de omnibus dubitandum 119. 145

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.145. РЫБАК РЫБАКА ВИДИТ ИЗДАЛЕКА…

    Разговор с председателем ВЦИКа пошел не так, как предполагал Бокий.
 
    — Вы православный, Глеб Иванович? — Янкель Мошевич Гаухман (Свердлов) не поднялся навстречу, лишь кивнул Бокию — мол, присаживайтесь.

    Кабинет был громадный, с большим столом для заседаний, плотно окруженным стульями. Сам Янкель Мошевич Гаухман (Свердлов) сидел, как было принято в царские времена в министерствах, за «официальным» столом красного дерева в стиле «жакоб» с латунными накладками и канелюрами, в кресле с высокой спинкой, обитом кожей. На кресло наброшена черная шкура мехом вверх.

    «Сильный ход», — отметил Бокий. Он сам любил начать разговор с вопроса, которого собеседник не ожидает. Теперь требовалось ответить: да или нет.

    — Мой папа, Иван Дмитриевич Бокий, действительный статский советник, и в его положении крестить сына…

    — Я вас спросил не о том, действительный ли он статский советник.

    Янкель Мошевич Гаухман (Свердлов), чуть покручивая шелковый шнурок пенсне, холодно смотрел на Бокия. Но именно это покручивание шнурочка позволило Бокию понять: Свердлов нервничает. Что вывело его из равновесия? И что последует? Он вербует соратника? Ищет слабое место?

    — Моя мама, Александра Кузьминична, в девичестве Кирпотина…

    — Глеб Иванович, вы человек умный, вы же понимаете: прежде чем попросить вас сюда прийти (Бокий отметил и «умный», и «попросил прийти»), я ознакомился с вашей биографией. Я прекрасно знаю, что вашу маму звали Эсфирь-Юдифь Эйсмонт, что ее время от времени приходилось помещать в желтый дом…

    Бокий оценил противника. Информацию о матери он уничтожил давным-давно, подкупив полицейского агента, служившего «на ячейках» в архиве охранки. Горький пьяница, тот за небольшие деньги изъял все, что касалось сумасшедшей Эсфири, кидавшейся на прохожих с криком: «Вас всех поглотит геенна огненная!» — и теперь матерью Бокия значилась Александра Кирпотина (кстати сказать, его родственница).

    — …меня интересует, чувствуете ли вы себя православным? Или хождение в храм Божий для вас такое же прикрытие, как революционные идеи? Вы боец за революцию или холодный исследователь, вроде Бехтерева?

    Бокий понял — это решающий миг. Ответить: «Да, чувствую бойцом»? Но сделает ли это его соратником, сообщником или, наоборот, врагом? В голове прокрутились все известные Бокию извивы характера и судьбы этого маленького тихого человека: от черного меха, на котором он сейчас сидел (шкура любимой собаки, снятая с нее после смерти), до специальных сапог, кожанки и «совместной работы» с нижегородскими урками — там была пара убийств, бросавших тень и на молоденького Янкеля.

    Может, тогда он и «ушел» к революционерам, почувствовав, что у них надежные тылы — от самого адвоката Зарудного, главного защитника лейтенанта Шмидта и приказчика Бейлиса, до Горького и даже Шаляпина?

    Вот для чего этот окольный, неуклюжий заход через православие. Свердлову нужны борцы. И бойцы. С кем и против кого? Он второй человек в государстве после Ленина. Бороться против Ленина? Не поймет «старая гвардия». Впрочем, «старую гвардию» можно в расчет не брать, ее можно развалить, да она и так уже распадается от всевластия и близости к кормушке.

    Троцкий? Блестящий ум, характер, воля… Но… не случайно нанимался в актеры в Голливуде. Фанфарон, гордец. А грех гордыни в столь нелюбимом вами православии — грех смертный, мать всех грехов…

    — Просчитываете варианты? — усмехнулся Янкель Мошевич Гаухман (Свердлов).
 
    - Чувствуете ли вы себя бойцом за революцию?

    - Конечно, нет. Не чувствую! Дурной романтический бред!

    — Разумеется, чувствую, — сказал Бокий, твердо глядя в глаза Янкелю Мошевичу Гаухману (Свердлову). Как раздражает это пенсне с простыми стеклами! Зачем оно ему? Неужели все еще видит себя провинциальным еврейским мальчиком с четырьмя классами гимназии за спиной?

    — И стараюсь не терять это чувство!

    — Я рад, — Янкель Мошевич Гаухман (Свердлов) блеснул стеклышками и тут же погасил улыбку. Бокий это отметил: сдержанность — редкое свойство. Особенно у неожиданно взлетевших на самый верх.

    — Мне всегда было отвратительно русское подполье. Жалкое. Униженное. Вырождающееся. Он встал и подошел к поднявшемуся Бокию, как бы меряясь с ним ростом.

    — Ни одной собственной идеи. Я не самый большой знаток и трактователь Маркса, но мне всегда казалось, что для реализации его великих идей нужны совсем другие люди.

    — Я не согласен, — Бокий напрягся, как если бы это задело его за живое.

    — Именно подполье сумело поставить на поток террор, организовало революцию пятого года, подпольщики вошли в контакт с русскими староверами, смогли поднять мировое еврейство, организовать интернациональный Бунд. (Интернационал — детище Янкеля Мошевича Гаухмана (Свердлова)!

    — Хотите затеять дискуссию? Я презираю эту вечную болтовню, пустые дискуссии и вопли о демократии! В империи не может быть демократии! Итак проболтали Россию!  Он вернулся к столу и поднял телефонную трубку. — Машину мне!

    Бокий нащупал в кармане флакон «Royal English Leather». Сейчас — или все мимо! Достал красавец-флакон, покрутил в руках, разглядывая…

    — Позвольте презентовать вам, — едва начав говорить, он почувствовал, как напрягся Янкель Мошевич. — Настоящий английский. Моя жена — полная сумасбродка. Купила мне. А у меня от сильных запахов жуткая головная боль…

    - Это, Бокий засмеялся, — привет нам всем, любителям кожи, от английского короля Георга III. Тысяча семьсот девяносто восьмой год. Георгу так нравился запах седла, поводьев, своих кожаных перчаток, что он приказал королевскому парфюмеру создать одеколон с особым запахом. Для настоящих мужчин и королей! — Бокий протянул флакон Янкелю Мошевичу Гаухману (Свердлову).

    — В жизни не видел таких флаконов! (Флакон действительно был громадный, «мадам» постаралась) — Янкель Мошевич небрежно (Бокий оценил) опустил флакон на столик возле двери. — Прошу вас! — и, сделав приглашающий жест, он прошел в дверь первым.

    Бокий понимал, что разговор о русском подполье — только начало. Сеть с крупными ячейками, сквозь которые можно еще уйти. Разговор с глазу на глаз в машине — «мотня», жерло того невода, из которого выбраться уже невозможно.

    Важные разговоры Янкель Мошевич предпочитает проводить в машине. Вот только понять бы, кого он имел в виду, говоря — «подполье»? Тех, кто работал в России? Или «отсиживался», как теперь кое-где уже начали говорить, в Америке или Лондоне? (Или в Женеве). Ясно, что Гаухман специально не обозначил адресата более точно. Умно. Просто — «подполье». Чтобы захват невода был пошире, а мотня — дальше.

    Но Бокий и не собирался удирать из этого невода, грубовато поставленного Янкелем Мошевичем. Напротив, появилось чувство полета, как когда-то в детских снах. Его любимое чувство риска. И новых возможностей для опасной и захватывающей интеллектуальной игры. Игры не в жизнь и смерть, а в смерть и смерть. Но когда, каким образом, в какой компании… ведь истязая и распиная Христа во время оное, еще неизвестно, как бы он себя повел…

    Роскошный — не чета Бокиевскому «Паккарду» — «Делоне-Бельвиль» из царского гаража ждал у крыльца.

    — По князю Андроникову, — сказал Янкель Мошевич Гаухман, когда они устроились на мягких, чуть продавленных сиденьях — хорошо, что ты закрыл вопрос, Глеб Иванович. Проворовался дальше некуда. Нельзя, чтобы мелочи портили большое дело.

    — Говорят, Бланк в гневе… Будто бы он Андроникову чем-то обязан, — Бокий слегка поддал иронии в голос. Для пробы. Для уточнения позиций.

    — Ильич разбушевался не оттого, что кому-то обязан, — Янкель Мошевич  скромно улыбнулся. — Он знает твердо, что не обязан ничем и никому. Кто бы и что для него ни сделал. Шум по поводу князя Андроникова… — Янкель Мошевич сделал паузу. — Так ребенок шумит, когда что-то не по нему. Ничего, переживет. На Руси без воровства нельзя.

    Крытый «Делоне» прокатился по кремлевской брусчатке, чуть замедлил ход возле поста с часовыми и выехал на Красную площадь.

    — Не люблю Москву, — Гаухман выглянул в окно автомобиля. — Что-то есть в ней показное, фальшивое. Я, знаете, больше к Нижнему привык.

    — А я все-таки питерский, — поддержал разговор Бокий. — Строгость, порядок, красота…

    — Как раз порядка-то там и нет, — Янкель Мошевич характерным жестом чуть прикрыл рот рукой, словно боясь, что его услышит кто-то кроме Бокия.

    — И не просто порядка нет, — он взглянул на Бокия, и тот вдруг понял, зачем он носит пенсне с простыми стеклами. Такой холодно-жестокий взгляд Бокий видел, когда был в ссылке в деревне Броды на Урале, — у волка, которого притащили охотники. Спокойный и холодный взгляд убийцы. Понятно, почему его боятся пуще Ленина. Там — ярость, шум, треск, обвинения, оскорбления, затем — объяснения, примирение, прощение. Здесь — все тихо и спокойно. И безжалостно. И оттого для непосвященных — особенно страшно.

    — Не просто порядка нет, — повторил как бы про себя Гаухман. — Есть точная информация об Урицком и Зиновьеве. Там — заговор, — он сделал паузу, как бы ожидая, что скажет Бокий. Бокий отмолчался. Это была любимая тема революционеров: шпики, провокаторы и заговоры.

    — Твоя задача… — Гаухман незаметно перешел на «ты», как принято между близкими партийцами, — но постарайся как-нибудь… поизящнее… решить вопрос по Урицкому. Чтобы врач ему больше не понадобился. Янкель Мошевич помолчал, давая Бокию возможность оценить масштаб фразы.

    — Урицкий там мотор. За рулем, конечно, Зиновьев, но он — в нашей разработке. Он трус, начнет от страха суетиться и всех нам сдаст, Гаухман перехватил взгляд Бокия.

    — Понял вопрос, Глеб Иванович? Его пока трогать не будем. Григорий Евсеич, — он поулыбался, дергая себя за бородку, — любимец Ильича. Не станем огорчать Старика, — он снова снял пенсне и потер покрасневшую переносицу.

    «Делоне-Бельвиль», объехав вокруг Кремля, свернул к Боровицким воротам, минуя красноармейские посты, раскочегарившие костры из плиток-торцов.

    — Вот мы и приехали. Поднявшись по крутому мосту, машина остановилась.

    — Я люблю иногда прокатиться. Лучше думается, Янкель Мошевич неожиданно крепко пожал руку Бокию своей цепкой обезьяньей ручкой.

    — Вас шофер отвезет куда надо, — он легко выскочил из машины. — А насчет Георга III — это вы ловко придумали! И козырнув часовому, быстро прошел в ворота.