Овраг 1 - Дядя-Игнат

Дом стоял на отшибе, в конце улицы, спускавшейся долгим клювом от железнодорожной станции к оврагу дядя-Игнат.

Не у всякого оврага есть имя, тем более первородное, не заимствованное у кого-нибудь, кто, скажем, отличился на его счет – открыл для человечества как Америку или имел привычку проводить в нем часы досуга, а после стал знаменит. Овраг так называли, потому что ложечник Васька Жук, черный как цыган живчик, известный на всю округу, пропечатал его от своих фантазий. Взял и сказанул меж товарищей, с дуру попав в десятку.

Имя прижилось и распространилось. Весь N-ск так называл его очень скоро, даже паровозные инженеры – народ культурный, что селился у сортировки семьями, в которых жены умели играть на клавишных. Пианино в N-ске было одно, стояло в клубе в той же слободке, и на нем иногда играли «Лунную сонату» и вальсы. Для N-ска, с тополями, коровенками и начальной школой – чудо из чудес и еще раз чудо. Путейская слободка вообще – самостоятельная история, страна в стране, этакий Латинский квартал нашего не-Парижа.

И дом, в котором жил ваш терпеливый рассказчик, звался после Игнатьев-дом – по географическому родству: окна южной стороны выходили прямо на косматые клены, которые облепляли дядю-Игната словно шерсть собаку – со всех сторон, так и норовя залезть внутрь.

Но там, за зыбким краем, в глинистой тени уже царили не те порядки, что в большом мире, и клены не приживались. Прорезавшись, подтянувшись вершков на пять, сбрасывали листву и сохли. Дядя-Игнат сотнями губил их, а терпел лишь низкорослый тальник – анемичный, вялый, с похожими на перо листочками, которые осенью гонял ветер, что рассыпанные копейки.

Игнатьев-дом был не нов. С полдюжины поколений уже отдышало в нем. Самым старым в тот год был Макар Гордеич, родившийся до крестин Руси, самым молодым – Петенька Евсегнеев, раннее дитя Альбинки и Казимира, занимавших комнату в верхнем этаже.

Казимир, ушлый мужик, прорезал в потолке дырку и отгородил закуть на чердаке, важно именуемую «приемной». Грозил устроить окно, но по неумению только попортил крышу. Альбинка, шустрая под стать мужу, заняла для сушки часть коридора. И соседи шмыгали под бельем, согнувшись в три погибели, потому что совесть не позволяла пачкать пеленки, которые было кому испачкать прямым порядком, без лишней помощи. Петенька старался и по этой части был одарен.

Остальные жильцы по возрасту где-то между, и было их душ полтора десятка, среди которых – сам я, мои родители и две бабки.

Весной и осенью к Игнатьев-дому было не подобраться. Вода реками стекала к нему от самых амбаров станции, по пути хватая все, что лежит. Затапливала подвалы. Взмучивала жидкую грязь, превращая дом в полуостров с узким перешейком деревянного короба, по которому одному ходили, балансируя ношей на скользких досках.

Сколько же досады случалось, когда двое вдруг понимали, что идут навстречу друг другу и нужно кому-нибудь уступить, иначе не разойтись. Хорошо, если в ясную погоду и не спеша. Но когда возникала срочность, да еще хлестало со всех сторон… От нужды как-то упорядочить это дело, было постановлено, что пускает тот, кто идет от дома – в пользу того страдальца, кто уже как вол натерпелся и шел к теплу.

В это время дядя-Игнат стоял по глотку в воде. К нему прибивались утки и кулики. И ребята со всей улицы верили, что сама собой от этого мокра заводится рыба.

Рыбы, конечно, не было, но с удилищами сидели на зависть всем, и народу хвастали, что поймали щуку. Даже говорили, какую: хвостом била поверх ведра – вот какую!

Все это – свой уклад, отрезанность, близость к краю – делало Игнатьев-дом чем-то совершенно особым, странным для всего N-ска. А за местом – сами в нем обитавшие виделись уже по-другому и чувствовали себя иными. В доме был устав и свое начальство, как в добром монастыре. Жившие в нем с прищуром глядели на то «другое», что происходило за его стенами, будто через цветные стекла.

В тот год дожди зарядили рано. Сразу за Луков день, когда бы еще гулять, небо отягчало водой. Лило, лило… Ночь и утро и день-деньской. Дразнило с минуту солнцем, словно выманивало наружу – тут же вновь окатывая с остервенением, хохотало громом, знобило холодным ветром. Добрая половина N-ска слегла с простудой.

Я лежал в лихорадке уже неделю, слушая как ветер гуляет в сучьях. Иногда вставал, пошатываясь, делал свои дела, пил воду, глядел в окно, вспоминая, как еще недавно носился вокруг оврага. Носился-носился – и доносился… Бабушки по часам поили меня оранжевыми настойками, от которых во рту долго стояла горечь.

В один из таких дремотных дней в дверь комнаты постучали.