de omnibus dubitandum 119. 135

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.135. АНГЛИЙСКИЙ ОДЕКОЛОН…

    «Паккард» скатился вниз, до Трубной, свернул направо — из угловой Филипповской булочной донеслись ванильные пасхальные запахи, прошел по куску торцевой мостовой и замер возле ажурной, затейливой металлической ограды. Две разлапистые черемухи свесили за ограду громадные, похожие на виноградные, гроздья, скрывая основательный деревянный дом. Двухэтажный, с островерхой башенкой и боковым флигелем-пристройкой.

    — Здесь не маячь, — кинул Бокий шоферу, — подожди на бульваре.

    «Веселый дом», хоть немного и потревоженный большевиками, жил своей праздничной жизнью. Сверху доносился граммофон — модное немецкое танго «Мари», внизу по обыкновению бренчало фортепьяно, там танцевали и смеялись.

    Свет от нижних окон падал на цветущие — одни цветы, без листьев, — вишни, похожие на декорации к чеховскому спектаклю в Художественном. Бокий прошел по дорожке, усеянной лепестками, большое, чуть кривоватое крыльцо было знакомо ему. «Ничто не меняется в этом мире», — усмехнулся он про себя, поднимаясь на скрипнувшее крыльцо.

    И ошибся. Сразу же в сенях его встретил вышибала в косоворотке, подпоясанной шнурком. Чего раньше не бывало.

    — Не велено посторонним, звиняйте, — сказал вышибала, перекрыв вход в прихожую, откуда неслись веселые девичьи голоса. — Господа гуляют, снято все до утра!

    — К хозяйке проводи, мурло! — Бокий стоял, сунув руки в карманы длинного, потрепанного уже английского плаща.

    — Не можно… — начал было вышибала, но как человек опытный быстро переменил тон, взглянув в глаза Бокию. — Не извольте беспокоиться, господин хороший. Милости просим сюда, — он распахнул боковую дверь. — Позвольте проводить… — и повел хорошо знакомым коридором в сторону флигелька. А через минуту в «зимний сад», состоящий из трех пыльных пальм и цветущей китайской розы, впорхнула и сама «мадам».

    — Дорогая, — Бокий поднялся со скрипучего плетеного кресла, — у меня к вам необычная просьба. — «Мадам», привыкшая к самым неожиданным просьбам, нисколько не удивилась.

    — Не хотелось бы отвлекать вас от сегодняшнего праздничного вечера, — разговоры с хозяйками «заведений» имели свою специфику, — но мне сегодня, обязательно сегодня, нужен флакон самого лучшего мужского одеколона. Английского. С запахом кожи.

    В глазах «мадам» он легко прочитал: «Что за фрайер объявился?» — и лишь ее многолетняя выучка спасла Бокия от энергичной информации о своей матери и ближайших родственниках, занимающихся испокон века не совсем благовидными, как кажется ей, «мадам», делами.

    Та же выучка, а может, и словечко, молвленное вышибалой (он, видел Бокий, стоял за чуть приотворенной дверью), заставили «мадам» улыбнуться и сообщить, что у них не магазин, а «заведение», и он обратился не по адресу.

    — Мадам, — улыбнулся в ответ Бокий, — этот адрес я знаю с одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, когда вы еще только начинали свою карьеру в Самаре. Или в Рыльске? — он повысил голос. — В Богородске? — Бокий просверлил ее глазами гипнотезера.

    — В Ливнах, — сказала «мадам», почему-то смущаясь.

    — Прекрасный город, — Бокий не сводил с нее глаз. — С большими революционными традициями. Верно?

    — Да, — «мадам» никак не могла решить, покраснеть ли ей или свистнуть вышибалу. Но выбрала первое, хотя и не была уверена, что гость оценит это.

    — Мне нужен самый лучший, настоящий английский мужской одеколон! — он подчеркнул самый «лучший» и «настоящий». — Называется Royal English Leather. «Английская королевская кожа».

    — Где же взять такой, товар уж не возят, считай, год, — Бокий понял, что он не ошибся адресом. «Веселые дома» не изменились. В них, как всегда, можно заказать все.

    — И обязательно сегодня. Не позднее, — он взглянул на свои знаменитые, переделанные из карманных, золотые часы. Единственное, что он позволил себе взять из наследства бешеного барона Унгерн-Штернберга.

    — Не позднее четырех утра. Все будет оплачено, мадам, — и снова обаятельно, как он это умел, заулыбался. — А доставить флакон нужно… Вы знаете куда, мадам?

    — Нет, — голосом бывалого унтера ответила «мадам».

    — На Лубянку, если вас не затруднит, — он вытащил блокнот, американской автоматической ручкой написал цифры телефона и показал листок даме. — Запомните, — и скомкал бумажку. — Центральный вход. Часовому — наружному и на посту внутри скажете: «Я к Глебу Иванычу». Это как раз я и буду.

    Наверху взвизгнули, послышался какой-то шум, удар, будто бы кто-то рухнул с лестницы, но «мадам» даже не повела бровью.

    — Проследите, чтобы без подделки, я этого не люблю! — Бокий достал из кармана двадцатидолларовую бумажку и вложил в специальный, известный постоянным клиентам кармашек на груди «мадам».

    Бумажка была гениальной подделкой Менжинского. Их брали даже в германском казначействе, пока свинья Ганецкий не настучал на своего давнего недруга Менжинского, служившего к тому времени консулом Российской республики в Германии.

    — Если к четырем утра одеколона не будет, — Бокий, все еще улыбаясь, наклонился к ней, — я твое паучье гнездо сожгу. Ровно в пять. Вместе с гостями.

    — Будет, господин… господин Глеб Иваныч… — она засеменила, провожая его к двери. — Будет! — и у самой двери, уже в спину. — Меня Марьей Николавной зовут, если что…

    — Вот и хорошо, — обернулся Бокий. — Адье, Марья Николавна! До скорого!

    Он прошел мимо замерших декораций из цветущих вишен, поморщился и чихнул — так сильно пахла черемуха у забора. Она напоминала ему запах глициний в Монтре, где он отдыхал с женой и маленькими дочками.

    «Сапоги скажут больше, чем он знает о себе сам!». Браво, браво, Мокиевский!

    Знает ли маленький человек в сапогах на высоком каблуке, что самый лучший, самый настоящий английский одеколон «Королевская кожа» для него будет раздобывать «мадам» из «веселого дома»? Бокий вздохнул. Боже мой, Россия, Россия… Если бы тогдашним товарищам по отдыху в Монтре показать этот публичный дом со скрипучим крыльцом, они бы поумирали от смеха!

    Остаток ночи Бокий посвятил изучению биографии Свердлова (Янкеля Мовшевича Гаухмана). И снова восхитился работой охранного отделения. Иной раз даже он не мог понять, как раздобывались сведения. Но — раздобывались, проверялись и перепроверялись, писались отчеты — и какие! Это были неравнодушные люди, они болели за партии, комитеты, союзы и т.д., которые находились под их контролем, переживали внутренние распри как свои семейные, огорчались неудачам и радовались победам лидеров.

    Будь это даже простенькая победа Ленина над бундовцами на втором съезде партии в Лондоне. А ведь свара завязалась еще в Стокгольме, откуда их, впрочем, выставили. Какая прелесть! Какая точность! Какие комментарии, — будто сидишь рядом с ними в гнусном шведском крысином сарае!

    Бокий с сожалением закрыл папку — жаль, что все это к Свердлову (Янкелю Мовшевичу Гаухману) не имело прямого отношения. Захватывающее чтение! Конечно, и о Свердлове есть кое-какая литературка. Хотя и немного. Но хорошо — с ретроспекцией. Начиная от папеньки.

    Тоже фруктец был на зависть. Собственный дом в Нижнем, да еще в центре, на Большой Покровке, и скромная граверная мастерская. Тут все — вывески, печати, штампы…

    А настоящая работа, тонко подметил агент, начиналась с Макарьевской ярмарки. Задолго до ярмарки внимательная и осторожная полиция перекрывала вход и въезд в Нижний «беспачпортным» и прочим, «кому въезд и проживание в столицах и иных городах запрещен…».

    А как запретишь, когда весь воровской люд на Макарьевскую собирался, как на праздник? Ведь и «обчество» воровское не дремало, у всех свой промысел: кто «картеж», игры на ярмарке организует, кто в заведения и на «Самокаты» девиц привозит, кто лошадников с цыганами сводит, кто зерно старое, гнилое, с половой за новый урожай продает, — и все, все под присмотром.

    А как от ока полицейского уйти? Да просто! Надо документ выправить. И все знали — где выправить. В граверной мастерской на Большой Покровке. У Мовши Свердлова (Мовши Гаухмана).

    Конечно, была у него и другая фамилия, якобы Розенфельд, да в свое время зачем-то выправил он и себе документец, стал именоваться Свердловым. А в мастерской его документ любой можно было получить — плати только! И цены хозяин брал божеские. Не хотел с воровским «обчеством» ссоры заводить. Но и с полицией не задирался особо, умел дела обустроить. А если кому надо, то и запасной, тайный ход в доме имелся. И не один. Для «чистых» — был ход через мастерскую известного в Нижнем ювелира, для прочих — черный ход возле сортира, а для особых — ход-лаз через общий с почтенным ювелиром чердак, — и гуляй в сторону Волги.

    Отдельная песня — революционеры всех мастей, которых (и доморощенных, и прибеглых) в рабочем и торговом Нижнем было в достатке. А для граверной мастерской что ни революционер, то доход. Они документы меняли чаще, чем добрый мужик в баню ходит.

    Любопытно, что в документах-доносах, из которых предполагалось сложить будущую историю революции, исчезли меньшевики, социал-революционеры, бундовцы, остались только «закаленные ленинцы» вроде Петра Заломова, Александра Скороходова, Дмитрия Павлова, Ивана Чугурина да еще кой-какие фамилии, Бокию совершенно неизвестные.

    Ясно, что кто-то уже прошелся по документам, «подчистил» их. Это становилось интересным, Бокий любил сильных противников. Конечно, самое интересное — превращать, хотя бы на время, противников в партнеров, вот в чем высший смысл столь ценимых Бокием восточных учений. Он, казалось, даже уже полюбил Свердлова (Янкеля Мовшевича Гаухмана): без любви сильного противника победить нельзя. Тут Бокий был совершенно согласен со стариком Конфуцием.

    А вот с детьми, судя по документам, Мовше Гаухману(Свердлову) не очень везло. Особенно со старшими мальчиками. Первенец, Завей (Зиновий), отказался учиться дальше, а должен был стать раввином (не иначе отмаливать отцовские грешки). Мовша попробовал приспособить его к своему делу — тоже мимо. Зиновий не умел работать с клиентами, особенно с теми, из «обчества», из-за Канавки. А это — большой доход.

    Хорошо, Янкель (Яков)(Янкель Мовшевич Гаухман) оказался мальчик с умом. Но — тоже беда, не захотел идти в пятый класс гимназии! Он что думает себе, что уркачи из «обчества» примут его, еврея, к себе? Пока принимают, но не потому, что ученик провизора из Канавинской аптеки так уж им нужен, принимают из-за почтенного родителя…

    Но оказалось, что худосочный Янкель умеет постоять за себя и за свое дело. Прежде договорился с отцом, что его дело — это его дело. И расчеты должны быть не по-семейному: хочу — дам тебе денег, не хочу — делай долги у барышень из «Самокатов».

    Да-да, с пятнадцати лет начал шляться, хорошо, матери Бог закрыл на это глаза: умерла. (В доносе помечено особо, что ни Зиновий, ни Яков на похороны матери не пришли). Зато главное дело Янкеля (то, с чем не смог управиться Зиновий) — подгонять с Макарьевской ярмарки клиентов в отцовскую мастерскую — процветало.

    Как находил малолетка Яков (Янкель Мовшевич Гаухман) общий язык с матерыми уркачами, не могли понять ни отец, ни дотошный агент охранки. Но — находил. И даже верховодил какими-то группами «шелопаев», как помечено в доносе, устраивающих беспорядки на улицах. За что будущий Яков Михайлович (Янкель Мовшевич Гаухман) и подвергся первому недельному аресту. Кстати, пострадал тогда же и дружок Яши, Владимир Лубоцкий (и тоже сын приличных родителей!), а ныне — Владимир Загорский, председатель Московского комитета РСДРП. Он-то и отмечал (агент донес и это!), что Яков в камере встретил знакомых, весело с ними общался и даже «сидел на ихних воровских нарах, по-ихнему скрестив ноги».

    Звякнул телефон — Бокия вызывали к прямому проводу из Петрограда. Бокий вышел в коридор, прикрыв аккуратно дверь, прошел в аппаратную. Дежурный телеграфист смотрел на него, дико хлопая заспанными глазами. На полу вились змеями ленты аппарата Бодо. Старенького, со времен страхового общества, но безотказного.

    На прямом проводе был начальник отдела Петрочека Бобырев: «Сообщаю, Варвара выехала в Москву. Поезд ожидается прибытием 4-00 утра».

    Каким бы идиотом Бобырев ни был, а в хватке ему не откажешь. Старая школа охранного отделения. Не-ет, нам есть куда расти. А то, что зашифровал сообщение хотя бы своим личным бесхитростным шифром, — это уже заслуга моя. Если зайца долго бить, можно и его выучить…

    Сообщение было архиважнейшим. И прибудет любезнейшая грымза Варвара Николаевна ровно в четыре утра. И «мадам» доставит одеколон к четырем! Фай! — Мистик Бокий любил совпадения. И знал, верил, что ничего случайного в жизни не бывает.

    Бокий вернулся в кабинет, быстрым взглядом проверил, на месте ли бумажка-закладка в дверях, которую он всегда оставлял, уходя даже ненадолго. «Не думай, что тигр не вышел на охоту, если солнце еще не село», — так, кажется, завещал наш великий учитель.

    — Оперативную группу ко мне, — приказал он никогда не спящему Калминьшу.

    Так задержали на Николаевском вокзале гражданку Новгородцеву (один из псевдонимов Варвары Николаевны Яковлевой, заместительницы Бокия). Задержали для проверки документов. (Села в первую же пролетку и адрес назвала. Адрес проверили, оказалось — конспиративная квартира).

    «Тупые милиционеры» чуть не три часа изучали документики на имя Новгородцевой, частной учительницы, — что-то уж больно походили на фальшивые. Но отпустили, незаметно вернув в ее дорожную корзинку временно изъятый доклад на имя Свердлова (Янкеля Мовшевича Гаухмана), который Бокий прочитал и частично законспектировал. Шифруя записи без кодов, по памяти. После «печального инцидента» перед Новгородцевой извинились, но попасть на прием к Свердлову раньше Бокия Варвара Яковлева уже не могла.