\\\ ЗМЕЯ.
… Ветер волочил змею по каменистой земле пустыни вместе с высохшими колючками и острым гравием. Небольшая такая змеюшечка. Не давал прижаться к бесприютному грунту и к камням. Приподнимал её на воздух, кувыркал, тогда показывалось светлое пузо змеи; она упорно проворно упруго переворачивалась, выворачивалась из летящего по-низу мусора пустыни, извивалась, цепляясь за колючки-камушки, еще остававшиеся на земле, и непреклонно ползла куда-то туда, куда ей было нужно. А ветер всё не давал ей прижаться к поверхности грунта. Сильный ветер.
Центральный Казахстан. Холмистая каменистая пустыня. Раздолье. Растительности нет. Поверхность холмов, их кое-где каменистые вершины-хребтики – темновато-красноватого оттенка. Марганцовые руды. И ветер, громадный – что там, гуляет! – прёт непрерывной массой над этим пейзажем. Прохладноватый, несмотря на солнце. К осени дело.
Прогулка. Беседы. Философские. О чем, о ком?. Эрих Фромм. С его странной концепцией некрофилии, когда человек продолжает себя в машине… С его вдохновенным психосоциальным анализом феномена личности Гитлера и феномена личности Сталина… Карл Саган, кумир-любимец американских студентов.. С его странными исследованиями внутренних пространств личности. С классификацией разных уровней личностно-социальных осмыслений в социуме.. С его пламенной проповедью-мечтой о том, что спасение Человечества только в возможном слиянии человеческого разума с машинным…
+ + +
- Слушай, а ты не возьмешь с собой отсюда рукопись перевода Фромма. Я тут большой текст его перевела с английского, а держать – где?
- Что за дела? Возьму, конечно. Не пропадать добру ж.
- Да нет. Это ж не крамола. Там ничего такого нет. Но текст большой.
- Да ладно…
Дороги кое-где возникают, вьются по этому бескрайнему и лаконичному ландшафту – едва накатанными колеями. Что дороги, что без дорог. -- Иди себе в любую сторону. Но гулять-то лучше по дорогам, иначе – камешки-колючки.
«Этот распадок и холмы вокруг – это всё было ээковское кладбище. Вон туда, туда-туда, -- на огромное расстояние, -- туда, туда. Зэков хоронили. Их сколько умирало. Тут всё сплошные зоны были, бараки и зоны. Каждое утро – везут, тут, там, по двенадцать, по пятнадцать на саночках, на тележках. За ночь поумирают – утром везут. И днём возили. Особенно в военные годы. Да и потом тоже, очень много умирали. А в начале шестидесятых зоны стали убирать, а кладбище стали закатывать бульдозерами. Несколько месяцев – дробили, перекапывали, заравнивали, утюжили.
Сейчас – ничего… Как и не было ничего.
А нас в войну сюда привезли. Пятнадцати-шестнадцатилетних По «труд-фронту». Мобилизуют и всё... Из центральной России, из Воронежа, из Тамбова вот. Девчонки, мальчишки. Эшелонами, в теплушках, зимой, не жрамши. Кто с собой мешочек пшена взял из дома, -- на остановках, когда эшелон загоняли в тупик, варили на костре. Не было продуктов. Месяц везли. Осенью, зимой. Кто заболел, умер, кто с собой покончил. И не убежишь; убежишь – тюрьма…
Привезли. Тоже жрать почти нечего, но все-таки…
…За колючкой – арестанты. Строем их водят. Доходяги полные.
Нас сначала в юрты поселили. А был мороз. Потом бараки уже и для нас построили.
…Я как-то, проходя между заборов, а они там строем, буханку хлеба им (жалко же, хотя сами голодные) -- закинула на зону, через колючку. В миг они буханку ту заныкали… Охрана за мной бросилась… Сумела убежать, затеряться в проходах, в бараках. Закоулки там были между бараками. Не нашли. Больше месяца потом искали, дознавались – кто бросил?.. Ничего никто не сказал. А то бы тоже туда же: помощь «врагам народа».
… Когда лагеря распустили, оказались среди зэков литовцы, эстонцы, немцы российские, с Поволжья. Некоторые уехали, на родину, к семьям. Другие остались, переженились. Я сама за немца вышла; мой муж хороший был. Умер.»
Мария плачет…
Мария – это её рассказ -- пожилая жительница, сторожил поселка городского типа Джезды, Джезказганская область, центральный Казахстан. Начало восьмидесятых, двадцатый век.
А когда их – мобилизованных «трудового фронта» (ещё название: «труд-армия») – сюда привезли, здесь был только лагерь-зона и рудник и одна постройка – рудоуправление. А на холмах – одинокие домики-могилы казахов. Потом построили бараки для работников трудового фронта. Потом уже, спустя годы, поставили финские домики, привезли земли для огородов. Сейчас в Джезды большое строительство, дома четырехэтажные…
------------------------------
…Во время войны (Отечественной) срочно понадобился марганец; к концу лета сорок второго марганец с Кавказа возить стало невозможно.
А без марганца броня крепка быть не может. Сталь без марганца – не сталь. Броню победы не скуёшь .
Если к Джезказгану подлетать в светлое время летом, вся степь сверху, с самолётного полёта, – разноцветная. Зеленая, желтая, красная. Красиво. Это рудосодержащие породы, отражённые в почвах. Медь. Марганец. Другие металлы.
------------------------------------------------------
«Пригнали зеков, началась добыча марганца, возник рудник, на голом месте.
Тут же еще и кроме зеков всякий народ сюда гнали: «труд-армия», спец-переселенцы. А потом уже, потом и по собственной воле сюда едут… Но это уж когда…
Сначала – рудник какой? -- расковыривали скальные верхушки холмов. Руда здесь залегает близко к поверхности. Построили железнодорожную ветку от Джезказгана, 65 км., зэки строили. Через полтора месяца марганец был уже на Урале… Героизм… Трудовой.
Тогда, конечно, -- только зоны, бараки, бараки, зоны. Потом общежития. Потом и дома для рудничных стали строить…
Зэки, кто выжил и вышел, остались здесь навсегда. Многие.
Рудник-то разрастался. Выработки стали уходить в шахты. В глубокие шахты. Руды с поверхностным залеганием заканчивались. Хотя и карьеры долго действовали, большие карьеры…» -- Это другой рассказ другого жителя. Он местный инженер на руднике.
-------------------------------------------------------
А это – сам красавец – П.Г.Т. Джезды. («Посёлок городского типа».) В центральной его части – дома, даже и до четырех этажей. Типовые. На этой каменистой земле. А с садиками на ней не получается. Голо. А по окраинам посёлка – барачная архитектура. Бараки. Многие, это видно, угадывается, были бараками в давние времена еще на зонах. Сейчас зон нет, бараки перестроены для складских или технических нужд среди рудничных построек. Но архитектура!.. – та ещё осталась.
Большущие щиты-плакаты, монументальные: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Кто, что не забыто? Нарисован солдат при оружии, ряха – во! Вохровец, небось? На фронте ряху – как наешь?..
Грузовики катят, грузовики. Автобусы тоже. -- На ветровых стёклах портрет Сталина. Почти у всех, у многих. Удивительно! А что удивительно? -- «Видели, как собака бьющую руку лижет?» /В. Маяковский/ …
И есть здесь все же парк, маленький городской, в центре городка-посёлка. Деревья (и тень), танцплощадка. И кино, и баня (еще зэки строили). И две школы, большие; одна – для местных, для джездинцев, преподавание на русском языке, другая для детей из соседних селений, для детей пастухов, -- преподавание на казахском языке. И почта…
-----------------------------------------------
А почему, почему Центраьный Казахстан?! Кто здесь, почему, зачем? У кого я в гостях?!
-------------------------------------------------
-- Давай, мы сейчас на почту зайдем, посылку заберем, квитанция пришла на посылку. Тут у меня возник корреспондент француз. Узнал мой здешний адрес из газеты «Ле Монд». Адрес туда попал с какого-то международного геологического конгресса (кто-то вспомнил, значит, что я – геолог). Ну, этот француз, Франсуа, узнал и решил писать советскому диссиденту, в ссылку. Мне, значит. Все пишут евреям-отказникам, а Франсуа решил писать, опекать -- диссидента. Тут до меня, судя по всему, не вся корреспонденция доходит. Но вот, от него стала доходить. Тоже, может быть, не вся. Как узнаешь?.. С Франсуа у нас завязалась переписка; сначала от него первые одно-два письма, очень короткие, на совсем корявом русском языке (у него в школе второй иностранный язык был русский: он сам его в детстве выбрал; первый – английский). – «Мой дядя самых лучших правил…», -- начинает русское знакомство Франсуа; я ответила ему по-английски, и языковый барьер был, вроде бы, преодолен; пишем друг другу. Иногда присылает небольшие посылки… И еще, тоже из Франции, стали приходить бандероли от жены всемирно известного математика… Вся корреспонденция и от друзей из нашей необъятной родины и из-за кордона – просматривается, проверяется даже демонстративно. Всё раскрошат… И мои письма и бандероли тоже проверяются внимательно. Но вот ведь доходят все-таки, хотя не все…
… На почте мы забрали бандероль из Франции – картоннененькая такая коробочка, вся прожеванная досмотрами; в ней небольшая книжка (на английском) и гостинцы: немного сухих фруктов, немножко шоколада. Получили посылку и пошли в общежитие, -- предписанное место проживания.
Получатель писем и бандеролей – Мальва Ноевна Ланда. Всемирно известная советская диссидентка-правозащитница. Одна из основателей и членов Московской Хельсинской группы («Группы по контролю за выполнением Хельсинских соглашений в СССР»). Отбывает здесь ссылку «по политике». И это у неё «по политике» вторая «ходка»…
Между делом, она моя мать, а я её сын.
…И письма, письма… -- «Вот тоже мне пишет… -- Героиня борьбы за выезд евреев из страны. Они там боролись только за еврейский выезд. Только за своё. – «КГБ, дай визу!» -- Дал. Срок. Она теперь тоже в ссылке. В Сибири, далеко, в Красноярском Крае. Пишет. Переписываемся. Вот, отвечает… Я тут ей как-то писала по поводу того, что зекам на этапах очень трудно. Впечатления свои, соображения. Этапы, это… -- очень плохо… А она пишет, мол, -- так им и надо, они – уголовники. Они – отбросы социума… Они ей очки разбили. В тюрьме. Я во Владимире по тюрьмам, а она в Матросской Тишине в Москве была в тот же период. Ну и там сокамерницам стала объяснять, за что они сидят, а за что – она. И они ей разбили очки. И она их недолюбливает, уголовниц, значит, ничего нигде хорошего им не желает.
А этапы… -- пытка! Там набивают, бывает, зеков в клетки так, что не пошевелиться. «Вагон-заки». Этапы долгие. Еда – селёдка. Пить не дают. Если у зеков кружки своей не оказалось, пить вообще не дадут; а, если кружка у кого-то нашлась, все из неё пьют, и туберкулёзные, и больные, и все. И туалет. Раз в сутки… Я там не ела – на этапах, -- чтобы не пить, и чтобы с туалетом по-легче…
Там в заключении все разные, все несчастные…
…Я тогда в гости вас к себе ждала, хотела пойти курицу купить, то да сё: праздник же. И – мешкала в сомнениях. Сомнения тут же подтвердились… Да я уже знала наверняка, что вот уже, вот, должны меня взять. И получилось, что забрали меня без еды. Нет, у меня уже постоянно, заранее приготовленный, рюкзак стоял, всё, как надо, без металлических частей, -- как положено для заключения. – Шмотки-то у меня заранее готовы были – рюкзак… И все шмотки потом пригодились. В тюрьмах, на этапах. Кое-что кому-то подарила. А еды… -- из еды была у меня только калорийная булка. Я ж ничего купить не успела. Эту булку я с собой и взяла. Я, когда в камере оказалась, сразу эту булку и на стол. А там еда-то у сокамерниц была, кто-то передачку получил, у кого-то заначка. Они как раз перекусывать собирались. «Стол» устраивали. Моя булка тут ничего не значила. Но – отношение!..
А ко мне там везде отношение было хорошее. Почтительное. – «Политическая»! Значит, осмелилась против режима. Уголовники-то тоже считают себя оппонентами режима: они ж его законы нарушают… Ну, мои сокамерницы, соэтапницы – там же многих всяких встречаешь – ну, какие они уголовницы. И – все они несчастные люди… Ну, вот, цыганка, «мошенничество» у неё – «лотерейки». Они подделывали – нет, не лотерейные билеты – они подделывали газету, экземпляр газеты с таблицей выигрышей. Серьёзная работа. И разыгрывали своих «клиентов», жадных богатых, имеющих деньги, желающих купить автомобиль. Не в одиночку это делалось -- группа, роли у всех, спектакль, -- сберкасса, улица, ажиотаж. – «Раскрутка». -- Мельпомена бы не справилась. Мошенница эта рассказывала всё про это живо так, в деталях, в сценках. – Их же упрашивали, умоляли «раскрученные» ими их клиенты – продать лотерейный билетик… Теперь срок приличный «ломится» всем: «группа»… А вот уж вовсе – девочка. – Ну, муж у неё, ребёнок, но совсем молоденькая она. Закончила техникум на стеклодува, стала работать, зарплата почти никакая. Подвернулась возможность устроиться на склад стеклотары. Там они как-то списывали посуду как бой стекла. Что-то даже «заработать» успела, купила телевизор. А то в доме не было ничего совсем. Холодильник хотела купить. Сцапали их. Там начальник её всё её принуждал к «любви», а она всё ему отказывала. -- «Ну, я тогда тебя посажу!» -- И все сели в результате. И начальнику «засветило» «хищение в особо крупных». И начальник «особо крупное» теперь на неё переводит… А муж её, экскаваторщик, он от неё отказался. А, что с ребёнком, с девочкой, она даже не знает… Там родные, вроде, но она не знает, что как…
Я ж им, многим, бумаги составляла. – Читала их обвинительные заключения, приговоры. -- Там же у них сплошь процессуальные нарушения в делах – страшные!..
А была одна – убийца. Ну, вроде бы, правда, убийца. Настоящая. Молодая совсем девчонка. Красотка. – «Человека надо было убрать.»
…А вот уголовницы, двое. – Сидели за своих… -- «ё..ари» у них они называются. Ну, парни у них были – альфонсы. Одна «скрутила у фраера» пятьдесят рублей, ну, замылила, заиграла как-то. И отдала своему. А он её сдал… А другая… заканчивала кулинарный техникум. А её «..барь» был бедный парень. И она, чтобы делать ему хорошие подарки, «работала по меху». Меха хорошие деньги стоили. Она – как. Она заходила в учебное заведение, там в раздевалку, там выбирала одежду с хорошим мехом, одевала на себя и уходила. Скрывалась, тут же, пряталась, спарывала мех, относила скупщице… Ну – делала парню своему подарки. Дорогие… Скупщицу прихватили. Она её сдала. Парень её давал правдивые показания… -- «Встречу – убью!» -- Говорила девочка-«меховщица». Я ей говорю: «Не говори так! А то случится с ним что-нибудь, и на тебя совсем другую статью повесят.».
А со мной там все были очень откровенны и очень подробно всё рассказывали.
…А на одной пересылке к нам насовали малолеток. Несовершеннолетних. Много, большущую группу. Это нарушение: малолетки со взрослыми не должны находиться ни в коем случае. Этих давно уже манежили по пересылкам, а на пересылках баня… когда бывает, когда и нет.., но всегда плохая, мыла нет, а то и воды… -- нет. А то так, бывает, КПЗ («тюрьму предварительного заключения»), как пересылку используют. А в КПЗ баня вовсе не положена. И вот тут – КПЗ. Всех туда натолкали, и подследственных, и пересыльных, и взрослых, и детей.
-- Переполнено! – кричим.
-- А вы к нам приезжайте, когда у нас новая тюрьма будет. – Надзирательница любезно так. – Пока нету.
Воду разносят. А, чем пить, -- ничего «нету». Ни кружки, ничего.
-- Вы чего ж воду так разносите!
-- А, не хочешь – не пей!
И перестали разносить.
Ну, у меня-то кружечка была. Вот всей камерой из неё и пили. А что ж делать? А кто там больной, не больной…
Ну и вот эти девочки-подростки тоже к нам напиханы. 13 – 14 лет. И они рассказывают. – Их из другой пересылки привезли, там тоже – КПЗ. Они там месяц сидели, загрязнились, запаршивели, завшивели. Стали требовать баню. А в КПЗ баня не положена. Не водят. На зоне и в тюрьме там баня полагается, раз в неделю, в десять, может, дней; и, может, баня вовсе очень так себе, но – есть. А тут –КПЗ. И девчонки забунтовали, возмутились. А и жарко ж ещё. И их тогда всех посыпали каким-то «дэ-дэ-тэ», чем-то в этом роде. И они все покрылись сплошь страшными язвами. Всё тело. Ещё больше заскандалили. Но…
Я уже не знаю, как, что с ними там дальше было, помыли их всё-таки или нет: увезли уже меня на этап… А девчонки были… -- там были и серьёзные преступницы: групповые жестокие избиения, нападения групповые – «гоп-стоп»… Но -- светлые. И весёлые. Песни пели хорошо. Часто -- перефразировки известных советских песен. – «С чего начинается родина? – С параши в родном ка-пэ-зэ…»
…А моей со-ссыльнице – ну да, которой зечки очки разбили, и она всех уголовниц теперь недолюбливает, -- ей в ссылку в её деревню в Красноярском Крае друзья каким-то образом переправили собаку. Хорошую такую собаку. Очень умную. -- Такие большие собаки. У этих собак лицо узкое и шерсть длинная. -- Очень умная собака и добрая. И дети местные очень собаку её полюбили. И стали к собаке приходить. И она, собака, к детям очень тоже хорошо относилась. И местный ка-гэ-бэ запретил детям ходить к собаке…»
--------------------------------------------------
Четыре койки, большой стол, шкаф, буфетик, шаткая этажерочка. Живут в комнате четыре человека: ещё три девушки (каждая где-нибудь работает). Живут дружно, обед готовят на всех, по очереди, и убирают в комнате по очереди; иногда вместе ходят в кино (здесь фильмы демонстрируют раз в неделю), иногда на озеро, которое образовалось на месте огромной выработки, карьера, давно уже оставленного. Широченная и глубоченная впадина в земной поверхности пустыни, высоченные скальные стены тёмно-тёмно красного цвета над прозрачнейшей водой безо всякого оттенка. Изредка воду пересекает плывущая змея. Изящная головка над поверхностью. Здесь, бывает, проводится обучение плаванью сокомнатниц. Это когда иногда девушки соблазняются походом «на карьер». Километров пять туда идти… Или шесть.
Но девушки плаваньем соблазняются редко. И обычно, и часто-постоянно мать ходит на карьер одна. (Ну, я, когда приезжаю к ней, с ней хожу.) И плавает очень-очень она подолгу, и наплавывает огромные километражи. Стили: кроль, брасс.
-- Я только на змею, когда плаваю, боюсь наткнуться.
-- Но вот, люди говорят, что в воде змеи не кусают.
-- Так это люди знают про это змеиное в воде не-кусание. – Знают ли про это змеи?!.
…А местные почти и не ходят на карьер купаться…
Книг в комнате много; друзья присылают книги, журналы «Новый мир», «Знание – сила». Обмениваются книгами (часто на английском) некоторые находящиеся в ссылках диссиденты. Пересылают друг другу… В поселке два книжных магазина, сюда попадают хорошие книги, в том числе книги, издаваемые в Казахстане, например, хорошо изданные сказания. О батырах (богатырях), например, и других мифических персонажах. Кроме того, в поселке очень неплохая библиотека. Книгами интересуется одна из вахтерш-уборщиц общежития; она -- большая любительница чтения, читает большие романы, классиков мировой литературы. Девушки, сокомнатницы, читать не привыкли, но и у них в руках иногда оказываются неплохие книжки. Бывает, просит что-нибудь почитать один-другой рабочий-шахтер (их присылают на рудник Джезды на несколько месяцев с разных рудников страны, с Донбасса, с Урала, из других мест.), но книги их отпугивают; к одним авторам у них возникло отвращение в школе, другие кажутся им антисоветскими (хотя опубликованы в СССР).
Много у матери писанины. Это не секрет, конечно, -- всё на виду. Для допросов сотрудники госбезопасности приезжают довольно часто, а вот обысков не было. Когда жила в Подмосковье (Владимирская область, город Петушки, от Москвы 120 километров) обыски проводились часто, конфисковались и рукописи, и средства их изготовления… -- пишущие машинки.
---------------------------------------
…Записанное слово. То есть изречённое письменно. Слово. Слова. Самодельные. Начальством не приказанные. Кем следует не проверенные. Не одобренные, кем положено. Не разрешенные. Запрещенные. Наказуемые. Строго. Потому что слово – в начале всего… Для дела власти – лучше бы без слов. («Разговорчики в строю!») А на марше – петь. То, что прикажет старшина. О вальсе, о джазе – забыть!
++++++++++++
- Ха! Здесь танк на пьедестал поставить надо. Памятник.
- Медный что ли танк?, - попытался пришутиться я.
- Ха! Сам. Голова твой медный! – И завертел своей головой. И стал меня не замечать. И ушел в конец автобуса, а потом - в его начало. И всё головой вертел.
А автобус был пустой. Старый разболтанный автобус, с визгом и дрожанием собственных частей он небыстро катил по дороге между городом Джезказган и Джезказганским аэропортом. Пытался объезжать неровности и подпрыгивал на них. И от этого пыль поднималась обильно и висела во внутреннем пространстве автобуса. Просвеченная предвечерними солнечными лучами. Искристый калейдоскоп пыли. Красиво…
Я недоумевал. Еду в пустом автобусе, умиляясь, любуюсь полу-пустынным пейзажем, вдруг дядечка какой-то пожилой и вёрткий говорит мне про танк. Шутит, -- я думаю. Пробую подыграть его шутке – невпопад. -- Танк? На героическом пьедестале? В далекой дали от всех войн. Показуха такая что ли? А медный, ну, понятно – здесь же огромные медные рудники… А дядечка этот верткий отвернулся от меня напрочь. -- Нет меня. Даже презрения ко мне – нет…
+++++++++++++++++++++++++
-- Нет! Нет. Сегодня нет, не улетите. Утренним завтрашним, может быть. На регистрацию подойдёте. В гостинцу идите пока!..
Большая гостиница, поодаль, но рядом с маленьким аэропортиком, наверное, для лётного состава, для командированных каких-нибудь, была совсем пустой. Распоряжалась в ней маленькая сухонькая немолодая женщина. Она отвела меня на верхний этаж, наладила одну койку в многокоечной свободной и необитаемой комнате и открыла дверь на балкон.
Ветер ушел. Тихо стало.
Распорядительница смотрела на закат. Уходящий день заливал успокоительным светом уходящие в понижение ландшафта долгими пологими уклонами каменистые холмы пустыни. Там в просторном ложе пейзажа – город Джезказган, окружающие его рудники. Вечерний свет сделал все это даже красивым. А заходящее солнце даже пригрело.
«Как тогда. Тоже под ноябрь. Тридцать лет назад. Я девчонкой еще была. Нас в войну привезли сюда, -- мы немцы из Поволжья. И здесь поселили. И мы здесь жили. Как раз недалеко отсюда, ближе к городу, тоже на возвышенности. Весь Джезказган видно. А Джезказган был – одни лагеря. Одни лагеря. Город лагерей. Триста тысяч народу. Тридцать лагерей. На рудниках все работали. Все – заключённые. И вот они устроили восстание. Они еще с августа его устроили. Они ни с кем не расправлялись, ничего не крушили. Они не побежали. Они устроили самоуправление в лагерях и потребовали выполнения условий. Переговоров потребовали. Они держали осаду. Они даже работали, продукцию выдавали. Руду… Ну -- переговоры, условия!.. К ноябрьским подошли эшелоны. Разгрузили танки. Очень много. Они как делали? – А нам видно было всё, мы вышли и смотрели, и всё, как на ладони.
А заключенные тогда, когда уже танки, они не вышли на работу и закрылись в бараках.
А танки как? – Танк на всем ходу влетает в барак с одного конца, насквозь его проходит вдоль, и выскакивает с другой стороны. Всё!…
Там был женский лагерь. Ну, мы думали, женщин они не тронут. Мы уверены были. А женский лагерь был к нам ближе всего. Мы видели всё.
Женщины вышли из бараков и встали, взявшись за руки…
Но они всё равно. Всех…
А!.. -- Танки!.. Всё!»
Она не смогла рассказывать. Замахала маленькими изящными ручками, отвернула лицо.
«…Не могу рассказывать. И сейчас не могу…
А Хозяин. Рябой-то, Сталин… -- окочурился вскоре. Правда, лагеря все равно стояли. Много еще лет. Были лагеря.
А мы вот так живем здесь и живем. Здесь много всяких насильно привезенных. Вот немцы. Литовцы, эстонцы, «труд-армия», раскулаченные, вот, спецпереселенцы всякие. И многие в ссылке после лагерей оставались, а потом и после ссылки, и после срока тут оставались… Да так потом и остались…»
++++++++++++++++++++++++++
Утро только подразумевалось. Бесприютной сделалась степь. Холод пришел. Ледяные звезды с темно-синего-чёрного неба уходить не хотят. Месяц нестерпимо яркий, концами кверху, как лодка, на летящей темноте лежит…
Аэровокзал малюсенький…
Забрал я лыжи свои в камере хранения, я же пролетом, с гор. (Да, да – пролётом, между далёкими лыжными горами и родной «Средней Полосой», когда оказия выходит, делаю остановку в полёте. И вот я -- с лыжами в пустыне. Ну, лыжи-то в чехле и в камере хранения.)
Очередь на регистрацию всё помещение заполняет. Все невзрачные и мрачные. Одеты плоховато. Плохо одеты. И молчат все… И очередь не двигается. И я в конце очереди с лыжами своими и багажами. Неуместный тут. А тут все – неуместные…
Дед азиатский древний. В движениях проворный однако. В азиатской одежде, халат, шаровары, там, сапожки-калошки. Сел на корточки, опершись спиной на стену. Спина прямая, как стена. Достал откуда-то из одежды кубышечку маленькую, у той кубышечки на верхушечке дырочка с затычечкой. Вытряхнул из дырочки на ладонь темный комочек, и в рот. Уставился неподвижными глазами прямо перед собой, в неведомую непонятность. Философ, однако. Пожёвывает…
Стояла очередь, стояла. – Я в очереди, багажи свои тяжёлые переставляю. -- Стояла, и подошла. Вот он я уже у стойки, человека два передо мной.
И тут из застоечного тесного пространства милиционер – как-то он там возник? – делает мне знаки. Мне? Я-то сонный, удивлённый.
– Да, да, вы, вы, проходите сюда. – Да? – Да! – И делает крюкообразный жест. И, согласно жесту, я перелезаю за стойку. С багажищами. Перелез. Он ждет. Делает новый крюкообразный жест. – Да-да. Сюда. С багажом. – И я затаскиваюсь в застоечное закрытое закулисье.
-- Досмотр багажа, -- говорит. – Проверка. – Молодой старший лейтенант с никакой внешностью.
«Долетался», - думаю. «А кто бы что и ожидал? Знчит – да. Всё!»
Тяжелый рюкзак на стол. Развязываем. – «Да. Сколько ж яблоком от яблони кататься. Грустно, а что ж… Но – грустно!».
Из набитого рюкзака достаются шмотки. Нестиранные. А рукопись-то в первую очередь, толстенная такая пачка – вот она… Ботинки горнолыжные. Мент – старлей -- их рассматривает. А рукопись, так, в сторонку задвигает. Напильники специальные, мази-парафины – лыжи готовить, инструмент. Шмоток много, весь стол завалили; пачка рукописи мешает милиционеру их раскладывать, и он её в сторонку. В сторонку её. Аккуратно откладывает.
Регистрация на рейс там во внешнем пространстве, видимо, закончилась; видимо, меня это уже не касается. И я это так, нечаянно отмечаю, без беспокойства. Возможно, долгое предстоящее время не должно предполагать необходимости спешки.
Старший мой лейтенант раскладывает и перекладывает мои вещички.. Рюкзак выпотрошен. Рукопись задвинута. Вбок. С подчёркнутым невниманием.
Нет предчувствия невесёлой перспективы… Есть спокойное её осознание. Мрачное… Так получающий травму может мгновенно оценить её повреждающее действие, но может сразу не почувствовать этого действия.
«Чижа захлопнула злодейка-западня». -- А не летай!..
-------------------------------------------
Подмосковье. Междуречье Клязьмы и Учи. Родители разводились, и матушка резко отпрыгнула прочь. Вон. В автономную независимость. Вместе со мной. Я – маленький. -- Не-дачный неуют. Дрова. Снега. Школа-школочка бедная деревенская. Туго набита голодранцами-хулиганами. Да нет, нормальные ребята. И девчата. Ну да, так, хулиганы. Но, да, тесно в школе. Темно. В три смены учимся. И обстановка, да, – шпановская. А она кругом такая. Из школы, в школу -- далеко. Ходим – шалопаи. Часть пути вдоль железной дороги. С высоких откосов хорошо смотреть на поезда. Идут и идут. Часто составы с заключёнными. «…На Север срока огромные…» Здоровенные составы, из зарешёченных окошечек под крышами товарных «пульманов» машут, машут руки. И мы им машем, машем… Вот, -- новенькие вагончики, написано на каждом: «Экспериментальный вагон на роликовых буксах». Модернизация – всегда!
Мать вызывают в школу. Историчка: «Я объясняю урок, а ОН – смотрит!» Прямо до исключения я нехорош. А там уж таких бандитов-разбандитов – и то из школы не исключали. Да и куда их исключать?.. А советским-то учителем истории попробуйте побудьте, попреподавайте. Когда на вас – смотрят!
Матери в школу ходить некогда. Ей всё некогда. Ей очень тяжело. Очень. Вот мотается она на работу на электричках. Поздней ночью возвращается. Работы много. Рабочие материалы таскает с собой, по дороге в электричке и дома дорабатывает. Тяжёлые папки. А работа у неё… -- Она же геолог. А вся геология в Советском Союзе засекречена. И каждый геолог должен иметь допуск к секретности, чтобы работать в геологии. А у Мальвы Ноевны Ланда допуска нет из-за анкеты: её отец Ной Викторович Ланда расстрелян по пятьдесят восьмой в тридцать восьмом. («Десять лет без права…».) А без допуска – как?.. – Но она очень хороший геолог, её бы в любую геологическую организацию с руками и, конечно, ногами.., -- в общем друзья-коллеги, очень хорошие друзья, выручают, и она работает за кого-то и ещё преподаёт за ерундовую зарплату… Без допуска… Ещё в электричках она изучает английский. Сама, естественно, без чьей-либо обучающей помощи. И так вот, взявшись за это дело в тот загородный период, самоучкой, потихоньку, но быстро, овладела она языком, сперва для технических переводов, и дальше в совершенстве, стала читать и перечитала горы книг на английском. Стала и переводить, делать литературные переводы, очень много чего-кого перевела. – Эрих-то Фромм в рукописном русском переводе в Джезказганском аэропорту откуда взялся?!. Произношение же у неё не было хорошим. Но, когда в Перестройку поехали к нам сюда в Совдепию американцы-англичане и к Мальве Ноевне за интервью, -- все отмечали, что такого правильного языка, изящного построения фразы они и среди своих не встречают…
…Электрички. По электричкам -- калеки. Побираются. Тяжёлые военные инвалиды. Тяжелейшие. Идут валом. Кто поёт, -- как правило, ужасно; и ужасно жалко всегда! -- А кто и не поёт. А потом они, калеки, разом вдруг исчезли. Не стало их. И никто про них не знает. И слухов нету… Нет.
А уже накатывал очередной тайфун всесоветского антисемитизма. Были слухи, рассказывали, что в электричках, случалось, выискивали кого-нибудь в качестве еврея, избивали и даже выбрасывали из поезда. Но я такого не видел. А я-то тоже в электричках ездил тогда и много. И ругань, добротную, с национальной тематикой, да, бывало, наблюдал. А драки… -- нет, драки совсем без еврейских мотивов, просто драки, тяжёлые, безобразные, -- это запросто -- приходилось видеть.
А криминалюга царит -- всеохватная. Слова «криминал» тогда в ходу не было. – Хулиганство, воровство, разбой, бандитизм. Грабилово кругом… Мать пришла вечером ограбленная. Зима, темно. Шла с электрички, идти далеко, вышел тип, предъявил нож. На абсолютном серьёзе. -- И абсолютный серьёз на эту ножевую тему – повсюду. Отобрал деньги, отобрал всё. Денег было мало, и они были жёстко нужны. «Всё» -- были бумаги, тяжёлые папки с рефератами, отчётами, рабочими материалами. Работа. Они-то были необходимее необходимого. Тип продолжал предъявлять нож. Сказал: «Стой тут двадцать минут. Пойдёшь – убью!» Но мать бежала за ним и кричала: «Брось сумку! Брось сумку! Там только бумаги, там ничего ценного нет!» -- Это для неё они были – бесценны. Не бросил. Сука… Ходили искать. Вдруг всё-таки надумал от этой тяжести отделаться, там авоська была с этими папками, видно же, что в авоське, вдруг бросил наконец. Ходили-бродили – не оказалось. Потом ещё призрачно надеялись – подбросит куда-нибудь. Про такое рассказывали…
------------------------------------------
-- Так А что -- это? – Милиционер мой старший лейтенант сделался вдруг радостным. В барахле он выудил перочинный ножик, и теперь приподнимал его с восторгом. Хорошенький такой дарёный ножичек с разными штучками. -- Это что? Ножичек!
-- Ножичек, -- флегматично подтвердил я.
-- Ножичек! – с восторгом воскликнул милиционер, и укоризненно и с радостью стал покачивать головой.
-- Ножичек, -- тупо повторил я.
-- Но это – ножичек!
-- Да…
Теперь мент вдохновенно сконцентрировал себя на ножичке, полностью отвратив внимание от остального.
-- Но ножичек! Нет. – Он сокрушенно склоняет голову. Он укоризненно смотрит на меня. Весь его вид – искреннее огорчение. – Нет. Его можно провезти только в багаже. С собой нельзя!
-- Конечно. Он и лежал у меня в багаже, -- механически бубню.
-- В багаже! Только так. В ручную кладь нельзя.
-- Да…
-- И поаккуратней! Поаккуратней. – Старший лейтенант озабоченно глядит на меня . – Собирайте побыстрей ваши вещи. Регистрация заканчивается. И поаккуратнее, поаккуратнее!
------------------------------------------
Спас?
Такой молодой старший лейтенант милиции с никакой внешностью.
----------------------------------------
КРАСНЫЙ КОТЛОВАН.
А занялось уже солнце. И так-то хорошо бежать по пустому лётному полю к опустевшему уже трапу, к самолёту-то. (С багажищами неимоверными!) И так-то хорошо осветило солнце степь-пустыню…
Над которой наш аэроплан как раз и взлетел… -- Волшебный аттракцион: сидели-сидели, комфортно так, в креслах-то, и… -- поехали-поехали; быстро-быстро-быстро; многозначительно проседая, и… -- над землёй косо вверх! А земля раскрашена в разные цвета. Акварель и пастель. Зелёное, жёлтое, розовое с тёмно-красно-коричневыми мазками-отчерками. – Полезные ископаемые.
А позади, за стартовым виражом, там, откуда солнце и утро, там остаётся бескрайняя красновато темнеющая, но и голубовато туманящаяся, впадина ландшафта, где смешались рудничные сооружения и городские постройки, и железные дороги, и речечки какие-то, и захватывающее, захватившее всё пространство пустыни.
Да! Красиво. Центральная Азия. Место встречи изменить нельзя. Вот – нельзя. «Ссылка: ограничение свободы передвижения лица, подвергнутого ссылке, границами административного района, установленного судебным решением о назначении данному лицу ссылки в виде наказания.» /Уголовный Кодекс./ «Лицо подвергнутое» -- Мальва Ноевна Ланда, всемирно известная диссидентка, правозащитница, соратница других всемирно известных советских диссидентов-правозащитников (и всемирно не известных тоже), член знаменитой Московской Хельсинской Группы с 1973 года и одна из её основателей, и одна из составителей знаменитой «Хроники текущих событий». И ещё, и ещё, и ещё… И она -- моя мать… И здесь, в Казахстане, километрах в шестидесяти пяти -- семидесяти от города Джезказган, в посёлке городского типа Джезды она и отбывает ссылку по своей второй «ходке» по «политике». Место определено – «туда нельзя, сюда нельзя, никуда нельзя» /Песня./ И я – сыночек-шалопай, тренер по горным лыжам (наш друг, режиссёр, чемпион по театральной режиссуре любит мне выговаривать с долей шутки: «Умеешь же ты, Алексей Алексеевич, устраиваться – сам всё в горах, в горах, а мы, вот, тут вот всё и тут!» В пыли кулис, как бы.) – и вот ловчу, по дороге с гор к нам в Среднюю Полосу или наоборот в горы из Полосы стараюсь заворачивать сюда. Здесь и философствуем. Вот, улетел с «философией» в рюкзаке. Не долетел пока.
…Диссидентство. Правозащита. Защита прав жителей Совдепии… Когда Мальву Ноевну забирали по этому вот делу, по которому сейчас она наказание своё отбывает, у неё на обыске забрали двадцать килограммов «бумажек». Двадцать. Но это ОНИ не всё ещё и взяли. Часть. Бумажки – это картотека. -- Нарушений прав человека – самых серьёзно жизненных. На маленьких листочечках тетрадной бумаги мелко и плотно написано – кого, где, когда, за что и как. Забрать-то эти бумажки забрали, но к делу не приобщили: судили матушку по «клевете», а в бумажках всё правда. (Статья 190-прим УК РСФСР: «Распространение клеветнических измышлений порочащих советский государственный и общественный строй.») А в картотеке – правда. Приобщили только «документы», которые Мальва Ноевна писала и подписывала вместе с замечательнейшими людьми советского двадцатого века, с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, вот… А некоторые тексты общественных обращений, вменённых ей в вину, были её собственными…
Андрея Дмитриевича тут как раз отправили в Горький. В безвылазную ссылку. А Мальва Ноевна после тюрем и этапов здесь…
Я назвал эти посадки «олимпийскими». Чем изумил коллег матушки по диссидентству. А я-то смотрел со своей спортивной «колокольни». Начало 1980-го – на носу Московские Олимпийские Игры, за кормой – военное вторжение в Афганистан. Вольнодумцы на воле – они ж показуху испортят! Досадили недосаженных, -- а их на свободе тут почти и не оставалось уже. Зачистили пространство всемирного спортивного праздника.
Матушку в этот раз забрали седьмого марта. Мы как раз приехали к ней в Петушки, чтобы остаться на восьмое, на праздник, на Женский День (а это и мой день рожденья). Вошли в дом. А её нет. Вроде как ушла ненадолго. («Из дома вышел человек… И в дальний путь…» /Даниил Хармс и Александр Галич./ Изучайте!) Дома было натоплено (печка), и чайник был тёплым. За окном полдень был лучезарен весенним солнцем и начавшими подтаивать большими снегами. Мы стали ждать, но уже догадались о произошедшем. «Они» любят забирать под праздник…
В последовавшие дни пришлось таскаться по заваленной снегами, ослеплёнными солнцем ранней весны, Владимирской области к следователю Жмакину. – Свидетелями. Рассказывать ему, какой прекрасный и героический геолог Мальва Ноевна Ланда. Кавказ, Средняя Азия, Сибирь. – По результатам её изысканий создавались самые грандиозные проекты великой страны!..
-- Ваша мать немая?
-- А что случилось?
-- Ланда молчит, не говорит никаких слов, вообще ничего. Она может говорить?
-- А что случилось?
-- Она с самого начала написала заявление, что отказывается участвовать в любых процессуальных действиях, по делу против прав и свобод граждан, что действия властей, «Органов» в связи с её арестом и всё такое, нарушают конституцию СССР и международные правовые документы и всё такое, и она не будет соучаствовать в нарушении законов. То есть, в деле. И вот молчит. Просто молчит.
Следователь Жмакин был очень огорчён. Рассержен и раздосадован. Такое дело выигрышное ему подарили – из мелких служителей (чего служителей, «Конторы»? Фемиды?) тут бы стрельнуть в начальство. На «верх». Их глухого-то захолустья. – А вот не шло дело.
-------------------------------------------------
«Внесите орудие преступления!..» -- Медлительно, торжественно, тяжеловесно возглашается в зале суда. Из-за задних рядов, откуда-то из «недр судилища» несут, вносят, проносят, трудно и ответственно передавая с рук на руки (что же они такое сверх-страшное принесли-то – прямо, как сапёры в кино – бомбу) – пишущую машинку. На каком-то что ли подносе её они несут, сама-то машинка маленькая, задрипанная, жалкенькая; это давным-давно, перед первым ещё обыском хорошая была машинка, гедеэровская или какая-то чешская, очень приятная (забрали!), а потом пошли всё плоше да бедней, и эта бедненькая последняя, как же несут они её, прямо -- боеприпас. Но только они ж торжественно ещё пронос свой выполняют… -- «Прямо как пулемёт.» -- Рефлексирует тут Мальва Ноевна. – «Это орудие преступления страшнее пулемёта!» -- Возглашает судья. И прокурор: «Страшнее!..» И из зала зудящие голоса: «К ногтю её, к стенке таких!..»
Разгар судебного заседания. Середина дня. А начался суд рано, сумерки были на улице и пасмурно. Потом-то день распогодился, солнечный и радостный стоял за окнами – весенний.
Суд проходит не в помещении какого-нибудь суда, а в клубе тюрьмы. В городе Владимире три тюрьмы, все – исторические. Этот клуб при самой исторической, самой главной. Где сидели самые-самые. Этот клуб не для заключённых вовсе, он – для тюремщиков. Тут никакой и не зал даже – комната выделена, в ней плотно насажены человек тридцать, все «свои» -- ни свободных мест, ни свободного места. Эти сидящие давно ещё сюда посажены и сидят. (Может с ночи?)
Мальва Ноевна, до того совершенно не участвовавшая в процессе (она же отказалась в нём участвовать), здесь в самом начале суда потребовала, чтобы из свидетелей первым был допрошен я. (Это, она потом объяснит мне, -- чтобы я мог созерцать весь суд, с самого его начала. Я и созерцал… – Дело в том, что по процессуальным правилам свидетель до своего допроса судом не может в зале суда находиться. Свидетели сидят в изолированном от всех помещении и из него в зал суда вызываются, а после дачи своих показаний могут в зале остаться. И уже смотреть-слушать судебное заседание.) Ещё она заявила требование, чтобы были оглашены все документы, приобщённые к делу как подтверждающие её вину. Стали оглашать. А как стали оглашать? – «Документ номер…, начинается словами «Обращаемся…», заканчивается словами «… Выражаем протест… Требуем!.. Подписи…». Мальва Ноевна выразила протест и потребовала, чтобы все документы оглашались полностью. (Мне она потом скажет: «Это для тебя. Чтобы ты хоть здесь с документами познакомился.»). Стали оглашать полностью. И пошло на много часов до вечера прочтение великолепных текстов, изумительно красивых по смысловым построениям, высоко и изысканно интеллегентных.., -- а про что?.. – А про наше про всё. Про то, про что все знают и чего все боятся… Все. Все кроме очень ограниченного контингента тех, кто посчитал, что бояться нельзя… Стали читать (судейские) вроде и нехотя, но сразу вскоре, уже (может профессиональное?) с хорошей дикцией и громко, и тут же, как бы входя во вкус, с выражением и вдохновением, и дальше, дальше, продолжая вдохновляться, -- похоже, нравилось судейским, оглашая запретные писания, узнавать высокие смыслы этих писаний, составленных самыми разумными и совестливыми людьми страны нашей. -- Будто старались громко и доходчиво преподать зачитываемое большой аудитории…
А аудитория была небольшой. В зальчике сидел спец-контингент гэбэшного семинара. Плотно-плотно, стульчик к стульчику, тельце к тельцу. В перерывах заседания мы оказывались вместе тесно в каких-то коридорчиках, у распахнутых для курения весенних солнечных окон, ребята «контингента» были молодыми и симпатичными, меня они нисколько не смущались в своих между собой весёлых разговорчиках, даже были ко мне распахнуто любезными, как к своему. Улыбались, но не заговаривали. Нет.
-- Ну ты что, (один другому, а другой – красавец-южанин) товар небось с собой привёз на рынок?
-- Конечно, привёз!
-- Тебя ж заметут!
-- Ничего, отмажут!..
Из их (между собой) разговоров вырисовывалось, что они со всех концов родной своей земли собрались (их собрали) дружною семьёю учиться мастерству заплечных политических дел. Они просветлённо радовались тому, что вырвались из своих провинций и что оказались в центре (страны и событий), и что вообще – весна. К делу они относились… -- никак.
Среди этих тридцати (примерно) «витязей прекрасных» были два немолодых дядьки. Серьёзные. С остальными не веселились. Если бы я снимал соответствующее кино, -- типажи на роли ликвидаторов. «Исполнителей». Серые, угрюмые. Они сидели в середине рядов, ближе к задним и изредка зудели: «Таких к стенке!.. Чего церемониться? При Сталине бы…» Судья даже делал им замечания.
В разгар «оглашения», я, заслушавшись, расслабился, сомлел, поплыл в волнах гармонии осмысления нашего советского мира, и вдруг: «А вы, свидетель, вот вы, вы как оцениваете позицию вашей матери?!.» -- Это прокурор вскочил и вскинул руку, как оружие, и вот в меня пальцем целится. – «Вы же, кажется, работник спорта, вы, вот вы, как оцениваете позицию вашей матери в отношении проведения Олимпийских Игр в Москве? В отношении их не-проведения! Запрета. Бойкота. Ответьте. А мы оценим ваш ответ. – Чтобы решить, -- можете вы быть работником советского спорта…»
Речь в оглашаемом документе шла вот о чём. Олимпийские Игры в Москве, 1980-й. Остаётся несколько месяцев до их начала, а «наши» вторглись в Афганистан и ведут там войну. А наши диссиденты-правозащитники обратились к Мировому сообществу, к Международному Олимпийскому Комитету с настоятельным предложением отказать СССР в праве проведения Игр. Они апеллировали к Олимпийской Хартии, где жёстко прописано, что страна-агрессор («…страна, осуществляющая военные действия на территории другой страны…») не имеет права быть хозяйкой Олимпийских Игр. Изумительно толково составленное обращение (как и все диссидентские документы), подписанное лучшими людьми страны, академиком Сахаровым в их числе.
Надо признаться, я-то на тот момент по-другому смотрел на этот вопрос, я полагал, что спорт должен быть и быть до самой-самой последней возможности его бытия. Я его идеализировал (и правильно делал), уверенный в том, что спорт (мой, мой любимый спорт!) имеет чрезвычайные примиряющие возможности. (Он их имеет.)… Я не учитывал чрезвычайных дьявольских возможностей показухи на спорте. – Лжи, чтобы заслонять Зло…
Игры прошли успешно и были полу-всемирными: половина стран их бойкотировали. Те, кому довелось в Москве на них побывать (в любом качестве) и те, кто попал на место их проведения вскоре после окончания Игр, были изумлены грандиозностью спец-устройства их проведения. – Непреодолимые локальные-запретные зоны, колючие изгороди, решётки, коридоры, никто ни с кем встретиться не может… Журналисты плевались, просто публики на Играх не было, только «спец-зрители», а жители Москвы были из Москвы на период Олимпиады фактически удалены. (Контигенты «потенцмально асоциальных» были высланы, а простые жители постарались смыться, куда подальше: лето же, отдых, отпуска…)
Прокурор: Вот! Как вы оцениваете?
Я (мрачновато): Я вызван в суд свидетелем, а не оценщиком.
Прокурор: Удалить из зала за неуважение к суду!
Мальва Ланда: На свидетеля оказывается давление. Заявляю протест. Требую занести протест в протокол!
…Темно было уже, когда стали выводить Мальву Ланда из суда, чтобы сажать в автозак. Горели прожекторы. Ярко озаряли оцепленное пространство улицы. Весеннее небо продолжало отсвечивать глубоким тёмно-тёмно синим. Автозак стоял готовый. Что-то не ладилось у «них», что-то затягивалось всё. А на улице затолпился народ. И все, кто из суда выходили, и – тут съехались, собрались друзья матери, их, конечно, на суд не пустили, они целый день перед тюрьмой провели, перед клубом тюрьмы, стояли и стояли небольшой толпой -- и какие-то, многочисленные довольно-таки, жители-прохожие, застрявшие здесь то ли из-за оцепления, то ли из любопытства. Манифестация получалась. Друзья – организованная толпа – чётко, толково стали скандировать слова поддержки и слова протеста. Короткие слоганы. Славно и складно у них получалось. Мужик из «органов», телесно большой и горластый организатор, выскочил из клуба-тюрьмы: «Врубите трансляцию! Надо трансляцию включить!». – Забегал туда-сюда, хлопоча. Речёвки продолжались. – «Да грузите вы скорей! Да трансляцию давай!» -- Громогласный бегал вверх-вниз и в стороны. Трансляция не врубалась. Прохожие-жители (с чего бы они вообще тут возле тюрьмы оказались?) они пораспросили-узнали, «кого тут, за что», и… сначала робко, а потом и громко вместе с хором друзей-антисоветчиков хорошим вокалом стали рявкать антисоветские слова типа «свобода». Сильно получалось… Матушку наконец вывели, провели под разные эти яркие крики, скандирки, речёвки, посадили в автозак, но почему-то он не уехал и стоял с открытой дверью. Улица орала и орала. Наконец включилась и трансляция. Громко на всю округу загремел, поплыл торжественный сентиментальный марш. Дверь автозака закрылась, и он медленно стал уезжать.
-------------------------------------------
…Не приобщённые к делу (20 кг) бумажки с обыска ушли в гэбистское небытиё, а много интересного в них сообщалось…
Тут какая штука. Если здодеяние-мерзавство становится общеизвестным, злодею почему-то неловко мерзавствовать. Почему-то. Хотя странно – почему. Злодей же зломерзавствует тогда, когда уже узурпировал ресурсы для злодейства. А тогда плевать бы ему хотеть на известность или безвестность его злодейств. – Злодействуй себе всласть. Но нет. Зломерзость тратит, тратит и тратит, не экономя, из своих ресурсов (кровных, узурпированных!) на камуфлирование и засекречивание своей зломерзости. Могли б ресурсы-то и поберечь. – Никто же Злу препятствовать не станет, когда Зло все возможности для препятствования себе и для протеста обрубило. Узурпировало все возможности для всего. Но нет. Зло тратит ресурсы на Ложь и Секретность!
И вот, благодаря чудесному феномену стеснительности злодея, удаётся спасать репрессируемых им. Ну, как удаётся.., но -- удаётся всё-таки, удаётся. Порой и вовсе от погибели спасать. – Не стал бы известен репрессируемый, -- и вовсе пропал бы… Так, кропотливая, грустная и опасная, изнуряющая работа по разузнаванию и документированию беззаконий, преступлений, злодеяний режима, по предоставлению документов о злодеяниях всем желающим, спасала многих. Спасла. Именно этим Мальва Ноевна занималась в особенности. Специализировалась на этом.
Особый огромный раздел деятельности диссидентов-правозащитников – борьба за право на эмиграцию. На любую, всякую для всех эмиграцию, то есть, -- право граждан Страны Советов покидать Страну Советов…
За еврейскую эмиграцию… Тут ведь как было. – Уехать из страны – какое там! С места на место в собственной своей стране переехать по закону нельзя: 198-я статья, нарушение паспортного режима. «Чердак» -- в народно-уголовном слэнге. Ну, эту статью граждане тихонько помаленьку нарушали, но – только, только, пока государству на гражданина плевать, а чуть он ему интересен, -- трое суток отсутствия вне места прописки и – срок, будьте любезны, всё по закону. А уж если гражданина посадили, -- за что, не за что, -- можно новый срок в местах заключения ему накрутить. Если гражданин интересен государству. Это – внутри «Большой Зоны». А уж покинуть её пределы!.. – Была статья о незаконном пересечении границы, четыре года по ней давали. Эта статья почти не применялась. «Граница на замке», любая попытка оказаться вне страны – «шестьдесят четвёртая» -- измена родине, от двенадцати лет до «высшей меры»… И вдруг евреи! Право на выезд из страны! Свобода быть, где хочешь, жить, где нравиться и шастать по Миру туда-сюда. – «Туда нельзя, сюда нельзя…» /песня/. Да никуда нельзя! О праве покидать советскую страну в советской стране ни речи, ни мысли, ни мыслишки быть не могло. Как и о борьбе за такое право. Как и о праве бороться за такое право. Нет и нет. То есть по поводу хотя бы чьего-либо права уехать – не то что ответа, вопроса не существовало. А тут – евреи. И государство им ответило. Репрессиями. Никому и не думало отвечать, а тут признало за собой обязанность их право не признавать. И!.. -- В своей победной поступи по затаптыванию Человека советское государство споткнулось… о евреев!
В деле еврейской эмиграции советская антисоветская правозащита делала огромную работу.
Правозащитники были не евреями или не-евреями. Они не позиционировали себя национально. Они – правозащитники. Они за права. Евреев, татар, этнических групп, не этнических, отдельных граждан, художников, учёных, крестьян, рабочих…
Евреев много. Репрессий много. Работы правозащитной – очень много. Противостояние с властями – «стояние» за право покинуть «страну победившего социализма» – завернулось круто. Не только на жизнь, но и… Для сильно возжелавших уехать, улететь, уплыть – «вышка»!.. Тут ведь ещё и особенность советской юриспруденции: мечта приравнивается к намерению, намерение приравнивается к деянию и вот вам Шестьдесят Четвёртая в полном объёме с отягчающими. Измена родине. Высшая мера. Смертные приговоры.
Вот тут-то и была правозащитная работа! Работища… -- Разведать обстоятельства этих преследований и сделать информацию о них достоянием всеобщего знания. И тогда включился весь мир. И жизни репрессированных были спасены.
…Кто сейчас вспоминает о спасании, спасении, спасённых? Кто помнит, кто вспомнит о спасателях? Евреи обретшие свои обетованные земли – вспоминают Мальву Ноевну Ланда? Обращаются к ней с благодарностью? Нет и нет. Замечательные и знаменитые всемирно советские евреи «не-уезжанты» заключённые и обречённые здесь на верную погибель, -- сколько же было бесконечно авральной правозащитной «возни» -- а люди-правозащитники, они же сами «садились» на этой «возне», срока получали, бывало и погибали на зонах и в тюрьмах, чтобы всё-таки не погибли эти здесь, а оказались «там». И они «там» оказались. И потом, оказавшись там, состоялись – некоторые даже -- как персоны мирового масштаба. И что? Было и прошло. И как и не бывало…
Литовцы, вот, Мальву Ноевну Ланда помнят, вспоминают, отмечают, приглашают всяко к себе!.. – А что литовцы-то? Почему литовцы? – А!.. О!.. Отдельная история.
…История такая… В самый разгар советского расцвета побеждания социализма на одной пятой земной суши… Ну, Литва – советская страна-республика морская, и многие литовцы – советские моряки. А советские корабли рассекают моря и океаны по всему Миру. На одном рассекающем советском корабле ходил советский моряк Симас Кудирка, литовец. Тайная мечта была у него – удрать с советской родины. И вышел случай. Корабль, мирный, рыболовецкий, на котором Кудирка был радистом, оказался под североамериканскими берегами. И здесь в море оказался стоящим борт о борт с американским кораблём. Американские моряки оказались очень дружелюбными, стали на этой стоянке перебрасывать на наш корабль для наших моряков разные приятные подарки, а также журналы свои, «Плейбой», например… В общем, в разгаре этого стояния и общения, Симас Кудирка перемахнул на американский корабль. Но наши устремились за ним и стали его там ловить. – Да, да, на чужом чужестранном корабле бегали и ловили нагло, как у себя. А он успел даже от них укрыться в американский кубрик или рубку, или, там, куда. А американцы с изумлением смотрели на этот захват и не препятствовали ему. Они!.. – они выдали нашим сбежавшего от наших беглеца. И наши схватили и перетащили Кудирку на наш корабль. Они сказали американцам, что этот наш моряк украл в кассе нашего корабля большие деньги. А американцы, дураки наивные, наивно им поверили…
В общем, американцы пролапушили событие. Из-за своего наивного американского недоумения, наверно. Наш корабль с захваченным Кудиркой ушёл в нашу советскую сторону, и здесь Кудирку плотно посадили в тюрягу. Измена родине. Североамериканские Соединённые Штаты пришли в досаду от проигранной их моряками ситуации, руководство страны и её общественность этих своих моряков ругают, а те и сами на себя страшно досадуют. Выступающую часть своего побережья, напротив которой произошла несостоявшаяся эскапада бегства, американское правительство назвало «Мыс Кудирка». А сам Кудирка сидит в советской тюрьме. Глухо. А советские диссиденты-правозащитники пытаются бороться за его освобождние. Возглавила тогда это дело Мальва Ланда. Трудная и долгая была «возня», в результате этой возни, судьба этого литовского моряка сделалась всеобщей всемирной тревогой, а дело его освобождения оказалось на высших государственных уровнях, Симас Кудирка был «выгнан» из тюрьмы и страны и оказался – «там»… -- Спасён был, то есть!
…И вот уже в недавние новые времена новое литовское государство наградило Мальву Ноевну очень серьёзным орденом своей страны, временами вспоминает её и с почётом к ней обращается…
---------------------------------------------
Один из спасённых тогда и оказавшихся «там» сделался теперь одним из ярких политиков Запада. Как настоящий западный (не советский) интеллектуал, он – наивный и доброжелательный. И интересный. И помнит родную страну. И высказывает интересные суждения. Он полагает, что люди (народ) попробовавший (вкусивший) когда-то свободу, уже не откажется от попыток её достижения… Уж (змеюка, пресмыкающееся) из поэмы Максима Горького, Уж, попробовавший летать, «не разбился, а рассмеялся» и дальнейших попыток отправиться в полёт не предполагал. Советский народ, вывалившись из несвободы и ввалившись как-то тут вдруг в свободу, -- изумился. Свобода – понравилась! Но оказалась голодной. В свободу ринулись, как животные на бойне, – вон, прочь! в естественном биологическом порыве – бойню покинуть. Вырваться. Вырвались. Разбежались. Еды нет. Тяжко. Стало приходить рассуждение, что «бойня» была не совсем бойня, а, так себе, -- виварий для экспериментальных животных, и экспериментатор-то животных кормил, пока они живы, а тут на свободе никто никому не нужен и одна унылая дезорганизация. Люди запросились обратно взад в виварий. (Пасту обратно в тюбик. Навоз обратно в лошадь… /американская ковбойская поговорка/.) И… -- уныние. Уныние укокошило Перестройку. Всеобщее уныние. Но да и как не приуныть от голодности и неопределённости. Миллион народа приходил когда-то тогда – защитники Белого Дома – до собственной погибели стоять за свою свободу. Сейчас, кого из тех не встретишь, -- смеются и плюются: зря ходили, не тех защищали! И лишь редчайшие единицы считают, что то был верный святой (редчайший тоже в нашей истории) порыв общей народной души, а демократию за две ночи не устроишь, это постоянная, кропотливая (унылая тоже) работа. Основное же народонаселение полагает, что рождённый ползать летать не должен: не «не может» -- «не должен»! А летать-то учиться можно, тренироваться. – Нужно!
А как бы хотелось, чтобы прав был тот, Западный, Яркий (наивный)…
А другая его интересная идея вот какая. – Отношения стран со странами (международные, то есть) должны выстраиваться, ориентируясь не на начальство стран, а на народы населяющие страны. С которыми отношения выстраиваются. Или не выстраиваются. Дипломатия, договорённости, правительства и правители – всё есть и пусть будет. Но доминантный ориентир международных действий – народы стран. Люди. Качества людей составляющих народы. Народ. Который всегда достоин своего тирана. А устраиваются-то международные отношения с тираном. Не с народом. Но! Свита делает короля, народ – тирана. Что это за народ? Что за люди его составляют? Какие они? Как способны себя проявлять? Какие эти люди? Думающие или отупевшие? Независимы ли? Самодеятельны ли? Участливы или безразличны? Как сумеют они структурировать систему общего своего бытия? На пьедестале властвования (управления) которой будет ими поставлен тиран. Или не тиран. Который должен договариваться с тиранами (или не тиранами) других стран о том, как дети разных народов устроят международное бытиё… Один из основоположников науки об управлении и основатель «Римского Клуба» Аурелио Печчеи давно уже написал, что главное в формировании характера жизни и развития Человечества и Цивилизации – человеческие качества. – Поведение и жизнедеятельность сложных саморегулирующих самоуправляющих систем наибольшим образом (полностью!) зависит от качества элементов, составляющих эти системы. Для социальных систем эти элементы -- люди. Их качества определяют характер поведения систем.
Их-то и предлагает изучать как основу программирования международных отношений этот интересный яркий западный политик. Тот, из «наших», предназначенный когда-то для погибели «здесь», но многими стараниями наших правозащитников счастливо и своевременно переправленный – «туда»…
-------------------------------------------------
Словакия, лето… На «стыке» девяностых и двухтысячных уже.
Словакия – симпатичная страна. Уютненький центрик Европочки. Всё здесь игрушечное. И во всём игрушечном здесь чувствуешь себя – хорошо. (Как в сказке.) Игрушечное, но – настоящее. Горы игрушечные -- настоящие и всё, и всё… сказочное. И – уютно.
Река, умеренно широкая, умеренно быстрая. Уютная. На той стороне – Польша. (Вообще-то – граница, но это только нам, советским в голову лезет. – А здесь -- вообще ничего пограничного. «Карацупы» с «мухтарами» не сидят. Переплывай!) Это отроги Татр. Тут уютно устроились разные симпатичные страны. По реке – непрерывный сплав на экскурсионных плотах. Плоты – такие большие ящики, где экскурсанты десятка по два рассажены каждый в своей ячеечке на лавочке, комфортненько сидят, как лялечки, ничего не делают. Глазеют. У плотогонов-экскурсоводов забот с плотами тоже почти никаких, и они рассказывают об обступающих реку живописностях, где в древности случались любовные и боевые подвиги. И любовные и боевые трагедии… А плоты ровно идут по ровной воде.
А потом, высадившись, нужно идти к своим экскурсионным автобусам по красивому каньону километра два. Вот толпы и идут. А я-то здесь не праздный экскурсант. Работаю. Педагог. Дети. Детский лагерь «интеллектуального» характера для российских детей обеспеченных родителей. Здесь в Словакии этим детям очень хорошо. И вот меня в этот летний лагерь неожиданно пригласили спортивным специалистом. Поработать. За смешнейшие деньги. А куда денешься на полном-то безденежье! И вот я здесь, вот, иду, веду, зорко зыркая за действиями ведомых питомцев, которые, впрочем, ведут себя вполне упорядоченно. Что понятно: в такой-то не тревожной обстановке с чего бы диверсии устраивать или стараться прятаться в партизанских складках местности… А местность – невысокие горочки, сказочно красивые. Идём, беседуем. Вдруг подскакивают какие-то посторонние. Бросаются и облепляют. Пытаются что-то спрашивать. По-русски. Ах-ха! – Наши русские… израильтяне. Советские ещё, как оказалось. Толпа. Толпы. Ну, на два, на три больших автобуса это точно. Упитанные взрослые и упитанные дети. И очень взрослые. И очень упитанные. Говор, значит, русский услышали, и облепили и стали спрашивать, -- расспрашивать, как там у нас. А я-то и стал рассказывать всякое интересное. Интересного-то у нас выше крыши. Но они не слушали. Они говорили, говорили, говорили. Тогда стал спрашивать я. Они не отвечали. Говорили, говорили, рассказывали о своём об Израиле. О политической жизни Израиля. Называли имена политиков, о которых я, мы, никто слыхом никогда… С вдохновенным возмущением и полной верой в моё восторженное сочувствие объясняли, какая совершеннейшая дрянь каждый из них. И ещё они ели. Ели, ели, ели. Здесь в каньоне по сторонам дороги тут и там были симпатичные точки общепита. Вокруг говорящих ртов, по прыгающим животам и хлопотливым рукам густо текло и стекало жирное и сладкое.
Ох, я бы и сам закусил, голодный ведь, а снедь вокруг такая аппетитная. Но не тот доход у меня, у педагога, на постороннюю еду зариться. Вот, думаю, угостили бы, видят же человек худощав и голоден и работой занят. Но нет, какое там! И пылко говорили, говорили мне в лицо своими едящими ртами…
---------------------------------------------
«Отказники», запреты на выезд из страны, борьба, борьба за право её покинуть, жертвы и герои той борьбы… Да нет, ни вспоминать, ни знать не хотели вовсе они, теперь жующие, о той «волне», которая когда-то «бочку» их судьбы «вынесла легонько и отхлынула тихонько» /Александр Пушкин/ от того обетованного берега, который они сейчас заполошно костерили.
Нет, ни они, ни все, никто -- не вспоминают, не вспомнят сейчас Мальву Ноевну Ланда. Ни на Израильщине.., ни на Калифорнийщине-Бостонщине… Это – так.
(А вы чего хотели? – Вечный закон: сделал доброе дело – седлай коня! Нет коня – мельтеши пешком… Нормально.)
Те-то, литовцы-то, за спасение одного только своего соплеменника, какой благодарностью, каким почётом жалуют. Эти… -- миллионы осчастливленных… А ещё и – спасённые из-под советской «вышки»?!. И – ни-че-го…
------------------------------------------------
Народ, который не помнит своих героев, затруднится иметь своих любовников.
----------------------------------------------------
Словакия, зима…
…Приглядела меня себе Словакия. – А в России-то работы в спорте нет вовсе. – Пригласили поработать лыжным инструктором. И вот, целые зимы я на горе. В горах. За рубежом. Словакия, Чехия, Австрия. Но больше всего – Словакия… По весне, по возвращении к «дыму отечества» /Грибоедов/ друзья, бывало, спросят: «Где бомжевал?» -- указывая на загорелую морду физиономии. – «На зимних курортах Центральной Европы.» -- «А чем занимался-то?» -- «В «плуге» соскальзывал…» -- Такая работа, лыжная педагогическая.
Словакия, зима, разгар рабочего сезона. Две коллегини по «лыжованию» пригласили вечером «посидеть»… Прекрасный, самый прекрасный, самый старинный, самый уютный отель в уютном горном регионе. Вечер. Большой музыкальный зал. Пусто. Только мы трое в уголке кофе пьём. Полутемно. А соседний зал заполнен плотно. Это большой зал для конференций-заседаний. И там заседают – сидят на скамейках, и столики маленькие перед ними, и абсолютная серьёзная тишина там (мы это случайно увидели) – люди в чёрном с белым. Солидные, немолодые. Мужчины в основном, но есть и женщины. В таком же чёрном с белым. – «Израильтяне», -- объяснили нам.
Тишина.
А в восемь часов должна начинаться музыка. Ну, мы-то уверены, что её не будет при такой-то серьёзной ситуации. И вот возникает в нашем зале яркий свет, и на эстраду затаскиваются вокальные инстументальщики. И опять мы уверены, не посмеют они нарушить торжественность. Тем более, кому музыкалить-то: кроме нас тут никого, и мы-то танцевать явно не соберёмся… Грянули ровно в восемь. Оглушительно и в полную пустоту. Мы предположили даже, что это специальная антисемитская акция – всё им («этим») сорвать. А зал-то заседаний от музыкального портьерами всего лишь отделён. Лиловыми. Дверей даже нет. Ну, думаю, сейчас… -- Руководство серьёзной еврейской конференции разберётся с весёлыми хамами. – Такая-то грандиозная бестактность! – Дадут они («эти») тутошней администрации проср… -- прочувствовать вкус диарреи.
Музыка неистовствовала, солист вопил.
Из зала заседаний из-за портьеры выходит дядечка. Один. Самый солидный. Чёрное с белым. Спокоен и суров. Подробно оглядывает пространство музыкального зала. Уходит. И всё. (Ну, сейчас-то, сейчас!) …И! – и вдруг они повалили. Все. Повалили, отталкивая лиловые портьеры. И заполнили большой музыкальный зал. Чёрное с белым. Не протолкнуться. И заплясали. Все!..
Заплясали!.. Как заплясали-то! И мне захотелось. Просто стало подмывать. Однако сдерживаюсь. И ещё, -- полагая себя зазнавшимся танцором-умельцем-любителем (а я – он), полагаю, что надо бы потанцевать непременно хорошо, а не то, что просто «зажечь». Это отчасти от того, что в анамнезе моём есть период серьёзных занятий танцами. Сдерживаюсь… Но там (замечаю!) в гуще чёрных-с-белым – женщина. Такая же немолодая, как все. Но она легко двигается. Легко. И я… (Не сдерживаюсь уже.) И к ней. И мы затанцевали. И танец за танцем приглашаю я её, и танцуется нам – хорошо. И мы как бы в центре бала. И мы их всех вокруг растанцевали. Растанцевали – хорошо.
Сдерживание моё в начале обусловлено было ещё и моей совсем не-бально-танцевальной экипировкой: огромные (фирменные) зимне-треккинговые ботинки и фирменный же зимний тренировочный костюм с огромной «неприличной» надписью «RUSSIA» на спине (экипировка). Костюм, правда, чёрного цвета. Немножко с белым. Чуть-чуть оранжевого… Очень захотелось потанцевать. Коллегини же, приведшие меня сюда, танцевать напрочь отказывались. Вот и не сдержался я – «зажечь».
Мы их растанцевали. Чёрных-с-белым. Они стали стараться танцевать хорошо. И, растанцевавшись, стали наперебой приглашать свою (мою) прекрасную даму. (Спохватились.) Мне уже и не подступиться стало. А танцевальный шабаш разошёлся. С по-прежнему чисто израильским составом (других в зале не оказалось). А мы «учители лыжования» опять своим коллективчиком сидим в своём уголочечке со своим кофеёчечком… Но танцы, наконец, к концу. Тут наша прекрасная дама, высвобождаясь из объятий своих партнёров, что-то кругами стала заходить к нашему уголку. Стесняясь. Подойдёт-подойдёт, -- отойдёт к своим, что-то с ними обсуждает. И опять, и опять… И вдруг она смущённо, но решительно направилась к нам и подошла вплотную. – И я неловко вскочил навстречу ей. – А она старательно сказала: «Спасибо!». – И я, рассмущавшись и чувствуя, будто тяжесть водолазного скафандра, неуместность своего не-бального наряда, стал рассыпаться в любезностях на разных языках… Иврита я не знаю.
------------------------------------------------
Словакия. Зима, зима.
В словацкой лыжной школе живётся и работается мне – хорошо. А работа лыжного инструктора – одна из бесспорных и безупречных хороших работ – доставлять людям счастье.
(Есть такая, затоптанная теперь «чайничествующим» лыжным туризмом, но всё равно бесценная, формула, сформулированная когда-то давным-давно… -- а теперь кому только авторство её не приписывают чайничествующие туристы – великим лыжником-чемпионом и замечательным спортивным деятелем Эмилем Алле: «Лыжи, может быть и не являются счастьем, но вполне могут его заменить!». Вот этому делу и учим. Счастью, то есть.)
Здесь, на Западе, мне так чувствуется, «школа» доброжелательно, но пристально «присматривается» к учителю. Как ему любится учить. Как можется учить. Как ему живётся в учебно-методическом субстрате. Если учитель не «в порядке», с ним тут же не продлят контракт. Если учитель успешен, -- администрация школы отмечает и отмечает и помнит все-все его успехи – и его стараются «грузить» работой, «продавать». – Мы ж на лыжах-то тут -- чтобы зарабатывать!
В школе у меня два прозвища: «Полиглот» и «Мим». Полиглот – потому, что я, не стесняясь, объясняюсь на языках, которых не знаю; Мим – потому, что, не стесняясь, использую в учебном процессе выразительные ужимки. – А иначе как доставлять обучаемым обучающую информацию в спорте? Не математика, чай! Хотя…
-- Алекс, группу из Израиля возьмёшь? – Это шеф-инсруктор.
-- Почему нет?
-- Ну, из Израиля, они вообще.., с ними никто. Они – никакие. Неуправляемые.
-- Да ладно!
-- Ну, ладно и ладно. Вон, группа уже экипируется.
Многочисленный всевозрастной – дети, женщины, мужчины – коллектив вываливал на снег. Израильтяне (моя группа!) искрили счастьем, как случайно оборванные высоковольтные провода. Тряслись от счастья. Подпрыгивали и мельтешили. Скользили и падали. «Не идётся и не едется/ От того, что гололедица,/ Но зато отлично падается,/ -- Отчего никто не радуется?!.» /А. Барто (кажется)/.
Вот и радовались.
Загадки не было в их счастливости: снег! Мир снега -- счастье… Лыжа никак не пристёгивается к ноге -- ура!.. Лыжа пристегнулась -- ура!.. Пристегнувшись, скользит и выскальзывает из-под тела – ура-ура!.. А это их счастьетрясение – оно посреди обширного белого лыжно-катального цирка. Который окружён огромным цирком высоких гор-храмов. Такая все-мирозданная декорация от снега до неба. Громады гор изысканной сложной архитектуры, где уступы скальных утёсов уставлены лесами из елей, -- метров под сорок-пятьдесят ёлочки! -- и высоченные скалы, где снег не держится. А между ними круто падающие забитые снегом ущелья. И острые пики вершин, блистающие льдами. И это сверкающее великолепие светится колдовским светом высоких солнц и низких облаков, светом, наполняющим бесконечное белое пространство.
…Карпатская горная система (Татры – северо-западная часть Карпат) – характерна магией света, фантастическими подсветами. Здесь непонятно, откуда светит освещение дня (или ночи, когда луна): свет должен падать с неба, а выплывает снизу из долин…
Я как специалист знаю опасность неуправляемой счастливости. Вон кругом «чайники»! – «Несутся по снежным горам…» /Песня/. -- И я здесь для того, чтобы учить управлению «несением» по этим снежным горам. Но как к моей теперешней толпе подступиться? Эти высоковольтные счастливцы меня не видят в упор. Надо изобрести, как начать для них существовать… Захожу и начинаю обманывать ребёнка, который сбоку, с краю. Обманываемый ребёночек, наивный, «повёлся» на мою улыбку, загляделся на мои ужимки, стал повторять их. Простенько, простенько… и – и! И! – поехал. Стал управлять своим скольжением. И! И! – Не сразу, но скоро, нечаянно, краем внимания трясущаяся от счастья толпа это подглядела. Вся группа. Изумились. Подстроились. Построились. Им всем тоже захотелось управлять. -- Своим счастьем. Пошёл продуктивный учебный процесс. Который они не воспринимали как обучение. – Чудо! Вот это что. – И я не был для них учителем. Не был гуру. Не был и чудотворцем. Был – чудом. Сам был для них чудесным явлением.
Они не пригласили меня на ланч. (Так принято у лыжных клиентов многих народов.) – А как пригласишь на ланч явление? Или чудо.
Они взяли «продление» -- продление учёбы. Это мне – надбавка к заработку.
Управление счастьем! Это ли не чудо. И они организованно шли за чудом. Озаряя путь своего обучения этому управлению своими очарованными взорами. Полными абсолютного пытливого внимания.
Они взяли ещё «продление»…
-- Алекс, как это ты с ними? С ними же никто работать не может.
-- Не знаю. Замечательная группа.
-------------------------------------
…Но это всё потом-потом-потом, не скоро, очень не скоро, а сейчас-сейчас – улетели – не прилетели… В поднебесной бездне позади остался Джезказган… Название в переводе с казахского на русский должно означать: «жез», «жыз» -- красный; «кызгын» -- большой котёл, впадина.
Красный Котлован…
ОВДА.
-- Всё, -- сказала. – Всё!.. давай, всё! – И, значит, «Всё». И всё, и махнули рукой, и поехали…
Полетели…
…Пустыня облаков сменилась пустыней пустынь…
Да. Но, ещё до смены пустынь, жгучие красавицы в чёрной с белым униформе и сами собой чёрно-белые (очень изящные!), и с грустными пронизывающими взорами тёмных глаз, задали вопрос. – А мы понять не можем: нет, тут вовсе не только наш «пур инглиш, сорри!», мы смысла вопроса понять, представить не можем, хоть бы нас и на внятном родном спросили. Не поняли. – А поняли мы так, что будто спрашивают нас, не согласимся ли мы, чтобы наш багаж следовал отдельно от нас, ну, скажем, на другом рейсе. Так мы поняли вопрос. И замахали руками, запрыгали возмущённо-испуганно: «Наш багаж (любимый, наш!) – без нас?!. Никогда!». (По-английски.) И чёрно-бело-униформические красавицы благосклонно-недоверчиво нас пустили в полёт, как бы удовлетворясь нашим ответом. И только много позже, над пустыней облаков уже, мы оба вдруг стукнули себя по коленкам – «дотумкали», догадались: нас спрашивали, -- следовал ли когда-то наш багаж отдельно от нас. То есть была ли возможность у враждебных незнакомцев что-то вредное в него подсунуть. Простодушные мы, однако.
А пустыня облаков сменилась пустыней пустынь. Где-то в запредельной дали зубасто просветились белые снега на жёлтых вершинах. И всё. Всё! Жёлтая пустыня гор и жёлтая пустыня пустыни. НИ-ЧЕ-ГО… Есть симпатичная сентенция о том, что пустыня – сад Всевышнего, из которого Он убрал всё, чтобы не мешало… (Размышлять? Вершить?) …Убрал лишнее, чтобы не мешало главному. Здесь именно та пустыня. Здесь из горной и из ровной пустыни удалено всё. Ни растеньица, ни-ни-ни. Пустыни Средней Азии показались бы благодатными …огородами…
«Огромный простор для мечты и для жизни…» -- такие словечки есть в последней версии советско-михалковского гимна… Ничего себе просторчик выбрали себе эти ребята-девчата под обетованную землю… Для мечты и для жизни… Может, Биробиджан-то и получше был бы?.. – О, да, -- Биробиджан!.. Если бы он сделался пo-настоящему еврейским государством, … «наши» дали бы сперва этому государству расцвесть (в пику другим каким-нибудь государствам), а потом, откуда (якобы) ни возьмись, явились-не-запылились бы коренные (якобы) обитатели необитаемых этих таёжных мест, «йогурт-кучумы» какие-нибудь, как-нибудь их там обозвали бы, и – ну изживать Биробиджанское Еврейское государство! И весь Цивилизованный бы Мир этих «кучумов» жалел (поскольку Еврейское Биробиджанское государство-агрессор их там в тайге стеснило-притеснило). И гуманитарно и деньгами всяко помогал бы. И само Биробиджанское Еврейское государство тоже бы их жалело-содержало-помогало-строить-и-жить. Такая песня. А «кучумы» эти могли бы (при таких-то масштабах помощи!) обзаводиться разными средствами оружейного уничтожения. – Евреев уничтожать. – И вопить на весь мир о своей жажде уничтожить Биробиджан… А весь честной мир – при делах!
---------------------------------------------
В лучезарные давние времена ещё до всех посадок и даже до обысков матушки моей Мальвы Ноевны, жили мы с ней в ближнем Подмосковье в окружении зелёных или заснеженных, лесных или водных, лыжных, плавательных, велосипедных, гребных и прочих разных спортивных счастливых пространств. Жили в коммунальной маленькой квартирке в две комнаты. Нашим соседом был молодой и моложавый мужчина, звали его Серёжа. Не Серёжа, конечно, -- было у него добротное еврейское имя. Он и был польский еврей. Когда Германия и СССР разделили Польшу, он – маленький совсем мальчик. И тут перемещения, депортации-эвакуации, и тут война… -- он потерялся. – Беспризорник. Детский дом, Урал, Сибирь…
Он был нескладный, ну, -- полностью невпопад. И акцент, странно чудовищно тоже нескладный, из-за которого всё, им говоримое, оказывалось полу-понятным. Хотя говорил он очень правильно, литературно верно всё составляя и формулируя. Это вовсе не был еврейский акцент из анекдотов. Но и поляки с таким акцентом по-русски не говорят. Вероятно, манеру речи Серёжи исковеркал страх. – В бесприютном детстве и юности – постоянный страх неуместности в окружающем мире. И не было у него в судьбе уголка – времени и места – укромно поработать над коррекцией речи.
И был Серёжа очень умненький. Умный. И знал это. И любил себя за это. И правильно делал. Ну, там, шахматы, мастерский уровень, -- это ладно ещё. – Золотой медалист в школе (это в детдомовской-то жизни!), он потом закончил технический ВУЗ (тоже с блеском, «красный диплом») и сделался инженером. Конструктором машин и механизмов. И был, наверное, гениальным конструктором, и знал это, и хвастался, рассказывая о своей гениальности. И правильно делал. А хвастался он потому, что безумно любил свои машины-механизмы-конструкции. И себя – главного в этом конструкционно-механическом мире, изобретателя-сочинителя этого мира. Вот и рассказывал с восторгом. Получалось – хвастовство.
Он работал в каком-то проектном институте погрузочно-разгрузочных машин, транспортёров. Сконструированные Серёжей изделия грузили мешки в вагоны или разгружали их. (Не только мешки.) -- «Ха! – с упоением кричал он на нашей коммунальной кухне. (Он всегда говорил-кричал.) – МОИ машины укладывают мешки плотно без малейших зазоров. В любой вагон. И вагон – полный! А ОНИ так не могут. У них промежутки, у них проход должен оставаться, у них люди за машину докладывать мешки должны. Грузить! Руками! Ха!.. И в моих конструкциях нет никакой электроники. Голая механика! Машина находит мешки, укладывает их в вагон, в одну сторону, в другую, всё на ощупь: вся автоматика только механическая. Также и разгружает. -- Подкрадывается к вагону и… -- штабель мешков на складе! А у НИХ их электрическая автоматика – не работает. И нужны промежутки, проходы, вагоны не полные, люди нужны, чтобы укладывать. А у МЕНЯ – ни электрики, ни людей, Само всё работает и работает. А у нас к проекту требование, -- чтобы люди в погрузке не участвовали: содержимое мешков такое…» -- Какое – не говорил.
У нас с Серёжей были хорошие отношения, ну, мы и выслушивали на кухне его долгие конструкционные симфонии.
«ОНИ «задвигают» МОИ машины. А ИХ машины не работают!» -- Ну и кому ему рассказывать о своих гениальностях и обидах гения? Похоже, он один тащил всю проектную продукцию своего института. Или отрасли. Ну, -- направления. – Как такого не заненавидеть и не «задвинуть»?
А у нас в нашем маленьком коммунальном коллективчике всё было открыто-доверительно. Когда пришлось вдруг Израилю воевать с весёлыми соседями по Ближнему Востоку, Серёжа, украдкой улыбаясь в полутьме коммунального корридорчика, восторженно (а Израиль побеждал по сообщениям «голосов») кричал шёпотом: « А! – Как там наши!»…
Так вот, как-то рассказывал он тогда, что вскоре-сразу после 1953 года (а, вернее, именно в этом пятьдесят третьем) случилось ему, юному инженерчику, оказаться в командировке в Биробиджане. И увидел он там города-зоны из подготовленных к заселению бараков. – Сталин готовил окончательное решение еврейского вопроса в СССР…
…Позже Серёжа нашёл женщину с ребёнком и, неловко пытаясь быть радостным, ушёл от нас к другой своей прописке и судьбе, освободив коммунальную комнату, в которую поселили нового соседа, одинокого мужчину, который не казался моложавым. Скромного, невзрачного. Нескладного?.. – нет, неустроенного. И он одиноко и скромно жил в своей неустроенности. И был дружелюбным. И всё старался наладить дружбу с матушкой. И наладил. Дружбу.
По-дружески на кухне рассказывал историю своей жизни. Начала жизни… Он мальчишкой без взрослых в войну оказался в Сталинграде, когда немцы задвинули наших к самой реке-Волге. И вот он бегает под обстрелом по прибрежной песчаной полосе у воды. Дальше – всё. И здесь наши пушки. Последний рубеж. Из-под берега пытаются стрелять по врагу. А стрелять-то уж и некому почти. Перебило расчёты. И кричат артиллеристы: «Мальчик, снаряд!». И он побежал и принёс снаряд. И они стали кричать ему: «Мальчик, снаряд! Мальчик, снаряд!». И он бегал и приносил, бегал и приносил. И отбились. А он прибился к военным и всю остальную войну с ними прошёл. Солдатом. В Германию вошёл. Там и продолжал находиться. Войска-то наши там после войны стояли и стояли. И там случилась у него любовь с немкой. Оба они друг друга полюбили. Сильно. Но не расстаться с ней ему не удалось. Не дали. Никак. Под трибунал, правда, не попал, -- а вот-вот попал бы… И всю последующую жизнь очень он переживал главную свою разлуку. Какие-то потом компании складывались у него с женщинами, но не сложились. Вот бухгалтерша у него тут когда-то как-то была…
И скромный и одинокий жил он в своей комнате в нашей коммуналке. Экспедитором он работал, разъезжал много. Фамилия у него была Тупин, кажется.
Позднее и Серёжу, и его вызывали следователи свидетелями по делам Мальвы Ланда. И на суды их тоже вызывали…
Суд…
…Серёжа бледнеет. И ещё бледнеет. И потеет. Он серый. Он мокрый. Очень переживает. Напряжён и беспокоен. Пытается предвосхитить, о чём спросят, и подготовить ответ. Обязательно подготовить. («Шахматы» тоже…) Ответ должен быть подготовлен ответственно… Прекрасно знает Серёжа: подготовлен ответ – не подготовлен, а ЭТИ захотят – возьмут за «это» место, и – пропал. Ответы вообще никого не интересуют, а вопросы – у НИХ. Всё – у НИХ. И ОНИ – спец-хищники, натасканные чувствовать тревогу жертвы, и удержу у них нет, а куражу навалом. От безнаказанности. И призвание у них профессиональное – смаковать наслаждение от палачества. Специалисты беспредела. Без предела…
Но – надо-надо-надо подготовить, подгото…
-- Что вы можете рассказать о вашей соседке Ланде Мальве Ноевне?
--…У… У… Хорошая женщина.
-- А что ещё?
-- У… Хорошая соседка.
-- Ха-ар-рошая! По соседству с вами занималась враждебной деятельностью. Подрывала советский строй. Устраивала идеологические диверсии. Са-а-седка! А вы?
-- А я всё время в командировках, в поездках. Работа.
-- Но дома, всё-таки, дома – вы разве не слышали, как она у себя в своей комнате печатает на машинке?!.
-- Ы… Я думал, она подрабатывает.
Знает Серёжа, знает, «на раз» -- из свидетелей в подозреваемые-обвиняемые-осуждённые…
-- С какими антисоветскими материалами Ланда знакомила вас? Давала читать…
Плохо тут, совсем плохо тут Серёже. А вдруг кто-то, что-то, как-то (хотя – кто? как? как?!.) вдруг кто-то ИМ рассказал, что что-то он, совсем капельку, у Мальвы Ноевны антисоветское кое-что смотрел и видел. Хотя ему-то что смотреть? Когда столько он в своей жизни «этого самого» советского-антисоветского нагляделся… Но что отвечать-то ему им? Что-что-что?!! Но и хочется, очень хочется, хочется Серёже предстать перед НИМИ простодушным и лояльным.
-- Ну! О чём вы беседовали?
-- Гы!.. (Чудовищный неподражаемый акцент!) О машинах. О механизмах. О технике!..
Ничего интересующего ИХ не смог рассказать Серёжа. Смог не рассказать. А потел да серым становился не просто так: знал же повадки родины. И её бараки…
Тупин не потел и не бледнел. Как был румяный, так и был. Нормально румяный. Простодушный и лояльный. Смущённый нелепостью спектакля. Не боялся. (Так, значит, бывает.)
-- …Хорошая женщина.
-- …У вас!.. Под боком!..
-- О… Под боком… Я ж в поездках, в командировках. Работа.
-- Вы что ж, не слышали стука пишущей машинки?!!
-- Может она подрабатывала?
Ничего не сказал интересующего. Махнули рукой и на него. Прогнали. Там маячили свидетели по-перспективнее. Там был амбал-сумасшедший – сантехник ЖЭКа. Богатырь. С не-злым психиатрическим приветом. И очень мощным голосом. Летом в выходные в предвечернее время любил выходить к шоссе. – Забавлялся: там дачный поток автомобилей. Богатырь прохаживался по обочине и, подражая говорящим в мегафон гаишникам, но своим собственным, без усилителей, громовым голосом приказывал тому-другому водителю остановиться и поставить машину на обочину. Очень похоже получалось. Водители пугались и верили. Останавливались на обочине. Баляба хохотал. – У сумасшедшего сантехника прозвище было Баляба. В своих забавах удивительно лихо удавалось Балябе имитировать громогласное шипение мегафона, когда гаишник дует в микрофон («фу-фу») для проверки перед тем, как в него высказаться. Это Балябино шипение действовало на водителей парализующе…
Давая показания, он рассказывал, как во время пожара в квартире Ланды Мальвы Ноевны в темноте (пожар был вечером), в клубах огня и дыма он выбрасывал в окно ящики с бумагами с машинописными текстами антисоветского содержания. «А как вы сумели их прочитать и оценить?»
Судья хохотал.
Срок оформили.
------------------------------------------------
А что за суд-то?
…В квартире Мальвы Ноевны состоялся пожар. При участии непонятных «персон». Мальва Ноевна и сама обгорела, стараясь погасить то, что загорелось. «Персоны» гасить пожар никому не дали. Всех отогнали. Квартира выгорела. Мальву Ноевну судили по «политике». И осудили за то, что сгорело её жилище. – Прецедентов осуждения погорельцев в тогдашней судебной практике Страны не было. Сделали. -- Это её первая «ходка»…
…Обгорев тогда, она категорически отказалась от помещения в клинику и примчалась с пожара к нам с Людмилой. Вид – страшный. Чёрное лицо в угольных струпьях. Обгорелые руки. Прогоревшая одежда клочьями. Как она в таком виде через Москву проехала? И в таком состоянии!.. И никакой «скорой», в больницу -- отказывается – «Буду у вас, буду здесь». И, главное, -- у неё обожжены дыхательные пути. Сильно! Уже и говорить почти не может… Людмила звонит коллегам в ожоговый центр, рассказывает ситуацию. Те: «Немедленно к нам!» -- Ведь в любой момент может (должен!) начаться отёк лёгких, и тогда!.. Тогда нужны срочные виды терапии, аппаратные методики. Сугубо клинические… Всё-таки договариваются, что больная пока у нас, и мы (Людмила!) следим и следим за её состоянием, и, если малейшее что-то, Людмила звонит, а они готовы больную принять, готовы выслать за ней специализированную машину…
Лежит. А вскоре приезжают Сахаровы, Андрей Дмитрич и Елена Георгиевна. Они привозят мазь для лечения ожогов кожи – французскую мазь «Mitozil». Чудесная оказалась мазь. Её надо накладывать на обгоревшую кожу, а потом тампонами снимать, и она снимается вместе с обуглившейся кожей, но это не болезненно. А потом накладывается новая мазь… И ожоги зажили. И не было даже рубцов. И мать – отлежалась, обошлась. И это – конечно, от лёгкости её нрава и от совершенной смиренной нетребовательности.
А пожар-то случился вот когда… Он случился после проводов Буковских. На Запад… Прошлый Век, середина семидесятых. Владимир Буковский, всемирно знаменитейший наш диссидент сидит в тюрьме тяжело и безвылазно. И без перспективы на выход когда-либо… Наши же все советские средства массовой информации трубят и кричат о трагической судьбе главы Чилийской компартии Луиса Корвалана, которого захвативший власть в Чили диктатор Аугусто Пиночет посадил в тюрьму… Имя Буковского тоже чуть-чуть всплывает в наших масс-медиа. Его называют «хулиганом»…
И вот…
За подмосковными окнами лучезарное лето, июль. Мы беседуем с матушкой Мальвой Ноевной. На солнечной кухне. А я ярко помню тот эпизод. И я тогда – внезапно выдумалось – говорю: «А что бы, вот, властям нашим взять и обменять Корвалана на Буковского. Чем «ля-ля» трубить. Буковский – туда, Корвалан – сюда!» -- «Тьфу! – возмутилась мать. – Это же культивирование практики заложничества!» -- «Да ладно тебе! Практически два человека оказались бы на свободе. – Спасены бы были!.. Как бы эту бы идею властям подпустить. И чтобы идея проросла! – А?.. Ну, ты «своим»-то всё-таки расскажи, что сыночек-шалопай выдумывает. Расскажи, а!»
Идея проросла. И – «Мы сменяли хулигана на Луиса Корвалана./ Где б найти такую б..дь, чтоб на Лёньку обменять!» -- Частушка такая возникла радостная и общенародная. Большой Леонид Ильич Брежнев засасывающий в большом поцелуе малюсенького Луиса Корвалана долго наполнял все наши экраны и газеты на первых страницах.
Буковского переправляли «туда» в середине декабря. Внезапная спец-операция. (И, кажется, тут как раз день рождения Брежнева. Не важно.) Его везли прямо из тюрьмы, из Владимира. А вместе с ним должны были улететь его мать и брат. Брат больной. Им пришлось собираться в считанные часы. Их проводы оказались для друзей-диссидентов авралом. После аврала Мальва Ноевна вернулась в своё жилище, и – пожар…
--------------------------------------------------
Совсем пустынной сделалась пустыня внизу и стала приближаться. Наносы песка укрывали рельефность гор. Но опускавшееся солнце подчёркивало изрезанность ландшафта. Но уже в рельеф входила новая деталь: среди холмов появились широкие ровные полосы расчищенные какой-то техникой, песок сметён был в сторону от полос брустверами. Так на наших Северах сгребают снежные надувы с дорог и посадочных полос аэродромов.
Овда. Маленький военный – туристкие самолёты сюда почти не залетают – аэродромчик. Посреди безразмерной пустыни, вовсе пустой – ничего кругом и никого. Красное солнце садилось в красный закат. Холмистое взгорье в красном скользящем свете превращалось вокруг в сказочную невероятность, повисавшую на горизонтальных красных лучах. Космические кино-декорации – отдыхали!
Маленький с изящной фигуркой красивый солдатик с винтовкой с оптическим прицелом и с неунывающим выражением грустного лица стоял на страже этой обетованной мистерии на выходе из маленького аэропорта.
Едва-едва-едва верхний краешек красного солнца упал за почерневший краешек горы, -- сделалось темно. Мигом и совсем. Ночь рухнула.
-------------------------------------------
Говорят, в Эйлате сооружают центр зимнего спорта. Закрытый зимний стадион. Вот бы меня туда «сдать» -- как специалиста. Да ещё бы и на стадии сооружения этого сооружения. Что-то бы уж подсказал. Я ведь специалист по всем видам лыжного спорта. Тренер. Стаж и опыт – сумасшедшие. А с Людмилой мы ещё и специалисты в фигурном катании… Но меня бы лучше использовать более масштабно – для подготовки национальных команд. Организовать программу «Лыжи Израиля». Хермон и далее все снега и горы Мира. «Еврей должен стоять на лыжах!»… Формулу – «Узбек должен стоять на лыжах!» -- изрёк в начале 80-х тогдашний советский начальник Узбекистана. И пошло. Были построены в республике горнолыжные центры. Нашёлся тренер, который сумел подготовить призёров-чемпионов Чемпионата Мира и Олимпийских Игр. Но!.. Накрылся «медным тазом» советский спорт. Исчез скандально легендарный начальник республики. А тренер… -- дай Бог ему здоровья – не при делах. Не нужен новой олимпийской родине как специалист. Служит …дворником…
А представьте, каков бы был «прикол», какая хохма – подготовиться, подготовиться и «надрать» -- обыграть, то есть, кой-кого из снежных стран-фаворитов! И это реально. Прецедент: лыжник из Англии (не славно ль, не забавно!) на зимних Олимпийских Играх обыграл почти всех, кому положено побеждать… -- Что, не найдётся хохмачей в Израиле?!. А я-то готов. Всегда. Для любимой страны. Зовите!
…Джон Бакстер был третьим в специальном слаломе на Олимпиаде в Солт-Лейк-Сити в 2002-м. Бронза. Обыграл толпу великолепных лыжных монстров, мировых мастеров. Которые и должны были всё повыигрывать. Джон Бакстер – англичанин. Откуда-то из Шотландии. Англия не зимняя страна. Где он готовился и подготовился так, чтобы стать бронзовым призёром в немыслимой олимпийской конкуренции? Техника его скольжения на лыжах специфически отличалась от техники остальных сильнейших. Самородный товарищ… Когда Бакстер выиграл и получил свою бронзовую медаль, тут же вскоре, сразу почти, его уличили в применении допинга и медаль отобрали. Тут же вскоре, сразу почти, выяснили, что не было никакого допинга, а лишение было ошибочным, -- Бакстер выиграл бронзу честно. Но медаль не вернули…
В 1956 году на Зимних Олимпийских в Кортина д’Ампеццо бронзу у женщин в слаломе выиграла Евгения Сидорова, СССР. Она из Москвы, с Ворбьёвых Гор. Она выступала в Кортине со сломанной кистью, палку лыжную держать не могла. Палку к руке прикручивали бинтами… Советский Союз – очень зимняя страна. Но – трудности. Трудности тут со всем на свете. С горными лыжами свои особые -- большие. Нет инвентаря, нет подъёмников, склонов подготовленных нет, почти нет выездов за рубеж, то есть нет практики участия в международных соревнованиях сильных и сильнейших спортсменов. А этот опыт – половина мастерства для мастера. В СССР выезды за границу – редчайшие события. Начальство родины и её спорта выпускает спортсменов за рубеж – только выигрывать. Или дома торчи… Но ведь и выигрывали, бывало, за границей – «с листа»!
Но в горных лыжах советская страна во все времена – аутсайдер мирового лыжного сообщества. Однако были редкие прорывы в головку лучших в Мире. Все эти прорывы оказывались результатом работы замечательных тренеров. Которые сказочным образом сквозь трудности, сквозь тернии советской системы… И всё такое… И бывало, что эти самые трудности они использовали как тренирующий фактор.
Евгению Сидорову тренировал Вольдемар Эргардович Нагорный. Собственная его фамилия Мауэр. Он не был евреем. Он был прибалтийский немец. (И как-то сказочно уцелел в советских… «селекциях»!.. Фамилию, однако, поменял.) Пожалуй, его не считали евреем. (У нас же все, кто непонятен, -- евреи). А испытывал ли он «еврейские» трудности с разными администрациями.., никто не знал. Он был сверх-крепким человеком и о трудностях не говорил… Огромные трудности испытывал он от своей огромной незаурядности. Этого-то ему не прощали и съедали поедом во всех сферах его деятельности – в технике, в спорте, в науке -- физиологии и медицине – он был разносторонний учёный и практик. А он был волевой и компетентный, съедать его было трудно. Но – ели. И трудностей это ему прибавляло изобильно.
…И вот, -- когда он был в спорте, -- он готовил и подготовил плеяду выдающихся лыжников: горнолыжников, прыгунов на лыжах с трамплина и двоеборцев. В скудных, ненадлежащих для этого условиях. Изобретал средства. А потом ещё оказался единственным из советских теоретиков горнолыжного спорта признанным на Западе… А совсем-совсем уже недавно был эпизод. – Журналисты спросили тренера (и по совместительству отца) самых сильнейших в Мире на тот момент горнолыжников – сестры и брата, Ивицы и Яницы Костелич – как вы с вашими питомцами достигаете таких непревосходимых результатов? Какую систему подготовки вы используете? А тот и отвечает: «Мы используем систему подготовки советских горнолыжников 40-х – 50-х. Никто ничего лучше не придумал!». А это – Нагорный…
А мне ведь посчастливилось тренироваться и работать с этим великим тренером и учёным…
А о чём рассказ-то?!. – Да! О хохоте вокруг обыгрывания фаворитов аутсайдерами…
ИЕРУСАЛИМ.
Дорога стала втягиваться в горы. В кромешности ночи наш водитель показывает нам невидимые достопримечательности страны. Похоже, весь Израиль из достопримечательностей и состоит. – Из памятников геройству: здесь стояли-противостояли, там буйны головы сложили, там – превозмогли…
…Шофёр автобуса – из наших, из советских, инженер с Урала, а здесь уже давно.
Дорога взошла на перевал. Перевал взлетел над необозримой и невидимой во тьме котловиной; в черноте огоньки… Шофёр автобуса в темноте показывает нам невидимые виды Вечного Города. Он отобрал у нас телефон и сам договаривается с Подругой Поющего Поэта о месте встречи. Карта города и её знание («сами мы не местные») – бесполезны. Для этого города… И вот мы вдруг внезапно – в Иерусалиме. («Джерузалаем, сердце моё!») И мы в сердце «Джерузалаема». В каком-то из его желудочков. Тут как раз, наверное, клапан. И темно, как и должно быть в сердце. И огни, огни – искры кровотока.
Если рисовать Иерусалим вечером-ночью, когда темно… И ещё дождичек небольшой… И наискось, и извилисто, и сверху, снизу… И наклонно, и высоко… И освещено ярко, и темно до черноты… И блестяще… И части города несовместимые друг с другом. Разграничения частей. Стены. И невесомая ирония отношения к несовместимостям и разграничениям…
В этом рисунке (чёрно-белая графика, немного цвета) мы стоим на тычке с чемоданами. Тут хай-вэй. Якобы. Косой, наклонный, пересечённый.
Подруга Поэта. Конечно, она в лиловом, в фиолетовом… Огни, темнота, чемоданы, какая-то «часть» Города, есть и разграничительная стена… Жилище Поэта… «Благословенное вино в бутылке мёрзлой…» /Александр Пушкин/.
ОПЕРА.
-- Ну ты сейчас что-нибудь пишешь? – Спросил Поэт. О чём ещё должен спросить Поэт (поэт) гражданина, «…который пришёл с холода». (А как раз холодновато становилось в Инрусалиме.)
-- Ага. – Это я, гражданин с холода. – Твой заказ, -- отвечаю.
-- Какой заказ? Я тебе ничего не заказывал.
-- «Еврейская жизнь». Был у нас когда-то телефонный разговор, даже и долгий. «Что-нибудь из еврейской жизни. Вот бы…».
-- Да не было у нас…
-- Ладно, не было -- было… Я так понял. И – стал осматриваться, всматриваться, -- где какая еврейская жизнь. Жизнь, вроде, вижу… -- «всюду жизнь». Но прилагательные к ней не прилагаются. Но – пишу. Пишу про «всюду жизнь». – Пишу, «как басурман поёт».
-- А как он поёт?
-- А он едет на ишаке, что видит, то поёт. И я – что думаю, что вижу, что вспоминаю. Пропускаю это через компьютер заблуждений («башка», называется) и – в виде букв (буквенный формат). Пою. Письменно.
-- Ладно, покажешь когда-нибудь свои буквы… А я… -- оперу. Вот, просят. Вроде бы. Оперу про диссидентов. Оперу пишу.
-- Про диссидентов? Это точно – «оперу»! – Это я так сострил. – «Оперу» показать, кому ж ещё! (Анекдот такой был, «чапаевского» цикла.)
-- Оперу. Такую надо написать, чтобы получилось понимание, что же такое – диссидентство.
--------------------------------------
При весёленьких моих «боцманских» шуточках (опера – «оперу»!)… -- на самом-то деле от внезапного («…Ах, откуда это, ах, зачем это в светлое весело грязных кулачищ замах?» /В. Маяковский/), от внезапно произнесённого слова «диссидентство» -- и внимание сфокусировалось на феномене, обозначенном этим словом, сфокусировалось беззащитно! -- пахнуло вдруг инфернальным неуютом. Как из надёжного убежища вылезти в совсем незащищённое пространство… Холодное, к тому же… Тягучая, сосущая грусть – подумать о диссидентстве в Стране Советов. О безысходном героизме противостояния. – Молоху самовластья. Монстру всесильного чекистского засилья. Всему, чему противостоять нельзя. Невозможно. Абсолютно нецелесообразно…
Тому, чему не противостоять – нельзя!
…Практика советской жизни подарила практикантам бесценное умение – жить без надежды. А только по вере, какая у кого состоялась… И вот, по вере и без надежды, по вере в то, что «нельзя не»… -- это не есть «деланье» того, что надо делать потому, что это имеет смысл, целесообразно, – нет, без надежды и по вере делалось то, чего не делать – нельзя. Какие-то, вот, оказывались, некоторые, немногие советские люди, которые полагали для себя невозможным не делать того, чего нельзя не делать. Эти люди тут же оказывались антисоветскими. Антисоветчиками. Диссидентами.
О том, почему нельзя не делать того, чего не делать нельзя, рассказал лучезарно-прекрасный Сент-Экзюпери в своём «Военном Лётчике». Рассказал неодолимо понятно. -- Это героический текст о войне Франции с гитлеровской Германией. О поражении Франции. Там есть глава, в которой лётчик Антуан де Сент-Экзюпери спрашивает: «Почему мы воюем?!.». Спрашивает и спрашивает. – Франция уже разгромлена, но остатки её авиации самоотверженно пытаются выполнять положенные военные действия. Немцы сбивают и сбивают французские самолёты. Пилоты пытаются выбрасываться с парашютом из горящих машин, кому-то удаётся с ожогами и ранениями спастись, кому-то… Боевые товарищи погибают. Уцелевшие авиаторы на уцелевших аэропланах продолжают делать своё смертельно героическое дело. Хотя это не имеет никакого смысла. (Франция разгромлена!) На многих страницах Экзюпери спрашивает и спрашивает: «Зачем мы это делаем?» -- Повторяет и повторяет вопрос, который, несмотря на высочайший трагизм ситуации, начинает восприниматься, как болезненно занудный. А потом отвечает внезапно коротко: «Потому что нельзя не противостоять фашизму!».
Антисоветчиками оказывались негэнропичные персоны, которым не моглось переносить энтропию несправедливости социума, жестокость, всевластье самовластья. Им жаждалось высокого порядка. И они шагали за грань противостояния… простоте (энтропии) силы. На сторону правды и свободы. За этой гранью свобода становилась начатой, а жизнь конченой. Это – как? Это так. – Нормально-средне-советской жизни -- не будет. Точно. Забудь. Мечты, замыслы, учёба, работа. Любовь тоже. Всё – нет! Не дадут. Сломают – карьеру, дом, мастерскую, судьбу… И это человек только чуть заступил за черту свободы или «засветился» среди заступивших. Или он родственник заступившего, или друг. Всё. Анкета испорчена, к исправлению не годна. А «обтоптался» за чертой – срок. Тюрьма, психушка, лагерь. На зоне новый срок раскрутят. На выходе – ссылка, высылка, на работу не возьмут. На работу не возьмут – «тунеядство» -- опять статья… Расправиться могут физически -- запросто. Расправиться могут и в местах заключения, и на воле. Расправлялись… А то кому и «вышняк» впаяют. Случались же и приговоры к «исключительной мере»…
И тут нет риска. – Камикадзе – рискует?
…Сейчас мода на экстремальные виды спорта. Все в экстремалы, в экстримеры зачисляться устремились. Опасный спорт, опасные трюки. Спортсмены – красавцы. Там – или пан, или пропал. (Красное словцо.) Есть риск пропасть, но есть («кто не рискует, тот шампанского…» и т. д., есть (и очень даже есть) перспектива героического панства. В диссидентстве – «панство» не предусмотрено. Голое пропадание. Без риска. Без шампанского. Без шансов. Без вариантов. – «Органы»! Органы – наше всё. Твёрдо и спокойно можно знать: наши органы тебя не не заметят.
Камикадзе рискует? Камикадзе – пропадает!
…Реальный прикладной героизм выглядит плохо. Не рекламный героизм политруков (не существующий на самом деле), а тот, который людям делать приходится. Героизм же он – что? – Боль, разрушение, пропадание. Страдания непереносимые. Нормальную живую особь это отталкивает, как дух бойни. А вид страдающего – не рекламный. Не ободряет.
…Диссиденты выглядели не здорово. Ни одежды ладной, ни упитанности, ни бравости спортивной. Бедно и неоздоровительно жили потому что. Что если и было, бывало у них для жизни, всё на помощь другим расходовали. Так и выглядели. Ещё и хуже выглядели, потому, что шли на… Не на риск шли они, где уцелеть всё же можно. У них – не можно… -- Возвышенный героизм камикадзе. Лёгкий. «Порхатый» -- порхающий. Летящий. Так и выглядели. Не камикадзе – диссиденты.
…Ну и кому хотелось бы примкнуть к таким? Влиться в такие дела. Даже и в надежде, что, может, обойдётся. (Надежды-то нет. Не может. Не обойдётся…) Но примыкали. – Только те, кто склонен и способен был почувствовать высокость духа и дела. И не устоять перед этим своим чувством.
…Именно эти люди переднего края и последнего рубежа никогда не отказывают в спасении нуждающимся в спасении. Да и в помощи любой. Непривлекательные доходяги самоотдачи, вот они-то – совершенно уверенными можно быть – двери откроют, супу нальют, приютят в неуюте и в опасности. Радушны, гостеприимны до оторопи, оптимистичны. Неунывающи!
…Оптимизм камикадзе – самый возвышенный!..
…А героизм не по приказу, а по душе, -- самый героический…
----------------------------------------------
-- Собственно, речь в либретто о «площади». Главный вопрос. Выйти – не выйти. На площадь… И, пожалуй, вовсе не обязательно всем-то на площадь выходить, а можно…
-- А можно… -- Тихо и скрытно, не вылезая, вести серьёзную, скурпулёзную… жизнь и деятельность…
-- Ну да. Чтобы…
-- Чтобы – что?
-- Чтобы… Чтобы…
-- Чтобы совесть сделалась достоянием масс и они… -- что?
-- Они – что?
-- Вышли бы на площадь?
-- Ну, нет. Просто жили бы по совести.
-- По совести – как?..
-------------------------------------------
…Москва. Двухтысячные уже, сейчас, то есть. Пушкинская площадь. Пикет. Около полутора десятка человек стоят редкой цепочкой, держат плакатики. Тема пикета важнейшая: «жизнь – смерть огромного множества людей». В пикете неуютно. И могут побить. – Менты или спец-патриоты. Но дискомфорт совести для этих вышедших, наверно, тяжелее дискомфорта страха… Дискомфорта площади… Параллельно цепочке пикета вдоль по Тверской (Ямской-Питерской-улице-Горького) валит-проходит толпа. Члены толпы воротят от пикета взгляды. Лица у проходящих перекорёживает. Так сильно они стараются не смотреть на пикет и ещё старательней стараются показать, что они на пикет не смотрят. Все знают, что это их «не-смотрение» должно быть показано убедительно: кто-то ведь обязательно должен следить, следит за ними, за проходящими. – И вот, всеобщая восхитительная актёрская работа. Для тех невидимых, несомненно следящих… Редкие рассерженные из проходящей толпы подскакивают к пикету, начинают кричать что-то своё, разное, истерическое, гневно неодобрительное… А один заорал: «Только ненормальный станет жить по совести в этой стране!»…
Подходят вежливые: как пройти в такой-то театр? В тот или в другой. – Театры ж кругом. Пикетчики им доброжелательно объясняют. И театралы проходят сквозь пикет в нужном им направлении. Они живут по совести и честно с чистой совестью ходят в театры.
----------------------------------------------
-- Нет, конечно, наверно, протестность и избирательность в своём реагировании на сигналы социума гражданин может проявлять и не на площади. Может, наверное, как-то… -- Это я сказанул. (Во!)
-- Во всех делах.
-- Во всех…
-- Но ещё и, собираясь на площадь, каждый своё участие в мероприятии должен оценивать по критерию ответственности.
-- Должен. Конечно. Перед близкими, ближними. Дальними.
-- А как же! Даже в те достославные времена самого советского диссидентства каждый, конечно, решал для себя сам. Но – ближние! Не говоря о близких. – Ну, пойдёт кто-то на публичное мероприятие, а ему, скажем, «Хронику» готовить, очередной номер, а больше некому, а что важнее?.. А у кого-то дети, соски-коляски. Детские… А вот учитель. – Пошёл и не вернулся. Или вернулся не скоро. Но учить ему уже запрещено. А кому учить его учеников? Его заменят – кем?
-- Ну, его и, если он никуда и не пойдёт, -- заменят. Если учит хорошо… Ну и ученики, -- что будут думать, а, может, и говорить. – «Наш пошёл!» (гордо). Или. – «Наш учитель не пошёл потому, что счёл служение музе образования более целесообразным.» (Не гордо.) …Ладно. Не пошёл. Учит. Чему учит-то? Учит выходить? Не выходить?
---------------------------------------
…А людей, конечно, всегда жалко! Очень жалко.
----------------------------------------
…Януш Корчак. Великий воспитатель! Пошёл с детьми в газовую камеру. Мог не пойти. Ему предлагали. Остался бы жить и воспитывать. Других детей.
Именно его фашисты не хотели убивать. Они, как и все, относились к нему весьма уважительно. Предлагали ему уйти и быть живым и даже свободным. Оставив детей, которых он воспитывал и которых теперь фашисты решили уничтожить. ( Для «окончательного решения еврейского вопроса».) Отказался. Пошёл с детьми. По дороге на смерть рассказывал им сказки.
(Может он надеялся, что, если с детьми будет он, то в газовые камеры никого и не отправят? Не посмеют. Может быть он воплощал эту надежду как последний шанс спасти детей? До последнего. Может быть…)
И пошёл в газовые камеры вместе со своими детьми…
…Кто вспоминает Януша Корчака?..
--------------------------------------
…И вот учитель. Ни на какие площади не ходит, сеет «разумное, доброе, вечное». Благородное. Пашет на ниве (просвещения) и сеет. И – ставит своих воспитанников в неловкое положение. – Они разумны, добры, благородны. Они не способны принять Зло и Ложь. Значит, им придётся им противостоять. В одиночку затруднительно. Пытаются структурироваться. Тут их заметают (Зло заметает их) в кутузку. Или – в одиночку выскакивают на площадь – Заметают в кутузку и/или получают по макатырке. Можно вовсе не уцелеть.
И как технологически безопаснее? – Пытаться в одиночку посылать Зло куда подальше, сидеть, ни кому не приставать, тихо починять социум? Не группироваться. (Тоже ж, глядишь, зацапают каждого по отдельности.) Или взяться за руки, чтоб не пропасть по-одиночке? Но это – «площадь». А если площадь повторяется системно, то это – «Солидарность». Которая, если внимательно рассмотреть, изменила бытиё Цивилизации в новейшей Истории.
-- …Но то Польша, то «Солидарность», а то…
-- Нету! Нету, нету – нет! -- у меня толковых ответов. У меня и вопросов толковых нет. А кипячусь потому, что – «чайник»… -- А? – персонаж в опере! – Чайник. Чайник на кухне. Ремарка: «всё время кипятится».
-----------------------------------
…Что следует делать, а что делать не имеет смысла?..
…Август 68-го. Красная площадь, Москва. Великолепная Семёрка. Вышли и влезли на Лобное Место. «За вашу и нашу свободу!» -- против ввода советских войск в Чехословакию. Спец-патриоты в штатском скрутили всех в момент. В кутузку. Всем -- срока…
«Сможешь ли выйти на площадь?!.»
-- Ну и что они вышли? Ну, вышли, -- что-нибудь это изменило? Это тогда не имело никакого смысла. Никто этого даже не заметил. Тем более – страна. – Да, было такое расхожее мнение тогда и много позже у… -- у «страны». (Которая как будто не знала ничего ни о чём. Зная.) У «лучших граждан» страны. (Которые знали, не зная.)
-- Никакого смысла. Не изменилось ничего. Никто не заметил. Не одобрил… Но неслышно, подспудно, тайно слух пополз. – Что кто-то всё-таки осмелился быть против. Против страшного неодолимого колосса. Против которого быть нельзя. – «Можно!» -- слух прополз. Слабый неслышный сигнал. – «Нужно!» -- просигналил…Через двадцать лет против были все. Вся Страна!..
Может так и назвать оперу – «Лобное Место»?
-- Не формат…
--------------------------------------
Тут раздался звон, и явился тот, кого ждали и ждали. Новый русский израильтянин. Юный и слепяще красивый. Всё, как надо, -- синеглазый брюнет. Из Саратова. Только что отслуживший в израильской армии и закончивший израильский университет. Лучезарный. Лучась, всем разъяснил, что жить – можно. И нужно. «Потому что у нас каждый молод сейчас в нашей новой прекрасной стране.» И работать. Сколько хочешь, можно. И будет у тебя жильё. Какое-никакое. И машина. Какая-никакая. А потом другая. А арабы… -- А мы работаем вместе. Нормальные ребята!..
И потом-потом в глубоком лунном зазеркалье погрузились мы в какой-никакой его автомобильчик, у которого не все двери открывались, зато дверей было достаточно, запихали багажи, и (однако) без стуков и шумов механических и ходко-ходко машинка эта через холмистую лунную израильскую ночь помчала и примчала в Бен-Гурион.
-------------------------------------
БЕН-ГУРИОН.
«…Возлюби ближнего, как…». – Возлюби ближнего – как?!. Как возлюблять? Как это будет, -- возлюбить? Что там куда? Что с чем сочленяется, что делать-то надо? А чего не делать?..
«А – не стрелять!» -- Вдруг поразило, как сам выстрел. Догадка такая вдруг вышла. Постоянно ведь по ходу жизни возникала и возникала священная эта формула о возлюблении, но догадки, как это делать… -- как ходил бы скалолазом возле скальной стенки, а она неприступная; ну, неприступная и неприступная, ходи – гляди, а, как пройти этот скальный маршрут, -- нет и нет догадки. И вот тут вдруг впервые. – «Не стрелять!» -- Как минимум, для начала. Потому, что, если «стрелять и попасть в человека», возлюблять – некого!..
Правда, наша Цивилизация ловко наладилась возлюблять ею убиенных. Не сберегая их от убиения. Библейские сюжеты тиражируются и тиражируются: детей Всевышнего гонят и гонят на Голгофы. Тысячи лет. Потом-то «политруки» разных времён и народов устраивают яркие торжества любви к загнанным Туда, Цивилизация льёт елеем сладкие пасхальные слюни… Такая, вот, цивилизация некрофилов. – Тех, кого нет, любить удобнее. Чем тех, кто ещё есть. («…Я люблю Христа, я всю жизнь отдам любви к Иисусу!») – Как?! Как?! Как?!! Как ты будешь Его любить? Дура ты этакая, эта любовь – отчаянное и нескончаемое людское покаяние за событие двухтысячелетней давности и (главное, главнейшее!) старательная работа – работа сберечь тех, кого наметили гнать на Голгофы сейчас!.. Работа отменять эти «скотопрогонные» мероприятия! – Вот что такое «любовь к Нему»…
-----------------------------------------
…Одного замечательного культуртрегера журналисты спросили, как он относится к событиям в Чечне? К чеченской войне. И он ответил, что не знает, что там с этой войной происходит на самом деле, а вот пройдёт время и История расскажет, что там было и как, и тогда он, может быть, художественно отрефлексирует на рассказы Истории об этих исторических событиях… Этот художник-культуртрегер, в общем-то, знал, что там на Кавказе происходило. Знал! – «Мочилово», масштабное уничтожение людей. – По всем телеканалам браво показывали, как федеральная ствольная и ракетная артиллерия рубашит и рубашит «по площадям» и по селениям кавказских жителей. И авиация, авиация! И жители несметными толпами сделались беженцами, а кордоны военных ни туда, ни сюда их не пускают… Художник много смотрел тогда телевизор. Но его можно понять: у него творческая «лаборатория», у него «школа», ученики и сподвижники, и их, и это всё надо сберечь, и поэтому подумать-подумать, отвечая на публичные вопросы. Войну-то ту сам Начальник родины организовал…
А другой великий культуртрегер на такой же вопрос сказал, что в современном мире война не может быть видом отношений между людьми. И на другой день перестал жить. Это было его последнее интервью.
------------------------------------------
Ночной аэропорт – ресивер для размышлений. Пустыня, откуда убрано лишнее, чтобы не мешало главному. В ней могут открываться откровения, которые в других временах и пространствах – неприступная стена.
Аэропорт, даже если он и переполнен людьми и суматохой, -- всегда полигон для озарений. Потому что люди здесь оторваны от своей системной суеты… – Пустыня! Приготовленная для размышлений…
------------------------------------------
В пространстве этой пустыни бродят сомнамбулами или сидят расслабленно редкие «пришельцы» – «ушельцы» возлюбленной страны: они приезжали в Израиль в гости и теперь улетают в страны проживания. В Канаду и в Штаты, и в Южную Америку, в Европу и в Россию. На английском и на русском они говорят о том, что хорошо, что эта (Эта!) страна есть. И это – наша (Наша!) страна. Рассказывают, что, когда Израиль бомбили большими ракетами его большие (весёлые) соседи, билеты на самолёт было не достать. Билеты в Израиль. Со всего Мира…
----------------------------------------
…Но надо во «фри-такс». Что-то получить за купленные два флакона Мёртвого Моря. Маленький азартик, как мелочь в Лас-Вегасе выиграть. Но в киоске «фри-такс» пустота и серый мрак. Перерыв и перерыв. Приходится прогуливаться и прогуливаться… С мёртвоморяцкой сумочкой с флаконами… Но – о! -- Свет. А я единственный и первый. Но – дама. Но – галантность: даму пропустить. Но дама… -- она… она такая дама-«дывчына», моложеватая красотка центрально-малороссийской добротности. Всё при ней – и много. И – это ли не прекрасно! Но при ней вдруг (и много!) – как в волшебных кино-сказках – возникают горы сумок и коробок. И кипы чеков и квитанций. И коренастый «парубок», упитанный и в полном расцвете сил подтаскивает и подтаскивает ещё. Расфритаксовывать. (Во – галантность-то проявлять!) А тут ещё и одними чеками обойтись нельзя – надо каждый товарчик фритаксистке-чиновнице предъявлять… Ворочаются тюки, шебуршатся квитанции…
…Возлюби!..
---------------------------------------------
Словакия. Зима. Ближе к концу зимы.
Я – чемпион Европы по супам. Это не трудно. -- Некому проигрывать. В Европе не умеют делать супы. В центральной -- точно. Всё у них всякая протёртая ерунда...
…Для инструкторов горнолыжной школы снимают апартаменты, там они спят, как многочисленные селёдки, еду готовят на общей кухне. Или ходят в общепит... Вот приходят все с горы, прыгают на кухню, что-то поспешное себе кухарят... -- Германов ждёт. Он здесь не местный... Местные жрут и валятся спать. Тогда Германов варит свой чемпионский суп. В большой кастрюле. Мечтает, чтобы впрок. По мере приближения супчика к готовности, дрыхнущие пробуждаются на запах и втягиваются в кухню. -- "Можно попробовать?" -- "Можно." -- Нельзя ж, чтобы "не можно"... Так всю кастрюлю и выпробовают...
-- Алекс, ты бы поехал с нами на соревнования инструкторов? С нами, с нашей командой. В Чехию. Там соревнования и «шлюсовка». Там чехи, немцы, австрийцы должны быть, ещё, может, кто-то приедет. – Если едешь, место в машине для тебя есть…
И это говорит мне сам директор и хозяин нашей инструкторской школы! А школа эта – лучшая в Словакии. И её инструкторы составляют национальную сборную команду инструкторов, которая представляет Словакию на чемпионатах Мира среди инструкторов. И занимает там места с третьего по пятое в последние годы, а там ой как есть, кому проигрывать! – Среди сорока с лишним стран-участниц. А директор сам очень сильный лыжник и лидер своей команды. И он предлагает мне…
-- Конечно, конечно, конечно!..
…Инструкторы школ в зимних курортах…-- приятная публика. Все – любят горы. Просто – любят. Стараются быть в горах. Многие, чуть возможность, -- рюкзак, ноги в руки, в горы! Уйти. Пройтись. Пропутешествовать… И работа инструкторов – деланье счастья, -- она, наверное, отражается просветлением на ликах и личностях этих работников. И отношение работников к ремеслу радостно серьёзное. – Специальные тренировки по повышению квалификации: раннее-раннее утро, задолго до начала работы с клиентами, подъёмник включён специально только для тренирующихся. Специальные упражнения. Трудно выполнимые. Специальные трассы. Труднопроходимые. Задача профессионального совершенствования для инструктора – высокий класс демонстрационного катания, демонстративного. Не спортивного. Хотя во многом это одно и то же: быстро и неправильно ехать невозможно… И ещё регулярно у инструкторов свои инструкторские соревнования. Внутри школы; между школами; между странами. Проводится и первенство Мира среди инструкторов. Очень яркое мероприятие. Виды соревнований… -- нет, есть «классические» -- слалом-гигант, завсегда; специальный слалом, не всегда; скоростной спуск, супер-гигант – никогда (наверное); но – среди инструкторов в изобилии состязания экзотические. На стиль, на качество выполнения. На красоту. Эти виды соревнований имеют общее название «демо» -- демонстрационные. Есть такие, в которых работают группы участников, они проделывают синхронно одинаковые действия или композиции действий. И так-то серьёзно в этой среде к этой спортивной и профессиональной жизни относятся! А «среда» -- огромное множество ребят и девчат всех возрастов по всему по белому свету. (Буквально по белому – снег, потому что; снег нужен…) Мощная всемирная социальная прослойка, социальное явление – инструкторы по лыжам и сноуборду… Очень часто в школе свой постоянный штат инструкторов, работают целый сезон, ещё и на не-снежное время здесь же в горах остаются, работают – инструкторами по не-снежным видам активности: параплан, скалы, водные и горные походы. Или, скажем, работы в лесу, или ещё чем-то здесь же заняты. А есть такие, кто позволяет себе работать инструктором всего (скажем, по своим обстоятельствам) три дня в сезон. Списывается со школой, и, если инструктора этого там любят, ему резервируют эти три дня в огромной сетке-простыне занятости инструкторов в течении зимы, чтобы, оставив свой любимый (скажем) университет, можно было делать в горах любимую работу целых три дня… А есть такие ребята-девчата… -- они в нашу зиму в нашем Северном полушарии работают а, отработав, в Южное едут за зимой и работой. В Чили, в Аргентину; в Австралию или в Новую Зеландию. Переезжая туда-сюда, любят родину (!!!), любят приезжать (с копчёными вечными горами мордами!) в любименькую свою деревню, в любименький свой университет… И так всю жизнь!..
…Авто наши загружены под завязку. На крышах, на багажниках в чехлах многие-многие лыжи. Дорога с востока на запад поперёк Европы. Едем. Несёмся. Не быстро наши не ездят. Да и время поджало – к стартам успеть. Горы или холмистые долины. Красивая страна. Скромно, симпатично и аккуратно устроенная. Наши танки в давнем 1968-м… -- как они в таком же направлении здесь её пилили, пылили, давили?.. – Как в те дни-часы в нашей стране дух захватило после короткого вольного вздоха наивной надежды и восхищения – «Пражская Весна»!.. И тут вдруг по жилищам, по кухням советским-антисоветским спохватились-подхватились – прятать! Что прятать, а, главное, -- куда? Прятать информацию, которая может ИМ не понравится. Слова, музыка, не одобренные ИМИ. – «Срок»!.. Ещё «Великолепная Семёрка» не собралась на Красную Площадь, но только залязгали танки по Чехословакии, -- ясно всем сделалось: сейчас пойдёт! И пошло. Обыски, изгнания с работ, и – посадки, конечно, посадки… Поющего Поэта погнали из школы с амплуа преподавателя литературы с формулировкой «несоответствия моральному облику советского педагога» -- за вольнодумство: подписывал письма советских интеллегентов советскому руководству против репрессивных несправедливостей советского руководства. Против ре-сталинизации. И друзей Поющего Поэта погнали с работ. Можно ж и без формулировок: минимальная педагогическая нагрузка, дурацкое расписание уроков неудобное, придирки к каким-нибудь, якобы, нарушениям чего-нибудь, чтобы пригрозить уволить «по статье» (а могут, и делают это очевидным, накрутить и немыслимых грехов на бытовую уголовку!) – работник и сам «по собственному желанию» уволился. – Всё понял. Понятливые мы.
…Мальва Ноевна стала собирать в доме то, что в доме оказаться не должно. «Всеобщая декларация прав Человека»(1947г.). Что там ещё запрещённое?.. – Прячь! -- Ещё, помнится, печатала она на машинке тексты Александра Галича. На папиросной бумаге, чтобы больше копий машинка пробить могла. Каждый экземпляр на вес золота (или дороже?). Хороший получился сборник стихов. Я его читал, читал… Мать говорит: «Возьми себе экземпляр. -- А я не взял, отказался. – Стеснительный и сознательный: пусть люди читают; а то кому-то не достанется.
Кто вспомнит? А и здесь тоже не вспоминают. Может, из такта. Да и мы – не те танкисты-оккупанты. Да и те тогда – не сами вот сюда приехали. Удивительно, но ни слова упрёка услышать не довелось. Вроде бы. Но был случай. Ранним серым утром направились мы на тренировку инструкторов. И канатчик – служитель на канатной дороге – не пустил меня на подъёмник. Просто погнал «поганой метлой». А штука в том, что – утро холодное – и я надел на нашу эту тренировку старую куртку свою из комплекта экипировки национальной сборной. Очень тёплая и удобная адидасовская куртка. А на спине – «RUSSIA». Вот канатчик мне и говорит зло: «Катайся на своём Кавказе со своим Путиным!». Там как раз самая Вторая Чеченская бушевала. И что тут скажешь? И не сказал я ничего. Обиделся и пошёл подниматься пешком. А сам подумал: «Гад, ты гад, на меня-то ты набросился. А что ж не идёшь ты в аэропорт к прилёту нашего московского чартера с плакатом: «Убирайтесь на свой Кавказ!». Нет, не идёшь, потому, что кормитесь от российских туристов. Не от немцев же экономных и от поляков прижимистых.»
Граница в горах. Словакия и Чехия. Красивые горы под луной. Ночь. Словацкие пограничники работают быстро-быстро, но… -- только до моего паспорта. Мой забрали и носят его по разным помещениям пограничного поста. Долго. Вот, видно из машины, в освещённом окне пограничник с моим паспортом в руках звонит по телефону. Может он с Кремлём созванивался?.. Трайлеры-грузовики встали за нами долгим хвостом. (Под луной.) Минут на пятьдесят остановил я движение поперёк Европы своим паспортом. Что там было? Но – проехали… И потом на возвращении на словацком посту на пограничном опять столько же стояли. Пограничник углядел именно мой паспорт: «Почему чрвэны?!,» -- У всех-то «не-советских» паспорта серые… А чехи на нас почти и не глядели: проезжайте с лыжами себе.
Чехия. Крконоше. Самый западный отрог Карпатской горной системы. Шпиндлерув Млин. Фантастический горный курорт беспорядочно вздыбленный в небо. Вертикальный лыжный «Лас-Вегас». В глубоченной ночи ночной жизни чешского «Лас-Вегаса» находим оргкомитет мероприятия. – «Шлюсовка»! (Наверное от немецкого «schluss» -- слив. Сливание развесёлого веселья по случаю приближения рабочего сезона к концу.) Пляски, дым столбом и коромыслом. Вся команда и плюхается в «шлюсовку». Но… поспать бы пару часов-то перед стартами.
Утро и снеголивень. Невиданный! Непроницаемый! Крупные снеговодяные комья валятся потоком, лавиной, стеной. Кругом склоны, когда их удаётся увидеть, -- стены: такие крутые. Промокаем и леденеем. Затаскиваемся к старту первого вида. Это – «буй-карвинг». Невидаль для нормальных лыжников. На склоне – это наш крутой склон – круто в стороны расставлены ряды буёв. В каждом ряду их по несколько, и располагаются они по горизонтали. Задача – объехать как можно более удалённые от линии спуска буи. Чем более дальний буй объезжает лыжник, тем больше он набирает очков для результата. И тем круче ему поворачивать, удлинять траекторию, терять время. А время здесь тоже результат. – Ловчи!
И вот стоим мы с самим директором нашей прославленной школы, стоим возле старта и рассматриваем эту завёрнутую трассу, по которой нам сейчас ехать, и я и говорю: «Ну наставили!..» -- А он и отвечает: «Ладно. Не стреляют!»
«Не стреляют!» -- это же моё любимое восклицание!.. Не знаю, откуда я взял его, наверное витает в ноосфере, «не можно», чтобы не витало, и я схватил его и использую как собственное. Давно уже… Ну, например, вот, сцепились в склоке: «Как же они ставят так Шекспира (скажем), как же они его играют! Так же не…» -- «Да ладно, -- перебиваю я. – «Не стреляют!».
«Не стреляют!..» -- И стало вдруг тепло. – «Не стреляют!» -- сказал другой человек из другого соседского мира.
«Не стреляют!..»
…А разогретому-то стартовать всласть. Поехали. И проехали – залихватский этот завёрнутый буй-карвинг. – Невообразимо закрытые крутые закрученные повороты. – Как их накатывать?!
А ехал-то я тот буй-карвинг на «прямых» «классических» лыжах («карвинговых» у меня в тот момент не было) – «коньком» подрабатывал, ловчил бешено, вворачивал, гнул лыжи… Потом, через год, через три даже, в разных точках Европы случалось встречать коллег-инструкторов из разных стран: «А! Это ты. Это тот, кто в Чехии ехал буй-карвинг на классических лыжах!..» -- Очень льстило.
…Отстрелявшись с буй-карвингом, мокнем дальше, покрываясь снаружи снего-ледяной кашей, внутри пропитываясь ледяной водой. Затаскиваемся на гигант. Склон-«стенка» -- крутой, глубоко залепленный смачной снего-ливневой массой. Нормальная, длинная, бесконечная, как полагается, трасса гиганта, которую, -- ворота… -- ну вовсе не видно. Со старта в режиме просмотра проскабливаем трассу лыжами. Обнажается симпатичный серо-чёрный лёд. Вот бы только лёд и был, а то лишь узкая его полоска в жадных объятиях вязкой целины… Снова на старте. Снеголивень по-прежнему валит лавиной, непроницаем, больно сечёт лицо. Трассы не видно. Значит, идти «на ощупь» по памяти. И вот задачка: в очках или их снять. Очки залепляются снегом мгновенно. Без очков снег хищно выцарапывает напряжённо сощуренные глаза…
В очках… И вот счастье: ветер скорости сдувает весь снег с фильтра в стороны чисто. И такая-то замечательная видимость!
И – проехали.
И – «Не стреляют!»
----------------------------------------------
…Не стреляют… -- Это где? А Мальва-то Ноевна не там. Она с «подругами»-«друзьями», а то так и в одиночку, там, где надо остановить стрельбу, где нельзя не противостоять Злу!..
---------------------------------------------
Алексей Германов.
Мальва
© Copyright: Алексей Алексеевич Германов, 2020
Свидетельство о публикации №220061300064
Свидетельство о публикации №220061300064
Рецензии