Александрабадский сюрприз для государя императора

Глава 3

MENS SANA IN CORPORE SANO - В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ – ЗДОРОВЫЙ ДУХ

(утро среды,13 апреля 1904 года)



    При желании съемное жилище двадцатитрехлетнего репортера Александровской ежеутренней газеты «Информатор» Виктора Вадимова, крохотную меблированную комнату в доходном доме купца Лещинского – самом вычурном и высоком здании города – можно было назвать пентхаузом, вкладывая в название не столько представление о роскоши, сколь его первоначальный смысл об утлости и убожестве.

    Благо меблировка, столь расхваливаемая консьержем при заселении (постель – пружинный матрац на четырех кирпичах, бюро, напольная вешалка-стойка для одежды, колченогий венский стул, куст форзиции в деревянной кадке и умывальный столик слева от входной двери с кувшином, спиртовкой для варки кофе, трещиной в мраморной столешнице и мутным зеркалом), тому немало способствовала.

    И, тем не менее, из единственного окна комнаты, которая, при весьма скромных размерах, своей непомерной, в четыре с половиной метра, высотой, считая от нелепой гипсовой лепнины по периметру потолка до лаковых, еще не стертых былыми обитателями, половиц, очень походила на гулкий и узкий колодец, открывался на город весьма привлекательный вид.

    Вернее даже не из окна, потому что окна в комнате вовсе не было, а из слегка отворенных, по причине радостной апрельской благодати, дверей широкого балконного проема, располагавшегося напротив постельного изголовья.

    Сквозь кованые прутья обрамления балкона-террасы, служившего, между прочим, своеобразной крышей для эркера внизу, за дубовой, выставленной из комнаты, кадкой неопалимой купины цветущего ярко-желтым на безлистых ветвях куста, прямо из постели, виделась противоположная, теневая сторона улицы Троицкой. Чуть левее над балконом нависала сторожевая пожарная башенка над зданием Городской управы. Правее и ниже за пересечением с Соборной, суетилась беспокойная биржа извозчиков.

    Комната располагалась по юго-восточной части фасада на третьем, самом верхнем этаже, прямо под «щипцом»-островерхим фронтоном с часами, которые отмечали каждый час мелодичным боем. Это, несомненно, было очень удобно и имело практическую выгоду, особенно поутру, в те часы, когда le devoir nous appelle-долг зовёт, а сон, как назло, особенно сладок и приятен.

    Впрочем, этой весной для Виктора особой нужды прислушиваться к часам не имелось: Ежедневно, ровно за пять минут до шестичасового утреннего боя часов и хриплого воя, подхватывающих его простуженной «волчьей песней», первых заводских гудков, лучи давно крадущегося по одеялу солнца, осторожно выкатившегося из багровеющего над городом восточного марева, добирались от кончиков ног до лица и начинали там свою игривую, напрочь лишающую сна, чехарду.

    Виктор окончательно проснулся и рывком приподнялся на жалобно скрипнувшем матраце. Под легким одеялом рядом с ним вздохнула и улыбнулась, открыв лишь на мгновение глаза, женщина.



 – Кофе хочешь? – вежливо поинтересовался Виктор, тщетно пытаясь вспомнить имя девицы, но целуя при этом слегка обнаженное смятым шёлком соблазнительное плечо и разметавшиеся в беспорядке длинные пряди роскошных рыжих волос.



 – Спать хочу. – Хриплым со сна голосом отозвалась девица и отстранилась от поцелуев, словно смахнула с плеча надоедливую муху. Потом, не открывая глаз, она потянула на себя одеяло, отвернулась и пробормотала умиротворенно, словно промурлыкала. – Дьявол ненасытный!



 – Да Бога ради! Спи, коли хочется. А я – всё! Проснулся!



    Виктор вскочил с матраца и неожиданно для вновь приоткрывшей глаза девицы начал… танец. Сперва его движения были совсем медленными и немудренными, как в полусонном «ходячем разговоре» торжественного шествия полонеза. Потом – еще столь же сдержанными и чопорными, но уже более галантными и замысловатыми, как в менуэте – старинном танце французских крестьян, давно перекочевавшем в аристократические салоны. Далее движения постепенно учащались, становились резкими, приобретали грацию и блеск и некую удаль, подобно мазурке на балу, чтобы завершиться, в конце концов, стремительными взмахами рук и ног, сосредоточенно и молниеносно наносящими удары невидимому противнику, а также подпрыгивающими движениями простонародной и живой чешской польки.

    Столь дивно выглядящее со стороны действо представляло собой всего-то лишь самое начало мышечной разминки, крайне необходимой перед выполнением основного комплекса утренних гимнастических упражнений.

    Незабвенный Марк Захарович, бывший цирковой артист, борец и акробат, дававший Виктору в гимназии уроки по становлению физической культуры тела, неизменно повторял:

    «Допречь любых сурьезных занятий для настоящего спортсмэна, особливо если гиревой подъем предстоит или, скажем, борьба «французская», необходимо сперва всякую нужную для дела мышцу ото сна пробудить, дать ей подышать вдоволь да согреть, как дитя малое в стужу.

    А вот как почуешь, что сердечко вдвое обычного забилось, но тебе это не тяжко, а только в радость, и сладкая легкость в теле уже сообразовалась, такая, что, кажется, лишь дунь ветер и взлетишь над землей не рассыпающимся в прах одуванчиком, но стрижом, расправившим сильные крылья, – тут и самое время начинать.

    Только сперва ещё разок, уже напоследок, чтобы наверняка, встань, вьюнош, прямо, как сейчас передо мной в гимнастическом зале, и, укрепив ноги по ширине плеч, обязательно потянись. Отклонись спиной назад так, как будто желаешь стать гнутым мостком над речушкой. Постарайся всем нутром прочувствовать, как растягивается парная плоская лента брюшной мышцы. Той, из которой у атлетов кубики по животу складываются.

    А потом потянись ещё, теперь уже, словно кланяясь через голову, по разу в обе стороны, поочередно. Так, чтобы стремиться за рукой вверх и с наклоном вбок. Побалуй, сынок, брюшную мышцу косую, столь же, как и кубики на животе, важную для приятного барышням телесного мужского совершенства. Не смущайся, вьюнош! Я жизнь прожил, нешто главного в ней не уразумел?! А отвислый бок, он, разве что, зубастому волчку из детской колыбельной по вкусу».

    Резонно посчитав, что разминка завершена, Виктор тут же лег животом на пол, выпрямил ноги, согнул руки и, опираясь в начале на предплечья, а потом только на сжатые в кулаки кисти, приподнялся, так, чтобы тело приняло форму прямой линии, параллельно полу, перенес его вес на кулаки и пальцы ног.

    Став неподвижным в этой позе на долгие сто двадцать секунд, он словно наблюдал за собой со стороны: спина – прямая, лопатки не особо напряжены, но сведены к позвоночнику, живот втянут, так, что пупок стремится к позвонкам, таз «подкручен» вперед, чтобы в пояснице не было ни малейшего прогиба, голова – сугубое продолжение позвоночника.

    Кроме того, прямо перед глазами, виделся опавший с матраца край шелкового одеяла, таивший под собой античную сокровенность точенной женской ступни.

    Сто двадцать секунд истекли. Теперь – еще сто двадцать. В той же позе. Но уже опираясь не на кулаки, а на предплечья и локти, расположенные под плечами вертикально под прямым углом.

    Чуть ниже ножки чудесной одалиски рисовались красной глины кирпичи – опора ложа любви. Если всмотреться внимательно, то можно было увидеть вдавленные надписи-клейма и прочитать на них имя заводчика, известного в городе почитателя зеленого змия и отменного скандалиста.

    Теперь по сто двадцать секунд попеременно, опираясь лишь на одно предплечье, а затем и кулак – всего, на круг, восемь минут.

    За это время можно разглядеть и скопившуюся пыль на половицах под матрацем, и утерянный давеча листок с набросками статьи, которые пришлось переделывать заново, и солнечные блики на розовой гладкой коже женской пяточки.

    Завершив и эту часть цикла упражнений статической гимнастики, Виктор перевернулся на спину, повторил в таком положении те же стойки на кистях и предплечьях, а затем вновь перевернулся на живот и, завершая комплекс, вновь выполнил каждое из сделанных ранее изометрических упражнений в обратном к началу порядке.

    Когда тело максимально сосредоточено в статичном положении, поневоле становишься стоиком. Однако при этом заданная обстоятельствами скованность и мышечное напряжение отнюдь не противоречит вольному полету мысли. Напрягая мышцы живота, Виктор философствовал. Вспоминал известную по энциклопедии из отцовского шкафа, а также из гимназического курса латыни и античной истории, сентенцию древнеримского ритора Ювенала «Mens sana in corpore sano», что по мнению иных переводчиков и толкователей должно было означать близкое и понятное любому великороссу: физически здоровый человек по определению уже обладает светлой душой. Чистой и прекрасной, как утренний солнечный луч, отраженный в прозрачной студённости родника.

    А как, скажите, иначе, коли на Руси веками впитывалось с материнским молоком, звучало во здравицах на пьяных пирах да вбивалось кистенём и кулачищем в молодецких игрищах «стенка на стенку»: «Сила есть – остальное приложится».

    Понятное дело, что обретаясь среди немощных, сирых и убогих, поневоле возжелаешь исключительно здоровья и силы, как панацеи и избавления от всех невзгод.

    Словно и не сказано об этом у Матфея, совсем противоположное, словно не заучивали недоросли, познавая основы Закона Божьего: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».

   С тем же безуспешно пытался достучаться до сердец и разума современников, впрочем, как и потомков – плох тот поэт, что довольствуется грошами прижизненного признания и не грезит о чистом бриллианте посмертной славы – превратно понятый и теми, и другими Децим Юний Ювенал. А ведь уж куда может быть проще и понятнее, нежели в его сатире: молить надо, всех известных и благоволящих богов молить, чтобы здравым был ум в теле, пышущем здоровьем, чтобы сочетались ныне и присно в человесях недюжинная энергия да силушка богатырская с безусловной доминантой нравственного императива.



   

(продолжение следует)