами… Всё можно пережить и безденежье, и даже тюрьму, а вот видеть, как намеренно оглупляют и опошляют целое поколение, это знаете-ли…
–  Мда… Работать в системе – одно, а быть шавкой от системы, – увольте.
–  Новое мас-оружие – гарантия мира?! Дураки пусть верят. Если б в молодости ещё и жизненного опыта!
– Это ты к чему?
– К тому, что я слишком хорошо знаю, что разрабатывал, и как это можно употребить. Давай-ка с тобой, Семён, договоримся на крайний случай… – но дальнейший кухонно тайный шёпот двух друзей слышали только кошки. А все кошки – себе на уме: всё знают, но ничего не скажут.
               ____________________________________________

 
В  любых обстоятельствах люди стареют, а переживания, как известно, сокращают жизнь. Фед был  старше Лени на 17 лет: 1935-й к 1952-му году. Соответственно год развала СССР ему было 57. Дальнейшее стремительное уничтожение науки Фёдор Фёдорович, конечно, не мог выносить спокойно: последующие лет десять он яростно боролся всеми доступными порядочному человеку методами. Такое поведение во все времена сродни закрыванию огневой точки своей грудью. Так Фед заработал первый инфаркт, от которого медицина и Леня его откачали. Но, раз ринувшись в бой, такие, как Фёдор Фёдорович уже не успокаиваются. Второй инфаркт он не пережил.

Говорят, что своим любимцам судьба дарует три вещи:  здоровье, долгую жизнь и лёгкую смерть.  И случилось всё как-то неожиданно: сердце уже месяц билось ровно. И вот как-то утром дома размышлял Фед за письменным столом. Схватился за сердце. Позвал Леню. А когда она прибежала, – посмотрел на неё с любовью последний раз и уронил голову на стол. Всё было кончено,  –  так прибывший на неотложке врач определил: везти в реанимацию – бесполезно. И Леня как села рядом с письменным столом на пол, так  сидела-сидела, пока, как ещё на днях было договорено, пришёл ничего ещё не ведающий и от весеннего духа взбодрившийся Семичка…  Всё понял.  Лёг на пол и бурно зарыдал вместо Лени.

У академика Доброва оказалось столько заслуг, что хоронили его на элитном Новодевичьем кладбище. В ожидании речи сотрудники закрытого института смотрели на свою выручалочку – на  тов. Семёна Кучко: кому как ни ему? Он же друг… Но тов. Кучко только мрачно вылил на землю стакан водки: «Эх. Фёдор!» «Это правильно, – помыслил донельзя растроганный парторг Иван Николаевич, – по сердцу больше ничего и не надо говорить. Лучше помолчать. А то мы всё треплемся – треплемся…».  Конечно, всё-таки были и речи, и венки от Академии и благодарных сослуживцев и т.п. Всё, как полагается.  Но показной фальши и пошлости на этих похоронах не было. Леня была с на вид спокойна будто до окаменения, только сумеречные глаза её сухо и остро лихорадочно блестели. Когда человек плачет, –  ему легче переносить горе. Но Леня на людях не плакала: горем делиться не хотела.

Был май. Сильно и оглушительно сладко пахло черемухой. И всё случившееся печальное казалось дурным сном. И не только огорчённым друзьям. Дело в том, что начальством в нужном сейфе не была обнаружена значительная часть документов по темам академика Доброва. У кого был ключ от сейфа? У самого Доброва, который ключ оставил, а загадку унёс с собой. То же, что в сейфе осталось, требовало серьёзной доработки, для быстрого произведения которой требовался именно тот человек, которого больше не было. Назревающий крупный скандал, конечно, замяли. Иначе слишком многие не низкого положения граждане лишились бы своих мест.

  Были после похорон и поминки, и пьяные слёзы. За это в иные моменты судить никого нельзя. На девять дней всё-таки прилетела в Москву Елена Фёдорова. Холёная и в себе очень уверенная она с ходу предложила матери уехать с ней за рубеж: «Что ты здесь будешь одна делать? Зачем тебе дальше здесь на работе гробиться?» – такого яростного взгляда Лениных сумеречных глаз не видел никогда даже Фед.
–  Я Здесь Никогда не буду Одна. И никогда отсюда не уеду… Ты в гостинице остановилась? Лучше тебе там и переночевать.
 
Но так просто уйти в гостиницу не удалось: в коридорчике обиженная Елена Фёдоровна столкнулась с неким мужчиной. Вполне с виду приличный незаметный такой немолодой мужчина внешности, что называется,  из толпы, из массовки:  столкнёшься на улице, – после не вспомнишь.  Толстоватый, низенький, с прилизанными на лысине редкими остатками волос. Ужас был в несоответствии  обычной внешности с необычным поведением: глаза у стандартно приличного мужчин грозно сверкали как у разъярённой кошки или супер киногероя в ответственной сцене.

 Этот опасный неизвестный неожиданно крепко и невежливо прихватил Елену Фёдоровну за локоток:
- Драгоценная! – дыша спиртным духом жарко прошептал он ей в шею около уха (дама была выше): у вас вообще мозги  есть?! В такой день… Почему платье с вырезом до пупа?! – неожиданно рявкнул  так, что у дамы подкосились ноги, –  ЧО в Париже нынче просто чёрных платьев нет?! Вожжи об вас  всех таких оборвать мало! Будь моя воля…

С  трудом выдернув локоток сна нём красными пальцами от железной хватки, Елена Фёдоровна не помня себя пулей вылетела из родительской квартиры: «Все здесь ненормальные! Целое сборище!». А нечаянно подслушавший разговор матери с дочерью Иван Николаевич, парторг, некоторое время ещё стоял посреди коридора, слегка покачиваясь и горестно мотая головой: «И откуда такие берутся?! Вот и сынок мой тоже… А, что б их всех!». Парторг Иван Николаевич изрядно выпил, вот скрываемые чувства и вылезли наружу. Из комнаты высунулся встрёпанный, опухший Семичка: «Ты, что, Иван?! Брось. Пошли ещё помянем…»

Поминки кончились тем, что Ивана Николаевича коллеги кое-как доставили домой на такси, а обессилевший Семичка остался на диванчике в комнате с роялем и книгами. Но ему было можно, – он был не кто-нибудь посторонний. Той ночью Лене с Семичкой приснился одинаковый сон: будто втроём вместе с Федом идут они по дороге к жёлто розовой с сахарной вершиной горе в стиле картин Николая Рериха. Радостно идут – гуляют, ни о чём таком печальном не думая.

Весна, ветерок: травой пахнет и цветами. Весёлой белой лентой убегает дорога к вершине – упирается куда-то в солнце. А Фед, между прочим, в таком уж шикарном кремовом костюме, какай наяву даже представить трудно. И вот дошли они уже до подножия горы: до бойко бегущего - прыгающего по камешкам студёного ручейка. И Фед  смеётся и перешагивает ручеёк. А Леня и Семичка не могут перешагнуть, потому что ручеёк вдруг разливается настоящей буйной горной речкой.
– Эй! – зовёт Семичка, – Подожди! Куда же ты без нас?! – и Леня тоже рукой машет. (В Ленином сне – она звала, а Семичка махал рукой.)

А друг им в ответ: «Не могу здесь: ждать. Мне некогда! Я вас там – указывает на вершину, –  подожду. За перевалом и встретимся. Там звёзды даже днём видно: я точно теперь знаю! Но с тобой, Семь-Семь, сердце мне подсказывает, я ещё не так скоро встречусь. Уж извини! Помогайте тут без меня друг другу! До свидания: не поминайте лихом!» Есть, знаете ли, такие сны, когда не хочется просыпаться.

Потом, как полагается, отмечали ещё и девять  дней. И сорок, и годовщину. И после официальных дат время потекло будто бы обычно: как и раньше мерно и спокойно тикали часы. Комната оставалась будто прежней. Только со дня похорон на письменном столе Феда появилась тревожная цвета запёкшейся крови роза в узкой синего стекла вазе. И все последующие дни и годы роза была на своём месте, на столе, словно никогда и не увядала. Кутаясь в завещанную ей Нелли Викторовной чёрную шаль, в первый вечер своего одиночества Леня пробормотала только одну фразу: «Ну, что ж… Ну, лет десять…» А что это означало, она не открыла. Возможно,  старое зеркало догадалось. Зеркала вообще много знают, но, как и кошки, не имеют привычки болтать, с кем попало.
             ____________________________________________________

 
Каждый переживает горе по-своему. С потерею старого друга осиротевший Семичка, всерьёз загрустил, утратил часть весёлости и зафилософствовал с опорой на авторитеты: «Великий немецкий  Гёте говорил, что человеку в определённое время надо выйти на новый круг. Это необходимо для обновления творческого потенциала», – так он обосновал решение в ближайшей перспективе удалиться на заслуженный отдых. Ибо что для него теперь был институт и вся физика без лучшего друга?! К этому он добавил: «У меня с мировой художественной литературой натянутые отношения. Теперь самое время наверстать».

 Всему этому коллеги несказанно удивились: у этого забавного человека как бы не предполагалось солидного возраста: оказалось  – возраст был солидный. До отбытия на отдых Семичка выкинул последний в свою бытность в институте крутой финт: в одно прекрасное утро он скромно явился в кабинет директора с пухлой канцелярской папочкой в руках.
– Вот, доктора защитить хочу. – Тут для тёртого из старой гвардии директора было всё совершенно понятно:  хочет человек докторскую пенсию.
– Поздновато надумал. А, что, за год написать успеешь: намётки на тему есть?
– Чего там за год: я уже всё написал, – и Семичка выложил перед директором стандартную канцелярскую папочку с надписью «Дело №…»

– А, хорошо, сейчас посмотрим, – но при прочтении уже заглавия лицо Семичкиного приятеля директора будто одеревенело: «Открытия N-ского института за период… в свете…» Ооо! Спятил!.. То есть я хотел сказать, –  такие темы с Кремлём согласовывать надо. И вообще, кому это нужно, Семён, скажи на милость?
– Это нужно истории, чтобы потомки нас не забыли, а то вот живём-живём…  Бац и всё. – важно ответил Семён, напоказ чувствительно сморкаясь в клетчатый носовой платок.
– Так это же у тебя беллетристика – не физика.
– Ну, не скажите: точных фактов там – длинный палец постучал по папочке, –  хоть отбавляй. Даже таинственные есть. – Вспомнив пропажу документов директор мучнисто побледнел.
- Не пойдёт, – сопя, отрезал директор, сделавшийся похожим на медведя, нежданно столкнувшегося с охотником у своей берлоги.
– Ну, тогда я в «Науку и жизнь» толкнусь. С ребятами тоже можно обсудить.

При упоминании популярного журнала мрачное, из бледное лицо директора из бледности бросило в краску:
– Не возьмут  вот это в «Науку…»: я сам им позвоню!
– Как-нибудь ещё извернусь.  Самиздат тоже вариант. – Семичка слегка потянул папочку из под директорской руки.

Директор успел схватить папку за другой край, со стоном заглянув в честные до одури глаза перед ним сидящего. Тот взгляда не отвёл.  Директор, для надёжной фиксации опасного материала упершись в опасную папку обоими локтями, мрачно подпер руками голову: «Это ж такой тип!.. Что б его!..» Повисло напряжённое молчание.  И если начальство пламенно желало, чтобы тов. С.С. Кучко сей момент исчез или провалился, то он не исчез и не провалился: сидел себе и улыбался, мерзавец! И директор принял верное решение:  на нервно выхваченном из стопочки чистом листе  бумаги настрочив далёкое от предъявленной темы название, он ткнул листок в длинный нос перед ним сидящего:

– Вот. На это напишешь листов десять введения, понял?!  С тебя на защиту ящик коньяку, и папка с концами моя.
– После защиты, – уточнил Семичка.
– Эх, ты! А ещё приятель! На защиту не забудь явиться с папкой.
– Всенепременно. А вот ящик… Что там ящик! Для такого случая можно и банкет для широкого коллектива: у меня хватит.

– Никакого широкого коллектива! – отрезал директор, на нервах больно врезав ребром ладони по столу,  – У-всс… Чёрт!.. На пенсию можешь банкет отвалить. А защищаться будешь при закрытых дверях в узком кругу особо ответственных лиц. Оппонировать буду я сам. Лично. Отвечать будешь только на мои вопросы кратко «да» или «нет», или – клянусь! – придушу на месте!  Защита через три недели. Всё. Теперь уйди ты бога ради хоть на время отсюда! У меня, знаешь, сердце и нервы…
– Нервы у него и вдруг сердце! У всех нервы. Жизнь она вообще… – сварливо проворчал тов. Кучко уже за закрытой дверью.

Так Семичка не поступившись принципами стал доктором наук, на что вместе с подготовкой материала ушло около полугода. После защиты прикрытая Введением опасная папочка навсегда канула в директорском портфеле, теперь не угрожая ничьему спокойствию. Остаётся совершенно непонятным, почему некоторые описанные новоиспечённым доктором наук факты со смаком обсуждали в институтских кулуарах? Откуда узнали?! Возможно, что сотрудники закрытых институтов за годы работы неплохо овладевают ясновидением.
 
Кроме супер таинственной защиты вторым событием года стало на пару с Семичкой на заслуженный отдых отбытие парторга: и так уж вместо парторга он переименовался в ответственного работника с личными делами сотрудников. Не стоило дожидаться, когда его должность официально упразднят, – совсем не стоило. Иван Николаевич был чувствителен к назревающим переменам. Времена, знаете ли, стремительно накатывали не те. Совсем другие накатывали непонятные времена, когда даже увёртливости старого партийного работника могло не хватить: менеджер – слово-то какое тупое! Нет, это он не желает. Да и даже не это, по правде говоря, было главное: вот он почти всю жизнь просидел в своём кабинетике, – и что в жизни видел?! Не помирать же здесь?! Нет, шабашь: раз везде перетряски, значит, у него тоже грядёт смена узкого кругозора на широкий. Широкий жизненный обзор бывший парторг начал с того, что завёл собаку и своими руками посадил не даче тюльпаны. На что в оные годы жизни у него совершенно не было времени.

Начало Семичкиного заслуженного отдыха тоже началось немного странно: он сделал предложение Лене. Кажется, впервые со времени своего одиночества Леня засмеялась. Правда, это был печальный смех, как надтреснутый хрустальный колокольчик пытался звенеть. Но это всё-таки было лучше, чем никакой смех.
–  Ты что Семён, зачем это?
–  В порядке борьбы с общим одиночеством.
– Чудак! Ты это оставь, пожалуйста. Можно же и иначе бороться. Ты и так здесь как прописан.

Леня, естественно, отказала. Но Семичка, похоже, совсем и не рассчитывал на согласие. Твердя о своём разбитом сердце, несчастной звезде и душевном сиротском одиночестве, он стал являться на чай, когда хотел, соблюдая некую неписанную меру не надоедливости; просил утешить его хотя бы игрой на рояле. Всё это его совершенно устраивало. А когда Леня уезжала на конференцию, Семичка кормил и развлекал её кошек и пил коньяк перед фотографией Феда, к ней прислоняя ещё одно фото из студенческих лет: в общежитии Фед с Смичкой молодые и очень весёлые. Фед с бутербродом в руках сидит на подоконнике спиной в распахнутое окно, а взъерошенно рыжий с подъятыми вверх руками Семичка замахивается на него учебником «Истории КПССС». Такое моментальное живое любительское фото.  За распахнутым на фото окном тоже был май и оглушительно буйно цвела черёмуха.

– Да, – обиженно бормотал сегодняшний постаревший, с такой же без намёка на поредение, но пегой от седины шевелюрой Семичка, – вот ты ушёл, а мы остались. Разве так друзья поступают? И почему ты, а не я? Какая от меня польза?! И как я, как мы теперь? А жить-то надо. А раз так, то именно теперь приспосабливаться я не буду: “И вечный бой, - покой нам только снится!..”  Рассказывать анекдоты – дело одно, а  анекдот из жизни – совсем другое. Я анекдоты рассказывал, но из своей жизни анекдот не делал: худо-бедно пусть хоть рассказик получится. Ты мне веришь?

Фед старому другу верил: отражаемое в зеркальной глубине фото Феда оживало и кивало головой, и кошки до завороженности заинтересованно следили округлёнными как у сов глазами за плавающими в зеркале бликами. Но далеко не всегда Семичке суждено было предаваться одиноким воспоминаниям в обществе только кошек. Как-то так вышло, что ещё после смерти Нелли Викторовны общественные сходки из её квартиры переместились в Федову с Лениной. Так что регулярно случались в гостиной с роялем и подсвечником и споры, и чтения стихов, и поминания. Последних – увы! – со временем всегда становится всё больше. И многие знакомые милые лица уже сквозили за зеркальной гранью.
              ___________________________________________________


Когда Леня оставалась совсем  одна со своей памятью, она всё играла-играла на рояле перед портретом Феда и доставшими тоже по наследству от Нелли Викторовны фотографиями. Лене казалось: идёт она по прекрасному ковру золотых осенних листьев, идёт, и новая встреча ещё впереди, –  там, у реки, где закат и дождь… Лене снились сны: сырое серое осеннее утро. Туман. Холодный ветер вырывает из рук  билет на поезд. И это приносило радость. Потому что после потери старого билета непременно должен был появиться Фед с другим счастливым билетом. И они ехали во сне в купе совсем не молча: всё говорили-говорили. Ведь это неправильно было, что она тогда молчала! И вообще была груба!.. Во сне всё удавалось переиграть, и это было прекрасно.

 Во сне она вместе с Федом смотрела в окошко на мелькающие деревеньки. Иногда сон на этом просто обрывался. Иногда же выходило печальнее: она зачем-то по рассеяности выходила в Москве, а махающего рукой Феда поезд стремительно уносил дальше. Тогда она во сне плакала и просыпалась в слезах. Так незаметно протекло за зеркальную грань ещё лет десять. На смену лету незаметно пришла очередная осень. Осенняя золотая свобода пьянила нежной памятью прошлого: листья тем сентябрём уже пожелтели, но погода стояла на удивление тёплая.

В эти миновавшие десять лет Леня много работала, хотя могла бы и совсем не работать: гонораров с зарубежных статей Феда вполне хватало более чем на безбедную жизнь. Но зачем было учиться, если потом не работать? Люди старой гвардии совершенно не понимали и не понимают смысла жизни только лично для себя. В перестроечные годы - годы уничтожения культуры Иконописно реставрационная  мастерская не раз чуть-чуть не попала под закрытие: в том числе пытались и беззарплатным измором брать.

При полной ненужности государству самоупёртые в вечную нужность культуры художники-реставраторы вынуждены были рисовать на досках намеренно состаренные копии старинных икон. И после кто-нибудь (совсем молодой, либо самый старый) шел продавать их на людной улице, рискуя попасть в органы охраны порядка. (Как эти органы ни называй, – одно и тоже выходит.) Вот как выживали художники-реставраторы в годы перестройки к лучшему будущему, так и не случившемуся. И, честно говоря, гонорары с зарубежных статей Феда тоже очень помогли мастерской выжить.

Деньги и удобства себе и для себя… – этим Леня совершенно не была отягощена. Потом жизнь реставраторов немного облегчилась. Не будем идеализировать: нет, государство не вспыхнуло любовью к искусству, просто в стране взорвались другие назревшие проблемы, и подвал Реставрационной мастерской временно оставили в покое. Вот тогда-то по жёлтому конца сентября ковру свежеопавших горьковато пахнувших листьев Леня как обычно шла на работу. Шла по осеннему золотому бульвару изящная хрупкая женщина в тёмном пальто, с выбившейся из под беретика красиво посеребрённой тёмной прядью. На ходу идущая подбирала казавшиеся самыми красивыми листья, рискуя потерять зажатые в руке перчатки.

Сегодня Ленины мысли были легки:  сегодня прошлое не тяготило, осень ласкала. И если бы кто-нибудь ненароком заглянул в её за миновавшие одинокие годы опечаленные глаза, то сегодня увидел бы в них не сумерки, но какой то особенный ясный свет. Золотые и глянцевито алые листья плавно слетали под ноги, и идущей казалось, что она летит вместе с листьями. И в такт летящим листьям земля под ногами будто плавно и приятно качалась. В реставрационном подвальчике Леня аккуратно пристроила яркие листья в вазочку на подоконнике, рядом кинув перчатки; убрала в шкаф пальто. Как обычно в рабочем халатике она села за свой стол, аккуратно навела лампу на очередную перед собой икону (в реставрации правильный свет – дело важное), посмотрела на заоконные золото красные клёны, улыбнулась и вдруг медленно и спокойно положила голову на руки, на стол…

Коллеги далеко не сразу сообразили: ну, задумался человек, – зачем мешать…  И долго потом на подоконнике стояли засохлые кленовые листья и лежали рядом с вазочкой перчатки, –  никто не осмеливался тронуть. «А ты опять сегодня не пришла. А я так ждал, надеялся и верил,  Что зазвонят опять колокола, колокола,  И ты войдёшь в распахнутые двери. Перчатки снимешь прямо у дверей, небрежно бросишь их на подоконник…»
Все содержимое Лениной квартиры оказалось заранее аккуратно завещано Семичке.

                -------------------  III  --------------------


Смерть и Время царят на земле, –
Ты владыками их не зови;
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви. – Владимир Соловьев
           *       *       *

Последняя часть нашей истории относится если и не точно к обозначенной сегодня на календаре дате, то близко к настоящему времени. Снова была весна. Очередная довольно тёплая  весна. Солнечным майским днём в охраняемые в прошлом родной милицией, а ныне полицией ворота Новодевичьего кладбища входили двое сильно немолодых  джентльменов: так следует их назвать в соответствии с респектабельным видом. 

Один был длинный, как жердь худющий, с пышно седой с блёкло рыжими вкраплениями шевелюрой; одет  в джинсы и к ним в тон джемперочке поверх рубашки. Другой невысокий, совершенно лысый, кругленький, в обычном костюме, который, будучи хорошо отутюженным, хорош на все случаи жизни. У первого, длинного, на поводке юлил поджарый шоколадный доберман. Рядом со вторым лениво вышагивал солидных размеров чёрно лохматый ньюф.
– Вы читать не умеете?! С собаками…  – тут молодой полицейский поперхнулся от хлопка по спине старшего по званию.
–  А, здрасте! Наше вам! Давненько не были: недели две. – Это громко сказано было  входящим, и тихо в ухо молодому сотруднику: им можно: они не всякие. Академики, и вообще… (про академиков – это был самостоятельный вывод старшего по званию)

– Привет всевидящим стражам на ответственном посту, – длинный козырнул, – дела, знаете ли: бизнес есть бизнес.
Второй, низенький, вежливо приподнял шляпу, после чего оба направились мимо памятника Юлию Никулину в ту, направо, часть кладбища, где вместе с Гоголем и Булгаковым покоятся не маршалы, но люди попроще: академики, артисты, писатели.
–  Какой у этих дедов может быть бизнес? – пожал плечами молодой полицейский.
– Ресторанчик с живой музыкой.  Я там годовщину свадьбы отмечал. Не дорого и красиво.

«Деды» - Семичка с бывшим парторгом Иваном Николаевичем. Человек так устроен, –  всегда нуждается в друге или хоть бы в приятеле. Человек немолодой особенно нуждается в приятеле, с кем можно вспомнить прошлое и просто поболтать. А волею судьбы Семичка с парторгом остались вроде как последними монстрами. Уехавший в Америку сын Ивана Николаевича сманивал отца к себе. Но тот, пожив пару месяцев в Нью-Йорке, сбежал обратно в родную Москву: «Да, ну её, эту чужую жизнь. Собаку забрать сюда можно. Но у меня ещё и садик на дачке: не пропадать же ему?!»

Кроме садика – родственников у давнего вдовца Ивана Николаевича в Москве никого не осталось. Вот после Лениной смерти Иван Николаевич с Семичкой вмести поминали-вспоминали. Привыкли к друг другу,  подружились. Решили не сдаваться подлому времени: пенсия – не конец жизни. Собственно, оба они могли бы на свою пенсию безбедно ничего не делать. Но скучно. И они на базе Семичкиной изворотливости и кое-каких полезных связей Ивана Николаевича совместно провернули крутой «финт».

Свои квартиры в разных частях Москвы превратили тоже в две в одном доме, чтобы удобно было друг к другу заходить. А щедро оставленную отцу квартиру Ивана Николаевичевского сына и кое-какие Семичкины сбережения (оцененные государством работы у него тоже имелись) превратили в поместительный полу подвальчик - симпатичный ресторанчик «Ретро». С бархатными под старину болотного цвета портьерами с бахромой, с широким уютным абажуром над каждым столиком; со старинным (уже знакомым нам) роялем на эстраде, а на рояле как верный страж по прежнему возвышался бронзовый старинный подсвечник с оплывшей свечой. 
 
По стенам подвальчика разбегались Ленины эскизы московских двориков и пейзажи с корявыми деревьями и лунами. А между двориками и лунами –  увеличенные старинные фото без подписи: красивая стройная дама в узком длинном платье и с мехами-боа через плечо. В белом платье с кружевным зонтиком она же под руку с молодцеватым царским офицером. Хорошенькая черноглазая девочка лет трёх, смеясь, обнимает большую куклу. Кукла вся в кружевах, и девочка в пышном кружевном платьице с огромным голубоватым бантом. А вот вся в чёрном и в морщинах красивая какой-то древней породистой красотой, царственного вида дама с пышной седой причёской и остро и молодо блестящими чёрными глазами. Рядом с этой дамой другое фото  – за роялем хрупкая печальная женщина в чёрном. Непослушная чёлка сползает играющей на лоб, но всё равно видны глаза – невероятно огромные, вместе и сумеречные, и ясные.

С солидной неторопливостью время в подвальчике проталкивают не одни старинные часы, но четыре: бим–бом-бомм-м…  Старые механизмы от идеала идут не совсем ровно:  несколько вперёд или назад, поэтому каждые часы имеют время высказаться своим голосом. Получается своеобразная часовая музыка. Звук прошло вековых часов удивительно успокаивает нервы. И всё это вместе с посетителями убегает вглубь слегка помутневших зеркал… В три зеркала: в квадратное, овальное и  в хитрый весь в бронзовых завитках  шестиугольник с бронзовыми же ангелочками по бокам. В общем, обстановка для хотя бы временного забвения повседневных печалей создавалась подходящая. Людям нравится. Но ведь не только для приходящих гостей создавался ресторанчик: здесь посетители планировались как бы рамкой самореализации владельцев.

Два раза в неделю на эстраду ресторана выходит классная парочка в стиле Тарапуньки и Штепселя: низенький и лысый с балалайкой (Иван Николаевич играл ещё в пионерском ансамбле) и пышно седой длинный как жердь в смокинге и пенсне. (Семичку трудно не признать в любом костюме!) Под балалаечный аккомпанемент длинный показывает занятные фокусы, своими длинными руками творя чудеса с исчезновением - превращениями мелких предметов. Так же он с чувством поёт солёные частушки и  рассказывает собственного сочинения пародии и анекдоты:

– Вот, в наше время все любят рассуждать о свободах. Наслушался я об этом, значит, и после на днях такой сон мне приснился! Приснилось, что выбрали меня президентом США. Живу это я в такой должности в США, работаю, и затосковал: и пост ответственный оставить нельзя, и к родному, привычному сильно тянет. Что же я сделал? Взял да и переименовал США в – СССР.  На бывшей родине как об этом узнали, так решили на диверсию ответить диверсией и срочно переименовались в – США. И что, думаете, от таких глобальных переименований что-нибудь в мире  изменилось?! От перемены местами слагаемых сумма не меняется. Как сказал ещё в 1906 году ехидный поэт революционных лет Саша Чёрный:
 
Дух свободы… К перестройке
         Вся страна стремится,
Полицейский в грязной луже
        Хочет утопиться.

Не топись, охранный воин,—
        Воля улыбнётся!
Полицейский! будь покоен —
        Старое вернется…
         ______________

Эстрадные номера двух приятелей имели приличный успех: специально заглядывающие на огонёк поклонники не жалеют ладоней. Ведь у  интересного артиста всегда найдутся поклонники. Кроме того, в ресторанчик нередко приносится в клетке большой какаду. Учёная птица к полному восторгу публики сообщает:  «Ане-егин – чик-чик - при-аатель!.. Вон! Вон!.. Дра-асте!.. Ку-ку!.. Спа-Асиба! Пока-пока–пока… Гоша – ха-ароший!» – дальше следует подражание трамвайному звонку и нечто похожее на французские строчки Верлена.

В свободное от ресторанного дела время приятели - совладельцы соревнуются: кто больше языков выучит. Потому что изучение языков, как установила медицина, благотворно влияет на сосуды и продляет жизнь. Иван Николаевич выучил французский и английский. А Семичка французский и китайский. Хочет  в ближайшее время взяться за японский.

 Ещё в рамках постоянной эстрадной программы некий всегда тёмных очках, с седоватой острой бородкой а-ля Д’ Артаньян и волосами до плеч лихо играет на гитаре хоть цыганские романсы, хоть испанские танцы. Мастер-гитарист важен и  таинственно молчалив: ни с кем ни слова. Только, бывало, тряхнёт волосами – согласно кивнёт головой на заказ песни. И это тоже публике нравится:  люди любят импозантную таинственность. Шепчутся, что похожий на графа Монте Кристо гитарист после несчастной любови поклялся остаток жизни молчать… В каких слухах совершенно не виноват сам гитарист: Геничка - Геннадий Петрович Стрельников, человек просто очень стеснительный и неразговорчивый.

Бывают в жизни странные превращения: хорошо, когда люди, хоть несколько поздно, но находят себя. Блистательная О-Ник считала Геничкину  тягу к музыке бесполезной. Когда бы она решительно не давила в сыне музыкальные наклонности, может быть, из него мог бы получиться известный музыкант?! Кто знает. Но Геничка и своей теперешней скромной игрой в ресторане очень доволен: иногда даже позволяет с собой фотографироваться. (Многие, – ах, слишком многие!  – проблемы нашей общественной жизни случаются именно от не нахождения людей на своём сужденном природой месте.)

 Дома Геннадий Петрович тоже проводит чуть ли не всё время с гитарой в руках: улыбаясь щиплет струны - пробует новые ноты… Он любит своё занятие, и домашняя жизнь его течёт ровно в обществе трёх подобранных на улице кошек, золотых рыбок в аквариуме и старой ещё со времён детства черепахи с несколько облупленным от времени панцирем. Это – его личная гармония.

В перерывах от выступлений трёх ресторанных корифеев время эстраду частенько занимают студенты консерватории: пианисты, скрипачи, флейтисты и просто способные юные барды зарабатывают себе на жизнь. Ведь играть в ресторанчике несравненно лучше, чем маяться в переходах метро. Благодаря всем этим мероприятиям плюс скромная по ассортименту, но хорошая кухня ресторанчик процветает, и свеча на рояле регулярно зажигается. Свечу всегда и везде полезно зажигать: это помогает хоть на время изгнать душевную тьму. Свечу-таблетку в стеклянном фонарике владельцы ресторанчика непременно зажигают и на Новодевичьем кладбище тоже.

На нужной им части кладбища пришедшие «деды» останавливаются перед молодым клёном, у которого листочки с самого начала вырастают тёмно красными, почти вишнёвыми, глянцевитыми. К осени же листья обводятся золотистой каймой, будто букет в вазе. Под клёном три гранитные ступеньки, на них с трёх сторон без обтёсывания выломанный гранитный камень. На третьей стороне  надпись с датами и лаконичной надписью: «Фед и Леня…» Низенький и лысый, аккуратно пристроив около медальона привезённый с дачи букет в банку с водой (собственноручно выращенные цветы как то душевнее), устраивается на принесённом складном парусиновом стульчике под клёном.

 Высокий садится на вынутый из-за памятника байдарочный туристический коврик. Он сидит, сложив руки на острые поднятые кверху колени, подбородок уперев в руки. Садящийся бок о бок с хозяином доберман вытягивается свечкой, заглядывает любимому человеку в глаза. А ньюф ложится за спиной низенького, всем видом демонстрируя надёжнейшую тыловую защиту. Некоторое время люди молча смотрят на мигающий огонёк свечи.
– Охо-хо… Жись-то наша… – вздыхает низенький, – Ишь ты, клён-то как разросся: листья красные, что розы или георгины осенью. Красиво, чёрт возьми.
– Или как кровь, – уточняет длинный.

Чистенькое Новодевичье кладбище особенно весной всё в цветах, в свежей зелени,  похожее на японский садик, выставку скульптур и немного – на антикварный магазин. Здесь в тесном соседстве – бюсты, позолоченные профили, мраморные вазы и раскрытые каменные книги с эпитафиями. Вот прислонённый к надгробию настоящий якорь напротив в камне высеченного театрального занавеса на могиле известной актрисы. Высматривая могилы знаменитостей, туристы бродят с фотоаппаратами. Экскурсоводы группы водят по пантеону памяти. От этого всего смерть кажется немного ненастоящей, игрушечной: кому хочется весной о смерти думать?! Даже, будто, неприлично в таком милом месте о смерти думать.
 
Смерть – часть истории  удел исключительно соседа, – так людям, обычно, кажется. И как в такой суете мыслить о вечности? Но сегодня был понедельник, день от экскурсий свободный. Можно было бы совсем спокойно с душой посидеть. К несчастью в это времяна дорожке возникла некая дамочка в блескучих лосинах в обтяжку на довольно округлых формах. Сильно пахнуло духами: доберман фыркнул, недовольно наморщившийся ньюф заворчал. Дамочка ойкнула.
– Безобразие! Такая большая собака с не застёгнутым намордником…
– Эти собаки работают в особом отделе борьбы с наркобизнесом. – Мгновенно оценил ситуацию длинный. – Разве вы не знаете, что бандиты обычно прячут наркотики именно на кладбище?! И мы здесь тоже при исполнении: ждём челнока. Это может быть и женщина, между прочим… – очумело посмотрев на длинного, дамочка торопливо засеменила прочь.
– Правильно! Так её, – одобрил, ударив кулаком по своему колену сидящий на табуретке Иван Николаевич (он и есть – низенький): сама ходит в одних колготках, да ещё и мораль другим читает.

Избавившиеся от нежданного «наезда» сидящие сколь-то ещё помолчали. Длинный (Семичка) грустно разглядывал на мраморной плитке слишком хорошо знаемую надпись. Низенький, задрав голову, смотрел в небо сквозь кленовые молодые листочки.
– Я всё думаю, думаю, – вздохнул низенький, – отчего же всё-таки Елена Алексеевна умерла, без всяких болезней?
– Чудак! Она не умерла: просто ушла к нему, к своему Феду. Сама себе определила срок, и после ушла. Не нам же с тобой её удержать?! Помолчим. – Следует пауза, во время которой низенький ерзает на стульчике. Судьба Лени не даёт ему покоя:
– Как может человек по своей воле уйти?!
– Кто не может, а кто и может. Индийские йоги, так ещё и не то могут.
- У нас не Индия.
- Не придирайся к словам!
– Да-а… Вот, она иконы реставрировала: почти всю жизнь на иконы смотрела. А в церковь не ходила, не молилась, креста не носила.

– Зачем ей всё это? – удивляется длинный, – Есть такие люди: у них всё при себе, – он приложил ладонь к сердцу. – А что мало живут... Есть какой-то предел совершенства: одному до него рукой подать, другим подольше... Коньяк достань.
– Где же этот предел для нас: зачем так долго живём? Страшно сосчитать, – восемь десятков уже не вчера разменяли.

– Мы, Иван, совсем другое дело. Мы не достигли пока. Вечные жиды мы с тобой – память ходячая. Надо же и помнить кому-то. Как на железнодорожном переезде: сменщика непременно надо дождаться, иначе крушение будет. Такое назначение. Помрём, конечно, когда-нибудь, не без этого. Ты стопки взял?
– Взял я, взял. Эх, судьба индейка! Всё-таки лучше бы всем вместе.
– Ну, это ядерный взрыв требуется. И вообще не трави душу, Иван! – Длинный опрокинул стопку. – Они должны вернуться, понимаешь?! Пока не вернутся, – я лично помирать отказываюсь.

Уходят приятели уже под вечер: около пяти под закрытие кладбища. Идут в обратном порядке: мимо тяжёлого  чёрно мраморного гроба – надгробия Гоголя.
– Жуткий памятник, – ежится Иван Николаевич, – как увижу, так, аж, передёрнет. Это ж надо, - на хорошего человека такую тяжесть навалить! Чтоб не вылез, да?! 
– Что ты хочешь от имени правительства?! Фантазия у них во все времена в обратную сторону крутится. Зато эпитафия хорошая: «Г о р ь к и м  словом моим посмеюся». Хорошо когда мы оттуда – палец указывает в небо, – над своей жизнью посмеёмся. Хуже, когда заплачем. Но тут я особенно не волнуюсь: имея Там таких друзей, можно не переживать.

– А ты сам в это «Там» веришь? – зачем-то оглядывается Иван Николаевич.
– Надо верить, – твёрдо отвечает Семичка, – в возможности человека вообще. В зависимости от ожиданий исследователя фотон ведёт себя как волна или как частица. Что это означает?! Означает, что Ничего не исчезает и всё возвращается. Значит, когда-нибудь мы все снова встретимся… Привет учителю! – Это Семичка напоследок козыряет памятнику Юрия Никулина, рядом с которым вечно лежит и изваянная собака. Тут Семичка гладит своего живого добермана. – Вот был человек! Всю войну прошёл и после в клоуны пошёл. Людям хорошее настроение дарил и мозги смехом вправлял: понимал, что к чему!

Перед выходом с Новодевичьего «деды» проходят ещё мимо Плана захоронений в соседстве с ларьком Сувениров. План захоронений – плакат не бесполезный, а вот Ларёк сувениров и мемориальное кладбище кажутся мало совместимыми.
– Перепуталось что-то у людей в голове, – неодобрительно  бормочет Иван Николаевич, – ты продерни это на выступлении, Семён, а?
– Всенепременно. Продёрну хоть послезавтра же: нынче вечерком сочиню и про ларёк этот с безделушками, и про тётку эту в колготках среди надгробий. За мной, пока я жив, не пропадёт!
- И чем ты тогда 40 лет в институте занимался? Такой талант чуть не потерял.
- Не потерял же. Я думаю так, что раньше мне рано было: не прицельно я раньше выпендривался. Так, для собственного только удовольствия. Теперь совсем другое дело...
          

P. S. Елена Фёдоровна – Елена младшая недавно вернулась на жительство в Москву. Её французский муж по неосторожности разбился на машине, а со взрослым сыном она так разругалась, что они не общаются даже по мобильнику. Так может быть, она вернулась назло сыну?! Кто знает. В Москве Елена Фёдоровна с материальной точки зрения вполне устроилась: открыла магазинчик стильных брендов от какого-то знакомого парижского модельера-звезды. Всё вроде хорошо, всё устроено, вот только стала преуспевающая бизнес-леди впадать в непонятную задумчивость типа меланхолии. Будто бы кто-то даже видел её на Новодевичьем у могилы родителей. Кажется, она даже вытирала слезу?! Точно неизвестно. У каждого свой путь. Жизнь остановить нельзя. Всё дело в тенях: какие тени мы оставим – тёмные, пожухлые? Или светлые? Как осенние кленовые листья золотые?..