de omnibus dubitandum 119. 125

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.125. РЕДКИЕ САПОГИ…

    У Янкеля Мовшевича Гаухмана (Якова Михайловича Свердлова), малорослого, худого, интеллигентного человека с маленькими глазами, прятавшимися за стеклами пенсне, и тихим голосом, по общему мнению, не было недостатков.
 
    Бокий, вызванный в Москву Яковом Михайловичем, приехал за сутки до назначенного срока и за это время перетряхнул всех, кто имел контакты со Свердловым.

    Почему-то маленького человека с тихим голосом окружающие боялись больше, чем Ленина. Кстати, голос был тихим в обычном разговоре. На трибуне прорезался трубный бас, перекрывавший шум толпы. За это партийцы особенно любили выставлять его на митингах. Он говорил без рупора. И обладал чудовищной, невероятной памятью.

    Неслучайно еще в Петрограде его приметил Ленин, впервые услышавший о Свердлове только в апреле семнадцатого: тот помнил наизусть всех партийцев, помнил, кто в какой ссылке находится, помнил по именам жен, детей и бездну разных семейных, домашних, прочих обстоятельств.

    Причем помнил, что особенно понравилось Ленину, не как попугай, таскающий бумажки из ящичка, а с прицелом: как и кого можно использовать в революционном деле. Учитывая все эти самые обстоятельства. Известные и тайные.

    От рассказов о «тайных» Ленин иногда брезгливо морщился, но слушал с интересом. Революционному делу, как он иной раз по-старинке называл восстание, тайные обстоятельства могли пойти на пользу.

    А когда оказалось, что этот малыш (они одного роста, но Ленин крепко сбит, довольно широкоплеч) фе-но-ме-нально (одно из любимых словечек Ленина) работоспособен, напорист и готов не только руководить массами, но и организовать любое дело, вождь просто влюбился в него. Как надоели болтуны, любившие покрасоваться на митингах! Именно с подачи Ленина Яков Михайлович возглавил ВРЦ (Военно-революционный центр) по руководству октябрьским вооруженным восстанием.

    Окружение Ленина для Бокия — оккультиста, мистика и опытного психолога (не зря он поучился в психологической лаборатории доктора Мокиевского практическому гипнозу) — особой тайны не составляло.

    Их тайные мысли, страстишки и пороки ясно читались профессиональным оком во всем: в манере говорить, выступать на митингах и партийных собраниях, во взглядах на проходящих женщин, в том, какое авто они заказывали себе, в тихих битвах за пайки, в более громких — за должности и звания, которые они сами и выдумывали, в одежде… «В одежде…» — Бокий выглянул в окно.

    Он сидел в своем прежнем лубянском кабинете. Закатное весеннее солнце позолотило купол старинной Введенской церкви. Бокий был единственным чекистом, который открыто и даже с вызовом заходил в храм, благо тот был поблизости.

    Старый храм особенно любил воевода князь Пожарский. И жаловал ему список иконы Казанской Божьей Матери в окладе с жемчугами, когда подлинную Казанскую Богоматерь торжественно перенесли в только что отстроенный для нее храм на Красной площади.

    Бокий припомнил, как тряслись руки у батюшки, который ему все это рассказывал, и улыбнулся. «Боятся, боятся, что Чека им встречу с Господом ускорить может, — он закурил, подошел к окну и распахнул тяжелые рамы, — значит, нагрешили много!».

    Говорливый батюшка по случаю Пасхальной недели был в шелковой лиловой рясе. «В шелковой лиловой рясе…», — вот где ключ! — мелькнуло в голове.

    Он знал еще по знаменитым психологическим опытам Бехтерева, что для того чтобы найти решение, надо освободить мозг от старой информации, создать «мозговой голод», переключить его на что-нибудь отвлеченное. Прав, прав был старик!

    Прочиталась легко цепь: ряса, богатая шелковая ряса на священнике, специально для него заказанная, — и совершенно удивительная, придуманная Свердловым одежда.

    Как не пришло раньше! Придумал себе особую одежду: черная кожа с ног до головы! От сапог до кожаной фуражки. Это потом от него, Свердлова, подхватили моду на кожанки все — партийцы, военные, чекисты… Но придумал-то Свердлов, и кожанку не снимает, даже сидя в Совнаркоме! И сапоги, сапоги… Не зря мудрый Мокиевский говорил, что сапоги, сапожки, туфельки могут рассказать о человеке больше, чем он сам о себе знает… А ведь в сапогах Свердлова и впрямь была какая-то странность…

    Бокий прикрыл раму и вызвал звонком помощника. «Подскажите-ка, товарищ Калминьш, нет ли поблизости сапожного мастера? Прохудились сапоги, завтра идти к руководству, неудобно… Не знаете? Плохо! Узнать сейчас же, срочно, у кого чинят и шьют сапоги наши работники. Срочно, я жду!».

    Калминьш появился скоро. «Тут неподалеку сапожник. И ремонт, но больше шьют у него. Говорят, вся Москва ездит. Доставить?».

    Бокий посмотрел на громадные напольные часы, чудом сохранившиеся со времен страхового общества «Россия». «Не надо. Большой Головин переулок, это ведь на Сретенке, рядом?». «Прошу извинить, товарищ, я еще Москву, возможно, изучил нехорошо… Я только знаю дом напротив, я там живу…».

    «Ах, да, — спохватился Бокий. — Скажите, чтобы машину, мой «Паккард», подали. Я через три минуты спущусь!».

    Он помнил этот переулок. Налево, не доезжая до старого электросинематографа «Уран». А дом? Бокий взял бумажку, оставленную помощником. О, да это в самом начале переулка, возле Трубной. Это его позабавило. Трубная улица — старинный райончик «веселых домов» в Москве. После ужина в «Эрмитаже» в свое время закатывались «на Трубу», к девочкам.

    Открытый «Паккард» свернул со Сретенки и, мягко покачиваясь на булыжнике, пошел вниз, к Трубной. Было не по майски тепло, накатывали запахи дымка, вкусной праздничной стряпни, сумасшедшие волны черемухи, где-то одну и ту же музыкальную фразу наяривала гармошка, а над домами, прорываясь между ними, отражаясь от каменных стен и проваливаясь в палисадники, гудел радостно — дурацкий, восторженный пасхальный перезвон.

    Внизу, ближе к Трубе, потемнело и похолодало. Бокий попробовал было рассмотреть номера домов, но шофер притормозил возле дворника, почтительно вскочившего с тумбы.

    «Во втором, во втором дворе оне живут! — перепуганный дворник засеменил рядом с Бокием и сопровождающим в чекистской кожанке. — Ни пьяных, ни хулиганов здеся не водится. Мастеровые больше. Это там вот, — он махнул в сторону Трубной, — там — да, всякое бывает. А у нас что? — он застучал кулаком в дверь, обитую мешковиной.

    — Савелий, отворяй, гости к тебе!» — и дернул незапертую дверь.

    Пахнуло теплым запахом старого жилья, кожи, табака и водочного перегара.
Сапожник Савелий, как и положено сапожнику в Пасху, был пьян. Но соображения не потерял и быстро понял, что от него требовалось Бокию. Особенно, когда тот выслал на улицу сопровождающего.

    Хоть чекист и бросал выразительные взгляды на целый ряд косых сапожных ножей на стене, за спиной старика. Ножи были аккуратно вложены за строганую реечку над его головой.

    — Давно с чекистами работаете? — Бокий сосредоточился на серых, чуть стеклянных от водки глазах, заставляя собеседника опустить взор. Это — простое первое правило. Обозначить главенство.

    — Дак еще с жандармского управления знакомство вожу. Остались люди-то, понадобились, — сапожник отвечал спокойно, глядя прямо в глаза Бокию. Первое правило не сработало, дядя был не так прост.

    — С жандармами работал, теперь с чекистами, — чуть нажал Бокий, давая старику прочувствовать вину.

    — Дак сапоги-то все носят. Что чекисты, что артисты.

    — И артисты бывают?

    — Не босым же артистам ходить! — как бы удивился сапожник. — Им разное: и на выход лакиши, а где сейчас лак хороший возьмешь! — и на каждый день, что попроще да покрепче…

    — А большие начальники…

    — И к этим, бывает, возют…

    Бокий вытащил плохонькое, жандармского управления еще фото Свердлова (см. фото).

    — Знакомы с ним?

    — Знаком не знаком, они в заказчиках у меня.

    — Подписку в жандармском управлении давал? — Бокий почувствовал, что со стариком, хотя тот не особенно и старик был, надо говорить прямо. Вряд ли охранка его не заарканила. Уж больно хорош для агента.

    — Я, гражданин начальник, за жисть столько подписок-расписок надавал, что и на страшном суде не припомнить.

    — Хорошо. Я — Бокий, Глеб Иваныч. Начальник спецотдела Чека. Сейчас дадите мне главную в жизни расписку. О неразглашении — раз, о работе со мной — два.

    В случае чего, — Бокий как бы пощупал локтем оттопыренный револьвером карман. — А если уже подписывали бумагу о работе с кем-то с Лубянки — скажите.

    С умными людьми всегда приятно иметь дело. Сапожник был человек умный, и через полчаса Бокий получил сведения обо всех его клиентах. Тренированная память Бокия легко отсортировала информацию, выделив главное в данный момент: старик шил Свердлову особые, редкие сапоги, а сын его, тоже кожевенный мастер, с женой-шляпницей шили председателю Совнаркома кожанки, кепки нижегородского форса и даже не виданные в Москве кожаные штаны. Для этого возили и старика, и сына в рабочий кабинет в Кремле и на дачу в Останкино. А курировал от Чека эти мероприятия и завербовал сапожника заместитель Дзержинского, Петерс («черный, лохматый, губами все время жует!»). Это был их почерк, правильный: всякий встречный должен в идеале стать нашим агентом.

    И с сапогами глазастый Бокий не ошибся. Старик шил Свердлову сапоги на особой, невидимой платформе и со специальным каблуком. Бокий даже подержал в руках колодку. Каблук должен быть высотой никак не меньше десяти сантиметров.

    Браво, браво, господин Мокиевский, эти сапоги и верно говорили больше, чем знал о себе их хозяин!

    Маленький человек с трубным голосом трибуна. В коже и сапогах, делающих его на десять сантиметров выше. Это прямой пациент для Бехтерева! Комплекс Наполеона и садиста, припрятанный за фальш-стеклами пенсне!