О том, как петербуржцы уезжают в Москву

Ветер надвигался стеной, идти в ту сторону, в которую задумал, было невозможно, ветер подгонял, перемещал тебя ровно туда, куда наметил сам. И хорошо, если траектории ваши совпадали. Ожидать от такой погоды хороших перемен не приходилось.

С дождем, холодом, который пробирает в Петербурге не только до самых костей, но и до души, приходили обычно печальные вести. А как может быть иначе, если на улице минус один, но телефон заботливо предупреждает, что ощущается все это как минус 10. Все вокруг ощущалось на минус десять. И особенно то, что Юля уезжала в столицу. Навсегда. Какое это странное слово – в таком компактном «навсегда» умещается грандиозный смысл. Вечность и безвозвратность, необратимость и грандиозность. Такое длинное навсегда. Бесконечное. На бесконечно долго Юля сегодня уезжала в Москву. 

Живете вы в одном городе и месяцами не видитесь. Это нормально, даже естественно, географическая близость расслабляет, и желание встретиться тускнеет в сравнении с другими делами, семьей, бытом, сериалом по вечерам. Разве Юля так сильно изменилась? А каждая серия восьмого сезона Игры Престолов на счету. Что еще обсуждать завтра в офисе?

Но Юля-то изменилась. Безвозвратно, и, кажется, навсегда. Юля, которая жила в Петербурге, которая была частью города, такой же неотъемлемой, как Невский проспект, вдруг решила уехать. Как же мог Невский проспект решить переехать? Как можно его отпустить в столицу? Но с другой стороны, как можно ему запретить? И что вообще останется нам, здесь, в нашей провинции? Невский уехал, и Юля туда же. Творилось что-то невообразимое.

Юля паковала вещи. Немного. Буквально одну сумку – значит, правда, уезжала навсегда. Ане оставалось молча наблюдать. Пособником в этом преступлении она не будет. Только отвезет ее на вокзал, но на этом все. Даже удачи не пожелает!

Стоит ли плакать или поругаться на прощанье? Аня обдумывала, какой вариант эффектней. Если плакать – потечет макияж, а ей потом с шефом в телестудию, а ругаться – это было бы проще всего, по-детски удобно, но ругаться с Юлей было невозможно. Они вроде бы за 10 лет так ни разу и не ругались.

Аня напрягла память, память как неразработанная мышца застонала, но поддалась. Столовая на журфаке – там они точно не ругались, даже и не ели ни разу. Почему? Уже и не понятно. Зато рядом с журфаком был ирландский паб, а там единственное блюдо, на которое у них хватало денег – сэндвич с сыром. За годы учебы сэндвич стал меньше и беднее, из него поочередно исчезли помидоры, огурцы, листья салата и даже майонез. К пятому курсу он ничем не отличался от бутерброда с сыром в журфаковской столовой, но они по-прежнему ходили в Рози.

А еще у них был ритуал – пить американо, исключительно черный, крепкий, никакого молока, никакой слабины, с ним прекрасно сочетались «Парламент» и неожиданно - вишневый сок. Как интересно, Аня тогда отрицала «девочковые» сигареты – никакого ментлового Вога, только Парламент. Вообще женственность и мягкость казались ей препятствием – нужно состояться, стать независимой, желательно успешной. Какой-то невероятной жизнью веяло от будущего, свободой, грохотом, ветром. Грохота почему-то не случилось – было размеренное тиканье метронома, каждый день метроном отстукивал ей ритм. Встать, пойти, сесть, посидеть 8 часов, встать, снова сеть, лечь. Тик-тик-тадам.

Аня подняла глаза на Юлю. Та свой метроном остановила. Остановила и жахнула его об стену. Сломанный метроном валялся на полу рядом с собранной сумкой. У Юли теперь был только ветер.

Он завыл за окном – значит, пора было ехать, отпускать на свободу тех, кто ее заслужил.