Английские рассказы. Трансформации

1. Письмо
Тринадцатого марта 2015 года, в пятницу, посыльный принёс мне в офис письмо. Срочная доставка, лично в руки, вы Нейл Хэйвуд Шеппард? – получите, распишитесь. Узкий конверт, внутри лист плотной шелковистой бумаги с желтизной. Мне казалось, что такую старомодно показушную бумагу уже сто лет как нигде не продают, и пишут на ней только пожилые богатые тётки, у которых стопка этой бумаги лежит в письменном столе многие-многие годы, с тех давних пор, когда тётки были еще дамы хоть куда, а письма писали вручную, и обязательно лиловыми чернилами, а не плебейской чёрной шариковой ручкой.
В левом верхнем углу письма располагалась виньетка – две переплетённые изящние сиреневые розочки в стиле Ренни Макинтош. Виньетку я узнал сразу.
“Дорогой Вуди!
Как Вы знаете, Бруно Рехт покинул этот мир несколько лет назад. В своем завещании он распорядился передать Вам материалы, относящиеся к вашей матери Мелинде. К сожалению, обстоятельства не позволят мне встретиться с Вами лично. Пожалуйста, свяжитесь с моим лондонским представителем. Его зовут Гарет Уайтхаус, юридическая компания Пеллингтон энд Уайтхаус, номер телефона прилагаю.
Искренне ваша,
Манон д’Арси”.

Я бросил листок на стол, выругался и пошел на встречу с клиентом, который уже ждал меня в соседней комнате. Кое-как провёл переговоры, подписал соглашение, не особенно торгуясь, что привело моего клиента, представителя крупной юридической фирмы, в приятное изумление, так как в бизнес-кругах за мной закрепилась репутация человека жёсткого и к уступкам не склонного.
 
Для меня любое взаимодействие с кем бы то ни было – это борьба, разной степени напряженности, иногда до драки – за место под солнцем. К сорока двум годам я отвоевал себе неплохое место в компьютерном консалтинге и не намерен его никому уступать. Я по складу характера борец-одиночка, так сложилось, я полагаюсь только на себя. За всю жизнь у меня был единственный близкий друг Риччи, с которым я позволял себе быть откровенным, да и с ним я не виделся уже несколько лет, с тех пор как Риччи начал мотаться туда-сюда по земному шару в качестве главного личного охранника некоего полумафиозного деятеля глобального шоу-бизнеса. Прочие знакомые существуют постольку поскольку надо иметь некоторый круг общения, это полезно для бизнеса. Жены у меня нет, женщинам я не особенно доверяю, они как клиенты, всегда ищут халяву, только хуже – не упустят возможности заморочить голову сказками о “чувствах” очередному наивному дураку, раздерибанить всё, заработанное годами бесконечного труда, а затем переключаются на поиски следующего наивного дурака. Бывают, конечно, и другие женщины – стеснительные романтичные дурочки, доверчивые, как слепые котята, им легко вскружить голову теми же сказками о “чувствах”, но эти девушки-ромашки, как здесь говорят, wallflower, имеют тенденцию бысто надоедать, при этом прилипают как банный лист и требуют любви навеки, в противном случае грозятся покончить с собой, и отделаться от них трудно. В моей жизни есть только две женщины, с которыми можно иметь дело, это Абби, мой финансовый директор, и моя младшая сестра Лори. Наша с Лори мать испарилась из нашей жизни, когда мне было семь лет, а Лори год.
 
Вообще, я никогда не вспоминаю мать. Мысли о ней вызывали у меня раньше такую смесь горя, ярости, обиды и надежды, что став взрослым, я запретил себе вообще думать о ней. Она умерла. Я не помню её голос и смех, цвет её волос, запах её рук, я даже не помню, какого цвета её глаза.

Я подошел к окну, чувствуя, как в ушах звенит от злости. Я знал, я всегда знал и чувствовал, что эта старая лошадь Манон от меня что-то скрывает! Черт подери и тебя, и твоего мужа, какого хрена вы заставили меня ждать столько лет? Перед глазами встало лицо Рехта, красивое и неживое, словно рисунок чёрной тушью на рисовой бумаге. Как он смотрел на меня тогда в Париже своими кукольными глазами.
Я закурил электронную трубку (вот ведь идиотизм, в помещении офиса нельзя курить настоящий табак, даже притом что я хозяин этого здания) и постепенно успокоился. Может быть, действительно Манон здесь ни при чём? Может быть, по какой-то причине этот козел Рехт распорядился передать мне бумаги не сразу, а через несколько лет после своей смерти? Окей, я встречусь с этим Гаретом Уайтхаусом и посмотрим, что у него там есть для меня.

Манон д’Арси когда-то считалась одной из самых знаменитых в Англии фотохудожников. Сейчас ей должно быть за семьдесят, и она уже несколько лет как исчезла с горизонтов переменчивого мира современного искусства. Странным образом последние годы жизни моей матери и её нелепая смерть почти тридцать лет назад были связаны с Манон.

2. Браттон
Я родился в деревне Северный Браттон на северо-западе Девона. Это такая первозданная глушь, сплошные леса, и до столичного города Экзетер надо часа полтора, не меньше, крутить на машине по извивающимся между холмов узким дорогам. Мой отец Томми и мать Мелинда были школьные Sweethearts, но потом они расстались, и отец остался в деревне, а мать уехала в город, учиться на медсестру. По весне мать приехала в деревню на свадьбу брата, они с Томми опять встретились, и в результате родился я. Из-за меня им пришлось пожениться, хотя ей было только 18, а ему 19, но в те годы в наших деревнях к матерям-одиночкам, родившим вне брака, и их детям относились, мягко говоря, не очень хорошо. Я родился зимой, а следующей осенью мать оставила меня у своих родителей и уехала доучиваться. Закончив колледж, она вернулась в нашу дерeвню и работала в поликлинике.
Отец и мать совершенно не подходили друг другу. Отец – человек простой и без запросов, его вполне устраивала перспектива до старости просидеть в деревне Браттон, зарабатывать свои небольшие деньги несложной и неутомительной работой (он был плотником), вечерами пить пиво с друзьями-приятелями, ругать правительство и смотреть по телевизору футбол. Он даже по Англии не ездил дальше города Экзетера, не говоря уже о загранице. Мать же хотела любой ценой выбиться в люди, “Climb out of the Gutter”, как она говорила. Отца это бесило, и они с матерью ссорились так, что мало не покажется, даже я это помню, хотя я был тогда совсем маленький.
А потом мать познакомилась с Манон.
 
Вышло это так. Возле Браттона есть поместье, называется Чёрное Аббатство, Black Friary. Это действительно бывшее аббатство, там в средние века жили монахи. Здание аббатства построено из местного чёрного камня, отсюда и название. Во времена Генриха Восьмого аббатство упразднили, монахов разогнали, а их церковь сожгли. Затем Чёрное Аббатство стало поместьем и новые хозяева разбили вокруг него парк. Церковь так и не восстановили, потому что она была католическая, а со времён Генриха Восьмого в наших краях остались только протестанты. Выглядит немного мрачновато, но весьма романтично – старинный заросший парк на склоне крутого холма, посередине парка большое чёрное здание с немногочисленными крошечными подслеповатыми окнами, и на заднем плане – чёрные же руины церкви, и вокруг них заброшенные могильные плиты, с рыжими пятнами лишайника. Вот ради этой романтичности Стэнли Дарси купил в начале шестидесятых годов Чёрное Аббатство для своей жены Манон, которая тогда была ещё начинающим фотографом.
Стэнли был намного старше Манон. Он занимался бизнесом в Африке, поставлял туда какое-то оборудование и держал дом в Родезии, которая потом стала Зимбабве и обнищала, а в те годы это была житница, кормившая хлебом всю Африку. Вместе со Стэнли работал Клайв, младший брат Манон, и он тоже много времени проводил в Африке. А Манон была свободная птица, и жила где хотела – то в Африке, то в Лондоне, то в Чёрном Аббатстве, где она устроила себе фотомастерскую. Детей у них со Стэнли не было.

Стэнли с Клайвом приезжали в имение не часто, но когда они там бывали, то отрывались по полной. Приглашали множество гостей, и несколько дней Чёрное Аббатство гудело. В деревне к семейству Дарси относились хорошо, благодаря им у многих был заработок, платили они наличкой, и молодые ребята, и особенно девушки, с удовольствием нанималась подработать на вечеринках в Чёрном Аббатстве. Конечно, сплетен ходило много, поговаривали, что там собираются свингеры, хозяева устраивают групповухи с гостями, что они курят марихуану и нюхают кокаин и прочие дела. Однажды наша деревня даже попала на первые полосы газет, когда одного местного политика застукали в гостинице с несовершеннолетними проститутками, а потом выяснилось что незадолго до этого и он, и обе девушки были на вечеринке в Чёрном Аббатстве. Но дело быстро замяли.

Когда Манон жила в имении одна, а она любила приезжать сюда на месяц-два, то никаких вечеринок не было. Она профессионально занималась фотографией, и к 70–м годам уже выставлялась в известных галереях, её фотографии появлялись в журналах, в общем, она приобрела известность. Потом, когда я вырос, я узнал, что её настоящее имя было Нэнси, она поменяла его на Манон, выйдя замуж, и тогда же изменила свою новую фамилию Дарси на французкий манер – д’Арси, и это придало ей особый шик.

Я, конечно же, не помню, как Манон выглядела в то время. Но подвыпивший папаша любил повторять, что у неё было лошадиное лицо, круглые очки, как у Джона Леннона и что она всех разглядывала, как будто они – жуки, наколотые на булавки, а она – профессор из музея природы, прям Чарльз Дарвин в юбке. И еще что она была тощая как жердь и всегда носила чёрные платья до пят, очень узкие сверху и сильно расклёшенные книзу, и поэтому выглядела как ходячая старая метла, длинная, тощая и потрепанная. Папаша её не любил.

Манон снимала серии фотографий типа “Психоделические импровизации” или “Кладбище. Город мертвых” или “Метаморфозы взросления”, это всё тогда было модно. Она иногда приходила в деревню в поисках натуры. Так она познакомилась с матерью. Мне было три года, у меня были пухлые руки, круглые розовые щеки и русые кудряшки. Манон сделала много фотографий со мной в разных видах – то парящим над заброшенной могилой ангелочком с веночком на голове (для этого меня подвесили над могилой на самодельных качелях), то Купидоном возле статуи Афродиты, короче, эдакая романтическая дурь эпохи хиппи, “детей цветов”. Платила она, как я понимаю, совсем неплохо, и благодаря этим деньгам в нашей семье появилась машина.
Потом Манон сняла мать для цикла “Ожидания” про беременных. Мать как раз была беременна моей сестрой Лори. А потом мать так сказать, солировала в цикле Манон “Новая жизнь, боль и восторг”, про роды. Эта серия стала настоящей сенсацией в тот год. Манон уговорила мать рожать у неё в имении, с акушеркой, конечно. Мать рожала практически голая, а Манон всё это снимала.
Когда отец узнал, что фотографии его голой жены висят в выставочном зале в Лондоне, он чуть с ума не сошел. В те годы даже слово «вагина» было табу, так отец называл это Hoohaa – “Каждый кобель разглядывает Hoohaa этой шлюхи! У неё нет ничего святого, хоть бы перед мужем и детьми постыдилась!” орал он. (Много позже, уже взрослым, я нашел в интернете эти фотографии. Они были сняты действительно хорошо, то есть обнаженки было много, но при этом ничего непристойного. В наше время на них никто не обратил бы внимания.) То, что мать заработала на этом больше, чем отец за полгода работы, только добавляло масла в огонь и укрепляло отца в мысли, что его жена зарабатывает чем-то неприличным, потому что такие деньги за просто так не платят.

После этой истории скандалы дома не прекращались, иногда доходило и до драк. Кончилось всё тем, что мать ушла из дома и поселилась у Манон. А за нами с сестрой стала смотреть Пенни, старшая сестра матери, добрая молчаливая женщина под сорок. Она потеряла мужа за пару лет до этих событий, он забивал гвоздь в стену и случайно попал в кабель. Нелепая мгновенная смерть. Их дочь Лиз переселилась в Плимут, она училась там в колледже, и тётка жила одна. 

Вскоре родители развелись. Как оказалось, вовремя, потому что Пенни следила не только за нами, но и за нашим отцом, да так заботливо, что забеременела. И отец опять пошел под венец с невестой на сносях, а уже через три месяца они благополучно родили дочь Дебби. Как ни странно, несмотря на разницу в возрасте, этот брак оказался удачным для отца, и они с Пенни уже 35 лет живут душа в душу.
А мать уехала с Манон в Лондон, и больше мы её не видели. Перед отъездом она оформила отказ от меня и сестры, и Пенни стала нашей официальной матерью. Всех эта ситуация устраивала, всех, кроме меня. Мать получила свободу. Отец остался со спокойной любящей женой в ухоженном доме полной чашей. Для сестры Лори Пенни уже и так практически была матерью. И только я плакал ночами в подушку и рассказывал сам себе сказки, в которых мою маму утащила к себе королева дождя (это как снежная королева, только хуже), и мама сидит в башне на вершине скалы посреди океана, а вокруг скалы стена дождя, сидит и плачет, и ждёт меня, и как потом я прилетаю туда на волшебном самолёте и освобождаю маму, – короче, типичные выдумки одинокого ребёнка. Днём же я учился из рук вон плохо, прогуливал школу, ругался с отцом и страшно хамил Пенни, хотя уж она-то вообще была ни при чём.

Потом прошли слухи, что мать переехала в Африку. А когда мне было четырнадцать, мы узнали, что она погибла в Бразилии “в результате трагического несчастного случая”, как было написано в официальном письме, присланном деду из Британского консульства в Бразилии. Никаких подробностей мы тогда не узнали, кроме того, что мать была еще раз замужем и её последняя фамилия была Робертс. Спрашивать было не у кого, да никто особенно и не интересовался, так как её давно все считали заблудшей душой и не сомневались, что рано или поздно она плохо кончит. Затем выяснилось, что мать оставила завещание, по которому мне и Лори полагалась очень и очень приличная сумма денег по достижении нами восемнадцати лет. Благодаря этим деньгам я и открыл свой первый бизнес.

Но до этого надо было ещё дожить. А пока я учился кое-как, ловил рыбу в лесной речке, поджигал сухую траву в полях, ссорился с домашними и был на плохом счету в деревне, где все, включая отца и Пенни, махнули на меня рукой, считая, что ничего хорошего из меня не получится – точь-в-точь моя беспутная мать. Соседи не разрешали своим детям дружить со мной, и настоящий близкий друг у меня появился только в средней школе. Звали его Риччи. Он был чёрный, первый чёрный парень, попавший в наши края. Мать Риччи была с Ямайки, а в графе «отец» стоял прочерк, но судя по Риччи, отец был тоже чёрный. Риччи забрали у матери, когда ему было два года, и всё детство он провел в приёмных семьях. У нас он оказался случайно, его должны были передать семье Дэйвис в Лондоне, но по ошибке передали Дэйвисам из Южного Браттона, которые тоже были в списке фостеров, приёмных родителей. Мы с ним были одногодки. Риччи пришел в наш класс в середине года. В первый же день я с ним подрался, как положено, после уроков, на детской площадке возле школы, в окружении парней-одноклассников. Риччи был мелкий и на вид довольно тщедушный, и я помню, с каким чувством превосходства шел на эту драку. Этот урок – никогда не недооценивай соперника – я запомнил на всю жизнь, потому что прямо с детской площадки нас обоих везли на одной машине скорой помощи в больницу, в отделение A&E, Accidents and Emergency. Меня со сломанным носом, его с разбитой головой. Мы оба твердо стояли на том, что качались на качелях и вместе с них упали. Свидетели нас поддерживали. Так было принято в те времена.
 
После этого эпизода мы быстро подружились, тем более что окружающие называли нас почти одинаково, я был Son of a bitch, “сын шлюхи”, а Риччи – Black Son of a bitch, “черный сын шлюхи”.
 
Когда пришло известие о смерти матери, я убежал в лес. Риччи нашел меня там, в нашем любимом месте на берегу речки, возле черных валунов. Он разжег костер, достал банки с пивом и сэндвичи. Мы долго молчали. Потом Риччи сказал: “Знаешь, я один раз встречался со своей матерью. Меня к ней привела социальная работница. Здоровенная толстенная шлюха, настоящая черная дешевая шлюха, которую покупают за пятерку. Она смотрела на меня тупыми глазами и спрашивала, как я учусь в школе. Ей даже нечего было мне сказать, совсем. У неё кроме меня есть еще пятеро по приёмным семьям. Тебе, я считаю, повезло. Ты можешь думать о своей матери, что хочешь. Считай её самой красивой, самой доброй, самой прекрасной матерью на свете. Так проще”. Он сгонял еще за пивом, принес большое одеяло, и мы сидели у костра до утра, завернувшись в одно одеяло и строя планы на будущее, которое обязательно будет к нам добрее, чем прошлое.

Спасло меня неожиданное увлечение компьютерами. Они тогда только начали появляться в обычной жизни. У нас дома, конечно, никакого компьютера не было да и быть в те годы не могло. Школьная учительница математики мисс Грейлинг уговорила директора школы закупить несколько компьютеров AMSTRAD и предложила учить желающих основам программирования. Я пошел на первое занятие из любопытства, а еще потому что мисс Грейлинг мне нравилась. Она была молодая, весёлая и носила облегающие кофточки с вырезом, неглубоким, но много ли надо четырнадцатилетнему пацану с бурлящими гормонами и богатым воображением. И вот так, благодаря облегающей кофточке мисс Грейлинг, я пришел в компьютерный мир. Пришел и остался. В шестнадцать лет, закончив кое-как среднюю школу, я поступил по рекомендации мисс Грейлинг в колледж на курс компьютерных наук. А дальше всё сложилось само, и в восемнадцать лет я уже купил дом в Экзетере и открыл свою первую мастерскую по обслуживанию компьютеров, вложив в это дело все деньги, полученные в наследство. Я был ужасно молод, нахален и упорен. Сам печатал свои рекламки, сам раздавал их по офисам и беззастенчиво расхваливал себя и свои услуги. Я верил в себя, потому что больше мне не в кого было верить. Мне повезло, практических специалистов в этой области тогда было ещё не так много, особенно в провинциальных городах. К двадцати трём годам я уже был настолько успешен, что смог перевести бизнес в Рединг, ближе к Лондону, и вскоре у меня появилась обширная лондонская клиентура. О матери я не думал, как, впрочем, и об отце, да и о других родственниках. Они остались в прошлом, вспоминать о котором было неприятно.

Кстати, после того как мать уехала с Манон, Чёрное Аббатство сдали под частный реабилитационный центр для богатых наркоманов и алкоголиков, а потом, через несколько лет, его купила община буддистов, что очень расстроило жителей окрестных деревень, потому что буддисты все хозяйственные работы выполняют сами и никого не нанимают.   

3. Париж
Однажды, это уже было в девяностых, я возвращался на поезде из Лондона, с деловой встречи. Как это часто бывает в поездах, в сетке сиденья передо мной торчали газеты, оставленные предыдущими пассажирами. Я просматривал газеты, и в одной из них в разделе Искусство наткнулся на статью о Манон д’Арси, в связи со скорым открытием её выставки в Париже. В статье рассказывалось о Манон, о том, как она со своим многолетним партнёром Бруно Рехтом объездила Южную Америку вдоль и поперек, как они жили в отдаленных культовых общинах, где старые и новые хиппи ищут смысл жизни, и в отрезанных от цивилизации примитивных поселениях индейцев, короче типичная нью-эйджная ерунда. Собственно, выставка и была на эту тему – “Сакральные джунгли”. В центре статьи располагалась большая фотография Манон, всё в тех же джон-ленноновских очках. Она смотрела прямо в камеру спокойно и несколько устало, некрасивая уверенная в себе женщина за пятьдесят. Удивительно, но я её сразу вспомнил. У меня в голове что-то щёлкнуло – мать уехала из деревни вместе с Манон, она умерла в Бразилии, а Манон в то же время ездила по Латинской Америке. Значит, скорее всего, Манон в курсе того, как, где и отчего умерла моя мать.

Придя домой, я обсудил это дело с Риччи, он в это время жил у меня в поисках работы и жилья после того, как его выгнали из армии за драку в пьяном виде. В армию Риччи пошел сразу после школы, подписал контракт на десять лет, но, увы, вылетел, не отслужив и семи, и теперь проедал остатки своих скромных накоплений и раздумывал, куда бы ему податься – то ли вышибалой в клуб, то ли – в личную охрану, а может быть, положить на всё да рвануть во французский Иностранный Легион, для романтики. Риччи, выпил, помолчал, опять выпил, покрутил глазами и наконец сказал, неожиданно трезво и сухо: “Решай сам. Я бы не поехал. По мне так пусть прошлое остаётся в прошлом. Это как тыкать палкой в старый труп, он от этого не оживет, а тебя начнет рвать от трупной вони, и всё. Но это твоё выбор, решай, как тебе самому легче”. Не знаю уж, где и зачем Риччи тыкал палкой в старые трупы, но у моего друга с воображением было плохо, а значит, этот опыт в его жизни был.
Я терпеть не могу неопределенности, по мне любой шаг лучше сомнения и нерешительности, поэтому я достал из кармана монетку: если выпадет орел – поеду, а если решка – не поеду. Выпала решка – не ехать. И тогда я еще больше разозлился сам на себя, какого хрена я боюсь принять решение, прямо как девушка на первом свидании, которая и хочет, и боится. Я ведь знаю, что хочу поехать, значит надо ехать! Риччи согласился. Если хочешь что-то сделать – делай, чтобы потом не жалеть понапрасну всю оставшуюся жизнь. Мы выпили ещё, на радостях, что всё решено, и я стал готовиться к поездке. Достал диктофон, потренировался, как его лучше разместить в спортивной сумке, как его там незаметно включать и выключать и как поставить сумку, чтобы хорошо записывалось.

Я приехал в Париж в день открытия выставки, взял такси и поехал к выставочному залу. У входа купил буклет с виньеткой – те самые две переплетенные сиреневые розочки. Вошел и понял, что основная презентация уже прошла. Зал был полон. Публика, в основном, среднего возраста и старше. Изредка мелькали морщинистые худые хиппи в ярких цветастых рубахах и обтрёпанных джинсах, постаревшие рокеры в чёрных кожаных куртках с заклёпками, но основную массу составляли элегантно одетые дамы в возрасте в сопровождении плотных седых мужчин в безупречных костюмах. Из тех кто помоложе были только журналисты и студенты-художники. В дальнем углу я увидел Манон и сразу её узнал. Прямые рыжеватые волосы по плечо, узкое лошадиное лицо (прав был папаша!), волна морщин на лбу, круглые очки, улыбка одними губами, в то время как взгляд уверенно и неспешно разбирает на части лицо собеседника. Манон была одета в популярном тогда латинском стиле – просторное белое кружевное платье, то, что называется Bahia, и поверх него пёстрая короткая куртка, расшитая бисером и бусинами. Её партнёр Бруно стоял в нескольких шагах от неё, облокотившись на спинку стула. Он был красив, неприлично для мужчины отталкивающе глянцево красив. Блестящие чёрные волосы, завязанные сзади длинным хвостом, небольшая чёрная острая бородка – эспаньолка и тонкие, точно нарисованные, усы оттеняли бледное до голубизны ухоженное лицо. Глаза у него были большие, почти как в японских мультиках, и такие чёрные, что зрачков не видно. Он был невысок, одного роста с Манон и почти по-женски изящен. Его несколько вычурный наряд – что-то вроде костюма матадора, просторная белая рубашка с расстегутыми двумя верхними пуговицами, красный шейный платок, черные узкие штаны и короткая отделанная разноцветными шнурами жилетка – подчёркивал стройность и придавал ему вид гламурного героя-любовника из латиноамериканского сериала. Вот уж странная пара! 

Я подошел ближе. Манон улыбаясь, давала интервью хорошенькой серьезной юной журналистке. Рехт смотрел на Манон, а пожилая хиппарская тётка пыталась с ним кокетничать. Я оттёр плечом тетку и громко сказал в лицо герою-любовнику: “Хелло. Меня зовут Нейл Хэйвуд Шеппард. Я приехал из Англии. Я бы хотел поговорить с Манон по личному делу. Вот моя визитка”. Герой-любовниккак будто проснулся, взял визитку, внимательно посмотрел на неё, потом на меня, посмотрел так, как будто моё имя хранилось в одном из дальних ящичков в шкафу его памяти, и сейчас он спешно рылся в ящичках, пытаясь его найти. А вот, нашел! Дёрнул лицом, поджал губы, извинился перед хиппарской тёткой, мне бросил: “Подождите, пожалуйста, здесь”. Подошел к Манон, прошептал ей что-то на ухо. Она повернулась в мою сторону, приподняла брови и улыбнулась мне, как хорошему знакомому. Я глядел на неё жёстко в упор, не отвечая на её улыбку. Манон пошепталась с Рехтом и отвернулась. Рехт вернулся ко мне. “Манон будет рада встретиться с вами завтра. Вы могли бы подойти в час дня в такой-то ресторан?” Голос у него был холодный, металлический, как звяканье жестянок. Я записал адрес, сказал Bye и пошел к выходу. Перед выходом резко обернулся, как делают герои в фильмах, и поймал на себе взгляд Рехта. Он помахал мне рукой.
 
Мы с Манон сидели вдвоем за столиком на улице. День был солнечный. Манон казалась ещё более старой, бесцветной и усталой, чем накануне. На ней было простое светлое платье, на лице минимум косметики, выделялась только помада, в мочке правого уха – бриллиантовый квадрат, как носят геи. Ресторан был из дорогих, с соответственной публикой. Я в своих простых джинсах и черном джемпере выглядел водопроводчиком, случайно попавшим на дипломатческий прием, но мне было пофиг. Сумку с диктофоном я небрежно бросил на соседний стул, незаметно для Манон включил диктофон, и это придало мне уверенности, я почувствовал себя эдаким Джеймсом Бондом в тылу врага. С моим приходом Рехт, сидевший за одним столиком с Манон, поздоровался, отошел, сел за другой столик, подальше от нас и раскрыл газету. Одет он был вызывающе элегантно – в летний костюм странного бирюзового цвета, под которым виднелась сорочка в лимонную полосу, с жестким воротничком, солнечные очки Авиатор почти на пол лица, светлая шляпа, как у Индианы Джонса, аккуратно лежала рядом. Он сидел в несколько манерной позе, откинувшись назад, нога на ногу, так что были видны шёлковые лимонные носки, в тон полос сорочки, и красивые светлые туфли, и опять был похож на актера из сериала. Я заметил, что женщины посматривали на него с откровенным интересом.

Манон сказала: “Вуди, я вас сразу узнала. Я хорошо помню вас ребенком, к тому же, вы так похожи на свою мать. Она была моим другом. Мы с ней несколько лет жили под одной крышей”. Её голос звучал неспешно, мягко, почти ласково, по контрасту с холодным взглядом бесцветных выпуклых глаз, глядевших мне прямо в лицо, так кошка смотрит на мышиную нору. Меня ударило оттого, что Манон назвала меня по-домашнему – Вуди.
Я спросил, резко: “Почему она отказалась от меня и сестры? Как она могла бросить своих детей?”
Манон ответила: “У неё не было другого выхода. Ваш отец иначе не соглашался дать ей развод. Поймите, они были очень разные люди, Лин и ваш отец, как же его звали, кажется, Томми, да? Лин хотела от жизни большего, чем работать медсестрой в деревне, ей не было смысла оставаться...”
Я перебил: “А заводить детей и бросать их был смысл?”
Манон положила свою руку на мою: “Поймите, все люди разные. Лин считала, что она плохая мать, и что для вас будет лучше жить с отцом и его новой женой. Так бывает. Почему-то считается, что любая женщина по природе своей создана заботливой матерью. Однако иногда, редко, бывают женщины, у которых нет способности к материнству. Считайте, что это такое психологическое отклонение. Мы все не идеальны. В остальном ваша мать была чудесным, замечательным человеком, поверьте мне. Мы с ней были очень близки, я её знала как никто”.
Я выдернул свою руку и спросил: “Как она оказалась в Бразилии?”
Манон ответила: “Давайте начнем сначала, с самого начала. Лин переехала со мной в Лондон, а затем в Родезию. У моего мужа Стэнли и брата Клайва там был бизнес. Мы жили на нашей вилле, довольно далеко от городов, и нам был необходим человек с медицинским образованием. Мой брат был холост, они с Лин полюбили друг друга и поженились. И ваша мать из Мелинды Шеппард превратилась в Линду Робертс. Ей не нравилось имя Мелинда, она предпочитала, чтобы её называли “Линда” или “Лин”. Мы прожили все вместе несколько замечательных лет, мы прекрасно ладили между собой. Стэнли и Клайв много работали, я занималась фотографией, а Лин в качестве медсестры принимала активное участие в просветительской работе среди местных женщин, она учила их контрацепции и принимала роды. Я и Лин часто ездили по Африке и по Европе, приезжали в Лондон. Многие известные тогда поп-звезды заказывали мне фотопортреты. Вот уж действительно, это было время красивых людей! Лин приходила на фотосессии и встречалась лицом к лицу со многими своими кумирами от Дасти Спрингфилд, Лулу и Сциллы Блэк до Анжи и Дэвида Боуи, она тогда ещё были вместе. Кстати, вы знаете, что вашу сестру назвали в честь популярной в те годы певицы Лоррейн Чейс?”
Я не знал, я даже никогда не слышал про такую певицу.
“Лин хотела назвать малышку Джерри, в честь Джерри Холл, но ваш отец был категорически против мужского имени для девочки, а на Лоррейн он согласился. Лин просто обожала эту среду Celebrities, она была как рыба в воде среди знаменитостей. У всех у нас имеются свои маленькие причуды. Лин нравилось, как она выражалась, собирать Stardust, звездную пыль. Знакомые и друзья приезжали к нам на виллу. У нас была роскошная вилла, с большим бассейном и прислугой, и мы любили принимать гостей. А затем случилось несчастье, Стэнли и Клайв ездили по делам в Гвинею и оба заболели там желтой лихорадкой. Клайв умер в тот же год. Мы вернулись со Стэнли и Лин в Лондон. К тому времени у Стэнли отказала печень, он очень мучался, и увы, вскоре он тоже скончался. Мы продали наш бизнес в Родезии, она в 80-м стала Зимбабве, и новые власти буквально выдавливали белое население из страны. Да, весь этот период с восемьдесят третьего по восемьдесят пятый был очень и очень тяжелый для нас обеих, мы практически потеряли всё, чем жили, надо было начинать жизнь заново. У меня появилась возможность поехать в Бразилию. Я в те годы увлекалась съемкой документальных фильмов и получила заказ на фильм об искусстве примитивных племен. Лин приняла решение поехать со мной, и мы отправились в Бразилию”. Манон закашлялась. “Простите, у меня болит горло после вчерашнего, вчера мне пришлось весь вечер разговаривать. Давайте сделаем небольшой перерыв. Что вам заказать? Здесь есть хорошее вино, хотите? Или, может быть, бренди?”

Я отказался. Встал, сказал, что мне нужно срочно выйти позвонить, благо, мобильников тогда еще не было. Отошел от ресторана, свернул за угол, постоял, переваривая информацию. Вспомнил, как в детстве я плакал в подушку и просил мамочку вернуться. А мамочка-то, оказывается, времени зря не теряла, жила себе в свое удовольствие, путешествовала, пила шампанское со знаменитостями, принимала гостей, занималась любовью с новым богатым мужем. Неужели так бывает? Неужели она действительно вот так просто бросила нас с Лори, бросила и забыла? Как крольчиха, хоп, родила и пошла дальше?

Минут через десять я вернулся за столик к Манон. Спросил хрипло: “А нас с Лори она хоть как-то вспоминала?” – “Конечно, Вуди, – ответила Манон. – У нее было сильнейшее чувство вины, особенно по отношению к вам. По договору с вашим отцом Лин не имела права общаться с вами напрямую. На моей памяти она по крайней мере дважды, когда мы приезжали в Лондон, звонила вашему отцу и умоляла его разрешить ей встретиться с вами и сестрой, но он был против. Ваша бабушка, мать Лин, писала ей письма о вас и Лори, по нескольку раз в год, на наш лондонский адрес. Как только у Лин появилась возможность, она открыла банковский счет, с которого вашему дедушке каждый год к Рождеству и к вашему и Лори дням рождения переводили деньги на подарки, вплоть до вашего восемнадцатилетия”.

Я вспомнил, что действительно, на всём протяжении моего сиротского детства, бабушка с дедом, не особенно мной и сестрой интересовавшиеся, дважды в год неожиданно проявляли необычную щедрость. На наши дни рождения и перед Рождеством они ехали с нами в Экзетер, водили обедать в недорогой, но вкусный ресторан Роадшеф, а потом покупали, что нам захочется – велосипед, магнитофон, модную одежду. Когда мне исполнились 16, я получил от них мопед, а в 17 они оплатили мои уроки вождения, и то же самое сделали в прошлом году на 17-летиеЛори. Так, значит все-таки мать думала о нас, и на том спасибо. Мне стало чуть-чуть легче на душе.
“Окей, – сказал я. – Так что же произошло в Бразилии?”

“Мы какое-то время вместе прожили в Сан-Паулу, это замечательный город, целая огромная пестрая страна, а не город. После этого наши пути несколько разошлись. Я отправилась на юг, в джунгли, снимать своё кино, а Лин осталась в Сан-Паулу, ей так захотелось. Потом она переехала в Рио и поступила там в одну из школ самбы, она была совершенно без ума от латинских танцев. Вы никогда не видели, как профессиональные танцоры исполняют самбу? Обязательно посмотрите. Это незабываемое зрелище, сплав молодости, красоты, чувственности. Лин была из людей, умеющих ценить красоту. Она просто обожала танцевать, обожала атмосферу карнавала, море ритма и огней, кругом прекрасные полуобнаженные тела, сверкание драгоценностей, фантастические костюмы! В Рио Лин нашла свой мир, она идеально вписывалась в эту среду, ей так нравилось всё яркое и блестящее. Знаете, у Лин были прелестные светло-зелёные глаза, и в Бразилии она особенно полюбила носить изумруды, потому что колумбийские изумруды оттеняли зелень её глаз. Вы ведь наверняка знаете про карнавалы в Рио, там каждую зиму проходит карнавальное шествие, и десятки школ самбы соревнуются между собой. Представьте себе, ваша мама, Лин, принимала участие в таком карнавале и даже получила приз! Если не ошибаюсь, её школа называлась «Портела», у них еще была сине-белая цветовая гамма. В Бразилии это всё очень серьезно, у каждой школы свои цвета, два-три цвета, и они готовят к карнавалу костюмы только этих цветов; у каждой школы свой герб, девиз и своя мелодия самбы. И у каждой школы есть свои поклонники, совсем как на футбольных матчах в Англии. Вот и у Лин возник поклонник, один из местных политиков, Нельсон, кажется, Сильва или Риос, не помню точно, я никогда его не встречала, в Рио он был тогда довольно известен. Лин только-только начала с ним встречаться. Как у всех местных политиков, у него были враги, там ведь многие политики связаны с наркотрафиком и мафией. И в один печальный день Лин села к нему в машину, а к дну машины, как потом выяснилось, была приделана бомба с часовым механизмом. Бомба сработала, когда они выехали из города. Они оба погибли. Это случилось во время карнавальной недели, газеты еще писали, что, может быть, это сделала соперничающая школа самбы, чтобы Лин не выбрали королевой, на карнавале каждый год выбирают школу-победительницу и королеву, у них в Бразилии это очень престижно. Я не думаю, что это правда. Мне кажется, что это скорее было политическое убийство. Честно говоря, уже даже не важно, кто это сделал и почему. Такая печальная история”.

Последние слова она произнесла неожиданно сухо и замолчала. Я закурил, встал, отошел к перегородке, отделающей столики ресторана от улицы. Мысли вертелись в голове каким-то клубком – наша тихая деревня, где никогда ничего не происходило, отец, вечно бурчащий, что всё дорожает и даже хлеб уже стоит на 30 пенсов дороже, чем двадцать лет назад, а тут – Рио-де-Жанейро, карнавалы, полуголые женщины, наркотики, мафиозный любовник. Вот так мамаша у меня была! Изумруды, говоришь, она любила? Хороший вкус, однако! И всё-таки, какая страшная бессмысленная смерть. Сколько же ей лет тогда было? Тридцать два, тридцать три? Хотя бы она не мучалась.

Когда я вернулся, Рехт вновь сидел за столиком с Манон. Я спросил: “Где её похоронили?” Манон ответила: “Лин завещала, чтобы её кремировали. Её прах мы с Бруно развеяли над океаном, она любила океан и не хотела лежать в земле”. Она неожиданно улыбнулась. “Я понимаю, что для вас это шок, услышать такое о своей матери. Пожалуйста, не будьте слишком суровы к ее памяти. Мы все делаем ошибки, никто не безгрешен. Лин была чудесная молодая женщина, веселая, бесстрашная, авантюрная в лучшем смысле этого слова. С ней никогда не было скучно. И еще она была замечательным преданным другом. Такие люди, как она, встречаются редко. Мне очень повезло, что я её знала”.

Рехт кашлянул, качнулся вперед с каким-то застывшим взгядом и неожиданно произнес своим звякающим голосом: “Она была счастлива в Бразилии. Впервые в жизни по-настоящему счастлива. Она стала там другим человеком”. Почему-то меня взбесили эти слова. Кто он такой, этот смазливый бесполезный красавчик-муж при богатой жене, чтобы рассуждать о моей матери?
Манон по моему лицу догадалась, что я сейчас скажу Рехту что-то неприятное, и вмешалась. “Бруно прав. Он хорошо знал Лин, даже в чем-то ближе, чем я. Лин и познакомила нас”.
“Так, значит, он тоже был любовником матери, – подумалось мне. - Ещё один ухажер-латинец. Интересно, она его подарила своей подруге Манон или как?”

Голос Манон заполнял мои мозги, как туман. “Лин была так несчастна, живя в деревне. Ей нужен был совсем другой уровень, и финансовый, и интеллектуальный, она искала людей, способных оценить её ум, талант, вкус. Ваш отец, как ни жаль, таким человеком не был. Да, я прекрасно понимаю, что сейчас вы обижаетесь на свою мать за то, что она оставила вас. Но, поймите, мы все живем один раз, и Лин хотелось приключений, взлётов, любви, наконец! Когда я познакомилась с Лин, она находилась в отчаянном положении и от безысходности готова была на любой, самый безумный шаг. Согласитесь, никому не было бы лучше, если бы она покончила с собой, бросившись под поезд. Да, увы, она не растила вас с сестрой, но она и не мешала вашему отцу создавать хорошую семью с другой женщиной, более ему подходящей, такой, которая смогла заменить вам мать. Не жалейте о том, чего не было, цените то, что было”. Она всё говорила и говорила, повторяла, какая замечательная была моя мать и как мы с сестрой должны быть ей благодарны за то, что она дала нам жизнь. Потом перевела разговор на меня, что я делаю, чем зарабатываю на жизнь. Спросила про Лори, как она и что. Я машинально отвечал. Рехт молча курил, иногда тихонечко барабаня по столу пальцами левой руки и глядя в стол. Солнечные очки он вздернул на макушку. Время от времени он резко поднимал глаза, секунду или около того напряженно смотрел мне в лицо и снова отводил взгляд. Я заметил, что на безымянном пальце левой руки у него была массивная золотая печатка, а на запястье – на редкость красивые золотые часы с темно-синим циферблатом и золотым браслетом. Вдруг он резко повернулся к Манон: “Извини, дорогая, через 20 минут у тебя деловая встреча”.

Манон быстро и с явным облегчением стала прощаться, извиняясь, что ей надо подготовиться к встрече, пообещала прислать мне какие-то фотографии (“Бруно, Darling, у тебя ведь сохранилась визитка Вуди, правда? Вуди, очень приятно было встретиться с вами, будьте здоровы, всего доброго, будем на связи”). Мы встали, я сухо попрощался, стараясь не смотреть на Рехта, который меня почему-то бесил, и почти выбежал на улицу.

4. После Парижа
К вечеру я уже был дома и сидел в гостиной вместе с верным другом Риччи и бутылкой виски. Видимо, у меня было такое выражение лица, что Риччи даже ни о чем не спрашивал. Мы заказали пиццу, разложили ужин и выпивку на столике в гостиной, и я включил запись. Слушали молча, я закрыл глаза. Когда дошли до “Что вам заказать?”, я остановил запись, спросил Риччи: “Ну как тебе? Это еще цветочки. Дальше будет веселее”. Риччи покрутил глазами, хлопнул меня по плечу дескать, держись друг. Мы выпили. Я сказал “Сейчас будет пауза минут на 10, потому что я вышел проветриться”. Прокрутил запись, снова закрыл глаза, и мы стали слушать дальше.

“Вау! – сказал Риччи, когда запись закончилась. – Однако твоя мать жила на полную катушку. Прям как в кино! Знаешь, Buddy, хотя бы тебе нечего стыдится. Твоя мать только дважды была замужем, и оба раза за приличными мужиками. То, что у неё потом был любовник, нормально, она ведь была на тот момент не очень старая и свободная, у всех свободных тёлок есть любовник, сам знаешь.Тем более, у неё он был богатый шишка, значит, она и сама была очень ничего. Могло быть хуже, могла бы оказаться наркоманка и вообще хрен знает кто. Давай-ка лучше выпьем за её память”.

Мы выпили, потом еще. Потом я пил не просыхаятри дня подряд. Пил до потери пульса, трезвел, плакал, злился, швырял в стены гостиной чем ни попадя и опять пил. Потом я устал пить, да и клиенты к тому времени начали доставать. Не терять же бизнес из-за дурацких инфантильных переживаний! У меня в детстве было достаточно горя из-за этой безответственной эгоистичной биологической колбы, родившей меня по неосторожности, и теперь это горе грозит ворваться в мою взрослую жизнь и разрушить такими трудами добытое благополучие. Вот тогда-то я и решил – нетушки. Моя мать умерла. Вот и всё. Я её не знаю, не помню и знать не хочу.Как она умерла и почему –не моё дело. К моей жизни это никакого отношения не имеет.
 
Через пару месяцев я таки получил посылку с фотографиями от Манон. Поначалу даже боялся открывать её, вдруг у меня опять произойдёт срыв и запой. Но ничего, обошлось. Там находилось несколько фотографий большого формата, красиво оформенных, хоть вешай на стену. Внизу каждой – надпись от руки “Дорогому Вуди от Манон Д’Арси”, дата и подпись. И виньетка. Среди них была фотография матери с новорожденной Лори на руках, из той злосчастной серии. Затем фотография, где мне года два-три и мы с матерью сидим среди высоких ромашек. Я смотрел на лицо матери, и оно было мне знакомо и в то же время нет. Обычная молодая женщина, чуть младше, чем я сейчас, даже не сказать, чтобы красивая. Ничего особенного. Неприметное лицо, мелкая крапинка веснушек на носу, небольшие светлые глаза, волосы не темные и не светлые, как у нас говорят Mousy, мышиной расцветки. Пенни, её старшая сестра,внешне намного интереснее.
Мой портрет, мне на нём лет пять, и я одет под Купидона, в короткую тунику, на боку – колчан, в руках лук, на голове веночек из полевых цветов. Следующие две фотографии были, видимо, сделаны в Африке. На одной в центре двое сидящих мужчин, один в возрасте, другой где-то на тридцать плюс, слева стоит Манон, а справа мать, вернее, Лин, потому что она уже мало походила на женщину с браттонских фотографий. Здесь на ней белый брючный костюм, короткая блондинистая стрижка, полный макияж и такое надменное выражение лица, как будто она только что завоевала звание Мисс Мира. На другой она и Манон, и опять она смотрит самодовольно и свысока, а Манон кисло улыбается, как усталая лошадь. Последняя фотография была явно сделана в Бразилии, на ней на улице с пышными цветущими деревьями, под огромной красной надписью «Школа Самбы» стоят несколько девушек – бикини, высоченные каблуки, куча ожерелий, браслетов и всевозможных блестящих украшений, на головах – какие-то невозможные пышные сооружения из страусиных перьев. Насколько я понял, самая светлокожая из них, крашеная блондинка, и была моя бывшая мать. Лица под косметикой вообще не разглядеть. Никаких эмоций эта абсолютно чужая женщина у меня не вызвала.
Я забросил фотографии на чердак и забыл о них.
 
А между тем началась эпоха массового интернета, и мой компьютерный бизнес рос как на дрожжах. К тридцати годам мои мечты сбылись, у меня была собственная компания, приносящая хорошие деньги, и то, что на них можно купить – дорогие машины и красивые женщины. Кстати, женщин я домой не приводил, а снимал для встреч квартиру в Лондоне, подальше от дома. Как только замечал, что начинаю привязываться к новой подруге, тут же с ней расставался. Душа у меня и так была забита под завязку болячками детства, там просто не осталось свободного места для нового Emotional Baggage, эмоционального багажа.

Из близких людей у меня по-прежнему были только Риччи и Лори. Друг Риччи женился, завёл двух детей, развелся, съехался с новой подружкой, завёл и с ней малыша, и теперь снова начал поглядывать по сторонам и мечтать о свободе. Лори закончила университет, вышла замуж и родила сына, которого назвали в честь меня Вуди. По профессии она была бухгалтером, и моя компания находилась в списке её клиентов, так что общались мы регулярно. Другие родные были мне неинтересны. Время от времени звонил папаша, тихим и восторженно-умильным голосом спрашивал, как дела, затем уныло жаловался на жизнь и здоровье и в конце застенчиво просил денег. Просил он всегда немного, и я не отказывал.

4. Бразилия
В декабре 2004-го мне исполнялось тридцать два. Мой день рождения выпадает на 28-е число, полпути между Рождеством и Новым Годом. В Англии это самая веселая неделя, народ носится по магазинам, ресторанам и театрам, сорит деньгами, сметает всё подряд на распродажах, веселитсяи пьет. По случаю дня рождения мы с Риччи сначала хорошо посидели в Гудман в Мэйфеар, это офигенно дорогой ресторан, но зато нигде не готовят стейки лучше, чем там. Из ресторана мы отправились в Сохо и гудели до утра в мужском клубе Вэнити, одном из лучших в Лондоне, там большой выбор спиртного, хорошая музыка и отличныйстриптиз – полный джентельменский набор. Я был уже сильно пьян, когда заметил роскошную смуглую красотку в красном неглиже, крутящуюся вокруг шеста. Боже, что она творила на этом шесте! Sex on Legs, по-другому не скажешь. Оказалось, что это Кармела из Бразилии. В моем пьяном мозгу что-то закоротило, как восемь лет назад с Парижем – мне исполнилось тридцать два, и в тот же день я сталкиваюсь с девушкой из Бразилии, моей матери было тридцать два, когда она умерла в Бразилии, значит мне надо срочно поехать в Бразилию. “Хей Риччи, – заорал я сквозь музыку. – Я еду в Бразилию. Поедешь со мной?” – “Не вопрос. Конечно!” – заорал в ответ верный Риччи.

И в феврале мы с Риччи оказались на карнавале в Рио. Двое молодых мужчин при деньгах садятся в полночь в самолет в холодной пасмурной стране, где уже третий месяц подряд с низкого, затянутого тучами серого неба сыплет мелкий дождь, и через двенадцать часов попадают в рай. Пронзительный солнечный свет, синее высокое небо, теплынь, пальмы, океан, пляжи и сногсшибательные девушки в цветастых купальниках, тараторящие на своем легком непонятном языке, похожем на болтовню попугаев. С тех пор, когда я думаю о счастье, я всегда вспоминаю тот первый день в Рио. На следующий день, в пятницу, начался сам карнавал. Открывал его Момо, символический Король Карнавала, жизнерадостный пожилой толстяк в бутафорской короне и пёстром развевающемся одеянии, в окруженнии хохочущих красоток на высоченных каблуках. Ему торжественно вручили ключ от города, – и началось. Оглушительные сумасшедшие ритмы и послушные им два миллиона молодых, гибких, извивающихся полуголых тел заполнили улицы огромного города. Самый большой в мире праздник плотской любви длился пять дней. Счастливчик Риччи отрывался по полной программе. Он возвращался в номер под утро, будил меня и с пьяным восторгом выливал на меня свои впечатления от девочек, шлюх и транни, которые ничем, кроме одного, от девочек не отличаются: “Я ей-богу думал, что это женщина, у него, понимаешь, были такие Boobs, ну ни за что не подумаешь, что это силикон”.

Мне же на третий день стало скучно, совершенно ни с того ни с сего. Мне стало казаться, что эти ликующие безумствующие люди вокруг меня заколдованы какой-то добросердечной волшебницей, сжалившейся над убогими простодушными грешниками, и только меня единственного не трогают её чары. Я смотрел на взмокшие от пота, танцующие, невменяемые от почти животного счастья толпы, как Гулливер на лилипутов, и думал о матери. Вот мир, ради которого она меня бросила, мир, которым правят похоть и тщеславие, радужный пузырь и больше ничего.

В субботу вечером отцы города торжественно выбирали королеву карнавала и двух принцесс. Свежеизбранная королева по имени Присцилла, в полупрозрачном розовом бикини, непонятно на чем держащемся, танцевала в телевизоре перед восторженной толпой, ритмично тряся точеными бедрами и выпячивая великолепную пышную грудь, и огромные розовые ангельские крылья покачивались у нее за спиной. Так вот чего хотела от жизни моя мать! Стать королевой в борделе, и чтобы тысячи озабоченных мужиков радостно дрочили, разглядывая её полуголые сиськи и упругую задницу, аппетитно выпирающую из джи-стринга. Во мне опять проснулись тоска и обида брошенного ребенка, и разогнать их не могли никакие пляжи Копакабаны и Ипанемы.

Собираясь в эту поездку, я в глубине души надеялся найти какую-то ХОРОШУЮ память о матери, может быть, знакомых, знавших ее по школе самбы. Но какое там! Со времени ее смерти прошло восемнадцать лет, для Рио это целая эпоха, в мире прекрасных и безмозглых бабочек-однодневок уже сменилось поколение, на огонь слетелись новые юные мотыльки, а старые давно канули в вечность. В этом огромном городе больше двухсот школ самбы, и через них как вода протекают сотни тысяч людей, не оставляя никакого следа. В тяжелой тоске я бродил по городу, мрачный как смертник, чужой на этом беззаботном празднике жизни. Поднимался наверх, к фигуре Христа Спасителя, смотрел оттуда на город и на гористые, покрытые кудрявыми лесами острова, нежащиеся на кромке бесконечного океана, и не находил в этом никакого удовольствия. Увы, экзотическая красота Бразилии меня не трогала.
За день до отъезда я решил зайти в городской архив. Неожиданно легко я нашел в нем подшивку газет за 1986 год. Вот, 4 февраля – “Трагедия! Взорвана машина видного политика Нельсона Риоса. Вместе с ним погибла его подруга Делайла (урожденная Мелинда Аптон, известная также как Линда Робертс)”. С фотографий смотрели пожилой важный дядька и вульгарная кричаще накрашенная блондинка с томным выражением лица и ярко-алыми губами, сложенными сексапильным бантиком. Если бы не подпись “Линда Робертс“, мне бы в голову не пришло, что это моя мать. Я загонял в электронный переводчик куски текста на португальском и читал: “Несмотря на то, что Делайла поселилась в Рио не так давно, она успела оставить яркий след в жизни любителей самбы... была известна любовью к драгоценностям, особенно любила изумруды... Однажды играла в карты сутки без перерыва... Многочисленные поклонники... Долги на сумму...”. Значит, Манон меня не обманывала. Всё так и было. Рио, самба, любовник, смерть. Даже изумруды. Какое же, черт возьми, пошлое имя она себе выбрала – Делайла. Явно в честь песни Тома Джонса Delilah, которая стала безумно популярна в семидесятые, особенно среди валлийских футбольных болельщиков. В Англии так себя называли дешевые проститутки.

В самолете по дороге назад я опять решил – всё. Хватит об этом думать. Моя мать умерла. Незачем копаться в прошлом. Надо жить своей жизнью.
Действительно, вскоре мне стало не до сентиментов. Компьютерный мир менялся, в нем как грибы после дождя возникали, лопались и снова возникали десятки конкурирующих компаний, поставляющие на рынок услуг недорогих программистов-индусов, работающих прямо из Индии. Одно время я был на грани банкротства. Пришлось менять профиль услуг, набирать новых сотрудников, учиться вести дела по-новому. Многие компании из тех, кто начинал в одно со мной время, не выдержали конкуренции и закрылись. Я выжил.

5. После Бразилии
Прошло несколько лет со времени моей поездки в Бразилию. За это время друг Риччи вернулся к первой жене, почти завязал пить и медленно, но верно превращался в примерного мужа и отца. Сестра Лори родила второго сына, назвали его Оуэн, и я был его крестным отцом. Лори изо всех сил пыталась, как она выражалась, “помочь мне создать семью”, она приглашала меня на все их семейные праздники, где, как бы невзначай, меня знакомили с очередной молчаливой невзрачной бухгалтершей (“Знаешь, Вуди, это совершенно замечательная девушка! У нее золотое сердце и прекрасная душа!”). Последнее такое знакомство с девушкой Абигайль переросло в вялый роман, что устраивало нас обоих и радовало Лори. Абби, как все бухгалтеры, была исключительно уравновешенна, упорядоченна и пунктуальна. Каждый вечер недели у неё был расписан – теннис, бег, йога. Мне достался вечер пятницы. Иногда мне казалось, что когда я ухожу, Абби ставит галочку в списке недельных дел: “Секс по пяницам – выполнено”. Так мы и встречались, раз в неделю, спокойно и без излишнего романтизма, как многолетние супруги.

Как-то в субботу вечером мне неожиданно пришло в голову разыскать Манон, благо, все мы теперь существуем в параллельной виртуальности мировой интернетной паутины. Я легко нашел её сайт – вот она, знаменитый фотохудожник Манон д’Арси. Биографическая справка – родилась в Англии, более 20 лет проживает в США. Список работ. Список выставок и наград. Выставлялась она много, в  основном в Штатах, но и в Европе тоже. Фотографии были на самые разные темы. Тут тебе и давешние джунгли Амазонки, и скорбные старики в рваных сандалиях на фоне полуразваленных хибарок, и духовные поиски на берегах Ганга. Были портреты известных деятелей шоу-бизнеса. Были и чисто коммерческие заказы, например, серия по истории мужской домашней одежды для известного торгового дома «Джон Люис». Позировал, естественно, Рехт – в ночных рубашках и колпаках, пижамах, шлафроках и турецких фесках, домашних сюртуках.

Мне бросилось в глаза, что Рехт совершенно поменял имидж. Теперь у него была средней длины стрижка, он стал шатеном с осветленными мелированными прядями, с мелированной же небольшой бородкой и без усов. Рехт постарел, по-прежнему походил на актера, но уже не выглядел латинцем. Даже глаза казались не такими черными. Вполне себе респектабельный интересный мужчина средних лет. К тому же, он теперь позиционировал себя как художник-модернист. На сайте продавались его творения – аляпистые абстрактные полотна большого формата, выполненные густыми ядовитыми красками.

Я узнал из сайта, что в начале двухтысячных Манон и Рехт опубликовали книгу воспоминаний “Долгое путешествие в джунглях”. Я купил её прямо на сайте, скачал на Киндл и быстро просмотрел. Про мою мать в ней не было ни слова. Начиналась книга с того, как Манон, овдовев, приехала в Бразилию снимать кино, повредила руку и попала в больницу, где и познакомилась с Бруно. Затем много и нудно о том, как они путешествовали по всяким экзотическим и труднодоступным местам, подвергались опасностям и прочая и прочая. До конца я так и не дочитал.
Ещё я вычитал на сайте, что эту книгу экранизировали в две тыщи пятом, под названием “Джунгли моей любви”. Фильм я тоже скачал, и тоже не смог досмотреть, он был ещё слащавее, чем книга. Зато Абби фильм страшно нравился. История отношений Манон и Рехта подавалась так – элегантная талантливая художница из Англии, страдающая от горя и одиночества после смерти мужа, зачем-то отправляется в дебри Амазонки, где попадает в драматический конфликт с нехорошими местными мафиози, вырубающими леса и уничтожающими местные племена. По ходу дела она знакомится с молодым и прекрасным сыном одного из мафиози, и он ее героически спасает с риском для собственной жизни, несмотря на проклятие отца, в то время как нехорошие враги вместе с отцом героя, тоже нехорошим, гибнут в схватке с местным племенем. Представителей местного племени играли почему-то китайцы. В конце художница увозит молодого героя в Штаты, они женятся и уже вдвоем борются за прекрасное будущее народов джунглей.

Оказалось также, что Манон занимается благотворительностью и поддерживает несколько проектов в Бразилии – убежища для женщин, подвергшихся домашнему насилию, приюты для бездомных животных, обучающие курсы для матерей-одиночек, инвалидов и секс-меньшинств, короче весь социальный набор. В Рио даже есть созданное ею убежище для женщин, бежавших от мужей, под названием Casa Linda – “Дом Линды”. Название меня сначала покоробило, как будто в нем был намек на то, что мой отец плохо обращался с матерью, но потом я решил, что это просто память о матери, и ничего больше.

Я открыл фотографии самой Манон, и подумал,что она уже совсем старуха. Ещё бы, я ведь встречался с ней в 96-м, а сейчас уже 2009-й. Да и я сам уже совсем не тот розовощекий самоуверенный мальчик с диктофоном в портфеле. Кстати, хорошо что я сгрузил на компьютер ту запись с диктофона. Надо бы ее как-нибудь прослушать еще раз. Да и с Манон хорошо бы встретиться, пока она жива, вдруг она вспомнит что-нибудь еще.

И я написал Манон, прямо через её сайт.
“Дорогая Манон.
Я – Вуди Шеппард, сын Мелинды Шеппард (Линды Робертс). Мы с Вами встречались в 1994 году в Париже и беседовали о моей матери, за что я Вам очень признателен. Я бы хотел еще раз встретиться с Вами, если это возможно.
С искренним уважением, Ваш Вуди”.
Ответ пришел на следующий же день.
“Дорогой Вуди!
Как хорошо, что Вы написали. Конечно, я буду рада встретиться с Вами. Мы могли бы встретиться в мае 2010 года в Лондоне, я приеду туда на открытие выставки.
Манон.
P.S. Бруно передает Вам привет”.

5. Лондон. Манон
Весной 2010-го я неожиданно расстался с Абби. Случилось это не по моей вине. Зимой, перед днем Святого Валентина туристические компании бурно рекламируют романтические выходные в Венеции, дескать, каждая влюбленная пара должна хоть раз в жизни там побывать. У Абби засело в голове, что мы просто обязаны отметить пятилетие нашего знакомства именно в Венеции, но так как Абби была истинным бухгалтером и любила экономить, то она организовала нашу поездку не в день Святого Валентина, а в межсезонье, чтобы выбрать выгодный Deal, где всё включено. И вот в марте мы с Абби отправились на четыре дня в Венецию. Мы выполнили всю положенную программу – гондолы, дворец Дожей, собор Святого Марка, романтические ужины при свечах, и на последнем таком ужине Абби сделала мне предложение. В наше время, конечно, не редкость, когда женщина делает предложение, но меня это застало врасплох. Несмотря на то что мы встречались пять лет, я ещё не был готов к совместной жизни. В глубине души я вообще не был уверен, что смогу всю жизнь, каждый день, находиться в одном доме с одной и той же женщиной. Абби, конечно, ужасно обиделась, оказывается, у неё на этот год было запланировано создание семьи, чтобы в следующем году родить ребенка к своему тридцатипятилетию. Меня это задело за живое – то, что она даже не удосужилась спросить, а хочу ли я, собственно, стать отцом её ребенка. Я ей это тут же и высказал, может быть, не в самой мягкой форме, но у меня не было времени подбирать слова. К тому же я, как нормальный мужчина, человек прямолинейный, мне в разговоре важна суть, а не сюсю-мусюсю. Абби начала рыдать, и это еще больше меня разозлило, я совершенно не выношу эмоциональный шантаж. Мы поссорились и расстались прямо в аэропорту.
 
Восьмого мая, в субботу, в час дня я встречался с Манон в Кенсингтонском саду возле памятника Питеру Пену.
Вечером накануне встречи я включил ту старую диктофонную запись 96-го года. Дошел до того момента, где разговор прерывался, и решил пока проверить электронную почту. Пауза длилась пару минут, а потом неожиданно я услышал голос Рехта
“Sweetheart, ну как? How is your little chat? Мальчик очень расстроен? Как он, вообще?” Ага, так значит как только я вышел, Рехт подошел к Манон.
Манон: “Мальчик, конечно, нервничает, но это понятно...  Похоже, мальчик неплохой, по крайней мере, не глупый, только немного зажатый. До Рио мы еще не дошли”.
Рехт: “Как он неаккуратно одет, и эта ужасная стрижка! Неужели в Англии совсем нет хороших парикмахеров? И ногти, ты заметила, какие у него неухоженные ногти!”
Манон: “Не придирайся, Darling, он выглядит как большинство молодых людей его возраста. Не у всех мужчин есть вкус, особенно в юности“.
Рехт: “Да, конечно, Sweetheart, ты права. Жалко его. Poor soul. Боже, как я не люблю ворошить прошлое! И эта глупая история с Делайлой, так неприятно её вспоминать, беспутное созданье...”
Манон: “Darling, перестань. В том, что случилось с Делайлой, твоей вины нет. Да и мальчик не производит впечатления особо чувствительной натуры. Он молод, здоров, у него хорошие жизненные перспективы. У молодых вообще другие заботы. Как только он вернется, я расскажу ему о Рио, вкратце, без деталей, и сразу же позову тебя. Кстати, ты сегодня выглядишь на все сто. По-моему, нет ни одной женщины в этом ресторане, которая бы не обратила на тебя внимания”.
Рехт: “Да уж, француженки не чета американкам, сколько лет со мной не заигрывали так много и откровенно. Как всё же эта ситуация неприятна”.
Манон: “Darling, прекрати. Всё будет нормально. Мы скоро уже закончим”.

Я разозлился. Какая дрянь однако этот Рехт! Не его собачье дело, как я одеваюсь! И какого хрена он меня жалеет, как какого-то жалкого безродного щенка. Если не дай бог он появится завтра на встрече, я ему такого наговорю, что мало не покажется. И вообще почему ему неприятно вспоминать о моей матери? Может быть, он ей сделал какую-то гадость? С него станется.

Для встречи с Манон я выбрал твидовый костюм-тройку в мелкую гороховую клетку, такого же материала кепку и, как полагается в выходные, коричневые туфли. Пусть теперь Рехт только попробует заикнуться, что у меня нет вкуса.
О том, что я встречаюсь с Манон, я не сказал ни Риччи, ни сестре.
 
Я шел в Кенсингтонский сад через Гайд-парк и наслаждался щедрым весенним солнцем. На парковых дорожках было множество людей – офисные работники на отдыхе, все как один спортивные и подтянутые, бесчисленные китайские туристы с фотоаппаратами на груди, неспешные мусульманские женщины в бесформенных черных паранджах, высоченные африканцы в длинных развевающихся платьях с яркими геометрическими узорами, суровые смуглые сикхи в снежно-белых тюрбанах – весь мир бродил сегодня по лондонским паркам, загорал на травке под деревьями, кормил лебедей и прогуливал красивых ухоженных собак. Не спеша, покачиваясь в седле, проехал полицейский на спокойной породистой кобыле с аккуратным остриженным хвостом. Конечно, Лондон прекрасен всегда, но все-таки весной он как-то особенно хорош.
Я шел у думал, что я скажу Манон. В сотый раз прокручивал в голове вопросы. Хмурился, злился, представляя себе, как она будет хитрить, улыбаться и увиливать от ответов.
 
Манон сидела на скамейке, в длинном светлом платье и в светлой летней шляпе с широкими полями, лицо закрыто темными очками. Привстав, помахала мне рукой в старушачьей белой перчатке. Возле нее стояли два сложенных стула для пикников. Я подошел, сдержанно поздоровался. Она сказала: “Вуди, очень приятно увидеть вас снова. Сколько лет прошло с нашей встречи – двенадцать? Четырнадцать? Будьте добры, возьмите стульчики и давайте сядем возле вон тех кустов, чтобы нас не очень было видно с дорожки. Мне бы не хотелось, чтобы нашему разговору мешали посторонние люди. У нас с вами есть час, а потом мне придется уйти, у меня назначена встреча...”

Мы перешли на газон. Сели. Манон сняла солнечные очки и теперь смотрела мне прямо в глаза, грустно и строго, как наш местный святой Браннок, каменное изображение которого охраняет вход Браттонской церкви, и мне стало неловко, что я в мыслях называл ее старухой, как будто она могла услышать мои мысли. “Надеюсь, вы не против того, что мы встречаемся в парке? Я так люблю Кенсингтонский сад. У меня много приятных воспоминаний связано с ним, и когда я приезжаю в Лондон, то обязательно прихожу сюда. Наша лондонская квартира в пяти минутах ходьбы. А где вы сейчас живете, Вуди?”

Минут пять мы обговаривали общие темы – погода, компьютеры, мой бизнес. Манон спросила, есть ли у меня семья, я ответил, что сейчас живу один. Я, в свою очередь, спросил ее про Рехта, как он. Оказалось, что он сейчас находится в Швейцарии по каким-то их делам. Затем я перешел к делу.
Я: “Спасибо за то, что вы согласились встретиться со мной. У меня возникло несколько вопросов, касающихся моей матери. Например, почему она, выйдя замуж за вашего брата, не попыталась договориться с отцом и забрать нас с сестрой или хотя бы встречаться с нами? Она ведь знала, что отец за небольшие деньги согласится на что угодно. Мне кажется, было бы естественно, если бы моя мать, наладив свою жизнь, проявила больше интереса к своим, так сказать, биологическим детям? Как вы считатете? И еще – какое отношение имеет Рехт к моей матери? И кстати, я ездил в Бразилию, смотрел в архиве газетные статьи о смерти матери”.
Манон: “Милый мой Вуди, вы, как многие мужчины, думаете, что если женщина забеременела и родила, она просто обязана посвятить всю себя детям. В жизни всё не так однозначно. Ваши родители были молоды и неосторожны, сами знаете – первая влюбленность, практического опыта никакого, когда девушка понимает, что она беременна, уже поздно что-либо делать. И вот они женятся по необходимости, два юных несчастных существа, им еще и двадцати нет, и винят во всем друг друга, да и младенца тоже. И получается семья, где родители не любят ни себя, ни детей, и просто живут как придется. Вам обидно за то, что мать не забрала вас к себе. А что, если у неё на это были серьезные причины? Жизненные обстоятельства ведь бывают разные”.
Я, холодно: “Простите, но моя мать, насколько я понимаю, вышла замуж за состоятельного человека – вашего брата, детей у них не было, так ведь? Вы в прошлый раз мне рассказывали, как замечательно вы все вместе жили на вилле в Африке. Она могла бы брать меня к себе, например, на каникулы, как Вы считаете?”
Манон: “Вуди, не все люди живут просто и обычно. Вы судите о людях по себе, по своему жизненному опыту. Вам даже не пришло в голову, что мой брат, возможно, не любил детей? Или что ваша мать жила в обстановке, не подходящей для маленьких детей?”

Она немного помолчала. “Знаете что, Вуди, давайте-ка я расскажу вам о том, как мы жили. С условием, что это останется между нами, по крайней мере, при моей жизни”.
Я кивнул, хотя не очень-то понимал, зачем мне надо знать о ее прошлом.
Манон: “Я родилась в Лондоне, в Ист Энде, в самом начале войны. Мой отец работал докером в порту. Да, кстати, при рождении меня назвали Нэнси. Когда началась война, отец ушел на фронт и вскоре погиб, и я его даже не помню. Мать отправила меня в деревню в Йоркшир, тогда была массовая эвакуация детей, вы наверняка про это читали. После войны мать забрала меня назад в Лондон, и оказалось, что пока я была в деревне, у нее родился Клайв, но отец Клайва расстался с матерью еще до его рождения. Мне было шестнадцать, а Клайву четырнадцать, когда наша мать отправилась в Ирландию, к родственникам, по семейным делам, неожиданно вышла там замуж и уехала с новым мужем, его звали Эрик, в Австралию. В те годы многие небогатые семьи уезжали в Австралию, им там обещали рай земной. А Клайв и я остались с бабушкой в Лондоне. Нет, мать нас не бросила, она просто не могла себе позволить сразу взять нас с собой, у них с мужем не было денег на переезд для нас всех. Мы с Клайвом должны были приехать к ней попозже, когда они с Эриком там обустроятся. Но к тому времени у нас уже были другие обстоятельства. Мать с Эриком, кстати, так и живут в Австралии, в Аделаиде. Они много лет держали кондитерский магазин. Бизнес теперь перешел к их сыну Тони, он родился уже там. Да, кстати, вы курите?”

Мы оба закурили – я электронную трубку, которые недавно вошли в моду, Манон – тонкую чёрную сигарету с настоящим табаком.

Манон: “Знаете, Вуди, послевоенный Лондон был потрясающим местом. С одной стороны, бедность такая, что мы, молодые девочки, не могли и мечтать, например, о новых туфлях или пальто. Я помню, как мы с подружками покупали дешевую ткань в клеточку и вручную шили себе юбки-клеш. А с другой стороны, у всех, независимо от происхождения, после войны вдруг появились невиданные до того возможности. Благодаря этому я смогла стать фотохудожником. До войны было неслыханно, чтобы девушка, родившаяся в Ист Энде, получила хорошее образование, да еще в области искусства. Девушки вроде меня до войны выбирали себе простые надежные профессии – портниха, машинистка, повариха. Те, кто поспособнее, могли выучиться на акушерку. А тут меня приняли и не куда-нибудь, а в Королевский художественный колледж! Сейчас смешно вспоминать, но у меня тогда не было денег даже на простой фотоаппарат. Я училась и работала, утром убирала в пабе, а вечером работала у Трики Дики. Вы когда-нибудь слышали о Трики Дики, нет? Обязательно почитайте про него в сети, он был совершенно необыкновенный человек. Дики первым в Лондоне и вообще в Англии начал устраивать танцевальные вечера для геев. Тогда это было опасно, за гомосексуализм давали несколько лет тюрьмы. Дики снимал где-нибудь недалеко от центра помещение на один вечер, и клиенты проходили туда только по его личному приглашению. На этих вечеринках собиралось по 500-600 человек. Дики взял меня к себе секретарем, потому что у меня была фотографическая память, я знала всех его постоянных клиентов в лицо и помнила наизусть их телефоны. Дики был прирожденный антрепренер, он обожал деньги и риск, не боялся ни бога, ни черта, у него было отличное чувство юмора, и еще он был настоящий классический английский эксцентрик, в лучшем смысле этого слова. Мог надеть, например ярко-розовый костюм в обтяжку, синюю рубашку, красный галстук и при этом еще покрасить волосы в красный цвет! Платил он мне хорошо, и работа у него оказалась для меня как фотохудожника фантастическим стартом. Меня привел к Дики мой брат Клайв, он был гей. Не смотрите на меня так, как будто вы никогда не слышали о геях”.
Манон сделала паузу. Я молчал, не очень понимая, к чему она мне об этом рассказывает, и как я должен на это реагировать.
“Там же, у Дики, Клайв познакомился со Стэнли Дарси. Они стали встречаться, и вскоре Клайв переехал к Стэнли. А через полгода я вышла замуж за Стэнли. В те годы геи и лесбиянки часто заключали фиктивные браки, чтобы не вызывать нареканий окружающих. И хотя я никогда не была лесбиянкой в стандартном смысле этого слова, наш брак был удобен нам всем”.

Мой мозг зацепился за странную фразу “не была лесбиянкой в стандартном смысле этого слова”. А она продолжала, как ни в чем ни бывало:
“Мне было двадцать, а Стэнли сорок шесть, когда мы поженились. Я сменила имя на Манон д’Арси, правда ведь, звучит неплохо? Тогда в моде был Серж Гинзбур, Джейн Биркин и всё французское. Между прочим,Клайв и Стэнли прожили очень счастливую жизнь, двадцать лет любви и счастья. Они ни разу не изменили друг другу, не многие традиционные семьи могут похвастаться такими отношениями. Знаете, что мне нравится в современной жизни? – То, что у людей появилась свобода выбора. В наше время такое было не слыханно. А сейчас можно открыто быть геем, лесбиянкой, би, транни – кем угодно, и никому до этого нет дела, и, мне кажется, что это правильно. Вы, надеюсь, согласны, что Consenting Adults имеют право заниматься сексом, как им нравится, это их личное дело?”
Я ответил, что конечно, она права, хотя меня лично не особенно касаются вопросы нетрадиционного секса.

Манон продолжала: “Стэнли был приятелем Дики. Официально он занимался поставками комбайнов и тракторов в страны Африки и Латинской Америки. Это давало ему возможность ездить по миру. Кроме продажи тракторов он занимался и менее богоугодными поставками, но это уже не наше дело. Да, мой милый мальчик, мы все были когда-то молоды и делали глупости. И мы все потом за свои глупости расплачивались. Клайв стал официальным бизнес-партнером Стэнли, и они уехали в Родезию и купили там роскошную виллу. Вот так мы и жили втроем, не стандартно, но нам было хорошо. Я занималась фотографией и много времени проводила в Лондоне. Стэнли и Клайв зарабатывали деньги. Кроме виллы в Африке мы купили Черное Аббатство. Мы их называли Venus Venues, места, где Стэнли с Дики устраивали Sex Parties, секс-вечеринки для избранной публики. Вот поэтому Лини не могла привезти вас на виллу на каникулы. Дом, где занимаются свободной любовью во всех её проявлениях, как Вы понимаете, не лучшее место для детей…”
Я, ошарашено: “Так мать тоже занималась свободной любовью? Или она была Вашей любовницей?”

Манон, очень спокойно: “Вуди, дорогой, позвольте мне не обсуждать с Вами личную жизнь Вашей матери, тем более, что это было тридцать лет назад. Скажем так, мы пригласили Лин жить с нами, потому что нам был необходим собственный медицинский работник. На Sex Parties происходило неожиданностей не меньше, чем на сафари, а клиентура у нас была такая, что все проблемы следовало решать на месте, профессионально и приватно. Что касается моих отношений с Лин, мы с ней тогда были очень близкие подруги, но сексом не занимались. Нас многое объединяло, например, подход к жизни, мы обе не хотели жить “как положено”, нам было тесно в рамках тогдашних норм. Разница же между нами была в том, что я по жизни рациональный человек и не склонна к бурным эмоциям. А Лин была мечтательница, авантюристка, она легко теряла голову и готова была отправиться за своими мечтами To Hell and Back, как говорится. Когда у неё появились деньги, она увлеклась пластическими операциями, для неё всегда было исключительно важна внешность. Меня восхищало её безжалостное отношение к себе, она прошла через невообразимые муки для того, чтобы превратить себя в эстетическое совершенство. Да, в этом между нами была принципиальная разница – я искала красоту в других, а она создавала её из себя, Пигмалион и Галатея в одном лице”.
Кто такие Пигмалион и Галатея, я не очень знал, но спрашивать не стал. Я уже давно взял себе за правило интересоваться только теми вещами, которые могут быть непосредственно полезны.

Я: “Если вам было так прекрасно всем вместе, зачем ей понадобилось выходить замуж за Клайва?”
Манон как будто не слышала мой вопрос. “Боже, как быстро летит жизнь! Кажется, совсем недавно мы были молоды, веселы, беззаботны, мы творили самые безумные вещи! И все были такие удивительно красивые! А уж каких мальчиков и девочек Стэнли подписывал на наши вечеринки, сейчас таких просто нет в природе! Я помню, однажды приехали три юные красотки из агенства моды Бэлмейн, из Дублина, они были безупречно сложены, просто три грации Кановы. Я их поставила в кружок, обнаженными, так и фотографировала. Это была одна из моих лучших работ”.

Манон опять замолчала. Она смотрела, закусив нижнюю губу, как невзрачная городская бабочка кружится вокруг сиреневого куста, и чуть-чуть покачивала головой взад-вперед. Потом заговорила снова, и голос её стал бесстрастным.
“Мы все были действительно счастливы. И вдруг как гром среди ясного неба, Клайв и Стэнли оба заболели, а тогда, в начале 80-х СПИД еще не умели лечить. Вот тогда-то Лин и оформила брак с Клайвом. Наша с Клайвом мать женщина на редкость практичная, и если бы он не был женат, то после его смерти мать претендовала бы на часть его имущества. Клайв умер первым, через полгода, хотя он был намного моложе Стэнли. Он был такой изящный и нежный, мой брат, извечный мальчик-подросток. А Стэнли продержался еще год. Мы вернулись в Лондон. Его оперировали дважды. Сделали пересадку печени, неудачно. Он очень мучался, но никогда не жаловался. Он был настоящий мужчина, дорогой Стэнли. В моей памяти он остался именно таким. Большинство людей не понимает, что любовь может принимать разные формы”.

Манон посмотрела на меня своими стеклянными холодными глазами и приподняла брови.
“А вот Лин это хорошо понимала.
После смерти Стэнли мы с Лин разобрались с финансовыми вопросами, продали все, что можно, оставили за собой только эту лондонскую квартиру, и уехали в Бразилию.
Я ехала туда снимать фильм. Лин отправилась в Бразилию, потому что там тогда оперировали лучшие в мире пластические хирурги, и они не были так регламентированы в своей работе, как хирурги Европы или США. Вы ведь были на карнавале в Рио, видели, какие там красотки? Думаете, они все такими рождаются? Не будьте наивны! Половину из них слепили на операционном столе! Так что Лин ехала туда за своим новым образом, так сказать”.

Эти слова про новый образ она произнесла так высокопарно, как будто речь шла о создании произведения искусства, а не о выпрямлении носа или подтяжке кожи. Я вспомнил бразильские фотографии матери – да уж, новый образ – шлюха из школы самбы.

Я: “И там вы познакомились с Бруно?”
Манон, удивленно: “Почему вы так решили? Нет, Бруно мы знали еще по Лондону”.
Я: “Разве он не бразилец? Не сын мафиозного бонзы?”
Манон, смеясь: “Я вижу, что вы смотрели этот глупый фильм. Нет, Бруно вырос в Англии. Его отец был немецкий дипломат, а мать актриса, она действительно была из Бразилии, но одно время жила в Европе”.
Я: “Какое отношение имеет Бруно к моей матери?”
Манон: “Это вам надо спрашивать у Бруно. Если хотите, договоритесь с ним о встрече, и пусть он сам вам расскажет, что считает нужным. Только имейте в виду, что Бруно вернётся послезавтра и пробудет в Лондоне неделю, не больше”.
По дорожке прошли,взявшись за руки, два молодых хипстера в светлых джемперах и обтягивающих джинсах. Манон посмотрела им вслед.
“Знаете, Вуди, мы были поколением экспериментаторов. Мои сверстники совершили сексуальную революцию, и я как художник считала своим долгом и счастьем, что у меня есть возможность наблюдать и запечтлевать для будущих поколений, как меняются правила игры в сексуальных отношениях”.

Я совершенно отключился. “Трансформации страсти, амбивалентность, альтернативная этика, ре-концепцуализация себя” – бессмысленный поток словесной шелухи влетал и вылетал из моей головы, не задерживаясь и не оставляя в мозгу ничего, кроме звона и раздражения. Я терпеть не могу все эти заумныеслова, всякий там социум-шмоциум. Я их просто не понимаю, в моей жизни они не нужны.   
Я опять включился, лишь когда Манон перешла на нормалный человеческий язык.
“Иными словами, мы перевернули с ног на голову понятия о том, что можно и что нельзя. Нам хотелось всё попробовать самим. И за свои ошибки мы платим по полной, поверьте мне. А те, кто пришел после нас – это поколение потребителей. Возможно, что я ошибаюсь, но мне кажется, что мы были счастливее сегодняшних молодых людей”.

На прощание Манон сказала: “Так не забудьте, у Бруно осталось мало времени. Если вы хотите с ним встретиться, напишите мне сразу же”.
Я промямлил что-то неопределенное, мы раскланялись, и я ушел.
 
Я шел через парк и уже не замечал прохожих. В голове был полный сумбур, мысли о матери и Манон, о незнакомых мне Клайве и Стэнли, всё смешалось в неразборчивую кашу из обрывков информации и эмоций, разбросанных по шкале, от среднего плюса до самого нижнего минуса. Я не люблю такое состояние. Обычно мой мир прост и однозначен. Конечно, я современный человек, не ханжа, и меня совершенно не колышет, какими видами секса занимаются окружающие, кто из них гей, а кто лесбиянка. Как говорится, Whatever floats your boat. Но в собственной личной жизни я, наверное, так же консервативен, как мой отец и все предыдущие поколения наших деревенских предков. Я в принципе не против попробовать что-то новенькое, что-нибудь Kinky, но в меру, и чтобы никаких там затычек в задницу, латексных костюмов, кожаных плёток и прочих дурацких извращений. Если бы, например, моя сестра пришла и сказала, что она Dyke, лесбиянка, я бы, наверное, перестал с ней общаться. Так что думать о том, что моя мать занималась свободной любовью или была, как теперь говорят, Bi-, бисексуалкой, было ужасно неприятно и даже почему-то оскорбительно. Сексуальная революционерка, собака её задери!

Я лег спать в тяжелом настроении. А когда проснулся на следующее утро, мне вдруг в голову пришла мысль, что все эти люди – и мать, и незнакомые мне Клайв и Стэнли, все они уже давно покойники, так какого чёрта я продолжаю ломать голову над событиями из их жизни. Это непродуктивно. У меня есть более серьезные проблемы. Я пошел в тренировочный зал, хорошенько позанимался там до седьмого пота, потом еще отмотал десятимильную пробежку и в конце концов решил, что ну их всех на хрен, включая Манон и этого Рехта, не буду с ним встречаться. С меня хватит. Что он мне может еще рассказать – что мать была зоофилкой? Или нимфоманкой?

Я отправил Манон благодарственный имейл – дескать, спасибо за то, что вы нашли время встретиться со мной, было очень интересно, всего доброго, Вуди.
Ответный имейл от Манон был еще короче: “Дорогой Вуди, была рада увидеть вас. Будьте счастливы, Манон”. Ни слова о Рехте.

6. После Лондона
Моя жизнь опять пошла своим чередом. В начале лета я, через сайт для Sugar Daddies познакомился с Мишель. Она была красивая серьезная брюнетка, студентка, ей нужен был обеспеченный спонсор, который в ответ получал определенные услуги. Такие отношения меня вполне устраивали. Всё было просто, ясно и спокойно. Никаких лишних эмоций. Мы с Мишель съездили на две недели на Мальдивы, и я отлично отдохнул. Потом опять с головой ушел в работу.
Да, надо сказать, что после истории с Венецией Лори на меня очень обиделась из-за Абби, и мы с ней долго не разговаривали.

Однажды, уже после поездки на Мальдивы, ко мне заехал Риччи, и в разговоре, я как бы между прочим упомянул о том, что весной встречался с Манон.
“Ну и как? – спросил Риччи осторожно. – Ты узнал от неё что-нибудь новое?”
“Да нет, в принципе всё то же самое. The same old crap”, – ответил я как можно равнодушнее.
“Ну и хорошо”, – искренне обрадовался Риччи. – Кстати, ты видел последнюю модель Лэнд Ровера Дискавери? По-моему, классная машина”. И наш разговор перекинулся на машины.

Осенью Мишель ушла от меня к другому спонсору, кувейтскому арабу. В финансовом плане я был против него как мальчишка на ринге против боксера-тяжеловеса Майка Тайсона. Я не особенно расстроился и на том же сайте нашел другую студентку, на этот раз блондинку, по имени Холли. Увы, практичная блондинка Холли тоже недолго пробыла со мной. К Рождеству она уже нашла себе более серьезного кандидата – энергичного миллионера под восемьдесят. У миллионера было двое сыновей, пытавшихся отобрать у него контроль над семейным бизнесом, и чтобы показать им, кто в доме хозяин, жизнелюбивый старикан собрался жениться на Холли, несмотря на то, что по возрасту Холли была младше его внучки. Свадьбу справляли в Лас Вегасе, но это было уже после Рождества. К Рождеству же щедрый “папик” подарил Холли операцию по наращиванию груди и ягодиц, превратившую её в копию Анны Николь Смит, знаменитой американской стриптизерши, прославившейся тем, что в 26 лет она вышла замуж за миллионера Ховарда Маршалла. Ему на момент свадьбы было 89, и он благополучно скончался через год после радостного события, оставив молодой жене огромное состояние, а детям и внукам – фигу с маслом.
 
Все предыдущие годы мы с Абби уезжали на Рождество, мой день рождения и Новый Год в Таиланд или на Филиппины. Я никогда не ездил отдыхать один, и ехать сейчас без партнёрши мне совсем не хотелось, а на поиски очередной студентки не было времени. Поэтому я решил помириться с Абби. В моем представлении это было проще и быстрее, чем найти новую партнершу. Не тут-то было! Сначала я не смог ей дозвониться,её мобильник блокировал мой номер. По её рабочему телефону мне ответили, что Абигайль Блейк здесь больше не работает. На посланный имейл Абби не ответила, видимо, мой адрес был у неё тоже заблокирован. Пришлось звонить сестре. Лори категорически отказалась говорить со мной об Абби, но передала ей, что я её разыскиваю, и Абби позвонила мне сама.

Мы встретились в её любимом ресторанчике в Ковент Гардене. От вина она отказалась, чем меня удивила. Заказала себе полный обед, чем меня еще больше удивила. Она очень изменилась за то время, что мы не общались. Прежняя Абби следила за фигурой, сидела на диетах,ела строго по часам и исключительно небольшими порциями. Нынешняя Абби энергично расправилась и со стартером, и с последующей весьма солидной порцией рисотто, а затем с явным удовольствием принялась за десерт. После чего, сообщила мне, что я конечно, свинья, потому что отказался создавать с ней семью. Но что тем не менее в её личных планах создание семьи являлось главной задачей этого года, а от своих планов Абби отступать не привыкла, к тому же, что для создания семьи мужчина в наше время не очень-то и необходим. Короче, Абби решила завести ребенка. Она подошла к этому делу по-современному, нашла скандинавского донора с хорошим рейтингом и прошла процедуру оплодотворения в соответствующей клинике, чтобы гарантированно родить девочку. Мальчика Абби не хотела, с мальчиками слишком много хлопот. И вот теперь она беременна девочкой, которая родится в апреле, к тридцать пятому дню рождения Абби. Имя у её дочки будет скандинавское, Бьорк или Гудрун, она ещё не решила окончательно. Так что поехать со мной в Таиланд она сможет не раньше, чем через год, и только с ребенком. Последнее было сказано с явным сарказмом. Не знаю, что меня больше шокировало – искуственное осеменение от платного спермодонора или идиотские скандинавские имена для будущего ребенка. Я ехал домой и думал, что совсем не понимаю женщин. Зачем свободной обеспеченной женщине ребенок? Зачем связывать себя по рукам и ногам как минимум на восемнадцать-двадцать лет?
 
На Рождество я поехал в Браттон. Во-первых, я уже много лет не виделся с отцом, а во-вторых, не хотелось проводить праздники в одиночку.
Я выехал из дома ранним утром. Шел тяжелый холодный дождь. Впервые в жизни я ехал по стране утром 25-го декабря. Дороги были совершенно пустынны, и в моем одиноком путешествии было что-то апокалиптическое. Ни машин, ни людей, светофоры мигают сквозь дождь размытым желтым светом, дома светятся праздничной иллюминацией, и такое ощущение, что я единственный живой человек в этой стране. В Девоне дождь перешел в мокрый снег. Нетронутая белая лента дороги петляла сквозь строй чёрных мокрых деревьев, олени бродили группами по выбеленным склонам холмов, а на лужайках возле одиноко стоящих усадеб печально паслись лошади, укутанные в тяжелые попоны. Я был рад, когда наконец это муторное путешествие закончилось, и я добрался до Браттона.

Вот родительский дом, в котором прошло мое невеселое детство. Услышав машину, отец и Пенни вышли на улицу, оба седые, грузные, нарядные. Мы обнялись. Я начал выгружать рождественские подарки – отцу, Пенни, Дебби, которая мне наполовину сестра, наполовину кузина, её мужу Джо, их детям Сайрусу, Пэрри и полугодовалому Райли, бабушкам, дедушкам, тётям и дядям, их мужьям, женам, детям и внукам. Тридцать шесть подарков общим счетом, все как один аккуратно завернутые в красную с золотом бумагу, с блетящей розочкой и наклейкой с надписью. Такому-то от Вуди, Merry Christmas! Кстати, я только оплатил всё это счастье. Закупкой и оформлением занималась моя секретарша. Сестра Лори прислала ей список родственников в виде таблицы, первая колонка – имя, фамилия, вторая колонка – пол (м/ж), третья колонка – возрастная группа (младенец/ребенок/подросток/взрослый/ пожилой). Младенцы и дети получили игрушки, подростки – компьютерную игру, женщины –косметику, мужчины – бутылку брэнди. Не то чтобы все эти люди были мне особенно близки, по большому счету мне не было до них дела, и я знал, что им до меня тоже. Но надо же было показать, что вот когда-то они все считали меня самым никудышным мальчишкой в деревне, и вот теперь – где я и где они!

Отец и Пенни развернули свои подарки (ему – ноутбук последней модели, ей – мобильник), и по их счастливому сопению я понял, что угадал. Остальные подарки сложили в гостиной, где стояла наряженная ёлка, не современная пластиковая, а настоящая. От неё по дому струился бодрящий праздничный запах хвои.
Мы сели в гостиной. Отец вскоре ушел в кухню готовить обед. Рождественский обед – дело долгое и хлопотное, и отец всегда готовил его сам, не доверяя жене. Пенни сказала, улыбаясь: “Мы думали-гадали, что можно подарить человеку, у которого всё есть? Вот, посмотри, что твои бабушка с дедушкой нашли на чердаке”. – И передала мне большой свёрток, перевязанный яркой лентой, на которой висел подарочный ярлычок “Для Вуди. От папы и Пенни”. Я разрезал ленту, развернул сверток. Там был мой детский плюшевый медведь – старый,потертый, набитый скрипучими слипшимися опилками, и синяя выцветшая тетрадка. “Это твой любимый медведь Арчи, ты с ним спал чуть ли не до самого отъезда в колледж. А это дневник твоей мамы, она вела его, когда ей было одиннадцать-двенадцать лет”.
Я открыл тетрадку, полистал – записи крупным детским почерком, почти квадратным, с сильным уклоном влево, рисунки – “наша кошка Ночка”, “сказочный цветок”, “принц и принцесса”, “аквариум с рыбками”. Надо же, я и не знал, что мать любила рисовать.

“Пенни, – сказал я, – расскажи мне о матери. Какая она была?”
“Знаешь, Вуди, в моей памяти она осталась малышкой, смешной сестрёнкой, фантазёркой. Мэл с детства была не такая как все. Нет, не так – она не хотела быть, как все. Она даже не разрешала называть себя Мэл, Мелинда, ей не нравилось это имя, потому что так звали нашу бабушку, а ей хотелось, чтобы её звали по-модному, Линда, Линди, Лин. Когда её спрашивали – кем ты станешь, когда вырастешь? Она отвечала – принцессой. Самой красивой в мире принцессой. А как она ссорилась с учителями в школьном театре, она всегда требовала для себя главную роль!
Мне кажется, что твоя мама слишком рано вышла замуж. Понимаешь, она не успела повзрослеть и перерасти свои детские мечты, а тут уже появился ты. Ей хотелось стать принцессой, а пришлось становиться деревенской женой и матерью, топить печку (у нас ведь тогда еще не было отопления), готовить еду, мыть посуду, менять тебе памперсы, да еще и работать. Может быть, я не права, но, по-моему, Мэл так испугалась обычной жизни, что бросила всё и всех и убежала в сказочную страну, которую сама себе придумала”.
Пенни вздохнула и замолчала.

Вернулся отец, посмотрел на нас подозрительно: “О чем вы тут говорите?”
“Да вот, Томми, Вуди спрашивает о Мэл, какая она была”.
Отец поморщился: “Сын, не хочу сказать ничего плохого, но твоя мама была немного не от мира сего. Не то, чтобы совсем плохая, нет конечно, просто немного взбалмошная. She lived in a cuckooland. И почему-то она считала себя лучше нас, как будто она не наша, не из Браттона. А потом, когда она встретила эту тощую лошадь Манон, так она вообще с катушек слетела. Если бы не Манон, всё бы было иначе. Могла бы всю жизнь проработать в поликлинике, отличная работа, чего еще женщине хотеть?” Отец подошел к Пенни и обнял ее за плечи. “Не обижайся, Вуди, но я счастлив, что всё сложилось, как сложилось”.
 
Потом весь день приходили гости, родные и соседи. Всем хотелось на меня посмотреть, ещё бы – я теперь стал местной знаменитостью, первый и единственный миллионер, выросший в Браттоне! Отца просто распирало от гордости, как будто это не он четверть века назад стоял, выпучив красные пьяные глаза, посереди этой же гостиной и орал – “Убирайся из моего дома, Bastard, Son of a Bitch! Ты такой же неудачник, как твоя кукукнутая мамаша и так же плохо кончишь!” Теперь же папаша сиял, как начищенная латунная бляха, подводя ко мне очередного гостя: “Вот, Вуди, это твой троюродый брат Питер, помнишь, в 84-м году вы встречались на свадьбе тёти Лиз, когда она выходила замуж за Стивена Бэрроуза из Южного Браттона? Вы еще тогда с ним немного подрались и мы вас разнимали прямо в церковном дворе, хе-хе...” И троюродный брат Питер (ещё как помню, лицо хорька и красные здоровенные кулаки в цыпках) с тихим восторгом тряс мою руку: “How do you do?”
И так до самого вечера. Мужчины курили в кухне, женщины судачили в гостиной, взъерошенные дети носились по дому и играли с новыми игрушками.
Вечером я лежал на кровати в своей детской спальне и читал дневник девочки, ставшей потом по стечению обстоятельств моей матерью. Ничего интересного с точки зрения взрослого в дневнике не было. Кто что про кого сказал, кто в кого влюблен, кто с кем поссорился. Одна запись была про то, как гадкий Лохматый Томми (Tommy the Mop-head) с братом Тимми засунули ей лягушку в коробку с завтраком, какие они оба противные и как им потом досталось от учительницы миссис Йолден. Мне было забавно это читать, зная, что Лохматый Томми – это мой отец, а его брат Тимми – толстый скучный пучеглазый дядька, просидевший весь сегодняшний вечер за праздничным столом, не проронив ни слова и лишь меланхолично опрокидывая в рот виски, стопку за стопкой.

На следующий день я уехал домой, с облегчением и чувством выполненного сыновьего долга. Отъезжая от дома, я посмотрел на него в водительское зеркало. Небольшой и какой-то скособоченный, он напоминал мне сморщенную бурую кожуру желудя, валяющуюся возле молодого дуба. Я уже давно перерос тебя, старый родительский дом, и в моей душе ты не вызываешь ничего, кроме равнодушной жалости. Прощай, мне пора.

6. Рехт
О смерти Рехта я узнал из новостного сайта. Написали об этом только в конце февраля, хотя умер он, оказывается, еще в декабре. Видимо, редактор не хотел портить читателям праздничное настроение. Статья называлась “Выключатель жизни – смелость или малодушие?” Рехт умер в швейцарской клинике Дигнитас, где безнадежные больные совершают самоубийство под наблюдением врачей, причем платят за это весьма приличные деньги. Клиника устроена как частная больница, плюс при ней есть хороший ресторан и свой частный крематорий. Комнаты на одного, с красивым видом из окна. Возле кровати клиента установлена обычная медицинская помпа для подачи лекарства в вену, только в Дигнитасе вместо лекарства она закачивает снотворное и смертельную дозу яда, останавливающего сердце, так что больной спокойно засыпает навсегда. Причем клиент сам включает эту помпу. А родные сидят рядом с умирающим и, держа его за руку, наблюдают весь процесс.
В Англии такие клиники невозможны, здесь закон запрещает помогать в совершении самоубийства, и поэтому желающие цивилизованно умереть едут в Швейцарию,в Дигнитас.

История с Рехтом получила большой резонанс по двум причинам.
Во-первых, Рехт не был безнадежно больным, он, конечно, мучился, но не умирал, и читатели бурно спорили – имел ли он право вот так взять и умереть, или обязан был еще помучиться. В статье говорилось, что у Рехта были проблемы, как вежливо выразился автор, “с нижним этажом” и что после ряда неудачных операций он вынужден был жить с колостомным мешком и катетером. Это, в свою очередь, вызывало постоянные боли и глубокую депрессию, и так как медицинский прогноз не обещал улучшения, то Рехт принял решение уйти из жизни.

Нехорошо конечно, но меня разобрало некоторое злорадство – надо же, Рехт всю жизнь прожил эдаким самодовольным ухоженным красавчиком, светлые костюмы, кокетливая серьга в ухе, прически волосок к волоску, – а закончил импотентом с колостомным мешком и катетером!

Вторая этическая проблема, обсуждаемая в статье, касалась Манон – она ведь была с Рехтом в Дигнитасе, когда он умирал, и даже запечатлела этот процесс на видео. “Видимо, как истинный художник, в этой ситуации она считала своим долгом донести до современников и потомков, как происходит революция в умирании”, – подумал я язвительно. Согласно британским законам отныне Манон считалась лицом, помогавшим в осуществлении самоубийства, и потому полиция выписала ордер на её арест, так что отныне въезд в Англию для Манон был закрыт. Читательские мнения разделились. Одни считали, что это правильно и что истинно любящая жена ни при каких обстоятельствах не может поддерживать мужа в его решении досрочно покинуть этот мир. С точки зрения других, Рехт, как взрослый и умственно полноценный человек, имел право на сознательный выбор,и осуществление этого выбора не зависило от того, находилась возле него Манон или нет. И что несправедливо и неразумно угрожать арестом ни в чем не повинной жене, тем более такой, как Манон, которая “наше национальное достояние” и “британский эквивалент знаменитой американской фотохудожницы Анни Лейбовитц”.

В конце статьи был некролог, посвященный Рехту – любящему мужу и верному другу нашего национального достояния. Из текста я узнал, что настоящее имя героя-любовника было Вильгельм Раймар Швингхаймер, и что по достижении совершеннолетия он поменял это чудесное имя на Бруно Рехт. Отец Рехта действительно был важной немецкой дипломатической шишкой, а мать – известная в свое время бразильская танцовщица. Так как брак его родителей длился недолго (для пятидесятилетнего отца это был третий и последний брак, а для двадцатилетней матери – второй из шести), то после развода родители определили сына в частную школу в Англии, где он и воспитывался, без их участия. Один из школьных друзей рассказал автору статьи, что Рехт уже в школьные годы любил эксперементировать со своей сексуальностью. “Еще один сексуальный революционер”, – подумал я. Оказывается, имя «Рехт» он тоже выбрал не случайно. Herr Recht – это немецкий перевод английского Mr. Right и заключает в себе “изящный сексуальный подтекст”.

Далее шло интервью немецкой сводной сестры Рехта от первого брака его отца, в котором она рассказывала, что господин Швингхаймер-старший был очень разочарован тем, что сын не проявил интереса к продолжанию семейных традиций в области немецкой дипломатии, и что после того как сын сменил имя, его отношения с отцом и прочими немецкими родственниками прервались и более не возобновлялись. Сам отец уже много лет как умер, но остальные родственники, конечно же, всегда тепло относились к Вильгельму несмотря ни на что, и сейчас они искренне скорбят о его безвременной кончине и даже установили в память о нем мемориальную табличку на стене семейного склепа, где похоронен отец.

Затем было интервью матери Рехта, которая поведала, что её любимый сын Вилли был в юности а Naughty Boy и, несмотря на все вложенные в его образование усилия и деньги, не захотел делать карьеру, чем разбил ее материнское сердце, и что его женитьба на Манон, которая была всего на шесть лет моложе его матери, еще больше разбила страдающее материнское сердце и отдалила Вилли от бразильских братьев и сестёр. Однако,когда через много лет стало очевидно, что этот брак оказался чрезвычайно благоприятен для Вилли, семейные связи восстановились и Вилли даже оплатил племяннику учебу в престижном американском университете, после чего семья простила своему блудному сыну и брату грехи его молодости. В статье была фотография матери Рехта времён её славы – типичная бразильская красотка, гордость отечественной пластической хирургии, лицом точь-в-точь моя мать на её последних фотографиях из бразильских газет (наверняка их кроил один и тот же хирург), только эта – жгучая брюнетка, и фигура у неё, надо отдать ей должное, просто сказочная, где-то на 35-22-35, как у Мэрилин Монро, плюс еще ноги растут прямо-таки от ушей.

Я зашел на сайт Манон. Там была страница фотографий, посвященная Рехту. Детские фотографии – хорошенький большеглазый мальчик с капризным пухлым ртом, в безупречно отглаженной школьной форме. Фотографии его юности – здесь он уже Бруно Рехт, и непонятно, это мужчина или женщина, лицо сильно напудрено, глаза подведены и накрашены, взгляд томный, кудрявые волосы спадают волнами на плечи. Затем фотографии его с Манон – изысканно-красивый мужчина, очень похожий на свою мать, изящный, но уже без вульгарной женоподобности.

Дальше на сайте размещалось прощальное письмо, которое Рехт оставил Манон. За основу он взял знаменитое письмо писательницы Вирджинии Вульф, написанное ею перед самоубйством.
“Любовь моя! Я чувствую, что мы не сможем пережить это заново. И на этот раз я не поправлюсь. Я не могу сосредоточиться. Поэтому я принял единственно верное решение и делаю то, что кажется мне наилучшим. С тобой я был счастлив абсолютно. Ты была для меня всем, о чём я только мог мечтать. Не думаю, что два человека могли бы быть счастливее, чем были мы, пока не пришла эта страшная болезнь. Я больше не в силах бороться. Я знаю, что порчу тебе жизнь, что без меня ты могла бы работать. И ты сможешь, я уверен. Я просто хочу, чтобы ты знала — всем счастьем в моей жизни я обязан тебе. Ты была безмерно терпелива со мной и невероятно добра. Все это знают. Если кто-нибудь и мог бы спасти меня, это была бы ты. Всё ушло. Всё оставило меня, кроме уверенности в твоей доброте. Я просто не могу больше портить твою жизнь. Я не думаю, что в этом мире кто-то был бы счастливее, чем были мы”.

Письмо меня тронуло. Интересно, каково всю жизнь быть мальчиком на содержании, молодым, безумно красивым и бездарным мужем при талантливой, знаменитой, но некрасивой жене, которая еще и намного старше тебя? Все-таки, надо отдать ему должное, Рехт действительно был заботливым любящим мужем. Имея столько поклонниц, да и поклонников, он ни разу не изменил Манон. Жаль, что я так и не встретился с ним прошлой весной в Лондоне. Кто знает, что бы он рассказал мне о матери? Ну, да уже не важно. Поезд ушел.

На последней фотографии была запечатлена скорбная Манон с большим голубым бриллиантом на шее. Это знаменитая лаборатория Life Gem Diamonds превратила часть праха Рехта в бриллиант *Не позволяйте смерти разлучить вас с любимым человеком! Бриллианты любого цвета, до двух каратов, цены от 3,000 до 30,000 долларов!*. Прочий прах Бруно Рехта развеян над озером Тахо, на берегу которого он и Манон прожили восемнадцать счастливых лет.

Я отправил Манон имейл: “Примите мои искренние соболезнования по случаю безвременной кончины Вашего супруга Бруно Рехта”. После чего опять благополучно забыл про неё и про Рехта.

6. Абби
Вскоре у меня неожиданно появилась возможность купить бизнес моего главного соперника в финансовом компьютерном консалтинге. Это было дорого и достаточно рискованно, но зато в случае успеха я становился единственным местным провайдером данного вида услуг. Я ждал этой возможности много лет, и наконец она пришла.
Почти весь следующий год ушел на организацию и проведение сделки. Деловые переговоры, финансовые подсчёты, встречи с юристами, банковскими служащими, эйчаровцами – словом, любимая мной круглосуточная круговерть, без выходных и праздников. Когда это всё закончилось, я почувствовал себя покорителем Эвереста. К сорока годам я, наконец, достиг уровня, к которому шёл всю свою взрослую жизнь. Я был невероятно горд собой.

Естественно, всё это время мне было не до женщин. Абби не в счет, наши отношения к этому времени перешли в дружески-деловые. Так как сестра Лори решила завести еще одного ребенка, а мне позарез был необходим финансовый директор, я предложил эту должность Абби, и она согласилась. Её дочке было уже больше года, и она ходила в садик.
Кстати, рожала таки Абби по плану, как задумала: сделала кесарево на следующий день после своего дня рождения. К счастью, она передумала называть ребёнка Бьорк или Гудрун, а вместо этого выбрала нормальное имя Миа. Миа Лоррейн Ингрид Блейк. Лоррейн – в честь моей сестры, а Ингрид – в честь незнакомого скандинавского отца. Я навещал их, когда ребенку исполнился месяц. Младенец был похож на толстую неуклюжую личинку майского жука. Абби курлыкала над ним, а я смотрел на её расплывшуюся фигуру и с грустью осознавал, что эта женщина навсегда потеряла для меня Sex Appeal. С другой стороны, это даже к лучшему, потому что Абби хороший бухгалтер, надежный деловой партнер, и работает как лошадь, и с ней теперь можно вести дела, не отвлекаясь на эмоции.Так и вышло.
 
Когда в декабре 2012 весь этот длительный процесс M&A (Merger and acquisition) благополучно завершился, оказалось, что отмечать это торжественное событие мне не с кем. Друг Риччи торчал в Штатах со своим клиентом, сестра Лори была на сносях и вот-вот должна была родить третьего мальчика, Абби в свободное от работы время занималась ребенком.

Я взял несколько дней отпуска и решил порезвиться в одиночку, благо, в Лондоне всегда найдется, где хорошо провести время, были бы деньги. Деньги у меня были. Первым делом я отправился в гараж BMW и заказал себе новую игрушку. 7–я серия, чёрный лимузин, 68 тысяч, нет, рассрочка мне не нужна, я оплачу всю сумму сразу, когда приеду её забирать. Я был счастлив, как дурак, и попался тоже, как дурак. Потом я узнал, что они меня пасли с того момента, когда я заплатил аванс. Но тогда я ничего не заметил. Приехал домой, переоделся, вызвал такси и отправился в Сохо, в Термини, небольшой бар, где всегда много народа. Заказал себе мартини. Ко мне подсела роскошная брюнетка лет двадцати пяти. Назвалась Лолой, из Румынии. В Лондоне всего месяц, работает в соседнем клубе, вон в том, стриптизершей. Акцент у неё был ужасный. Хотя по жизни я очень осторожен с незнакомыми людьми, но в этот день на меня нашло какое-то заоблачное счастливое обалдение. Мы выпили, потом еще. Потом она сказала: “Fancy a quicker, baby?” – и тут же предложила пойти с ней, нет, не к ней, я бы даже спьяну не согласился пойти в незнакомую квартиру, а в машину, которая запаркована на заднем дворе, за клубом, где она работает. В машине она мне сделает, всё, чего мне захочется, и всего-то за стольник. Меня обрадовало, что вот есть молодая красивая женщина, и ей можно заплатить за одноразовую услугу, и никаких потом претензий. И мы пошли к машине. Вошли в двор, и ноги у меня начали заплетаться, а в голове вдруг промелькнуло – “Bugger! That’s it”, и больше я ничего не помню.

Меня нашли в лесу, в двух часах езды от Лондона, в трусах и носках, с полиэтиленовым пакетом на голове. Ноги и руки скручены липкой лентой. Как мне объяснил полицейский инспектор, мне очень повезло, я просто-таки родился в рубашке! Сначала повезло, потому что у них оказался с собой румынский пакет, а не местный. Румынский пакет был тонкий и некачественный, и когда меня бросили под куст рододендронов, он зацепился за ветки и порвался. Если бы пакет не порвался, я бы задохнулся. Еще повезло потому, что я, находясь без сознания, повернул голову и не захлебнулся рвотой, как это обычно бывает. Еще повезло, что у меня здоровое сердце, и я не умер до утра от отравления и переохлаждения. И, наконец, повезло, потому что именно в этом месте, под этими кустами была назначена сходка доггеров. Доггеры – это наше английское народное развлечение, когда незнакомые люди встречаются на природе и занимаются друг с другом сексом. В доинтернетные времена доггеры встречались в определенных местах, отмеченных на специальной доггерской карте, – в парках, на пустырях и даже в придорожных туалетах. В наше время всё проще, на доггерском сайте вывешивается объявление – время и место, и все желающие туда съезжаются. С доггерами мне повезло трижды. Во-первых, они меня нашли. Во-вторых, не оттрахали, потому что сначала, увидев мои связанные руки и зад в дорогих модных трусах, завлекательно торчащий из кустов, они решили было, что я любитель садо-мазо, и один из них даже думал, что кровь на мне ненастоящая, но другой (я его потом встретил и поблагодарил, здоровенный такой дядька в возрасте, ручищи в татуировках, толстенная как пень шея и настороженный бараний взгляд) увидел рвоту и догадался, что она настоящая и что дело нечисто. В-третьих, этот дядька не побоялся и вызвал полицию и скорую. Так что, по иронии судьбы, человек, которому я при нормальных обстоятельствах побрезговал бы даже руку подать, спас мне жизнь.
 
Свой сороковой день рождения, а также начало 2013-го года я встретил в больнице, в коме.
Абби проявила себя настоящим другом. Все мои заботы упали на её плечи. Она вела мой бизнес, находила для меня лучших докторов, а когда меня выписали домой, именно Абби нашла мне прекрасных сиделок. Она разбиралась с украденными кредитными картами и выкупала мою новую машину. Весной Абби даже сняла виллу в Испании, и я провел там неделю с ней и с Мией, и соседи думали, что мы – семья. Я ценил её заботу и после Испании повысил ей зарплату на 30 процентов. Она почему-то сказала, что я свинья, но от прибавки не отказалась.
После приключений с румынской Лолой (её, кстати, так и не нашли) у меня на какое-то время  пропал интерес к женщинам. А может быть, это оттого, что мне перевалило за сорок.

Летом, когда я уже полностью оклемался, Абби взяла две недели отпуска и в конце его назначила мне встречу в ресторане, якобы оговорить какие-то дела. Оказалось, что она в отпуске “приводила в порядок” фигуру. Ей подтянули,уменьшили и увеличили всё, что надо было подтянуть, уменьшить и увеличить. С живота откачали лишний жир. Лицо тоже подтянули. Самое смешное, что когда Абби в новом виде подошла к моему столику в ресторане, вся из себя гордая, с новой гладкой прической, в сером платье чуть выше колена и красных туфлях на высоком каблуке, я ничего этого не заметил. Бедняжка Абби так расстроилась! Я, конечно, тут же извинился и сказал, что она выглядит просто офигительно, но это уже мало помогло. А вот в офисе все отреагировали, как надо, и наговорили ей кучу комплиментов.
Вообще, я со временем понял, что Абби, как многие бывшие девочки-отличницы, не до конца осознает, что именно делает женщину привлекательной. Она привыкла, что всё можно измерить и запротоколировать. Поэтому ей кажется, что если, например, Анжелина Джоли – идеал красоты, то она, Абби, сделает себе фигуру, прическу и макияж, как у Джоли, и тем самым автоматически превратится в красавицу. И вот бедолага Абби идет к пластическому хирургу, и он лепит ей грудь, талию и ягодицы по размерам Джоли. Но при этом ей не приходит в голову, что всё остальное у неё совсем не как у Джоли – широкие ладони с короткими пальцами, большие ступни ног, некрасиво выпирающие из дорогих узких туфель, как поднимающееся тесто, да и плечи у неё пухловаты и коротковаты. А главное – Анжелина Джоли не проводит десять часов в день за компьютером, и поэтому у неё прямая гибкая спина, грациозная кошачья походка и длинная изящная шея, в то время как Абби, когда она не смотрит на себя в зеркало, сразу сутулится, втягивает голову в плечи, и от этого у её подбородка появлется брат-близнец. А когда она неловко и неуверенно семенит на каблуках, изо всех сил стараясь держать спину прямо, живот втянутым, а выражение лица гордым и загадочным, то удивительно напоминает Пегги Банди, жену главного героя из американской комедии “Married with Children”. Но, конечно, я ничего этого ей не говорю. Это не мое дело, я же ей не муж и не подружка. Все мы не идеальны, я вот тоже не Брэд Питт. Правда, я и не пытаюсь выглядеть как Питт. Я мужчина, а мужчин любят не за внешность.

Даже к сексу Абби относится, как примерная ученица. Не так давно она мне сообщила, как бы между прочим, что подписалась на ряд закрытых платных сайтов типа OMGyes, где проводят онлайн индивидуальные занятия по женскому сексу. Потому что современная женщина должна знать, как ей правильно участвовать в процессе с точки зрения анатомии и индивидуальной физиологии, чтобы получить максимальное удовлетворение. Рассказывая об этом, Абби смотрела на меня так многозначительно, как будто ожидая, что я тут же получу эрекцию и потребую немедленно продемонстрировать её новые умения. У меня еле-еле хватило терпения не фыркать ей в лицо. К счастью, мне удалось перевести разговор на менее интимную тему, и мы прекрасно провели вечер, обсуждая варианты расширения бизнеса и создание необходимой для этого финансовой “подушки”.

Однажды, когда Мие было уже два года, Абби позвонила мне вечером совершенно вне себя. Выяснилось, что её надули. Спермодонор, отец Мии, оказался не шведом! Он был всего-навсего лишь поляк, молодой парень, работавший в Швеции на сборе клюквы. Так как в Англии начался бум на шведскую и норвежскую сперму, парень официально поменял себе имя на что-то вроде Олаф Магнуссон, после чего стал продавать свою сперму в интернете и сделал на этом хорошие деньги. Двести пятьдесят фунтов за порцию, нехило, да? Мамаш вроде Абби набралось более тридцати, а потом одна из них сделала анализ ДНК своей дочери, чтобы проверить, нет ли у нее генетических заболеваний, присущих скандинавам, тут-то всё и выяснилось. Разъяренные мамаши собрались в группу и наняли юриста, чтобы судиться с “Магнуссоном”, хотя зачем, непонятно. Он же не может родить их детей назад. Тем более, что юридически к парню нельзя подкопаться. В его объявлении было написано: “Молодой голубоглазый блондин из Скандинавии, образование университетское, отличное здоровье”. Никому не пришло в голову уточнять – он скандинав по крови или по месту жительства. Когда Абби, рыдая, рассказала мне, в чем дело, то сначала я просто смеялся и пытался убедить её, что ничего страшного не произошло. У неё родилась хорошая здоровая дочка, и какая разница, есть ли у девочки шведская кровь, или нет. Но Абби продолжала рыдать: “Я специально искала шведского донора, чтобы родить дочь со скандинавскими корнямии с голубыми глазами! От поляка можно было родить и задаром, поляки в Англии на каждом шагу!” По её словам выходило, что сероглазая дочь от поляка менее качественная, чем голубоглазая от шведа. И это почему-то меня разозлило, и я стал орать в ответ, что ребенок – не щенок, ему не нужен сертификат о чистокровности, и что нормальная мать любит ребенка таким, какой он есть, и неважно, какого цвета у ребенка глаза. Это твой ребенок, ты его родила, так будь добра,теперь люби его! Я что-то еще орал в трубку, и Абби неожиданно успокоилась. И даже сказала мне на прощание растроганным голосом, что из меня получился бы хороший отец.

Кстати, вскоре после этого разговора мне позвонила сестра, поговорила о погоде и детях, а потом осторожно и ласково поинтересовалась, не пора ли мне завести своего ребенка, дескать, все знакомые восхищаются моими мужскими и человеческими качествами, и мне уже за сорок, самый хороший возраст для серьезного мужчины, чтобы завести семью. Тем более, что у меня есть такая прекрасная перспективная партнерша, Абби. Конечно, я отшутился, как мог, но аккуратно, чтобы опять не обидеть Абби. Где я сейчас найду себе другого такого надежного финансового директора?

7. Гарет Уайтхаус
Итак, тринадцатого марта я получил письмо от Манон. И тут же позвонил Уайтахусу. Он был настолько любезен, что предложил встретиться со мной незамедлительно, сегодня вечером, в 18:00, в его офисе. Когда я пришел, Уайтхаус торжественно ознакомил меня с относящейся ко мне частью завещания Манон, из чего я заключил, что она умерла, но спрашивать не стал. Он открыл сейф, достал оттуда небольшую картонную коробку с наклейкой, на которой была знакомая виньетка, и передал мне. Я расписался, взял коробку и отправился домой.

Дома я сначала зашел на сайт Манон и прочитал, что три месяца назад она скончалась от передозировки снотворного, несчастный случай. Не могу сказать, что её смерть меня как-то особенно задела или огорчила, я не отношу себя к категории её друзей и поклонников. К тому же, она прожила 74 года, и прожила так, как ей хотелось, чего еще можно желать от жизни?

Я открыл коробку. В ней находилась прозрачная пластиковая папка, а под папкой –серебряная узорная шкатулка. В папке лежало письмо, несколько листов уже знакомой мне желтушной бумаги.
“Дорогой Вуди!
В этом письме вы найдёте всю недостающую Вам информацию, касающуюся жизни Вашей матери. Возможно, она покажется Вам несколько шокирующей, но Вы взрослый человек и имеете право знать правду.

У Лин долгое время были проблемы с её сексуальностью, и только через несколько лет после развода с Вашим отцом она окончательно поняла, что её истинная природа – трансгендер. В те годы решить свою проблему оперативным путем в Европе она не могла. Тогда мы нашли в Лондоне человека с подобной проблемой, его звали Вильгельм Швингхаймер. Вилли и Лин были примерно одного возраста, роста и с похожей структурой лица. По договоренности они оба сделали в Лондоне пластические операции, выбрав типаж “бразильское лицо”. После этого Вилли официально поменял имя на Бруно Рехт, и в 1985 году мы втроем переехали в Бразилию, где они оба проходили в частной клинике операции по корректировке пола.

Я понимаю, что Вы, как человек консервативный, скорее всего негативно отнесетесь к данной информации. Однако, уверяю Вас, что на самом деле Вы можете гордиться своей матерью, так как она стала первой в мире биологической женщиной, которая успешно прошла через многочисленные операции по гендерной корректировке и в результате стала технически мужчиной. Я употребляю термин технически, потому что на уровне ДНК изменить природный пол невозможно.

После прохождения операций Лин и Вилли обменялись паспортами, так как тогда, в 80-х годах, невозможно было поменять паспортные данные пола. Так как и Лин, и Вилли не поддерживали отношений с родственниками, а близких знакомых у них в Бразилии на тот момент не имелось, то риск был минимален.
Как Вы знаете, Вилли с паспортом Лин, к сожалению, вскоре погиб в Рио-де-Жанейро.
Для меня и Вашей матери, в тот момент, когда её тело окончательно стало мужским, Лин закончила свое существование, и возник Бруно Рехт.

Бруно стал моим мужем. Он был прекрасный человек, и с интимной, и эстетической точек зрения был идеален, как мужчина. К сожалению, так как он был первым пациентом, проходящим через полную Transition, не все операции в долгосрочном плане оказались одинаково успешны, и Бруно регулярно приходилось проходить повторные операции, что и привело, в конечном счете, к его раннему уходу.
Тем не менее, Бруно Рехт прожил свою жизнь счастливо и ни разу не пожалел о сделанном выборе.

На прилагаемой флеш-карте находятся видезаписи, которые я делала во время операций. Вы можете проследить весь процесс Transition. Эти видеозаписи в современное время используются в качестве тренировочных материалов для гендерных и пластических хирургов. Восемь операций, проведенных на Лин-Бруно, были сделаны впервые в истории медицины. Одной из них стала операция по вживлению искусственной радужки для изменения цвета глаз.
Все новаторские операции перечислены в прилагаемом видео.

Еще раз сожалею о том, что восприятие данной информации может оказаться для Вас болезненным.
Постарайтесь посмотреть на ситуацию с точки зрения Лин не как Вашей матери, а как женщины, оказавшейся в природном тупике и нашедшей в себе мужество ценой неимоверных физических страданий выбраться из этого тупика.
В наше время в развитых странах 0.1 процент взрослого населения проходит через подобные операции. Ваша мать была первопроходцем, проложившем путь спасения для тех, кто до неё был обречен на пожизненные страдания. 

Искренне Ваша,
Манон д’Арси”.

Внутри шкатулки находились золотые часы с синим циферблатом, те самые, которые были на Рехте, когда я встретил его в Париже. Хорошие дорогие часы, швейцарская фирма Ulysse Nardin. Я взял их в руки, покрутил, положил назад. Трогать их почему-то было до дрожи неприятно. Еще там лежала флэшка, которую я не стал смотреть, и квадратная ювелирная коробочка, совсем небольшая. Не знаю почему, но только увидев её, я уже сразу знал, что в ней. Открыл – так и есть, тот самый бриллиант, сделанный якобы из пепла Рехта.

Я положил камень на ладонь. Попытался представить себе, что эта стекляшка когда-то была женщиной, родившей меня. Мысль эта была совершенно абсурдной. Здравствуй, мама, вот мы и встретились! Хочешь выпить со мной? Ах, извини, я только сейчас заметил, что тебе нечем пить. Идиотка! Шизофреническая идиотка! Почему всё, связанное с тобой, превращается в мучение? Почему, почему, почему ты не могла жить, как обычные нормальные тётки???

Меня колотило. Я зашвырнул камень в угол гостиной и налил себе брэнди. Может быть, вообще выбросить этот проклятый камень, куда-нибудь в море или в пруд в Кенсингтонском саду. Или в лесную речку возле Браттона. Или лучше спустить его к черту в унитаз? Сжечь письмо, выкинуть флэшку и забыть про эту историю навсегда?
Я выпил еще, немного успокоился. Где он там, этот дурацкий бриллиант? Я ползал на коленях в углу комнаты и искал чертов камень. Нашел, посмотрел на свет. Красивый, хорошо блестит, опять же спускать в унитаз тридцать тысяч долларов как-то глупо. Я положил камень  в карман.

Когда тебе плохо, лучше всего отнестись к себе саркастически, чтобы не расклеиться вконец. Поэтому я побрёл к зеркалу в ванной комнате и громко сказал дрожащему мокрому лицу: “Представляешь, Buddy, посреди ночи с пятницы на субботу, когда народ куролесит в пабах и барах, успешный бизнесмен Нейл Хэйвуд Шеппард, A Tough Guy, сидит на полу своего престижного лондонского дома, смотрит на бриллиант за 30 тысяч и рыдает, как трехлетний младенец!”

Я еще выпил и позвонил Абби. В три часа ночи. Она, сонная, испуганно и хрипло ответила на мой звонок.
“Вуди, что случилось? Ты ОК?”
“Нет, я не ОК. Мне плохо, очень плохо”.
Она даже не стала спрашивать, что со мной, только прокричала в трубку: ”Я сейчас приеду”.
Надо отдать ей должное, верная Абби была у меня уже через двадцать минут. Без косметики,в домашних пушистых тапочках, волосы наспех схвачены резинкой, видели ли бы её сейчас наши руководители проектов, боявшиеся Абби, как огня.

“Вуди, дорогой, что у тебя болит? Хочешь, я отвезу тебя в больницу? Боже мой, ты же совершенно пьян! Садись сюда в кресло, я заварю тебе кофе, и ты расскажешь, что случилось, хорошо?”
Меня поразило, что она меня не ругала, не кричала, хотя я поднял её среди ночи и оторвал от ребенка. Ребенок, правда, остался с няней, но неважно. У Лори тоже есть няня, но я не могу представить себе, чтобы Лори примчалась ко мне среди ночи по первому звонку.

Абби завернула меня в одеяло и как маленького поила кофе с ложечки, приговаривая “Всё будет хорошо, Вуди, мой дорогой, всё будет хорошо, вот увидишь. Что бы ни случилось, я всегда рядом с тобой”. И я подумал, что, наверное, так в детстве любят детей настоящие мамы. Мне стало спокойно и тепло. Я достал из кармана бриллиант и спросил, разом протрезвев: ”Абби, какой у тебя размер безымянного пальца? Я хочу заказать тебе обручальное кольцо вот с этим камнем. Голубой бриллиант, два карата. Тридцать тысяч. Правда, не фунтов, а долларов, но тоже ничего. Что ты об этом думаешь?”