Роман-неформат. Глава 9

ТЁМНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ

                Блеф
               
                Какая странная игра
                Воображенья и маразма.
                Как будто чёрная дыра
                Среди бессилья и оргазма.

                Воспоминанье о звезде…
                Волшебной и недостижимой,
                Давно сгоревшей чёрте где,
                Но до сих пор такой красивой.

                На чёрном фоне скукоты,
                Космического равнодушья
                Её румяные черты
                Мне показались так радушны

                И сновиденчески ясны,
                И обещающе туманны.
                На явь похожи стали сны,
                На правду - явные обманы.

                Смешно влюбляться в пустоту,
                Украсив блеф своею ложью.
                Теперь оскомина во рту
                И холодок стыда под кожей.

                Наверно, застоялась кровь.
                Мигрень. Похмелье. Всё такое...
                Блеск склянки показался вновь
                Очаровательной звездою.
               
                *   *   *

     Спустя шесть лет многое изменилось. Мне стало скучно. Не понимая, в чём причина хандры, я стал искать в жизни разнообразия. Поскольку центром моего существования была студия «Жили-были», я стал её считать источником своих неприятностей и сомнений.

     Ощущение первооткрывателя нового материка сменилось туповатой удовлетворённостью хомячка, молотящего лапками в колесе. Репетиции, концерты, спектакли превратились в однообразную карусель. Некоторое развлечение принесло изменение нашего театрального статуса. «Жили-были» перешли на модный тогда хозрасчёт, то есть стали самостоятельной коммерческой структурой. Совейское государство тут же устроило нам кузькину мать. Выдумки на большее у него уже не хватало. Нас вытурили из обжитого помещения Дома пионеров, стали драть с нас какие-то налоги, гоняли в хвост и в гриву, всё время что-то запрещали, прикрывали, отбирали и наслаждались своей властью. Мы отчаянно выживали. Но из моей жизни ушло главное - ощущение целесообразности. Меня всегда бесило липовое упоение декадансом Серебряного века: «Я знаю, даже кораблям необходима пристань. Но не таким, как мы! Не нам, бродягам и артистам!»*   

     Быть накокаиненным бродячим артистом я не хотел. Придворным лизоблюдом - тем паче.

     Я понял: надо решиться и воровать самому, или начать прислуживать тем, кто успел наворовать раньше. Возможно, я ошибался, но ошибался искренне.   

     Так как кроме театра я ничего не знал, то пошёл проторенным путём. То есть выбрал честную и любимую работу на сцене. Перевёлся из «Жили-были» в другую самодеятельную и коммерчески независимую студию с названием «Эра». Леонтий Давыдович Рабинов расстроился, но не возражал. Когда я предупредил о своём решении, он с сочувствием посмотрел на меня и сказал:

     - Тебя возьмут в любой театр. Но нигде ты не будешь своим.

     Позже я понял, что имел в виду мой учитель. И что главным всегда является то, что стоит после «но».

     Дальнейшее расскажу, опуская подробности. Здесь роман-неформат дополнится главой-пунктиром.

     Сыграв в «Эре» за пять лет шесть ролей, я остался для местных актёров чужаком. Со мной не дружили по-настоящему, меня обходили вниманием, вежливо терпели, а чаще всего игнорировали или избегали. Я был не их крови, то есть выполз из кривобокого и неполноценного с точки зрения актёров «Эры» - учеников Мляна - «террариума единомышленников».

     Театр, кино, литература, драматургия, чёрт с рогами - все они схожи между собой в одном. В щепетильном отношении к родословной и в любви к самовольному рабству.   

     Убил я себя сам.

     Произошло это совсем не сложно. Многие назовут это бредом. Я жил в нём пять лет, убивая себя медленно, мучительно и с удовольствием.

     В студии «Эра» я влюбился. Её звали Маша Истомина. Она не была красавицей и яркой женщиной. Невысокая, с короткой стрижкой, с шей девочки-подростка и прямыми плечами, Маша казалось невзрачной и тусклой среди других актрис «Эры». Провинциальной Ниной Заречной, посягнувшей на столичную сцену. Но увидев её в спектакле о Чернобыльской катастрофе, я понял, кто передо мной. Истомина произносила короткий монолог мамы, которая вместе со своим восьмилетним сыном была поражена лучевой болезнью. Сцена длилась десять минут, не больше. Но я увидел гениальную актрису. В её бледном лице и вдруг ставших огромными и нездешними глазах я прочёл страдание героини романов Достоевского. Скупой и ровный голос Маши вёл диалог со смертью. Актриса не плакала, стояла как неживая, и отсутствие слёз и движения было убийственным. Так смертники встречают виселицу, наверное. Без чувств, без эмоций, без криков.

     У меня по спине побежали мурашки. С этого дня Маша Истомина стала моим безумием. А ещё через полгода - любовницей.

    Театр, моя планета, показал мне свою тёмную сторону. Если мой дуэт с Аглаей Славковной был чист и только иногда квазиэротичен, то с Машей я совсем потерял голову. Ни  моя жена, ни дочь, ни мой дом, ни даже моя жизнь больше не имели для меня никакого значения. Ничего не видя и не слыша, слепой и глухой от переполнявшего меня чувства, я метался в темноте, не понимая, что скатываюсь в пропасть.

     Любовь может быть и вершиной, и краем обрыва для того, кто потерял ориентацию.

     Маша Истомина была замужем за ведущим актёром «Эры» Лёней Ордынским, «Лордом». Жену он терпеть не мог и давно имел подругу на стороне. Сначала я ничего об этом не знал, а когда разобрался, было уже поздно. Время в очередной раз утянуло меня куда-то в сторону по своему усмотрению. В штат «Эры» меня записали накануне длительных гастролей. Актёр, игравший Василия Шуйского в «Борисе Годунове», слинял, и театр искал ему срочную замену. Заменой оказался я. И причину такого быстрого устройства мне объяснили уже во время гастролей. Так вот, этого актёра-дезертира тоже звали Павлом и он тоже был любовником Маши Истоминой. 

     Улыбка моей судьбы превратилась в гримасу. А я продолжал считать удачей то, что было тёмным, безжизненным пятном.

     «There is no dark side on the Moon really. Matter of fact it’s all dark (В действительности, нет никакой тёмной стороны Луны. На самом деле она вся тёмная)», - как поют мои любимые «Пинк Флойд» на пластинке «Обратная сторона Луны».

     Единственной подругой Маши среди актрис «Эры» была Аглая Фролова. Ей стукнуло сорок два года, её по причине возраста и едкого характера в театре не любили. По жизни она тоже была одинока. Со старой мамой, с дочкой, но без мужа - все признаки никем вслух не осуждаемого, но никем не уважаемого одиночества. Маша пользовалась Аглаей как прикрытием. Тайком встречаясь со мной, она доставала из кармана «дружбу» с сорокадвухлетней неудачницей, которая служила ей «крышей».

     Та иронизировала, меня называла «петушком», Машу «лисичкой», но нас не выдавала.

     Наше трио производило странное впечатление. Втроём мы ходили в кино, на выставки, в парки, шатались по кабакам и ездили в гости. По сигналу Маши третья сторона мигом исчезала. Мы оставались вдвоём, но с тенью безотказной Аглаи. Тёмная сторона была обиталищем нашей чударашной троицы.

     Имена в этой тёмной истории тоже подобрались как по заказу. Две Маши (моя жена и любовница), две Аглаи (Славковна и Фролова), два Павла (я и тот дезертир). С главрежем мы тоже были тёзками. Время плело сети, добавляя в них новые ячейки. Со временем ячейки превращались в петли, но этого превращения я долго не замечал, как те самые пик горы и край пропасти.

     В театре-студии «Эра» поначалу я чувствовал себя уверенно. Сказывался мой пятнадцатилетний актёрский опыт. Но именно опыт вскоре подставил мне ножку.

      Репетируя, я был неосторожен. Привыкнув в «Жили-были» к уважительному отношению к актёрам со стороны Рабинова, к взаимным поискам и экспериментам режиссёра и актёра в театральной лаборатории, я пропустил мимо ушей первое «заткнись» в свой адрес со стороны Мляна. В «Эре» репетировали «с голоса». Главный режиссёр, объяснив задачу актёру, лез на сцену и всё играл сам. За всех, за мужчин, за женщин и, как шутят в театре, за  огнетушитель на стене. Возражений Павел Суренович не терпел, а я часто ему перечил.

     Однажды он сорвался. Наслушавшись моих вопросов и предложений во  время репетиции «Гамлета» (я был Полонием и поучал Лаэрта как отец сына), Млян вдруг громко объявил:

     - Репетируйте с ним (то есть со мной) сами! - после чего сделал страшное лицо и уехал из театра.

     Первым за ним потянулся невозмутимый Лорд, за мужем побежала перепуганная Истомина, следом ушли все остальные. Я в бешенстве метался по голой сцене. И тут ко мне подошла Фролова.

     - В курятнике должен быть только один петух, - растолковала мне Аглая. - Не лезь на рожон. Млян однажды тебе всё припомнит.

     - Я не глупее вашего Мляна, - резко ответил я.

     - В том-то и проблема.

     - Ему что, не нужны умные актёры?

     - Ему никто не нужен. Ему самого себя вполне хватает. Молчи, как все, или готовься к худшему.   

     Я ей не поверил и напрасно.   
    
     Рабинов попросил меня один сезон поиграть со Славковной «Даму с собачкой». Я, конечно, согласился. Играли мы в арендованном студией «Жили-были» Малом зале театра Маяковского. На один из спектаклей по моему приглашению пришли Истомина и Фролова. Им понравилось. После спектакля мы уединились в гримёрке. Славковна подарила мне бутылку красного вина и явно хотела «уединиться» с нами. Я попросил её не мешать нам, но бутылку взял. Глаза верной актрисы, полные любви, понимания и прощения,  так нежно и откровенно распяли меня, словно напоминая тот поцелуй в кабинете Рабинова. После этого Славковна ушла.
 
     Я сидел в чужой гримуборной, пил чужое вино, как бы в шутку обнимал чужую жену, и  всё отчётливее сознавал своё ничтожество. 

     Не знача ничего, я хотел быть всем. Раньше, в «Жили-были», меня нахваливали, мной восхищались, меня называли гением. Для нынешнего своего окружения я был никем.

     В том числе и для главного режиссёра «Эры». Тем не менее, он не спешил с расправой надо мной. А я, глупея от завышенного самомнения, распускал хвост в чужом курятнике.

     Павел Суренович Млян был ходячая амбиция и брызжущая здоровьем, носорожья, вытаптывающая рядом всё живое самость. Дарованные ему природой таланты он пустил на утверждение своего «я». Умный, сообразительный, много знающий и умеющий очаровывать людей свежестью мысли и заряжать их своей прямо-таки звериной энергетикой, сначала он создал театр-студию «Эра». То есть увлёк молодых ребят и девчат идеей «мы» с художественной начинкой.

     Основой студии стала пропаганда мистерии.

     - Театр - это не совковая коммуналка, - гремел на репетициях Млян и метал молнии из-под своих вечных очков с золотой оправой. Серые глаза его буквально вываливались из орбит, а лысый череп пылал, как сопло ракеты на взлёте. -  Тут не выясняют, кто кого, сколько раз и каким способом. Здесь ворожат  и создают мистериальные миры. Здесь не играют, а рождают религию и бога.

     Новоявленные актёры-мисты были потрясены такими откровениями. Увлеклись и с головой ушли в новую театральную эстетику. И первые спектакли студии действительно поражали зрителей, перекормленных совейской коммуналкой.

     Театральная Москва тогда ещё не знала мистерий литовца Эймунтаса Някрошюса и рвалась на обрядовые и ритуальные действа Павла Суреновича Мляна.

     Не трудно понять, какую религию и какого бога в конце концов произвела на свет студия «Эра». Я застал окончательное превращение театра на Вспольном переулке рядом с Патриаршими прудами в секту или в орден, а Павла Суреновича в его ничем не ограниченного главу.

     Восхищение, переходящее в ужас, вот что было наркотиком, на котором сидел весь коллектив. Что бы ни предлагал или ни учинял глава ордена, новшества с ходу воспринимались всеми как святые таинства, как драгоценные реликвии, как символы веры в то, что на самом деле было наглой ложью.

     История никого ничему не учит, она лишь окунает дураков в помои. Там я и оказался вместе с остальными актёрами «Эры», когда Мляну надоели мистерии и он увлёкся политикой. Для него она была очередной игрой. Для нас - очередной наркотой, только более сильной и засасывающей. Типа героина.  Кто-то почувствовал беду и уволился из студии. Кто-то поднял голос против насильственных перемен, уповая на свою защищённость титулом верного слуги и ветерана. С такими расправлялись с инквизиторским хладнокровием.

    Понимая, что театру пришёл конец, я продолжал послушно исполнять все требования Мляна. План у него был  следующий:  запудрить своим актёрам мозги новым проектом, полностью отсечь их от московского театрального мира и сделать своими безвольными рабами.

     - Настоящий театр - это политика! – звучало из уст главного режиссёра на каждой репетиции. - Пора это понять всем, кто в моём коллективе. 

     Все тряслись от страха. Не принять условия Мляна значило одно - оказаться безработным. Власть режиссёра над актёрами превращалась в деспотию.

     Когда Павел Суренович создал журнал «Новый век», я первым написал для него статью. Меня поставили в пример остальным ребятам. Но я умел сочинять и монтировать собранные по библиотекам и газетам тексты, а они нет. Более того, у меня был  свой «язык», писательский. А в литературном деле - это главное. Можно лепить дикую чушь, но если она будет звучать блестяще, то пройдёт на ура.

     Совершив этот трюк, вместе с собой я подставил под удар и всех остальных. Но поскольку был теперь на виду, то под прицелом у Мляна находился постоянно.   

     Те, кто не желал делать вид, что политика для них увлекательнее театра, уничтожались главным режиссёром безжалостно. С криками, обвинениями и угрозами мордобоя. Но на самом деле всё это было смешно, ибо походило не на поступки мужчины, а на бабью истерику. Выгоняя из труппы моего единственного приятеля по «Эре» Гошу Самохина, Млян долго кричал на него и брызгал слюной. Гоша - высокий парень, с добрым и лукавым взглядом, всегда спокойный и уверенный в себе - поднялся со стула, взял сумку и спросил:

     - Всё?

     Млян закатил матерную тристию. Гоша фигурировал в ней как мерзавец, тупица и последняя сволочь.

     - Козлёнок! - актёр словно пожалел Павла Суреновича, развернулся и ушёл.

     Этого «козлёнка» я запомнил навсегда. Развинченный и утративший к тому времени всякое понятие о мужественности и чести, я внутренне благодарил Гошу за подаренные мне напоследок крупицы достоинства.

    Незадолго до этого, где-то за полгода, моя Маша развелась со мной. В приступе дурной правды (по Василию Шукшину), я сказал жене, что люблю Истомину. Жена потеряла сознание. Я растерялся. Приведя Машу в чувство, я, безнаказанно дурея и напоказ страдая, заявил, что ухожу. Маша мужественно молчала. Несчастная Даша плакала, глядя на своего сбрендившего папу. Став под влиянием любовного миража негодяем, унизившим самых близких и действительно любимых людей, жену и дочь, я ушёл жить в комнату в коммуналке. Но бросать свою семью я, тем не менее, не собирался. Встречаясь с Истоминой, я понял, в чём разница между любимым и любовником. Когда любишь, то целиком переселяешься в любимую, страдая от настоящего и мечтая о счастливом будущем. Любовница счастлива настоящим, вернее, его кусочками, и о будущем вообще не думает. Истомина пользовалась мной как удобным местом на пляже в хорошую погоду. Не скажу, что стал почти полотенчиком под её попой, но был к этому близок.

     Сознавая, что совершаю чудовищную ошибку, я вернулся домой. Но моя Маша была оскорблена до глубины души. Она вдруг зажила не моей, а своей жизнью. Куда-то уходила по вечерам, ездила к кому-то в гости,  с кем-то долго разговаривала по телефону.

     Как-то в выходной, когда я был дома, Маша вошла в квартиру вместе с каким-то мужиком. Он был хорошо одет, улыбчиво бесцеремонен и покровительствен к моей жене. Маша что-то взяла с туалетного столика, подкрасилась, накинула какую-то детальку на платье и убежала вместе с этим мужиком.

     Моя планета показала мне, что вся её поверхность - это сплошное чёрное пятно.

     Иссохший театр, изменившиеся друзья, истлевшая литература, опустевшая душа, заскорузлый мозг превратили меня в полуживого кривляющегося балаганного паяца.

     Моя психика треснула, как орех. Жизнь вокруг стала казаться мне отражением в кривом зеркале. Толпы уродцев, гоблинов, мутантов сновали в искажённом мире и в моём тряском, как желе, сознании. Я стал испуганно вздрагивать от громких звуков и потерял сон. Казалось, что мне нечем дышать. Идя утром на работу в театр-студию «Эра», я словно тащил на спине чугунную плиту и гремел кандалами.

     Двоюродная сестра, умная и сердечная женщина, видя моё состояние, пришла мне на помощь. Она познакомила меня с хорошим неврологом и даже оплатила моё лечение, не сказав мне о деньгах ни слова. Невролог отвела меня к светилу, профессору Анатолию Болеславовичу Смулевичу. Тот меня осмотрел и предложил лечь в больницу. Он занимался проблемами паранойи и шизофрении и мной заинтересовался. Так я стал тихим сумасшедшим, пациентом Смулевича и обитателем Клиники психического здоровья рядом со станцией метро «Каширская».

     Описать жизнь в дурдоме невозможно, также как нельзя занести в дневник, что происходит в могиле. Есть границы, перейдя которые, любой человек становится персоной нон грата.

     Напичкав таблетками и нашпиговав капельницами, через два месяца меня выпустили на свободу. Мир стал для меня совершенно бесцветным. Мне всё было пофигу.

     Увидев, в каком я состоянии после лечения, Млян вывел меня из репетировавшегося тогда спектакля «Обитаемый остров» по роману братьев Стругацких.

     - Не хватало ещё, чтобы с ним случился инфаркт, - процедил главный режиссёр. – Без Калужина обойдёмся.

     С тех пор я сидел в зале, равнодушно смотрел на сцену и дремал. А нож гильотины покачивался над моей шеей.

     Формально я отвечал за обработку газетной информации для политологической деятельности Павла Суреновича. Случайно пропустил статью в «Известиях» об одном популярном политике. То ли о чём-то задумался, листая газетные полосы, то ли отвлёкся. Бешеный Млян выскочил из своего кабинета, встал напротив меня с видом спасителя отечества и заорал:

     - Вон отсюда! Паразитам здесь не место!

     И я оказался на улице. Без денег, без работы, без надежды на что-либо. Меня успокаивало лишь понимание того, что эта пустота создана моими руками. Слишком долго я лгал самому себе и своему только-только начинавшему крепнуть призванию.

     Истомина мгновенно меня забыла. Бывшая жена избегала. Для Маши я стал образцом неудачника и нищеброда. Дочь-подросток была на стороне мамы, а папу кормила молчанием, робким взглядом и на всякий случай держалась от него подальше.

     Я шатался по улицам, валялся в своей комнате на диване, ничего не читал, ни с кем не встречался, никому не звонил. Что-то писать даже не думал. Листы бумаги пугали меня белизной. В этой белизне шевелилось что-то требовательное и живое. А я выбрал для себя темноту, в которой не было ни воздуха, ни солнца, ни жизни.


                *   *   *


*А. Вертинский, "Последний ужин"


Продолжение следует.