Когда зацветёт земля... 12

Он помолчал немного, как всякий, кто хочет поведать что-то для себя важное, требующее концентрации мыслей.

– Видите ли, леди, – задумчиво начал хозяин, – земля эта очень древняя, такая древняя,  что кого на ней только не было… хетты, персы, Римская империя, греческие монахи  оставили после себя много всего … особенно, знаете, Григорий, Василий и ещё один Григорий были очень знамениты… Вы уж, наверное, сами видели монастыри… потом пришли сельджуки… Так вот некоторые считают, что наша семья проживает тут с незапамятных времён. Да я и сам, сознаюсь, порой привираю туристам насчёт этого. На самом деле, леди, мы тут всего лишь третье поколение. А освоил эти пещеры мой дед – вовсе не местный житель. Звали его Джеляль. Отец его, то есть мой прадед, держал на окраине Стамбула одну лавочку. Знаете, леди, из таких, где можно отыскать всё, что угодно: от спичек и старинных коробочек до маскарадного костюма великого визиря. А мать, моя прабабка, была простая женщина из крестьян. Настолько строгая мусульманка, что, если верить сплетням, то даже её собственный муж видел её лицо считанные разы за всю жизнь.
 
Дед мой рос совершенно обычным ребёнком, разве что чрезмерно любил копаться в барахле, продававшемся в отцовской лавке. А потом он поступил в школу и подружился там с одноклассником Мехметом (имя ему дали в честь Мехмета Завоевателя), чей отец был учителем истории в той же школе. Учитель этот – яростный сторонник султана и всего, что связано с империей – сумел так увлечь мальчишек своими рассказами о великих завоеваниях, о могуществе османских владык, перед которыми европейцы лебезили, словно жалкие букашки перед львами, что вскоре всё свободное время они стали проводить за чтением книг по истории Османской империи или за тем, что, наряжаясь во взятые в лавочке моего прадеда костюмы пашей или янычар, разыгрывали целые спектакли, изображающие разные исторические эпизоды. Вы же понимаете, леди, какую силу над молодыми умами имеет хороший рассказчик. Пейте, леди чай, не стесняйтесь. Фатьма принесёт ещё. Эй, Фатьма!

Прадед мой хотел, чтобы сын его обучился какому-нибудь мирному делу (аптекарскому, к примеру), но тот мечтал о военной службе во славу османов. Однако не лучший это был исторический момент, леди, так как огромная наша держава тогда уже разваливалась на куски.

И вот в самом конце девятнадцатого века Джеляль вместе со своим другом Мехметом – сыном учителя - поступили в армию как раз в то время, когда у Османской империи осталась в Европе лишь одна солидная провинция – Македония. На территории её смешались и варились, как в котле, самые разные национальности, языки, культуры и религии, что не могло, увы, не вызывать конфликтов. Недовольны они были как друг другом, так и турецкими властями, бессовестно, должен заметить, обиравшими христианское население. Болгары и сербы конфликтовали с греками, тогда как вместе они возмущались тому, как турки вымогают у них деньги и отбирают земли. Я не буду утомлять Вас, леди, политическими подробностями и уточнять, кто из-за чего спорил, скажу лишь, что в Македонии царили в ту эпоху настоящий хаос и неразбериха. Болгары нападали на турецкие деревни, болгар атаковали греческие разбойники, турки поддерживали то тех, то других в зависимости от собственной выгоды в каждый конкретный момент.

В сентябре 1902 года против османской власти поднялось восстание, называемое Горно-Джумайским.  Началось оно с того, что в одном из сёл были убиты трое турецких солдат. А затем с конца сентября до начала ноября произошло около двадцати столкновений разной степени серьёзности.

Однажды летом мой дед Джеляль в составе небольшого, всего пятнадцать человек, отряда был послан в разведку. Они двигались по горам, сами не зная, откуда и от кого ожидать нападения.  По словам деда, природа вокруг была прекрасна как никогда. Видимо, из-за таящейся поблизости неведомой опасности он так остро и ощущал её великолепие. Вовсю заливались птицы, цвели горные растения, и выглядело всё обманчиво мирным.

Отряд шёл уже три дня, не замечая ничего подозрительного. Никаких следов присутствия или передвижения бандитских групп или крупных воинских формирований. На третий день стало очень жарко. Они решили расположиться в тени деревьев и, как следует, выспаться. Выбрали симпатичную маленькую рощу, выставили часовых и, завалившись в траву, быстро забылись сном. Окрестности были наполнены глубоким спокойствием.

Мой дед заснул, как и все, однако спустя некоторое время проснулся, так как ему захотелось по нужде. Извините меня, леди, за такую подробность. Он встал и, предупредив, часовых, отдалился на небольшое расстояние от лагеря. Но едва он пристроился у одного замшелого валуна и собрался сделать то, зачем он туда пришёл, как вдруг с тихим шуршанием из-под камня, прямо под ноги деду, выползла длинная чёрная змея. Дед мой не стал кричать или пытаться схватиться за оружие, чтобы прикончить её. Опасно, леди, делать резкие движения при встрече с таким существом. Оно может броситься. Дед замер, стараясь не шевелить даже кончиком пальца, чтобы не спровоцировать тварь. Только ветер трепал его волосы и бороду, поэтому дед рассчитывал, что, быть может, змея примет его за дерево с колышущейся листвой.  Мысленно он слал змее сигналы «Уползай! Уползай!», однако вместо того, чтобы ползти прочь змея, напротив, положила на дедов сапог сначала аккуратную свою голову, а затем, к полному ужасу деда, принялась подниматься по его ногам. Он опустил глаза к земле и, холодея, увидел, что змея гораздо длиннее, чем можно было подумать вначале. Вот она обвила его щиколотки, за ними колени, бёдра, талию, добралась до груди и там, наконец, застыла, вперившись деду в лицо. Помню он вспоминал, как поразила его теплота её кожи.

Надо ли говорить, леди, что дед решил, будто настал его смертный час. Тем не менее он продолжал держаться, не шелохнувшись, ощущая, как пот щекочет его сдавленное змеиными кольцами тело. Тишина, как он рассказывал, стояла мёртвая. Настолько тихо было, что казалось, будто насекомые со скрежетом перемещаются по травинкам. И чем дольше находился он в таком положении, тем сильнее обострялся его слух, так что под конец уже чудилось ему, будто он слышит, как проплывающие над ним облака трутся о небесный свод или как с шуршанием движется среди них солнце. Вероятно, он уже находился на грани помешательства. Иногда он украдкой взглядывал в глаза змеи и видел внутри её чёрных зрачков древность, уходящую в такой глубокий временной колодец, что в него никак невозможно было заглянуть до дна.  Только не светились в этих глазах злоба или коварство, какие обычно приписывают змеям. Усталость и древность – вот всё, что смог разглядеть дед.
Потом перед взором его стали проноситься картинки его собственной жизни: обиды, казавшиеся ему теперь глупостью, маленькие детские радости, учитель истории, из-за которого  дед мой, в сущности, и попал в эту передрягу.  После этого он принялся жалеть сам себя, подумал, что ни одна девушка не заплачет по нему, если он умрёт от змеиного укуса прямо сейчас возле этого мшистого камня, не принеся никакой славы османам. Вспомнил он родителей, желавших, чтоб он стал аптекарем, и чуть не заплакал от жалости к ним. Затем он стал думать об абстрактных вещах: о доброте, о подлости, о вражде, о страхе, об отваге, о славе, о родине, о любви к женщине и о тех, кто добивается в жизни успеха. Последним он подумал о своём друге Мехмете, спавшем в тот момент на привале вместе с остальными товарищами по отряду. От невозможности подать Мехмету знак дед мой уже почти впал в полное отчаяние. Кроме того, тело его лишь невероятными усилиями сохраняло неподвижность. Чувствуя своё бессилие, дед готов уже был сдаться и пошевелиться, но как раз в тот момент, когда он принялся об этом размышлять, змея внезапно развернула свои кольца и, медленно спустившись с туловища деда, бесшумно исчезла в траве.

Дед был настолько потрясён, что ещё какое-то время оставался на том месте, то ли опасаясь двинуться оттуда, то ли не имея на это сил. Ему чудилось, будто пробежали столетия, хотя по положению солнца и по тени, отбрасываемой мшистым валуном, он понимал, что прошло около часа.

Наконец, он пришёл в себя и поспешил назад к отряду. На подходе к стоянке его поразила тишина и отсутствие часовых. «Ах, шайтан, - подумал мой дед, - неужели они ушли, бросив меня в горах одного… И Мехмет с ними?..» «Эй!» - крикнул он, забыв об осторожности. На крик никто не ответил. Тогда дед в ярости (наш народ быстро впадает в ярость, леди) зашагал к тому дереву, где, как он помнил, находился один из часовых. В метре от ствола нога его резко о что-то запнулась. Выругавшись, он глянул вниз и в ужасе отступил назад. Рядом с деревом лицом вверх лежал часовой, а на горле у него зияла красная полоса, расползающаяся, словно жуткая клоунская улыбка.

Мой дед зажал себе рот рукой, чтобы не завопить во всю глотку. В полубезумии заметался он по рощице. Всех своих товарищей нашёл он там же, где они улеглись для сна, только на горле каждого алела теперь кровавая улыбка. Их зарезали всех, абсолютно всех, леди, и причём совершенно бесшумно.

Обнаружив труп Мехмета, дед мой свалился рядом с ним. В первые минуты ему было всё равно: пусть те, кто это сделал, вернутся, чтобы прикончить и его. В голове его всё плыло, он с трудом дышал. Так он пролежал до вечера, а затем сознание его прояснилось, и он смог кое-как подняться, собрать вещи, какие мог унести, и отправиться обратно на поиски своего подразделения.
 
Он шёл, ни от кого не скрываясь, по открытым местам, по известным тропинкам, и когда нашёл своих, то мало кто поверил его рассказу. Из-за этого рассказа, леди, на него стали косо смотреть. Сам же он находился в таком плачевном состоянии, что о дальнейшей службе и речи быть не могло. Вскоре его отправили домой, где ему пришлось долго лечиться от нервного расстройства. Много лет он боялся ложиться спать, потому что часто видел во сне «улыбки» на взрезанных шеях, а клоунов и вовсе до конца жизни терпеть не мог. Никто так никогда и не узнал, кто были те головорезы, что смогли так виртуозно, не поднимая шума, убить целый отряд. Болгары, греки, сербы, а, может, другие турки, сводящие какие-то счёты… Как я сказал вначале, леди, в Македонии в ту пору водились бандиты всех мастей.
А, главное, что с тех пор дед и думать забыл об имперском величии, о романтике завоеваний и прочих таких вещах. О политике он почти совсем перестал говорить, а если кто-нибудь пытался у него выяснить, что он думает о коммунистах, националистах и другой подобной публике, то он сразу уходил в себя и слова из него вытянуть было невозможно.

Потом в Стамбуле он познакомился с моей бабкой, приехавшей туда с родителями за покупками из Чавушина. И когда дед впервые увидел Каппадокию, то сразу решил, что здесь-то он и сможет начать всё заново. Очень уж здешние места удивительные, не похожие ни на что другое.
          
Когда хозяин исторического дома окончил свой рассказ, Антонине вдруг стало холодно. Холод был необычайно глубокий и бесповоротный, не оставляющий ни малейших надежд на возвращение тепла. Космический холод. Слушая хозяина, Тоня выпила «ики бардак чай» , и, хотя до сих пор крепко сжимала в руках посуду пальцы её оставались ледяными, будто она долго держала их в морозильной камере. Безветрие царило вокруг, висящее высоко солнце сильно грело туфовые столбы. Коричневые курочки старались держаться под навесом. Сам хозяин расстегнул свою грязноватую куртку и закатал рукава джемпера, однако Тоня едва сдерживалась, чтобы не задрожать. Холод шёл из какой-то неопределимой точки её тела и растекался, словно туман, по животу, поднимался к груди, окутывал внутренности, заползал в конечности, как заливается вода в рукава реки. Можно было бы предположить, что, пройдя сквозь Тонино тело, этот холодный туман превратится в пар и вырвется изо рта серым, как табачный дым, облачком. Тоня потихоньку вздохнула, однако никакого облачка не было.  Она не смогла скрыть своего состояния и поёжилась.

 – Простите, леди, – сказал хозяин дома, – вижу, моя история вас напугала. Я, честное слово, этого не хотел. Только, знаете, по ночам я часто лежу без сна и представляю, как дед, вернувшись в лагерь, видит всё, что я вам описал. Жене-то я об этом уже давно не заикаюсь, стараюсь всё держать в себе. Но вот, как встретится порой приятная особа вроде вас, так ничего не могу с собой поделать. Слова сами из меня лезут. Да ещё эти вопросы, которые дед себе задавал: «Что есть жизнь? Что есть судьба?» Как же это несправедливо, леди! Люди мучатся от таких вопросов, теряют покой, ищут, ищут ответ, а там наверху, где, как нас уверяют, кто-то о нас заботится, молчат и молчат… Как же все мы устали бродить в сумерках да разгадывать головоломные ребусы. Книгам-то я не очень доверяю, Вы уж простите… что есть Тора, Библия, Коран… просто бумага. А вот чтобы какой-нибудь представитель высших сил спустился лично к вам и лично вам напрямую объяснил, отчего всё так происходит, то есть отчего именно вас не зарезали в тот день… этого нет, никто не потрудится объяснить… И пусть бы это был самый последний, самый маленький ангел, но только, чтобы он был живой, чтобы видеть его так, как я сейчас вижу вас, леди…

После этих слов хозяин сконфузился и замолчал.

– Вы меня извините, уважаемый эфенди, – пробормотала Антонина, – уже поздно, мне пора идти. Сколько вы хотите получить?
– Десять лир, леди, – печально ответил хозяин, – десять лир будет вполне достаточно.

Порывшись в кармане куртки, Тоня извлекла сумму, в два раза превышающую ту, что была названа хозяином.
– Возьмите и будьте здоровы и счастливы! И вы и ваша жена.
Тоня посмотрела туда, где, услужливо улыбаясь, стояла маленькая жена хозяина дома.
– Спасибо, леди, спасибо! Доброго пути вам, леди! И не злитесь на меня, прошу.
С трудом раздвинув скованные холодом губы, Антонина натужно улыбнулась.
– До свидания!
На прощание она махнула рукой маленькой турчанке.

Продолжение
http://proza.ru/2020/06/14/1048