Поэт и его муза

На днях, в тот миг, как в ворох корпии
Был дом под Костромой искромсан,
Удар того же грома копию
Мне свел с каких-то незнакомцев.

Он свел ее с их губ, с их лацканов,
С их туловищ и туалетов,
В их лицах было что-то адское.
Их цвет был светло-фиолетов.

Он свел ее с их губ, и лацканов,
С их блюдечек и физиономий,
Но, сделав их на миг мулатскими,
Не сделал ни на миг знакомей.

В ту ночь я жил в Москве и в частности
Не ждал известий от бесценной,
Когда порыв зарниц негаснущих
Прибил к стене мне эту сцену.

Это второе письмо. А вот первое:

Любимая, безотлагательно,
Не дав заре с пути рассесться,
Ответь чем свет с его подателем
О ходе твоего процесса.

И если это только мыслимо,
Поторопи зарю, а лень ей, -
Воспользуйся при этом высланным
Курьером умоисступленья.

Дождь, верно, первым выйдет из лесу
И выспросит, где тор, где топко.
Другой ему вдогонку вызвался
И это – под его диктовку.

Наверно, бурю безрассудств его
Сдадут деревья в руки из рук,
Моя ж рука давно отсутствует:
Под ней жилой кирпичный признак.

Я не бывал на тех урочищах,
Она ж ведет себя, как прадед,
И знаменьем сложась пророчащим,
Тот дом по голой кровле гладит.

О чьем доме под Костромой шла речь и кому адресованы «Два письма» Пастернака?
Их адресат – его муза революционного года Елена Александровна Листопад.

Весна была просто тобой,
И лето – с грехом пополам.
Но осень…

Позднее он признавался: «Когда я заканчивал «Поверх барьеров», девушка, в которую я был влюблен, попросила меня подарить ей эту книгу. Я чувствовал, что это нельзя – я увлекался в то время кубизмом, а она была сырая, неиспорченная, - и я тогда поверх этой книги стал писать для нее другую – так родилась «Сестра моя жизнь», она так и не узнала об этой подмене»(Масленникова Зоя. Портрет поэта.- М., 1991.- С. 170-171).
Она была кузиной его приятеля, и первая их встреча состоялась летом 1910 года.
«Рано утром они отправились гулять втроем по шпалам, из Спасского дошли до Софрина и обратно, собирали цветы»(Пастернак Е.Б. Борис Пастернак: Биография.- М., 1997.- С. 107), а из Москвы Пастернак написал Штиху: «Тогда вечером я сел в купе на столик в уровень с полевой темью и весь окунулся в букет, который мы рвали втроем, между поездами… Я очень много думал двумя образами, которые упорно кочевали за мной: тобою и Леной.
Ах, как ты лег тогда! (Штих лег на рельсы).
Ты не знаешь, как ты упоенно хотел этого; ты не спрашивай себя, ты ничего не знаешь; я тебе говорю – ты бы не встал. Можешь не верить себе – это третьестепенно. Я никому и ничему не верю, но это я знаю, ты бы остался между рельс. Ты ведь был неузнаваем. А Лена меня поразила. Она сказала: «Я ему не дам, это мое дело», и потом тебе: и я даже не слышал потому, что она взяла тебя за голову так, как это предписал Софокл одному своему символу переполнившейся нежности, в самом начале своей лучшей драмы, которая живет сейчас, может быть, только за этот жест…
Антигона держит (зачерпнув) голову Исмены: «О, общей братской кровью близкая голова Исмены!» - Потом много жалоб, много греческого лепета, они разойдутся, потом смерть, - и все зачерпывает этот жест…
Там на Кадмийской стене. Здесь на рельсах. Ты не смейся…»(Там же.- С. 107).
Музе тем временем было 13 лет. Как и заглавной героине его повести «Детство Люверс». Впоследствии ее тень промелькнет и в романе «Доктор Живаго».
Из-за нее Пастернак поссорился со Штихом: «Ты, кажется, любишь Лену. Уже само предупреждение о том, чтобы ты со мной о ней не заговаривал, заключало бы довольно двусмысленности для того, чтобы на долгое время отказаться от всяких встреч. Это неприятно и нескладно, но делать нечего»(Там же.- С. 284).
Осенью 1914-го, когда поэт едва не записался братом милосердия на войну, его отрезвили рассказы приехавшего в отпуск Сергея Листопада, побочного сына философа Льва Шестова и жениха музы, погибшего осенью 1916-го и послужившего прототипом Сергея Спекторского в одноименном романе:

Тогда в освободившийся досуг
Я стал писать Спекторского, с отвычки
Занявшись человеком без заслуг,
Дружившим с упомянутой москвичкой.

Она писала поэту: «На земле этой нет Сережи. Значит, от земли этой я брать ничего не стану. Буду ждать другой земли, где будет он, и там, начав жизнь несломленной, я стану искать счастья…(Там же.- С. 288) Для нас с вами нет будущего – нас разъединяет не человек, не любовь, не наша воля, - нас разъединяет судьба. А судьба родственна природе и стихии, и ей я подчиняюсь без жалоб»(Там же.- С. 281).

Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,
У которой суставы в запястьях хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,
У которой гостят и гостят и грустят…

Весной 1918-го Елена Александровна возвратилась в родительский дом в селе Яковлевском Нерехтского уезда, а еще через три года были написаны «Два письма».
Евгений Борисович Пастернак в биографии отца отметил, что «Пастернак, прочтя сообщение в газете о пожаре какой-то усадьбы под Костромой, представил себе, что сгорел именно ее дом»(Там же.- С. 332). Но тревога поэта была ненапрасна: Дородновых в том же году односельчане выселили из их дома(Лисин Г.С. Приволжск на Золотом кольце.- Иваново, 1996.- С. 79)