Нарцисс Араратской Долины. Глава 36

Летом 1986 года, я прилетел в столицу нашего необъятного  СССР, в город Москву. Я впервые попытался поступить в вуз, но провалился на первом же экзамене. Это был Историко-Архивный институт, который располагался в красивом белом псевдоготическом здании, прямо рядом с Красной площадью, на улице 25 октября. Туда меня, почему-то, вдруг потянуло, и я решил стать историком или, в крайнем случае, архивариусом. Я пожил немного, где-то недели две, в общежитии с другими абитуриентами. Общежитие находилось в районе метро «Преображенская площадь». Я довольно весело провёл тот вступительный месяц, который зовётся июлем. Именно в июле в Москве было особенно хорошо! Сюда съезжалась молодёжь со всего Союза, с томительной целью остаться в этом прекрасном многолюдном городе и стать московскими студентами. Но это удавалось очень немногим.  Сколько молодых сердец разбивалось, в этой тщетной попытке укорениться в столице, и стать, так сказать, советскими «римлянами». Сколько юных слёз пролилось на этих тверских и гоголевских бульварах, - это плакали и рыдали провинциальные девушки, не сумевшие поступить в московский вуз. Июль месяц – самый драматичный месяц в Москве. В этом жарком месяце решалась судьба многих абитуриентов. Неудачники потом возвращались в свои города, где уже в августе месяце, они могли поступать в свои провинциальные, и уже не такие престижные вузы; вспоминая потом прогулки по вечерней Москве; с другими парнями и девушками, с которыми свела Судьба, на короткий промежуток этих тревожных вступительных экзаменов. Москва покорялась только -  самым умным, самым талантливым и самым удачливым. Ну и, конечно же, - тем, у кого были заветные направления от своих республик, которые давали, в основном, по блату…

                В общежитии, я познакомился с девушками-абитуриентками; и, надо сказать, былая застенчивость, которой я так долго страдал, уже меня немного стала покидать; хотя, всё равно, я не очень умел общаться с девушками. Помню, как я с одной из них, гулял по Москве, и мы даже немного друг к другу поприжимались, и даже целовались. Дальше этого дело не зашло, хотя очевидно было, что ей я понравился; и она могла меня, двадцатилетнего девственника, ввести в суть интимных отношений. Только вот где? Конечно же, ночью, в каком-нибудь тёмном углу, будь я немного понаглей. В этом отношении, там была довольно развязная атмосфера. Она приехала, поступать в Москву, из города Винница. Как эту девушку звали, я забыл, а название города, почему-то, запомнил. Были ещё симпатичные девушки из казахского города Усть-Каменогорск. Жил же я в небольшой комнатке, на шесть кроватей, и там ещё поселились несколько парней. Один был казах, и с ним я потом даже в Москве пересекался; он потом поступил, и прилежно учился. Другой абитуриент был еврейским юношей из города Киева, и фамилия у него была - Розенберг! Внешне он был довольно щуплым, и чувствовалось, что всё своё детство он потратил на учёбу. Его познания в области истории меня тогда поразили. Он мне тогда первым рассказал про то, как евреям тяжело живётся у нас, в СССР. И что их никуда не принимают; особенно в городе Киеве, где, по его словам, царил сплошной антисемитизм. Мне это было странно слышать. Я тогда вообще не знал, что это такое. В Ереване этого антисемитизма не было; и можно сказать, что я впервые услышал про это. В Москве Розенбергу было поступить проще, и он, на самом деле, поступил в этот вуз. Он мне потом написал письмо. Я ему ответил, но дальше мы уже не переписывались. Что с ним стало потом – я не могу сказать. Хотя, было бы интересно узнать. Уехал ли он в Израиль или остался в Москве. Стал ли он профессором? Написал ли какие-нибудь книги по истории? Или стал простым учителем… Или погиб во цвете лет, в лихие 90-е, так ничего и не успев совершить в своей короткой жизни…

                На первом же экзамене я, с большим треском, провалился. Мне достался билет про гражданскую войну, которая началась у нас после Великой октябрьской революции. На меня напал ступор, и я так и не смог ничего путного произнести. Все эти Петлюры, Чапаевы, Деникины, Юденичи – в голове моей не удержались. Возможно, что попади мне другой билет, про нашествие Наполеона или про Ивана Грозного и взятие им Казани, то я бы тоже ничего не смог нормального из себя выдавить. Экзамены я сдавать просто не умел. Я не умел красиво и складно говорить и панически начинал нервничать, - это был классический «страх сцены», от которого нет лекарств и упражнений, - есть только талант, или жизненный навык - плевать на мнения окружающих тебя людей. Мудрые экзаменаторы, которых сидело человек пять, с симпатией ко мне отнеслись, и даже пытались меня вытащить, и что-то там даже подсказывали. В этом институте училось слишком много девочек, и мальчики здесь котировались, и их старались брать в этот вуз. К тому же я, не производил впечатление полного дурака, - высокий лоб с ранней залысиной, очки с толстыми стёклами, - я уже тогда выглядел старше своих лет. Если бы я отслужил в армии, то можно было, без экзаменов пойти на подготовительное отделение, - его называли рабфак, - а потом уже тебя зачисляли, без экзаменов, на первый курс. Так многие юноши, из провинции, и делали… Вот так, историко-архивный институт лишился хорошего студента! Если бы я поступил, то я бы нормально учился, и моя жизнь потекла по нормальной стезе, и, что тут говорить, из меня получился бы нормальный учитель истории или аккуратный архивист. Историю Человечества я всегда любил, хотя она очень кровавая, и в ней очень много белых пятен и непроницаемого тумана. Потому что Историю пишут Победители!

                А потом я вернулся в Ереван. Меня, мои родители, по знакомству, устроили работать в типографию. А перед этим я, всю ту осень 1986 года, ничего особо не делал, и вспомнить мне нечего. Сел ли я за учебники, подготовится на следующий год, чтобы куда-нибудь поступить? Нет, я этого не cделал. Я не стал штудировать учебники по истории, и запоминать, что наша Партия постановила на каком-то там очередном съезде; я не стал переписывать чужие сочинения про роман «Мать» Максима Горького и про поэзию великого поэта Пушкина. Это у меня и сейчас бы вызвало отторжение и отвращение. Я был типичный нигилист, и путь к высшему образованию мне был закрыт. Я так и остался человеком со средним образованием. Поэтому я cмог стать только «свободным» художником, и никем другим. Возможно, что я был обыкновенным лодырем и демагогом, который ищет оправдание за свою слабохарактерность. С этим я могу согласиться. Демагогия всегда была мне немного присуща, и когда я входил в раж, то меня безудержно несло! Особенно, если меня чем-то задевали и обижали моё болезненное самолюбие. Это происходило не так часто, но бывало. Помню, как я много спорил с женой своего старшего брата, которая постоянно меня критиковала; хотя и делала это не со зла; просто она была всю жизнь отличницей и даже училась в Ленинграде. Потом, после института, её судьба послала в ереванский аэропорт, где она работала метеорологом и где, встретила моего брата Игоря. С женой брата я частенько спорил, и она мне не сулила ничего хорошего, с моей несоветской философией. Она была права. Мои родители этого не замечали, а человек со стороны, сразу же увидел во мне большие жизненные проблемы. Лена мне говорила правду, и это меня сильно злило. Это всегда так происходит, когда человек не хочет слышать о себе что-то неприятное и нелицеприятное; такой человек начинает злиться и теряет самоконтроль. Правду никто не любит про себя знать, а врать самому себе легко и приятно…

                А может быть, надо было поступать в какой-нибудь местный, ереванский вуз? У нас там имелся неплохой филологический; имени поэта Брюсова, который написал знаменитые – «о закрой свои бледные ноги». Ереванский государственный педагогический университет русского и иностранных языков имени В. Я. Брюсова. Туда бы меня взяли, и там тоже не хватало мальчиков. А девочек же там училось очень много. Самые красивые и сочные девочки города Еревана учились в этом заведении. И меня бы, как хорошего спортсмена, туда взяли бы. И у нас там даже были какие-то знакомства, без которых в Ереване никуда нельзя было сунуться. У моих родителей были друзья кафанской юности, которые потом стали довольно влиятельными ереванцами, - тётя Инна была преподавателем русского языка в университете, а её муж, дядя Альберт, был режиссёром на ереванском телевидении. Они меня могли бы, куда надо, пристроить.  И родители мои так и хотели, но я же был упрямым бараном, и мне очень мечталось уехать в свободную и огромную Москву. А для Москвы я не представлял большой ценности; потому что в этот белокаменный город, на семи холмах, в этот златоглавый третий Рим, в эту кузницу всего самого лучшего и прекрасного - стремились попасть толпы молодых, умных и психически здоровых людей. Это было и хорошо, и плохо. Москва перенасытилась. Характер москвичей сильно испортился, и они возгордились. Понять их можно, но это очень обижало приезжих, и ущемляло их социалистические права, и поэтому москвичей сильно все не любили; завидуя их магазинам с разнообразной колбасой, и универсамам с импортной польской и румынской одеждой. Лично же я стремился в Москву не за колбасой, которой и в Ереване было много, а за внутренней гармонией…

                Мой русский дед-полковник, и моя русская бабушка-домохозяйка переехали в Москву прямо после войны, и их поселили на Хорошевке. Так назывался район на Хорошевском шоссе, с симпатичными двухэтажными домиками, которые строили после войны пленные немцы. Это между метро «Беговая» и «Полежаевская». Так мои русские северные предки стали москвичами. Вся их многочисленная вологодская родня им, видимо, сильно завидовала. Простые деревенские люди, откуда-то из северных болотистых лесов, в районе городка Бабаево, куда не cмогли дойти ни Наполеон, ни Чингиз-хан, ни Гитлер, ни Аттила, ни Мамай, - стали жителями Столицы! И не просто обычными жителями. Мой дед даже, одно время, распределял жилплощади в Краснопресненском районе. Он даже перерезал ленточку во время открытия кинотеатра «Ленинград». А когда умер наш вождь и учитель, товарищ Сталин, он провёл в Кремль, ночью, свою старшую дочь, - мою маму, - и она смогла воочию увидеть самого Иосифа Виссарионовича в гробу! Моя мама была не одна, с ней пошла её лучшая школьная подруга, Шура, - будущая мама моего друга геодезиста и поэта Вани, - и они, можно сказать, узрели то, что многие тогда увидеть не смогли. Девушкам было тогда по двадцать лет, и они на всю жизнь запомнили это знаменательное событие. Так что мой дед был довольно влиятельным, хотя и скромным чиновником, и он не дослужился до генерала, по причине своего низшего образования. Мой дед не оставил никаких дневников, и всё что знал унёс на Тот Свет. А знал он, наверное, много, так как работал в Генштабе на Фрунзенской набережной. Потом, уйдя на заслуженный отдых, прожил ещё несколько лет, и скончался от какого-то там рака; мне тогда было семь лет, и я его помню довольно смутно. Он не был пьяницей, болтуном, яркой личностью - его выделяла какая-то тихая скромность, благовоспитанность и честность. А что у него было в душе, - про это, вряд ли, кто знал. Для меня это – большая загадка, на которую я не могу найти ответа, - почему я получился совсем другой, и у меня нет никаких черт от русского деда; разве что, некая наивная честность и некая странная пунктуальность в отношении времени. Хотя я и не жил при товарище Сталине, но я боялся и всегда боюсь опоздать…