Жилины. Глава 19. В Москве. Сентябрь 1990 года

      В понедельник я проснулся, как обычно, ещё четыре не протикало, умылся и сразу же в кабинет свой поспешил. Там за стол письменный уселся и начал быстро-быстро события предыдущего дня с папиным рассказом на бумагу заносить. Я эти свои записки Асе, знакомой машинистке, которая мой корявый почерк прекрасно разбирать научилась, отдавал. Она всё подряд через два интервала печатала, потом я, необходимые изменения и нужную правку делал и ей опять возвращал, и она уже начисто с соблюдением всех требований, предъявляемых к машинописным работам, всё перепечатывала через полтора интервала. Ну, а я убирал очередную машинописную стопку в специальную папочку, которую запирал в нижнем ящике стола, без какого–либо намерения предать эти заметки для ознакомления широкой публики. Сам не знал, для чего я всё это делал. В привычку вошло, наверное, во всём порядок наводить, вот я и эти папины воспоминания, а может и выдумки, о делах давнишних, решил упорядочить.

     Как раз к Любиному пробуждению всё закончил, мы позавтракали, да на работу поспешили.

     Три последующих дня пролетели, буквально, как одно мгновение. Работы было много, обезьянки требовали непрерывного внимания. Я постоянно напоминал сотрудникам, что не приведи Господи, если хоть одна из них погибнет. Работать с этими созданиями действительно было совсем непросто. Это даже не собаки, тех режешь, а они твою руку лизнуть пытаются. Обезьяны ничуть не лучше. Они так жалобно смотрят, что рука не поднимается им боль доставить, а уж коли это случилось, то плачут, молча, и всё, а у тебя сердце от сострадания надрывается. Самому в виварии торчать, чёртова диссертация не давала, что надо мной тяжким грузом висела и времени отрывала неимоверное количество. Правда, надо признаться, интересно мне было её читать. Не часто такое случалось. Наконец, всё почти одновременно закончилось. В среду в 10 часов, я уже сидел на своем привычном месте на втором ряду возле окна в нашем конференц-зале, где вот-вот должен был начаться Ученый совет. Где-то за полчаса до его начала, меня познакомили с симпатичной женщиной лет сорока, русской или скорее украинкой, без видимых признаков азиатской крови. Это оказалась соискательница учёной степени врач ожогового отделения из Фрунзенской городской больницы, Трегуб Нина Ивановна. Представляете, обычный врач из городской больницы, а сделала весьма приличную диссертационную работу. Я, когда первый раз её диссертацию открыл и прочитал, что она выполнена на базе городской клиники, пусть даже не совсем в обычном для таких больниц ожоговом отделении, единственном, кстати сказать, во всей республике, то ничего хорошего не ждал. Видели мы немало подобных диссертаций, которые поступают в наш институт. А эта была просто отличной работой, что я и отметил в своём выступлении.

      Вечером в кафешке, расположенной неподалёку от института, Нина Ивановна банкет затеяла. Вот там мы с ней уже основательней переговорить смогли. Оказалось, что родилась она в большом селе на Харьковщине, которое чуть ли не в райцентр теперь превратилось, и, к моему неимоверному удивлению, называвшемся тоже Трегуб. Там многие жители до сих пор носят эту фамилию. По слухам, так звали помещика, который до революции селом владел. Когда в Российской Империи крепостное право приказало долго жить, и в деревнях стали паспорта выдавать, он распорядился, чтобы всем его бывшим крестьянам эту фамилию дали. Так и появилось в селе несколько сотен Трегубов. Это только после войны их количество сильно сократилось, и теперь там лишь пара десятков семей с такой фамилией осталась, те, которые после фашистской оккупации уцелеть смогли. Поступила она в Киевский медицинский институт, где со своим будущим мужем, узбеком по национальности из города Ош, что в Киргизии находится, познакомилась. Фамилию свою Нина Ивановна менять не стала:

     - Не захотела я быть Умербековой, - сделав ударение на первой части фамилии мужа, сказала она, добавив при этом, - а потом, я к своей фамилии привыкла, - и всё.

     То, что она не взяла фамилию мужа, меня нисколько не удивило. Ведь и моя мама отказалась стать Жилиной, а так и осталась Василевской. "Просто я очень любила своих родителей", - объясняла нам она, - вот и сохраняла таким образом о них память.

     По распределению попали они в одну и ту же больницу в столице республики. Там и продолжают трудиться. Муж диссертацию ещё несколько лет назад защитил, теперь главврачом работает, а она, как была рядовым хирургом в ожоговом отделении, таковым до сих пор и является, и в начальство не рвётся. Диссертацию её муж уговорил защитить, не для того, чтобы карьеру сделать, а, чтобы её бесценный опыт не пропал. Теперь она намерена за монографию приняться, что я очень одобрил, как кандидату наук ей значительно легче будет с издательством все вопросы решить.

     До дома я добрался поздно вечером в лёгком подпитии и прекрасном настроении. Ужинать отказался, а сразу же спать завалился. Проснулся, как обычно, очень рано, может в начале пятого, уже даже и не помню, да принялся записывать события вчерашнего дня.

     Встала Люба. Ей сегодня понадобилось на работу явиться ни свет, ни заря, к половине восьмого. Ну, это с ней иногда случалось. С востоком переговорить требуется. У них один завод в Приморье расположен, вот и надо, с самого утра с ними связываться. Страна-то у нас - ого-го какая.  Мне дома одному оставаться тоже не хотелось. Вышли мы вместе. Пока ещё дома находились, я в окошко глянул, там виднелось серое, явно дождливое небо, пришлось плащ одеть, да зонтик на всякий случай в дипломат засунуть. Народа на улице было непривычно мало, хотя автобусы до метро шли заполненными почти под завязку. Хорошо нам обоим до работы по прямой добираться, да и ехать с конечной станции метрополитена, поэтому уселись мы на самом крайнем в вагоне трехместном диване и принялся я ей о своих вчерашних впечатлениях рассказывать. Улыбнулись вместе, когда я о причине отказа сменить фамилию моей подопечной вспомнил. Так и до Маяковки добрались, где супруга моя вышла, а я дальше проследовал.

     На Динамо, стоило мне только на эскалатор ступить, показалось, что на улице идёт дождь. Вроде блеснуло что-то похожее на его капельки на лице женщины, стоящей на ступеньках встречной самодвижущейся лестницы, хотя почему её так называют, не пойму, там такие сложные механизмы под этими ступеньками располагаются, что никакая она не самодвижущаяся. На удивление на улице было абсолютно сухо. Судя по влажности воздуха, дождь действительно был, но видимо очень давно, не менее нескольких часов назад. На асфальте ни одной лужи не осталось, да и на аллейках Петровского парка грязи не наблюдалось. Может это слёзы у неё блеснули, вспомнил я ту женщину, и одновременно перед глазами возникла сценка из Рязановской "Иронии судьбы", там, где Женя Лукашин, вернее Андрей Мягков произносит фразу, врезавшуюся в мою память, как острая заноза и иногда беспокоящую меня не только во сне, но и на яву. Помните, об Ипполите он сказал: "Это он мокрый от слёз". Правда, та женщина абсолютно сухой была и слёзы, если они и были, только на щеках блеснули, но вот вспомнился мне тот эпизод, где эта фраза прозвучала.

     В парке царила тишина. Привычного птичьего щебетания слышно не было, перелётные уже на зимовку в тёплые края направились, лесные ещё в город в тепло не прилетели, а воробьи, наверное, по асфальту скачут, крошки случайные подбирают. Им здесь пока ещё нечего делать, вот людей много будет, они и сюда в поисках поживы прилетят. Шуршание шин, проезжающих мимо машин, тишину практически не нарушало. Народ, который обычно двумя ручейками течёт навстречу друг другу, ещё дома чай допивал, вот я и шествовал себе не спеша, любуясь окружающей природой. Наступила та непродолжительная пора, тот небольшой промежуток, между бабьим летом с его голубым небом и солнцем, которое, казалось бы, чувствуя, что последние дни ему доводится на чистом небосклоне находиться, старается там, как можно дольше продержаться, и дождливой слякотной погодой, с серой унылой беспросветной пеленой, низко нависающей над самой твоей головой, когда природа решает вдруг напоследок побаловать нас непривычными красками, когда багрец и золото, воспетые гением поэта, реально виднеются округ, куда бы ты не бросил свой взгляд. Вон среди целой рощицы тоненьких берёзок, опустивших почти до земли свои ветви, увешанные золотистыми листьями, затесалась всего одна такая же тоненькая осинка, но если летом вы её и не заметите, то сейчас она вызывающе выделялась среди подруг своим тёмно-красным, да при этом ещё и необычайно ярким нарядом. А вот и наши родные клёны принялись разбрасывать свои причудливо изрезанные, стремительно покрасневшие листья под ноги прохожих. Высаженные вдоль дорожек стройные ряды аккуратно подстриженных кустиков бересклета, ещё почти вчера стоявшие с тёмно-зелёными, блестящими на солнце листьями, неожиданно окрасились во все тона красного цвета, от слегка розоватых до тёмно-бордовых или пурпурных, не знаю, даже, как и назвать их. Ягоды бересклета, эти грозди восковато-жёлтых четырёхгранных, похожих на серёжки, не просто несъедобных, а откровенно ядовитых плодов, тоже созрели и стали теряться на фоне листвы, налившись соком и одевшись в ярко красную одёжку. "Волчьи ягоды, съешь - умрёшь", вспомнились мне слова бабушки, и я с опаской потрогал их рукой. Ведь ядовит, ядовит, а к лекарственным растениям относится, вот ведь как бывает. Абсолютно всё у бересклета в народной медицине используют: и плоды, и листья, и кору и даже тоненькие веточки заваривают, они от всего помогают. Перечислять начнёшь, устать можно – от противоглистного и мочегонного, до сердечных капелек. Я стоял и любовался им, да заодно старинную легенду припомнил про старую колдунью, обидевшуюся на людей и в отместку, сотворившую это чудо -  красивое, но смертельно ядовитое растение. Потом-то она опомнилась, так ведь весь род человеческий извести можно было. Но сколько не пыталась искоренить весь бересклет из лесов и дворов, ничего у неё не получалось. Обязательно кто-нибудь очарованный его красотой, небольшой кустик домой приносил, а потом в дворе своём высаживал. Вот и наградила тогда волшебница, это растеньице таким количеством полезных для человеческого здоровья различных веществ, что мало, что может с бересклетом этим сравниться.

      В центре парка, когда-то давно посадили по кругу небольшие побеги боярышника. С годами они разрослись, и теперь там виднеются целые купины огромных многоствольных деревьев, среди листьев, которые окрасились во все оттенки от золотисто-жёлтого, до тёмно-пурпурного, пламенеют его ягоды, иногда по одной или две, но чаще собираясь в небольшие группки, содержащие чуть ли не до десятка крупных и удивительно полезных для человеческого здоровья плодов.  А вон и рябинка стоит, вся настолько увешанная гроздями ярко оранжевых ягод, что листьев, пока ещё зелёных, не видно, а хрупкие её ветки дугой изогнулись и того и гляди трещать начнут. Правда, недолго ей такой нагруженной стоять осталось. Вот-вот из леса полетят те птицы, которых мы только в это время и можем увидеть, и первыми из них свиристели нагрянут. Их стайки, состоящие из полусотни, если не больше крупных хохлатых синичек, как вихрь примчатся, набросятся на деревце, на лету склёвывая рябиновые ягодки, устроят вокруг него настоящий шумный хоровод и всё, через минутку на дереве почти ничего не останется, лишь на земле будут видны следы этого пиршества, валяющиеся сбитые с веток, но не подхваченные на лету оранжевые плоды. Дроздам-рябинникам, если те припозднятся немного, может ничего и не достаться. Не будут же они с земли упавшие ягоды подбирать, не барское это дело. А уж снегирям, которые в город залетают лишь, когда в лесу они всё, что найти можно, подъедят, рябинового лакомства уже вообще не видать. Хорошо, коли боярышник с шиповником они застать смогут. Вот у малиновки, маленькой невзрачной птички с серым оперением и издали на воробьих похожей, которую от этих серых попрошаек, постоянно среди людей проживающих, отличает слегка окрашенное в малиновый цвет пятно на груди, конкурентов в голодный зимний период почти нет. Они юркие, маленькие в самую гущу разросшегося бересклета не боятся забраться и всё, что там после дроздов, да свиристелей останется, подберут, ни одной ядовитой ягодки не пропустят. Ведь интересно, как в природе устроено, птахи малые отраву едят, и им это ничем не угрожает, а человеку, царю природы, ягодки те могут смертью обернуться.

        Шёл я вот так неспешно, по сторонам смотрел, осенними красками любовался и вдруг почувствовал, что мне жарко стало. "Зачем я только этот плащ надел? – начал размышлять я над этой темой, - на улице теплынь такая, почти двадцать градусов термометр показывает, а я плащ напялил, и как дурак иду". Подошёл к первой попавшейся на пути лавочке, поставил на неё дипломат, снял плащ, повесил его на руку и вздохнул с облегчением полной грудью. "Воздух то какой вкусный, - переключился я на другую тему, - нисколько не хуже, чем на даче, только, что лёгкого запашка дыма, несущегося со всех участков не хватает". Решил уж было даже присесть на лавочку, да помечтать на какую-нибудь совсем уж постороннюю тему, но одумался. Увидит, кто из сотрудников, пойдут слухи по институту. Мол, уставать стал Иван Александрович, стареет, уже без передыха дойти от метро до института не может. Мне это надо? И решительно в сторону работы зашагал, а по пути вновь задумался. "Вот ведь, как мы все зависим от чужого мнения, боимся пересудов всяческих, слухов и прочей чепухи". Думал бы и дальше, но тут в лицо мне откуда-то сверху целую горсть мельчайших капелек запустили. Я даже плечами передернул от неожиданности. "Дождь, не дождь, ерунда какая-то, но всё же, стоило только плащ снять, как началось". Вот обуреваемый такими мыслями, уже значительно увеличив скорость, я и добрался до своего корпуса. К счастью дождь так и не разошёлся, и я совсем не вымок.

     В корпусе царила полная тишина, лишь звуки работающих компрессоров в холодильных камерах её нарушали. Не знаю, зачем, по-видимому, по укоренившейся за долгие годы работы привычке, заглянул в гардероб. Знал ведь, что тёти Маши, как все называют пожилую женщину, там ещё быть не может. Она лишь с октября по конец апреля безвылазно там сидит и внимательно наблюдает, как сотрудники туда заходят и вешают или снимают свою одежду, а вот, если незнакомый человек появляется, то она сама все эти процедуры выполняет. За много лет, как её туда начальником поставили, ни одной неприятности не произошло. Сейчас она кладовщицу на складе замещает, но через несколько дней на своё привычное место усядется и можно будет об оставленных там вещах не беспокоиться, а пока придётся с плащом на четвёртый этаж подниматься. Именно там лаборатория, которой я руковожу вот уж скоро полтора десятка лет, находится. Пока я ключ от неё по всем карманам искал, из-за двери телефонный звонок раздался. Ох, и не люблю я таких вот ранних, но ещё хуже поздних звонков, всегда мне кажется, что они хотят о какой-то неприятности оповестить, поэтому, так с плащом в руке я к телефону и подскочил. Чей угодно голос готов был услышать, но только не своего отца:

    - Пап, что случилось? - тревога, наверное, так явно слышалась в моём вопросе, что отец на том конце даже растерялся:

     - Да вроде ничего не произошло. Просто подумал, а вдруг ты уже до работы добрался. Дай, решил, позвоню.

     - Тьфу, чёрт – вырвалось у меня, - мне уж показалось, что у вас что-то нехорошее приключилось, что ты ещё восьми нет, мне названиваешь. Знаешь же, что мы с девяти работаем.

     - Ну, ты же уже пришёл, - растерянно произнёс он.

     Я даже рассмеялся с облегчением. В чём-чём, но в отсутствии логики моего отца обвинить нельзя.

     - Ладно, рассказывай, - проговорил я на глубоком выдохе. Я уже успокоиться успел, а вот сердце продолжало учащенно стучать в груди.

      - Я тебя не стал вчера беспокоить, знал, что ты занят, вот и решил с утра позвонить. Я вечером с Лизаветой переговорил, хотел узнать освободилась она или нет. Так она меня сама обрадовала. Оказывается, сегодня Никита приехать должен. Хотя, что я говорю должен, наверное, уже приехал. Поезд из Воронежа ранёхонько в Москву приходит. Она отцу в Москве доктора нашла, с почками у него что-то не то. Вот доктор их посмотреть должен, да заняться ими. Так что какое-то время он у них поживёт, ну, а мне не терпится с братом повидаться. Так, что давай, мы все вместе туда подъедем. Да и мои все тоже туда собираются. Мы уж даже предварительно договорились в шесть к Петуховым подъехать. Как раз Лизавета с Игорем к этому времени с работы вернуться должны будут. 

     - Давай, давай, - ответил я, - сувенирчик небольшой для неё у меня в дипломате лежит. Я сейчас Любови звякну, договорюсь, где мы её подхватим. У меня сегодня в двенадцать заседание Фармакологического комитета. Я там о результатах испытаний одного препарата забугортного докладывать должен. Это на Пироговке будет. Думаю, что часа в два вся эта говорильня закончиться должна. Возвращаться на работу смысла никакого я не вижу, поэтому давай, я к вам подскочу, заодно и пообедаю, если накормите, конечно, - засмеялся я, - так что, где-нибудь к половине третьего я подъеду, посидим, ты может ещё, что вспомнишь. Заинтриговал ты меня этой историей, так, что мне ночью мои предки сниться стали.

     На этом мы разговор закончили, и я во всяческих бумагах ковыряться принялся. За отпуск чепухи различной много набралось, никак разобрать её руки не доходили, а сейчас время есть, никто меня от этого бестолкового занятия оторвать не может. День прошёл в обычной суете. Единственное полезное дело мы сделали, это итоги испытания наших препаратов на мартышках подвели. Всё самым наилучшим образом прошло. Принято считать, что отрицательный результат в науке, тоже результат, и это совершенно так и есть, но вот когда твоё предположение подтверждается, поверьте мне, намного приятней.

     Заседание Фаркомитета закончилось даже раньше, чем я думал. Поскольку спешки никакой не было, я успел немного поболтать с одним старым знакомым, с которым мы иногда в Лужники на матчи Спартака московского, за которого оба болеем, ходим. Мы с ним до Садового пешочком шли не спеша, да по дороге шансы любимой команды на следующий сезон обсуждали. Там расстались, он в сторону Парка пошёл, а я на "Букашку" сел и до Маяковки добрался, ну а дальше на метро. Не знаю, как это получилось, но ровно в полтретьего я в дверь к родителям звонить принялся.  Папа открыл её моментально.

     - Ты, что около двери меня ждал? - вопрос выскочил непроизвольно.

     - Ну, да. Ты же сказал, что в половину придёшь, вот я и подошёл, чтобы тебе меньше ждать пришлось.

     С кухни раздался мамин голос:

     - Ваня, мой руки и садись есть, всё уже готово.

     "Какие же они у меня замечательные", - думал я, пока вытирал руки.

     На столе дымилась тарелка с мамиными самолепными пельмешками. Не знаю, когда в семье зародилась эта традиция, поздней осенью всем собираться и лепить пельмени, чтобы на всю зиму хватало. Когда мы вернулись в Москву с Урала, куда папу послали служить после окончания войны, в тот самый первый день, когда мы с вещами с вокзала к маминым родителям приехали, нам даже не дали их в комнату, где мы жить будем, затащить, прежде чем мы не пообедаем. За стол усадили и перед каждым по такой же, как сейчас передо мной стоит, тарелке поставили. Тогда мне тоже досталось, хотя и много меньше, чем моим маме с папой, но ведь я совсем ещё маленьким в то время был. Всего шестилетним, хотя сам себя считал уже достаточно выросшим, чтобы самостоятельно важные жизненные вопросы решать.

    На Урале, пельмени, тоже были привычной едой, и я даже в голову не стал брать, откуда они взялись в московской обстановке. Вкусно и всё, этого для меня было достаточно. Но вот как-то в жаркий летний день, нам с моей на два года старшей сестрой, дали важное задание. Надо было яму в одном из сараев осушить. Яма оказалась глубокой, чуть ли не в мой рост. В ней на дне находилось немного воды, под которой просвечивал слой льда. Нам вручили большую тряпку, привязанную к длинной верёвке, да задачу поставили: Ваня, то есть я, должен был эту тряпку бросать в яму и, когда она намокала, вытаскивать оттуда, а Натка, то есть моя сестра, её выжимать. И так делать до тех пор, пока всю воду не вычерпаем. Пока мы с Наташкой занимались этим делом, поблизости от нас всё время кто-нибудь из взрослых работал - копал землю или полол грядки, чтобы без дела не находиться, да заодно за нами приглядывать. Мало ли, что с детьми могло случиться. Ведь мы оба ещё совсем малышами были. Натке восемь, а мне так вообще только шесть лет было. "Вычерпали – молодцы, бегите играйте", - говорили нам, и мы стремглав неслись по своим таким важным для нас в то время делам. "Не знаю даже, доверил бы я сейчас такой мелюзге подобную довольно опасную работу", - подумал я, вспомнив, как ложился на самый край ямы и палкой старался погрузить тряпку в воду, чтобы она побыстрее намокла, и мы могли избавиться от этого нудного занятия. Проходила неделя и всё повторялось снова. Но, лёд постепенно таял, его становилось всё меньше и меньше и, вот, наступил тот счастливый день, когда дедушка осмотрел яму и сказал слова, запомнившиеся мне на всю жизнь:

     - Молодцы ребята, большое вам спасибо. Ледник теперь не задохнётся.

     Я долго не мог понять, как это ледник может задохнуться. Что такое задохнуться, я уже знал. Однажды, ещё на Урале соседская кошка залезла в большую кастрюлю с остатками тушёной картошки с мясом, которую мама с керосинки сняла и на полу открытой остывать оставила. Я схватил крышку, накрыл ей кастрюлю, уселся сверху и даже подпрыгивать на ней принялся, приговаривая:

     - Так тебе и надо, посиди немножко в темноте, будешь знать, как по чужим кастрюлям лазить.

     Мне объяснили, что кошка может в кастрюле без воздуха умереть, задохнётся. Вот этого я точно не хотел, я кошек люблю, поэтому тут же крышку снял. А слово - запомнил, и с тех пор хорошо знаю, что оно означает. Но насчёт ледника ничего не понял, ведь в яме нет кошки, кто же тогда там задохнуться может?

      Зимой, когда устанавливалась на дворе морозная погода, яму вновь открывали, проветривали и начинали понемногу наливать туда воду, лёд намораживать. Так это называлось. А почему я про всё это вспомнил? Дело в том, что в соседнем сарае жил поросёнок по имени Борька. Почему всех поросят, которые там каждый год появлялись, звали Борьками, я до сих пор не знаю, а спросить уже не у кого, никого из старшего поколения не осталось, а мама с папой сами не знают.

     - Повелось так, а почему, кто ж это знает, - вот и всё, что я каждый раз слышал, когда этот вопрос задавал.

     Так вот этого Борьку, которого по весне приносили с базара совсем ещё малюсенького, постоянно хрюкающего, непрерывно роющегося в земле, со смешным пятачком, и задорно вздёрнутым, свёрнутым в причудливое кольцо, хвостиком, откармливали до конца декабря, пока он не превращался в толстую здоровенную свинью. Мамин брат, а Наткин значит отец, дядя Лёня, брал в руки трофейный немецкий кинжал, подходил к очередному Борьке, валил его на пол и одним точным ударом в самое сердце резал его. После чего, дедушка принимался его разделывать. Дядя Лёня или папа по очереди крутили ручку мясорубки, превращая куски свинины вперемешку с купленной на рынке говядиной в непонятную однородную массу, именуемую фаршем. Затем, там же перекручивали целую гору очищенных и порезанных на четыре части луковиц, добавляли много засохшего и размоченного в молоке белого хлеба, и тоже прогоняли его через всё ту же настрадавшуюся мясорубку, из дырочек которой тянулись белые кругляшки, похожие на червяков, извивающихся во все стороны. А потом всё это объединяли вместе и в большущей бадье, перетянутой железными обручами, похожей одновременно и на огромное деревянное ведро и на маленькую бочку, начинали перемешивать, добиваясь однородного состояния. В это время женщины месили тесто. Каждой выделялся большущий комок, который мялся руками, бился об стол, раскатывался скалками и вновь собирался в единое целое. Всем находилось занятие, даже мы, малышня, без дела не оставались. Нам то приходилось ковшик воды принести, то крынку с молоком, то ещё давалось какое-нибудь поручение. Наконец, бабушка объявляла, что всё готово, и семья выстраивалась вокруг огромного стола, за которым не только, по дедушкиным словам, могло, но и реально помещалось до двадцати человек. Где только его такой большой взяли, скорее всего на заказ какой-то умелец соорудил. Из сарая приносили целую стопку больших фанерок с деревянными реечными бортиками, которые назывались противни. На одном краю стола тонко-тонко раскатывали тесто, в центр устанавливали миску с начинкой, которую из бадьи постоянно добавляли по мере того, как она заканчивалась, бабушка брала в руку обычную стеклянную рюмку и начинала вырезать ей из теста кружочки, которые расхватывались стоявшей вокруг роднёй. На эти кружочки ложкой накладывали начинку, края слепляли, углы соединяли вместе и готовые малюсенькие пельмешки, которые своим размером до пятачка явно не дотягивали, а больше трехкопеечную монетку напоминали, выкладывали на противень, который предварительно слегка запыляли мукой. Как только противень заполнялся до конца, а на него помещалась ровно сотня пельмешек, мы дети за этим внимательно следили – десять рядов по десятку штук в каждом, его выносили на открытую терраску, где он и лежал до полного замерзания своего содержимого. Иногда на террасе одновременно стояло по десятку и больше таких противней. Потом замерзшие пельмени ссыпали в белые полотняные мешочки и подвешивали их к потолку терраски. Когда заканчивалась начинка, процесс прекращали. Несколько мешочков из самых первых порций, успевших замёрзнуть пельменей, приносили в комнату и высыпали их в стоящую на керосинке огромную кастрюлю с кипящей водой. Бабушка просила, чтобы ей говорили, сколько десятков пельменей съест каждый из присутствующих. Как правило, заказывали по сорок реже по пятьдесят штучек, и лишь дядя Лёня традиционно заявлял:

     - Мам, а мне, пожалуй, сотенку свари, - и при этом всех окидывал горделивым взглядом, мол, кто посмеет меня превзойти.

     Сегодня мне мама, как обычно, уже не спрашивая, мою норму, полсотни штук на тарелку выложила, да порядочным куском маслица сливочного сдобрила. Я их в рот потихоньку закидывал и мысленно снова в то далёкое уже время переместился и по слегка поскрипывающей лестнице на второй этаж в свою угловую с двумя окнами, выходящими на разные стороны, комнату, которую бабушка светёлкой называла, подниматься стал. Сколько же раз я это в действительности сделал, килограмма гречки, если по зёрнышку в сторону откладывать за каждый раз, не хватит. Как же мне там привольно и весело жилось. В начале в доме народа толпилось невпроворот. Дядя Лёня с тётей Зиной и Наткой, тётя Настя, мамина младшая сестра, и два дяди – Витя и Женя, её братья, которые ненамного, но всё же чуть раньше, чем она родились - один на пару, а другой так на три года. Оба со своими семьями, в которых тоже были дети, правда, не знаю, как уж это случиться могло, что они оказались значительно старше, чем мы с Натальей. Те ещё до войны на свет появились, ну, а мы, и я, и она, во время Великой Отечественной. Время шло. Потихоньку-полегоньку все на свою жилплощадь перебирались, опять же бабушкины слова цитирую, и в доме всё просторней и просторней становилось. Первой тётя Настя съехала. Она замуж вышла, и к родителям мужа с красивым именем – Слава, который стал моим новым дядей, переселилась. Дядя Витя со всем своим семейством в Сибирь подался, его инженером, на какую-то стройку коммунизма направили. А дяде Жене в наследство дом на московской окраине от умершей тёщи достался, и они туда перекочевали. В большом доме остались только бабушка с дедушкой, дядя Лёня с тётей Зиной и Наткой, да мы. Сразу стало тихо и даже скучновато как-то, хотя и много свободней. Мне и то собственную комнату выделили, ту самую светёлку. После уральской двухкомнатной, крохотной по размеру, правда, отдельной квартирки, в двухэтажном шлакобетонном, издали похожем на барак, длинном в три подъезда строении, жизнь в старом деревянном доме, с его вечными поскрипываниями и шуршаниями, да сквозняками, из-за которых двери открывались, как бы сами по себе, казалась мне несравнимо интересней. В той квартире, из которой мы в Москву приехали, конечно, все удобствами имелись, кроме газа, его тогда по трубам только-только научились перекачивать, и до Уральских гор это новшество добраться ещё не успело, поэтому на кухне керосинки стояли, зато водопровод и центральное отопление были, да ещё горячая вода в ванной комнате от заводской котельной из крана текла. Так что о бане даже забыть ненадолго пришлось.

     А вот в доме дедушки все удобства, как было принято говорить, во дворе находились. До туалета, одиноко стоящего дощатого сооружения с односкатной крышей, надо было через весь сад пройти. На ночь не только детям, но и взрослым, ночные горшки ставили, не будешь же в мороз и пургу по саду ночью шататься. Да воду с колонки, которая в сотне метров от нашего крыльца находилась, приходилось носить. На кухне целая шеренга керосинок стояла, а кроме того два примуса и большущее сооружение, называемое керогаз. Но, во-первых, всё искупал простор, возникший после отъезда большинства маминых братьев и сестры. А, во-вторых, что было самым главным, по крайней мере для нас с Наташкой, это большая вся в цветных изразцах печка-голландка. Вот тут мы получали ни с чем не сравнимое удовольствие. Представьте себе, вечер, за окном свистит обжигающий морозный ветер, а ты лежишь на диване с книжкой в руке, напротив тебя в печке потрескивают берёзовые поленья, и тебе только и остаётся изредка поглядывать на выскакивающие из печи раскалённые угольки. Они падали на специально вделанный в пол металлический лист, вначале тускнели, затем совсем затухали и после того, как небольшой столбик чёрного дыма поднимался от них к потолку, остывали, превращаясь в чёрный, рассыпающийся при малейшем нажатии на него, уголёк. Устье у печи было большое, что позволяло в ней готовить. Какие пироги там пеклись, вспоминаю и хочется даже слезу пролить, жаль, что всё это безвозвратно исчезло. Самым вкусным, что мне когда-либо довелось в жизни попробовать, был запекаемый в печке свиной окорок. Бабушка замешивала специальное жидкое ржаное тесто, толстым слоем обмазывала им всю свиную ногу, укладывала её на металлический противень и ставила в ещё горячую печку. Снаружи тесто совершенно окаменевало. Ножом взрезать его было невозможно и, чтобы вызволить оттуда изумительный по вкусу кусок хорошо пропечённого мяса, приходилось брать топор. Но это ещё не самое вкусное. Самым вкусным была пропитанная свиным соком внутренняя сторона корки теста. Вот это было настоящим объедением.

      Я глубоко нырнул в свои воспоминания и казалось целую вечность продолжал там оставаться. Вот в моей памяти возникли, как живые дедушка и бабушка. Я никогда не видел их молодыми. Фотографии не могут даже в малой степени заменить живое восприятие, поэтому я помню их всегда уже достаточно старыми. Она, небольшого росточка очень подвижная старушка, с седыми заплетёнными в жиденькую косичку волосами, с лицом в глубоких морщинах, свидетельствующих не только о большой и тяжёлой жизни, выпавшей на её долю, но и о счастливом замужестве, о всех ей рождённых и поднятых на ноги восьмерых детях. Пять дочерей и три сына, сами подумайте, каково это. А ведь за спиной три революции и три войны, причём последняя самая кровавая из всех, что когда-либо были в истории человечества.    

     А вот дедушку я вспомнить не успел, съел последнюю пельменину и пришёл в себя. Огляделся вокруг, и вовсе я не в том старом доме, которого не существует уже несколько десятков лет и на чьём месте или вокруг него, теперь уж не разберёшь, целый новый микрорайон вырос из девятиэтажных панельных домов. Я у родителей на кухне, как сидел, так и продолжаю сидеть, а в старом доме я лишь мысленно побывать смог.

     - Слушайте, родители, что это со мной было такое? Буквально наяву я дедушку с бабушкой видел. Тётю Зину с Наташкой, когда ей восемь лет ещё было, дядю Лёню, да и других твоих братьев и сестёр, мам. Настолько явственно всё это видел, просто удивительно. Как долго я в прострации-то находился?

     - Ты всё это время очень сосредоточенно ел. Мы боялись помешать твоим размышлениям, вот и молчали. Минут за пять ты с тарелкой пельменей справился, - невозмутимо произнесла мама. А отец только усмехнулся кончиками своих губ и ничего говорить не стал.

      - Говоришь, пять минут, а мне показалось, что долгие часы. Я ещё Борьку последнего видел. Нет, не последнего, а скорее предпоследнего. Тот который последним был, вырвался и понёсся по саду, всё громя на своём пути. Кровь из груди хлещет, куда дядя Лёня свой кинжал воткнул, а он носится. Помню, как дядька буквально метнулся в дом, несколько секунд его всего и не было, выскочил оттуда со своим наградным пистолетом в руке и одним выстрелом уложил порося наповал. Хотя тот скорее всего и сам упал бы, уж больно много крови потерял, удар то в самое сердце ему пришёлся. После этого дедушка сказал, что всё хватит, с продуктами положение налаживается, так что больше никакой живности держать не будем. А ведь я помню, мы застали ещё клетки с кроликами, которые в большом дровяном сарае стояли, но потихоньку кроли в наши желудки переместились, а за ними и куры туда последовали. Поросёнок дольше всех продержался.

     У мамы на лице появилась улыбка:

     - Надо же, какая у тебя память. Я вот забыла и о кроликах, и о курах, одного порося жирного и ленивого помню. А вот ты сказал, и я вспомнила, действительно, когда мы с Урала приехали и кролики в клетках сидели, и куры по двору разгуливали.

     - Ладно, сколько там времени? – я решил было прекратить все эти воспоминания и на грешную землю вернуться, - действительно, всего без пятнадцати три. Ещё почти целых три часа мы можем здесь сидеть, ну, а потом к метро двинем. У Любы в шесть часов рабочий день заканчивается, минут пять ей надо, чтобы площадь пересечь, да по эскалатору вниз спуститься. Так что мы на Маяковке должны в шесть ноль пять её у эскалатора ждать.

      Мама убрала всё со стола, отец включил телевизор и поудобнее уселся на стуле.

     - Пап, и что ты там увидеть хочешь? Новости ещё не скоро, футбола сегодня вроде нет, а хоккейный чемпионат ещё не начался.

      Отец с удивлением на меня посмотрел:

     - Прав ты. Это я машинально, тоже задумался. Деда твоего вспомнил.

     - Это какого? Их ведь у меня два было.

     - Ну, своего я никогда не вспоминаю, не заслужил он памяти моей, а вот Петра Никандровича, с большим уважением частенько вспоминаю. Золотой был человек. Ученый всемирно известный, а простой, как, даже не знаю с чем и сравнить.

     - Папа замечательным человеком был, - откликнулась мама, - дом, правда, на маме держался, да и воспитанием всех нас она ведала. А всё остальное под папиным управлением находилось, вожжи семейные он крепко в руках держал.

    - Милые мои родители, объясните, наконец, как они смогли познакомиться. Ведь дедушка тогда нищим студентом был, летом у какого-то купчишки на побегушках служил, а бабушка – внучкой одного из иерархов русской православной церкви, митрополита Костромского была. Разница в положении настолько разительна, что само предположение, что они могут познакомиться – абсурдно с самого начала. Но вот ведь случилось. Как это могло произойти?

     - Ты уже сколько раз нам этот вопрос задавал? Снова отвечаем – ну, не знаем мы. Всю жизнь они эту тайну свято хранили и с собой её унесли, - сказала мама.

     Папа помолчал немного, а потом задумчиво произнёс:

     - Я тоже над этим вопросом голову свою поломал немало и знаете к какому выводу пришёл? - он на нас уставился вопросительно, но нашего ответа даже ждать не стал, а вместо того ещё один вопрос задал, да такой дурацкий, что мама чуть ли не подскочила от возмущения:

     - Вы дедушкину фамилию помните?

     - Ты вопрос как, с издёвкой задал или…? – последовала моментальная мамина реакция.

      Но папа не успокоился. Скорее он собрался, как кот к решительному прыжку, весь напрягся, прищурил слегка свои глаза и ноздри у него даже раздуваться начали:

     - Вы ещё разок хорошенько подумайте и ответьте, какая фамилия была у матери Александры Илларионовны в девичестве? Не знаете? А я вот не поленился и в Ленинскую библиотеку ради этого знания сходил.

     - Саш, а откуда в Ленинке такая информация быть может?

     - Сведения именно о её фамилии там, конечно, найти сложно, если вообще возможно, для этого в архив надо обращаться, а он в Костроме находится. Туда специально ехать надо. А Ленинка здесь, в Москве, под боком расположена. И в ней фамилию её отца, а твоего прадеда, дорогая моя, найти не сложно. Он всё же митрополитом Костромским и Галичским был, должность или, как это в их иерархии называется, весьма значимой была.

     Год, когда они венчались, мы не знаем, но вот дата рождения твоей старшей сестры нам известна. Принимаем за аксиому, что она родилась через год после их женитьбы. Значит венчаться они могли в 1907 году, а в то время в епархии у власти находился епископ Тихон, носивший в мирской жизни фамилию, - до этого он говорил никуда не заглядывая, по памяти, а тут вдруг как бы запнулся и на нас со значением каким-то скрытым, но в то же время явно просвечивающим, посмотрел, ещё немного помолчал, чтобы атмосферу подогреть, а затем выпалил, - Василевским был твой прадед до принятия монашеского сана, вот какая фамилия у него была. Твоя бабушка замуж за Крохоткина Иллариона Тихоновича вышла и свою сменила. А та, которую прадед твой носил, тебе ничто не напоминает?

     Мама с удивлением смотрела на него:

     - Так они однофамильцами с моим папой были, что ли?

     Отец только головой кивнул и продолжил:

     - Дальше-больше. Вот ты сказал, - он на меня теперь посмотрел, - что Пётр Никандрович в то время нищим студентом был и у купчишки какого-то на побегушках летом себе на жизнь зарабатывал. Уверен, что это совсем не так было, уж больно много совпадений в одном месте сошлось. Я запомнил, как Пётр Никандрович однажды разоткровенничался и рассказал мне, что для купца того, он в уездных городах помещения под новые магазины подыскивал, затем их оснащением занимался, да торговлю там налаживал. Вот я эту историю и решил раскрутить. Фамилия купца до нас, к сожалению, не дошла, в противном случае всё намного легче могло получиться. Поэтому пришлось идти каким-то другим путём. Я решил узнать какие новые магазины и где в те времена появлялись, причём не в губернском центре, где их много тогда открывалось, доходным этот бизнес стал, а в уездных городах Костромской губернии. Вот таких не так и много было, и о каждом таком магазине "Губернские вести", была такая газетка в то время, сообщала непременно.

     Вот, чем я располагал, когда этот пласт исторический раскапывать принялся. Владыка Тихон был епископом Костромским и Галичским, а это означает, что у него в Галиче резиденция должна быть. Галич это такой небольшой районный сейчас, а в те времена уездный городок, в 130 километрах на северо-востоке от губернского центра находящийся. Нашел я в библиотеке сведения об этой резиденции, и даже её фотографию. Так вот, в самом центре Галича здоровенный дом каменный до сих пор стоит, а в сотне метров от этого дома в июле 1906 года, то есть примерно за год до даты предполагаемого венчания твоих родителей, - это он уже к маме повернулся, - открылся магазин новый. Я и его фотографию разыскал в той самой газете и мне любезно с неё копию сделали. Вот она смотрите, - и он протянул мне листок обыкновенной бумаги, на котором виднелось какое-то изображение.

     Я взял его в руки. Видно было неважно. Во-первых, фотография сама по себе была старой, да ещё в какой-то дореволюционной газете напечатана, а во-вторых, копию делали явно на допотопном оборудовании, вот и получилось незнамо, что. Хотя с другой стороны, не для выставки же. Разобраться, что там находилось можно, этого и достаточно. Небольшое кирпичное, отдельно стоящее здание с вывеской, на которой без труда можно разобрать – "Бакалейные и кондитерские товары. Бобырев и сыновья", ну и список основных товаров с двух сторон от красивой женщины, на вывеске по центру стоящей, перечислен, а там с самого верха пирожные и торты числятся, а внизу крупными буквами реклама начертана: "Всегда в наличии горячий кофий и чай имеется".

      - Вот я и подумал, - продолжал отец, пока я листок тот изучал, - а не на господина ли Бобырева с сыновьями Пётр Никандрович работал? Только никаким мальчиком на побегушках он не был. Он сам мне рассказывал, что его приказчиком брали, в обязанности которого входило не только помещение, подходящее, разыскать, но и все документы оформить, да проследить за переоборудованием и оснащением новой торговой точки. Да и купчишкой ты скорее всего зря обозвал того господина, который целую торговую сеть по губернии раскрутить смог. Дураков и самодуров, как их Островский представлял, среди них практически не было. Конечно, потомки всякие случались, но основатели торговых империй, а Бобырев к ним относился, все умницами были и в людях разбираться умели, кого попало к себе и на пушечный выстрел не подпускали.   

     - Ну, ты голова, - сказала мама, - как же ты до такого додуматься смог? Ну, давай рассказывай дальше, что получилось-то? Думаешь, всё так и было?

     - На этот вопрос, мне кажется, мы уже никогда ответа не получим. Все действующие лица давно почили в бозе. Но в качестве одной из рабочих версий, мое изыскание можно принять. Ты-то, сын, как думаешь?

     - В логике пап тебе отказать нельзя. Всё ты очень даже чётко и последовательно выстроил, - начал я, - действительно, почему бы и нет. Молодая, пригожая семнадцатилетняя девица, уже, как говорится, на выданье, встретила в магазине, куда она, скорее всего регулярно заглядывала после прогулок кофейком с безе полакомиться, весьма симпатичного, вполне интеллигентного и образованного молодого человека. Неважно, как она гулять отправлялась, одна или в каком-нибудь сопровождении. Хотя её вряд ли одну гулять отпускали, наверняка с гувернанткой была. Вначале знакомство могло считаться случайным, затем постепенно стало перерастать в дружбу, ну, а потом и в романтические отношения. А вот почему её родители и дед не возражали против этой дружбы, мнений у меня два имеется. Первое, но оно вряд ли основным является. Они поверили в серьёзность их намерений и решили не препятствовать их счастью. Ну, и второе, которое, как мне кажется, более на правду походит. Жених им возможно глянулся, хоть без роду и племени, как говорится, разночинец, но башковитый, сумел не только в Санкт-Петербургский университет поступить, но и закончить его в 1907 году с отличием, если мне память не изменяет. Вон на полке стоит книжка толстая, изданная к столетнему дедову юбилею. Там всё это подробно описано. Уже на студенческой скамье он смог подготовить и в Трудах университетских опубликовать настолько замечательную научную работу "О происхождении некоторых слов русского языка, дошедших до нас с древних времён", что на неё много лестных отзывов от известных филологов поступило. Я её прочитал, давно, правда, лет пятнадцать назад, когда в Ленинку, как на работу ходил, литературный обзор большущий по проблеме своей научной подготавливая. Прочитал, так от усталости, надо было чем-то отвлечься, но надо признаться чтение то меня увлекло. Я ведь, к стыду своему, до тех пор ни одной книги деда не удосужился прочитать. Считал, что несерьёзной наукой он занимается. Ну, что такое языкознание? Кому оно нужно? Развивается язык вместе со всем человечеством, так и пусть себе развивается. Это же так естественно. А вот зачем в нём ковыряться, пытаясь понять, откуда взялось то или иное слово, мне казалось, мало кому нужно. А вот мой прапрадед, возможно, почувствовал большое будущее у своего зятя, а может узнал, откуда он такой умный в деревне, где никого из родственников не было, взялся. Ему это легче было сделать, чем нам сейчас. Ведь, насколько я понимаю, до сих пор никаких даже предположений у всех тех, кто пытался решить этот ребус, нет. Ни одного родича со стороны деда найти не удалось, сам он упорно заявлял, что тоже никакой информацией не располагает. У меня очень большие сомнения, что это так. Скорее всего он внебрачный сынок, кого-нибудь из вельмож того времени. Вы сами на любую его фотографию посмотрите – красивое, абсолютно правильное, такое благородное лицо, что ему в кино любую роль из персон, относящихся к высшему свету, можно было дать. Пенсне с цепочкой, свисающей из-под уха, аккуратно подстриженные усы и бородка. Издали так очень был на Чехова похож. Основное отличие – седина в усах и бороде, не так чтобы они пепельно-белыми были, но с очень сильной проседью, да лысина, занимающая практически полголовы. Такой, знаете, большенький лоб получился. Вы сами хорошо помните, что без пенсне его увидеть было почти невозможно. Но как-то раз я смотрю, он, сидя в кресле, газету читал, да на секунду задремал, а пенсне свалилось с носа и на цепочке своей повисло. Потом он головой встряхнул и опять газету читать принялся. В то время ему лет семьдесят было, ну а мне, где-то около одиннадцати-двенадцати. В школу я уже смешанную ходил, это точно, класс в пятый или шестой. Удивился я и спрашиваю его:

     - Деда, а зачем ты пенсне носишь, тебе же очки не нужны, ты и без них всё видишь?

     А он мне:

     - Ванечка, если академик очки, с лысиной и бородой не носит, он не академик, а так не пойми, что, недоразумение какое-то, - и засмеялся.

     Я потом, когда они с бабушкой спать легли, к ним в комнату прокрался, и пенсне его на себя примерил. Так там стекла простые стояли, без диоптрий. Я как-то сразу об этом забыл, что-то меня отвлекло, а вот теперь вспомнил.
      
     - Мы все это знали, - сказала мама, - нам на наши недоумённые вопросы он почти, как и тебе, отвечал. Пожалуй, это одна из его самых больших странностей была. А вообще надо отметить, что в первые годы после революции, когда он из университета ушёл, мы все на Волгу в деревню переехали и там простым крестьянским трудом жили. Корова у нас была, и мама моя её доить научилась. Да и мы все тоже этим несложным искусством овладели. Папа дом большой в деревне, вернее в селе Завражье, что почти на самом берегу Волги стоит, где, как он нам сказал, родился, нашёл, какой-то брошенный, но вполне крепкий. Руками он всё умел делать, и косить, и пахать, и плотничать.   

    - Мам, а ты мне поясни, пожалуйста, некоторые не вполне понятные мне белые пятна в биографии деда, которые я в том томе обнаружил, - и я опять на юбилейный сборник кивнул, - окончил он обучение в 1907 году и его на историко-филологическом факультете ассистентом оставили. Через пару лет он уже приват-доцент. В 1917 году дед диссертацию защитил, всё на ту же тему "О происхождении наиболее часто употребимых русских слов и выражений". Стал доктором наук, но профессорскую должность получить не успел, революция началась. В 1918 году семья, в которой уже семь человек детей, ты мама в то время последней была, перебирается в Кострому, поближе к родителям. Это тоже вполне естественный шаг. В стране творится чёрт-те знает что, вовсю идёт Гражданская война, разруха и голод. В Костроме в этом отношении спокойней и прокормиться легче. Деда твоего, правда, уже не было в живых, но у одного из братьев Крохоткиных, у твоего двоюродного деда Николая Илларионовича, небольшая ткацкая фабрика с полусотней рабочих имелась. А они, Крохоткиных я имею в виду, очень дружными оказались. Вот на небольшой доход от этой фабрики вся их огромная семья в тяжелые послереволюционные годы выжить и сумела. Поэтому и вам всем с кучей детей в приюте не отказали. А тут ещё новые власти создали в Костроме рабоче-крестьянский университет в память Октябрьской революции 1917 года и дедушку туда пригласили профессором. Почти три года всё было нормально, жили в большом родительском доме в губернском центре, а потом провал какой-то в вашей жизни наступил, то самое белое пятно почти в пять лет. Что произошло?

     Мама сняла очки и принялась протирать стёкла, готовясь начать свой рассказ.

     Продолжение следует